Собрание сочинений в шести томах

Том четвертый

Печатается по постановлению Совета Министров Союза ССР от 21 июня 1951 года

П. А. Павленко. 1949 г.

Пьесы

Илья Муромец

Пьеса в шести картинах

(По былинам)

Действуют:

Богатыри:

Илья Муромец.

Добрыня Никитич.

Алеша Попович.

Самсон Самойлович.

Михайло Потык.

Князь Владимир Киевский.

Мужики-залешане:

Пахомий.

Мишата.

Кукша.

Паренек Иванович.

Гридни (1-й, 2-й, 3-й)

Чашник.

Певец на пиру.

Гонец.

Царь Калин.

Воевода Таврул.

Воины Калина (1-й, 2-й, 3-й).

Соловей — разбойник.

Княгиня Евпраксия.

Забава Даниловна.

Настасьюшка — вдова.

Дочери Соловья-разбойника:

Марина.

Ненила.

Действие — в древнем Киеве.

Картина первая

Опушка леса. Поле. Дикий пронзительный свист. Вбегает, испуганно озираясь, крестьянин; он тяжело дышит. Снова свист. Он валится на землю, прячется, бежит, падает. За ним бегут, прячутся, падают еще двое крестьян.

Мишата

Смертушка пришла… бежать некуда.

Кукша

Простимся со светом белым.

Пахомий

Ты прости меня, земля-матушка.

Голос Ильи

Где тут жив человек, откликнися!

Крестьяне замирают в предсмертном страхе. Входит Илья. Крестьяне падают на землю, не решаются поднять головы.

Мишата

Не случилося грошей подорожных.

Пахомий

Не губи души крестьянской.

Илья

А один-то я против вас троих,

Что ж, в драку со мной не пойдете?

Кукша

Пожалей сирот — глупых детушек.

Илья

Дрались, бились бы боем смертным,

А тут бы вам помощь пришла.

Пахомий

Места наши темные, далекие,

Криком кричи — не слыхать никому.

Кукша

Силушка-то у нас малая.

Илья

Силушки у троих будет, как у меня,

Только смелости у вас нету.

Мишата

Да ты не разбойник подорожный!

Кукша

Откуда ты пришел в наши леса?

Пахомий

Да как тебя, детинушка, именем зовут?

Илья

Зовут Илья, крестьянский сын,

Со славного города Мурома,

С большого села Корачарова.

А откуда вы, люди добрые?

Пахомий

Деревня наша тут за лесочком,

Так и кличут: мужики-залешане.

Кукша

Не слыхал про горе наше лютое?

Мишата

Нет дороги мужикам-залешанам.

Илья

Не пойму я вас, люди добрые.

Пахомий

Сидит на дороге проезжей

Соловей-разбойник на сыром дубу…

Мишата

Свищет он, Соловей…

Кукша

…по-соловьиному.

Мишата

Шипит разбойник…

Кукша

…по-змеиному.

Мишата

От того от посвисту соловьего…

Кукша

…Все травушки-муравушки преклоняются…

Мишата

…Все лазоревы цветочки осыпаются.

Кукша

А что есть людей — все мертвы лежат.

Пахомий

Грабит всех, дань берет непомерную.

Илья

А коль денег нет у проезжего?

Пахомий

Он у того коня берет.

Илья

А коль нет коня у прохожего?

Пахомий

Самого он в полон берет,

Продает в чужую сторону,

На базары в земли заморские.

Мишата

Живи иль умирай — за все денежку подай.

Илья

Что управы на разбойника не ищете?

Пахомий

Смелость бы у нас, мужиков, была,

Так мы бы всю землю подняли.

Кукша

А куда ты едешь, детинушка?

Илья

Еду я во славный стольный Киев-град,

Ко тому ко князю Владимиру,

Во дружинушку его во храбрую.

Поочищу я дороги проезжие

От лихих людей, от разбойников.

Пахомий

На те добрые дела — благословенье есть.

Мишата

Только как ты поедешь во Киев-град?

Пахомий

(указывает)

На прямой дороге камень стоит,

И надпись на камне подписана.

Илья

(читает)

«Кому прямо ехать — убиту быть».

Кукша

Ты езжай дорогою окольною.

Илья

Не честь, не хвала мне молодецкая

Ехать дорогою окольною.

А поеду я прямою дорогою.

(Кричит.)

Конь ты мой, бурушка косматый,

Послужи ты мне верой-правдой…

Пахомий

Не вернешься ты с прямой дороженьки.

Илья

А не вернусь с прямой я дороженьки,

Схороните мое тело мертвое,

И пройдет про сына крестьянского

Славушка по земле немалая.

Пронзительный свист; крестьяне в ужасе разбегаются. Ломятся сучья, падает дерево. На высоком дубу в шлеме и кольчуге Соловей-разбойник.

Соловей

Ах ты, деревенщина-засельщина,

Ты чего на землю не падаешь

От посвисту моего соловьиного?

Илья

А я стою — тебя слушаю.

Соловей

Зачем мне, Соловью, челом не бьешь?

Не кладешь грошей подорожных?

Илья

На глупого надежда, а глупый поумнел.

Соловей

Я — князь в лесах моих темных.

А ну! Клади гривну серебра.

Илья

Что ж ты милостыню просишь, князюшка?

Соловей

Над Соловьем, мужик, ты посмехаешься?..

Прощайся со светом белым.

Илья

Мой тугой ты лук разрывчатый,

Стрелочка моя каленая,

Сослужите вы мне службу верную.

Пускает стрелу. Соловей ранен и в бешенстве прыгает на землю.

Соловей

(ревет)

Слезами кровавыми ты расплатишься.

Илья

Ах ты, волчья сыть, разбойник Соловей!

А давай с тобой бой держать,

Биться-драться один на один.

Соловей

У меня в руках меч мой острый,

А ты чем, мужик, биться будешь?

Илья

Подойди поближе… отведаешь.

Соловей бросается на Илью. Тот отбегает и с силой выхватывает из земли дерево. Летят камни, коренья.

Соловей

Держись теперь! Как сноп измолочу!

Илья

Мать-земля, земля ты крестьянская,

Дай в бою одолеть ты разбойника.

Не одолею — приму смерть молодецкую.

(Бросается на Соловья.)

Соловей

Резать буду тело мужицкое,

Вырву сердце да с печенью.

Илья

(отражает деревом удары Соловьиного меча)

Что ты рано, собака, похваляешься?

Птицы не словя, за стол садишься?

Соловей

Где тебе со мной управиться…

А ну, получай заработанное!

(Ударяет мечом. Илья зашатался.)

Илья

Мне родитель-батюшка наказывал:

Ты скорей, Илья, долги уплачивай.

(Ударяет Соловья.)

Соловей зашатался. Илья ударяет его еще раз, выбивает меч, но его дерево раскололось надвое. Илья отбрасывает обрубки дерева.

Илья

А ну, друг дружку попробуем

Плотным боем — рукопашным.

В молчании идет рукопашная. Слышны только вскрики да тяжелое дыханье. Соловей подбрасывает под ноги Ильи обрубок дерева. Илья споткнулся, упал. Соловей бросается на него. Соловей сидит на Илье.

Соловей

Коей смертью буду кончать тебя?

Казнь какую тебе придумаю?

Илья

Дай проститься с землей-матушкой.

Соловей

А прощайся, да поскорее.

Илья

Мать-земля, земля святорусская,

Во поту лица тебя мы распахиваем,

Весь свой век ходим за тобой.

Дай ты помощь сыну крестьянскому,

Силу дай в тот скоросмертный час.

(Подбрасывает Соловья. Соловей падает.)

Ко мне силушка моя прибыла.

(Теперь Илья сидит на Соловье, бьет его кулаком)

Соловей

(стонет)

Чего ж не режешь сердце да с печенью?

Илья

Зачем мне печень разбойничья,

Коли мне весь разбойник надобен.

(Бьет Соловьем по дубу. Дуб падает.)

Перемена

Терем Соловья-разбойника, его дочери Марина и Ненила у окна. Марина прядет, Ненила сосчитывает разложенные перед ней сучки, листики, цветочки.

Марина

Леса наши темные, угрюмые,

Угрюмые леса непроходные.

Печальна жизнь наша девичья

У батюшки Соловья во тереме.

Только ворон кричит жалобнешенько,

Только серый волк тут прорыскивает.

Ненила

Или гости к нам не захаживают?

Марина

Хороши гости — покойники.

Ненила

Иль живые не бывают — полоненные?

Месяц не прошел — десять продали

На базары в земли заморские.

Марина

Все-то ты считаешь, Ненилушка,

Все-то ты, сестрица, счет ведешь.

Ненила

Как же без счета да в хозяйстве?

Сколько проезжих порубил батюшка,

Сколько батюшка в полон продал,

Счет веду по сучкам да по веточкам,

Счет веду всей нашей казне.

Марина

Живем в лесу мы, как в омуте,

Ненила

Ты, Марина, — сестра моя старшая.

А и кто виноват, Маринушка,

Что у батюшки за плечами сидишь?

И лицом хороша, и пригожа умом.

Марина

Черны брови мои — соболя заморского.

Ясны очи — сокола пролетного.

Ненила

Да и приданого на сорок телег.

Выходи ты замуж, Маринушка,

Будешь жить во городе Киеве.

Марина

Не любо житье мне русское.

Просто-запросто все во Киеве.

Да что тот Владимир за князь такой,

Коль купцов сажает в ряд с собой,

С мужиками, с деревенщиной разговаривает.

(Мечтательно.)

Не таковы цари заморские —

Допускают только царевичей,

Королей да славных королевичей.

Хитрости у всех великие,

Слова не простые — умильные.

Коли б на то моя воля девичья,

Я ушла бы в страны далекие,

К могучему Калину-царю.

Ненила

(вглядывается)

По пути-дороге пыль идет.

Марина

Соловей идет — наш батюшка.

Ненила

Ты не то, сестра моя, видела

То мужик идет в кольчуге батюшки.

Ты бери, сестра, сабли острые.

Перед теремом появляется Илья в кольчуге разбойника, тащит за собою связанного Соловья. Марина и Ненила с саблями в руках выбегают к воротам, ведущим в терем.

Марина

Вор! Разбойник! Нахвальщина!

Ненила

Да как смеешь ты тащить батюшку?

Соловей

(стонет)

Ой вы, дочери мои любимые,

Не убить вам сына крестьянского,

Коли сам я его не сразил.

Марина

Прикажешь мужику поклониться? Нам?

Соловей

(сокрушенно)

Поклонитесь молодцу проезжему.

Да попотчуйте гостя честного.

Марина

Удалой добрый молодец,

Ты войди ко мне в высок терем.

Илья

Не пойду.

Марина

Накормлю тебя едой сахарной,

Напою тебя медовым питьем.

Илья

Не хочу.

Марина

У меня погреба золотой казны,

Чиста серебра — на сорок телег,

Красна золота — на сорок телег.

Отпусти только Соловья-батюшку

И бери всего, сколько любо.

Илья

Не надобно.

Марина

(делает знак Нениле, та бежит в терем)

Как теплый день не может жив-то быть,

Не может жив-то быть без красна солнышка,

Так я без тебя, удалой богатырь.

Без тебя не могу ни есть, ни пить,

Не могу без тебя я жива быть.

Ненила возвращается с чарой вина.

Илья

Ты что же, дочь Соловьиная,

Сама себя просватываешь?

Марина

Велика тоска моя, удалой богатырь…

Выпей же со мной чару зелена вина.

Вина дорогого — заморского.

(Подносит Илье, тот берет чару.)

Илья

Ну как не выпить зелена вина?

(Медленно подносит чару к губам.)

Напряженно следят за ним Соловей, Марина, Ненила. Неожиданно Илья опускает руку с чарой, подходит к Соловью.

Илья

Вино твое — не наше, заморское.

Сроду я тех вин не пивал

И как их пьют не ведаю.

(Дает Соловью чару.)

Покажи, попотчуй гостя честного.

Соловей отказывается. Илья хочет влить вино насильно Соловей выплевывает.

Погляжу на вас я, разбойнички,

Хитрости-то ваши были глупые —

Вот оно вино да с отравою.

(Выливает вино.)

Не оставлю я гнезда разбойничьего.

Соловей

Что ж стоите, дочери любимые,

Коли жечь он хочет наше гнездышко?

Ненила

Ой, помилуй нас, удалой богатырь,

Ой, помилуй наш терем девичий!

Марина

(Нениле)

Не час, сестра моя, слезы лить.

Ненила убегает. Илья поджигает хворост, идет к воротам. Ненила сверху опускает чугунную перекладину. Илья отскакивает.

Илья

Ты гори, терем, жаром-пламенем,

Гори весело да с разбойницей.

Чугунной перекладиной бьет по терему. Терем рушится в огонь. Дико кричит Ненила, испуганно ржет конь, вопит Соловей, убегает Марина, Илья тащит за собой Соловья, выходит на дорогу, на которой, так же как и в лесу, камень с той же надписью.

Илья

(читает)

«Кому прямо ехать — убиту быть»,

Ложно та подпись подписана.

А я прямо пошел и убит не бывал.

(Перечеркивает стрелой надпись на камне; уходит, таща за собою Соловья.)

Марина

(осторожно крадется, молча глядит на горящий терем)

Век тебя не забуду, погубитель наш!

А и ты попомнишь Маринушку!

Картина вторая

Двор перед теремом князя Владимира. Князь, княгиня, богатыри, гридни, просители.

Гридин

У кого обида, люди добрые,

Приходите на княжеский двор.

Становитесь перед князем Владимиром.

Настасьюшка

(падает на колени)

Государь Владимир стольно-Киевский,

Ты помилуй сына малого.

Владимир

(делает ей знак подняться)

Как имя твое, женушка?

Настасьюшка

Вдова я бедная с Горки Конной.

А зовут Настасьюшка-калачница.

Пеку калачи крупичатые.

Один калачик съешь — по другом душа горит.

Другой калачик съешь…

Владимир

(перебивая)

Ты скажи нам свое прошение.

Настасьюшка

(причитает)

Один у меня сыночек,

Одно мое чадо любимое.

Владимир

Не обидят во Киеве честную вдову.

Что учинили с чадом твоим?

Настасьюшка

(плачет)

Засадили его, великий князь.

Владимир

Не пойму я тебя, женушка.

Настасьюшка

Засадили его за грамоту,

Учат, князь, читать да писать,

А он у меня еще мал летами.

(Выталкивает паренька, который кланяется князю.)

Шестнадцатый годок только пошел.

Владимир

На то была моя воля княжеская —

Брать ребят для обучения книжного

А книга для нас — что свет дневной.

Настасьюшка

Да он у меня и без книг разумный.

Владимир

А разум без книг — что птица без крыл.

Обиду твою я принять не могу.

Паренек уводит Настасьюшку.

Паренек

(сокрушенно)

Эх, наука не калач — не полезет в рот.

1-й гридин

У кого обида, люди добрые?

2-й гридин

У кого обида, люди добрые?

3-й гридин

Вы пред князем становитеся.

2-й гридин

Вы пред князем становитеся.

Марина

(вбегает, бросается в ноги князю)

Государь Владимир стольно-Киевский,

Дай сироте праведный суд!

Государыня княгиня Евпраксия,

Заступись за меня, сиротинушку,

Твоя доброта всем ведома…

Владимир

Говори, кто обидчик твой, девица!

Марина

Убили сестрицу родимую,

Пожгли, порушили отчий дом.

Связали, сковали батюшку!

Владимир

Кто злодей твой, оказывай, девица,

Марина

Мужчинище проезжий, деревенщина,

А родом откуда — не ведаю.

Владимир

Как сыскать нам того разбойника?

Алеша Попович

Ты дозволь мне, князь, слово молвить.

Владимир разрешает.

А нету молодца во Киеве

Противу Алеши Поповича…

Все-то мне, Алеше, ведомо.

Добрыня Никитич

Уж Алешка и расхвастался.

Алеша

Ты скажи мне, пригожая девица,

Не свистел ли разбойник по-соловьиному

Марина

(смотрит на Алешу, соображает)

Свистел.

Алеша

(торжествующе)

Не шипел ли разбойник по-змеиному

Марина

(решительно)

Шипел.

Голоса

Соловей!.. Соловей-разбойник!..

Владимир

Стар я стал, богатыри любезные…

Что-то деется на отчей земле…

Нет порядка во княжестве нашем.

Уж кого бы мне послать против разбойника?

Добрыня

Кого пошлешь — твоя воля княжеская.

Владимир

Время наше трудное, опасное.

Рыщут у краев земли вороги

С тем неверным Калином-царем.

Так боле одного и посылать нельзя.

(Смотрит на богатырей.)

Самсона послать Самойловича?

Самсон Самойлович

(тяжело поднимается)

Благодарствую, Владимир стольно-Киевский!

Владимир

Стар он стал и раны великие.

Самсон разочарованно садится.

Послать Добрыню Никитича?

Храбрость у Добрыни великая,

Да хитрости в нем ратной не вижу я.

Алешу послать Поповича?

Ухватка у Алеши быстрая,

Да силу вражью Алеша не разведает,

Силу не разведает — в бой пойдет,

И не будет у нас богатыря.

Михайло Потык

А ты, князь, меня пошли.

Владимир

Михайлушко Потык… молодой ты, запальчивый.

Крепко надо тут думу думать.

Илья

(выходит из толпы)

Тебе, князь, и посылать не надобно:

Я за тебя ту думу думал.

Марина

(кричит)

Вот он — погубитель, убийца наш!

Суди его судом праведным!

Алеша

Ах ты, разбойная деревенщина!

Илья

(смеется)

И тут за разбойника приняли…

Получай, князь, разбойника да связанного.

(Выходит за ворота, возвращается со связанным Соловьем.)

Марина

(бросается к Соловью)

Государь мой, батюшка, отец честной!

Над тобой разбойник измывается.

Владимир

(обращается к Илье и Соловью)

Да кто же из вас разбойник Соловей?

Илья

(указывает на Соловья)

Он!

Соловей

(указывает на Илью)

Он!

Алеша

А я, Алеша, правду сыщу.

От Алеши ничего не скроется.

(Подходит к Илье).

Хороша управа молодецкая.

Хороши доспехи богатырские.

(Указывает на шлем и кольчугу Ильи.)

Твое ль это — иль чужое, надеванное?

Илья

Не мое.

Алеша

Стало быть, ты — вор и разбойник.

Вели его, князь, во оковы брать.

Владимир

Что ответишь, детинушка? Сказывай.

Илья

Зовут меня Илья, крестьянский сын.

Из славного города Мурома.

Покорил в бою я разбойника,

Взял я шлем и кольчугу его:

Это ведь мое-то, заработанное.

Самсон

Старый стал Самсон, а видит лучше всех.

Что на том возу запрятано?

(Сбрасывает рогожу, которой покрыт воз, стоящий за воротами.)

Все бросаются к возу.

Голоса

Золото… Серебро… Жемчуг крупный…

Сокровища несметные… Золотая казна.

Самсон

Вот она — казна разбойничья.

Владимир

(обращается к Илье и Соловью)

Чье добро на возу, сказывайте?

Илья

Не мое.

Соловей

Не мое.

Владимир

Разбойник тут, а кто и не поймешь.

Вбегают три крестьянина, земно кланяются князю

Пахомий

Челом бьем, государь Владимир-князь.

Мишата

Из лесов мы… мужики-залешане.

Кукша

Защити от Соловья-разбойника.

Владимир

Из лесов — так правду нам и скажут.

А каков собой разбойник Соловей?

Мишата

Свищет он, Соловей, по-соловьиному…

Кукша

Шипит, разбойник, по-змеиному.

Владимир

(перебивает)

Про свист соловьиный мы слышали.

Отвечайте, мужики-залешане.

(Указывает на Илью и Соловья.)

Какой из них разбойник Соловей?

Кукша

(указывая на Илью)

И шлем и кольчуга разбойника.

Пахомий

(указывает на Илью)

Вот он, князь, разбойник Соловей.

Марина

Вели казнить убийцу, князь.

Илья

(с сердцем)

Да какой же я разбойник придорожный?

(Снимает шлем, скрывающий его лицо, обращается к мужикам.)

Иль вы Илью не познаете?

Мишата

Есть он тот крестьянский сын.

Пахомий

Илья… Ильюшенька с Мурома.

Кукша

Да как же ты жив остался?

Радостно обнимают они Илью, смеются.

Илья

Одолел в бою я разбойника,

Терем его огнем пожег,

Вместе с дочкою его, разбойницей,

А другая дочь ко князю пришла,

Казну привезла Соловьиную.

Марина

Мужики друг за дружку крепко стоят.

Евпраксия

А и верно девушка молвила.

Марина

Ты не верь, князь, ложным словам.

Добро на возу — мое приданое.

От матушки покойной мне досталося.

Соловей

(хнычет)

Оболгали меня серье-мужики.

А я берег дороги прямоезжие.

Мишата

А врет, что блин печет: только шипит.

Марина

(мечется по двору, предлагает богатырям сокровища, взятые с воза)

Русские могучие богатыри,

Вы возьмите всего, сколько любо,

Отпустите только батюшку родимого.

Евпраксия

А золото у девушки чистое.

Добрыня

А в золоте правда не сыщется.

Самсон

(указывает на залешан)

Чего бы мужикам грех на душу брать?

Алеша

Ничего без Алеши вы не можете.

(Владимиру.)

Хочешь знать, кто разбойник Соловей?

Владимир

Еще как хочу, Попович.

Алеша

Прикажи им свистеть полным голосом:

Правый свистнет по-человечьему,

А разбойник свистнет — по-соловьиному.

Илья

(Владимиру)

Не во гнев бы тебе, князь, показалося,

А нельзя ему свистеть полным голосом:

От того свиста все люди повалятся.

Забава

(Владимиру)

Государь ты мой, дядюшка,

А поверь ты доброму молодцу,

Не вели свистать по-соловьиному.

Евпраксия

(Забаве)

Не пойму тебя, Забава Даниловна,

Княжеская племянница, а за мужика заступаешься.

Князю уж и слова сказать не даешь.

Владимир

Слушайте мою волю княжескую.

Свистеть им обоим полным голосом.

Соловей

Как же свистеть мне, безвинному,

Коли руки у меня повязаны?

Владимир делает знак. Соловья развязывают.

Раночки мои кровавые расходилися,

И не движутся уста мои печальные.

Ты дай мне, князь, зелена вина,

Не мало и не много, а полведра.

Илья

Не давай, князь, вина разбойнику.

От вина ему силы прибавится.

Марина

Испугался правды, деревенщина.

Владимир

Дать ему зелена вина.

А пусть пьет, сколько любо.

Пахомий

Не губи ты, князь, бедных людей!

Кукша

Ты поверь, князь, сыну крестьянскому.

Владимир

(отмахивается от них)

Кто разбойник — свисти по-соловьиному.

Соловей

Раночки мои кровавые поутихли.

(Насвистывает.)

Что есть вас людей — все мертвы ляжете.

Дикий свист, все торопятся накрыться, спрятаться. Свист усиливается, нее валятся на землю, лежат неподвижно; пользуясь этим, Соловей направляется к воротам. У ворот стоит Илья, бьет Соловья кулаком. Свист прекращается. Соловей падает.

Илья

Не вышла хитрость разбойничья.

Мало-помалу все приходят в себя.

Владимир

Твоя правда была, детинушка.

Ты возьми-ка Соловья-разбойника,

Отруби-ка ему буйну голову.

Мишата

Как ни хитри — правды не перехитришь.

Илья

(тащит разбойника за ворота)

Полно тебе вдовить жен молодых,

Полно тебе слезить отцов-матерей.

(Берет меч, выходит с Соловьем.)

Паренек

(на стене)

Взял Илья острый меч.

Дикий крик Соловья.

Тому Соловью конец пришел.

Илья возвращается.

Михайло Потык

(подходит к Илье)

Зовусь богатырь Михайло Потык.

Никого у меня на свете белом,

Уж ты будь мне братом названым.

Илья

Будем мы с тобой братья названые,

Не выдадим друг дружку в деле ратном.

Обнимаются.

Не выдадим друг дружку в скоросмертный час.

Владимир

(Илье)

Нареку тебя званием по-новому,

Будешь зваться ты Илья Муромец…

Сколько тебе надо золотой казны?

Илья

Казна мне, молодцу, не надобна.

Есть у меня брат, да названый,

Ты просватай, князь, ему невестушку.

Владимир

Будет, молодец Илья, по-твоему.

Илья

Чтобы станом была становитая,

Красотой чтоб была красовитая,

Чтобы знала русскую грамоту.

Владимир

Даю мое согласие княжеское.

Алеша

(Добрыне и Самсону)

Стоит он крепко за брата названого.

Самсон

Очи у Ильи не завидущие.

Руки у Ильи не загребущие.

Добрыня

(Владимиру)

Любит Илья дело ратное.

Ты возьми его, князь, во дружинушку.

Самсон

Ты поставь его, князь, да в ряд с нами.

Евпраксия

(Владимиру)

Мужицкое дело сошку тащить,

Не мужицкое то дело воеводою быть.

Владимир

(отмахивается от нее)

Удалой ты наш, Илья Муромец,

По нраву ты русским богатырям.

Дать Илье снаряжение ратное!

Илье подают меч, палицу: торжественный обряд вооружения богатыря.

Самсон

Принимаем во дружину богатырскую

Илью Муромца, сына Ивановича.

Роду он честного, крестьянского.

Так на Руси велось издавна:

Старшой меньшого выглядывает,

Меньшой за старшого горой стоит.

Владимир

Удалой ты наш богатырь Илья,

Ты живи у нас во стольном Киеве.

Илья

Благодарствую, Владимир, стольный князь.

А не буду я жить во Киеве.

Я отъеду на заставушку по краям земли,

По краям земли святорусской.

Бродят там вороги неверные,

С тем Калином-царем, собакою.

Богатыри подходят к Илье.

Добрыня

Слово ты молвил молодецкое.

Алеша

Слово ты молвил богатырское.

Добрыня

Крепко стой, Илья, ты на заставушке,

Как мы стояли — богатыри.

Алеша

Ты смотри в чужую дальнюю сторону,

Не идут ли люди чужестранные,

Чужестранные люди, неверные.

Так стоят они, всматриваясь вдаль, — три богатыря.

Самсон

Ты смотри во все четыре стороны,

Чтоб никто через рубеж не проезживал,

Чтобы серый зверь не прорыскивал,

Чтобы птица, и та не пролетывала.

Владимир

Будь же нам защитой на краях земли,

Обороной нашей крепости.

Богатыри отходят. Забава подходит к Илье.

Забава

За смелость твою великую,

За силу твою прекрасную

Назвала бы тебя другом любимым.

Илья

Откуда ты, девушка красная?

Забава

Живу я в высоком тереме.

День за днем, как дождь дождит,

Много спится, да мало видится…

Илья

Говори, говори, не утаивай.

Забава

Сбылось бы мечтание девичье,

Я отъехала бы в поле-раздолье,

На добром коне я езживала,

В кованом седле я сиживала,

Жила бы, как вы, богатыри.

Илья

Как тебя, девушка, именем зовут?

Забава

У девушки имя под косой написано,

Кто косу расплел, тот и прочел.

Илья

А как зовут отца с матерью?

Забава

Нет у меня отца, нет и матери.

Евпраксия

(зовет)

Забава… Забава Даниловна!

Илья

Забава… княжеская племянница.

Не чета княжне крестьянский сын.

Добрыня

Ты посмотри на Евпраксию —

Не по нраву ей Илья Муромец.

Самсон

Ей бы только бояре да богатые,

Чтобы с ними князь совет держал,

Чтобы с нами — со дружиною — разлучить его.

Добрыня

Чтобы ей над князем всю волю взять.

Широко открываются ворота перед отъезжающим Ильей.

Паренек

(подбегает к Илье, дает ему калач)

Ты возьми калачики на дороженьку.

Пахомий

Спасибо тебе, Ильюшенька,

Охоробрил нас — крестьянских людей,

Почуяли мы в себе силушку.

Забава

Пошли тебе счастья во поле чистом.

Илья

(Забаве)

Спасибо за твое слово доброе.

Голос Настасьюшки

(за воротами)

Калачи, калачики свежие!

Паренек

Маменька идет, калачи несет.

Ой, заругает меня маменька.

(Убегает.)

Илья выходит в ворота, прощается.

Марина

(упала в ноги Евпраксии)

Без отца, без сестры, без терема

Что делать мне — сиротинушке?

Евпраксия

Не оставим мы тебя, девушка.

Приданое у тебя великое,

Найдем тебе мужа доброго.

Илья

(за воротами садится на коня)

Прощаюсь с тобою надолго,

Место стольное, Киев богатый.

Вы, люди почестные, киевские,

Вы, люди родимые, деревенские,

Отъезжаю я от вас во поле чистое,

Поминайте сына крестьянского

Из славного города Мурома,

С большого села Корачарова.

Илья отъезжает; его сопровождают приветствия толпы.

Картина третья

В тереме у князя Владимира. Свадебный пир. Хоры, гусли, скоморохи.

Певец

(под гусли)

Как во славном городе во Киеве

У ласкового князя Владимира

Собирались гости на почестей пир,

Собирались гости да на свадебку.

Евпраксия

(указывая на жениха — Михайлу Потыка — и невесту под фатой)

Слава жениху да с невестою!

Хор

Государю новобрачному долгий век. Слава!

Государыне новобрачной долгий век. Слава!

Владимир

Гости дорогие, почестные,

Вы пейте, гости, веселитеся.

Чашник

Кто не хочет зелена вина,

Я налью тому пива пьяного.

Кто не хочет пива пьяного,

Я налью тому меда стоялого.

Певец

(под гусли)

Золота казна во Чернигове,

Колокольный звон в Новгороде.

Темны лесушки смоленские.

(Весело.)

Зупинай-най-най,

Боле петь вперед не знай!

Пляска.

Алеша

(поет)

Побивал я Тугарина Змеевича,

Нету мне, Алеше, равного.

Михайло Потык

Мне похвастаться ль, не похвастаться невестушкой,

Государыней моей, лебедушкой,

Суженой моей ненаглядною?

Марина

(под фатой)

Благодарствую, государь мой суженый,

Государь мой, моя державушка.

Владимир

Добрынюшка Никитич, удалой богатырь,

Что же ты молчишь, не хвастаешься?

Что не веселишься на свадебке?

Добрыня

(указывая на невесту)

Не тебе бы, князь, ту свадебку играть,

И не мне пировать на той свадебке.

Владимир

(указывая на жениха и невесту)

Как итти против согласия любовного?

Самсон

Да и как пойти против княгинюшки?

Добрыня

Всех, Владимир-князь, ты на свадьбу позвал.

Что ж не позвал Илью Муромца?

Владимир

Стоит Илья у краев земли,

Ему немалая работушка накинута:

Силу вражескую поразведывать, —

Как бы не всполошился Калин-царь.

Самсон

Хаживали и мы на собаку-царя.

Владимир

А против кого мы с тобою не хаживали,

Дружинушка моя славная, хоробрая?

В каких землях не бывали мы,

В каких краях не рубилися?

Самсон

Сокрушили племя ятвяжское,

Покорили города червленские.

Добрыня

(оживляется.)

Порубили чудь белоглазую,

Щит прибили ко Корсуню-городу.

Владимир

А как приходило к нам войско поганое,

Сила войска — ратники-кольчужники,

Посмели они ехать на святую Русь.

Алеша

А седлали, а уздали мы добрых коней,

Туго-натуго, крепко-накрепко,

Ехали навстречу мы поганым,

Разметали ратников-кольчужников.

Добрыня

Как метлой смели войско неверное,

Сделали им бесчестье великое,

Чтоб не хвастались поганые русской землей.

Самсон

Биться-воевать мы охотники…

Порубили, погуляли по чисту полю.

(Владимиру.)

Эх ты, молодость, молодость ратная,

Улетела в поле ясным соколом.

Эх ты, старость наша богатырская,

Налетела старость черным вороном,

Села и нам на плечики могучие.

Евпраксия

(смеется)

Уж и старый ты, Владимир-князь.

Владимир

Чисто золото не ржавеет, —

Молодец в седле не стареет.

Про себя ты, Самсон, говори:

Стар ты стал, слаб ты стал.

Самсон

У кого немочь злая,

У кого жена молодая.

Алеша

(Забаве)

Покорил я Тугарина Змеевича.

Ни саблей, ни мечом не одолеть меня.

Забава

Покорил ты Тугарина Змеевича,

И за то тебе славу поют.

А ты припомни, Алешенька,

Как ты сватался к жене Добрыниной,

Как за то Добрынюшка Никитич

Отхлестал тебя плетью-шелепугою.

Алеша

Так то было плетью-шелепугою.

А я про меч-саблю говорю.

Все богатыри порасхвастались,

Что же ты, Добрынюшка, не хвастаешь?

Добрыня

Не в похвальбе, князь, служба богатырская,

А в богатырской службе похвальба.

Ты припомнил, князь, про Илью Муромца.

Не пирует Илья, не хвастает.

А крепко его любит дружинушка.

Песни люди о нем складывают.

Самсон

Взошел бы Илья на ту свадебку,

Посмотрел бы он на невестушку,

Сказал бы слово крепкое, крестьянское.

Владимир

(всегда, когда хочет избежать неприятного разговора, обращается к помощи « удалых гусельщиков»)

Ой вы, удалые гусельщики,

Вы ударьте во гусли звонкие.

Гусли.

Гридин

(докладывает)

Государь Владимир стольно-Киевские,

Приехал богатырь Илья Муромец.

Михайло Потык

(невесте)

Чего боялся — то и вышло.

Марина

(под фатой)

А замуж я шла за храброго.

Самсон

(Добрыне)

Скажет Илья слово крепкое, крестьянское.

Евпраксия

(Владимиру)

Приехал незваный, непрошенный,

Осудит он нашу свадебку

Словом он своим мужицким.

Владимир

Без позволенья покинул он заставушку

Думает богатырь своевольничать.

А покажу я ему власть княжескую.

Своевольные все стали, непокорные.

Илья

(кланяется)

Здравствуй, государь, Владимир-князь.

Владимир

Прямо с поля чиста да на свадебку?

Ты бы приоделся, добрый молодец.

Цветное платье у тебя поизносилося.

Илья

Берег я землю — не платьице.

Владимир

Зачем к нам, молодец, пожаловал?

Без дозволенья нашего, княжеского?

Илья

Приехал я во Киев не на пьяный пир.

Владимир

А я тебя с заставушки не звал.

Евпраксия

Званому-то гостю хлеб да соль,

А незваному и места нет.

Илья

Что у вас такое во Киеве?..

Посмехаются над Ильею Муромцем?..

(Осматривается.)

Что у вас во Киеве деется?..

Справляет свадьбу мой брат названый,

Справляет свадьбу Михайлушко Потык.

А на ком он женится — и не ведаю.

Владимир

И ведать тебе не положено.

Тебе Калина разведать велено.

Илья

Или верно карканье спесивое,

И мне за столом уж места нет?

Владимир

(взбешен)

Еще есть место да на нижнем конце.

Илья

Не по чину место, не по силе честь.

Владимир

(слуге)

Отведите Илью на место нижнее.

Илья

Пришла тебе охота посмеяться

Над Ильею, сыном крестьянским,

Ты теперь погоди, Владимир-князь,

Погоди, пройдет охота тешиться.

(Выходит.)

Владимир

Ой вы, удалые гусельщики,

Вы ударьте во гусли звонкие.

Михайло Потык

Надо пойти за братом названым,

Надо Илье правду сказать,

Просить у него прощения.

Марина

Что ты скажешь брату названому?..

Не взяла я тебя наговором,

Ты пришел ко мне доброй волею.

Михайло Потык

Говорила мне слова нежные,

Ты смотрела очами ясными,

И не стало силы у молодца.

Марина

Как теплый день не может жив-то быть,

Не может жив-то быть без красна солнышка,

Так я без тебя, государь мой суженый,

Государь мой, моя державушка.

1-й гридин

(вбегает)

Люди идут на княжий двор.

2-й гридин

(вбегает)

Мужики идут деревенские.

3-й гридин

(вбегает)

Люди идут с Горки Конной.

Впереди идет Илья Муромец.

Алеша

(Владимиру)

Мужики да голь за Илейку стоят.

Как бы для нас беды не было.

Добрыня

Да позови ты, князь, Илью на свадебку.

Владимир

Самому итти мне не хочется,

А тебя послать — Илья не пойдет.

Евпраксия

Ты пошли Забаву Даниловну.

У ней и для мужика слово нежное.

Забава

А к лицу ль то будет мне, девушке?

За окнами шум, гул, крики усиливаются.

Владимир

(указывая на окна)

А то к лицу мне, что деется?

Уж проси ты Илейку на почестен пир.

Забава кланяется, уходит.

Владимир

Гости дорогие, почестные,

Вы пейте, гости, веселитеся.

Гусли. Затем появляются скоморохи.

Скоморох

Ой, матушки, не могу.

Государыни, не могу.

Ступил комар на ногу.

Всю ноженьку изломил,

Изломил, ломил, ломил.

Входят Забава и Илья.

Владимир

(встает)

Удалой богатырь Илья Муромец,

Ты садись за стол да рядом со мной.

Илья

(указывая на группу мужиков и бедняков с Горки Конной, которые стоят за ним)

Не один я пришел — с гостями моими,

Как гостей моих ты почествуешь?

Владимир

(мужикам)

Здравствуйте, люди крестьянские!

За счастьем во Киев пожаловали?

Мишата

Наше счастье — дождь да ненастье.

Наше счастье-решето дырявое.

Владимир

(обращаясь к группе, в которой Паренек)

А вы откуда, гости, будете?

Паренек

А гости мы небогатые,

Живем мы на Горке Конной.

Алеша

Житье-житье, наготье да босотье.

Мишата

Лучше нищий правдивый, чем тысячник лживый.

Владимир

(сокрушенно)

Посадите, слуги, тех гостей за стол.

1-й гридин

Гости дорогие, садитеся.

2-й гридин.

Вы пейте, гости, угощайтеся.

Алеша

Садись, Илья, за княжий стол.

Илья

А сяду я с гостями моими.

Добрыня

(подходит к Илье)

Озорной ты стал, Илья, непокладистый.

Обидел ты князя Владимира.

Покинул заставушку без дозволения.

Илья

Вам бы в Киеве пиры пировать,

А что в чистом поле — не ведаете.

(Отводит Добрыню в сторону.)

К рубежу подходят Калина полки,

Как бы не тронули рубеж копьями.

Добрыня

Что ты говоришь, Илья Муромец?

Илья

Правду говорю, — затем и приехал.

Совета просить да вас к себе звать.

Добрыня

Что ж князю тотчас не сказал?

Илья

А и сказать мне ничего не дали.

Да и как скажу на пьяном пиру?

Утро вечера мудренее будет,

Утром все князю объявлю.

