1. Человек в клетчатых брюках

Хотя Штерн и вычитал в какой-то книге, что чудаки украшают жизнь, но чудак, появившийся на пароходе, ему не понравился. Он был в клетчатых брюках желтого цвета, к тому же чрезмерно широких. Желтизна брюк явно раздражала Штерна, может быть, потому, что все вокруг было серого и мягкого цвета – не только воды Финского залива, но и борта его парохода «Борей». «Борей» был выкрашен в цвет мокрого полотна. Лишь там, где ободралась краска, краснел сурик. По мнению чудака это было очень живописно, но по мнению Штерна пароход надо было давным-давно покрасить.

Чудак ходил по палубе среди тумана и наваленных ящиков походкой страуса и был похож на неуклюжее и голенастое тропическое животное пестрой раскраски. Пиджак у него был синий, кепка зеленая, галстук цвета осенних листьев. Он привез с собой чемодан и виолончель в футляре.

Чудак сопровождал в Англию груз игрушек. Понятно, когда в трюмы наваливают лес, кожу или зерно в мешках, но брать игрушки было обидно. Старые капитаны с соседних пароходов только пожимали плечами. Грузить игрушки было противнее, чем стекло: на ящиках со всех сторон чернело вымалеванное сажей ненавистное слово: «осторожно». Матросы ядовито спрашивали Штерна, разрешает ли он курить на палубе. Это было вызвано тем, что игрушки спускали в трюм, по требованию чудака, с такими предосторожностями, как гремучую ртуть.

Помощник Чох – человек суеверный и недовольный земным существованием – выразился в том смысле, что «эти чортовы ляльки не доведут до добра». Штерн потребовал объяснений. Чох пробурчал, что груз легкий, его невозможно закрепить в трюме и в случае шторма – сами знаете – ящики навалятся на один борт, «Борей» даст крен и… Чох сплюнул и пошел на берег за папируса ли.

– Не наше дело рассуждать! – сказал ему в спину Штерн. – Прикажут, так вы будете грузить у меня коровьи хвосты! Какая разница!

Раздражение на пароходе не утихало. Утром, когда уходили из порта, какой-то матрос крикнул в рупор со «Страны советов»:

– Благополучно взяли груз тещиных языков?

Чох погрозил ему кулаком, а Штерн зло дернул ручку машинного телеграфа. Тренькая робкими звонками и разглаживая сорную воду за кормой, «Борей» тяжело поворачивал тупой нос к выходу из гавани.

В море висел туман. Штерн почувствовал облегчение, как будто туман мог скрыть его легкомысленный груз. Штерн представлял, как любопытные и вежливые пароходы будут осведомляться в море:

– Куда и с каким грузли вы следуете?

– С игрушками в Бельфаст, – ответит вахтенный. После этого на встречных пароходах начнется необычайное оживление. Их борта запестреют хохочущими рожами матросов. Град насмешек обрушится на команду «Борея». Матросы будут пищать «уйди, уйди», а капитаны орать с мостиков:

– Счастливого плавания с сосками!

Чудака Чох прозвал «роман с контрабасом». Действительно, он не внушал уважения. Матросы, обычно равнодушные к пассажирам и грузу, были уязвлены. Они подходили к чудаку и спрашивали, показывая на его красные остроносые туфли и явно издеваясь:

– Сколько дали за эти колеса?

Более нахальные ставили вопрос иначе:

– Почем копыта?

Определение «копыта» считалось гораздо обиднее, чем «колеса», но чудак не обижался. Он охотно отвечал, что заплатил в ГУМе двадцать рублей.

Он был настроен восторженно. К вечеру в морской мгле происходили любопытные вещи. Сквозь туман проглядывали облака, похожие на гигантские шары из розовой ваты, подмигивали далекие маяки, и берега Дании пахли свежей селедкой и сливками. Чудак спускался в кают-компанию и говорил Штерну:

– Я очень доволен.

Штерн высоко поднимал брови, – поводов для удовольствия не было. Входили в Немецкое море, и барометр падал с упорством часовой гири.

– Будет шторм, – отвечал Штерн и уходил к себе в каюту.

