В начале февраля на теплоход, отходящий с пристани одного из портов Кавказского побережья, в самый последний момент поднялась высокая красивая женщина в кожаном пальто со следами погон на плечах. В руках ее был небольшой легкий чемодан, точно она собралась в путь неожиданно. Вторые сутки дул норд-ост баллов до десяти, переход ожидался тяжелый, и пассажиров было немного.
Заняв месте в каюте, женщина тотчас вышла на палубу, но, едва не свалившись под ударом ветра, быстро вернулась. Воздух, наполненный мелкими колючими камешками, клубился, вопя и стеная. Дышать этим скачущим воздухом было невыносимо трудно, он не проглатывался, а комками застревал в горле, грозя удушить.
Сняв в каюте кожанку и оставшись в отлично сшитом темнозеленом костюме с двумя полосками орденских ленточек на груди, пассажирка с книгой в руках вышла в салон. Ее приветствовали, подшучивая над отвагой, толкнувшей одинокую женщину на опасный рейс, она сдержанно ответила, что спешит по срочному делу, и, выбрав кресло поближе к отоплению, углубилась в книгу.
Она не взглянула на берег при выходе в море, не вышла из своей задумчивости и тогда, когда первые волны взорвались о борт корабля и борт, вздрогнув, отшатнулся от них.
Путешественники знакомятся быстро. Спустя час многие знали друг друга по имени и отчеству, говорили о шторме, качке, о средствах против морской болезни, о том, как кормят на теплоходе, придумывали игры и, слушая радио, громко высказывали свои мнения о международных делах.
Она одна не принимала участия в общей беседе. Ее красивое, но утомленное лицо выражало досаду. Она действительно боялась, что ее одиночество будет нарушено. Так вскорости и случилось. Сначала расторопный и чрезвычайно компанейский майор, а потом долговязый, нескладный лесовод из Сухуми, едущий с дочкой, подсели к ней и вовлекли в разговор.
Через несколько времени им удалось узнать, что она — врач, демобилизована, отдыхала в санатории и теперь едет проведать больного, которого давно не видела.
— Вам повезло с погодой! — захохотал майор, а лесовод посочувствовал:
— Переждали бы шторм, следующим рейсом прекрасно поехали бы.
Она покорно согласилась, что лучше бы переждать. Спустя несколько минут собеседники уже называли ее по имени и отчеству.
— Поторопились, поторопились, Александра Ивановна, — не зная, как он бередит ее душу своими разговорами, повторил лесовод. — Мы с Веткой, — так звал он дочку, имя которой было Елизавета, — мы с Веткой — другое дело: нам откладывать не приходится. — И тут же торопливо начал рассказывать, что подвернулось отличное предложение старого приятеля, Цимбала, и вот они с дочкой едут на разведку.
— Это, знаете, чудесно сказал Тимирязев: хвала тому, кто вырастит два колоса там, где рос один, — кажется, так, я уже забыл. Так вот, еду сажать дубы и кедры.
В нем, в лесоводе этом, ничего не было от творца и созидателя. Скорее всего долговязой, костистой и усохшей фигурой своей он напоминал кочевника, перекати-поле; но, значит, и до таких дошел зов земли, и они, усохшие, поднялись и ищут, где бы взрастить зерно своих еще не погасших призваний и надежд.
Майор же ехал через Одессу на Львовщину. Потеряв семью, он не имел никаких привязанностей, и никуда, кроме полей сражений, не тянуло его теперь. Выйдя в запас, он решил выбрать для жизни место, с которым было связано одно из самых чистых и благородных его воспоминаний, — деревушку в предгорье Карпат, где его знали и помнили как освободителя. Ему думалось, что там заново начнется его искалеченная войной жизнь.
А две женщины, мать и невестка, переезжали к сыну и мужу на Украину, где остался он работать после ранения.
Две семьи бакинских рабочих переселялись в Калининград.
Вихрь странствий, пронесшийся над страною, лег на румбы счастливых находок. Люди искали себе новых пристанищ и дел.
«Вот и я буду искать своего места в жизни, где тронусь в рост, как тот колос, о котором говорил лесовод, — грустно думала Александра Ивановна. — Впрочем, кто знает... Кто-то хорошо сказал, что счастье — это побочный продукт, — его получают, когда стараются добыть нечто совсем другое...»
Вечером, как только темнота скрыла картину моря и толчки волн стали ощущаться сильнее и резче, пассажиры разбрелись по каютам, а Горева, лесовод с дочкой да два кавказца остались в салоне. Тоска ненастной ночи здесь переносилась как-то спокойнее.