В группе гостей, которых привел Илья, робко едят, робко пьют, тихо разговаривают.

Мишата

Сунулся заяц к лисе в гости.

Кукша

Не было бы беды для нас, мужиков.

Пахомий

Без Ильи сюда бы сроду не пошел,

А с Муромцем — хоть в берлогу.

Паренек

Хороша та берлога княжеская,

Маменьке бы, Настасьюшке, в ней пожить.

Мишата

Князья в платье и бояре в платье,

Будет платье и на нашей братье.

Илья

Что ж вы, други мои, призадумались?

Пейте, други, я за вас стою.

(Пьет.)

Одежка на голях дырявая,

Да душа у голей правая.

Евпраксия

(Марине)

Мужики зазнались — срам какой.

Марина

(под фатой)

А не будет в Киеве спокойствия,

Пока будет в Киеве тот мужик Илья.

Илья

Потупил глаза Михайлушка Потык,

Не стоял за брата он названого.

(Добродушно.)

Молодой еще, неразумный.

(Поет.)

Нам не дорого пиво пьяное,

Нам не дорого зелено вино.

Хор

Нам не дорого пиво пьяное,

Нам не дорого зелено вино.

А нам дорог тот Илья Муромец.

Не надо Илье жить за Киевом,

Надо Илье жить во Киеве,

Над нами быть ему набольшим.

Евпраксия

Что ж молчишь, Владимир-князь?

Владимир

Не впервой — опохмелятся, образумятся.

Евпраксия

(Марине)

Видно, нам из-за стола вставать.

Марина

Государыня княгиня Евпраксия,

Коль дашь ты Илье сонного питья…

(Оглядывается по сторонам, всыпает зелье в чару.)

Крепко заснет деревенщина.

Евпраксия

(берет у ней чару)

Помоги, помоги нам, невестушка.

Марина

Поднести вели Забаве Даниловне.

Евпраксия

(передает чару Забаве)

Надо, чтоб мужик Илья не гневался.

Ты поднеси ему вина да с поклоном.

Забава

(указывая на Марину)

Я на том пиру не невестушка.

Евпраксия

(Владимиру)

Говорю Забаве: поднеси Илье,

А Забавушка меня изругала.

Владимир

(Забаве)

Есть у меня плеточка шелковая

Для того для тела белого.

Забава

(берет чару, подходит к Илье, подносит чару)

Государыня княгиня Евпраксия

Посылает чару зелена вина,

Илья

(кланяется Забаве)

Из твоих рук приму я с охотою.

(Пьет.)

Что ж замуж не идешь ты, девушка?

Иль о суженом, Забавушка, не думаешь?

Забава

А есть ли на свете та девушка,

Чтоб о суженом девушка не думала?

Мне бы замуж пойти не за знатного,

Мне бы замуж пойти не за богатого,

Мне бы замуж пойти за смелого,

Чтобы храбрее всех был он на свете.

Илья

Коли так тебе любы смелые,

Ты почествуй паренька моего

Паренек

Мне маменька пить не велит.

Забава

Как тебя по имени зовут?

Паренек

Зовут Онисифорий Иванович.

Пауза.

Забава

Ты чего молчишь, паренек?

Паренек

Говорила мне моя маменька:

У князя люди лукавые,

Продадут тебя не за денежку.

Забава

(с сердцем)

Продадут, коль нет ума-разума.

Алеша

(подошел вслед за Забавой)

Ну и маменька твоя — калачница.

Калачи у ней несвежие.

Паренек

У маменьки калачи несвежие?

Алеша

Несвежие, да еще с запахом.

Паренек бросается на Алешу. Алеша выхватывает нож. Илья схватывает Алешу за руку, нож падает на пол.

Илья

Где лад — там, други, клад.

А драка — что за прибыль?

(Кладет Алеше руку на плечо, тот невольно начинает сгибаться под тяжестью ладони Ильи.)

Тяжела рука крестьянина?

(Внезапно Илья опустил руку, зашатался, схватился за сердце).

Пахомий

Ой, горе мое, шатается Илья…

Илья

Плохо мне, друзья-сотоварищи,

Все нутро печет… слова гаснут.

Алеша

Крепки те вина заморские,

И пить их надо умеючи.

Евпраксия

(громко)

Упился крепко богатырь Илья.

Кукша

Болезнь пришла… Хворость лютая.

Илья

(напрягает силы, чтобы не упасть)

Недаром земля родила меня,

Не от зелья погибнуть мне заморского.

Марина

(подходит к Илье. Она под фатой)

Чем помочь тебе, удалой богатырь?

Илья слушает ее, словно что-то силится припомнить.

Илья

Как тебя зовут, невестушка?

Марина

Иль не познал меня, Илья Муромец?

Теперь Илья держит фату. Марина хочет отойти. Илья оборвал фату. Крик Марины.

Илья

(ему тяжело, шатается)

Братья, друзья, сотоварищи,

Срам великий во городе Киеве:

Сидит разбойница за княжеским столом

Поют разбойнице славу громкую.

(Приблизился к Марине).

Не впервой тебе мешать вино с отравою

Меня со свету свести ты задумала,

Да не твой то кус, не тебе то есть.

Не тебе извести Илью Муромца,

Дочь Соловьиная… Отравщица.

Голоса

Отравщица!.. Невеста-отравщица!

Мишата

Отравили нашего заступника!

Марина

Защити меня, Владимир-князь,

Заступитесь, люди киевские,

Бесчестят меня, невестушку,

На моем пиру на свадебном.

Все вы видели, гости честные,

Не давала я ему питья.

Михайло Потык

Не смеет он Маринушку порочить,

Не давала она ему питья.

Владимир

Уйдите все вы, гости дорогие,

Тут не до вас…

Мишата

А как Илью оставим?..

Добрыня

Молчи, щенок, ты помни, где стоишь.

Иль вы князю не верите Киевскому?

Иль не верите нам, богатырям,

Его друзьям, его сотоварищам?

Медленно расходятся гости.

Евпраксия

Опозорил мужик пир княжеский.

Марина

Лежит, пьяница, не шелохнется.

Евпраксия

Мужиков он недаром приводил,

Из грязи — в князи захотелось.

Владимир

За его ослушание великое

Посадить Илью во погребы холодные,

Завтра решим, что учинить.

Добрыня

Или слеп ты стал, Владимир-князь,

Иль не видишь, что отрава дадена?

Владимир

Я сыт по горло срамом.

Как смеешь так со мною говорить?

Добрыня

За что Илью наказуешь, князь?

Евпраксия

Мужиков он на князя поднял,

Быть князем он задумал, деревенщина.

Владимир

Заставу покинул без дозволенья.

Добрыня

Да знай же, князь… Он ехал, чтоб сказать…

Владимир

(обрывает его)

Ты добр, Добрыня, я, Владимир, стар,

Коль дозволяю вам учить меня.

Непокорные вы стали… своевольные.

С Ильею, с мужиками заодно.

Евпраксия

Есть да пить — так у князя Солнышка,

А постоять за Солнышко — так некому.

Добрыня

Коль правда, князь, тебе уж не нужна,

Так не нужны тебе богатыри.

Владимир

Иль мало я даю тебе казны?

Самсон

Не смеешь ты богатырей порочить.

Владимир

А смею все во княжестве моем.

На киевской земле я — господин.

Добрыня

Ты — господин, а мы тебе — не слуги.

Владимир

Что вздумал ты, Добрыня?

Добрыня

Не останусь у тебя во дружине,

Отъезжаю от тебя, Владимир-князь.

Самсон

И я с тобою заодно, Добрыня.

Выходят.

Алеша

Надо богатырей вернуть, князь.

Владимир

Поезжай, Алеша Попович.

Алеша

Коль не удастся мне богатырей вернуть,

Сам не вернусь, Владимир-князь.

(Уходит.)

Владимир

(слугам)

Что стали вы?.. Ослушника во погребы!

Гонец

(врывается)

Илья… Где Илья… Где Муромец?

Владимир

Князь перед тобой. Что надо? Говори!

Гонец

(задыхается)

Князь-государь, идут полки Калина.

Владимир

Кто на твоей заставе набольший?

Гонец

Удалой богатырь Илья Муромец.

Он поехал к тебе допрежь меня.

Евпраксия

Всю Русь запродал — пес он деревенский…

Не упредил он князя про беду…

Владимир

Богатырь ты мой, Михайло Потык,

Тебе ехать на сторожевую заставу.

Михайло Потык

(обнимает Марину)

Как тебя покину я, Маринушка?

Марина

Куда сокол ясный — туда и лебедь белая.

Я поеду с тобой во поле чистое.

Вместе будем биться-воевать.

Владимир

Да будет с вами ратная удача.

Марина и Михайло кланяются.

Забава

(ко Владимиру)

Дядюшка, ты у меня запальчивый.

Одумаешься завтра, простишь Илью,

Владимир

Не девичье то дело, Забавушка.

Забава

Еще надобен тебе Илья Муромец.

Владимир

Женский волос долог, да ум короток.

Забава

Страшно мне, что умыслил ты, дядюшка?

Владимир

Ослушника во погребы глубокие!

Забава

(бросается на колени)

Князь-государь, прости его, прости!

Владимир

(отстраняет ее)

Ой вы, удалые гусельщики,

Вы ударьте во гусли звонкие.

Медленно, точно мертвого, выносят слуги Илью.

Певец

(под гусли)

Как во славном городе, во Киеве,

У ласкового князя Владимира

Собирались гости на почестей пир,

Собирались гости да на свадебку.

Картина четвертая

Шатер Калина. Трубы. Входит воевода Таврул, приветствует царя.

Калин

Здравствуй, Таврул-воевода,

Взят ли город русский?

Таврул

Великий царь Калин,

Взяли мы город русский.

Калин

А заставу в степи взяли?

Таврул

Держит заставу богатырь Михаил,

На него послал я пять полков.

Бой там идет великий.

Калин

Говори, что было.

Таврул

Подошел я к городу русскому,

Посылал я в город грамоту,

Чтобы выдали люди русские

Десятую долю в золоте,

Десятую долю в конях,

Десятую в людях,

Десятую в стадах.

Отвечали люди русские:

— Зачем тебе, воевода, брать десятое,

Нас не будет — тогда все возьмешь.

Калин

Узнаю по слову

Русское племя непокорное.

С живых — ничего не взять.

Таврул

Сжигали они добро,

Убивали своих коней,

Сожигали хлеб да сено.

Нам корму не было бы.

Калин

Будь проклято племя упрямое.

В полон всех!

Распродать на базары!

Таврул

Полегли в бою люди русские,

В полон они не дались.

Калин

Зачем легкой смертью порешили их?

Их бы до смерти батогами.

(Задумался.)

А с данью обида нам вышла.

Ну, да велика русская земля.

Таврул

Задержались мы на той земле.

Нам, царь, домой пора.

Калин

Со мной сорок царей,

Сорок царевичей,

Сорок королей,

Сорок королевичей.

Сила несметная,

Войско великое,

Надо поить-кормить.

Одежонка поистаскалася,

Сапожки поизносилися,

Надо брать города русские.

Таврул

Сказывают люди на нашей земле,

Старые люди, разумные:

А кто к русским захаживал —

Тот счастья не видывал…

Нам, царь, домой пора.

Калин бьет его. Таврул становится на колени.

Калин

Слушай меня, царя,

Делай повеленное.

Воин

(вбегает)

Великий царь Калин,

Порубили заставу русскую.

Калин

Где пленные?

Воин

Взяли в плен их старшего.

К тебе ведут.

За шатром радостные крики. Воины вводят пленных Потыка и Марину.

Калин

Принимаю в гостях я русского богатыря.

Михайло

Коли б лиха беда не случилася,

Не так бы было нам встретиться.

Уж костры я развел великие,

Тебя хотел на костре смолить.

Таврул

Палачей! Рубить голову!

Калин

А я на него не гневаюсь,

Нам дорогу на Киев открыл.

Михайло

Не стоять твоим полкам во Киеве!

Калин

Ты помешаешь?

Михайло

Не одна моя застава на чистом поле.

Стерегут Киев могучие богатыри.

Их ты не одолеешь, собака.

Калин

Говори, говори, гость.

А где первый ваш богатырь?

Где Илья Муромец?

Михайло

(после паузы)

Стоит Илья Муромец перед Киевом.

Марина

Не верь ему, великий царь.

В глаза он лжет.

Калин

А ты не лжешь?

Марина

Я пришла к тебе вольною волею.

Поднесла ему зелье сонное.

Вот и взяли в полон вы его.

Михайло

Да что ты говоришь, Маринушка?

Да что это со мной?

Калин

Сон сладкий, богатырь.

Говори, говори нам, женушка.

Михайло

(начинает понимать происходящее)

Не смей!

Марина

Принесла весть я вам радостную,

Нет в Киеве могучих богатырей.

Нет в Киеве…

Михайло

(бросается на Марину, душит ее)

Молчи!

Таврул колет Михаилу копьем. Михайла падает. Воины добивают его.

Михайло

Братья вы мои, богатыри,

Вы воздайте за измену лютую,

За кровь мою за молодецкую.

(Умирает.)

Марина

Благодарю, великий воевода,

Спас меня от русского мужика.

Калин

Где Муромец?

Марина

Разгневался на него Владимир-князь,

Уморил его смертью голодною.

Тут другие русские богатыри

Отъехали от князя Владимира.

Таврул

Правду говоришь?

Марина

Могучий и прекрасный царь Калин,

Уж давно к тебе придти я задумала,

Отдала тебе я мужа моего.

Калин

Чем пожаловать?

Марина

Про твою красу я прослышала,

Мне не надо другого богатства,

Как глядеть на тебя, прекрасного царя.

Калин

Смету я Киев-город,

Хоромы разрушу,

Церкви пожгу,

Всю землю русскую

По базарам продам.

Марина

(приближается к нему)

Ты с ума меня свел, прекрасный царь,

Как теплый день не может жив-то быть,

Не может жив-то быть без красна солнышка,

Так я без тебя, великий царь.

Калин

Будешь княгинею во Киеве,

А Евпраксия-государыня

При тебе судомойкою.

На Киев, воеводы, на Киев!

За шатром лязг оружия. Крики: «На Киев!» Гул войска.

Калин

Слушай, войско могучее,

Слушай, сила несметная!

Нам свободен путь ко Днепру-реке,

Нам дорога на Киев открыта!

Картина пятая

Двор перед княжеским теремом. Пусто. Крадется 3абава, осторожно впускает Паренька.

Паренек

Забава, Забава Даниловна…

Забава

Что так меня высматриваешь?

Только вчера с тобой виделись.

Паренек

А я будто сорок годов не видал.

Забава

Всего два года, как встретились

На той на свадьбе маринкиной.

Паренек

От той свадьбы всем беда пошла.

Забава

Да ты говори, что видел?

Паренек

На восходе было красна солнышка,

Поднялся я на гору высокую.

И увидел я силу неверную.

Стоит Калин-царь во чистом поле

Со своею силою несметною.

Войска нагнано видимо-невидимо.

Будто лес — знамена неверные.

Забава

Мать сыра земля, зачем не расступилась

Под силою неверною, поганою?

Батюшка наш, Днепр быстрый,

Что ж не затопил полки калиновы?

Ветер святой, что ж не помог?..

Что пылью-куревою не развеял их?

Светлое-пресветлое солнышко,

Что ж не сожгло войско неверное?

Гридин

(вбегает)

Государь Владимир — стольно-Киевский,

Прибыл посол от Калина-царя.

(Входит в терем.)

Паренек

Князь идет.

Забава

…Нам вместе быть нельзя.

Паренек скрывается за воротами. Входят Владимир, Евпраксия, гридин, затем появляется посол Калина.

Гридин

Ты сперва поклон клади Владимиру-князю.

Не кланяясь, не глядя на Владимира, посол медленно приближается к крыльцу.

Да ты шапку сними перед князем Киевским.

Так вам, послам, положено.

Посол не снимает шапки, вынимает грамоту. Владимир идет навстречу, чтобы взять ее из рук посла. Посол швыряет грамоту в князя, поворачивается и медленно уходит. Владимир поднимает грамоту, читает, опускается на крыльцо.

Евпраксия

Да не томи… да скажи ты, князь,

Что в той грамоте написано?

Владимир

Пишет мне Калин-царь,

Чтобы по всему славному Киеву

Я разрушил палаты белокаменные,

Чтобы сравнял с землей улицы киевские —

Было бы где стоять войску калинову.

Евпраксия

Ой, горе, горе лютое.

Владимир

Чтобы сделал я в церквах стойла лошадиные,

Было бы где стоять коням калиновым.

Евпраксия

Какой срок дает на то царь Калин?

Владимир

Дает он сроку нам три дня.

Коль не сдадим ему Киев-град,

Без бою не сдадим, без кроволития,

Он порубит всех киевских людей,

Вырвет глаза мне, Владимиру.

Евпраксия

Ой, когда бы был Илья Муромец,

Он мог бы постоять за Киев-град,

Мог бы поберечь и меня, княгинюшку,

Государыню Евпраксию несчастную.

Владимир

По грехам нам, видно, учинилося.

Погубил я, князь, Илью Муромца.

Нет у меня могучих богатырей.

Забава

Ты дозволь мне, дядюшка, слово молвить.

Владимир

Говори, говори, племянница.

Забава

Женский волос долог, да ум короток,

Только слышала я от почестных людей,

Будто богатырю Илье Муромцу

Смерть от голода не написана.

Прикажи своим слугам верным

Посмотреть во погребах холодных,

Жив иль нет удалой Илья Муромец.

Владимир

Дитятко ты мое неразумное,

Коли снимешь с плеч буйну голову,

Прирастет ли ко плечам она?

Евпраксия

Совсем девушка обезумела.

Как же Илье Муромцу живу быть,

Когда года два не ел он, не пил.

Забава

Ты исполни прошение, дядюшка.

Владимир

(гридину)

Отворите погреба глубокие.

Слуги открывают тяжелые двери погреба.

Забава

(подходит к погребу)

Жив, Илья, иль нет — мне откликнися,

Это я — Забава Даниловна.

Голос Ильи

А с чего бы мне, молодцу, помереть?

Евпраксия

(падает на колени)

Ой, чудо сталося чудное!

Владимир

(падает на колени)

Ой, диво сталося дивное!

Евпраксия

Мать пресвятая заступница,

Помиловала нас, грешных!

Владимир встает, поднимает Евпраксию.

Владимир

А заступница нас помилует,

Коль помилует Илья Муромец.

Ты скажи мне правду, Забавушка,

Как то все учинилося?

Забава

Был у Ильи друг-паренек,

Приказала я тому пареньку

Сделать ключи поддельные

От тех погребов глубоких,

И снесла я в погребы холодные

Периночки, подушки пуховые,

Еду и питье хорошие.

Ты прости меня, девушку неразумную,

Не вели стегать плеточкой шелковою.

Владимир

(глядя на Евпраксию)

Не тебя бы стегать, Забавушка.

(Подходит к погребу.)

Богатырь могучий, Илья Муромец,

Ты пожалуй на наш княжеский двор.

Илья выходит. Он в бороде с сединой, такой, как на рисунках. На руках у него распиленные оковы, ноги в цепях. Лязг цепей сопровождает его шаги. Владимир и Евпраксия низко ему кланяются.

Владимир

Здравствуй, удалой Илья Муромец!

Ты не ведаешь невзгодушки великой:

Окружил стольный Киев царь Калин.

Евпраксия

Уж постарайся для князя Владимира,

Уж постарайся для княгини Евпраксии.

Илья

А я два года не видел света белого.

Владимир

Ты прости меня, Илья Иванович.

Илья

Где же твои славные богатыри?

Где старый Самсон Самойлович?

Владимир

Отъехал от меня Самсон Самойлович.

Илья

Где богатырь Добрыня Никитич?

Владимир

Разгневался Добрыня Никитич.

Илья

Что ж не шлешь Алешу Поповича?

Владимир

Отъехал Алеша богатырей вернуть.

Нет от него вестей.

Евпраксия

(становясь на колени)

Защити ты нас, славный богатырь.

(Ловит руку Ильи.)

Илья

(вырывая руку)

Видеть не могу тебя, княгинюшка.

Забава

Велика твоя обида, Илья Муромец.

А та ль обида не лютая —

Стоит войско неверное на отчей земле,

Пьют воду их кони из Днепра-реки!

Илья

(глядит вдаль)

Стены киевские, башни городовые…

Вижу тебя, земля русская:

Города раскинулись славные,

Села большие с приселками,

В колыбелях спят младенцы малые,

Младенцы малые, неповинные…

Не для государя князя Владимира,

Не для княгини его Евпраксии,

Ради мать-земли святорусской,

Ради горьких вдов, ради малых детушек

Не отдаст Илья неверным Киева.

Скликать надо братьев-богатырей,

Скликать во Киев на помощь!

Только где теперь богатырей сыскать?

Забава

А богатыри твоим именем созваны,

К вечеру будут на княжеский двор.

Илья

Кто посмел богатырей скликать?

Не давал я на то согласия.

Забава

(зовет)

Где ты тут, Паренек Иванович?

Паренек

(вбегает)

Есть я тут, Забава Даниловна.

Владимир

(указывая Пареньку на Илью)

Что ж богатыря ты не чествуешь?

Паренек

А я утром уж видел Ильюшеньку —

Калачи принес ему свежие.

Илья

Кто дозволил тебе богатырей скликать?

Паренек

Мне дала дозволенье Забавушка,

Приказала грамоты писать.

Илья

(ворчит)

Да кому писал ты грамоты?

Забава

(восхищенно)

Ой и пишет же грамоты скорописчатые!

А читает так, что заслушаешься.

Паренек

(с достоинством.)

А книга для нас, что свет дневной.

Илья

(ворчит)

Кому грамоты слал — сказывай.

Паренек

Посылал я Добрыне Никитичу,

Посылал я Самсону Самойловичу,

Не забыл про Алешу Поповича.

Посылал тем мужикам-залешанам.

Илья

(перебивает)

Что писал?

Паренек

(кланяется)

А спасибо князю стольно-Киевскому —

Я грамоте человек поученый.

Писал я всем такие слова:

«Илья Муромец, сын Иванович,

Сзывает вас, русских богатырей,

Сзывает вас на княжий двор…»

Музыкальная пауза Ночь. Факелы. Подъезжают богатыри. Ржание коней. Крики, шум. Стоят на княжеском дворе богатыри и Владимир.

Самсон

Есть у князя бояре богатые,

Пусть его землю берегут.

Добрыня

Не хотим видеть княгиню Евпраксию.

Владимир

Обидел я Илью Муромца.

Добрыня

Не забудут люди обиды той.

Владимир

Обидел я вас, могучие богатыри.

Добрыня

Не нужны тебе, князь, слуги верные.

Самсон

Советчиков лукавых ты слушаешь.

Илья

Не час, богатыри, обиды считать.

Алеша

(входит)

Не час, богатыри, обиды считать.

Крики: «Алеша!.. Алеша Попович!»

Богатыри и Алеша обнимаются.

Алеша

Ехал я дорогой близ киевских сел,

Все-то мне, Алеше, ведомо,

Все горит, все сожгли, поганые.

Смертью лютою кончают православных,

Детушек малых на клочья рвут,

Кровью потек Днепр-батюшка.

Илья

Не для князя Владимира,

Не для княгини его Евпраксии,

Для вдов, для сирот, для бедных людишек

Мы пойдем на собаку-царя.

Молчание.

Добрыня

Где бой начинать будем?

Самсон

Как будем бить собаку-царя?

Добрыня

Надо войско Калина поразведать,

Сколько его да где стоит?

Владимир

(Илье)

Будь, Илья, ты над всеми набольшим,

И веди ты в бой войско наше.

Илья

Проберусь я в стан собаки-царя.

Затрублю оттуда в турий рог.

Тогда выезжайте плечо в плечо,

Стремя в стремя богатырское,

Одни заезжайте с левой стороны,

Другие заезжайте с правой стороны,

Врага с поля не выпускайте.

Добрыня

А коль не затрубишь в турий рог?

Илья

Коль не затрублю я в свой турий рог, —

Беда пришла для Ильи Муромца.

Поспешайте, братья, мне на выручку.

А набольшим над вами

Добрыне быть. Удалые, могучие богатыри,

Мечи точите да спать полегайте.

Восстанете вы рано-ранешенько,

Утренней зарей умоетесь,

Работушка вам будет немалая.

Илья уходит вместе с Владимиром в княжеский терем. Богатыри поют тихие песни, чистят оружие, заговаривают мечи.

Добрыня

(обращается к самому мечу)

Обещаю тебе, меч мой:

Сироту не обижу,

Вдову не обесчещу,

Чужого не возьму, своего не отдам.

А ты, мой меч, не ломайся, не тупись,

За землю-мать заступись.

От ворогов да воронов,

От неверной нечисти,

От всякой обиды — защити…

Забава

(она в шлеме и кольчуге — Пареньку)

Давай и мы заклятие наложим,

Чтобы в бою нам счастие было.

Паренек

Как заклинать — я не ведаю.

Эх, кабы знал — у маменьки спросил.

Забава

Как говорил ты мне слова умильные —

Что ж ты их у маменьки выспрашивал?

Паренек

(собравшись с силами)

Кладу меч на камень, приговариваю:

Будь ты, меч, мне отцом-батюшкой,

Будь ты во святом бою учителем.

Богатырям дай славу и богатство,

А мне добудь, меч, сердце девичье.

Забава

Ты не так заклятье накладываешь.

Ты скажи: а добудь мне молоду жену.

Паренек

А добудь мне, меч, молоду жену.

Чтобы станом была, как Забавушка,

Чтоб умом была, как Забавушка.

Илья

(подходит)

Пошли вам счастья, родимые.

Не страшно перед боем, Забавушка?

Забава

(указывает на Паренька)

Двое нас… какой же страх!

Шум, крики, входят мужики-залешане.

Илья

Здравствуйте, мужики-залешане.

Пахомий

Мы всей деревней к тебе пришли.

Кукша

Припасли серпы да рогатины,

Косы да цепы железные.

Мишата

Вся семья вместе — так и душа на месте.

Илья

Сила-то у вас всегда была.

Кукша

И смелость с собой прихватили мы.

Илья

Плохо будет гостям несмелым

На том на кровавом пиру.

Пахомий

А пир не во княжеском тереме,

А пир на всей русской земле.

На том пиру — мы все хозяева.

Мишата

(указывая на Пахомия)

Лык да мочала, а куда умчало.

Самсон

(подходит к камню, заклинает меч)

Кладу меч на камень, приговариваю:

Будь остер в бою, в руке легок;

Одной головы не руби — руби три за раз,

Одной руки не тронь —

Прорубай насквозь пополам.

Пахомий

Надо бы и нам рогатины заклясть.

Мишата

(после раздумья)

Кладу косу на камень, приговариваю:

Коси не лениво — будешь счастливой.

Пахомий

(опуская цеп)

С родной земли не иди.

Кукша

(потрясая рогатиной)

Умирать с тобой в поле, а не в яме.

Мишата

Коли слабые были — так слабее воды,

Укрепились — стали крепче камня.

Шум. Крики толпы: «Илья… Где Илья Муромец? На Калина, на Калина веди!»

Илья

(обращаясь к народу со стены)

Вставайте, князья да бояре,

Купцы, мужики деревенские!

Паренек

(потрясая оружием)

Не отдавай, Илья Муромец, Киева!

Илья

Не видать собакам града Киева.

Клянитесь мне, люди русские,

Рубиться в бою до последнего,

Не сдаваться врагу на срам.

Своею кровью горячею

Постоим за нашу любимую,

За матерь нашу, за родимую,

За Русь!

Картина шестая

Шатер Калина-царя. Марина и Калин. У шатра стража.

Марина

Ты скажи мне, великий царь,

Про твои золотые терема.

В стены вкладены каменья драгоценные?

Калин

(вздыхает)

Ой, были камни драгоценные…

Марина

Ты оставил их в граде заморском?

Калин

Войско несметное,

Надо пить-есть.

Продавал я богатство,

Ты не кручинься, Маринушка,

Достанем все мы во Киеве.

Марина

Видно, не у тебя богатство,

А богатство на русской земле.

Калин

Кому не ведомо:

Богаче Руси нет.

Воин

(вводит нищего)

Великий царь Калин,

Схватили его в поле.

Марина

(оглядывает нищего)

Русская калика перехожая,

А по-вашему нищий человек.

Ты спроси его, великий царь,

Что у них деется во Киеве.

Нищий

(он в одеянии вроде монашеского, его лица не видно)

Сотворите милостыню царскую,

Подайте горемычному от щедрости.

Калин

Откуда бредешь,

Куда держишь путь?

Нищий

Иду я, бреду по всей Руси.

Калин

Родом откуда?

Нищий

Родом я из славного Мурома.

Калин

Если из Мурома ты,

Видал Илью Муромца?

Нищий

Богатыря Илью я видал.

Калин

Твой Илья — мертвый.

Лежит во Киеве.

Нищий

А мертвым я Илью никогда не видал.

Калин

Велик ли ростом он был?

Нищий

Не огромный богатырь наш Илья.

Хочешь узнать его, на меня гляди,

И ростом и лицом будет он, как я.

Калин

Много Илья ел?

Нищий

Ел калачик-другой и сыт с того.

Калин

Ну, и богатырь Илья!

Я, как стану есть, —

Съедаю хлеба две печи

Да во щах по быку.

Марина

(сдержанно)

Великий царь Калин,

Равного тебе на свете нет.

Калин

Был бы здесь твой Илья —

На ладонь бы посадил.

(Делает жест.)

Блин бы сделал.

Нищий

(поет)

Как во славном городе во Муроме

У моего государя-батюшки

Была собака, старая-старая,

Много пила, много ела — только лопнула,

Много пила, много ела — только треснула.

Таврул

(вошел во время песни)

Не нравится мне песня, царь.

Марина

(внимательно глядит на нищего)

Голосисты же нищие на Руси.

Нищий

У нас на Руси все таковы:

Когда говорим, стекла сыплются.

Марина

По платью стариком ты выглядишь,

По походке ты — добрый молодец.

Илья

На Руси все старцы таковы:

Борода седая — рука молодая.

Таврул

Он пришел нашу силу разведать!

Марина

Обман, обман, великий царь!

Илья

Нет обмана, собаки поганые:

Перед вами богатырь Илья Муромец.

(Сбрасывает одежду нищего; он в доспехах.)

Калин

Схватить богатыря!

Воины бросаются в шатер.

Илья

(рубит воинов)

Кто на меня — тот мертвый!

Кто от меня — тот живой!

Илья прокладывает дорогу к выходу; за шатром крики схватки.

Голос Ильи

Коли в плен идете — живы будете.

Коли в бой идете — мертвы будете.

Калин, Таврул, Марина поднимают полог шатра, наблюдая за схваткой.

Марина

Вырвался в степь мужик.

Калин

На коня вскочил — отъезжает.

Голос Ильи

Разгорелось мое сердце молодецкое,

Расходились удалые рученьки.

Ты топчи их, богатырский конь.

Звук рога.

Марина

Затрубил в свой рог Илья,

Зовет он силу русскую.

Таврул

А что, коль в Киеве все таковы?

Калин

Три подкопа вокруг стана.

В один Илья попадет!

Марина

Не устает Илья, рубит.

Таврул

Не дай нам видеть силу русскую.

Калин

Подъезжает Илья к подкопу.

Таврул

Упал Илья в подкоп!

Крики торжества.

Марина

Конь из подкопа выскочил.

Шум, ржание коня, крики воинов.

Калин

Унес Илью от смерти.

Таврул

Подъезжает Илья ко второму подкопу.

Марина

Упал Илья во второй подкоп.

Калин

(хохочет)

Не вытащил конь богатыря.

Марина

Конец, конец Илье Муромцу!

Калин, Таврул, Марина бросаются в поле.

Перемена

Курган в степи. На вершине кургана воины Калина. Внизу, у кургана, привязанный железными цепями к дереву, стоит Илья Муромец. В его кольчугу вонзились стрелы. Он ранен, окровавлен. Рядом с ним Таврул и воины с копьями наготове. На вершину холма входит Калин, за ним Марина.

Калин

Здравствуй, русский богатырь.

Илья

Здравствуй, собака царь Калин.

Калин

Ты, щенок, с собакой не справился,

Не управился с войском моим.

(Приближается к Илье).

Послушай, русский богатырь,

Служи мне, могучему царю,

Будешь первым воеводою.

Молчание.

У меня две дочери любимые,

Посватайся к моим дочерям —

Отдам за тебя любую.

Илья

Коли была б у меня сабля острая,

Ко твоей бы шее я посватался.

Калин

Опробуйте его копьями,

Может спесь поубавится.

Марина подбегает к Илье, выхватывает у воина копье, колет Илью.

Калин

Что же ты молчишь,

На что надеешься?

Илья

Надеюсь я на силу русскую,

На братьев, на друзей, на сотоварищей,

На русских могучих богатырей.

Калин делает знак, копья вонзаются в тело Ильи.

Илья

(изнемогает)

Слышишь ли меня, русская земля,

Го-го-го-го!

Калин

Ты чего кричишь,

На что надеешься?

Илья

Надеюсь я на силу бессмертную,

На братьев, на друзей, на сотоварищей,

На русских могучих богатырей.

Марина

Туман по степи поднимается.

Таврул

Гром по степи гремит.

Илья

То не гром гремит, не туман поднимается,

То на вас идут полки русские!

(Кричит.)

Го-го-го-го!

Слышите ль меня, родимые?

Марина

Бейте Илью Муромца!

Воин

(вбегает)

Русские идут с левой стороны!

Воин

(вбегает)

Русские идут с правой стороны!

Калин

Встречу я сам гостей.

Слава — нам!

Русским — смерть!

Илья

(кричит)

Берегись подкопов во чистом поле,

Сходите вы с ваших коней,

Землю наощупь пробуйте.

Калин

Кончайте Илью.

Калин уходит с воинами.

Таврул и воины бросаются на Илью. Тот отбивается ногами. Таврул осторожно подкрадывается к Илье сзади, хочет вонзить в него копье. Илья неожиданно схватывает Таврула, начинает им отбиваться.

Илья

(бьет по наступающим воинам Таврулом)

А и крепок же воевода, не изломится,

А и жиловат, собака, не надорвется.

Слышите ль меня, богатыри?

Голоса

Слышим тебя… Илья Муромец!

Бой приближается; на заднем плане отступают воины Калина, появляются русские, освобождают Илью от цепей.

Илья

Бей неверных! Круши до единого!

Илья и русские с боем уходят. Шум боя. Под покрывалом, в изорванном платье, осторожно пробирается Марина.

Пахомий

(задерживает ее)

Куда ты, девушка красная?

Марина

Девушка я русская, пленная.

Спасибо вам, спасли меня.

Пахомий

(пропускает ее)

Иди, родная, к отцу с матерью,

Да как тебя по имени зовут?

Илья

(выходит, срывает покрывало с Марины)

Зовут Марина-разбойница.

Марина

Не казни меня, Илья Муромец,

Не виновна я, силой взяли.

Илья

От того от роду разбойничьего

Не видать покоя людям, доколь

Один пепел от них не останется.

Пахомий

Коль нельзя исцелить — нужно отрубить.

Илья

А скор наш суд богатырский

Марину сбрасывают с холма в пропасть. Вбегают русские воины.

Илья

Преградите им к лесу дороженьку.

Врага с поля не упускайте.

(Уходит с воинами.)

Входят, сражаясь, Калин и Паренек. Поединок.

Паренек

(бьет Калина)

Вот тебе киевские терема,

Вот тебе церкви киевские.

Калин

Как смеешь ты? Я — царь.

Паренек

А я и бью по-царски.

Калин

Помилуй меня, пленного.

Паренек

Пленного бить, что мертвого.

Пленных у нас не бьют.

(Связывает Калина).

Забава

(вбегает, Пареньку)

Говори, говори, не утаивай,

Зачем во бою не видать тебя?

Паренек

Взял я в полон царя самого…

А добыл мне меч молоду жену…

Входят богатыри.

Добрыня

Сдается войско неверное.

Крики: «Илья идет!.. Илья Муромец!»

Входит Илья. Его приветствуют.

Илья

Окружили мы их силу несметную,

В полон взяли, стоят — ждут.

Калин

(Илье)

Ты помилуй меня, славный богатырь!

Илья

Говорил я вам, войско неверное,

Не ходите, поганые, на святую Русь.

Калин

Ты казни за то моих воинов,

Нас, царей, казнить нельзя.

Самсон

У нас обычай не таков:

На Руси не казнят пленных воинов.

А царя так можно и казнить.

Калин

Сказывал покойник Таврул:

Кто на Русь хаживал —

Счастья не видывал.

Кукша

Эх ты, царь, воевода заморский!

Уводят Калина.

Самсон

Слава тебе, Илья Муромец!

Спас ты Русь от беды великой.

Илья

Слава вам, люди русские!

Доказали вы своей крепостью,

Своей кровью горячею,

Что родная земля не пуста стоит:

Есть у нас за землю стоятели.

И доколе всходит солнце красное,

Светит на небе ясен месяц

И сияют нам звезды чистые —

Не переведутся на Руси богатыри!

Восходит солнце; теперь вдали виден Киев; стоят на холме Илья, Добрыня, Алеша — три богатыря; на переднем плане — Самсон.

Самсон

Трубите во трубы златокованные.

Алеша

Пусть звенит наша слава во Киеве!

Добрыня

Пусть звенит наша слава по всей Руси!

Илья

Пусть звенит наша слава по всему свету!

В музыке — «Слава!»:

Слава богатырям могучим,

Слава!

Русской силе ратной

Слава!

Всему народу нашему

Слава!

Ему цвести и жить, ему счастливу быть!

Слава!

1939

Счастье

Пьеса в четырех действиях с прологом

Действующие лица

Воропаев Алексей Вениаминович, демобилизованный полковник, 43 лет.

Лена Журина, 25 лет.

Горева Александра Ивановна, 30–32 лет.

Корытов Геннадий Александрович, секретарь райкома, 45 лет.

Васютин, секретарь обкома, 40 лет.

Колхозники:

Городцов, 45 лет.

Огарнов Виктор, 30 лет.

Огарнова Варвара, 28 лет.

Поднебеско Юрий, 22 лет.

Поднебеско Наташа, 20 лет.

Боярышников, 32 лет.

Комков, врач, 35 лет.

Журина Софья Ивановна, мать Лены, 55 лет.

Ленка Твороженкова, 13 лет.

Председатель колхоза, 35 лет.

Романенко Роман Ильич, генерал, 45 лет.

Офицеры:

Воронцов, 25 лет.

Лазарев, 25 лет.

Голышев, 40 лет.

Приезжий военный, 45 лет.

Моряк на набережной, 30 лет.

Военный в кожаной куртке, связист, 25 лет.

Колхозники-переселенцы.