На пятый день плавания за ужином в кают-компании чудак постучал ножом по стакану с боржомом и попросил слова. Над морем шел тихий и серый дождь, В каюте пылали лампы. Лампы и чудак отражались сразу в четырех зеркалах. Штерн смотрел на чудака в зеркало и видел его профиль с кривым пенсне на мягком и добром носу.

Штерну было неловко. Как капитан он мог бы остановить чудака и указать ему, что суровые морские традиции не требуют речей. Можно было бы еще напомнить, что моряки считают многословие вещью постыдной (в том случае конечно, если человек не выпил лишнего). Но Штерн пренебрег недовольными взглядами помощников и безнадежно махнул рукой:

– Пусть говорит. Чудак сказал следующее:

– Происходит досадное недоразумение. Груз, который я сопровождаю, доставил вам много хлопот. Причина в том, что вы плохо знакомы с игрушечным делом. Вы заражены профессиональной гордостью. Конечно гораздо почетнее, чем возить игрушки или даже кожу, участвовать в экспедиции на Северный полюс. Я не думал, что моряки так падки на эффектные занятия и так необдуманно враждебны к вещам, которых они попросту не знают.

Эти слова прозвучали как объявление войны. Штерн поморщился.

Объявив войну, чудак перешел к сути дела. Он с увлечением рассказал о кустарях-игрушечниках из Сергиева, Палеха и Вятки. Он доказывал, что искусство делать игрушки так же почетно, как и искусство кораблевождения. Он пустил в ход все приемы. Он огорошил Чоха сообщением, что некий немецкий игрушечный мастер, делавший оловянных солдатиков, стал миллионером. Он утверждал, что советские игрушки – лучшие на мировом рынке, а лучшие из лучших «Борей» сейчас везет в Бельфаст на выставку. Он уязвил Штерна, заметив вскользь, что в каюте капитана он невзначай заметил маленький парусный кораблик, выкрашенный в канареечный цвет. Игрушки – ценный груз. Ломать их имеют право только дети, но никак не портовые грузчики и команда. Он заявил несколько вызывающе, что страхи Чоха – вздор. Скажите любому моряку, что корабль может перевернуться от груза игрушек, и он засмеется вам в лицо.

Чох протестовал. Он вспомнил случай, когда в ленинградском порту грузчик был задавлен кипой ваты. Он отпарировал удар и спросил: не засмеется ли чудаку в лицо первый встречный, которому он расскажет, что человека задавило ватой. Разгорелся спор. Штерн прекратил его, спросив с плохо скрытым любопытством:

– А какие у вас игрушки?

– Двух сортов, – ответил чудак.

Он приволок в кают-компанию чемодан и вывалил на стол румяных матрешек, парусные корабли, зайцев и медвежат.

– Второй сорт, – объяснил чудак.

На таможне английские чиновники вскроют груз большевистских игрушек и приятно поразятся: сотни томных кукол с соболиными бровями будут посылать им заученные улыбки. Эти улыбки скроют наш подлинный груз – вот он: это первый сорт.

Чудак встряхнул чемоданы, и на стол посыпались комсомолки и пионеры из папье-маше, Буденный на сером коне, красноармейцы с загорелыми лицами, кузнецы, кующие плуг, английские полисмены с идиотскими рожами, ткачихи у прялок, шахтеры, скрюченные в забоях, десятки детей на первомайских автомобилях и наконец смехотворный король с тупыми глазами, издававший при малейшем прикосновении хриплый лай.

Игрушки пошли но рукам. Младший помощник посадил полисмена на сахарницу, щелкнул по носу и дал ему в рот папиросу. Полисмен яростно вертел злым бисерным глазом. Штерн заспорил с Чохом о парусных корабликах. Чох утверждал, что это модели чайных клиперов. Штерн сердился и доказывал, что это бриги. Вытащили книги с описаниями старинных кораблей. Радист сел за пианино, и кукла-пионер под опытной рукой механика начала отплясывать чечетку. В двери заглядывали ухмыляющиеся матросы. Боцман пришел доложить относительно скорости хода, взял со стола свистульку и показал на ней все двенадцать соловьиных колен.

Волнение перекинулось в кубрик. Рулевой Ширяев хвастал, что может вырезать из одного куска коры модель миноносца вместе с мачтами, трубами и боевой рубкой. Ему не верили. Ширяев клялся и требовал кусок коры, но на «Борее» коры не было. Имена прославленных корабельных модельщиков из Гамбурга, Одессы и Лондона склонялись тысячи раз.

