(о моей книге)
Теперь, когда я вижу свою книгу в журнале и уже выступаю не в качестве автора, а в качестве читателя, я невольно думаю, какое множество важных и интересных вещей оставил я в стороне. Так, путешествуя по неизвестному краю, всегда хочешь побывать и в его столице, и в его колхозах, и на его стройках, и на его курортах, и бываешь искренне огорчен, когда время и маршрут суживают ознакомление.
Так вышло и у меня с романом. Я писал его торопясь, не зная, война ли обгонит мою работу, или я обгоню войну и успею показать, хоть мельком, наш Восток еще до того, как он сам себя покажет и, конечно, с большею силой, чем я.
Я хотел показать людей на границе. Я хотел показать край, превратившийся из заброшенного и дикого в передовой. Я хотел показать темпы роста советских людей и Советской страны. Я, наконец, хотел показать, как мы глубоко и могуче дышим.
В связи со сложностью задач строилась и конструкция. Я не разделяю мнения некоторых критиков, что она рыхла, расплывчата. Я готов согласиться с одним лишь, что она трудна. Да, конструкция романа трудна, сложновата.
Но даже в механике, где вопрос о целесообразности конструкции решается значительно проще, чем в искусстве, даже в механике следует прежде всего задать такой вопрос: а для чего, для каких целей, для какой работы сооружается данная конструкция? И, только узнав это, решать — оправдана ли сложность машины тем функциональным заданием, которое стояло перед изобретателем.
Я хотел написать поток, могучее, страшное движение человеческих волн. Мы не растем уже в одиночку, мы растем волнами, массами. Мне хотелось отразить поточность, непрерывность нашего роста, шторм роста и развития, и, если в этом движении даже пропадали биографии отдельных персонажей, не беда, оставались другие и в каждой читатель мог видеть часть или всего себя. «Неизвестно, кто маленькие и кто большие», — говорит товарищ Сталин о летчиках, а Чкалов, прилетев в Москву, сказал: «Нас не трое, нас тысячи…»
У нас легко одна жизнь переходит в другую. Человек умер, дело его подхватывает другой, и оно продолжается, как если бы не было смерти, хотя уже другая биография работника сопутствует этому делу.
Разве любой из нас, не летчиков, не считает себя резервом Чкалова, а вы, не писатели, не рассматриваете разве искусство своим делом?
Мы дышим одинаково и мыслим едино. Грозный шторм этого единого дыхания мне и хотелось написать в темпах быстрых, не терпящих пауз. И если вы узнали себя в Михаиле Семеновиче, Лузе, Шершавине, Голубевой или Ольге, если вы увидели потом во сне, что вы бьетесь с японскими оккупантами, как Ю Шань, ищете японских шпионов, как Шлегель, или даже лучше его, если вам захотелось поехать на Дальний Восток, чтобы давать в тайге концерты или ловить водоросли, значит все хорошо, значит книга работала честно.
Но почему все же я захотел написать о войне? Лишь только потому, что вижу, какая это будет война.
Война, которую, быть может, вынужден будет вести наш Союз, в случае нападения на него, явится новой в истории человечества войной, справедливой и благодетельной.
Это будет война за счастье.
П. Павленко
1936