Пролог

Зал во дворце венгерского магната. Стены украшены картинами, многие из которых косо повисли, другие прорваны осколками. Большое венецианское окно прикрыто листом фанеры. Огромные люстры не досчитываются многих хрустальных нитей. Но общее впечатление все же очень внушительное, праздничное. Капитан Лазарев, окруженный товарищами, играет на рояле бурный марш. Ему хором подпевают. Очевидно, эта песня очень близка собравшимся. Сквозь приоткрытую дверь в следующую залу виден большой накрытый стол: там много гостей; оттуда доносятся крики «ура».

Из соседней залы входит Воронцов.

Лазарев (Воронцову). Сумасшедший день. Утром — сражение, днем — награждение, вечером — наслаждение.

Воронцов. Такова война, дорогие товарищи. Нет, вы подумайте! Дунай форсирован, мы у стен Будапешта. (Играющему на рояле Лазареву.) Играй туш! Туш!

Лазарев играет, и из соседней залы гурьбой выходят офицеры. Впереди генерал Романенко, рослый красавец в орденах.

Смир-р-н-о!..

Офицеры, певшие у рояля, замирают.

Романенко. Вольно, вольно, товарищи офицеры.

Воронцов. Товарищ командир корпуса, все приглашенные налицо. Вечер, посвященный награждению корпуса третьим орденом, готов к открытию.

Романенко. Не все, не все собрались, дорогой мой Воронцов. Не вижу героини вчерашнего сражения, гордости корпуса, четырежды орденоносной Александры Ивановны Горевой.

Лазарев (Воронцову). Кто это, Воронцов?

Воронцов. К счастью, у тебя, как у вновь прибывшего, еще не было нужды в знакомстве с Александрой Ивановной. Она наш корпусной хирург. Вчера же она проявила себя не только в качестве отличного врача, но и показала себя образцовым воином. Я тебе потом расскажу.

Романенко. Майор Голышев!

Голышев. Слушаю, товарищ генерал.

Романенко. Почему не обеспечили присутствия Александры Ивановны?

Голышев. Был изгнан с позором, товарищ генерал. У нашей гордости и славы сегодня на редкость дурное настроение.

Романенко. Принять все меры и настроение исправить. (Адъютанту.) Лейтенант Воронцов, прошу доставить Александру Ивановну Гореву.

Голышев. Не пойдет. Вы же знаете ее, товарищ генерал, не первый день.

Романенко. Но я и себя знаю не первый день. Воронцов! Если не пойдет, принести на руках.

Воронцов и группа офицеров уходят.

Что с ней, Голышев?

Голышев. Все то же — Воропаев в голове. Сегодня, в такой торжественный для корпуса день, ей особенно грустно.

Романенко. Это не делает чести ни вашей оперативности, ни вашей чуткости. А?

Голышев. Вероятно, товарищ генерал. Но мне, признаться, и самому невесело, когда подумаешь, что с нами нет сейчас Алексея Воропаева и многих, многих. Сегодня бойцы моего полка его вспоминали, пили за него и плакали.

Романенко. Что и говорить, отличнейший был офицер, отличнейший. Что с ним, где он? Я потерял с ним всякую связь.

Голышев. После операции он сильно заболел. Писал мне, что собирается в Крым… У меня такое ощущение, что потерялся человек.

Романенко. Непохоже на Воропаева, непохоже…

Голышев. Непохоже, товарищ генерал, а тем не менее факт. Шел человек в первой шеренге, а теперь на тыловой телеге в обозе где-то передвигается.

Романенко. Мне не совсем ясно, кого вы больше любите — ее или Воропаева.

Голышев. К сожалению, обоих, товарищ генерал.

В дверях появляется группа молодых офицеров, ведущих под руки женщину в белом халате.

Воронцов. Товарищ генерал, Александра Ивановна Горева по вашему приказанию прибыла.

Горева. Товарищ генерал, разрешите…

Романенко. Все знаю, дорогая Александра Ивановна. Но, согласитесь, не могу же я открыть без вас наш корпусной праздник. Вы не только старейший член корпусного коллектива, но вы еще и наш надежный ангел-хранитель медицинской службы. Мы все, в сущности говоря, — произведение ваших рук. Я бы даже так сказал — не будь вас, не было бы и многих из нас. Голышева, которого вы перешиваете и перекраиваете уже вторично, определенно не было бы. Или меня, скажем. Или…

Воронцов. Или полковника Воропаева.

Романенко. Да, и его… и многих других…

Горева. Я так отвыкла веселиться, товарищ генерал, я так, признаться, устаю, что буду плохим соратником на вечере…

Романенко. Не могу, Александра Ивановна, нет, не могу. Воля большинства. Не огорчайте нас. Вы старше всех нас по службе в корпусе, хотя и гораздо моложе во всех других отношениях; без вас мы и за стол не сядем. (Берет Гореву под руку и уводит в соседнюю залу.)

На сцене остаются майор Голышев и Лазарев за роялем.

Лазарев. Товарищ майор, а что все-таки с Воропаевым? Я застал только легенды о нем.

Голышев. И вам желаю того же. Легенды — удел лучших.

Лазарев. Это правда, что Александра Ивановна жена…

Голышев (не давая ему закончить). Легенду, милый мой, не выпросишь. Ее надо сделать жизнью.

Лазарев. Обаятельная женщина! И отважна, как солдат. Признаться, полагал, что она ваша родственница, товарищ майор.

Голышев (точно не слышал). Ты лучше играй, а то… Слышишь, что я говорю. Играй, чтобы твоих слов не было слышно.

Лазарев негромко играет. Горева выходит из соседней залы.

Горева. Добрый вечер, Голышев.

Голышев. Добрый вечер, Александра Ивановна. Это не я. Честное мое слово — не я. Это генерал приказал вас вытащить на свет божий.

Горева. Не все ли равно. Как вы помните, я хотела побыть с вами один на один, а вы отговорились тем, что заняты на балу…

Голышев делает знак Лазареву, и тот на цыпочках удаляется.

Голышев. Да я, собственно говоря… как видите…

Горева. Вижу, Голышев. Сядьте рядом со мной. Мне нужно кое о чем спросить вас.

Голышев (садится рядом с Горевой). Слушаю, Александра Ивановна.

Горева. Он мне не пишет, вы можете это понять?

Голышев. Могу. Мне его настроения понятны… и если я не обижу, скажу прямо — вы маленько отошли от его жизни.

Горева. Отошла? Это неверно. Он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я ему не пара?

Голышев. Как вам сказать. Сейчас, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, у него все выбито — и чувство тоже. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.

Горева. Ох, Голышев, да вы, оказывается, философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите. Не то бытие. Так?

Голышев. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек серьезно болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.

Горева. Туманно объяснили. Я уж лучше подожду письма от Алексея, у него, может быть, складнее выйдет.

Из соседней залы доносятся музыка и пение. Звучит веселая боевая песня. Входит генерал Романенко.

Романенко. Ну, как, Голышев, выполнили мое поручение?

Голышев. Никак нет, товарищ генерал, — не светит.

Романенко. Придется мне поучить вас и в этом направлении. Идите-ка, милый, попойте, потанцуйте, участок прорыва займу я. (Горевой.) Я все знаю: беспокоитесь об Алексее. Зря, не вижу смысла.

Горева. Вести, которые я окольными путями получаю о нем, в общем не утешительны. Ампутация ноги, болезнь легких, уход из армии и житейская неустроенность, очевидно, выбили его из колеи.

Романенко. Воропаева? Ерунда. Он сам кого хочешь выбьет из колеи.

Горева. Я тоже так думала, но то, что сообщает Голышев…

Романенко. Голышев влюблен в вас, и этим все объясняется. У него верхний этаж явно отказывает… И что страшного он говорит? Воропаев выбит из колеи! Это же явный бред, Александра Ивановна. Он едет куда-то на юг. Подумаешь, какое несчастье. Да это же мировой директор совхоза. Мед, знаете, там, фрукты, масло, куры, витамины всякие, это же рай, милая, по нынешним временам, абсолютный рай. Умно, толково, я хвалю за это Воропаева…

Вбегает адъютант Воронцов.

Воронцов. Товарищ генерал, просят из дивизии. (Уходит.)

Романенко. Война не забывает нас. Правильно. Я ухожу, Александра Ивановна, будучи совершенно уверен, что ваше настроение стало лучше. Воропаев не такой человек, чтобы ему было плохо. Прощайте! (Выходит.)

Горева. Что у него случилось? Разве он мог за это время разлюбить меня? Кто из них двоих прав… не пойму… Болезнь, одиночество, райский юг… Ничего непонятно… Что же у него там случилось?.. Что у него там случилось? Что?..

Действие первое

Картина первая

Зимний ветреный день на берегу моря. Прибой яростно бьет в устои каменной набережной. Слышно, как волны рассыпаются по асфальту. Гудок парохода доносится из порта. Софья Ивановна, кутаясь в шаль, приплясывает от холода. В ее руках корзина. Появляется группа людей с узлами и сундуками.

Софья Ивановна (негромко выкрикивает). Семечки жареные, семечки… Переселенцы, что ли?

Проходящий мужчина. Переселенцы!..

Софья Ивановна. Откуда будете?

Женщина. Народ ото всех ворот… С Кубани… С Дону…

Софья Ивановна. И откуда собрались… На дворе январь месяц, а они — что курортники… Обезлюдел наш край… это верно… Да и то сказать, сколько народу немец выбил.

Группа удаляется. Появляется Виктор и Варвара Огарновы. Он в солдатской шинели без погон, в ушанке. Шинель распахнута Видны медали на гимнастерке. Варвара — в теплом ватнике. Огарнов изнемогает под ношей. Останавливается передохнуть, Варвара заботливо укутывает ему шею.

Варвара. Расстегнулся, как маленький какой! Сядь, отдохни.

Виктор. Ф-фу, устал до чорта. В штыковую куда легче ходить, чем по этим горам… Что, у вас тут нет, что ли, никакого ровного места?

Софья Ивановна. Да, у нас кругом камень, ужас прямо…

Варвара. Вот заехали! Горы, море, а в душе горе. Не Крым, а Нарым. Ты послушай только, как в твоем раю ветер воет.

Виктор. Да… Вот так субтропики.

Варвара. А все оттого, люди добрые, что он жену не слушал. Он агитатора слушал. (Софье Ивановне). Муж у меня квелый с фронту вернулся, бабушка. Чего делать, как поправить — сама не знаю. А доктора одно дундят — дайте человеку общую перемену. Тут этот артист и появился, — вербовщик. Места, говорит, абсолютно райские, и зимы нет, и два урожая в год одного инжира. Понимаешь, как стелет!

Софья Ивановна. Ай-яй-яй!

Варвара. Мы, как дурные, слушаем, себя забыли. Я все к чертям бросила, ни за грош продала, и — сюда. Уговорил. А тут, смотрите, граждане, тут же скрозь одни горы, один ветер!

Виктор. Ошибку дали, Варя… Может, обратно дунем? А? Пароход через час отойдет… Приехали — уехали, дело правое!

Варвара. Что? Извини-подвинься! Уехали!.. Слово дали? Дали. Бумагу подписывали? Подписывали. Аванс взяли? Взяли!

Виктор. Оно верно, что взяли, да ведь не за то брали, Варя!

Варвара. И слушать тебя не буду. Контуженным каким прикидывается, подумаешь! Бери сундук, пойдем. Бери, я тебе говорю!

Софья Ивановна. Дома-то ничего раздают, некоторые даже железом крытые и садики при их… Вам-то что, переселенцам, вы все получите…

Варвара. Ты слушай, что люди говорят! Ну, идем, идем… Давай я понесу, отдыхай. (Нагружает на себя все пожитки и волочит. Муж вяло следует за ней.).

Проходит, шумно переговариваясь, еще группа переселенцев. Несут фикусы в горшках, подойники, люльки.

Переселенка. И корову пасти негде… (Софье Ивановне). Море-то у вас круглый год, што ли?

Софья Ивановна. Круглый, матушка, круглый. Тыщу лет стоит.

Переселенка (удаляясь). А чтоб его турки выпили!

Появляется Городцов. Останавливается. Отирает пот.

Городцов (Софье Ивановне). Здорово, детка!

Софья Ивановна. Здорово, внучек.

Городцов. Чем торгуешь?

Софья Ивановна. Не по твоим годам товар, сыночек. Семечки жареные.

Городцов. Не тот товар, верно. Лучше бы ты первачу наварила. Округлилась бы тогда твоя операция.

Софья Ивановна. Научите, вижу. Сам займись, деточка, хлебни горя.

Городцов. Первач — дело классное. А ты брезгуешь. Может, партийная?

Софья Ивановна. Не партийная, а около. Дочка в райкоме работает, нам с первачом не возиться.

Городцов. Чего ж ты тогда в капитализм ударилась?

Софья Ивановна. Ай, не говорите, самой стыдно.

Городцов. Житуха-то у вас, видать, незавидная… А как тут места? Привязчивые? Немец много наломал? ( Оглядывается.)

Софья Ивановна. Не говорите.

Городцов. Видать, порядочно… И вообще — мелкого формату дело у вас… У меня ж душа — пшеничная, хлебороб-степняк, а тут горизонта не видать, горами обгородились, как в блиндаже.

Софья Ивановна. Погоди, завтра глянешь — душа замрет.

Городцов. Замрет, это правильно. Ну, душа — шут с ней, тела жалко. Тело мое не может тут развернуться. Эх, рукам здесь воли нет, деточка, глазу тесно…

Софья Ивановна. Да вы идите, идите, дома попропускаете. Вон новые нагоняют! Смотрите, сколько!

Городцов (уходя). Эх, жалко — ста грамм у тебя нету. С этой войной я до чего избаловался — без ста грамм и умыться, понимаешь, нет никакого настроения… Выпил бы, детка, за твое здоровье… Алло, до свидания.

Появляются Юрий и Наташа Поднебеско и тихо присаживаются на кусок гранита, оторванного от здания. У них только рюкзак за спиной, в руках ничего нет.

Наташа. Юрий, дай мою сумочку, платок там…

Юрий. Сумочку? Да я же ее в чемодан сунул…

Наташа. Ой, а я туда деньги и документы положила! Ну вот… что ж теперь делать?

Юрий. Ты только не волнуйся, Наташа, пожалуйста, не волнуйся, тебе вредно…

Наташа. Я нисколько не волнуюсь, но мы же теперь без денег…

Юрий. Подожди, у меня в полевой сумке что-то было… Ты только не волнуйся… дай сумку.

Наташа. Да где я тебе ее возьму! (Плачет.) Нету сумки. И когда ее свистнули, можешь ты мне сказать?

Юрий. Ну, нет так нет, что ж теперь делать… Меньше забот. (Роется в карманах шинели.) На телеграмму найду… трояк вчера был… Нет, нету… Главное, ты не волнуйся. Загоню свитер — вот и все… Бабушка, свитер не надо? Трофейный!

Софья Ивановна. Что вы… Разве я торговка. Я так себе вышла… Обокрали, видно?

Юрий. Похоже, что — да.

Наташа. Юра, вынь из рюкзака мое синее платье. Оно мне широко. Я его все равно не буду носить.

Юрий. Продать твое синее платье? Ни за что. Ты в нем провожала меня на фронт, забыла? Ты в нем и в родильный поедешь — очень хорошо, что широкое… (Софье Ивановне). А где у вас тут торгуют, тетя? Замечательный свитер продаю.

Наташа. Юра, милый, оставь, пожалуйста. У тебя же теперь ничего нет, кроме этого свитера, а смотри, какой холод. И потом, кому ты хочешь послать телеграмму, хотела бы я знать?

Юрий. Кому? Алеше Зайцеву, например. Раз!

Наташа. В адрес полевой почты телеграммы не принимают. Дальше.

Юрий. Ну, этому… как его… доктору с рыжими усами. Помнишь, он все время намекал, — если, говорит, будет нужно, пожалуйста.

Наташа. Где его адрес?

Юрий. У меня в полевой сумке, как же…

Наташа. А полевая сумка где?

Юрий. Ах, верно! Выходит, что телеграмму некому послать. Беда, Наташка. Вот это, брат, беда.

Наташа. Главное — спокойствие, Юра. Ты, главное, не волнуйся, вот что. Как-нибудь вывернемся. Не может быть, чтобы мы вот так взяли и пропали… сам подумай!.. Мало ли мы с тобой испытали на войне, и все ничего, все позади…

Юрий. Ты только, правда, не принимай близко к сердцу. Сегодня будем в колхозе, определимся.

Наташа. Ох, какой ветер!.. А еще юг называется! Пойдем, Юра, а то я совсем озябла.

Софья Ивановна. Да вы посидели б, отдохнули. Лица на вас нет.

Наташа. Я боюсь простудиться, а мне нельзя этого. Понимаете? Мне бы сейчас лечь в тепле где-нибудь, вытянуть ноги…

Софья Ивановна. Ребеночка ждете?

Юрий. Да, что-то вроде этого.

Наташа. Ух, добраться бы скорей до места, устроиться, отдохнуть. (Юрию.) И я тебя уверяю, будет чудесно. (Обнимает его.) Я даю тебе слово — будет отлично. Нам уже так давно плохо, что на-днях обязательно будет хорошо. Так всегда бывает, Юрий. Я знаю.

Сквозь вой ветра доносится сиплый, дрожащий гудок парохода. Все вздрагивают.

Софья Ивановна. А, чтоб тебя! Прямо шакал, а не пароход. Бедные вы мои… (Юрию.) Вы сами тоже, я вижу, не в исправности. Ой-ой-ой! Вы, главное, вперед выскакивайте, раз вы такой раненый. Так, мол, и так, в первую очередь, а то расхватают.

Наташа. Что расхватают?

Софья Ивановна. Да все, милая. Разве тут смотрят, чего хватать. До чего дотянулся, то и бери. Дадут дом — берите.

Юрий. На кой нам шут дом!

Софья Ивановна. Берите, берите, потом разберетесь. Или, может, как вы больные, корову посулят, — берите. Ссуду какую, аванс, — все надо брать! А как же! Брезговать не приходится. Была б я переселенка, я б вам пример подала!

Юрий. Ну пока!

Юрий и Наташа уходят.

Софья Ивановна. Хлебнут горя… (Вздыхает и уходит.)

Набережная пуста. Темнеет. Пароход дает второй гудок, еще печальнее первого. Появляется Воропаев в сопровождении моряка с чемоданом. Воропаев надрывно кашляет.

Моряк (беспокойно поглядывая в сторону парохода). Отдохните, товарищ полковник. Вот сюда, на камушек… мертвый город… И кой чорт их понесло, Робинзоны! Вы что, тоже с ними, товарищ полковник?

Воропаев. Нет. Я сам по себе.

Моряк. На службу?

Воропаев. Нет.

Моряк. В санаторий располагаете?

Воропаев. Нет, не располагаю.

Моряк. Родные имеются?

Воропаев. Нет.

Моряк. Так вы, наверно, местные сами?

Воропаев. Нет, к сожалению.

Моряк. Ну, тогда плохо. Разве тут жизнь? И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдете, война все взяла, а они — то им подай, другое выложи… К весне разбегутся, я вас уверяю.

Воропаев. Не знаете, где комитет партии?

Моряк. А вон, за тем углом. Пришли, стало быть. Я, значит, даю задний ход. Желаю счастья, товарищ полковник!

Воропаев. Что?

Моряк. Счастья желаю, как говорится.

Воропаев. Спасибо, спасибо.

Моряк уходит. Воет ветер. Волны колеблют гранит набережной, и лампочка на уличном фонаре танцует, раскачивая свет.

Ну вот… приехал…

На набережной становится совсем темно и глухо. Пароход дает печальный гудок, взвывающий на ветру. Воропаев медленно идет дальше.

Картина вторая

Большая, когда-то великолепная комната. Сейчас в ней пусто. Разбитые стекла заклеены бумагой. Она шуршит и рвется под ударами ветра, задувая моргалик на столе, за которым Корытов просматривает бумаги. Он в пальто и кепке. Воропаев сидит в кресле перед столом, внимательно следя за Корытовым.

Воропаев. Вы меня не за жулика, часом, считаете?

Корытов (продолжая разглядывать бумаги). Полковник… шесть орденов… был начальником политотдела… четыре ранения…

Воропаев. Выслушай меня, товарищ Корытов. В армии я, как ты понимаешь, не работник… а тут еще туберкулез обнаружился, сынишка тоже болен. Вот я и надумал сюда… Поправляться.

Корытов. Ты разве местный?

Воропаев. Я эти места знаю.

Корытов. Отдыхал тут?

Воропаев. Воевал…

Корытов. Да-а… Вы у меня, полковник, первый такой. А прокурором не пошел бы?

Воропаев. Что?

Корытов. Прокурором, я говорю. Людей у меня, брат, нет — жуткое дело! (Зовет.) Лена, Лена!.. Транспорта нет. (Загибает палец.) Топлива нет. (Загибает второй палец.) Света нет. (Загибает третий палец.) Воды нет. (Загибает четвертый палец.)

Входит Лена Журина с тарелкой в руках. Корытов показывает ей два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя. Движением головы Лена отвечает, что второго ужина нет.

Да и ужина, видишь, нет. Жуткое дело. А ведь какой, брат ты мой, районище, другого не найти на всем побережье. Виноград, табаки, фрукты, рыба, эфиромасличные… что хочешь. Но главное — виноград. Только не обкопаешь его раз десять, во-время не обрежешь — ни черта не получишь. А главное, один тут комбайн — руки… А людей нет… Может, лектором пошел бы? Оно и для здоровья вполне подходит. Зарази людей энтузиазмом.

Воропаев. Не могу.

Корытов. Ах ты, жуткое дело…

Звонок телефона.

Алло! Я, Корытов. Лопат нет? Опять двадцать пять. Что вы сами-то думали до сих пор? Ладно. Посоветуемся тут, позвоню… (Продолжает, жуя и откладывая половину омлета Воропаеву.) На фронте тебе, друг милый, куда легче было. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефон… А у меня голосовая связь…

Воропаев. Как в рукопашном бою?

Корытов. Точно. Вот поразослал всех на места, сам от телефона не могу оторваться.

Снова звонок.

Я, Корытов. Приземляется народ? Так. Чего шумят? Природа не та? Ай-ай-ай!.. Ну, я природой не руковожу, скажи — не в моих силах… И агитатора сейчас прислать не могу… попозже как-нибудь… Ну, ладно… звони, посоветуемся тут…

Воропаев. С кем ты все время советуешься?

Корытов (потрясает бумагой). С планом! С кем? Беру лопаты у одних, даю другим… У этих беру тягло, перекидываю третьим… Оформляйся-ка агитатором, полковник, работенка не пыльная, опять же паек, то да се…

Воропаев. Я, товарищ Корытов, уже докладывал тебе, что болен, до чорта болен. Я отдохнуть хочу. Понял? Я… Ты понимаешь, все у меня в жизни как взорвалось — семья разрушена, жена погибла, сын у чужих людей… сам я без сил… Сейчас я не работник. Нет, нет.

Корытов. Ох, беда, все тихой пристани захотели. Ты вот, друг милый, поправляться приехал, тебе одно — красота, горы, цветы, море, а это только губы накрашены, брови подведены, а на самом деле положение — хуже не бывает. В общем — устраивайся. Лена!

Лена входит, и снова звонит телефон.

Я, Корытов. Встречу? Какую встречу? С прибывшими? Иду, иду. Ладно, сейчас иду. (Лене). Надо полковнику койку устроить. Кто там сейчас в комнатенке… рядом с твоей?

Лена. Мирошин. Завтра в колхоз едет.

Корытов. Ага! Значит, Воропаева — к Мирошину. А как Мирошин вернется, передвинь Воропаева к Савельеву, того долго не будет.

Воропаев. Ну, а когда Савельев вернется?

Корытов. Опять куда-нибудь сунем. Так и крутимся, брат, как на карусели.

Воропаев. Но все это, как я понимаю, программа на завтра, а сегодня?

Корытов. Следовало бы тебе, конечно, поужинать… да… но исключается… Да… Жуткое дело, брат. А переночуешь в райкоме. Лена, ты устрой. Ну, я пошел. Новоселы ждут. Слушай, может ты к ним избачом пойдешь?

Воропаев. Товарищ Корытов!

Корытов. Ладно, ладно. Бывай… (Лене). Беспокойный попался… Ты его устрой. (Выходит.)

Ветер стучит в окно. Дребезжат надтреснутые стекла. Слышно, как вдали гудит море.

Лена. У нас будете жить?

Воропаев. Придется.

Лена. Один или с семьей?

Воропаев. Семья у меня — один сынишка десяти лет, ради него всю чепуху с переездом затеял.

Лена. Прихварывает?

Воропаев. Да. А вы давно здесь работаете?

Лена. Как освободили город… недавно…

Воропаев. А товарищ Корытов?

Лена. То же самое. Вместе прибыли.

Воропаев. Черствый он у вас человек, сухой.

Лена. Это вы насчет того, что он к себе не позвал? В одной комнате он, жена, трое ребят. Тут будешь сухой.

Воропаев. Да нет, не в том дело.

Лена. Разве на вас всех угодишь! Едут и едут, давай и давай. Тому дачу задаром, тому сад. А спросили бы, как мы живем!

Воропаев. А вы одинокая, семейная?

Лена. Муж в Севастополе был, три года ни слуху ни духу. (Задумывается.)

Воропаев (переводя разговор). Да, всем не легко. Сводку сегодня не слышали?

Лена. Прорвали наши чего-то на Дунае… здорово прорвали… сейчас рассказы передают, хотите послушать? (Включает репродуктор, который неразборчиво и тихо что-то бормочет, нужно подойти близко к нему, чтобы что-нибудь услышать.)

Воропаев (обрадованно). Ну-те, ну-те, давайте! (Подходит и слушает.) Чьи войска?

Лена. Романенко, что ли… Тсс… переправились, смотрите.

Воропаев (взволнованно). Корпус Романенко переправляется, что ты скажешь! Это мой корпус, я воевал в нем…

Лена. Тсс… Так рассказывайте, чего там у них…

Воропаев. Романенко… Эх, что там сейчас, Лена, творится! Не спали, должно быть, суток трое, шалые глаза горят, суетня! И Романенко, как всегда, впереди всех. Молодец!

Лена. Давно его знаете?

Воропаев. Это ж моя семья, Лена… как не знать?

Лена. Постойте… саперы… чьи, говорят?

Воропаев. Саперы Дормидонтова Ивана Сергеича… А штурмовые группы ведет, наверное, Голышев. Как форсировать переправу, так он. На Днестре, на Буге, его везде помнят… (Отводит Лену от репродуктора, потому что ему уже ясно, что происходит за тысячу верст.) Геройский мужик! Мы с ним в Софию входили. Я тогда был ранен, едва на ногах держался, но когда нас стали обнимать и целовать, как родных подбрасывать на руках, кричать: «Живио!.. Ура! Живио!» — рана стала на глазах затягиваться. До нее ли тут!.. Такие дни случаются раз или два в столетие, такие дни чудотворны… Недавно это было, а как в прошлой жизни… (Продолжая вслушиваться в шопот радио.) Что, что?.. Корпус Романенко — трижды краснознаменный? Правильно. Стоящие ребята. Я представляю, как это было. Они там ползком, ползком, как кроты, подобрались к Дунаю и — раз! На ту сторону. Мамаладзе уже зубами вцепился в тот берег, — не вырвешь… И на самой сумасшедшей переправе, со своим перевязочным пунктом… конечно, Александра Ивановна… уж кого-то режет там, кого-то штопает. И, знаете (вдохновенно), бой не бой, а всегда в белоснежном халате, будто не под огнем, а в академии. Да, не вернется более эта жизнь, не увижу я никого из них…

Лена. Александра эта Ивановна — не может быть, чтобы генерал.

Воропаев. Шура? Горева? Хирург, потрясающий хирург. Ей обязан, что жив.

Лена. Всю жизнь за это будете ее помнить. Молодая?

Воропаев. Трудно сказать.

Лена. Чего тут трудного? Если молодая — так молодая… А еще такой близкий вам человек.

Воропаев. Она-то молодая, да я о другом… из близких людей мне теперь сиделка нужна… не больше того… простая нянька… Я, Лена, вывалился из своего счастья, как из самолета. Летел — и трах, вывалился и сам не знаю, где я… Вы что же домой не идете?

Лена. Мать жду, а дежурный должен придти. Мирошин этот. Мы с мамой живем тут в одном домике. Я поговорю с матерью, чтобы вас устроить. Ох, забыла, я ж чайник поставила, может вскипел. (Уходит.)

Воропаев. Ну, разберемся.

Роется в рюкзаке, достает буханку хлеба. Входит Софья Ивановна.

Софья Ивановна. Вечер добрый. Что-то незнакомая личность, не угадаю я… Сегодня заступили, небось?

Воропаев. Нет, я просто так. Приезжий.

Софья Ивановна. В райкоме-то? Ночью?

Воропаев. Я не один. Тут есть какая-то Лена, сейчас придет.

Софья Ивановна. Дочка это моя. А я было испугалась. Подожду ее. (Садится.) В нашем городе жить располагаете?

Воропаев. Если что-нибудь найду, — да.

Софья Ивановна. Все можно найти, на то и глаза даны, чтобы искать… Будете требовать дом или как?

Воропаев. Посмотрю. Лена мне что-то говорила о вашем домике.

Софья Ивановна. Лена? Слушайте ее. Разве это дом? Да и не наш он, коммунальный. Ни солнца, ни фрукты никакой, а вам надо дом фигурный, чтоб у него вид был да садик хороший. Пять яблонек — и те, смотри, тысчонки три дадут.

Воропаев. Я фруктами торговать не собираюсь.

Софья Ивановна. Не вы, а супруга, конечно. Вы и продать-то толком не сумеете, как я понимаю вас.

Входит Лена.

Поди-ка сюда. (Тихо.) Что ты, милая, с ума сошла? В первый раз человека увидела — и в дом тащишь? Такого пусти — он и нас в два счета выживет.

Лена. Ничего я ему не говорила, обещала только вам передать насчет дома.

Софья Ивановна. И нечего, нечего. На всех не наплачешься. Да. Торговля моя, Лена, никуда не годится, просто беда.

Лена. Только срамишься ты со своей торговлей. Узнает кто — засмеют. Иди Мирошина буди, сколько его ждать.

Софья Ивановна. Иду, иду. (Воропаеву.) Прощайте, товарищ командир. (Уходит.)

Лена. Не пойму, зачем вы с жильем торопитесь?

Воропаев. А что?

Лена. Разве вам жилье нужно? Вам люди нужны… Человек к человеку жмется.

Воропаев. Да, может быть.

Лена. Да не может быть, а правда. Я по себе сужу. Мне эти дома — хоть бы и не было их. Стены и стены. А другой раз такая тоска возьмет, приду ночью сюда, стану к радио, слушаю: какая кругом интересная жизнь, и плачу, знаете, как маленькая. То стахановец новый объявится, то наши город отбили, то чего-то в театрах идет, народ в ладоши бьет, смех слышно, музыка… И так мне хочется побыть со всеми ими… Вот все равно, как вы про фронт рассказывали, будто я вся там, а здесь только так себе…

Воропаев (внимательно глядит на Лену, она интересует его). У вас другое, Лена, вы еще не жили, у вас все впереди, а я… чорт меня знает, я только и делаю, что завидую тому Алексею Воропаеву, у которого были здоровые легкие, здоровые ноги, сильные руки, неплохая, в общем, голова… И вот… Всю жизнь хотел жить у моря, это казалось счастьем, и вот я у моря, как эта ваша железная баржа, что валяется на берегу.

Лена. А вы зачем за нее думаете? Может, она иначе решит…

Воропаев. Кто?

Лена (кивает в сторону репродуктора). Та, что на фронте, Александра Ивановна.

Воропаев. Вы идите, Лена, а я вместо вашего Мирошина подежурю.

Лена. Спасибо вам, я уж и сама хотела просить. (Набрасывает ватник.) Ветер какой сумасшедший! Один не побоитесь? Смотрите. Ну, до завтра. Хороших снов вам на новом месте, товарищ полковник!

Воропаев. Благодарю вас.

Лена уходит.

(Садится в кресло, вытягивает ноги.) Трудно начинать… в сорок три года… все сначала, все…

Ветер потушил моргалик.

Ну что ж. Спокойной ночи, Воропаев! С новосельем тебя, дружище!

В темноте слышен его надрывный кашель.

Картина третья

Большой табачный сарай без передней стены. Облака бегут по небу, то и дело закрывая луну. Гудит и стонет ветер, слышен грохот разбушевавшегося моря. Голый тополь качается на ветру. Раскачивается и «летучая мышь», повешенная над столом, покрытым красной материей. Собрание. Колхозники поеживаются от холода, дремлют на скамьях, а у стола ораторствует председатель.

Председатель (хрипло). Я, честное слово, голос сорвал, второй час говорю, а толку нет.

Боярышников. И не будет.

Председатель. Звенья не организованы, бригад нет, перекопка отстает. Чуете, какой итог впереди? Нету итога.

Боярышников. И не будет.

Председатель. Виноград своего времени требует, растение нежное, кто его знает, пропустишь срок, не нагонишь. А время идет, время за нас с вами не беспокоится. А у меня в руках что? Одни медицинские показатели. (Потрясает кипой бюллетеней.) Боярышников — ревматизм, Виктор Огарнов — общее ослабление…

Варвара. Ты моего не трогай… Четверо суток в воде простоял… на обвале.

Председатель. Все стояли. (Продолжает читать.) Вот она самая Варвара Огарнова… малярию уже заимела!

Варвара. Как же не заиметь? По пояс в воде работала, будь она проклята. Что я, на землетрясение ехала? Говорили — рай, а тут горы валятся на голову, одно осталось — бежать.

Одобрительный гул.

Председатель. Убежишь — голову оторвем. (Продолжает.) Один считался здоровым — Городцов, и тот, видите, на бюллетень взялся, прострел где-то у себя обнаружил… У доктора, товарища Комкова, на хворобы свой план, а мне как? Не может медицина до того догадаться, кому перекапывать, а кому дома сидеть.

Боярышников. Тут и догадываться нечего, с лица видно, кто хворый.

Председатель. На твое если посмотреть, как раз другая выйдет формулировка.

Боярышников. А ты на свое посмотри.

Шум.

Понавезли больных, а спрашивают, как со здоровых.

Огарнов. Ехали-то мы здоровше тебя, да стали больные.

Председатель (Боярышникову). Да кто ж тебя, иезуита, переселял? Сам примкнулся. А теперь сидишь, народ мутишь! А от товарища Корытова директив полный ящик… каждый день по срочному предписанию.

Боярышников. Я свое отработал, мне и посидеть можно.

Председатель. Никому не позволено… Ты пойми — виноград же гибнет, виноград!..

Боярышников. «На горе Арарат растет крупный виноград». Кончай базар, председатель.

Воропаев (проходит к столу). Разрешите мне слово.

Голоса с мест. Это еще кто такой? Герой войны, вроде Боярышникова?.. Как звать-то?.. Сейчас речь скажет! Ну, говори, говори.

Воропаев молчит, мучительно кашляет.

Варвара. Орденов понавесил, а смелости нету.

Боярышников. Тоже на бюллетень просится.

Воропаев (Боярышникову). А вы скажите, где вы воевали, что так разговариваете?

Боярышников. Где назначили, там и стоял, не в том суть.

Воропаев. Нет, в том. Я вижу, что и воевали вы где-нибудь на горе Арарат, только на той горе войны не было.

Смех.

А между прочим, есть среди вас настоящие фронтовики?

Голоса. Есть… Имеются…

Воропаев. Дайте-ка на вас взглянуть, какие вы… А ну, садитесь поближе. И вы ближе… Разведчик?

Городцов. Бог войны, товарищ полковник, наводчиком состоял. (Садится в первом ряду.)

Воропаев (к задним рядам). А вы там… в глубоком тылу… Выходите на передний край. Да, да… вы, сталинградец, пожалуйста ближе.

Огарнов доходит до третьего ряда, но дальше ему итти не удается. Варвара усаживает его и сама садится рядом.

Варвара. Отдохни.

Воропаев. Я вот о чем спросить хочу… Вы мне скажите, друзья, для чего вы сюда приехали?

Варвара (становится у стола, прямо перед Воропаевым). До чего ж любопытный, скажите! Чисто следователь.

Боярышников. Обходным маневром берет.

Воропаев. Вот вы мне скажите, товарищ.

Городцов. Городцов моя фамилия.

Воропаев. Вот почему вы, товарищ Городцов, пошли на новое место?

Городцов. Мгм… сказать можно длинно, сказать можно и коротко. Тут разное коммунике может быть.

Воропаев. А я вам скажу, зачем вы приехали. Счастья искать… да, да, за счастьем!

Варвара. Нашел, где искать!

Воропаев. А счастье заработать надо. Счастье берется с бою.

Варвара. Поди заработай. Поживи, как мы, не то запоешь. Ехали мы сюда здоровше этого (показывает на Боярышникова), песни пели, хорошей жизни ждали. Приехали, а тут нас природа сразу мордой об камень… Гора завалилась, вода кинулась на село… четверо суток из воды не вылезали… Ветер ударил. А кругом темнотища, свету нет, земля чужая, за что браться — не знаем, чего ожидать — не ведаем. Трудно до невозможности!

Воропаев. А вы хотите, чтобы сразу легко было? (Неожиданно резко и сильно.) Идет такая война, и чтобы нам легко было? Таких людей, которым сейчас легко, надо судить, легко только бездельникам, вот этому (указывает на Боярышникова) да вашему доктору, тоже, видно, бездельнику немалому. (Огарнову.) Под Сталинградом мы с тобой не так работали. Ты, друг, под Сталинградом в какой дивизии был?

Огарнов (встает). В тридцать девятой, товарищ полковник.

Варвара (заставляет его сесть). Отдохни, Виктор.

Воропаев (подходит к Огарнову). Так ты же помнишь Захарченку, радиста. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем слух по всему Сталинграду пошел.

Городцов. Это какой Захарченко?

Воропаев. Сейчас скажу. Это тот самый, что одиннадцать раз нырял за рацией, пока не вытащил ее со дна Волги. А главное, человек до тридцати годов дожил и до того ни разу не плавал.

Огарнов. То не Захарченко, а Колесниченко. С нашей дивизии. Ныне Герой Советского Союза.

Городцов. Только и в нашей дивизии однородный случай был.

Огарнов (недоверчиво). У вашей?

Городцов. У нашей.

Варвара (пересаживается к мужу). У нашей?

Огарнов (почувствовал поддержку, твердо). У нашей.

Варвара (Городцову, торжествующе). Извини-подвинься! У нашей тот случай произошел!