Чох остался тверд в своих суевериях. Значение игрушек он видел в том, что они – особенно плюшевые медвежата – предохраняют от роковых случайностей.

Штерну неожиданно пришла в голову мысль, похожая на открытие. Он спросил чудака: чем объяснить, что отставные капитаны склонны к разведению цветной капусты и вырезыванию корабликов. Они принимают от детей заказы на шхуны, баркантины, крейсера и авиоматки и выполняют их добросовестно и с любовью. Чудак не мог объяснить причин этого явления.

Мысли Штерна текли прерывисто, лицо его раскраснелось. Он рассказал, как дети рабочих в Гавре играют в глухих, занесенных мусором бассейнах гавани, откуда их не гоняет портовая стража. Игрушки их просты. Доски заменяют пароходы, а ржавые гвозди– адмиралтейские якоря. Играют они очень тихо. Их радость сродни печали, – настолько она боязлива.

Чудак перебил Штерна и сказал, что в игрушки вкладывается много таланта и теплоты, должно быть, потому, что игрушечные мастере прожили незавидное детство. Ребенок, не знающий игрушек, растет в сухом окружении взрослых. Он даже не может разговаривать с паровозами и зайцами и не может проделать самую заманчивую вещь – отвертеть голову полисмену и заглянуть внутрь, в полый гипсовый шарик,

– Я понимаю, как обидно и оскорбительно возить кукол в кружевных панталончиках и резиновых негров, предназначенных для комнатной расправы, – сказал чудак. Вы видите, что наш груз иной. Мы везем игрушки для тех кварталов, где дети играют банками от консервов и высохшими селедочными хвостами. Трудно догадаться, сколько радости и слез лежит в ненавистных вам ящиках в трюмах «Борея». А вы сожалеете о грузе соленых кишек.

Шум затих только к полуночи, когда четыре склянки прозвучали особенно мелодично в безветрии и тьме, Штерн поднялся на мостик. «Борей» огибал северные берега Англии. Штерн взглянул на барометр и выругался, – с океана шел шторм. Звезды растерянно мигали и заволакивались длинным дымом тумана.

Из каюты чудака нежно запела виолончель. Штерн прислушался. Звуки виолончели на ночном корабле были так же необыкновенны, как и груз, лежавший в трюмах. Штерн поднес ко рту свисток, помедлил и свистнул. Прибежал вахтенный.

– Передай Чоху, – приказал отрывисто Штерн, – надо немедленно закрепить груз в трюмах. Надвигается шторм.

– Есть! – радостно прокричал вахтенный и обрушился, насвистывая, с трапа.

Когда Штерн спускался к себе, в трюмах сияли лампочки, забранные толстыми сетками, и Чох кричал:

– Аккуратнее, это вам не мыло!

Провозились до утра, но груз был закреплен талантливо, как умел крепить только Чох, когда бывал в хорошем настроении.

Чудак до поздней ночи играл под сурдинку на виолончели. «Не счесть алмазов», пела виолончель и затихала, и начинала снова.

Мрак ударялся о пароходные фонари и бесшумно стекал за корму. Барометр падал скачками.

2. Скалы Рокк

Чудак уснул с раскрытой на груди книгой. В шесть часов утра сон неожиданно прервался. Книга свалилась на пол, и «Борей» покатился в пропасть.

Чудак проснулся и схватил пенсне. Он хотел видеть, что происходит. Но он ничего не увидел, кроме желтоватой тьмы и плаща, висевшего перпендикулярно к стене. Плащ хлопнул его по лицу, а из-под койки медленно выползло черное чудовище и пошло, шурша, бродить по каюте – это был старый кожаный чемодан. Чудаку показалось, что «Борей» запрятан в исполинскую бутылку и в нее кто-то дует изо всех сил. Свист сквозил через стенки каюты.

Чудак не сразу понял, что начался шторм. Вначале казалось, что «Борей» вертится, как щепка, под исполинским водопадом. Винты и гвозди трещали в пересохшем дереве, железо взвизгивало, но хуже всего был ровный и внятный вой снаружи – там пели под ураганом снасти.