Кавказцы с самого утра пили вино и пели, обнимая друг друга. Они начали пить и петь сразу же после завтрака и продолжали это занятие до позднего вечера, равнодушные ко всему, кроме бесконечной песни, с которой никак не могли справиться, — то ли у нее и впрямь не было конца, то ли они не находили его.
В середине ночи корабль раза два подбросило с такой силой, что распахнулись двери нескольких кают, заплакали проснувшиеся дети, на палубе послышались голоса матросов и в полутемном баре снова зажглись лампы.
Но Александра Ивановна сидела не шелохнувшись.
— Ничего страшного, как вы думаете? — шопотом спросил ее лесовод.
Она очнулась от раздумья, как от дремоты.
— Должно быть, нет. Иди ко мне, Веточка, посиди со мной, — и она укутала девочку краем пушистого белого платка.
— Вы где остановитесь? — спросил лесовод.
— Не знаю. Вероятно, найдется гостиница.
— Давайте с нами. Вместе сгрузимся, подвезем.
— Нет, нет, спасибо.
Странная поездка, против которой так восставал ее разум, которой так противилось ее самолюбие, подходила к концу. Трудно объяснить, как все это вышло. Увидев в расписании рейсов название города, где жил Воропаев, она не могла больше бороться с собой и поехала, не дожив срока в санатории и ничего не сообщив о своем приезде.
Что ее ждет? Страшно почувствовать себя лишней там, где недавно была необходимой, но пройти стороной, не попытав еще раз судьбу, еще страшнее.
Писем от Воропаева она так и не получала. Не знал ничего о нем и Голышев, с которым она поддерживала переписку.
Все это было очень тревожно.
«А вдруг его нет уже в живых?.. Вдруг я найду только клочок земли, где лежит его тело?..»
Но мысль о том, что Воропаев мог погибнуть, к счастью, никак не укладывалась в ее голове и скоро исчезла, оставив лишь две робкие слезинки на щеках.
Так, со слезами, она и уснула в кресле.
На рассвете корабль осторожно вошел в маленькую гавань с глиняного цвета водой. Вдали, на мокром молу, видны были толпы народа и вереницы грузовиков, но берег, полузакрытый косами дождя, казался необитаемым.
Горева сошла по мокрому и скользкому трапу с задранными вверх ступеньками, когда схлынул поток пассажиров.
Милиционер показал ей дорогу к райкому.
На грязной мостовой плескался в лужицах ветер, шумели и гнулись столетние деревья, но после моря непогода на берегу казалась почти приятной.
Воропаева в райкоме не оказалось. Секретарша сказала, что Воропаев нездоров и лежит у себя.
— Это далеко?
Женщина указала ей на двухэтажный дом через улицу.
— Четвертый номер. Дверь не заперта. Ему сейчас понесут почту.
— Спасибо.
Выйдя на улицу, она ощутила в руках чемодан и, не зная, что с ним делать, остановилась, но, решив не возвращаться, поднялась на второй этаж, чувствуя слабость в коленях, — должно быть, море все же измотало ее всерьез.
Приоткрытая дверь сразу бросилась ей в глаза. Она вошла.
Из темной прихожей она увидела часть большой комнаты, походную кровать у стены и его, облокотившегося на подушку.
Лицо Воропаева совсем не изменилось, оно было только гораздо бледнее, усталее, сосредоточеннее.
Детский голосок выводил какую-то тихую песенку за стеной.
Подняв глаза от бумаг, он ждал, кто войдет.
— Юрий? — спросил он, закашлявшись. — Ты?
— Нет, это я, — тихо сказала она и остановилась у двери, глядя на него и не видя, а только слыша и чувствуя, как сквозь сон.
— Ты?.. Шура моя... — спросил он совсем без голоса.
— Да, я.
Она пересекла комнату и, как была, в пальто, осторожно присела на край его кровати.
— Шура... боже мой! Как же ты, какими судьбами?..
— Своими, Алеша, — она улыбнулась, не зная, что сказать дальше. — Ну, а ты как тут... в своем раю?
Он ничего не ответил ей. Его речью был взгляд. Он глядел в нее, как в себя, и ей было страшно, что же увидит он там. И вдруг глаза его медленно, робко осветились такой непритворной радостью, что она поняла — все хорошо.
Тогда она склонилась к нему и поцеловала его в бледные, ставшие какими-то детскими губы и почувствовала, что на ее голову осторожно опустилась неспокойная и сильная рука старшего.
Июнь 1945 — апрель 1947