Воропаев (обращаясь к окружающим его фронтовикам, говорит быстро, лихорадочно; переходит от одного к другому). А Киев, ребята, кто брал Киев? Ты? А кто под Яссами был? А может, и ранен там? Трех пальцев нет? Кто резал? Не Горева ли? Не хватало еще, чтобы она. Ведь если тебя Александра Ивановна резала, так мы братья с тобой на всю жизнь.

Городцов. Война всех породнила.

Воропаев. Верно, друг, чужих нет, все родственники. (Огарнову.) А ты, милый друг, более моего видывал!

Огарнов. Десять разов помирал — не помер, фиг меня возьмет на одиннадцатый… как того радиста…

Воропаев. А под Севастополем… кто помнит, как на Сапун-гору ползли… плечо в плечо… В пушки впрягались, везли…

Огарнов. Снаряды — на руках, как ребят, тащили.

Воропаев. «Ура» какое неслось, помните? Не Сапун-гора, а Крикун-гора получилась.

Огарнов. Э, нет, не так про то говорилось: с ихней стороны Сапун-гора…

Воропаев. А с нашей — Крикун-гора…

Огарнов. А к вечеру сделали ему Хрипун-гору!

Воропаев. Десять часов штурмовали, и была ему Хрипун-гора… Товарищи фронтовики! Не для того мы на фронтах побеждали, чтобы дома спать, подложив под голову бюллетени доктора Комкова! Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении. Образуем три штурмовые бригады. Не будем терять ни минуты. Внезапность — половина успеха. (Городцову.) Ты поведешь первую штурмовую бригаду. (Огарнову.) Ты, сталинградец, — вторую.

Варвара (расталкивая фронтовиков, бросается к Воропаеву). А ты откуда такой взялся?

Воропаев. Все с нами! Только тому бюллетень, кто помер!

Боярышников. Перегиб, образуется перегиб.

Воропаев. Молчать, когда я говорю с фронтовиками!

Варвара. Сам танцуй, а я раненого своего… (Заслоняет мужа). Не позволю!

Воропаев. А глумиться над его воинской славой позволяешь?

Варвара (остервенело). Не отдам! Извини-подвинься! (Мужу.) Виктор, отдохни! (Усаживает его на скамью и держит за плечи.)

Огарнов (отводя руки жены). Не встревай в военное дело, Варвара.

Варвара. Виктор!

Огарнов становится рядом с Воропаевым.

Ты ж хворый, Виктор. (У нее слезы.)

Огарнов. Варвара…

Варвара. Ну?

Огарнов. Отдохни.

Варвара. Что?!

Огарнов. Сказано, — отдохни.

Варвара. Ну, вы только подумайте, граждане, чего делается! (Виктору.) Набирай, дурной, бригаду, а то всех расхватают! Чего стоишь, как пень?

Воропаев. Первую штурмовую ведет Городцов…

Боярышников. Называется — штурмовка, перегиб…

Воропаев. …вторую — Огарнов… Третью ты, председатель.

Все встают, переговариваются, зовут друг друга. Слышны голоса: «Лопаты где?.. Фонари несите!.. Живо… Баяниста сюда! Где баянист?»

Девочка лет тринадцати подбегает к Воропаеву.

Ленка. А я? А мне куда кидаться, дяденька?

Воропаев. Кто будешь?

Ленка (скороговоркой). Твороженкова Лена, отец погибший в Ленинграде, пионерка я…

Воропаев (оглядывает ее). Ага! Ленка — Голая коленка, вот ты кто!

Ленка. Да не отоваривают талон на чулки, что я поделаю… Так мне куда?

Воропаев. Будешь моей связной. Тащи баяниста!

Ленка бросается будить баяниста, мирно дремлющего на задней скамье.

Варвара (свистит). А ну, женский пол, ко мне! (Воропаеву.) Ишь, артист какой разыскался… все сердце перевернул вверх ногами. А ну, ко мне, женский пол! Чуб батогом, усы до плеч, четвертую формируем! (Воропаеву.) Думаешь, от мужей отстанем? Фиг тебе с маслом!

Ленка толкает к сцене баяниста.

Я с них сок пущу, не думайте! Сам отдохни, а я не дамся! (Женщинам.) Пошли!

Все выходят гурьбой. Баянист перебирает лады.

Воропаев. Смотри, какая боевая.

Варвара. Солдатка я или нет?

Воропаев. Храбра!

Варвара. Храбрей меня только чорт в аду. (Запевает, притоптывая.)

А я, бабочка, наделала беды,

Пошла по воду, побила казаны!

Воропаев (баянисту). Играй, с душой играй, как перед боем! Покажем себя, повоюем еще разок. Кому честь дорога, тот нас не бросит. Сосредоточивайся. В ата-а-ку!

Варвара.

А я, бабочка, наделала беды,

Пошла по воду, побила казаны!

Боярышников. Круто замешено. Кончились каникулы жизни!

Действие второе

Картина первая

Солнечное январское утро. На склоне холма — крохотный домик с открытой терраской и ступенчатым двориком перед нею. Дерево горького миндаля в розовом цвету осеняет дворик легкой узорной тенью. За домом видны горы в снегу, а внизу, справа, — полоса сияющего синего моря. Терраска завешена плащ палаткой.

Появляются Воропаев и Городцов в сопровождении Ленки Твороженковой.

Ленка (трагическим топотом). Вот здесь они живут, Поднебески. Такие бедные, дядя Алеша, такие… прямо не знаю, что сказать…

Воропаев (Городцову). Знаешь их?

Городцов. Да нет, не работники… Заметьте, на штурмовке не были, а уж, кажется, на всю Европу было слыхать.

Воропаев (Ленке). Ну, спасибо, что довела. Если увидишь доктора Комкова, попроси, чтобы подождал меня, а я зайду к нему, как освобожусь.

Ленка. Лечиться будете?

Воропаев. Я его сам сегодня лечить буду. (Оглядывает горы.) Эх, и красотища же!

Городцов. Красота меня в данном случае не завлекает. Мелкого масштаба дело здесь. Мне же ваш виноград хуже капусты. У меня масштаб другой: просто люблю технику. Я же комбайнером был. Сплю — пшеницу во сне вижу. Скучаю за батюшкой-хлебом.

Воропаев. Не единым хлебом жив человек. Нам все надо — и виноград, и апельсины, и орех, и маслины. Мы тут такое разведем, чему и названия нет.

Городцов. Разведете тут! Да возьмите хоть этот дворик-пятачок, что с него возьмешь, — плюнуть же некуда… Да и климат несообразный какой-то, на дворе январь, а сворачивает на май, миндаль цветет. А там, пожалуйста, — горы в снегу. А тут море рот разинуло, хоть закрывай чем ни попало, голова от него только болит. А я так считаю, что русский человек никак не может без снегу. Другой раз глаза закрою, и представится — снег, деревья трещат от мороза, лунища огромная и где-то сани на морозе поют… А тут не знаешь, как к ней подступиться, к здешней природе. Как барышня какая.

Воропаев. Ты привык вдаль смотреть, а ты вверх взгляни. Какие горы! Вон, видишь, Орлиный пик. Там орлы свили, гнезда, а по сути дела нам с тобой там жить, дворцы понастроить там, сады разбить. Для счастливых людей место.

Городцов. Сказал тоже! Его сделать надо, место-то.

Воропаев. Вот именно, сделать. Все надо перевернуть заново…

Городцов. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Давай стучи к ним… Алло, жители!

Воропаев стучит палкой о балкон. Из-за плащ-палатки появляется лицо Наташи. Из-за плаща появляется Юрий в наташином халате.

Юрий. Здравствуйте, товарищ полковник.

Воропаев. Здравствуйте. Можно к вам?

Юрий. Я бы пригласил к нам, да, знаете…

Наташа (из-за плащ-палатки). Ты с ума сошел, Юрий!

Юрий. Да нет, я же говорю, что… (Показывает на свой капот.) Мои штаны в стирке, других нет… А поскольку капот на мне, то на ней… понимаете… Наташа, вот этот товарищ затеял позавчера ночной штурм! Здорово получилось, я сам было хотел примазаться, да не вышло, кости ныли… от сырости…

Воропаев (сбрасывает с себя шинель, протягивает Юрию). Накиньте мою шинель, капот отдайте жене…

Юрий берет шинель и исчезает за плащ-палаткой.

(Городцову). Будь добр, скажи Варваре Огарновой, пусть подойдет сюда да одежонки захватит… Ну, что-нибудь там, на первый случай, у нее есть, я знаю.

Городцов. Есть-то у нее много чего есть, да не про ихнюю честь. За что одевать, не знаю… Попробую, однако… Разрешите быть свободным?

Воропаев. Иди, бог войны, думай о мире.

Городцов. Есть думать о мире. (Уходит.)

Плащ-палатка опускается, и Воропаев всходит на балкон, где на ящике, завернувшись в шинель Воропаева, сидит Наташа. Вместо столика перед нею кусок керченского ракушечника. На нем — коробочка с пудрой и осколок зеркала.

Юрий. Входите, товарищ полковник.

Воропаев. Ничего особнячок. Давайте знакомиться. Зовусь Воропаевым Алексеем Вениаминовичем.

Юрий (представляя Наташу). Моя жена Наташа… Наталья… знаете, как ее… Дмитриевна…

Воропаев. Очень рад познакомиться, Наталья Дмитриевна.

Наташа. Вечно этот Юрка не то скажет. Какая я Дмитриевна!

Воропаев. Ну, как же вы все-таки сюда попали?

Юрий. Подлечиться думали, если удастся.

Наташа. Пока не удается, но…

Воропаев (оглядывая обоих). Оба фронтовики? (Кивая на орденские колодки, что лежат рядом с зеркалом.) Вижу, вижу. Что же вы так… налегке? Вроде птиц перелетных?

Юрий (смущенно, даже виновато). Как-то все некогда было… Сначала жили у родителей, в Белой Церкви… до войны, конечно… а потом фронт, родных растеряли, дом погиб, когда тут барахлом заниматься… Ну, вот, значит, и загнали все, вплоть до трофейной зажигалки!

Наташа (улыбаясь). Словом, как говорится, солнце, воздух и вода — наша лучшая еда. Но мы вывернемся. Если б нас в дороге не обокрали, — все бы ничего.

Воропаев. Какие специальности?

Юрий. Мы же прямо из школы на фронт, я — сапер, она, знаете, медсестра…

Воропаев. Вот это уже нечто…

Наташа. Ясно, нечто. Я трехлетний стаж имею.

Юрий. Тоже мне стаж! А ребенка не сумеет пеленать. (Воропаеву.) Из всех наших бед… это самое страшное. Ребенка ждем.

Наташа. Юрий, прекрати!

Юрий. Ничего я не прекращу. Ты совершенно не бережешься.

Наташа. А ты сам бережешься?

Юрий. Так не я же в положении, а ты…

Наташа. Юрий!

Воропаев. Я вижу — тихо живете. Но, по-моему, ваш муж прав. Дела у вас, насколько я понимаю, не блестящие.

Наташа. Это неправда. Мы с Юрой большой славы не заработали, мы с ним много потеряли — и дом, и стариков, и свое здоровье, но ведь мы боролись… Мы… Вы не думайте, что мы молодые, мы взрослые, мы свою силу знаем…

Воропаев. Чувствую.

Наташа. Нет, погодите, погодите. Вы, может быть, думаете, что если у нас ничего нет, значит — мы бедные? Бедные — это те, которые слабые, а мы не бедные, потому что мы… потому что… мы ж побеждаем… Не только вы, но и я сама сколько раз побеждала, и Юрий, и другие, что вы думаете…

Воропаев. Ах вы, черти полосатые!

Наташа. Вы ругаете нас?

Воропаев. Да нет, я завидую вам, и молодости вашей и силе.

Наташа. Хотите меняться?

Воропаев. А на что вам моя старость?

Наташа. Была бы я с такими орденами, как вы… ого-го! Я бы раскачала людей, я бы…

Юрий. Кто не примерзал с винтовкой в руках к земле, тот не знает, что такое жизнь и как она замечательна! Правда? Сейчас, знаете… только и жить… как это? Во весь голос жить. Правда?

Воропаев. Это самая правдивая правда, которую я когда-либо слышал. Ну, что же, давайте тогда действовать сообща… во весь голос, а? Идет?

Входит Варвара.

Варвара. Иду, иду. Ну, в чем тут неразбериха? Кому вещи, зачем? Маскарад, что ли?

Наташа. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста…

Варвара (Воропаеву). Что я, комитет помощи? Незнамо кого одевать-обувать.

Наташа (недоуменно). Кого одевать-обувать?

Варвара. Вы бы хоть документ ихний в залог взяли, а то с себя юбку сымешь — ффью, ходи тогда сама голая, извини-подвинься.

Наташа. Какие юбки? Это, наверное, товарищ полковник. Но я ни за что не возьму, вы совершенно правы.

Юрий. Жили мы без ваших юбок и проживем без них…

Варвара. Так бы сразу и сказали! Без юбки, гражданочка, все одно, как без паспорта. Вида на жительство нет.

Наташа. Нам ваша помощь не требуется.

Юрий. Извините за беспокойство. Выход — сюда.

Варвара. Что такое? Довел жену до того, что голая сидит, а еще фасон давит. Знаю я сама все ходы и выходы.

Юрий. Я…

Варвара. Ты мне не командуй. Помощь им не требуется! Ну, и сидите голые. Молчать, когда я говорю! (Ударяет по ящикам с такой силой, что они задрожали.) Укор мне делаете! А я кто, не солдатка сама, или уж глаза мне свинцом залило? Я знаю, кому помогать. Вот оно. Не назад же нести!

Наташа. Что вы придумали, право? Не надо!

Варвара. Марш за мной, нечего разговаривать. (Воропаеву.) И как таких ребят воевать посылают!

Наташа безропотно уходит вслед за Варварой.

Юрий. Как же так…

Воропаев. Вы не слушайте, что Варвара говорит. У нее все слова наоборот… Ну, вот что. Сегодня вечером соберемся в правлении, поговорим о новых порядках в колхозе. Приходите, будет речь и о вас, найдем работу.

Из комнатенки доносится голос Наташи.

Наташа. Юрочка, иди сюда, для тебя тоже кое- что есть.

Юрий. Ну, ерунда, зачем это?

Воропаев. Идите, идите, я подожду.

Юрий уходит. На улочке появляется Корытов и Ленка.

Корытов. Ну, дальше.

Ленка. А мы тогда все вскочили и давай копать…

Корытов. Видел, видел, как наработали!

Ленка. Здорово наработали! Пятнадцать лопат сломали, цапки все повывертывали… ну, до того весело было, как на первомай!

Корытов. Весело-то весело, а сколько кустов перепортили!

Ленка. Ну, как же не попортить, когда темно… Вот они сами — товарищ Воропаев.

Корытов. Ага! Здорово, Воропаев! Спускайся-ка сюда.

Воропаев спускается на улочку. Ленка прижимается к каменной стене, восторженно глядя на Воропаева и ожидая его триумфа.

Ты что же, друг милый, тут наворочал? Хорошо, что я рядом оказался. Я тебя для чего послал? Послал себя устроить… по человечеству… а ты — в начальники. Ура, вперед, на штурм! Председателя низвел до нуля… Перевыборы какие-то затеял. Это, брат, стопроцентная анархия и партизанщина!

Воропаев. Может, разрешишь сказать?

Корытов. Натяпали, натяпали, лопаты только в темноте переломали! Сколько, говоришь?

Ленка ( в ужасе от того, что она наделала). Подумаешь, пятнадцать лопат!

Корытов. Ну да, зато веселья на целый день! Еще бы! Нет, так, брат, дело не делается… Ты мне так все виноградники перепортишь.

Воропаев. Дело не столько в виноградниках, сколько в людях. Будут люди, будут и виноградники. Я увидел людей разобщенных, мрачных, самих себя не помнящих. Их нужно было перекапывать, а не землю. Их!

Корытов. Ты меня не учи. Внимание людям — первая заповедь.

Воропаев. Ты — за внимание к людям. Хорошо. А вот скажи, этих Поднебеско ты знаешь? А то, что у них не во что одеться, — это у тебя уже не внимание к человеку, а вопрос торговой сети, так? Что им негде жить — вопрос жилотдела, так? Ты наложил резолюцию о внимании, и тебя это больше не беспокоит?

Корытов. Полегче, полегче, ты мне сейчас дискуссию не затевай. (Увидя Ленку.) Ты что тут подслушиваешь партийный разговор? Марш отсюда!

Ленка прижимает руки к лицу и, что-то шепча, убегает.

Штурмовку учинил? Учинил. Безобразие! В дела колхоза влез административно? Влез. Безобразие! Райком не давал тебе такого поручения.

Воропаев. Если бы ты расспросил меня, а не эту девочку, ты получил бы иное представление.

Корытов. Все знаю сам. Перегиб допустил.

Воропаев. Да где у тебя совесть, послушай! Тебе бы только приказывать. Ты бежишь за народом да покрикиваешь: «Ах, как я здорово им руковожу!»

Корытов. Героизм не стихия, а организация!

Воропаев. Правильно!

Корытов. Что правильно?

Воропаев. Я это тебе и говорю.

Корытов. Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь!

Воропаев. Я возражаю?

Корытов. Ну, в общем ты понял, что я хотел сказать. Завтра изволь явиться на бюро. И прекратить всякую ломку. Понятно?

Воропаев. Ломать можно то, что уже построено.

Корытов. Ах, вот какие дела! До вас, значит, ничего не делали?

Воропаев. Ты все кричишь — зарази людей энтузиазмом. Так чего же ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал? У тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты не можешь понять, что люди заново начинают жизнь, им все здесь ново и чуждо: и небо, и горы, и земля, а ты их планами по горбам, планами по горбам, ты им дурацкой бумагой в нос тычешь!..

Корытов. Так-с… До вас, значит, ничего не делали, Скажите, какой психолог нашелся. Думаешь, что если ты командовал: «Направо! Налево! Ряды сдвой!» — так уж все умеешь?

Воропаев. Ты не смеешь так говорить, Корытов!

Корытов. Смею. Вижу, с кем имею дело. Я дни и ночи, а ты…

Воропаев. А я дачу хочу отхватить? Я шкурник, да?

Из комнаты выходит Юрий в новых галифе. На улице появляются Городцов и Ленка.

Корытов (берет себя в руки). Ну, ладно. На бюро, на бюро. Я тебя научу уму-разуму. (Идет за угол.)

Воропаев. Послушай, да ты же слепой, Корытов! Слушай меня!

Слышен звук заводимого мотора.

Корытов! Ты же слепой!

Силы оставляют Воропаева. Кашель потрясает его. Он выхватывает платок и подносит его к губам, шатается, ищет рукой опоры. Юрий, Городцов и Ленка подбегают к нему и усаживают его на камень.

Ленка. Ой, кровь, дядя Алеша, кровь же… ой, это я все виновата… Я натрепалась… Дядя Алеша, это я, честное слово, я виновата…

Юрий. Товарищ Воропаев, голубчик, бросьте вы… Главное — спокойствие… Где бы доктора?

Городцов. Ленка, где Комков?

Ленка. Ожидает их. (Кивает на Воропаева). Пусть, говорит, придет, пусть, говорит, явится, я ему скажу одно слово… Злой, у-у-у!

Городцов. Беги за ним! Скажи — плохо!

Ленка. Сюда звать?

Городцов. Зачем сюда? Ко мне зови. Он у меня будет. Товарищ полковник! Да что вы в самом деле?

Юрий подносит к губам Воропаева стакан воды. Появляются Варвара и Наташа, одетая в какое-то уютное платьице.

Наташа. Алексей Витаминыч! Алексей Витаминыч!

Юрий. С ума сошла! Вениаминович!

Наташа. Да нет, он Витаминыч. Он такого витамина нам вспрыснул! Я его всегда так звать буду. (Подходит ближе). Что это? Что случилось, Юрий?

Юрий. Корытов налетел. Дал жару. Чепуха в общем.

Городцов. Ну, вставай помаленьку, Витаминыч. Не округлилась, я вижу, наша с тобой операция… Пошли.

Воропаев. Сейчас, сейчас, это пройдет… Это мелочь. (Идет, поддерживаемый Городцовым и Юрием.)

Варвара (вслед). Вот, скажи на милость… хорошему человеку никогда нет счастья на свете, никогда!

Картина вторая

Двор городцовского дома на отвесном берегу, окруженный каменным забором. Внизу — море. За домом — горы. На топчане под старым кедром лежит Воропаев. Доктор Комков и Городцов стоят возле.

Комков (просматривая длинный температурный листок). Ну, что же, дело улучшается. Медленно, но улучшается. Я вам продлю бюллетень еще недельки на две, а на очередном колхозном собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу. Будет очень уместно.

Воропаев. Вы, как я понимаю, собираетесь всерьез меня лечить?

Комков. Вы не лишены некоторой наблюдательности. Собираюсь.

Воропаев. И надеетесь на успех, конечно?

Комков (с достоинством, несколько высокомерно). Человек, лечившийся в столице даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы. От этой точки зрения вам придется отказаться. Ваша болезнь не сложнее любой другой, да, да. Никакой «Травиаты». Не воображайте. Она требует, кстати, очень недорогого лекарства — хорошего воздуха и хорошего настроения… Насквозь продуть себя воздухом, омыть каждую свою клетку свежим воздухом. И, наконец, занятость. Мечтать не обязательно, это ослабляет, — но иметь дело нужно. Вы слушаете меня?

Воропаев. О да. Весь — внимание.

Городцов. Ты слушай, полковник, он дело говорит.

Комков. Все наперекор тому, чего хочет болезнь. Хочется бессмысленно валяться на кровати? Поступайте наоборот. Хочется кашлять? Удержитесь Понятно? Самое сильное средство против вашей болезни, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля.

Воропаев. Вот спасибо. С тех пор, как я окончил начальную школу, я не слышал этих истин.

Комков. Хорошее никогда не вредно повторить. Итак, начинайте принимать воздух в самых неограниченных дозах. Научитесь дышать. Привыкайте относиться к воздуху, как к пище, ощущайте его на вкус и запах, наслаждайтесь им, как гурман.

Воропаев. И благо мне будет?

Комков. Надеюсь. Больные, как и врачи, тоже должны быть талантливы. Всего вам доброго. (Уходит в сопровождении Городцова).

Воропаев. Заносится, но молодец, крепко стоит на своем.

Городцов возвращается.

Городцов. Не округлилась моя операция. Я ж его позвал, чтобы вас промеж себя подружить. Огромного же ума человек! Ему что тиф, что холера — как нам с тобой водки выпить. Ему на твою хворобу раз плюнуть, и будешь здоров.

Воропаев. Ну и пусть плюнет где-нибудь от меня подальше. Я и без него встану.

Городцов. Без него? Ну, я тебе скажу окончательное коммунике — замерзать будешь, все одно в хату не переведу, пока Комков не скажет. И будет тебе такой график жизни — лежать.

Воропаев. Что же я, вроде штрафного у тебя?

Городцов. Хуже! (Направляется к калитке). И имей в виду — установлено над тобой наблюдение, секреты заложены, патрули в наряде и калитка на запоре. (Уходит и запирает за собой калитку.)

Воропаев лежит на спине, глядя в небо. Где-то, на соседнем дворике, засвистел дрозд. Воропаев подсвистывает ему, приманивая к себе. Дрозд свистнул рядом. Воропаев ответил ему. Дрозд заинтересовался, спел целую гамму. Воропаев повторил ее.

Воропаев. Досвистелся! Ну что ж! Надо же когда-нибудь.

За стеной слышно пение мальчишек.

Голос Ленки (за стеной на улице). Марш отсюда со своим пением! Человек помрет не сегодня-завтра, а они ансамбль устроили! Другого места нет. А к нему не пущу — не до вас.

Ленка осторожно заглядывает во двор. Воропаев манит ее рукой.

Ленка (перелезая через забор). Чего вам?

Воропаев. Не сегодня-завтра, говоришь?

Ленка (очень довольная своей выдумкой). Да это я так, для порядку… Их если не пугнуть, они вас и правда в гроб вгонят. И идут к вам и идут. У всех до вас дело… Разнообразный, говорят, человек товарищ полковник, шесть орденов и всем помогает… Нашли себе доктора.

Воропаев. Ну, что на свете нового?

Ленка. Чего нового? Ну, вот Юрочка Поднебеско вчера на комсомольском собрании доклад делал. Здорово было!.. Прямо товарищ Корытов: так и сыпет, так и сыпет.

Воропаев. Слышал я его доклад. Еще что? (Тихонько подсвистывает дрозду.)

Ленка. Еще чего? Да! Машин сегодня, машин! Одна за одной, одна за одной, да шикарные такие, мимо нас. Жиг, жиг… военные в них.

Воропаев. Странно.

Ленка. Конечно, странно. Может, немцы где прорвались, а?

Воропаев (посвистывая). Ерунда. Война теперь знаешь где?

Ленка (с интересом наблюдает за пересвистом Воропаева с дроздом). А хотите, я вам живого дрозда поймаю?

Воропаев. Зачем? Пусть живет.

Ленка. А когда вам поют, любите? Когда мама работала в госпитале, я всегда раненым пела.

Воропаев. А ну-ка, попробуй. Только интересное что-нибудь.

Ленка. Хочете, я про любовь спою?

Воропаев. Что ж, это кстати.

Ленка. Ну вот. (Поет.)

Прости, моя любезная,

Прости, прощай мой свет.

Нам сказано, нам велено

В поход итти чем свет.

И если в том сражении

Я орден заслужу,

С какой его я радостью

Тебе, свет, принесу.

А может, я в сражении

Умру с клинком в руках,

Страждая, побеждая,

И сам не знаю как?

Воропаев. Добрая песня. Только не очень веселая.

Ленка. Невеселая? А я про войну люблю. Я в госпитале всегда за раненых письма писала, — ух, это ж прямо красота!.. А хочете, я за вас письмо напишу.

Воропаев. За меня?

Ленка. На фронт кому-либо, а? Кто у вас там? Я всегда на фронт любовь описываю.

Воропаев. Ну что ж, попробуй, напиши.

Ленка берет температурный листок и карандаш, лежащий возле кровати Воропаева, и устраивается на корточках.

Ленка. Тут температура записана. Ничего?

Воропаев. Валяй.

Ленка. Ну, говорите, только не быстро.

Воропаев. Кому же нам с тобой написать? Ну, пиши! (Диктует.) Милая моя Александра Ивановна! Я лежу и пересвистываюсь с птицами.

Ленка. Как?

Воропаев. Да вот так. (Свистит.) Ну, пойдем дальше… (Диктует.) Но все-таки дроздом себя почувствовать не могу. И температурный листок, и почерк, которым письмо написано, помогут вам представить, каково мое нынешнее состояние. Написала?

Ленка. Когда непонятное, писать труднее. Так.

Воропаев (диктует). Я вывалился из своей прежней жизни, как из самолета. Начинается новая жизнь, в которой я — существо лежачее, пассивное, ненужное… Жизнь дожита. Дом мой небом покрыт, воздухом огорожен.

Ленка. Фу… дайте отдохну. Здорово выходит.

С улицы доносится шум машин.

Слышите? Всё едут.

Воропаев. Да, что-то непонятное. Сколько дней лежу — такого шума не слышал.

В калитке появляется Городцов.

Городцов. Эй, авангард! Это что такое?

Ленка (взбирается на забор). Я им только температуру замерила, честное слово…

Городцов. Самая ты у меня была показательная, разведчик, не девка, и вот, пожалуйста, пост оставила… Чтоб твоего духу тут не было!

Пока Городцов разговаривает с Ленкой, Воропаев берет температурный листок и читает.

Воропаев. «Мил. Алексан. Иван. Дело его плохо, лежачий, свистит с утра». Ну что ж. В общем гораздо понятнее, чем я думал.

Городцов (Воропаеву). У тебя должно быть одно понятие — лежать. Будешь аккуратный, поощрение сделаю или, как барышням говорят, сюрприз.

Воропаев. Торопись, милый, а то на гроб его придется менять.

Городцов. Скажет тоже! Ну, слушай, — домик мы тебе оформляем… рядом… соседи будем… Такой капе на три комнаты — одно удовольствие…

Скрип калитки. Появляется Юрий.

Ну, вы подумайте только!

Юрий. Товарищ председатель, по партийному делу, никак нельзя отложить.

Воропаев. Здравствуй, Юрий, заходи, заходи…

Городцов. Хоть и партийное дело, а… неуместно все ж таки получается… Дисциплина ж должна быть, товарищ сержант!

Юрий. Я коротко. Я — две минуты. Меня сам Алексей Витаминыч звал.

Городцов. Не порядок, не порядок. Больной должен свое дело делать, а ты — свое.

Воропаев. Да пусть войдет.

Юрий. Вот в чем дело, Алексей Витаминыч. Я вчера доклад делал, в среду хочу повторить, так я посоветоваться хотел. Знаете, как я заострил вопрос?

Воропаев. Знаю.

Юрий. Кто рассказал?

Воропаев. Ты. Я тебя отсюда слышал.

Юрий. Что вы… Ну и как, по-вашему, ничего?

Городцов. А говорил — партийное!

Воропаев. Подожди, Городцов, я ему сейчас изображу, как он выступал. Только смотри не обижайся, Юрий. «Товарищи! Мы имеем в данный момент мирный период жизни… кха-кха… вполне, так сказать, мирную ситуацию, каковая…»

Юрий (умоляюще). Алексей Витаминыч…

Воропаев. Нет, ты уж послушай, будь добр… (Продолжает шаржировать.) «Каковая требует от всех нас обратно, так сказать, боевого энтузиазма…»

Юрий вытирает со лба пот.

(Городцову.) Похоже?

Городцов. Как в кино. (Юрию.) Выкидывался, как чибис перед грозой, — и пожалуйте — портрет какой списали с тебя.

Юрий. Я тезисы с Корытовым согласовал. Все так делают доклады.

Воропаев. Неправда. Не все. Дома, с Наташей, или вот с Ленкой ты же так идиотски не разговариваешь и никогда не кашляешь в кулак. Почему ж ты с народом беседуешь, будто на чужом языке речь ведешь? Чего ты трусишь? Отчего ты так вопишь, будто тебя сейчас бить начнут?

Юрий. Так ведь я совершенно неопытен в этих делах, Алексей Витаминыч, и потом — молодой я член партии!..

Воропаев. Юрий, давай мы с тобой условимся: никогда не говори — недавно вступил в партию, не умею, молод… Ты куда, милый, вступил? Это ты соображаешь? В партию, которая скоро отметит полвека жизни. За твоей спиной почти столетие Коммунистического манифеста, а ты все лепечешь: я недавно, я недавно… Коммунист, брат, — это звучит гордо, на весь мир звучит!

Юрий. Ну, пропесочили… век теперь рта не раскрою.

Воропаев. Это напрасно. Говори с народом просто… Вот как со мной. Кстати, что это за слухи пошли о Варваре?

Юрий. Глупости одни, Алексей Витаминыч.

Воропаев. Будто бы она Виктора затравила, Наташе жизни не дает, распоясалась, каким-то пустым рекордсменством увлеклась?

Юрий. И кто это вам наговорил, Алексей Витаминыч? Это у вас личные счеты, ей-богу.

Воропаев. Неверно, что ли?

Юрий. Абсолютно неверно! И как вы можете так говорить? Варвара на язык зла, правда, да ведь язык и есть язык, при ней он и останется.

Городцов. Она своим языком вполне быка убить может.

Юрий. Вранье, ей-богу, вранье! Она тебя ревнует, что Алексей Витаминыч в твоем доме, а не у нее живет… но я — то вижу!

Воропаев. Видишь ли?

Юрий. Она делами говорит. Виктора загоняла! Да она, может, всех загонит в доску, что из того? Надо ж понять, в чем ключ дела!

Воропаев. Ну и в чем же ключ? Интересно даже.

Юрий. Ей мало своей жизни, не помещается она в ней, как тесто на дрожжах, перекипает… Виктор осторожничать начал, — объявила ему войну. Городцов на небо полез, — осадила.

Городцов. Это я — то на небо?

Юрий. На соревнование вызвала всех огородников. Над каждым росточком возится, к осени первой в районе будет. Плохо? Да таких, как Варвара, на рассаду надо пускать. Победитель-человек! Красиво работает!

Воропаев. Уж и красиво, ай-ай-ай!

Городцов. Добрая каша на голодные зубы…

Юрий. Повторяю — красиво работает. Настаиваю. Нет, недооцениваете, Алексей Витаминыч, оторвались от жизни, простите меня. Говорю, как старшему товарищу.

Городцов. Ай-ай-ай!..

Воропаев. Давай, давай раскулачивай, не стесняйся.

Юрий. Я вполне серьезно.

Воропаев. Вот, вот, молодец! Так, так. Эх ты, соколенок мой ясный! О Варваре я думаю то же, что и ты, и только хотел попробовать тебя, хорошо ли людей знаешь. Молодец! Как сейчас, — всегда и говори. Уважай тех, с кем беседуешь и с кем говоришь. Это ж какие люди! О них тридцать лет рассказывали небылицы, а они, брат, взяли да и выстроили социализм. Гитлера на них напустили, они и Гитлеру шею свернут, освободят Европу и станут победителями. Отныне и вечно, брат, будут они стоять перед глазами человечества, как самые сильные и справедливые люди на земле! На передний край человечества вышел советский человек… Ты же именно с ним беседуешь, уважай его. В среду постараюсь тебя послушать, и если… смотри, Юрий… осрамлю на миру!

Юрий. Уж лучше не слушайте, слова не произнесу.

Воропаев. Ничего, ничего, из тебя неплохой пропагандист получится…

Городцов. Со временем, конечно. Ну, давай, давай поднимайся! Пойдем, я покажу, как твоя Варвара красоту наводит на огороде. Это ж… трудно сказать… ей- богу, прямо счетверенная мина какая-то, да еще без предохранителя.

Городцов и Юрий уходят. Калитка остается незапертой. Воропаев свистит. Тишина… Неожиданно появляется Лена и идет по двору, некоторое время не замечая Воропаева.

Воропаев. Лена, здравствуйте!

Лена. Кто это? А я вас и не заметила. Здравствуйте. Мама велела вас проведать, прислала кое-чего, возьмите.

Узелок повисает в воздухе. Смутившись, она опускает его наземь и без приглашения садится на краешек топчана.

Вот какие дела! ( Хмурясь и улыбаясь.) Заболели-то как, а?

Воропаев. Что там Корытов, не ругает меня?

Лена. А не знаю. Я ему не сказала, что к вам собираюсь. Еще чего подумает, ну его!

Воропаев. Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?

Лена. Ах, вертится в общем. (Оглядывает двор, хату, топчан, по ее лицу пробегает усмешка не то сожаления, не то иронии.) Ничего себе хозяйство. Здесь будете жить?

Воропаев. Пожито. А умирать, очевидно, здесь придется.

Лена. Что вы! Что вы! Комков говорит — встанете.

Воропаев. А вы откуда знаете?

Лена. В райкоме, что ли, слышала… не помню…

Воропаев. Вот-вот закончится война, и начнется, Лена, изумительная жизнь. Но мне уже не придется строить ее, как ту, довоенную… А сколько, Лена, задумано, сколько начато! Да чорт ее бери, эту жизнь, всегда кажется, что впереди еще леса, горы времени, а горы-то оказались невысокими, лесок оказался реденьким.

Лена. Да что это вы! Отлежитесь, — как раньше, жить будете.

Воропаев. Мне уже теперь прописано не жить, а валяться. А ведь я жил, Лена, жил… Вы еще соску сосали, а я уже у Кирова в астраханских степях с белыми воевал.

Лена. И самого товарища Кирова знали?

Воропаев. Знал, как же. Впервые у него, в Астрахани, я и увидел море.

Лена. А потом что было?

Воропаев. Потом стал командиром, сторожил границу на Амуре. Комсомольск строил.

Лена. А потом?

Воропаев. А потом действовал на Хасане, у Халхин-Гола, в Финляндии… И все время, всю жизнь тянуло к морю. Наконец вот оно, рядом, но, оказывается, его могло и не быть… Да, пожил, и в общем есть что перед смертью вспомнить…

Лена. Ах, вы все о смерти да о смерти, а я к вам пришла про другое сказать.

Воропаев. Ну, давайте про другое.

Лена. Да я маме тогда рассказала о вас, что вы одинокий и семью потеряли… Ну, она, сходи, говорит, и скажи, пусть уж наш дом на себя берет. У нас, правда, хорошенький такой домик, очень уютно. Так что, когда поправитесь, прямо к нам.

Воропаев. По-моему, вы не очень довольны этим, Лена?

Лена. Нет, почему не довольна, это мамино дело, мне некогда с домом возиться, работать надо.

Воропаев. А что вы думаете, это идея! Вот встану, займусь вашим домом, и будет у нас свой угол. Заведем хозяйство… домик… садик… две курицы… собачка какая-нибудь… Как вы думаете, Лена?..

Лена (сухо). Не знаю, не знаю, ни о чем таком я не думала и… ничего не знаю, честное слово.

Воропаев. Весной привезу своего Сережку, пусть пасется у вас.

Лена. Это уж вы там как хотите… И что я еще вам хотела сказать… Я перед вами виновата, подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали. Не обижайтесь, я на язык злая бываю.

Воропаев. А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена. Вот взяли и пришли ко мне… Спасибо… дайте мне вашу руку.

Лена. Ну, что вы! Выздоравливайте. Только смотрите никому не рассказывайте, что я у вас была. Не люблю я…

Открывается калитка, и во дворе — Корытов.

Корытов. А-а, мои кадры здесь! Здорово, полковник! Ты как же это успела? ( Воропаеву.) Она, брат, сегодня на вывозке леса четыре нормы сделала! Да еще к тебе за двадцать километров прибежала!

Воропаев. Пешком? Вот это друг, вот за это спасибо, Лена!.. Не забуду.

Лена. Ну, чего там! (Уходит.)

Корытов (подходя и здороваясь). А говоришь — нету внимания к человеку… Видал, какая душа? Ну, как самочувствие? Не знал я, брат, что ты до такой степени болен… да… Ты уж того, извини, брат, нескладно у нас с тобой вышло! Ну, да я кое-что предпринял. Домик тебе коммунхоз отведет.

Воропаев. Нашел, о чем вспоминать. Бывает всяко… Домик! Дома эти у меня прорезываются, как зубы мудрости.

Корытов. Замотался, брат, я… жуткое дело! А тут еще предстоит такое… Ты ничего не знаешь?

Воропаев. Откуда же я узнаю?.. Что такое?

Корытов. Ты ничего не слыхал?

Воропаев. Да ничего.

Корытов. Кон-фе-рен-ция! Вот что.

Воропаев. Районная? Так что ты волнуешься? Снимут, думаешь?

Корытов. Ай, не то.

Воропаев. Или областная?

Корытов. Не то, не то. Союзных держав. Вот что, брат.

Воропаев. Где?

Корытов. У нас. Тут!