Чудак быстро и кое-как оделся. В кают-компании он застал рассвет. Обстановка напоминала зимний день в лазарете: яичным пламенем горели забытые лампочки, а около окон, как лужи, расплывался неприятный свет.

Чудак открыл дверь и шагнул на палубу. Утро, зеленое и мутное, как почерневшее зеркало, ревело и мчалось за бортом. Океан шел стеной. Вой снастей леденил сердце. Чудак ползком пробрался на мостик, но там было еще угрюмее. Оттуда было видно, как «Борей» кипит картофелиной в холодном котле.

Плащи Штерна и младшего помощника промокли насквозь. Штерн тускло улыбнулся чудаку и ткнул пальцем вниз. Чудак похолодел, – жест означал, что «Борей» с минуты на минуту может пойти ко дну. Потом он понял, что его вежливо просят убраться в каюту, но упрямо мотнул головой и остался на мостике.

Штерн больше не обращал на него внимания. Он смотрел вперед и часто дергал ручку машинного телеграфа. Горы воды, наматывая перед собой гигантские валы из пены, мчались на пароход. Одну минуту чудак был уверен, что «Борей» погибает. Пароход с треском ушел в воду, и несколько секунд над взмыленным океаном торчали только его красная труба и мостик со Штерном. Потом «Борей» нехотя вылез из волн, и вода лилась с палубы, будто из дырявых ведер. По неподвижной спине Штерна чудак понял, что было очень опасно.

Отрезвил чудака яростный крик вниз, в рупор, показавшийся шопотом. Почти незнакомый голос Штерна прохрипел:

– Чох, как в трюмах, как игрушки?

– Пока живем, – ответило эхо из медной трубы.

Штерн притянул чудака за голову и прокричал ему в ухо:

– Мы должны прорваться в Северный канал!

Чудак закивал в ответ, но подумал, что ни о каком прорыве не может быть разговора. «Борей» дергался, как человек во время самосуда, которого то справа, то слева неистово бьют по лицу. Чудака поражало одно обстоятельство: пароход не прятал носа от ударов, а лез напролом, на самые крутые волны. Это походило на храбрость отчаяния или на простое нахальство.

Штерн растянул губы, как будто они были резиновые, и хрипло закричал.

– Одиннадцать баллов… Слышите… Да… Ночью… Игрушки довезем… Вниз, вниз…

Растянутые губы означали очевидно улыбку. Чудак сполз вниз. В кают-компании лежал на диване стюард^[1], желтый и желчный, как все стюарды на всех пароходах мира. Он сокрушался, что придется есть в сухомятку, так как камбуз^[2] не работает. Мысль о возможности еды была дикой. Слова стюарда чудак объяснил его профессиональным помешательством.

В три часа дня над палубой мрачно прогремел гудок. Чудак прижался носом к ледяному окну и увидел в буром дыму ржавый пароход со вставшей на дыбы кормой. На мачте его бешено извивались клочья флага. Пароход, нырнув кормой в воду, исчез в дожде. Чудак, хотя и не был моряком, заметил одну странность: у «Борея» флаг РСФСР был на корме, а у встречного парохода флаг висел на половине мачты. Чудак спросил об этом стюарда.

– Что ж тут непонятного? – раздраженно ответил стюард. – Просят помощи.

Даже чудак понимал, что просить помощи по меньшей мере глупо. Встречный пароход захлестало пеной и унесло. Лишь изредка подскакивало на переломе волн его красное днище.

Чудак дрожал. Он потерял веру в прочность «Борея» и во всемогущество Штерна. Радист поймал два призыва о помощи. Океан был похож на буйного сумасшедшего. Шторм крепчал. Приближалась ночь, но мысль о сне даже не приходила в голову. Можно было только курить или ждать. Чего? Чудак прятался от мысли о возможной гибели, но в сумерки «Борей» стремительно лег на борт и понесся куда-то вниз. Тысячи тонн воды обрушились на палубу.

На мостике отчаянно засвистели. Побледневший стюард прокричал чудаку:

– Огибаем скалы Рокк! Наверх!