Воропаев. Не может быть!

Корытов. Как не может быть, когда съезжаются!

Воропаев. Значит, приближается мир! Выиграли войну! Эх, чорт возьми, нашел я время свалиться.

Корытов. Тут твой знакомый генерал Романенко прибыл, искал тебя… Крутой, крутой товарищ… Заберу, говорит, Воропаева. Какому-то Василию Васильевичу будет докладывать.

Воропаев. Василию Васильевичу? Он здесь? Ого! Значит, дела!

Корытов. Да ты помолчи, не напрыгался, тебе б все в первый ряд! Стой, где стоишь, вот и все… Впрочем, у тебя сколько языков?

Воропаев. Три.

Корытов. Не по анкете, а в натуре?

Воропаев. Три, три.

Корытов. Могут, брат, нам пригодиться. Наедут иностранцы, мало ли что… Как считаешь?

Воропаев. Это ты правильно.

Корытов. Вот, а говорил — стихия… Не-ет, брат!

Воропаев. Это ты, по-моему, говорил — стихия, ну, да ладно. А скоро это?

Корытов (иронически). Как встанешь, так и начнут. Тебя одного дожидаются.

Воропаев. Когда так… (Встает.)

Городцов (входя во двор). Тормоза… тормоза… Тебе что сказано Комковым? Лежать?

Воропаев. Забирай своего Комкова… и пусть он не вылезает, пока не позову. Весь мир у нас в гостях… Все наши судьбы будут решаться, а я — лежать… Вот и встал. Я нужен, понимаешь… Смерть на неопределенное время откладывается… Пошли, Корытов!

Корытов (думая о своем). Вот какие дела на мою голову!

Действие третье

Картина первая

Двор в здании райкома. Из комнаты в первом этаже слышен стук пишущей машинки. Курят, оживление, шум. Здесь Юрий, Наташа, Лена, Огарновы, Городцов.

Лена. Вы только слушайте, иду дальше — опять едут. Какой-то старый… сигара во рту, как палка, глаза навыкате… и во всех вглядывается, будто у него что украли…

Наташа. Толстый и глазами сверлит — это Черчилль, а высокий, пьяный — это Гарриман… А Рузвельт — тот, говорят, красивый, лицо хорошее такое, печальное…

Лена. Я о товарище Сталине думаю. Раз в жизни повидать случай вышел, а не придется.

Наташа. Да, едва ли.

Лена. Вдруг он скажет, — а кто это такая, а как вы живете, товарищ Журина, что делаете?

Варвара. А ничего, мол, не делаю… За полковниками стреляю.

Городцов (Юрию). Ну, как с демонстрацией, какая будет директива?

Юрий (заглядывая в комнату). Геннадий Александрович! Алексей Витаминыч! Можно вас на секунду?

Выходят Корытов и Воропаев.

Корытов. Ну, чего вы собрались? Сказано же вам, никаких демонстраций организовывать не будем.

Юрий. А доклад в клубе? О международном положении? Народ интересуется…

Корытов. И собраний специальных не надо. Конференция вас не касается.

Наташа. Как не касается? Мы побеждаем — и не касается? Не будь нас, и конференции этой не было бы.

Корытов (Воропаеву). А может, правда, доклад устроить? Так сказать, добьем врага трудом.

Воропаев. Ты же сам говорил: Васютин вчера и сегодня звонил из обкома, сказал — работать, как работали. Идите, милые, идите, мы и без вас ошалели.

Городцов. Я так думаю, порядок встречи надо бы заранее утвердить.

Корытов. Какой порядок встречи?

Городцов. Я серьезно говорю. Вот, к примеру, приедет к нам в колхоз товарищ Сталин, выходит из машины, я выскакиваю, даю рапорт. Потом веду. Куда первым делом? У меня в правлении по холодному времени куры племенные, — веду, скажем, до Варвары, у нее домик приятный, или как? Сразу до хозяйства вести? Нет, серьезно, товарищи, это ж вопрос.

Корытов. Иди работай, никто тебя тревожить не будет.

Огарнов. Тревожить — не тревожить, а установку надо бы дать. Все ж таки политика.

Корытов. Мы не принимаем участия в конференции. Нас не касается…

Варвара. Как так не принимаем? А я уже сегодня приняла одного.

Корытов (тревожно). Кого?

Лена подает ему на подносе стакан узвару.

Что это?

Лена. Узвар из сушки… отведайте.

Корытов. А, спасибо. (Пьет.) Так что у тебя?

Вбегает Ленка.

Ленка. Пришвартовались! Два корабля! Матросы на набережную вышли! Песни поют, танцовать ловят!

Корытов. Погоди ты со своими танцами. (Варваре). Ну?

Ленка. Ну, я побежала. Там сейчас обязательно драка будет! (Убегает.)

Варвара. Да я сегодня вроде как в том самом… Ну, называется ВОКС… прием сделала. Подкатывает, понимаешь, виллис, и пожалуйста — корреспондент американский. На третьем взводе. Ну, я прошу его…

Корытов. Жуткое дело… (Воропаеву.) Ты был там?

Воропаев. Впервые слышу.

Варвара. …подаю закуску.

Корытов. Какую еще закуску в данном случае?

Варвара. Ну, какую… помидорчики соленые, капустку, ну, конечно, и литр поставила. Нельзя же! Закусил он, выпил, песни стал играть… шустрый такой… плясать пригласил.

Корытов (растерянно садится на скамейку). Лена, дай мне выпить чего-нибудь…

Варвара. Вынул книжечку, стал про колхоз спрашивать. Ну, я тут соловьем залилась, и про Витаминыча, и про Наташу с Юрием, про всех, про всех.

Воропаев. На каком языке вы с ним разговаривали?

Корытов (указывая на Воропаева). Ведь специально же его выделили как знающего.

Варвара. А какой тут, подумаешь, язык! Налила двести грамм, он сам понимает, как дальше действовать.

Наташа. Он говорил по-русски. И неплохо.

Корытов. Несла какую-нибудь чепуху, а он, не будь дурак, записал — да в газету. Вот они какие, советские колхозники, полюбуйтесь! (Городцову.) А ты чего смотрел? (Воропаеву.) Твой выдвиженец! Полюбуйся!

Варвара. Что вы на меня кидаетесь? Уж будто я такая дура, — не знаю, как иностранца принять!

Корытов. Провал, провал! Кто мог ожидать, а? (Наташе и Юрию.) И вы хороши! Нечего сказать, авангард!

Наташа. Нет, вы знаете, он такой нахал, этот Гаррис… Начал, понимаете, расспрашивать, что едим, по скольку, у кого какие нехватки да давно ли колхоз… Да что мы о немцах думаем… Если бы не Варя, мы бы все пропали. Гость! А на кухню лезет, в кастрюлю заглядывает… Мы растерялись… Ну, а тут Варя как налетит на него, схватила за шиворот и — вон из кухни.

Корытов. Американца?.. Ну, ну, а он как?

Наташа. А он хохочет, обнимать ее полез…

Варвара. Извини-подвинься, говорю. Это ты у себя дома по чужим кухням лазай, а пришел в гости — будь гостем, а то, говорю, так тебя кулаком обцелую, горбатый станешь.

Юрий. А он сейчас же все это в блокнот, но смирился.

Наташа. Нет, Варя просто молодец!

Варвара. Знай, говорю, куда приехал, с кем разговариваешь. Мой муж, говорю, Сталинград оборонял, а ты где тогда был, в чьей кухне щи хлебал?

Корытов. И куда он направлялся, этот Гаррис?

Юрий. На американский корабль. Я его провожал. Он меня о поляках расспрашивал — знаю ли я такой народ? Как же, говорю, я Варшаву освобождал. Алексеем Витаминычем заинтересовался. Жаль, говорит, не познакомился! Я ему говорю, — он, как мы, а мы — воропаевцы. Что, говорит, все одной фамилии? Одной, отвечаю.

Лена выходит.

Наташа. А о Польше много расспрашивал. Я говорю — мы им поможем, в обиду больше не дадим.

Корытов. А он что?

Наташа. Это, говорит, потом видно будет.

Огарнов. Слышите… мы воевать, а они мир решать. Маком!

Корытов. Ну, ты поосторожнее с формулировками… «Маком» — не надо в данном случае.

Варвара. Что значит — «поосторожней»? Нет, я на чем стою, меня с того не собьешь. Я бы еще ихнему президенту написала — по кухням своих уполномоченных не рассылать, а то попадет какой-либо мне под горячую руку, а я не товарищ Молотов, у меня нервы расшатанные…

Корытов. Известно, какие у тебя нервы.

Входит Лена.

Лена. Товарищ Корытов, Васютин просит вас к себе.

Корытов. Рвут на части, сосредоточиться не могу. Пойдем, Воропаев. А вы не толпитесь тут. Нечего. Валяйте по своим делам.

Воропаев (Варваре) И перестаньте делать глупости. Никаких попоек. Что это за манера? Человек приехал на конференцию, а она его споила до одурения…

Варвара. Я споила! Да он всех вас перепьет!

Воропаев. Вы, Лена, не уходите, вместе выйдем. (Уходит.)

Варвара (Лене). Давно он у тебя такой злющий? Беспокойный жилец тебе попался. Переманила от нас, так тебе и надо.

Лена. А что? Он у нас хороший. (Обходя собравшихся.) Узвар из сушки… не желаете?

Варвара. Какой он у нас — я знаю, я спрашиваю: какой он у тебя?

Лена. А он у всех самый лучший! (Обходя с подносом.) Узварчику не желаете?

Городцов. Не тот напиток. Угомонись, Варя.

Появляется генерал Романенко, прислушивается к перепалке женщин.

Варвара. Дай-ка мне, тихоня. Поднеси узвару, шевели ногами.

Лена. Пожалуйста, мне ничего не стоит.

Романенко (громко). Есть кто-нибудь из руководства?

Лена. Сейчас, сейчас…

Лена бросается в кабинет. Навстречу ей Воропаев.

Воропаев. Готовы, Леночка? Пошли.

Романенко. Алексей!

Воропаев. Роман Ильич! (Обнимаются.) Какими судьбами?

Романенко. Чудом, милый… Дай я на тебя погляжу!

Воропаев. Красив ты, брат, встретил бы на улице, не узнал.

Романенко. Я тоже тебя не узнал бы, подменили моего Воропаева. Не то, все не то! Какого чорта ты тут вертишься? Как здоровье?

Воропаев. Об этом после, погоди. Расскажи, что у нас. Все живы, здоровы?

Романенко. Да тебе-то что? Махнул на нас рукой, из армии сбежал, табак, что ли, садишь? А как же Академия? А помнишь, писать хотел? Или все это благие порывы? (Лене). Милочка, дайте что-нибудь горло промочить!

Лена. Пожалуйста, узвар из сушки.

Романенко. Спасибо, милочка.

Воропаев. Это Елена Петровна Журина, а это, Лена, генерал Романенко, о котором я вам рассказывал.

Романенко. Вот как? Очень приятно.

Лена. Пожалуйста.

Наташа (вполголоса Варваре и Лене). Пойдемте… Дайте людям поговорить наедине. Леночка, что я тебе скажу…

Наташа, Варвара и Лена выходят.

Романенко. Ну, на что это похоже? А Горева, Александра Ивановна, все глаза проплакала, думает, тебя тут в гроб кладут.

Воропаев. Александра Ивановна заслуживает счастья, которого я не могу ей дать. Я и не пишу ей, чтобы не расстраивать понапрасну…

Романенко. Ишь ты, какой добрый! Хитришь, хитришь!

Воропаев. Я и молодым не умел сближаться ради минутного увлечения. Для меня, Роман Ильич, любовь — событие, решающее жизнь… Взять жизнь женщины и отдать ей взамен свою, из двух маленьких жизней сделать одну большую — вот единственная для меня возможность. Было время, когда я чувствовал, что могу стать рядом с Горевой, но это прошло.

Романенко. Да ты же не понимаешь, что говоришь.

Воропаев. Муж, которому нужны нянька, растирания, банки, компрессы, который жалок…

Романенко. Слушай, Алексей, давай-ка поговорим начистоту: что с тобой, куда ты забрался, с какой стати перекрутил жизнь и себе и Горевой?

Воропаев. С армией я, к сожалению, покончил. Подвело здоровье, ты знаешь.

Романенко. Разве армии нужны были твои ноги? Твоя голова, твой опыт нужны. Ну, а хождение в парод? Ничем? Блажь какая-то. Голышев мне рассказывал, да я не верил.

Воропаев. Ты подожди, Роман Ильич, пойми… Я считаю, что спуститься к истокам жизни — это значит спуститься не потому, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега.

Романенко. Это какой же разбег — табаки выращивать! Ну, возьми командировку, отпуск, проветрись, а то что это? Академик, военное перо — и рассада!

Воропаев. Писать можно и здесь, и вообще ты как-то смешиваешь в одну кучу…

Романенко. Иди-ка лучше ко мне начальником штаба, новое дело дают, перспективы огромные, за год нагонишь все, что упущено, а то что это, войну вместе начинали майорами…

Воропаев. А теперь, ты хочешь сказать, дистанция огромного размера? В мою пользу, Роман Ильич. Бывают положения, когда, меняя сложившиеся условия, ты пробуешь себя в ином измерении и становишься сильнее, чем был.

Романенко. Это ты-то? Сильнее? Сейчас?

Воропаев. Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас — работник, который нужен. Я не могу оставить тех, кто мне поверил. Это было бы подло. Подло по существу, хотя внешне не подло.

Романенко. Нет, брат ты мой, как ты хочешь, а я о тебе доложил Василию Васильевичу, он как раз здесь.

Воропаев. Не опекай меня, Роман Ильич!

Входит Корытов.

Корытов. Ты еще здесь, Воропаев? Ай, беда! Иди ищи этого Гарриса… Вы ко мне, товарищ генерал?

Романенко Нет. Вот старого друга разыскал.

Корытов. Он сейчас на одну минуту сбегает кое-куда. Такая суета, знаете… уж извините…

Романенко. Погоди, Алексей… (Корытову.) Не будет он у вас на побегушках. Это уж слишком.

Корытов. Товарищ генерал… Такие дни сейчас, что я сам…

Романенко. Я знаю, какие сейчас дни. И Воропаева у вас заберут. Считайте дело решенным.

Корытов. А я не отдам, товарищ генерал.

Романенко. Я как узнал, что ты здесь, так сразу и доложил Василию Васильевичу.

Корытов. Если меня спросят, не отдам…

Романенко. Будто так его любите.

Корытов. Конечно, человек он тяжелый и с фасоном в мозгах…

Романенко. Вот видите. Вам легче будет.

Корытов. Мне легче не будет. Такая у меня работа, что легко не бывает. А отдать Воропаева нельзя. Прижился с народом. Не ломайте дела, товарищ генерал.

Романенко. Человек заболел и потерял себя, а вы этим пользуетесь, вместо того чтобы ему мозги вправить. Отберу — и никаких!

Воропаев. Что же это, меня здесь нет или меня не спрашивают?

Романенко. И спрашивать не будут. Тебя заберут. Получишь сегодня официальный вызов.

Воропаев. Я тебя не понимаю, Роман Ильич. Я ведь еще не твой подчиненный.

Романенко. Завтра будешь.

Воропаев. И у меня собственная голова на плечах. Ты не имеешь права.

Романенко. Не горячись.

Входит военный в кожаной куртке, с ним Ленка, в руках ее букет фиалок.

Ленка. Вот они, Воропаев. Который красивый.

Человек в кожанке (подходит к Романенко). Разрешите обратиться, товарищ генерал, я прислан…

Романенко. Приказано обоим?

Человек в кожанке. Никак нет, приказано одного.

Романенко. Ну, ты тогда подожди меня, Алексей…

Человек в кожанке. Приказано доставить полковника Воропаева.

Романенко (растерянно). А, так! Ну, ну!

Воропаев. Куда?

Человек в кожанке. Не имею указаний сказать — куда.

Воропаев. Меня одного?

Человек в кожанке. Так точно.

Воропаев. Ну, ты извини, Роман Ильич, придется ехать.

Романенко. Валяй, валяй, не задерживаю. Получишь по первое число.

Ленка. Дядя Алеша! А вы не к товарищу Сталину поедете?

Воропаев. Что ты, дурочка!

Ленка. Ой, вас к нему везут… Машина оттуда, я знаю.

Воропаев. Будет тебе. Ну, иди, не задерживай.

Ленка. Возьмите мои цветы. Если увидите — так от меня передайте. Скажите — Лена Твороженкова, пионерка, собирала.

Воропаев. Ладно.

Воропаев машинально кладет букет в карман и выходит вместе с военным. Ленка бежит за ним.

Романенко. Ему там не до цветов будет, ему там вправят мозги.

Корытов. Перебросят, думаете, товарищ генерал?

Романенко. А что тут делать? Вместе в Москву поедем. Вопрос ясен.

Корытов. Жуткое дело!..

Картина вторая

Стеклянная веранда дома Софьи Ивановны, выходящая в зацветающий сад. Эта веранда, вероятно, служит Воропаеву рабочим кабинетом. Стены в книжных полках, кипы газет на полу. Лена сидит за столом, который завален томами энциклопедии. Софья Ивановна перебирает рис.

Софья Ивановна. Я тебе, Лена, всегда говорила, что так получится. Вот по-моему и вышло. Вызвали-то не зря, пошлют куда-нибудь в центр, поверь мне.

Лена. Оставьте, мама. Никогда вы мне ничего не говорили и не могли говорить.

Софья Ивановна. Это почему же? Глупа, значит, стала?

Лена. Да о чем вы могли говорить? Ну, о чем?

Софья Ивановна (вздыхая). О господи, господи… Ты ему кем, по совести говоря, приходишься? Скажи матери.

Лена. Никем.

Софья Ивановна. Ну, так и знала… Как же теперь с домом быть? Полдома его, а уедет, продаст кому — не наплачешься… Кто мы ему? Чужие.

Лена. Да бросьте вы, мама.

Софья Ивановна. Бросьте. Спасибо вам, товарищ Журина, спасибо. А ссуда? Он уедет, ему что… а я как же?

Вбегает запыхавшийся Юрий, за ним Городцов.

Юрий. Еще не вернулся? Долговато.

Городцов. Да… меняется наш график жизни.

Софья Ивановна. Вам что! Вот я засыпалась — это да. Тупик, ой, тупик!

Появляется Наташа.

Наташа. Леночка, ничего еще не известно?

Лена. Ничего.

Софья Ивановна. Да тут собственно и гадать нечего. Если человека начальство вызывает, значит направят куда-либо.

Юрий. Вы думаете?

Софья Ивановна. Да тут и думать нечего.

Городцов. Да, меняется наш график жизни. Рановато его от нас забирают. Рановато. Еще б годок. Пока рассада подымется. (Кивает на молодежь.)

Влетают, тарахтя по лестнице, Варвара и Виктор Огарновы.

Огарнов. Как в дозоре залегли. Курить можно?

Софья Ивановна. Кури.

Огарнов. А может, у вас засада и огонька вздуть нельзя?

Варвара. Зашутился ты что-то не ко времени. Сядь, отдохни.

Софья Ивановна. Это у него, видать, нервное.

Наташа. А интересно, куда его теперь — опять в армию или в Москву?

Софья Ивановна. Одно из двух.

Варвара. Это все генерал Романенко обстряпал. Я, говорит, доложил там, куда надо. И чего лез? Сам выдвигается, ну лады. Так нет, надо ему еще людей срывать…

Огарнов. Не партийная точка зрения.

Варвара. Это у меня, что ли? Дома мне об этом напомни.

Голос Ленки (из сада). Идет, идет!

Все переглядываются. Бросают курить, мнутся и, наконец, встают. Входит Воропаев.

Молчание.

Воропаев (останавливается). А-а, все уже здесь.

Городцов. Говори сразу, не мучь.

Воропаев. Вы понимаете, что… со мной произошло? Я сейчас был у товарища Сталина.

Лена. Ой, что ж это?

Наташа. Я так и знала! Ну, ну, ну! Что же теперь будет?

Воропаев. Даже сам себе не верю, что был…

Лена. Значит, уедете? (Закрывает лицо руками.)

Воропаев (не замечая ее волнения). Я сегодня помолодел на тысячу лет!

Лена. Что?

Воропаев. Моложе стал на тысячу лет!

Городцов. Нечего ходить вокруг да около — рассказывай, Витаминыч. Я, брат, тоже не из железа.

Воропаев. Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни. Это частный случай. Мое личное переживание. Я доверяю его вам как друзьям. (Проходит к столу.) Мне выпало счастье быть вызванным к товарищу Сталину… Я вошел, ничего не видя, и вдруг услышал голос, который нельзя забыть… Он заканчивал разговор со стариком садовником…

Городцов. С Иван Захарычем? Ну, ну!

Воропаев. Не знаю, как его зовут. Вхожу я, и от волнения не могу шага сделать…

Городцов. Стоп, стоп, стоп. Рассказывай толком, Алексей Витаминыч. Где дело было, присутствовал кто?

Воропаев. Вячеслав Михайлович сидел в кресле, бумаги подписывал. Товарищ Сталин беседовал, я тебе говорю, с садовником, рекомендовал ему какой-то новый способ культуры или прививки, а тот возражал…

Городцов. Ясно, Иван Захарыч!

Воропаев. …а тот возражал, говоря, что наш климат многого не позволяет. «Мало ли чего климат не позволяет, — возразил товарищ Сталин, — а вы смелее экспериментируйте». А садовник свое: «Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знаки препинания». — «Ничего, — отвечает товарищ Сталин, — мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем. Вот нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани и Украине, а он пошел. Захотели — пошло. Все дело в том, чтобы захотеть и добиться».

Городцов. Так прямо и определил?

Воропаев. Да. А потом товарищ Сталин обратился ко мне: «Пожалуйста, говорит, сюда, товарищ Воропаев, и не стесняйтесь. Как штурмовку устраивать, так вы впереди, а как ответ держать, так вас и не видно».

Городцов. Значит, уже доложили. Смотрите, какая оперативность!

Воропаев. Дадите вы мне рассказать или нет?

Юрий. Молчите все, что вы в самом деле!

Огарнов. Давай, Витаминыч, давай!

Варвара. Как мина замедленная. Все нервы вымотал.

Городцов. Складней рассказывай.

Воропаев. Пожурил товарищ Сталин меня за штурмовку. Рассказывали, говорит, мне, что вы тут колхозы в атаку водите…

Городцов. Так прямо и выразил?

Воропаев. …очень, говорит, интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.

Наташа. А вы что?

Воропаев. А я стою, ног не чую и с места сдвинуться не могу.

Городцов. Это зря. Тут вид надо иметь молодцеватый, бодрый.

Варвара. Да замолчи ты!

Воропаев. Вячеслав Михайлович пододвинул мне плетеное креслице…

Ленка. Это где было?

Воропаев. В садике, у дворца… Я сел. Гляжу на товарища Сталина. Он в светлом кителе, в светлой фуражке. Лицо светлое.

Лена. Постарел?

Воропаев. Нисколько. Я его в последний раз на параде седьмого ноября в сорок первом году видел. Не постарел, но изменился. В лице появились новые черты, черты торжественности… да и не мог не измениться, потому что народ глядит в него, как в зеркало, и видит в нем себя… А народ наш изменился в сторону еще большей величавости.

Городцов. Факты, факты давай.

Воропаев. Я молчу. Вячеслав Михайлович спросил, как здоровье, как я себя чувствую, как я живу. Я ответил, что не легко.

Городцов. Ну, Алексей Витаминыч, я просто тебе удивляюсь. Такой, можно сказать, оратор выдающий, и такие слова… Ну-ну!

Лена. Да замолчите вы, слушайте, ведь от всей души человек говорит… А что на это товарищ Сталин?

Воропаев. Вот это, говорит, хорошо, что попросту сказали. Да, живем, говорит, пока плохо, но скажите своим друзьям: скоро все решительно изменится к лучшему. Вопросы питания, сказал товарищ Сталин, партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации. Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить, лучше, чем до войны.

Наташа. Как я его люблю, если бы вы знали!

Городцов. Да тише вы… Тут самый вопрос пошел.

Воропаев. И попросил меня рассказать о людях, кто у нас, как живут и работают, и я рассказал о всех вас.

Лена. Сталину?

Воропаев. Рассказал я, как ты во сне пшеницу видишь, Городцов.

Городцов. Язык-то у вас как повернулся? Ну и ну! А он что? Вот незадача!

Воропаев. Он прошелся, подумал, говорит — это тоска по большому, по главному, и велел тебе передать… он, говорит, человек военный, поймет, что мы тут — второй эшелон…

Городцов (вытягиваясь). Есть — второй эшелон.

Воропаев. С хлебом решится, за нас возьмутся. Все понадобится тогда: и виноград, и инжир, и маслины. А если, говорит, тяжело Городцову, так перебросьте его в степь, на пшеницу.

Городцов. Меня? В степь? Нет, ваше коммунике я отвергну. Где я стал, оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать. Я и без вашей степи силу покажу…

Огарнов. Замолчи, сосед, не так, конечно, показ дан, не так, это я тоже скажу, но заботу о тебе какую товарищ Сталин проявил! Подумал о твоей судьбе.

Городцов. Да что я, дефект имею, что обо мне такой разговор завели? Не больной, кажется. И главное, какому лицу коммунике сделано. Нет, не то было сказано, что надо.

Наташа. Что с вами, я не понимаю! Дайте же нам послушать.

Воропаев. О вас, Наташа и Юрий, я тоже рассказал без утайки.

Наташа закрыла лицо руками. Юрий обнял ее.

И товарищ Сталин выслушал, долго молчал, потом говорит: «Если таким, как эти Поднебеско, дать силу, далеко шагнем».

Юрий. Я даже не верю, что он так сказал… Наташенька, слышишь?

Наташа. Слышу, но я, как во сне… Такое бывает только во сне.

Воропаев. Рассказал я и о тебе, Лена.

Лена вышла из угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним.

О тебе я рассказал, какую душевную чистоту пронесла ты через всю войну, какой энергии и воли полна… И он…

Лена. Сталин?

Воропаев. Да. Он сказал: «Если одну волю этой Журиной…»

Лена. Так и сказал — Журиной?

Воропаев. Да. Если одну только волю этой Журиной направить по верному пути, горы, говорит, можно сдвинуть.

Лена. Ну, зачем вы про меня рассказали? Как же мне теперь жить?

Воропаев. То есть как?

Лена. Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Журина горы может сдвинуть. А я — сдвинула? Я ж теперь навеки покоя лишусь.

Городцов. Погоди, дочка. Мы все покоя лишились от этого разговора. Как в окружение попали, честное слово. Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели дай. Ну, выкладывай дальше, все до последнего слова, секретов тут никаких быть не может.

Воропаев. Рассказал я и о тебе, Виктор, как ты с честью поддерживаешь звание сталинградца, в первых рядах идешь, хоть и болен. И о тебе рассказал, Варвара.

Варвара. В трудное положение ты нас поставил, вроде как получили награду, а за что, неизвестно.

Ленка. А мои цветы куда дели?

Воропаев. С твоими цветами здорово вышло. Я их в карман шинели сунул… и забыл о них… потом искал платок и выронил…

Ленка. Ай-ай-ай, а я так собирала…

Воропаев. Товарищ какой-то был возле, он поднял, и я опять, понимаешь, их в карман сую. Товарищ Сталин с любопытством глядел на меня. Потом говорит: «Карманы, насколько я знаю, не для цветов, дайте-ка ваши цветы», и присоединил их к огромному букету на столе. Может быть, говорит, вы их кому-нибудь предназначали? Ну, тут я и рассказал о тебе, как ты цветы для товарища Сталина собирала…

Ленка. Уй-уй-уй!

Воропаев. Товарищ Сталин велел принести пирожных… Где же они? Да вот… И передать тебе, что я исполняю, товарищ Твороженкова, с огромным удовольствием.

Ленка. Ой, я их даже есть не смогу! Пойду девочкам покажу… А хвастаться можно?

Воропаев. Указаний на этот счет я не получил, но думаю — можно. Ну вот… в основном и все, товарищи.

Городцов. Как все? А о тебе какое решение? Какие оргвыводы?

Воропаев. Что ж обо мне… Обо мне… в основном товарищ Сталин меня похвалил… Нет, в общем, он положительно похвалил меня. Да, он так и сказал — «молодец», уверяю вас.

Ленка (начинает реветь). Дядя Алеша… А я теперь как же буду? Не уезжайте от нас… Дядя Алеша…

Воропаев. Ты что, Ленка?

Ленка. Ну, как же я без вас теперь буду, как?

Воропаев. Ничего не понимаю.

Наташа. В общем она хочет сказать… Знаете… сейчас, когда вас так отметили… мы понимаем, конечно… вас большие дела ждут. (Сквозь слезы.) Не забывайте нас, Алексей Вениаминович! А мы всегда будем вас помнить.

Ленка начинает реветь еще сильнее.

Воропаев (хохочет) Дорогие вы мой… черти вы мои полосатые! Да товарищ Сталин и похвалил меня за то, что я здесь… с вами…

Входит Романенко.

Романенко. Здравия желаю, товарищи! Ну, Алексей, когда едешь?

Воропаев. Никуда не собираюсь.

Романенко. То есть как?

Воропаев. Да вот так. Куда мне ехать? Посевная на носу.

Романенко. Погоди, погоди. Ты собственно у кого был, у Василия Васильевича?

Воропаев. Нет.

Романенко. Так где же?

Воропаев. Я был у товарища Сталина.

Романенко. Так. Ну и что же он сказал?

Воропаев. Он сказал: «Есть еще у нас некоторые товарищи, которые полагают, что хорошо работать можно только в Москве…» Есть у нас еще такие люди, Роман Ильич?

Романенко. Мгм… Чего ж тут не понять…

Городцов. Разрешите обратиться, товарищ генерал. Укоренился у нас полковник… Такие ходы сообщений провел, знаете… такие дзоты возвел…

Варвара. Так укоренился, что и не выдернешь.

Романенко. Вижу, вижу… у тебя, брат, такая гвардия, что мне самому завидно. Да… ( Воропаеву.) Круговую оборону занял? Ну, что ж… А вам от имени корпуса спасибо за то, что подняли на ноги Воропаева, Спасибо, гвардейцы! Иттить вперед, как говорят мои солдаты.

Огарнов. Служим Советскому Союзу!

Романенко. (Воропаеву). Ну, раз так — так так. Значит, такая линия. Тогда переноси сюда свой капе и действуй.

Обнимаются.

И — вперед иттить, вперед!

Софья Ивановна. Обошлось! (Лене). И пусть теперь на себя весь дом записывает. Да-да, пусть! А то я все свои нагрузки забросила через эти хлопоты. Прямо ужас!

Картина третья

Стеклянная веранда дома Софьи Ивановны. Лена сидит за столом, который завален томами энциклопедии, роется в книгах.

Лена. Ну, откуда я возьму про этого Суворова… И ничего нет… был в Крыму или не был… вот еще хлопоты.

Голос Наташи. Леночка, ты дома?

Лена (отрываясь от книги и перегибаясь через открытое окно). Дома, дома! Вот кстати! Я как раз о тебе думала…

Входит Наташа.

Наташа. У тебя прямо рай, Лена. Садик такой чудесный…

Лена. Это все мама и Алексей Витаминыч. Вперегонки чего-то сажают.

Наташа. Почему ты меня вспоминала?

Лена. Да я одна замучилась. Алексей Витаминыч оставил мне с утра записку, — он со мной занимается, каждый день задание… Вот. (Читает.) «Леночка, вечером расскажите мне, что делал в Крыму Суворов…» Ты понимаешь? А я даже не знала, что он тут был.

Наташа. Ну, как же. Его даже ранило в глаз на перевале.

Лена. Это Кутузова!

Наташа. Правда, правда. Но, с другой стороны, тоже как-то непонятно: сражался с французами, а ранен почему-то в Крыму. Какая-то неувязка.

Лена. Все увязано. Его ранило в глаз, когда он был еще молодым и воевал против турок.

Наташа. Так ты же все знаешь! И вообще ты самая умная среди нас. Чего ты учиться не едешь?

Лена. Сама не знаю, что выбрать… И учиться хочется, и работу интересную мне предлагают, но как-то все у меня неустроено.

Наташа. Лена, хочешь, будем говорить напрямки, как родные сестры?

Лена. Я с тобой всегда напрямки.

Наташа. Ну вот… все… начистоту. Ты мне скажи все-таки, как у вас?

Лена. Никак.

Наташа. Ты скажи откровенно — он нравится тебе?

Лена. Да. Так нравится, что и сама не знаю, что со мной. Все глупости разные лезут в голову, и мечты, и думаю — завтра встану и сама ему все скажу, чтоб не мучиться. А ничего не выходит, я рядом с ним, как немая.

Наташа. Ну, а скажи, вы целовались когда-нибудь?

Лена. Что ты! Разве у него поцелуи на уме? Он такой…

Наташа. Они все такие, я тебе скажу. Мой Юрка, если бы я не вышла за него замуж, ни за что бы на мне не женился. То есть, понимаешь, он ни за что не рискнул бы. Такой храбрый мальчик, а когда я спросила его: ты любишь меня? — он так побледнел, будто на мине подорвался. И вообще, я думаю, мужчины, которые сами лезут целоваться, это что-то не то. Тебе не кажется? Вообще это не их дело, правда?

Лена. Кто их знает…

Наташа. Вот я тебе расскажу, как мой папа делал предложение маме. Он ходил к ней в гости чуть ли не каждый вечер и все время рассказывал — может, и об этом самом Суворове, рассказывает и рассказывает, мама уже все наизусть выучила. И однажды, когда папа начал повторять все сначала, дедушка, мамин отец, значит, выскочил из соседней комнаты и говорит: «Мария, соглашайся немедленно, а то заговорит до смерти!» Ты понимаешь, что я хочу сказать? У них как-то по-своему все идет. Он может тебе говорить о земледелии, а выходит, что о любви.

Лена. Ты думаешь?

Наташа. Не думаю, я отлично знаю.

Шаги во дворе. Лена выглядывает.

Лена. Он!

Они бросаются устанавливать на место книги. Входит Воропаев с газетой в руке.

Воропаев. Здравствуйте, Наташа! Ай да авторы, ай да организаторы! Сады при школах! Да вы же молодцы, государственные деятели! Кто это из вас троих додумался?

Лена. Не помню, кто. Кажется; Наташа. Варвара поддержала, а я предложила написать в газету. Ну, а потом сочиняли все вместе и дружно подписались… Писем сколько, отзывов, постановлений, предложений, если б вы знали!

Воропаев. Так всегда бывает. Толкнуть надо. Дело, которое не движется, это просто идея. Идею толкнешь, она и пошла и на ходу превращается в дело. Только догоняй.

Наташа. Ну, я побежала. Сегодня доктор Комков лекцию читает молодым матерям.

Воропаев. Научно будете рожать?

Наташа. А как же! Зачем мне какая-то эмпирика? (Уходит.)

Воропаев. И когда эго вы всему успеваете учиться, не пойму? Вот хотя бы ты, Лена.

Лена. Это я у вас научилась. Сначала казалось мне, что вы так хорошо говорите с пародом потому, что вам кто-то подсказал, помог. Потом — вижу, говорите вы то, что я сама чувствую, но чувства этого до вас я как-то не сознавала, не могла выразить, а вы толкнули что-то в душе, и там пошло гудеть и волноваться. Это я особенно в День победы поняла, когда вы речь произносили… Не знала я, что вы такое с народом можете делать, не знала, скажу правду.

Воропаев. Это не я с народом, а народ со мной такое делает. Двадцать лет я в партии, огромную жизнь прожил, а, веришь ли, омолодила меня работа у вас. Не сознанием, а телом своим, дыханием чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я его голос. Ах, как мне повезло!

Лена. А можете вы и про меня так хорошо сказать?

Воропаев. Могу. Знаешь, кто ты, Лена? Дикая яблонька, выросшая в глухих горах.

Лена. Вы стихи говорите?

Воропаев. Такая хрупкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты — храбрая яблонька. Стоишь себе среди лесов и цветешь в свое удовольствие, как самое сильное на свете деревцо…

Входит Софья Ивановна.

Софья Ивановна (раздраженно). Это что ж такое — здесь кино, что ли, и идут, и идут, хоть собаку спускай… да и та — поздравляю — куда-то сорвалась. Разве это хозяйство — собаку не сберегли! Хороши хозяева — нечего сказать! Крышу до осени отложили, козу решили купить — раздумали… Ленке все некогда, статейки сочиняет… активистка какая нашлась!

Воропаев. Вы сами раздумали, Софья Ивановна. Я вам сколько раз напоминал.

Софья Ивановна. Нашел домработницу! Что ж, мне из-за вашей козы дело бросать? Я в артели, сами знаете, занята, у меня своя нагрузка, мне люди доверились, как человеку, а я буду их на козу менять! Никогда в жизни себе не позволю… Да и времени у меня нету… Вон опять идут! Лихорадка б их стукнула! (Выходит.)

Лена (вслед). На вечер, на вечер… Слышите, мама?

Слышно из сада: «А, Софья Ивановна!.. Как живете-можете? Цветете?» И ответ Софьи Ивановны: «Тут не до цвету, входите уж, входите, как пришли!»

(Выглядывая.) Васютин с Корытовым!

Входит секретарь обкома Васютин, с ним Корытов.

Васютин (здоровается). Мир дому сему! Высоконько забрались, товарищ Воропаев… (Лене). Васютин…

Воропаев. Зато вид какой! Загляденье!

Васютин. Вид — ничего, а начальству тяжело к вам добираться!

Воропаев. Прошу садиться! (Корытову.) А ты что же, Геннадий Александрович?

Корытов. Ничего, ничего.

Лена уходит.

Васютин. Мало-мало устроились?

Воропаев. Более или менее.

Васютин. Скорее, пожалуй, менее. Ну, обживетесь. Слышал я, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы.

Воропаев. Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.

Васютин. Я понимаю. И я не в обвинение. Я сожалею. Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются.

Воропаев. Я слушаю вас, товарищ Васютин.

Васютин. Так вот. Начну собственно с конца. Говорят, один удачно найденный человек — половина дела. Впрягайтесь-ка вы в работу посерьезнее.

Воропаев. Есть у меня своя теория, товарищ Васютин…

Васютин. У кого их нет! Вы погодите с теориями… Партийная конференция на носу. Понятно?

Воропаев. Понятно.

Васютин. А с Геннадием Александровичем у вас недоразумение небольшое.

Воропаев. Что именно, какое недоразумение?

Васютин. Сейчас скажу. Когда ставишь человека на работу, надо всегда учитывать, сколько он на ней высидит. Важно не передержать, понятно. Мы тут ошибку допустили, каюсь — передержали. Так ведь, Геннадий Александрович?

Корытов. Выходит, так

Васютин. Каждый человек может выдохнуться. Наше дело — во-время поддержать. Недоглядели — выдохся Корытов. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. В чем его беда? Рос медленнее людей. Перегнали его. Это — первое. А второе — заработался он, душой стал суховат. А партийная работа души требует. И теперь, если мы его не спасем, пропадет человек. Так ведь?

Воропаев. Пожалуй, так. Но самое трудное время позади.

Васютин. Думаете? Для нас с вами, партийных работников, самое трудное всегда впереди. То, что преодолено, то уже не трудно. Ну, так как же?

Воропаев. Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома. Я, должно быть, буду неважным секретарем.

Корытов. Ага, заговорил. То-то.

Воропаев. Мне никогда еще не приходилось стоять на самом поэтическом участке работы, быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Оставьте меня на пропаганде. Выдвигайте молодых.

Васютин. В партии нет стариков. И знаете что — не показывайте мне, что вы отличный пропагандист и агитатор.

Воропаев. Зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже, чем на сегодняшнем? Я понимаю, что с Корытовым нелегко работать.

Корытов. С тобой легко! Уж такое вы сокровище, ай-ай-ай!

Васютин. Погодите, погодите. Я о вашем характере тоже кое-что слышал, Воропаев. И вы не без греха. Я вот тебя, Корытов, спрашиваю — справится он?

Корытов. Справится. Силен. Укоренился в народе.

Васютин. Что и требовалось доказать… А насчет поэзии, дорогой мой товарищ Воропаев, это, надеюсь, несерьезно. (Встает и ходит по террасе). Поэзия! Пропагандист — поэзия, а секретарь — проза. А Киров Сергей Миронович? Проза? Не мне вам доказывать, что в партийной работе нет места прозе, особенно нынче. Вот Корытов ударился в прозу, и видите — что… Вот мы его и научим поэзии. Великие наступают времена, великие! Когда еще сказано было: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»… а нынче не призраки, а миллионы живых людей несут это знамя со всех концов земли! Каждый из нас десять шкур должен с себя спустить, — людьми заняться. Философские времена наступают, Воропаев, мало быть передовиками в ремесле, мудрецов надо формировать, мыслителей, дальнозорких людей с объемной душой, как… как это наше небо… как это море… не меньше. Наш стахановец — государственный человек, а вдохните в него огонь теории, — это же гигант… это… в любом государстве министр! Вот как! Уговорил, нет? Кажется, уговорил.

Воропаев. Подумать надо.

Васютин. А вы, не думавши, и не слушали бы. Ладно, дам срок. Молоком не угостите?

Корытов. Да у него ни коровы, ничего… прямо стыдно.

Воропаев (в окно). Лена, дайте-ка молочка кувшин.

Васютин. От своей коровы молоко всегда вкуснее. Пора бы свою завести, вроде как коренной житель… неудобно.

Лена (входит с кувшином). Некогда возиться.

Васютин. Ай-ай-ай, все социализм строите? А как же другие управляются? На все надо иметь время. Мало вам двадцать четыре часа, раздвиньте их на сорок восемь. Все в ваших руках. Время без лимита. Если возьмете лишнее, никто не осудит. Так, я понимаю, мы договорились? Вчерне, так сказать.

Корытов. Ты выручай меня, Витаминыч, выручай. Я, брат, все-таки не где-нибудь, на посту свалился, ты сам видел… Мне бы вот, как тебе тогда, — помнишь, — мне бы сейчас передых небольшой, поучиться. И опять в бой. Так что… не подведи.

Васютин (прощаясь). Слышали? Зов раненого. И как там у вас, на фронте, говорилось: взаимовыручка в бою — святое дело, так ведь? Надеюсь, к вам ее применять не придется… Прощайте. Звоните мне.

Воропаев идет проводить Васютина во двор.

Корытов (уходя, Лене). Ах, да… Чуть не забыл. Письмо вам…

Лена (удивленно). Мне? (Открывает конверт, читает, волнуясь.)

Воропаев (входя). Письмо? Мне?

Лена. Нет, мне.

Воропаев. От кого, интересно. Популярному автору от почитателей?

Лена. От Горевой Александры Ивановны.

Воропаев. Что? Почему она тебе пишет? Что-нибудь случилось?.. С ней? Да говори же, Лена. Раненая? Да или нет? Что с ней?

Лена. Нет. Она жива, здорова. Читайте.

Воропаев. Что такое? (Быстро пробегает письмо.) Мгм… вот как… так… Что думаешь ответить?

Лена. Что же мне ответить, Алексей Вениаминович?

Воропаев (просматривая письмо). Как она тебя величает? «Милая Лена». Спрашивает, как живет и работает Воропаев? Ну, значит, так и ответь: «Милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен… что сынишку его на днях привезут из Москвы…»

Лена. Я ей отвечать не буду. Я ее вовсе не знаю. Мне бы уехать, Алексей Вениаминович… Помните, я просила вас помочь? Мне бы вот сейчас уехать… завтра, что ли…

Воропаев. Куда ехать, почему? Только начала становиться на ноги, и уезжать… И в какой связи это с письмом? Только появился у тебя дом, создались новые интересы… ты стала другой, чем была…

Лена. Смешно вы говорите — другая я стала. А какая такая другая, вы знаете? Что у меня на сердце, чувствуете?

Воропаев. Я что-то не понимаю… Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам. Ты о ней думала?

Лена. А как же! Как же мне не думать, когда я рядом с ее жизнью стою. И письма ее кое-какие, — теперь уж признаюсь, — я читала, вы их рвете, а я возьму, склею, прочту. Умная и хорошая она женщина, Алексей Вениаминович. Читаю, бывало, ее письма и плачу. Вот, думаю, как не повезло женщине: одно думала, другое вышло.

Воропаев. Помнишь, какой я сюда приехал… за смертью… и тогда твердо решил я — не стеснять собой никого… и ее, конечно, в первую очередь… и вообще никого.

Лена. Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович. Я все сама вам скажу. Я ее жалела, а сама думала, — а вдруг так случится, что у нас с вами жизнь наладится. Мечтала об этом… А теперь вижу — ничего бы у нас с вами не вышло…

Воропаев. Я никогда не думал, что ты так ко мне относишься… Что ж теперь делать?

Лена. Постойте, не перебивайте меня… Жена — это недаром в народе говорится — половина. А разве я могу быть половиной? Я и на четверть не потяну…

Воропаев. Лена, не в этом дело…

Лена. Подождите, милый Алексей Вениаминович… вы уж потерпите, я за всю жизнь сегодня такая разговорчивая… Вы хотели забыть Александру Ивановну, потому что вам жалко было брать ее в свою жизнь. Плохо, мол, ей тут будет. А она, видать, не жалеет себя ни в чем, только бы поближе к вам быть. А вы не бойтесь… Вы, правда, послушайте меня, как сестру, худого я вам не пожелаю, — вы не зовите, ее. Обед она вам не сварит и за папиросами бегать не будет, но… (Не найдя слов, широко распахивает руки, движение их вольно и красиво и лучше слов объясняет мысль.) Вы ее любите… Я на вас зла не держу, я сама виновата, сама… Вы для меня так много сделали, вы меня жить научили… Меня научили, а сами не умеете. Других чему только не научили, а сами свою долю взять не знаете как. Мне б никто не простил, если б я связала себя с вами… Полы у вас мыть да чаем вас поить — это мне ничего не стоит, но счастья у нас не было бы. Стойте, стойте! Я сейчас, как все высказала, вижу — судьба моя еще не сказана, и впереди она вся. Знаю я: за пазухой у вас счастья своего не высидишь. Ну, хватит, Алексей Вениаминович, заговорила я вас, милый вы мой.

Воропаев. Что сказать… Кажется, в первый раз в жизни не знаю, что сказать…

Софья Ивановна (вбегая). Можете не волноваться… Нашелся Тузик! ( Разглядывая Лену и Воропаева). Опять эта Морозова пришла, которой пенсию не дают, на завтра, что ли, отложить?

Лена. Нет, нет. Пойдите, Алексей Вениаминович, выслушайте ее… который раз она к вам…

Воропаев. Замечательный человек ты, Лена… только все как-то нескладно у нас с тобой получилось… Но какой ты чудесный, чистый человек! (Пожимает ей руку и выходит.)

Софья Ивановна. Что тут у вас, Лена?

Лена (бросается на грудь к матери). Вы мне ничего не говорите, мама… Только поклянитесь от чистого сердца, когда Сережка к нему приедет, будете смотреть за ним, как за своим. Мамочка, милая… (Целует ее).

Софья Ивановна. Гордая ты у меня, Леночка. Все сделаю, как ты хочешь… Все будет, как ты хочешь…

Действие четвертое

Набережная, что и в первой картине. Осень. Деревья слегка позолотели, но еще пышны, а солнце по-летнему горячо. На скамейке доктор Комков. Появляется Лена с чемоданчиком в руке.

Лена. Здравствуйте, доктор. Отдыхаете?

Комков (раздраженно). Пациента жду. По случаю воскресенья рассчитывал застать его дома, но не угадал: день секретаря райкома строится вне законов логики. Раньше, бывало, больные бегали за врачами, теперь врачи гоняются за своими больными.

Лена. А почему здесь его ловите?

Комков. Сегодня с пароходом прибывают переселенцы. Здесь организуется встреча… Едете?

Лена. Да, пароходом. Хотела попрощаться, да, видно, не удастся.

Комков. Что выбрали, Елена Петровна?

Лена. Фельдшерские курсы, потом, может быть, рискну в мединститут.

Комков. Отлично надумали, из вас выйдет прекрасный врач… только смотрите, никогда не соблазняйтесь лечить Воропаева.

Лена. Кстати, как у него сейчас со здоровьем? Уж очень неважно стал выглядеть.

Комков. Видите ли…

Лена. Говорите… как будущему врачу.

Комков. Воропаев — человек для всех. Организация, очень сложная. Для таких, как он, еще нет лекарств. Они и болеют-то не по-людски.

Лена. Он стал такой худой, такой худой…

Комков. Худой? Да он весь из костей, даже сердце.

Лена. Ой, нет. Зимой вы говорили, что перемена жизни — самое хорошее лекарство. Вот он переменил…

Комков. Он недопеременил. К этой перемене надо бы еще немножко сердечной радости, своей, маленькой… но он любит радость грузовиками, кубометрами, гектолитрами…

Лена. Как, по-вашему, он счастлив?

Комков. По-видимому — да… Как-то я прочел у Тургенева: «Кто знает, сколько каждый живущий на земле оставляет семян, которым суждено взойди только после его смерти», — и подумал тогда, что от многих из нас ничего не останется, и зависть меня взяла именно к Воропаеву. Он и при жизни взрастил неплохой урожай.

Лена. Зачем вы так говорите? От нас останутся люди, каких еще не было, от нас пойдет счастье.

С моря слышен гудок подходящего парохода.

Ну, мне пора, доктор. Я буду писать вам.

Комков. Возвращайтесь скорее. Я очень скучаю без тех, кого не надо лечить.

О чем-то бурно споря, появляются Юрий и Наташа.

Юрий (хлопая по толстой книге, которую он держит в руке). Видишь, что написано: «Мать и дитя», профессора Жука. Четырнадцатое издание.

Наташа. Ах, Юрочка, хотя б и сорок пятое, какое это имеет значение! Моя мама без всяких Жуков выкормила шестерых, и все были на загляденье!

Юрий. Голая эмпирика… а тут же все научно обосновано. Для чего же наука, если ею пренебрегать?

Наташа. Сам рожай и сам корми в таком случае, Юрочка, а я буду поступать, как нахожу нужным. (Заметив Лену и Комкова). Вы слышали что-нибудь подобное? Хочет, чтобы я… как его?

Юрий. Жук, «Мать и дитя».

Наташа. …чтобы я по Жуку воспитывала, а этот Жук жил в прошлом веке, когда дети были совсем другими!

Комков. Как вам сказать. Можно допустить, что они были несколько похожи на наших.

Лена. У вас, Наташа, такой замечательный мальчик, что я завидую.

Гудок парохода.

Ой, надо спешить!

Наташа. Лена, милая, мне вам столько нужно сказать… если бы не вы, я, вероятно, не родила бы со страху… Мы так много для меня сделали. (Целует ее). Юрочка, возьми чемодан…

Юрий. Вы для нас родней, чем сестра, Елена Петровна.

Наташа (Комкову). Доктор, а может быть, этот Жук все-таки прав, как вы считаете? Проводим Лену, и вы посмотрите Алешку, хорошо? (Взяв Комкова под руку, уходит.) Лена, я не прощаюсь, встретимся на пристани.

Юрий. Дайте мне чемодан.

Лена. Не нужно, Юрочка, я сама.

По набережной идут военный с палкой и Горева. Она в шинели, без погон, вид у нее измученный, болезненный.

Военный. (Юрию). Простите, пожалуйста, как пройти к райкому? Мне срочно нужен секретарь… товарищ Воропаев, кажется.

Юрий. Сегодня выходной… Сами его все утро ищем… может быть, он в клубе.

Военный. (Горевой). Александра Ивановна, подождите меня здесь, я загляну в клуб.

Горева. Хорошо, я подожду. (Юрию.) А квартира Воропаева далеко?

Юрий. Квартира у него была… да… но сейчас он живет в райкоме.

Горева. И сынишка с ним?

Юрий. Сынишка вот у них… У Елены Петровны…

Горева (радостно). Вы — Лена Журина?

Лена. Да.

Горева. Я — Горева.

Юрий (хватаясь за голову). Ну, я побегу, надо же все-таки разыскать его…

Лена. Юрочка, погодите, вы мне нужны!

Юрий (убегая). Сейчас, сейчас.

Горева. Я вам писала, не знаю, ответили ли вы, я странствовала по госпиталям.

Лена. Нет… я не ответила.

Горева. Скажите — почему?

Лена. Он сам обещал ответить, Алексей Витаминыч.

Горева. Как вы сказали?

Лена. Это у нас его так прозвали — Витаминыч.

Горева. Похоже… Скажите, а он ответил мне?

Лена. Не знаю. Хотел ответить… Простите, мне надо итти.

Горева. Одну минуточку.

Лена. Пожалуйста. Только я спешу.

Горева. Я понимаю. Я очень коротко. Нам с вами, конечно, не легко разговориться…

Лена. Да, правда… я даже не знаю, о чем…

Горева. Ну, как — о чем! Мы — женщины, Лена. Мы быстро поймем друг друга… Скажите, Лена, кто мы друг другу?

Лена. Как я могу сказать?.. Чужие.

Горева. Вы его жена?

Лена. Нет, что вы! Я думала — вы его жена.

Горева. Нет, что вы!.. Но вы слышали обо мне?

Лена. Слышала… Я… я даже читала ваши письма.

Горева. Что вы говорите! Вы заставили меня покраснеть. Я ведь, как вы понимаете, писала их не для вас.

Лена. Вы меня извините, правда, я ничего плохого не думала про вас…

Горева. Конечно, конечно, я понимаю. Тогда мне нечего долго объяснять — вам понятно, почему я оказалась здесь… И хотя я сознаю, Лена, что у вас нет и не может быть ко мне доброго чувства, вы должны были, вы обязаны были написать мне обо всем…

Лена. О чем — обо всем?

Горева. …чтобы я не приезжала. Быть отвергнутой легко, быть навязчивой — оскорбительно, Лена.

Лена. Я знаю, Александра Ивановна.

Горева. Я желаю вам… чтобы у вас никогда этого не было.

Лена. Было уж, было… Только я о вас хотела сказать — разве вы отвергнутая?

Горева. Должно быть. Он исчез так внезапно, отдалился так быстро, что я не успела даже понять, в чем дело.

Лена. Ничего я не знаю, Александра Ивановна.

Горева. Особенно было тяжело, когда меня ранило. Одна, никого близких, и он, я знаю, тоже один, и у него тоже никого. Я ему много писала. Он отвечал через друзей какую-то чепуху, что щадит меня, не хочет делать из меня сиделку… Почему сиделку?

Лена. А потому, что ему было плохо, совсем плохо. Вы там себе славу завоевывали, ордена, награды получали, о вас в газетах писали…

Горева. Откуда вы знаете?

Лена. Я все о вас знаю, все… А он в это время помирал — да, да… Крыши над головой не было…

Горева. Почему же вы не написали мне, что ему плохо? Почему вы не позвали меня — помогите Воропаеву. Это честно? Как вы считаете?

Лена. Я помогала ему сама. Что могла, то и делала. Ну, да вы ведь знаете, разве он жить умеет? Ребенок какой-то.

Горева. Для вас он — ребенок, для меня всегда — воин, мужчина, не в этом дело, а в том, что вы не подумали тогда — жизнь Воропаева есть часть чьей-то другой, далекой от вас. В общем я вижу, что, приехав, сделала ошибку… Я… У меня к вам большая просьба — помогите, чтобы никто не знал, что я была здесь. Я вернусь на пароход.

Лена. Подождите, что вы!

Горева. Нет, нет, я приехала не вовремя. Но знайте, Лена, я полюбила его на войне, где незачем было лгать. Мы были верны друг другу. У нас было одно сердце на двоих. А верность, Лена, порождает только самая беззаветная любовь. Нет… я совсем не то хочу сказать… одну минуту… Я как-то не соберусь с мыслями. Да!.. Все, что произошло, я могла бы узнать проще, но ничего не поделаешь. Прощайте! Не оставляйте Воропаева. Это в самом деле ребенок.

Лена. Александра Ивановна, не уходите, я должна уехать — не вы. Послушайте меня, Александра Ивановна, вы во-время приехали. Он любит вас, Александра Ивановна.

Горева. Вы уверены?

Лена. Он любит вас, верьте мне… «Обеда она мне, говорит, не приготовит и за папиросами бегать не будет, но счастье создаст… Она, говорит, хорошая, умная…»

Горева. Вы… сами слышали, как он это говорил?

Лена. Да.

Горева. Странный человек.

Лена. Это очень хорошо… замечательно, что вы приехали. Правда, ему поначалу трудно жилось, но потом… потом все изменилось.

Горева. А меня вблизи него не было… Но я работала, я не могла бросить дела, я… я… я ж все-таки не где-нибудь, а на войне была… Я думала, что раз у нас с ним одно сердце, так неважно, где оно — со мной ли, с ним…

Слышен гудок парохода.

Лена. Ой, я опаздываю. До свидания, Александра Ивановна. Я только вот еще что вам скажу. Я за глаза вас очень полюбила, а когда сегодня увидела — разозлилась на вас, сама не знаю, за что…

Горева. Ах, это совершенно неважно! Куда вы спешите?

Лена. За судьбой, Александра Ивановна. Каждый должен искать свою.

Горева. Вы нашли ее, Лена. Я не пущу вас.

Лена. Он любит вас, поймите вы это… И… Я же вижу, какая вы… А я… Я даже обокрасть вас не смогу…

Горева. Леночка, милая, не уезжайте. Приехать трудно, а уехать — нет ничего легче. Девочка вы моя милая, послушайте меня…

Лена. И не буду, не буду… и не говорите… Пустите меня. Вы хорошо сказали — одно сердце на двоих. И про верность тоже. Я ведь сама такая. Я тоже верная. Слушайте, Александра Ивановна, его Сережа у моей мамы. Возьмите его себе. (Обнимает Александру Ивановну.) Милая вы моя, худенькая какая…

Горева. Да нельзя же так, Лена.

Входит Городцов.

Городцов. Назвал всех на двенадцать часов, а сам неизвестно где. (Горевой.) Извиняюсь, гражданочка, вы с парохода?

Горева. Да.

Городцов. Много приехало?

Горева. Человек триста, четыреста…

Городцов. Дело! Люди до крайности нужны…

Лена. Знакомьтесь. Это жена Алексея Витаминыча — Александра Ивановна, доктор… с фронта приехала. Прими ее, председатель.

Городцов. Вот так коммунике! Здравствуйте! А я и не знал, что Алексей Витаминыч женат. Вот так чепе. Чрезвычайное происшествие, то есть. Что же вы телеграмму не дали?

Лена тем временем исчезает.

Горева. Лена… Куда вы, Лена? (Хочет броситься за нею, но Городцов решительно преграждает ей дорогу.)

Городцов. Пожалуйста сюда! Сейчас встречу будем устраивать вновь прибывшим. Вещички-то ваши где? Сейчас, сейчас пошлю за ними. И никуда вам ходить отсюда не надо.

Горева. Дело в том, что я еще сама не знаю, надолго ли… не знаю, останусь ли…

Городцов. Все мы так поначалу думали. Это от перемены климата. Такое было, Александра Ивановна, что и вспомнить стыдно. Ну, а потом… потом прошло.

Горева. Да?

Городцов. Да вы посмотрите, какой тут масштаб жизни. Это ж все надо перевернуть вверх дном!.. Горы, скажем. А на что нам, спрашивается, горы? Воду подают! Значит, что? Обваловать ущелья, плотины надо ставить. Или вот, возьмите, к примеру, море. К чему? Обыкновенная, кажись, картина природы. А на самделе — промысел. Или вот те косогоры. Зачем? Одно утомление глазу. А мы там маслинку разведем, виноградники расплануем… Больницу поставим. У нас народ любит лечиться, я не препятствую — пожалуйста, отчего ж, если хозяйству помехи нет. Доктор Комков у нас хороший… Увлекающий доктор, но до хирургии не дотянулся пока… робеет. Хотя зубья рвать — лихо рвет.

В праздничном платье появляется Варвара.

(Варваре). А лозунги где?

Варвара. Несут, несут. (Горевой.) Из новоприбывших?

Горева. Да.

Городцов (кому-то в сторону). Сюда, сюда! Выше поднимайте! Вот так!

Варвара. Не портниха будете?

Горева. Врач. Хирург.

Варвара. И то хорошо. Хоть Комкову конкуренция, а то на все болезни один доктор, даже лечиться неинтересно. Семейная будете?

Горева. Как вам сказать… Сама затрудняюсь.

Варвара. Муж есть, значит замужняя, мужа нет — холостая, чего тут затрудняться.

Горева. Разыскиваю свою семью…

Городцов. Обзнакомились? Замечательно. Это, Александра Ивановна, наша активистка Варенька Огарнова, наш коренник, как говорится… Хозяйка крымской лозы. А это, Варя, супруга Алексея Витаминыча.

Варвара. Вот тебе и раз! Но я чувствовала, я это давно чувствовала, что у ней ничего не получится. Одним словом, спокойно, все в порядке. Только держать его в руках. Да, да. Это ж такой ходок, я вас уверяю.

Городцов. Варвара, Варвара!

Входит Виктор Огарнов.

Витюша, ты бы вступил в дело… это ж, понимаешь, такие формулировки пошли!

Огарнов ( Горевой). Здравствуйте, товарищ. Что, она вас уже на веники обламывает?.. Отдохни, Варвара.

Варвара (торжествующе). Воропаева Александра Ивановна.

Огарнов. Как? Сестрица?

Варвара. Жена, жена!.. Я что тебе говорила!.. Отдохни, Виктор.

Огарнов. Я просто до того удивленный, что, правда, сяду. Ну, вы подумайте, а?

Варвара. Вот и думай, самое тебе занятие… (Уводит Городцова в сторону.)

Юрий (влетая). Алексея Витаминыча все нету? Беда!

Огарнов. Юрий, может супруга в курсе?..

Юрий. Да нет, она едва ли.

Огарнов. Моя, например, всегда в курсе, когда и никакого курса нет… (Горевой.) Ваш-то куда подевался?

Горева. Я еще его сама не видела…

Юрий (хватаясь за голову). Ну, как тут у вас? Плакаты где? Лозунги почему не развешаны?

Варвара. Сейчас, сейчас. (Берет плакаты. Горевой.) А Сереже вы родная или мачеха?

Горева. Мачеха. Впрочем… (Помогает развешивать плакаты.)

Варвара. Ничего, и мачехи бывают стоящие. За это и думать нечего. Главное, его — к рукам. До ужаса распоясался. У нас ночевал, полотенце забыл, два дня потом платком лицо вытирал, у Поднебесок книгу читал, да так и оставил. Обедать у него и в обычае нет, как самоед прямо. Я ему раз белье постирала — неделю не забирал. Понимаете? Цыган бродящий. И ведь никому от него никакого покоя.

Горева (смеясь). Это на него похоже. Но у вас, видно, любят его.

Варвара. Да как же его, проклятого, не любить, — ведь он из души не вылазит. Это ж такой невозможный характер, как вы с ним управлялись, не знаю… Сюда вешайте!.. Вот так!.. Хороню, хороню!.. А главное — никого не слушайте. Будут вам говорить и обо мне, и о Ленке, только я вам скажу — ни-ни. Это ж камень!.. И даже камень легче расшутить, чем его. Ну, готово, председатель.

Городцов. Слушай, Юрий Михайлович, слово-то я буду произносить или как?

Юрий. Да мы же вчера еще решили на бюро, что слово дадим самой молодой колхознице Ленке Твороженковой. Так сказать, от лица смены.

Городцов. Смотри, Юрий Михайлович, накладки не получилось бы. Может, лучше мне? Как я апробированный в этом отношении. У меня ж все прогнозы в руках.

Юрий. Да какие тут прогнозы! А где Ленка, шут ее побери!

Варвара. Твои кадры еще в мячик играют, Юрочка…

Городцов и Юрий уходят.

Варвара (Горевой). Это его выдвиженец… замухрышка был, ужас, а теперь — извини-подвинься… Ума палата… и откуда взялось только!

Горева. Очень симпатичный юноша… с характером, видно.

Варвара. А с вашим без характера пропадешь. Меня, скажем, тоже он выдвигал — аж кости трещали. Потом привыкла, будто так полагается.

Горева. Я давно не видела его и не знаю, как бы… может быть, я лишняя. Может быть…

Варвара. Кто? Он? Да вы что!.. И думать не думайте. Я все знаю. И Ленка — молодец, это я при всех скажу, выходила его, как ребенка. Я ж видела. Я ж знаю.

Горева. Мне стыдно перед нею… больно за нее.

Варвара. Что больно, то больно, да своих мужей за чужих жен выдавать — это непорядок, Александра Ивановна, а что за Ленку подумать надо — это тоже верно.

Горева Она, должно быть, хорошая женщина.

Варвара. Лена-то?.. Хорошая. Это — да. Да ведь что делать-то, Александра Ивановна? Вот Виктор, муж мой. Видала я чужих мужей, бывают и получше, а что делать? Люблю своего дурака, хотя, конечно, и виду не показываю, чтоб не избаловался каким-нибудь манером… и уж лучше для меня будто и нет. Вот какое дело. На лучших если кидаться, самые худшие только достанутся… Муж, Александра Ивановна, или жена — я так понимаю — это вроде как новостройка… как построила, так и крутись… Верно?

Горева (смеется). Очень верно.

Варвара. Ну вот. Главное строиться, а уж если позабыла чего — не сдавай. Да вы слезы-то утрите, Александра Ивановна, не надо. (Сама смахивает слезинку.) А ленкину судьбу мы с вами возьмем в свои руки. Есть жених.

Горева. Да?

Варвара. Доктор Комков. Отличный доктор и человек складный. Я уж прикинула — получится…

Появляется военный с палкой.

Военный. Нет Воропаева? Значит, не успею. Александра Ивановна, вы как решаете? Едете, остаетесь?

Варвара. Одна уехала, так и другую гонят. Останьтесь, останьтесь!

Юрий (военному). Может, мы чем-либо поможем.

Военный. Дело в том, видите ли, я из госпиталя недавно. Был я, понимаете, в плену у немцев, бежал в Болгарию, связался с тамошними партизанами, командовал у них группой, был ранен и вот сейчас только вернулся на родину. Дома нет. И вообще никого нет. И приехал я собственно угол искать… Мне бы комнатенку, я отойду…

Городцов. Это нам дело знакомое…

Варвара. Вы нам доклад о болгарах сделайте, у нас такой клуб замечательный, так и называется «Клуб наших жизней».

Юрий. Прокурором к нам не пошли бы? Должность свободная.

Городцов. И работа, скажу, не пыльная, особых преступлений за собой в последнее время не замечаем…

Варвара. Погодите, человек не в себе с дороги, а они с работой… Вспомните, каким Воропаев приехал.

Военный. А что, он тоже из больных?

Варвара. Он-то из больных, да хуже любого здорового. Тоже вот, как вы, появился… Мы ему и хату посулили, и приусадебный участок нарезали, а он всех обманул.

Юрий. Варя, Варя, следи за собой… Оставайтесь, товарищ. Найдем угол, найдем… Может, газетное дело интересует?

Военный. Болен и слаб я, товарищи… о работе пока не думаю…

Городцов. У нас больные на ходу перековываются. Избу-читальню могу вам прекрасную представить.

Появляется взволнованная Ленка.

Ленка. Идут!

Варвара. И где тебя нечистая сила носит! Нашли докладчика!

Ленка. Ой, мамочка, чего ж я говорить буду, конспект забыла дома.

Юрий. Э, чепуха! Не в конспекте дело. Что должна сказать?

Ленка. Ну, вроде как приветствие. Одним словом, чтобы дружно, общими силами взялись за труд в деле конструкции сельского хозяйства.

Юрий. Этого не надо. Ты говори с народом просто. Выйди и скажи — добро пожаловать. Мы, мол, встречаем вас, как своих будущих товарищей.

Ленка. Есть сказать просто… Я, как вы, буду говорить.

Уже рядом песня, приближается первая группа переселенцев. Появляются Наташа и Комков.

Наташа (Юрию). Алеша понравился доктору, и мы обойдемся без Жука.

Комков (Юрию). Замечательный малыш ваш Алешка! Настоящий воропаевец!

Юрий. Да… Спасибо… Воропаевец-то воропаевец, а где же сам Воропаев?

Комков. Идет за нами… ведет переселенцев.

Горева (Варваре). Знаете, я уйду, я лучше потом.

Варвара. Никуда не ходите…

Горева. Я не хочу… Он, может быть, будет не очень рад.

Варвара. Я отвечаю, слышите? Стойте, раз говорю!.. Будет не рад! Подумаешь!

Горева. Я не могу, поймите.

Варвара. Я не могу. Стойте, когда я говорю.

Появляется Воропаев.

Воропаев (приближается к Горевой). Ты?.. Шура?..

Горева. Я, Алеша…

Воропаев. Шура… как же ты… какими судьбами?

Горева. Своими, Алеша… К тебе…

Она подошла и обняла его. Рука Воропаева осторожно опустилась на ее голову.

Городцов. Операция округляется, как я понимаю.

Появляются переселенцы.

Юрий. Ленка, давай!

Ленка (вылетая из задних рядов и обращаясь к Горевой, принимая ее за представителя переселенцев). От имени пионерской организации… юных колхозников… приветствую… Первый послевоенный год… в результате победы над фашизмом… на фронтах и в тылу…

Городцов. Я ж говорил, накроется наш оратор…

Ленка. Ой, конспект все напутал… В общем я так, скажу — добро пожаловать! Мы вас ждали. И желаю вам счастья! (Воропаеву.) Ой, выручайте, дядя Алеша!

Воропаев. По-моему, все правильно. Счастья! Побольше счастья!

Занавес

Киносценарии

Ночь

Литературный сценарий

Действующие лица

Степанида Тарасовна — колхозница на границе.

Варвара — дочь ее.

Вася — сын ее.

Антон — пограничный колхозник, жених Вари.

Ксения — девочка, соседка.

Товарищи Антона, подруги Вари, пограничники, японские диверсанты.

1

Лунная ночь на маньчжурской границе. С верхушки старой лиственницы сонный ворон видит холмистую равнину, поросшую мелким леском и кустарниками.

Слева — силуэт большого моста через невидимый для нас овраг, а правее его — две украинские хаты колхоза «25 Октября», на берегу реки. За рекою — Маньчжурия. На лунном свету блестит и искрится жестяной щит перед хатами: «Стан колхоза «25 Октября». А за рекою, в тускло-голубой дымке, Маньчжурия. Там взлетают фейерверки, шутихи, оттуда доносится визгливый скрежет японской военной музыки и крики: «Банзай, банзай!»

Ворон ворчит недовольно, пытаясь уснуть.

В одной из хат Степанида Тарасовна, высокая женщина, в пышной украинской одежде, накрывает на стол.

Ей лет пятьдесят.

Куличи, жаркое и колбаса стоят на лавках.

Мальчуган, лет двенадцати, рисует на белой стене аэроплан, парашюты и птиц, несущих в клювах розы.

Девочка, немного взрослее мальчугана, с вихрами коротких косичек и в больших отцовских сапогах, суетливо носится по горнице, встряхивая салфеткой, перетирая тарелки, с подчеркнутой щепетильностью наводя порядок всюду, где бы ни появилась. Когда она вылетает из комнаты в сени, через раскрытую дверь в горницу с неприятной силой врывается музыка, гремящая за рекой.

Степанида спрашивает через окно у сидящего на завалинке:

— Не слышно там наших, Ерофей?

Мы видим на завалинке треть стариковского лица.

— А и где пропали, ума не приложу, — говорит Степанида.

— Не видать, кума.

— В правлении митинг им устроили, вот вам честное пионерское, — пробегая с поросенком в руках, говорит девочка.

— Ночь. Заставы кругом, патрули, дорога трудная, — говорит старик.

— Да закрыл бы ты окно, Ерофей! Через эту музыку у меня аж зубы заболели. От сказились! Что ни ночь, то праздник у них!

— К японцам ноне генерал какой-то приезжал, народ смотрел, — говорит старик, закрывая окно со стороны улицы.

Горница просторна и чиста. На стенах чучела фазанов и лис, противогазы, портреты вождей и большая увеличенная фотография мужчины с широкой упрямой бородой. На гимнастерке красный бант. Под фотографией шашка и револьвер.

Старик, сидящий на завалинке, заглядывает в окно.

— Васюнь, поди, голубь, погляди, ваши, кажись, идут! На мосту голоса, — говорит он мальчику.

Не оборачиваясь, мальчик рисует.

— Он у нас бойкот объявил, — говорит мать, подходя к окну. — Третьего дня заявление нам представил: не желаю, говорит, чтобы вы меня Васькой звали, и отрекаюсь.

— От чертенок! Да наша Ксенька тоже, знаешь, придумала. Зовите, говорит, меня Чапай — и все тут, — отвечает старик, подмигивая в сторону девочки, теперь протирающей тряпкой фазанов и фотографии.

— Чапай, что ж, Чапай — это полбеды, — замечает Степанида. — А наш-то ведь как придумал — чтобы все его Коккинаки звали, да взял и заявление написал, — и она кивает на стену, на которой под птицами и парашютами намалеван аэроплан, свечой уходящий в небо, и написано: «Я не Васька, а Коккинаки, летчик».

— Драть их надо бы за такие дела! — говорит старик с нарочитой серьезностью и улыбается. Смеясь, говорит он мальчику: — Товарищ Коккинаки, слетай, сделай милость, разведай!

— Бреющим? — охотно отзывается малый — Есть сделать бреющим! Выруливаю на старт.

Мать смеется.

— Стены-то, стены! Уборки завтра на целый день.

— Это лозунги, нельзя их стирать, тетя, — надменно и поучительно говорит Ксеня, стирая пыль с шашки и стоя с обнаженным клинком.

Ерофей довольно оглядывает рисунки.

— Это он Антону в уважение, зятю вашему. В Москве, говорил Антон, как праздник — так лозунги на домах. Ну, Васютка и разделал. Прошу, пожалуйста, к стенке не притулиться!

2

Васька окунается в темноту, держа в одной руке кисть, как нож, а другой — ощупывает стену хаты. Громадный пес молча подходит к нему, скаля зубы. Васька пишет на стене ощупью: «Ета хата СССР» и, распахнув руки крыльями, пропадает в темноте. Пес несется за ним. Ночь.

Дальние вопли музыки, и вдруг тихий голос где-то рядом, из-за реки: «Ой! Руски! Сигарета еси?»

Пес беззвучно раскрывает пасть, глядя на реку.

Ваське страшно, он несется, шарахаясь из стороны в сторону, к мосту, темный силуэт которого встает меж сопок. Тихий чужой голос и шум музыки не слышны теперь.

— Стой! Ложись! — раздается у самых ног Васьки.

— Стой! Ложись! — и мальчуган падает наземь, прижимаясь к кусту боярышника. Тихо-тихо, как во сне…

Пес, знающий этот таинственный ночной сигнал, растягивается всем телом на пыльной тропе, добродушно виляя хвостом.

— Ты чего тут, Вася, делаешь? — тихонько спрашивает его темнота.

— Приземлился, — испуганно отвечает Васька, ища глазами своего невидимого собеседника.

— А-а! ха-ха-ха, — тихонько, почти про себя, смеется куст и, вздрогнув ветвями, отползает к мосту, откуда доносится шорох шагов.

— Стой! Ложись!

Пауза — тихий шопот — звонкий шаг по настилу моста и голоса. Ваське еще ничего не видно, он угадывает происходящее по голосам и звукам движений…

— Ну, мы обратно!

— Пошли бы к нам, закусили, песни сыграли!

— Да пропусков к вам на передний план не выправили! Завтра ж увидимся, чего там! Ну, со свадьбой, с законным браком, ну, бывайте!

Слышны поцелуи, хлопки рукопожатий.

— Цветок держите! Э, чорт! — Что-то падает.

— А я как же одна вертаться буду? Вот кавалеры-чучелы: сами домой на печку, а я десять километров одна топай.

— Да ты у меня заночуй, Настя!

Пароль действителен до ноль часов тридцать минут, не забудьте его, смотрите! — шепчет куст, чихая от сырости ночи, и машет приветственно ветвью.

— Назад кто будет итти, — не шуметь! В ноль тридцать обход, зайду вас поздравить.

Часть компании возвращается обратно. Гармонь начинает «Дальневосточную», а другая группа переходит мост.

Впереди Варвара в праздничном украинском костюме, статная и строгая женщина. За нею муж ее Антон с двумя винтовками за плечами, в сапогах со скрипом и бархатной толстовке, опоясанной патронташем. Опанас Кривченко с тремя стульями на спине, Лешакова Надя с настольной лампой под большим узорным колпаком, Андрейка с гармонью, Гарпина со связкой фазанов, позади всех Ксеня в маленькой папахе, по-чапаевски надетой набекрень.

Толпой все идут к реке.

— Заждались вас, — говорит Васька. — Я на разведку выле…

— Стой! Ложись! — говорит ночь впереди них, и все гурьбой валятся наземь — и Опанас со стульями, и Надя с лампой, которая катится куда-то в кусты.

Слышен приглушенный смех: «Ой, кто это? Пироги не раздави смотри!»

Стройный Ясень подходит к ним, шепчется с Антоном и Варей.

— В ноль тридцать обход, зайду поздравить, — тихо говорит он и машет ветвями. Молодежь, отряхиваясь, встает.