Чудак выскочил я отшатнулся: перед глазами ревела белая смерть. Он не заметил скал. Он видел только мощные гейзеры воды, взлетавшие высоко в небо. Обмирая от тошноты, он прополз на мостик. «Борей» стремительно падал с борта на борт, черпая воду. Он шел параллельно волнам.

– Что?.. Что?.. – крикнул чудак Штерну, но ветер пробкой закупорил рот и флейтой засвистел на зубах.

Штерн даже не посмотрел на него. Он не отрывал глаз от ослепительных белых гейзеров, особенно страшных оттого, что с востока мчалась угрюмая и непроглядная ночь. Младший помощник вскинул на чудака усталые глаза, схватил за руку и написал пальцем у чудака на ладони:

– Огибаем Рокк!

Чудак понял, что наступило самое трудное.

«Борей» боролся из последних сил. Его несло мимо скал. Мутные волны были круты, как стены. Чудак присел, вцепился в поручни и закрыл глаза. Неистовое желание оглохнуть и ослепнуть наполнило его дрожащей торопливой тоской. Потом кто-то рванул его за плечи, он мгновенно промок и вскочил: над мостиком прошла, курчавясь, волна, и в ней килем вверх качалась сорванная с палубы шлюпка. «Борей» высоко вскинул нос и ринулся вниз мимо последней скалы. Волны хлестали в корму. Машина мелко дрожала.

Штерн вытер лицо рукавом и сплюнул. Он тяжело повернулся к чудаку, стиснул за локоть и повел в кают-компанию. Он молчал, а чудак не решался спрашивать.

– Ну, счастлив ваш груз, – выговорил наконец Штерн. – В такую погоду нельзя огибать Рокк. Все погибнут. Другого выхода не было. Через час мы будем на берегу.

Чудак спросил, зачем понадобилось огибать скалы. Он знал, что во время жестоких штормов пароходы идут против волны и ветра, пока погода не утихнет, и никогда не меняют курса, чтобы не подвергать себя смертельному риску.

– Если бы я вез груз соленых кишек, – прошипел Штерн, – я не менял бы курса. А теперь – идите спать!

Чудак покорно пошел в каюту, переоделся и лег. Качка стала мерной и приятной. Он согрелся и уснул.

Ему приснился город, серый от снега. Снег падал густо и бесшумно, покрывая черепицы домов и мостики пароходов.

Запах приморской зимы был свеж, как веша, – его нельзя было забыть всю жизнь. В сумерках дома зажгли миллионы огней.

Штерн вышел на палубу в новом кителе с золотыми шевронами. Его чисто выбритое лицо казалось юношеским.

«Борей» торжественно гудел. Зажгли громадные факелы, и началась выгрузка. От ящиков с игрушками шел запах ванили и солнца. Чудак сошел на берег и заблудился в мохнатых и мягких от снега переулках. Он встречал стариков, похожих на героев Жюля Верна. Он с наслаждением вдыхал уютный запах их трубок. Их глаза видели не только белую смерть и скалы Рокк, но и иное – фиолетовое небо над красной от зноя страной.

Город был пропитан запахом старых кораблей. На бульварах румяные и смешливые няни рассказывали детям о «Борее». Он прорвался через шторм, страшный, как кончина мира, и холодный, как ледяной компресс, чтобы привезти им игрушки. Глаза детей темнели от восторга и непонятных слез.

Снег и пламя в каминах воскрешали баснословные времена из сказок Андерсена. Чудак увидел на снегу узкие следы Золушки. Снег под ее ступней растаял, – у нее были очень теплые и маленькие ноги. Чудак пошел по следам. Они вели к «Борею». Золушка стояла на палубе и говорила со Штерном. Штерн дружелюбно улыбался. Она повернулась к чудаку, и он отступил, – лицо ее казалось созданным из блеска глаз и радости, на темных волосах белели снежинки, короткое платье цвета морской воды играло разными цветами от подымавшихся над городом ракет. Ракеты возвещали начало большого зимнего праздника.

Чудак проснулся. Было тихо. Он вышел на палубу и увидел в немом свете зари Бельфаст – старинный город с непогашенными огнями, закутанный в пуховый туман. Пахло осенней травой. «Борей», посапывая паром, качался и кланялся городу, как страшный и ласковый зверь с мокрой от шторма шкурой.