— Лампу я потеряла, — растерянно говорит Надя. — Как покатится, проклятая, колесом…

— Да ну ее! — говорит Варвара. — Пойдем скорее, песни петь будем! — Во всей ее фигуре видно нетерпение, нескрываемая радость своего праздника.

— Вон они для нас стараются, — говорит Антон, кивая и реку, на огненный рисунок фейерверка в небе. — Украшение нам предоставляют к свадьбе-то!

Тропа еле видна меж обступивших ее кустарников. Ночь тиха. Ясень, приоткрыв молодое лицо, курносое, круглое, очень лукавое, бросает вслед молодым букет полевых цветов; куст жимолости подает Наде лампу. Варя кланяется ночи, кустам и деревьям.

— Спасибо за вашу ласку, товарищи! — говорит она, касаясь рукой земли и не зная точно, люди ли это, или просто деревья.

Падают на тропу фазан с перевязанными ногами, еще букет, камышовая свистелка — подарки ночи.

Молодежь приближается к пограничной реке. Гармонь за мостом все слабее, все отдаленнее, и из-за реки гнусавой волной приближается музыка военного оркестра, и в ее паузе:

— Ой! Руска! Сигарета еси?

— Ой! Руска! Сигарета еси? раздается еще раз, и в безмолвии, в безлюдье ночного берега возникает такой же таинственный, но более страшный шопот: «Стой! Ложись!»

Потом все замолкает.

3

Свадебный пир начался. За столом вместе с Чапаем и Коккинаки одиннадцать человек. Антон произносит речь:

— Земля наша веселая и простая. Другой раз поглядишь за реку — там и небо другое, и леса не те, и птица, ей-богу, скучней поет. И колхоз у вас мировой. Я, как в эти места пришел с полком со своим, вижу: нет лучше края! Рубаху ли выстирать, песню ли спеть — все на миру. Перед чужим государством живем, как на выставке. Хлеб сеешь или там водочки выпьешь — глядят. И такой интерес к себе подымается, Степанида Тарасовна, как бы что за всю советскую жизнь я один отвечаю Как нарком! Как член ЦИКа, честное слово!

— Корней Савельич не дожил, а то бы я ему хорошее сейчас слово сказал. Ну, ничего! Били они японцев, будем и мы не хуже их бить, если сунутся. Это уж будьте уверены! И спасибо — Варю за меня отдали, будем все родные, близкие, друг дружке помогать. Так я говорю? Я из края здешнего не уйду, принимайте к себе навек, будто я и родился тут.

— Ты человек с честью пограничной, ты, Антон, вполне можешь наши места понимать, — говорит сочувственно Степанида.

Он стоит, держит в руке стакан. В петлице толстовки — цветок, на поясе — наган.

Стол пышен. Настольная лампа под узорным колпаком уже зажжена.

Среди поросят, кур — свадебные подарки: патефон, мясорубка, семь пар калош, ружье. Гости пьют и едят. Вполголоса запевает Надя «Дальневосточную», и Степанида занавешивает окна. Ерофей, явно выпивший сверх своих сил, все порывается сказать слово и стукнуть кулаком по столу. Да только размахнется он, как хитрая Ксеня хватает его за руку и тычет руку то в тарелку с нарезанной колбасой, то, проказница, в миску со сметаной, то сует в руку калошу или букет цветов. Но Ерофей с громадным трудом отстраняется от Ксени.

— С посевной вас! — кричит он веселым голосом.

Ксенина рука тотчас закрывает ему рот.

— Да иди ты, Чапай! — недовольно отстраняет он ее. — Ну шо я, военнопленный, что ли? Шо я в плен к тебе попал, что ли?

— Говори, говори! — раздаются голоса.

— У меня уж такая примета есть: под свадьбу посеешь — всё твое, — со значением говорит Ерофей, — Ну, вас с урожаем и нас с урожаем! Детей, Варя, рожайте большого калибру, чтоб с того берега было видно, что казак.

Он опять старается стукнуть по столу. Ксеня подхватывает его локоть и мягко опускает руку на стол.

— Я детей рожать буду крепких, — говорит, смеясь, Варвара. — Отец у меня две войны прошел, мать какая, смотрите: на японцев ходила, на чехов ходила.

— Чорт его, кого я только не била! — смеется Степанида. — Я и еще драться буду, Варя, ей-богу!

— Я детей, товарищи, рожать буду крепких, веселых, чтобы всех вас завидки брали. Настя, тебя вызываю! Гарпина, бери Андрейку за руку, веди завтра в загс!

— От казаки! — с гордостью говорит Ерофей. — Да вы и меня б женили, Варя! Я же человек в полной силе!

— А и вправду, Гарпинка, давай по рукам ударим, — говорит Андрейка.

— Выпьем за советскую власть, шо она из нас сделала, — торжественно произносит Степанида. — Все выпьем, малые и старые.

— А в мороз кустам-то, небось, одним страшно, Коккинаки? — говорит Ксеня-Чапай на ухо Коккинаки, кивая в сторону стен и напоминая этим о кустах, ходящих на тропах.

— У нас в воздухе ешо страшней, — небрежно отзывается тот. — Дай-ка, Чапай, пирожка!

Ксеня сидит в папахе, небрежно надвинутой на ухо, Васька — в наушниках от радио, заменяющих ему шлем.

— Станцуем! — Антон степенно одергивает толстовку.

— Ворошиловского! — кричит Ерофей и бросается к Степаниде, опережая Антона с Варварой.

В цветной широкой юбке дородная, строгая Степанида очень хороша и нравится всем. Лихо откалывает она казачка. Стол дрожит от топота ног. Крышка чайника, заснувшего на самоваре, срывается вниз, и самовар подскакивает на подносе, будто ему отдавили ногу. На стенах машут уголками полуслетевшие с кнопок картинки.

— Стой, стой, мамо! — слышен голос Варвары.

— Як из пушки танцует, — восторженно говорит Ерофей, удивленно и растерянно оглядывается.

Гул недальнего взрыва, рокоча и откашливаясь, еще сидит в горнице. Вдруг еще! Один и другой!

— На четвертой заставе! — шепчет Васька, выскакивая из-за стола. — Взять высоту! Ходу!

Он, Опанас, Андрейка и девчата, похватав дробовики и винтовки, исчезают за дверью.

Со звоном разлетается окно. Ставня ходит вперед-назад, как по ветру, визжа под пулями, и кажется, что растерянная донельзя хата всплескивает дрожащими руками.

Ксеня бросается в сенцы, в угол, нанизывает на себя какое-то барахло.

Степанида, погасив свет, снимает со стены противогазы. Гремя ключами, достает из сундука ручные гранаты.

Антон говорит ей:

— Степанида Тарасовна, ложись в камыш! К мосту не суйтесь, напутаете там чего-нибудь. В ноль тридцать обход будет — скажешь ему, что мы на заставе.

— А ты, Варя, тоже сиди дома! Враз там мы разберемся.

Ему самому никак не хочется уходить, он медлит.

Фразу его заканчивает визг пса, приглушенный женский вопль. Отшвыривая ногой собаку, еще сжимающую челюсти на белой гетре, вбегают два японских диверсанта, за ними еще трое. Они запыхались и мокры с ног до головы. Видно, только что перешли реку. Офицер, вошедший первым, взглядывает на ходики: десять минут первого.

— Здраст! — корректно произносит он, прикладывая руку к шлему. — Господина Антона игде?

— Я.

— Христосу воскресу! — говорит японец, глядя на праздничный стол, куличи и колбасы и освещая хату электрическим фонарем. Держа винтовки наперевес, остальные японцы прижимают Антона с Варварой и Степаниду Тарасовну с Ерофеем к стене.

Вынув из обшлага кителя пакет, старший японец говорит тихо, сдержанно, но очень значительно:

— Моя ходить через мост. Пропуск надо!

С заставы доносится замирающий треск перестрелки, и офицер прислушивается к нему.

— Сичаза надо пропуск! — добавляет он. — Говори, пожалста, господин Антона!

Быстро взглянув на Варвару, Антон спокойно усаживается на лавку, к столу, небрежно отстраняя окружающих его японцев.

— Садись, офицер! — говорит он японцу. — Вот кончится стрельба эта, я схожу, снесу письмо. Чего вы стоите? Садитесь, раз в гости пришли!

— Моста, моста! — повторяет японец. — Шибко важно письмо. Сичаза надо!

Второй японец, обшарив горницу, всматривается в сторожа Ерофея, шепчет ему:

— Если деньги надо — наша много деньга есть. Христосу воскресу! Водка пить! Курица кушать!

Антон оглядывает своих.

— Старик у нас непродажный, — весело говорит он, — на племя его держим. А курицу, ежели желаете, это мы можем вам преподнести. Сколько угодно. Куры у нас есть. Ксения, — громко говорит он, — поди, детка, принеси пяток курей!

— Стоять! — шипит офицер, не зная, к кому относилось обращение Антона, и снова требует: — Пароль! Пароль!

Он знаками и мимикой показывает, что вот отнесет письмо, вернется, тогда и кур возьмет. За хатой слышен топот больших ксениных сапог.

— Наша жапанска водка хорошо есть, — говорит он, показывая на флягу. — Курица кушай, водка пей, деньга много, — и, как бы хвалясь или соблазняя, он бросает на стол пачку денег.

Антон, поглядывая на японцев, выщипывает изюм из начатого кулича.

— Добрый какой кулич, Варя! — говорит он, взглядывая мельком на часы: пятнадцать минут первого.

— Кулич?

— Угу, — отвечает Антон, набив рот изюмом. — Попробуй-ка! Да вы бы, гости, сняли, что ли, барахолишко, переоделись!

— Деньги брала? — спрашивает старший японец. — Нет? Пароля говорила? Нет?

— Да я тебе задаром письмо снесу, — говорит Антон. — Вот маленько рассветет — я и снесу.

Оставя всякую вежливость и выдержанность, старший японец быстро бьет Антона в подбородок, закидывает назад лицо, рвет на голове волосы, ломает зубы, бьет ногой в пах. Все это происходит мгновенно и меняет человека неузнаваемо. Волосы его вырваны, щеки ввалились, губы в крови, его сводит судорога от удара в пах, глаза призакрыты. Он старше себя лет на десять.

Ошеломленный и враз обессиленный, он, однако, еще сопротивляется. Он хватает японца за руку. Он готов бороться. В нем еще есть воля. Он делает вид, что пытка его не коснулась, и, улыбаясь окровавленной гримасой, глядит на своих, подмигивая. Но он уже едва сидит на лавке.

Варвара и все остальные вскрикивают, пытаясь придти Антону на помощь, но штыки японцев прижимают их к стене.

— Тихо, тихо надо, — говорит старший японец, а второй быстро надевает на себя куртку Антона, его сапоги, его шапку.

— Никто тебе ничего не скажет, — едва произносит Антон, шаря рукой по столу и не видя ни кулича, ни посуды. Рука его беспомощно обыскивает стол, роняя вещи на пол.

4

Молодежь бежит к заставе.

Опережая их, туда же несутся деревья и кустарники. Пни у дороги высовывают длинные глаза перископов. Большие камни поворачиваются на невидимых платформах, приоткрывая узкие амбразуры.

С вышки заставы видны река и берег за нею. Японцы переходят вброд реку. Начальник заставы только что положил телефонную трубку и выходит в ночь. Застава крохотна.

— Приказано отойти к месту до подхода ударной группы. Противника не упускать.

Человек пятнадцать пограничников, из них двое с букетами цветов за поясами, и столько же колхозников залегают на гребне берега.

— От колхоза имени Маркса, — шепчет кто-то, подползая.

— От Ворошилова, — говорит другой.

— От Сталина! — И могучий бородатый старик с люксом в руках залегает в канавке.

— Ужли ж так и отойдем, не ударим, товарищ командир?

— Отойти — не уйти, — говорит начальник заставы.

— Ударил и отошел, еще раз двинул да со стороны поглядел…

— А-а, в таком смысле, — удовлетворенно говорит бородатый. — Ну, так не обидно. Тогда что ж! Начинай, что ли, советская земля!

— Ни пуха тебе, ни пера, — говорит ему Опанас, лежащий рядом.

— Взаимно, сосед. Также и вам желаю?

И все замолкает на советской земле.

Вдруг дорога огня проносится в темноте ночи. Это наши открыли стрельбу. Река ерошится и пенится, как под ветром. Трещат, ломаясь, прибрежные кусты, и рваный пулями лист носится вокруг, как будто осень схватила землю.

Японцы — в реке. Падая и погружаясь в воду, стремятся они к советскому берегу. Вот вылезла кучка храбрецов, ползет, другая поспевает за нею.

— Не отрежут нас от моста? — спрашивает Андрейка соседей по окопу.

— На флангах народ имеется, — шепчет Опанас.

— У нас зять Антон с Варей да мамка остались — докладывает Васька.

— Не отрежут, — говорит командир, — сейчас поздороваемся с ними за ручку, да и отойдем покурить.

Электрические фонарики японских офицеров мерцают то здесь, то там по реке и на берегу.

— Снайперы! По фонарям! — говорит командир, и гаснут огоньки один за другим.

— Ну, пошли, что ли, поздороваться за руку! — И тридцать человек ползут к берегу, на который поднимаются сотни вражеских фигур.

Темные фигуры падают в воду с высокого берега, но вот уже волна людей пересекает реку. Грохот боя не умолкает.

— Связь! — зовет командир, перевязывая раненую руку.

Васька подползает к нему.

— Скажешь «Двадцать пятому Октября», оттягиваемся на время к мосту. Надо японцев за грудки взять.

— Есть! — отвечает Васька и уползает.

Васька-Коккинаки бежит от заставы. Он в белых японских гетрах поверх штанов и, как всегда, босиком. На голове шлем. Стрельба ушла за реку, а на нашей стороне слышен цокот копыт по гулкому дереву моста, цокот копыт и за ним тяжелый лязг гусениц.

Кусты и деревья стоят недвижно, молчаливо. Из пней же и стогов, из больших камней вылезают колхозники. Опанас с Андреем несут раненого. На их рубахах еще приколоты цветы.

— Всех их кончили на заставе, — говорит Васька.

— Ну, валяй заправь горючим! — говорят они ему. Конница проносится по дороге, пересекая путь Ваське. Кони с карьера валятся в реку.

Всплеск падения конских тел нарушает тишину. Васька один в темноте ночи. Он оглядывается. «Дядя Вася?» — спрашивает он ночь. «Дядя Семен?» Нет, он один. Его никто не видит, никто не слышит. Тогда он представляет себя командиром, принимающим парад. За конницей валят амфибии. Взобравшись на гребень берега, они вслед коням падают в реку. Звенит мост, грохочут моторы. Васька задирает голову вверх, грохочет небо.

Домой! Скорей домой!

Он шмыгает между машинами, рискуя остаться под их гусеницами, и летит к себе.

Темно у берега, но хата чуть-чуть освещена.

Силуэт японского часового на чисто выбеленной стене. Васька заглядывает в хату.

5

— О! Никого? — спрашивает старший японец.

Один из диверсантов наклоняется к Степаниде.

— Никого? Раза, два, — говорит старший и делает знак глазами.

Руки диверсанта сжимают ее горло. Она падает.

— Разгаваривара? — спрашивает старший.

— Никто тебе ничего не скажет, — повторяет Антон, глядя в сторону Варвары и Ерофея. — Верно?

Второй японец одет уже во все антоново. Он прикрепляет к поясу моток шнура, кладет за пазуху фитиль и бомбу. Глядит в окно — виден силуэт японского часового, оставленного диверсантами у входа. Глядит на часы — двадцать минут первого! Прислушивается к ночи — выстрелы уходят за реку. Он удивленно поднимает брови и исчезает из хаты. Пес беззвучно ползет за ним.

Тут старший японец хватает Варвару за грудь, бросает ее на стол, на куличи, бьет с размаху маузером, когда, пытаясь вырваться, она отталкивает его ногами.

Японец ставит свой фонарь на край стола, берет варину руку в свою.

— Тихо надо, тихо поделай, — говорит он, — пароль еси?

— Нету! Сказано вам, что нету.

Быстро и ловко тогда вгоняет он под ноготь Варваре тонкую бамбуковую зубочистку.

— Маникюра! — говорит он, принимаясь за второй палец, а другой японец зажимает Варваре рот.

— Чей черед будет, молчите! — говорит она из-под ладони японца.

— Ой, доченька, ой, моя родная! — стонет мать, лежа на полу. Она, закинув руки к голове, сорвала праздничный платок, ее седые волосы торчат лохмами.

— Ваше благородие, — говорит она, — иди ко мне! Я тебе все скажу, иди сюда…

— Не срамися! — хрипит Варвара, испуганно глядя на Антона, который, перестав улыбаться, хватает со стола нож и пытается — но сил нет — бросить его в Степаниду.

— Не срамись, мамо! — глухо стонет Варвара. И японец опускает приклад на голову умирающего Антона. Антон падает на пол.

— Варя! — бормочет он, извиваясь в судорогах, хватая рукой грузила ходиков и срывая их, и падает со стекленеющими глазами.

Не думая, не рассуждая, Васька падает наземь, еще не зная, что предпринять. В течение нескольких секунд он порывается повернуть назад, к заставе, но тут же быстро справляется с малодушием. Он теперь не просто мальчик, он послан с заставы. Серьезно достает он из штанов рогатку. Закладывает в нее камень и целится в фонарь японского офицера, стоящего на углу стола. Сразу наступает темнота.

За окнами негромко вскрикивает японский часовой.

— Наши пришли! — шепчет Варвара. — Ура!

— Тихо!

— Наши!

Она с дикой силой обрушивает на голову японца тарелку.

— Наши! — слышит Вася крик Варвары и видит, как ее рука поднимается над головой японца.

— Ура! Наши! — слышит он крики матери и Ерофея.

Часовой заглядывает в хату — и Васька у окна.

Мать ухватилась за штык японца. Варвара заслонена от глаз Васьки старшим японцем. Это мгновение. Вдруг что-то прыгает на офицера из сеней. Он откидывается на спину и, отступая перед Варварой, подается к выходу. Это Ксеня.

Васька нацеливается рогаткой в часового.

— Ура! — кричит он, топоча ногами, и запирает дверь хаты снаружи на щеколду. — Эй! — кричит он. — Сюда! — и прыгает через окно в хату, в тяжелый и страшный бой. В низком свете фонаря, стелющемся по полу, смутно видно это героическое сражение.

В руках Варвары винтовка. Она с такой яростью всаживает нож штыка в японца, что сталь проходит сквозь спину и впивается в стол. Выдергивая штык, она волочит за собой стол.

— Насмерть их! — кричит Варвара. — Насмерть их!

Платье Варвары разорвано и в крови, волосы растрепаны, но она не безобразна и не смешна, она прекрасна. Ее движения волнуют своей силой.

Вся она — ненависть и упорство.

Фонарь на полу, видно, растоптан. Чья-то дрожащая рука пытается зажечь спичку. Огонь взлетает и гаснет. Каждый раз рогатка Василия тушит его на взлете.

— Стой! — раздается окрик. Свет пронизывает горницу.

Два пограничника — у окна, между ними связанный по рукам японец, одетый в варину кофту, висящую на нем лохмотьями. Молодой курносый пограничник, бросавший Варе цветы, перегибается через окно в комнату.

— На вверенном мне участке… — задыхаясь, говорит Васька и рукою обводит горницу, заваленную мертвыми и ранеными телами.

— Живьем надо было брать!

— Некогда было, — глотая слезы, растерянно отвечает Васька. — Забыли!

Тут медленно, как бы просыпаясь, оглядывает Варвара горницу.

— Ну, Антон, — говорит она, — сделала, что могла, сам видишь!

Она опускается на колени, берет окровавленными, изуродованными руками его постаревшую голову.

— Какую целую жизнь до седых волос мы с тобой прожили? — говорит она, плача.

Расплелися русы косыньки —

Никак их не убрать;

Улетело мое счастьице —

На тройке не догнать!

поет она, вскрикивая. И в песню ее вливается плач матери.

К хате подбегают новые бойцы и останавливаются, снимая шлемы.

— Оборонялись на «отлично», Варвара Петровна! — тихо говорит Варваре пограничник в виде сочувствия.

Она отстегивает патронташ Антона, берет в руки винтовку.

Вдали снова начинается стрельба. Ее гром и скрежет могуче проносятся в воздухе.

— До Токио обороняться теперь буду! Кто живые, со мной! — говорит она, пошатываясь, и идет к выходу.

Светает.

Мать, Варвара, Вася, Ерофей, бойцы идут одной шеренгой.

— До Токио обороняться теперь буду! — повторяет Варвара. — Пошли, ребята!

И она спешит к реке, громыхающей огнем.

Ее догоняют танки-амфибии.

И с той самой лиственницы, с которой вначале мы впервые увидали местность, видно теперь, в рассветном розовом сиянии, как маленькая застава ползет впереди догоняющих ее танков по полям за рекою.

Ворон расправляет замлевшие крылья и вылетает навстречу бою.

1937

Александр Невский

Киноповесть

Действующие лица

Александр Невский — князь Переяславльский.

Василий Буслай — новгородский богатырь, ушкуйник, представитель вольницы, весельчак и мастер погулять.

Гаврило Олексич — новгородский богатырь, степенный воин, лет тридцати пяти, сурового суриковского облика.

Твердило Иванович — псковский воевода, начальник обороны Пскова, лет сорока, алчный, тупой и беспринципный торгаш, изменник.

Воевода Павша — помощник Твердилы, лет сорока, смелый и честный патриот.

Его дочь Василиса — высокая, статная женщина, боевой новгородской складки, тип русской женщины-воительницы.

Ольга — новгородская девушка.

Брячиславна — жена Александра Невского.

Софья, Надежда, Любовь — три девушки-псковитянки.

Иван Данилович Садко — поволжский купец.

Пелгусий — монах, разведчик Александра.

Аввакум — нищий.

Амелфа Тимофеевна — мать Буслая.

Никита — переяславльский ополченец.

Яков — переяславльский старик крестьянин.

Граф Герман Балк — магистр ордена, человек лет сорока, профессиональный солдат-завоеватель.

Епископ — старик лет шестидесяти, фанатик, прообраз будущего иезуита.

Ананий — приближенный Твердилы, его разведчик.

Савва и Михалка — приближенные князя Александра Невского.

Князья Иванко и Василько — беспрестольные «безработные» князьки, искатели хороших в оенных заработков.

Берке — хан Орды.

Старшая жена хана.

Визирь.

Его эмиссар по северной Руси.

Место действия — Псков, Новгород, Переяславль, Чудское озеро, русские дороги, ведущие к Волге, Орда.

1

Лес осенью. Рыцари, построившись клином, «свиньею», врываются в села под Псковом. Все бежит перед ними. Полураздетые женщины с детьми на руках, дети без взрослых, калеки. Девушка тащит полумертвого отца. Мечется напуганный скот. Звон мечей. Крики. Тяжелое дыхание рыцарей, закованных в латы. Пожары деревень.

Встревоженный Псков ждет удара. На улицах тревога: еще неясно, будет ли Псков обороняться, или сдастся рыцарям. Одни волокут бревна к воротам, другие укладывают в подводы добро.

На крепостной стене отцы города — воеводы, владыко — бранят начальника обороны Пскова боярина Твердилу Ивановича. Пятисотенный Павша, сопровождаемый дочерью, надевшей кольчугу поверх женского платья и шлем вместо платка, говорит епископу:

— Собирай совет. Вели рубить собаке голову.

Боевая одежда Павши забрызгана грязью. Он только что из боя.

Старик воевода сокрушенно кивает головой, глядя с высокой стены на дымы дальних пожаров, кольцом окружающих Псков.

— Не сберег ты города, Твердило, продал нас, — говорит он.

— Только детей малых погубим да свое добро растеряем, — оправдывается Твердило. — Ей-богу, сдаваться надо, пока не поздно.

— Что ни решайте, я Пскова не отдам! — говорит Павша. — Не один раз помирали мы — и все живы. И немца били — чуда в том нету.

Владыко протягивает руку к Твердиле, снимает меч с него.

— Предстанешь перед судом, — говорит он.

Набат! Ратные люди бегут к стенам Пскова. Уже закрывают главные ворота, впуская последних беженцев из пригородных сел.

— Не выдадим Пскова! — кричат они.

На площади св. Троицы нищий, по имени Аввакум, скликает народ.

— Вставайте, люди русские!

поет он.

Павша готовится к обороне. Дочь рядом с ним. Ратники занимают стены, волокут на них камни.

— Вспомним князя Александра! — говорит Павша бойцам. — Бил он шведов на Неве, мы побьем немцев под Псковом.

Монах Пелгусий, одетый ратником, уговаривает испуганных женщин, утешает беженцев.

— На Неве похуже было — и то наша взяла, — говорит он.

Твердиле медлить нельзя. Он накрывает расшитым полотенцем серебряное блюдо, ставит на него хлеб и соль и говорит своему приближенному Ананию:

— Беги через малые ворота к магистру… Скажи — сдам Псков, как уговорено было… Покажь дорогу!..

Потом он подходит к краю стены и говорит народу:

— Да что там зря толковать: никакой беды никому не будет! Шли бы себе по домам, люди добрые!

Ананий выходит за пределы города и попадает к немцам. Они связывают ему руки и, надев на шею петлю, сажают за седло. Он ведет колонну немцев к тем малым воротам, через которые выходил сам. Он стучит:

— Впустите в город холопов боярина Твердилы Ивановича!

— Не пускай гадов! — раздается за воротами голос монаха Пелгусия. — Не с добром пришли.

Но за воротами есть и люди Твердилы. Затевается рукопашная между сторожами ворот и твердилиными людьми. Ворота распахиваются. Рыцари на конях, со связанным Ананием, врываются в город, прокладывая себе дорогу мечами.

Аввакум кричит народу:

— Гляди, люди русские, на немецкую ласку!

Павша с группой пеших бойцов пытается задержать конных немцев, но напрасно. В одно мгновение люди его оттеснены и рассеяны, а его самого, еще живого, поднимают на остриях поднятых копий. Лавина рыцарей обрушивается на Псков.

Лавки торговых рядов уже разгромлены. Меха и шелк устилают улицы. Хлеб, мед, масло в разбитых бочках валяются всюду. Горят дома.

Патеры благословляют горящие здания, благословляют крики горящих в домах людей, складывают костры из икон. Рыцари и кнехты, нагруженные добычей, волокут за косы псковских женщин.

Немцы ворвались так быстро, что не весь город еще знает об этом. В покоях епископа тишина и порядок. Сидят заслуженные бояре и монахи, ждут на суд Твердилу. Он вбегает, распахивая и не закрывая двери, пьяный и веселый.

— Ну, вот я!.. — посмеиваясь, кричит он. — Хозяин города, хозяин вам всем, ехидны проклятые!.. Сдал я Псков, ну!..

Крики немцев слышны под окнами. В покои епископа, оглядывая их нелюбезно, входит магистр. Он говорит Твердиле:

— Слушай, русский, так города не сдают… Если ты мне и Новгород с таким боем сдавать будешь, повешу на первом суку. Понял?

Кнехты уже грабят покои епископа. Вскрывают сундуки с псковской казной. С площади слышен зов Аввакума:

— Вставай, народ русский!

На стенах псковского кремля распинают еще живого воеводу Павшу и других сторонников обороны. Твердило распоряжается их казнью. Он деятельно отправляет одних на стены, других на костры, сколачивает группы для принятия римского крещения и из сотен девушек, согнанных плетьми его людей, выбирает себе одну, двух, трех, четырех, пятерых наикрасивейших.

…Уже пируют кнехты в кружалах. Горят церкви. Иностранные купцы стоят у своих лавок, крича по-латыни.

…На площадь св. Троицы гонят бичами и копьями новые толпы уцелевших защитников Пскова — монахов в доспехах, воевод, ратных людей, женщин.

— Кайтесь! Кайтесь, неверные! Спасите души свои! — кричит худой и страшный монах, высоко поднимая над толпою длинный тонкий латинский крест. — Истинна лишь наша латинская вера!

— Быстро! Время не терпит! Крести! — торопят монаха рыцари.

Крещу вас истинною благодатью господней!

Умрете, но тем спасены будете!

Умрете, но тем спасены будете!

Умрете, но тем спасены будете!

гнусаво кричит он, осеняя крестом псковитян, падающих под мечами рыцарей.

— Пропала Русь! — плачет нищий Аввакум.

…Три латинских монаха бегут по улице, вырывая детей из рук родителей, осматривают их, щупают и, выбрав, толкают к подводе, на которой уже лежит внаброс с десяток ребят.

— К святому обращению, — говорит монах, отбирая ребенка у матери и подставляя к ее губам руку для поцелуя.

— Отдай! — безумствует мать. — Отдай, дьявол!

Копье сбивает ее с ног.

За подводой бегут матери, бабки, сестры отобранных ребятишек. Стон над улицей.

…А на площади Троицы еще убивают. Иных ребят мечами. Других распинают на крепостной стене. Третьим готовят костры.

— Кайтесь, неверные! Примите веру истинную, римскую! — неистовствует боярин Твердило.

— Пропала русская земля! Нет боле русской земли! — шепчут люди, вися на крестах. — Один Александр Ярославич может пόмочь дать, да нет его!

Воевода Павша говорит, умирая:

— Зовите всю Русь на пόмочь! Зовите князя Александра! Пелгусий, ступай зови его!

— Не годится мне бросать Пскова! С вами был и буду! — тихо отвечает ему Пелгусий.

— Ступай, Пелгусий! — говорит старый нищий, которого волокут на костер. — Велим тебе жить. Велим о нас сказать. Велим русское дело помнить!

— Очистить его душу огнем премудрым! — распоряжается монах.

— Вот верно слово! — подхватывает Твердило.

— Проверь огнем! — яростно говорит нищий. — И в огне то ж скажу — не будет по-вашему, не пойдет под немца русская земля, не бывать Руси под папою вашим, сволотой несчастным! А тебе, Твердило, быть тебе без семени и без племени! Не устоит земля на худых людях!

Его толкают на костер. Дым скрывает старика. Но из огня несется голос:

— Встань, народ русский! Встань, ударь!

2

Уже поздняя осень. Грязно, пусто в бревенчатом Переяславле. Невеселая погода на Плещеевом озере. Пять человек тянут невод. Поют:

Реки да озера к Ново-городу,

А мхи да болота к Белу-озеру,

Да чисто поле ко Опскову,

Темны леса Смоленские,

Высоки горы Сорочинские,

Широки ворота Чигарицкие…

Поодаль, на берегу, кучка крестьян.

Среди них монах Пелгусий, прибывший из Пскова. Он рассказывает последние псковские и новгородские новости.

— Пропал Псков, не устоит и Новгород.

— Эх-ма, и что там, в Новгороде, теперь? — говорят рыбаки.

— Видать, нам придется в дело вступать, — замечает древний старик, вздыхая.

Мимо проезжает ордынский чиновник со свитой на конях. Русские люди низко им кланяются. Один рыбак не отдает поклона. И ордынец велит спросить, кто эти люди.

— Ким ды? Кто есть? — спрашивает монгол, подъезжая к веселым рыбарям.

— А кого ищешь, бачка? — озорно спрашивает юнец Савва.

Монгол хлещет Савву нагайкой… Бросив невод, подходит к монголу и берет за узду его коня высокий, статный рыбак.

— В дом входя, хозяев не бьют, — говорит он по-монгольски.

Твердый взгляд его останавливает монгола.

— Кто будешь?

— Князь здешний.

Ордынец удивленно взглядывает на Невского.

— Невский — прозвище твое?

— Да, — отвечает Невский.

— Ты бил шведов?

— Я.

— А тут чего делаешь?

— Рыбу ловлю.

— Что, другой работы нету?

— А чем эта плохая? Вот струги на озере начну скоро строить, торговать за морем будем… Верно, отец? — спрашивает он древнего старика, а тот степенно отвечает:

— А что ж, Ярославич? И поторгуем.

— Орда наша езжай, там работа много есть. — И добавляет по-татарски: — Наш язык хорошо знаешь?

— Знаю, — по-татарски и затем по-русски говорит Александр. — Мне и на Руси делов хватит.

Ордынец. Русь мы править будем.

Невский (усмехаясь). Что ж, поправьте, поучите, гости дорогие, наш народ горазд на ученье.

— Мы сколь хочешь будем учиться, — хитро говорит древний старик.

Баскак отъезжает.

— Тяжелый народ, сильный, — говорит старик, кивая вслед монголу. — Тяжеленько нам будет бить-то их.

— Есть охота? — весело спрашивает его Александр и добавляет серьезно: — Вот тут-то Новгород и нужен.

Дружинник говорит:

— Тако дело на Неве отхватили, слава на весь мир, а житьишко — собачий дыр.

— Пока с монголами не управимся, все так будет, — говорит Александр и запевает взволнованно, потому что поет о Руси:

Реки да озера к Ново-городу,

А мхи да болота к Белу озеру,

Да чисто поле ко Опскову,

Темны леса Смоленские,

Высоки горы Сорочинские,

Широки ворота Чигарицкие…—

и говорит: — Собери, Господин Великий Новгород, Русь округ себя — большую славу возьмешь!

3

Новгород справляет пышный торг. Как в праздник, весел город. Шумят ряды. Купцы поют у своих прилавков. Там перс бьет в бубен, там индус играет тягучую песню на странной дудке, там варяжин поет, там швед выставил тройку певцов. Половчанин показывает дрессированного медведя. Хором поют поволжане-хлебовики. Веницейский купец в атласе играет на мандолине, поет серенаду.

Иноземные купцы, сидя в кружале, пьют эль. Шумно, весело, беспечно на ярмарке. Грудами лежат кожи, лисьи и собольи меха, мед, масло, зерно, плотничьи поделки. Богомазы торгуют иконами и тут же пишут их на удивление всем проходящим. Кузнецы куют кольчуги и, как портные, сняв мерку с покупателя, тут же изготовляют ему что надо.

У кольчужника Игната, разглядывая вещи, сидят безудельные князья Василько и Иванко.

— Чтой-то давно крови не было, — говорит Василько. — В Полоцк я ездил, крест целовал чудь побить, — не хотят. К Литве нанимался Полоцк бить, — и те прогнали.

— Слух был, немцы во Пскове, — замечает Иванко. — Тут Новгороду без сечи не быть.

— Добро бы, — говорит Василько. — Отощал я сильно!

Гончарник играет на звонких горшках, искусно постукивая по ним палочкой.

Ольга, купеческая дочка, идет от прилавка к прилавку — то выберет жемчужную нитку, то прикинет к себе шелку кусок. За нею, в толпе, идут двое новгородцев, Васька Буслай и Гаврило Олексич, богатыри новгородские. Их знают.

— На Неве-то с князем Александром… Они самые, — говорит князь Иванко. — Васька топором рубил корабли, Гаврило шатер Биргера сломал…

Ольга подходит к лабазу поволжского купца. На лабазе вывеска:

«ИВАН ДАНИЛЫЧ САДКО ИЗ ПЕРСИЯНСКИХ ЗЕМЕЛЬ ПРИБЫЛ»

Садко кричит богатырям:

— Василий! Гаврило! Прошу милости к старому дружку! Кольчужки индийские… Мечики востренькие, сарацинские… копьишки татарские!

— Отвоевались! — машет рукой Буслай. — О другом нынче дума-то.

К прилавку приближается Ольга. Садко шепчет ей:

— Уж и до чего хороши девицы новгородские! До чего светлы, батюшки!.. Вот имею шали кашемирские. Никому другому б не носить!

Ольга молча выбирает товар.

Буслай продолжает:

— Отвоевались! Славу получили, надо о себе подумать!

Гаврило, подмигивая, говорит купцу Садко:

— Васька-то жениться собирается, слышал?

Садко. А кому ж ты завещал купцов уродовать, на мосты кого поставишь в кулачье биться? А и ноги-то новгородцам кто ж ломать будет?

Ольга искоса поглядывает на Буслая, улыбается.

Буслай. Ай, и надоела ж мне поножовщина! День дерусь, два в тоске лежу. Хотел на Волгу податься, поиграть топориком, да опять тоска взяла.

Гаврило. Ты б в монахи шел.

Буслай. Дело я задумал сердечное. Не выйдет по-моему — и впрямь в монастырь запрусь.

Говоря, он тоже поглядывает на Ольгу и машинально перебирает кольчуги, мечи, ножи, налокотники, железные палицы с шипами. Все это интересует его, хоть он и говорит, что потерял интерес к драке.

— А ну, дай-ка мне эту палочку! — оживленно говорит он, потрясая в руках громадной палицей.

— Ты что, ею богу будешь молиться? — смеется купец.

— На медведя собираюсь, тоска душит,

В это время Ольга отходит от прилавка, и Гаврило Олексич преграждает ей путь.

— Ольга Ярославна, прикажи сватов к батюшке твоему засылать, — говорит он тихо.

Буслай слышит это и тоже подходит.

— Уж кому засылать, так мне, — говорит он.

Гаврило. Пусть сама знак подаст, пусть ее сердце выберет. Дай знак, Ярославна, кому из нас сватов засылать, кому с тобой в счастье жить.

Ольга. Простите, люди добрые, не знаю, о чем речь ведете.

Буслай ( запальчиво). Ну, как так — не знаешь… Говори, за кого пойдешь. Выбирай из двоих любого. Хочешь высокого да веселого — мне кивни. Желательно постепенней да поскучней — поклонись Гавриле.

Гаврило. Хочешь битой быть — поклонись Буслаю. Хочешь хозяйкой быть — я тебе муж. Имя доброе, а рост хоть и невелик, да голова зато — не пожалуешься.

Ольга. Не знаю, что и сказать вам. Оба вы хороши. Дайте срок, скажу слово.

Поклонилась им и пошла.

Вдруг заволновалась площадь — и затихла. Народ повалил от торговых рядов к Волхову. Прибыли первые беженцы из Пскова. На подводах стонут раненые. Над трупами умерших плачут жены.

На подводу поднялась высокая, статная псковитянка, дочь воеводы Павши.

— Господин Великий Новгород! — крикнула она. — Пришли к тебе, старшему, приюти голодных. Нет больше Пскова! Пожег немец нас!

Шум. Возбуждение. Расспросы. Рассказы.

Над толпой новгородцев поднимается монах в грязной разорванной рясе — Пелгусий.

— Братья новгородские! — кричит он. — Помните дело на Неве?

— Помним! — отвечает площадь.

— Помните, был я начальником стражи, первый принес князю Александру весть о шведах?

— Помним, помним!

— Опять привел бог быть вестником горя! И пусть, как в тот раз, обернется горе радостью. Немец, братья новгородцы, взял Псков, идет на вас! Бросай торг, Новгород, посылай в Переяславль за князем Александром. Без него быть нам битыми как пить дать!

— Погоди, чего зря шум? — расталкивая толпу, подходит к монаху посадник. — Чего людей морочишь?