3. Его отец повешен

Выставка игрушек вызвала завистливое восхищение английских газет. Штерна и чудака осаждали журналисты. Было заманчиво описать, как старый грузовой пароход обогнул страшные скалы Рокк во время полного шторма, чтобы доставить во-время груз игрушек. Не хлеба и золота, не льна и нефти, а именно игрушек.

Отблеск героизма, в котором обвиняли Штерна, отражался и на чудаке, – он почувствовал в себе мужество.

Но ни Штерн, ни чудак не давали бесед журналистам. Штерн полагал, что это не нужно потому, что они попали в обыкновенный шторм и при умении каждый капитан может обогнуть скалы Рокк с запада. Чудак, же вообще боялся интервьюеров^[3] с рысьими глазами, дежуривших около парохода. Но все же оба не избегли своей участи. Портреты их были напечатаны под крикливым заголовком:

Скалы Рокк при западном шторме могут обогнуть только большевики или сумасшедшие.

Этот заголовок развеселил Штерна.

«Борей» готовился в обратный путь, но в последние дни с запада пришел туман. Он был черного цвета с густым красным оттенком. Вода у набережных была только слышна. Визжали чайки, и порт гудел, как подземный улей. Чудовищные очертания пароходов наползали друг на друга. На высоких палубах тревожно тявкали колокола. Говорили, что туман лежит сплошь от Лондона до Нью-Фаундленда.

Туман вынуждал к безделью. Штерн занимался курением. Команда отсыпалась, а чудак читал Диккенса, прислушиваясь к внезапно возникшей суете, когда в гавань ощупью прокрадывался новый пароход.

Ждали неделю, пока в гуще неба не прорвалось голубоватое пятно. Белый от сырости солнечный свет все же был чудесен. Под ним пароходы отливали черным лаком, как спящие тюлени.

«Борей» взял четырех пассажиров-ирландцев и одного мальчика десяти лет Эри Мак-Кенни и отвалил в Одессу.

Ирландцы ехали в СССР, измученные постоянными преследованиями правительства. Среди них было трое бывших синфейнеров^[4] и один коммунист. Все четверо заботились о мальчике, как о сыне.

По документам, хранившимся у Штерна, у всех пассажиров были разные фамилии, и Штерн терялся в догадках, чей это мальчик. Потом он бросил догадки и погрузился в чтение морских альманахов, купленных в Бельфасте. Альманахи были напечатаны на желтой меловой бумаге и пахли типографской краской.

Обратный рейс прошел спокойно. Над Европой стояла теплая осень. Ни разу не качало. Берега Франции были затянуты холстиной дождя, и только в Средиземном море вернулось солнце.

Мальчик бродил по палубе, застенчиво улыбался в ответ на вопросы и был похож на испуганного звереныша. Он часто морщил лоб и вопросительно смотрел на своих спутников. Однажды Штерн услышал, как ирландец, по фамилии Эссент, говорил мальчику:

– Эри, там будет очень хорошо. Там наша новая родина.

Штерн спросил Эссента, чей это мальчик. Эссент сделал вид, что не расслышал вопроса, а вечером пришел в каюту к Штерну, сел, закурил и сказал, не глядя Штерну в глаза:

– Его отец повешен. Штерн сидел неподвижно.

– Его отец повешен во время германской войны, – промолвил Эссент и выждал. Штерн молчал. Это понравилось Эссенту, и он рассказал капитану историю мальчика. Штерн слушал спокойно, но когда встал, то задохнулся и провел рукой по сухим волосам. Он смял в пепельнице папиросу и вышел на палубу.

На следующий день Штерн услышал, как радист сказал боцману:

– Его отец повешен.

Очевидно разговор был подслушан. Глухая новость быстро обошла команду. При встрече с мальчиком матросы уступали ему дорогу и долго смотрели вслед, чудак играл ему на виолончели, а Чох брал в машину и показывал все судовые механизмы. Как будто круговая порука связывала команду. Все старались развлечь мальчика, и тень улыбки на его лице вызывала у Штерна вздох облегчения. Ширяев вырезывал для мальчика модель фрегата с полной оснасткой.

Около берегов Греции произошло неслыханное событие: Штерн без уважительной причины переменил курс. Мальчик заметил на горизонте в бинокль странный парусный корабль и засмеялся. Он показал на него Эссенту. Штерн стоял на мостике. Он повернулся к Ширяеву и приказал держать курс к кораблю. Ширяев вздрогнул и завертел штурвальное колесо. Матросы высыпали на палубу, помощники тревожно шептались и пожимали плечами. Один чудак сразу же понял, что Штерн хочет показать мальчику странный корабль, вблизи. Это был древний турецкий барк, выкрашенный в синие и желтые полосы. Он вез в Александрию апельсины. В открытом море застопорили машину, спустили шлюпку, и Штерн вместе с Эри поехал на барк. Оттуда они привезли ящик апельсинов и ангорского розового котенка. Эри смеялся, Штерн был суров, а Чох объяснял все случившееся легким помешательством капитана.

В этот же вечер Штерн приказал команде собраться в кают-компании. Необычайный приказ вызвал смятение. Некоторые подумали про себя, боясь высказать вслух свою мысль, что Штерн «тронулся».

В назначенный час команда собралась. Штерн, спокойный, как всегда, вошел, оглядел всех и сказал:

– Среди вас ходят слухи, что отец нашего пассажира, мальчика Эри Мак-Кенни, Грахам Мак-Кении повешен. Эти слухи верны. Историю этого повешения я знаю. Я созвал команду, чтобы рассказать об этом.

Штерн передохнул и закурил.

– Так вот… – сказал он и задумался. – Так вот… Многим известно, что ирландцы уже давно а упорно борются с Англией за независимость своего острова Во время германской войны Грахаи Мак-Кеани решил поднять восстание против английского правительства. В борьбе с Англией хороши все средства, – это знал не один Мак-Кенни, это знают многие.

Мак-Кенни пробрался в Берлин и добился помощи восстанию.

Был снаряжен океанский пароход с грузом оружии и патронов. Пароход должен был под норвежским нейтральным флагом прорваться сквозь тройное кольцо сторожевых крейсеров, охранявших берега Англии, и выгрузить оружие и патроны в глухой бухте Трели, на западном берегу Ирландии. Путем хитрости, редкой отваги и находчивости капитану этого парохода удалось дойти до бухты Трели незамеченным английскими военными судами.

Во время этого небывалого рейса пароход с оружием обогнул при полном шторме скалы Рокк с запада, как обогнули их и мы. Англичане написали чепуху, что мы первые обогнули Рокк во время урагана Они прекрасно знают, кто сделал это первый, но вспоминать об этом им мешает хорошо известная «британская гордость».

Мак-Кенни был доставлен в бухту Трели на подводной лодке в день, назначенный для прибытия парохода с оружием. Пароход не опоздал. Но ночью произошла дурацкая ошибка.

Подводная лодка поднялась на поверхность. Ее капитан принял силуэт парохода с оружием, ожидавшего Мак-Кенни, за силуэт английского крейсера, и лодка ушла под воду. Три ночи под ряд она поднималась, и три ночи под ряд происходила та же роковая ошибка. Мак-Кенни решил, что пароход погиб. Он отчаялся и просил высадить его на берег. На четвертую ночь он был высажен, а к рассвету задержан английским патрулем и повешен. Восстание началось, но, обезглавленное, лишенное вождя Мак-Кенни и оружия, оно было быстро подавлено.

Пароход с оружием был захвачен английской эскадрой и отведен в порт Кингстон. При входе в порт капитан-немец взорвал его и закупорил в Кингстоне целую эскадру английских крейсеров. Так кончилась эта исключительная по смелости и неудаче история.

Штерн помолчал.

– Эри Мак-Кенни – сын Грахама, – добавил он – Вот и все.

– Теперь понятно, почему вы ради мальчика переменили курс, – пробормотал Чох.

Штерн первый раз на памяти команды болезненно покраснел.

– Вот и все, – повторил он и вышел.

Вечером Штерн встретил на палубе чудака, взял его под руку и сказал улыбаясь:

– Везет вам на ценный груз. И в Англию и из Англии идем с ценным грузом.

Чудак не понял.

– Какой же груз из Англии?

– Сын Мак-Кенни, – ответил Штерн. – Завтра утром мы будем в Константинополе. А теперь – идите спать.

Чудак покорно повиновался.