— С немцем у нас мир записан. Верно, Господин Новгород?

— Верно! Верно!

— Мало чего — Псков взяли! Не должно того быть. А и вышло — откупимся. Не впервой. Нам, брат, война ни к чему. У нас ныне товару девать некуда. — Он показывает на торговые склады и пристани. — Все причалы завалены, все лари забиты.

— Русскую землю на товар меняешь? — кричит псковитянка.

— Да стой ты, какая тебе русская земля? Где ты ее видала? Каждый сам за себя стоит. Где спать легли, там и родина.

Пелгусий. Немец далеко зашагал, ему Пскова мало. Звать Александра, вот и все! Вам, старшим, все едино, кто над вами, вы ото всех откупитесь, а младшим людям под немца итти смыслу нет.

— Верно, верно! — кричит беглый князь Иванко. — И нечего Александра ждать. Собраться живо да ударить на немца! Хоть меня выберите — я поведу. В делах бывал не таковских.

Посадник. Не быть тебе, князь Иванко, в челе Новгорода. Тебе одна забота — деньгу наскрести, славы добыть…

Василько. За святую Софью грудью встанем! Не дадим!

Посадник. У тебя грудь медная (показывает на кольчугу Василька), а у меня серебряна (показывает деньгу). О серебро и меч тупится.

Голоса: Звать Александра!..

— Не хотим твоего Александра!..

Пелгусий. Как погонит немец русских людей да промеж немцев и Ордою как зажмемся мы, — вот тогда попляшешь.

Садко. Откупимся! Чего каркать! Не купецкое дело на мечах сечься!

Голоса: Давай Александра!..

— Откупимся и без его!

На торгу смятение. Купцы запирают лавки.

На пристани Иван Данилович Садко грузит свой струг, поднимает паруса.

— И окаянный же город! — говорит он соседу-персу. — Сроду не было в нем спокойствия.

— Весели город, красива город, — говорит перс, спокойно глядя на побоище, но и его приказчики тоже готовят струг к отходу.

Венецианец говорит шведу по-латыни:

— Надо посылать в Псков, к магистру, людей от нас, просить охранную грамоту…

Но люди от магистра уже и сами здесь. Тот приближенный боярина Твердилы, Ананий, что вводил немцев во Псков, шныряет в толпе, ведет разговор.

— Никакая сила их не возьмет! — говорит он опасливо. С ним два чужеземца, одетых купцами, но видно, что это рыцари. Они ходят как в латах — деревянной походкой.

4

Рыбари в Переяславле вытащили невод, чинят его и поют. Руки Александра неспокойны, он рвет снасть.

— Это тебе, Александр Ярославич, не шведов бить — работа тонкая, — говорит один из дружинников под общий смех.

Открывается окно небогатого княжеского терема в Переяславле.

— Сань! Сань! — кричит княгиня. — С Новгорода к тебе. Иди-ко!

Дружинник Михалко скидывает с себя новые сапоги:

— На, мои надень. Фряжеского шитья все-таки.

Александр, смеясь, отказывается.

— Сапогами Новгород не удивишь, — говорит он, идя к терему. Крестьяне стеной придвигаются к нему.

— Ну, слышь, Ярославич, — берет его за мантилью древний старик, — держись крепко! Небось, за тобой прибыли?.. Ты, значит, берегись… понял?

— Ты за всех ответчик! — бросает вслед молодой крестьянин Никита.

В чистой горнице сидят новгородские послы с архиепископом. В углу, у киота, стяг Невского, на бревенчатых стенах оружие: мечи, кольчуги, забрала.

Князь входит. Послы встают и кланяются до земли. Лицо Александра весело.

— Здравствуй, князь! — говорят послы. — Челом пришли бить.

— Добрым гостям всегда рады. Опять чего-нибудь не поделили у себя в Новгороде, сутяжники?

Среди послов Гаврило Олексич. Он говорит:

— Здорово, Александр Ярославич! Забыл, вижу, старых дружков! Неву-то помнишь? Гаврилу помнишь?

— А-а, Олексич! — смущается Александр. — Да и верно, подзабывать стал. Махнул я рукой на вас, не живать мне, видно, с вами.

— За тем и пришли, князь, — говорит владыко. — Беда у нас. Немец Псков пожег, на нас готовится. Просим тебя на стол.

Гаврило. Какая тут тебе жизнь? Гляди-ко, как смерд живешь. Княгиня по воду сама бегает, щи варит. Уж тебя ли Новгород не утешит, не обласкает?

Александр ходит по комнате, думает.

Тяжелы вы, новгородцы. Трудно с вами Русь править. За себя молельщики.

Владыко. Приходи, князь, спасай нас. Спасешь — твой будет Новгород навеки.

Александр. Краснобаи вы! За Русь боли нет. За себя только ответчики. Чем немцев бить хотите? Я их бил рукою новгородской, да суздальская была в припасе, да головой кумекал владимирской, да ноги меня держали переяславльские… А вы одной деньгой драться мастера, господа новгородцы.

Гаврило Олексич. Нет, теперь Новгород не узнаешь, князь. Рядились долго, но зато уж одной стеной стоим теперь за тебя.

5

На мосту через Волхов идет бой между сторонами Новгорода.

Меньшие — народ простой, ремесленники и крестьяне — за призыв Александра, большие — купцы — за сговор с немцами.

— Ни тебе пожить, — кричит Буслай, сторонник мира, раздавая удары, — ни тебе отдохнуть! (Валит Пелгусия наземь.) Ни тебе семью завести! (С размаху бьет кулаком Садко.) … Седьмой раз сватаюсь… Уж кого только не били, а конца не видать!

Среди дерущихся видно несколько женщин. Псковитянка, воеводиха, скинув наземь душегрейку, закачав юбку и засучив рукава сорочки, бьется, как мужчина.

Ананий, лазутчик Твердилы, вертится на народе.

— Не пойдем на рать! — кричит он. — Сирот плодить?

Монах Пелгусий схватился с Буслаем. Тот рванул рясу, из-под нее блеснула кольчуга; тогда монах перехватил руку Буслая и толкнул его с моста в Волхов.

Князья Иванко и Василько хоть сами не бьются, но поддают жару со стороны.

— На бой! На бой! — орут они. — На немца! А дружине нашей весь полон, все добро пойдет. Кто пеший, тот на коне вернется. Кто драный да латаный, в атлас нарядится.

Но вот меньшие стали одолевать бόльших. Псковитянка (она среди меньших) нагоняет только что вылезшего из воды Буслая и снова толкает его в воду.

— О господи, вот девка-то! — в восторге лепечет он и падает в воду с блаженной улыбкой.

Персы на стругах смеются. Загадочно глядят индусы.

— Звать Александра! — кричит одна сторона.

— Договоримся с немцами! — кричит другая.

Побитые горожане ведут к мосту мать Буслая, Амелфу Тимофеевну.

— Усмири твоего Ваську, Амелфа Тимофеевна, — говорят они, повязанные полотенцами, хромоногие. — Вчистую же всех перебьет!

— У-у, оголец! — мрачно кричит она сыну, грозя палкой. — Поди, уши-то выдеру! — и она заносит руки над сыном.

Буслай кланяется ей в ноги, глазами ища псковитянку.

— Здорово, Амелфа Тимофеевна! — раздается над ней голос Александра. Склонясь с коня, он берет ее за руку. — Чего богатырей моих хлещешь?

Амелфа Тимофеевна говорит:

— Гляди-ка, сколь навалял!.. Люта душа!

— Это Буслай лютый-то? — Александр здоровается с ним, и Буслай польщен вниманием князя.

— Кой месяц драка шла, господа новгородцы? — весело спрашивает Александр народ. — Отдохнули бы, господа купцы!

— Ступай к себе в Переяславль! Не люб нам!

— Люб!..

— Опять на шею сядешь! — раздаются крики.

— Шеи у вас мягкие, сытые. Отчего на мягкое не присесть?

Он въезжает, сопровождаемый дружиною, на Ярославов двор. А на Волхове появляется с песнями переяславльское крестьянское ополчение,

6

В бывших владычных покоях во Пскове. Заседание у магистра. В соседнем покое слуги расставляют столы для гостей, приносят яства.

Вокруг магистра и епископа — знатные рыцари, полесские и литовские воеводы.

Магистр говорит епископу:

— Новгород сам себя побьет… Смутьяны… торгаши! Но вы, почтенный отец, не точно понимаете указания Рима. Наша задача — неуклонно двигаться на Восток… неуклонно!

…и крестить, повергая к стопам Рима, покоренные области, — добавляет епископ. — Люди же вас не должны беспокоить.

— То есть как же? Кого же тогда вам крестить?

— Области, граф. Все эти леса, поля и реки — все ваше. Людей же надо обращать в истинную веру с большой осмотрительностью, и я предпочитаю спасать их души, не задерживая надолго тела в земной жизни.

— Мне понадобятся и руки и спины, почтенный отец. Из этих зверей выходят хорошие землепашцы.

— Восток велик. Тут всем всего хватит. Вам, рыцарям, — земель, нам, пасторам Христа, — людей.

— Итак, Новгород ваш. Крестите его, как хотите. Волга ваша, Днепр, церкви. В Киеве я не трону ни бревна, ни человека.

— Да там, говорят, уж и так нет ничего, кроме пепла, — замечает епископ.

За окном раздается звон бубенцов.

Магистр глядит в окно: на санях, убранных персидским ковром, развалясь, сидит в собольей шубе боярин Твердило Иванович. С ним лазутчик Ананий.

Магистр (епископу). Поселите здесь колонистов и дайте им каждому по две, по три местных бабы. Они нарожают немцев.

Входит опухший, пьяный Твердило. За ним Ананий.

Твердило (радостно-возбужденный). Граф, я получил приятнейшее известие: Новгород не хочет защищаться. Мой человек сейчас оттуда.

Ананий (в одежде торгового человека, падает на колени). Государь магистр! Прикажи веревки грузить.

Магистр. Веревки? Что такое?

Ананий. Новгородских смутьянов вязать.

Магистр. О! Верно сказал. Веревки мы забыли. (Обращается к интенданту) Возьмите двадцать, нет, сорок возов с веревками. Верно сказано. (Ананию.) А ты возвращайся назад, гляди в оба, ворота Новгорода за тобой.

Ананий. Государь магистр! Спешите. Меньшие люди вызывали князя Александра Невского.

Магистр поднимает бокал, обращаясь к худому, высокому рыцарю:

— Я пью за псковского князя Гуперта!

Твердило садится на пол.

— А я кто? — спрашивает он удивленно, но пьет за Гуперта.

— Я пью за киевского князя Феодориха. Господь не рассудил управлять вам сарацинами в Святой земле, — поможет, будем верить, в Киеве.

— А я кто теперь? — опять растерянно спрашивает Твердило.

Магистр обращается к другому рыцарю, могучего, гладиаторского склада, курчавому красавцу.

— Будьте князем русских путей, держите их от Азии до Рима, мой дорогой князь Суздальский.

Твердило, уже захмелевший, с трудом говорит по-латыни:

— Да здравствует благодать веры истинной, римской! Да живет магистр, граф фон Балк! А я кто, государь мой?

Магистр. Ты теперь, как и раньше, дерьмо.

7

Ночь. Гудит площадь. Взволнованно дышит толпа. Народ, волнуясь, ждет решения Совета. Новгородцы-горожане и крестьяне из деревень. В Совете те же страсти, что на улицах города. Князья Василько и Иванко кричат, как на торжке:

— Берите из нас любого князем! На вашей воле и правде жить будем!

— Новгород сам себе голова! Вон князя из города! Не прими в обиду, князь, не гневайся, любить тебя любим, а воевать не хотим! — кричат купцы Александру. — Не люб ты нам!

Но сейчас это уже не тот Александр, что мирно ловил рыбу в Переяславле. Перед тщеславным Советом Господ стоял князь — и не свой, местный, которому можно было приказать что угодно, а князь русской земли, простершейся между Ордой и рыцарями, князь-лапотник, привыкший к трудностям…

— Не любовником пришел я к тебе, Господин Великий Новгород, — останавливая споры, говорит Александр, — а хозяином земли русской. Где стою, там и остаюсь. Я князь-лапотник. Эля не пивал, сластей заморских не пробовал. Не открою немцам пути на Русь, не отдам немцам рек русских, не пущу ни на Суздаль, ни на Владимир, ни на Волгу, ни на Днепр, ни к морям нашим.

Посадник. А я б так сказал: немцев пустить, да и стравить их с Ордою, а нам сроку выждать.

Александр. Третий сроду еще не выигрывал.

Посадник. За Ордою зла много, князь, а тут мы откупимся. Выставим золотую да серебряную дружины.

Александр. Вы с деньгой, я со слезами. Моя дружина злее. Собрал я слезы всея земли русской.

Опять раздаются голоса:

— Не хотим боя!

Александр. Новгороду обиды не будет, биться буду за Псковом, на чужой земле. Слово твердо. А мешать станете, кликну Суздаль и Владимир; не погляжу, что свои, — кости из вас повывертываю.

Василько и Иванко. Народной слезой не прокормишься!

Александр. А вы бы, гости дорогие, отъезжали отсель. Путь вам скатертью!

Василько и Иванко. Мы ж за тебя стоим, за войну, Ярославич!

Александр. Войну воевать — не комедь ломать: дело трудное. Чтобы и духу вашего тут не было!

Он быстро подходит к окну терема, резко распахивает его на мороз и возвещает народу:

— Слышишь ли меня, Господин Великий Новгород?

— Слышу! — отвечает площадь.

— Монгол залег на Руси от Волги до Новгорода. Латиняне идут с запада. Русь меж двух огней. Встань за нее, за отчизну, за родную мать! Слышишь ли меня?

— Слышим!

— Встань за русские города, Господин Новгород, — за Киев, за Владимир, за Рязань!.. За Русь!

— Слышим!..

— Не отдадим Руси! — кричит народ. — Сбирай народ, князь!

В толпе затевается песня:

Вставайте, люди русские,

На славный бой, на смертный бой!

Вставайте, люди вольные,

За нашу землю честную!

Врагам на Русь не хаживать,

Полков на Русь не важивать,

Путей на Русь не видывать,

Полей Руси не таптывать.

Живым бойцам почет и честь,

А мертвым слава вечная.

За отчий дом, за русский край

Вставайте, люди русские!

Пар дыханий клубится над поющей толпой. Бубны и рожки.

Кольчужный мастер Игнат открывает — хоть на дворе и ночь — свой лабаз. При свете масляных плошек и факелов он выбрасывает на прилавок боевой товар — кольчуги и мечи.

— Бери, кому надо! — кричит он. — Бери во славу святой Софьи!

Новгородская молодежь весело разбирает его добро. В толпе и князьки Иванко и Василько.

— Ну, куда денемся? — спрашивает Иванко.

— К немцу разве податься? — говорит Василько.

— А вы, князья, ехали бы к хану в Орду да там жалобу подали… на Ярославича! У-у, низкий поклон вам бы был! — шепчет им подвернувшийся рядом Ананий.

В толпе Буслай и Гаврило встречают Ольгу.

Гаврило. Ну, говори слово, ждать боле некогда, завтра в бой итти.

Буслай. Чего тянуть, Ярославна, право!

Ольга. Пусть судьба решит, как быть.

Она идет и поет о себе в поющей толпе:

Не кудри золотые хороши в женихе.

Не рост высокий, не голос громкой,

А берет за сердце храбрость львиная,

Мужество великое.

Пусть судьба меня рассудит,

Который из двух храбрей — тому и сватов засылать.

8

Жара в ордынских степях. Тысячи кобылиц пасутся вольными табунами. Скачут гонцы. Арбы купцов скрипят, как журавли, стекаясь со всех краев к ставке хана. Жара и пыль. Шатер хана на могучих колесах окружен частоколом копий с конскими хвостами. Вдоль частокола — лабазы ханских приказов, как ярмарочные ларьки. Тут китаец поднимает драгоценные камни, сквозь лупу разглядывая их на ладони и тонкими щипчиками отбирая дурные камни. Рядом монгол считает золотые слитки. За ним локтями меряют шелк. Пересыпают чаи. Перебирают меха. Грузят войлоки. Пишут грамоты.

— Трех шкурок недостает! — говорит счетчик привезшему дань туркмену.

— Недостает! — проносится по рядам. — Трех шкурок. Что?.. Недостает…

Туркмена волокут к виселице, на которой торопливо, едва успевая отирать пот, работают палачи. Какой-то русский отказывается пройти между костров, чтобы очиститься и получить право лицезрения хана.

— Я чистый, господа татары! — говорит он. — Мне нечего меж огня ходить!

Ему тут же рубят голову — торопясь, мимоходом, в великой суете делового дня.

Князьки Иванко и Василько с подарками пожаловали к хану. Они подают собольи шкурки одному дворцовому чину, и их допускают к прохождению костра. Далее они посылают шкурки главному визирю и жене хана, и им дозволено, преклонив колена у входа, войти в шатер и видеть хана. Они подползают к нему на коленях.

Старшая жена хана, сидя рядом с супругом, гладит подарок — соболью шкурку — и ласково глядит на гостей.

— На Искандер-хана своего жалобу принесли, — докладывает визирь.

— Что сделал дурного он? — спрашивает хан.

Василько, приложив руки к груди, говорит:

— Прижимист он, государь-батюшка. Самодурен. О себе одном забота.

— Мы князья хорошего рода, — говорит Иванко, — а никуды не допускает. Сам вот войной пошел против немца, нас не взял. Все себе!..

— Старшим князем на Руси желает быть, — тихо шепчет Василько. — Шведов как разбил — и во сне голову не сгибат. Гордой! А ныне на немцев полез, папу римского схотелось побить.

— Дани тебе, хан, платить не будет…

Хан слушает внимательно, вскидывая вверх тонкие брови. Лицо непроницаемо, чуть-чуть задумчиво-насмешливо.

— А шведов хорошо бил? — спрашивает он.

— Шведов здорово бил, чего греха таить, — отвечает Василько.

— Буюк адам! Яхши адам! Он шведов бил, а нас чехи били. Если я ему людей дам, он и чехов побьет? Валла! Яхши адам!

— Да ведь оголец, двадцати пяти годов нету!..

— Государь, возьми его себе, индийские земли можно послать воевать, — советует визирь.

Но у хана Берке зарождается свой план. Не слушая болтливых князей, он думает. Потом одним движением глаз высылает князьков из шатра. Когда уходят князьки, он вызывает своего посла по Руси, говорит, щуря глаза:

— Поезжай на Русь, привези Искандера. Если немцев побил, вот ему подарок мой! — и подает послу перстень со своего пальца. — Если разбит, приведи на этом, — и подает послу аркан. — Если откажется, вручи последнее, — и вручает послу тонкий кинжал.

9

Снега. Метель. Передовой отряд Александра под командой Гаврилы Олексича пробирается ко Пскову. Проводником — лазутчик Твердилы Ананий. Он наводит отряд на колонну рыцарей. С тылу нападает сам Твердило.

Сражение превращается в побоище. Снег засыпает раненых и убитых. Вот кучка бойцов, едва держась на ногах, присела отдохнуть. И уж не могут встать. Снег закружил их, замял — и только пики да верхи шлемов торчат из-под снега, но скоро замело и шлемы.

— Их наша сила не возьмет! — говорит Ананий. — Быстры на удар!

К бегущим бойцам примыкают жители деревень.

10

Лагерь Александра. Перекликаясь, поют сторожевые: «Славен город Владимир!..» «Славен город Владимир!»

Сам Александр в шатре с начальниками отрядов. Тут же Пелгусий, Буслай, приближенные князя, новгородский посадник.

Идут разговоры о близком сражении. Конный Ананий подлетает к шатру.

— Князь! — кричит он — Передние побежали! Беда! Он кричит, будя лагерь и внося общее смятение:

— Беда! Беда! Отворяй Новгород!

Лагерь пробуждается. К шатру прибывают беглецы.

Ананий, обращаясь к столпившимся бойцам, нашептывает о неизбежном поражении.

Александр выходит из шатра, молча расталкивает бойцов своих, берет за грудь Анания, поднимает его и бросает о землю. Раз, второй раз! Еще жив? Третий!

— За что ты его? — кричат бойцы, расступаясь в ужасе.

У Александра нет слов. Ярость его нема. Он дрожит. Похоже сначала, что он испуган, как и другие.

Купец Садко кричит:

— Нам, купцам, воевать несподручно.

И, как Анания, хватает его Александр за горло, трясет в воздухе и бросает наземь, но мало, мало — ярость еще кипит в нем, ей нет выхода.

Тут на коне подъезжает печальный Гаврило Олексич. Александр молча кидается к коню и, схватив за гриву, одним махом бросает коня наземь. Гаврило отлетает прочь. Буслай готов встать на защиту друга.

— Ты бы рыцарей так, князь! А то что своих бить! Своих и я умею!

Поднимается шум. Начинаются споры. Буслай уже валяется на снегу. Но еще, еще жертвы требует немая ярость. Александр рвет кольчугу своими железными руками, сплющивает свой шлем, свивает его в виток, как мочалу.

— Измена! — кричат бойцы. — Измена! Ворочай к Новгороду! Отсидимся за стенами!

И Александр наступает на своих дружинников. Он страшен. Он почти в безумии.

Люди валятся округ него.

Подбегает его стремянной Савва, — он отшвыривает и его.

— Довольно, князь, потешился — и ладно! Ворочай к Новгороду! — говорит посадник.

— Ты купецкий князь, по-купецкому думать должен.

И тут отходит Александр. Отирая пот с головы, полуголый на морозе, он говорит:

— Я не купецкий князь, я русский князь. За Русь ответчик я, а не за Новгород. Всем пригодится Русь! Русь! Всем! И купцам, и боярам, и холопам!

Савва набрасывает на него шубу.

Александр отходит в сторону, садится у сторожевого костра. Дежурный рубит дрова, загоняя клин в полено. Долго глядит Александр на то, как железо под сильным и быстрым ударом раздваивает дерево, но, напоровшись на сук, останавливается и не рассекает полена.

Гаврило Олексич, стоя за спиной Александра, мрачно докладывает о битве.

— В чем их козырь? — спрашивает Александр. — Каким строем идут? Как бьются?

— Идут клином, свиньей, как у нас называют. Вот как вон то полено раздвоят — ну и конец.

— Свиньей? — переспрашивает Александр. — Вот по рылу и бить.

— Да как же ты по пятачку ударишь, когда сшибают с удара? Идут больно шибко.

Дежурный у костра, переяславльский Никита, рубит дрова, выбирая ровные поленцы, и князь говорит:

— А ты сучковатые возьми!.. Вставь клин! Вдарь! Ага! Не берет? Вот тебе и свинья!

Подходит посланник.

— Ну, Александр Ярославич, давай приказ отходить! Назначай лагерь!

Александр поднимается и своим обычным веселым, ухарским голосом говорит:

— Отойдем на Пейпус-озеро! — И когда посадник уходит, он добавляет своим: — Наутро там, с божьей помощью, и побьем немца! Слово твердо!

— С пустыми руками домой не ворочаться! — вставляет древний старик. — Раз собрались, значит давай, чего уж там!

Пелгусий (Савве). Должно, князю какое видение было!

Савва. Нам с тобой было видение, — и показывает синяк под глазом.

11

Твердилу рукополагают в рыцари. Стоя на коленях и высоко подняв руку, он дает обеты.

— Буду честен, — говорит он, — приму обет безбрачия и нищенства. Блаженные нищие, яко их есть царство небесное!

Магистр ударяет его о плечо мечом и, подняв, обнимает. Твердило что то шепчет магистру на ухо.

— Вы только что дали обет нищенства, — отвечает тот.

В это время входит епископ и благословляет всех. Рыцари преклоняют колена. Слышен гнусавый латинский напев.

Неофит Твердило еще путается, как свершать крестное знамение, то осенит себя православным крестом, то римским.

Стоят германцы, пруссы, поляки, нормандские рыцари — добытчики легкой славы.

Снега Руси встают перед ними впервые.

— Готовы ли? — спрашивает магистр.

— Рыцари Венгрии готовы к победе, — отвечает один.

— Мы видели Иерусалим и во сне готовы к сечи, — отвечает другой.

— Немцы всегда готовы, — отвечает третий.

Магистр обращается к чудскому воеводе:

— А вы? — и тревожно глядит в его лицо. Тот отвечает, не колеблясь, но все же мало уверенно:

— Да. Я заставлю драться и чудь!

12

По целине давно не паханных, заброшенных полой, по кладбищам костей несется кибитка. В ней — посол хана. Он сидит, заглядывает в ящичек. Там перстень, аркан и кинжал. Улыбаясь, глядит он на разгромленную Русь.

13

Ночь. Брячиславна, жена Александра Ярославича, одна в княжеском тереме Переяславля. Зима завалила город снегом. Пустынно. Жутко. Брячиславна поет о муже, ушедшем на битву, поет печально-благородную и сдержанную песню, полную уважения к судьбе мужчины-воина.

Муж ушел далеко и, быть может, не вернется, но он князь, а судьба русских князей — сеча. Так чего и печалиться напрасно? Пусть бьется хорошо, помоги ему, Русская земля!

Одна и Ольга в Новгороде под утро. И она думает о своих женихах, и она, как Брячиславна, как всякая умная русская женщина того столетия, знает, что судьба русского богатыря — битва, что не кудри, не брови красят молодца, а храбрость, мужество.

Мера мужской красоты вытекает из воинских доблестей, и права псковитянка Василиса, когда, ведя на рассвете новгородские обозы к Чудскому озеру, поет:

Сохрани, господь, красивого,

Кто мечом булатным да семерых кладет.

Кто копьем вострым да восьмерых пронзит, —

Сохрани пригожего, от него пощады нет ворогу.

Холодно и ветрено в апреле. Мокрый снег, как дождь, кропит дружину. Александр со скалы глядит на озеро. Немцы уже видны. Они движутся клином, вобрав внутрь ливонцев и чудь.

— Свинья! Свинья! Вот она! — раздается в русских отрядах.

Рассвет. Низкое солнце. Полутемно.

— Сохрани нас, Русская земля! — говорит Александр и дает знак своим.

Немцы с пиками наперевес, прикрывшись щитами, медленно подвигаются на русских.

Русские сбросили тулупы и армяки, иные и валенки. Кольчуги на одних сорочках. Но многие и без кольчуг, с топорами, с дрекольем. К озеру подходят обозы из Новгорода с резервами. Битва еще не началась. Обозницы поят лошадей у проруби. Девушки — беженки из Пскова — рвут тряпье на перевязки, развели костры — греют воду.

Бой на Чудском озере вот-вот должен начаться. С высоты Вороньего камня глядел Александр на мощное движение рыцарской колонны. Она идет быстро, дымится снегом.

В новгородских полках шептали, ахали, ругались. Воеводы часто взглядывали на Александра и все суровее сдерживали бойцов, с ярой руганью уже то и дело хватавшихся за мечи. Хрипели кони княжей дружины. «Свинья» неслась, не уменьшая хода. Александр сказал Буслаю:

— Возьми себе середину рати, голову сложи, а на час останови свинью. — Он глядит на озеро, видит цепь новгородских обозов, добавляет: — Воза поперек поставь, коней повали.

— Понятно, — ответил Буслай и, попрощавшись с князем и окружающими, обнял Гаврилу Олексича и поскакал к середине новгородского фронта, состоявшего из новгородского и владычного полков, части княжей дружины и остатков псковского полка.

— Гаврюша, спор-то наш не забывай! — крикнул он озорно Гавриле.

«Свинья» накатывалась на русских. Александр, глядя на ее страшный ход, сказал Гавриле Олексичу:

— Стань на левом крыле, Гаврило, возьми Переяславль и Суздаль и, как ударит немец в Буслая, откатись в сторону и бей сбоку. Не торопись. А я с правым крылом ударю. С богом!

Гаврило Олексич молча, торжественно отъехал от князя к левому краю сражения. Новгородцы орали, как перед кулачной потехой. Смельчаки вырывались вперед из рядов. Буслай осаживал их. И вдруг горсть отчаянных ахнула и сорвалась навстречу немцам, грозя сломать всю русскую линию.

Кони высекали искры из льда.

Закричали, заматерились новгородские ловкачи, столкнувшись с немцами, и сразу же пали наземь. Уже десятки коней и новгородских молодцов валялись на льду, под копытами рыцарей. Кнехты, идущие в середине клина, добивали их топорами. Гул прошел по русскому строю. Гул ненависти и растерянности. Заколебались люди.

— Мать честная! — раздался острый, растерянный крик из рядов новгородских.

— Мать честная! — И тут «свинья» ударила в новгородцев. Ее головные рыцари вонзились в русский центр и разом смяли его передовое звено. Показались русские кони без всадников. Смолкли рожки и бубны. Буслая сбили с коня, и он вскочил на чужого.

— Поддай жару, господа новгородцы! — кричал он, работая топором, рубя немецкие копья.

Но центр все еще подавался назад, на свои обозы.

Девушка-псковитянка подскочила на неоседланном коне к Буслаю.

— Обозы уводить, что ли? — закричала она.

— Цыц! Умирай, где стоишь, — ответил Буслай, узнав ту, что толкала его в Волхов. — Составь сани в цепь! Понятно?

Буслаевы полки облокачивались на обозы, — отступать было некуда. Бились меж саней, меж лошадей, спотыкаясь о бочки с вином, о корзины с хлебом.

«Свинья» вонзилась в центр и стала. Тут ударили фланги: справа Александр, слева Гаврило Олексич.

— За Русь! — крикнул Александр.

— За Русь! — отозвался Гаврило Олексич.

А Буслай, прижатый к обозам, уже не бил, — отбивался. «Свинья» медленно вползала в его раздробленный центр. Обозные бабы ставили поперек сани, валили под ноги рыцарей обозное добро. Вот пеший рыцарь уже выбрался за санную баррикаду, наводя страх на обозный люд, но провалился в прорубь, из которой сегодня поутру новгородцы поили коней.

— Руби лед! — крикнула тогда псковитянка, и за линией саней, как следующая очередь заграждений, враз открылись десятки прорубей и щелей во льду.

«Свинья» между тем уже вбирала в свое нутро телеги и сани. Лед гнулся под тяжестью клина, и черная зимняя вода хлынула из прорубей. Кони и рыцари заскользили на мокром льду и снова приостановились, смешав ряды. Вода замерзала на их ногах, одетых в железо. Ноги прилипали ко льду. Многие падали в проруби. Тут под Буслаем убили второго коня. Он бросился в бой пеший, работая коротким мечом. Вот он вонзил меч в живот рыцарской лошади, и она всей своей тяжестью обрушилась на него, подмяв его под себя.

— Погиб Васька! — закричали в обозе. — Конец Буслаю!

Справа сблизился с немцами Александр. Слева — Гаврило Олексич. Рыча от злости и запала, Буслай сбросил с себя рыцарского коня, расстегнул окровавленную кольчугу, содрал кафтан и, по пояс голый, потный на морозе, бросился в рукопашную сечу.

— Здесь Васька! — закричал он. — Здесь я!

Тут и там трещал лед.

— Руби! Руби! — кричали женщины.

— Гляди ноги своим не отрубите! — весело орал в ответ им Буслай.

Теперь новгородцы уже с трех сторон охватили немцев и, остановив их, держали на месте, еще сильных и неразгромленных, но уже потерявших свободу действий.

«Свинья» втягивала свое рыло. Рыцари сдвигались плотнее. Буслай продвигался от обозов, но не прорвать ему частокола рыцарских копий.

Александр, видя отчаянное положение центра, всей силой своего крыла ударил вбок немцам, смял его. На левом фланге Гаврило Олексич с крестьянским ополчением уже врубился в линию рыцарей, прикрывающих тяжелую стену основной колонны. Рядом с ним бьются княжий отрок Савва и Михалка, сын воеводы Павши.

Монах Пелгусий и кольчужный мастер Игнат прикрывают князя в бою. Веселый балагур Игнат и тут верен себе.

— Хорош товар! — с завистью приговаривает он, опуская меч на кольчугу рыцаря, искрящуюся под мечом. — Любекский, небось, товар-то!

Он и на бой глядит глазами кузнеца. Когда ему самому попадает мечом в край шлема, да так, что Игнат едва не сползает с коня, — и тут он кузнец:

— Тьфу ты, чорт! Тройной чеканки меч-то!

Александр смеется:

— Слабо ихни кольчужки нашими мечами рубить- то, а?

— Отчего же! — резонно отвечает в паузе между работой Игнат. — Меч — он-то… Александр Ярославич… меч плечом силен… — и поводит своим сухим, но ловким плечом.

Бой — дело серьезное, но бывалое для новгородцев. Русские не умели драться молча. Ругань стояла в рядах, колыхались песни. Обозные время от времени ударяли в бубны, трубили в рожки, и раненые пели, ободряя товарищей.

Княжий отрок Савва первый раз в бою и суетится, задыхается.

— Савка, не части! — говорит ему Гаврило Олексич, дерущийся, как умелый боец, следя за дыханием, за каждым ударом.

Нос «свиньи» вдруг выдвинулся снова. Новгородцы отпрянули. Быстро разомкнувшись, рыцари дают место чудским дружинам, стоявшим в середине колонны. Стаи стрел, попискивая и свистя, влетают в новгородскую рать, и в промежутке между рыцарями выдвигается отряд чуди. С диким криком бросилась чудь на русских. Их воины одеты в шкуры. На головах — турьи рога, медвежьи и волчьи пасти. Толстый воевода, видно было, подгонял чудских бойцов палкой. Они дрались принужденно.

С криком, воем, гоня тучи стрел, бросалась чудь на новгородцев, хватала за ноги их коней, сама катилась под ноги новгородцам. И тут опять туго пришлось середине. Буслай работал мечом, как мельница ветряком. Меч раскололся надвое.

— Игнашкина работа, гроша не стоит! — крикнул Буслай.

Ему дают другой, но и этот выбивает у него из рук высокий, худой, с седыми усами, торчащими из-под вырезного забрала, рыцарь. Буслай отступает назад, ища глазами какое-нибудь оружие, какой-нибудь выход из тяжелого положения. Вот сейчас он упрется в баррикаду саней — и деться ему от меча некуда. Он быстро оглядывается. На возу перевязывают псковитянку. Она видит опасное положение Буслая и, прыгнув с саней, выламывает оглоблю и подает ее Буслаю.

— Эх, и хороша девка!

Подхватив оглоблю, Буслай с лету опускает ее на рыцаря. Удар сплющивает шлем и как бы запирает его, прищемив усы. Второй — по шлему. Рыцарь валится наземь.

На левом крыле у Александра дело идет веселее.

Князь бьется успешно. Шутит. Вонзая в немецкую грудь меч, приговаривает, будто ставит тавро:

— Носи — не сносишь! Бросай — не сбросишь!

У Гаврилы Олексича тоже идет дело. Он так вогнул внутрь левый фланг немцев, что того и гляди ворвется в самую середину колонны.

— Не части, Саввушка, не части! — приговаривает он, глядя на молодого своего коновода, задыхающегося от усталости, ничего не видящего от пота, градом льющегося по глазам.

— Эх, шут гороховый! — кряхтит Гаврило, видя, как сбили шлем с Саввы. — Откачнись назад, сынок!

Но меч уже нашел саввину голову. Мальчик застонал и пал с коня.

— Матушка родима! — крикнул он еще на лету, у самой земли. Михалка был рядом. Он поднял коня на дыбки, перекинул с седла туловище вниз, чтобы подобрать тело товарища, но копья рыцарей были рядом с ним. Левый фланг немцев теперь не двигался. Опустив копья копьевищами в землю, твердо, нерушимо стояли немцы, быстро вбирая внутрь своей колонны жмудский отряд.

— И мертвых нас не возьмете, душу вашу язви! — и бросил тело Саввы на копья. Три копья опустились под тяжестью Саввы. Михалка дал коню шпоры, прыгнул на рыцарей, чуть замешкавшихся из-за Саввы, рубил их мечом, давил грудью коня и очутился в самой гуще их линии.

Гаврило все ближе и ближе подвигается к Буслаю. Бьются, поглядывая один на другого.

— Не видать, Гаврило, какая твоя работа! — кричит Буслай. — А ну, покажь храбрость!

— На-ко! На! Гляди! — отвечает мечом Гаврило Олексич.

И уже врубается во вторую шеренгу рыцарей, за которыми, окруженный свитой, виден сам магистр ордена граф Герман Балк. До него подать рукой. Колонна рассечена. Бьются теперь везде, всюду, один на один. Все мешается в кучу — знамена новгородских полков, значки рыцарей, перья рыцарских шлемов, кабаньи головы чуди.

— Наша взяла! — раздается справа, и, расталкивая бьющихся, со страшною, победоносно-беспечною силою в гущу сечи врывается на белом коне сам Александр. Он праздничен и пышен. Не князь-лапотник, а князь-полководец.

— Мне магистра! — громко командует он.

— Что твое — то твое, — отвечает Буслай, дерущийся верхом на иссеченном, окровавленном немецком коне.

Чудь, пользуясь разрывом колонны, выбирается в сторону. На мгновение все замирает вокруг магистра и Александра. В те времена любило войско видеть своих вождей в челе боя, и отвратить их от опасности никто б не мог, не должен был.

Магистр и Александр, на вороном и белом, сшиблись, как на турнире, копьями.

— Молись, магистр! — крикнул Александр по-латыни.

Сломались копья. Всадники не потеряли седел. Чувствуя смерть, тонко проржали кони обоих и, оскалив зубы, снова ринулись к встрече.

Чудь стояла толпой, опустив мечи. Их вожак, сняв шлем, утирал рукой лысую голову и часто крестился.

У шатра, на береговом холме, епископ поднял руки для благословения. Монахи хором заголосили молитву. Знаменосец магистра схватил его стяг и на карьере полетел к месту поединка, чтоб водрузить знамя Запада над телом восточного князя, как только падет оно без жизни с коня.

Твердило, стоя за епископом, крестясь то по-русски, то по-латински, приговаривал скороговоркой:

— Спаси бог… Gott mit uns!..^[1]

Ударились мечами магистр и Александр, и клинок князя отлетел расщепленный.

Ахнуло поле.

Тишина на поле брани стала страшна, весома, зрима.

Александр выхватил из чьих-то рук топор, исконное русское оружие, и прыгнул с конем и, навалясь на магистра, ударил топором по его руке. Меч и рука отскочили в сторону. Немец тут же стал валиться с коня.

Кольчужный мастер Игнат с десятком новгородцев подбежали к шатру епископа и, повалив его топорами, стали вязать епископа.

Ураган криков пронесся по озеру. Все побежало в разные стороны. Магистр неуклюже стал на колени и поднял оставшуюся целой руку.

Александр вновь опустил вскинутый топор.

— В обоз! — сказал он, глядя на магистра, возле которого с недоброй усмешкой уже суетился Пелгусий, надевая на магистрову шею веревочную петлю. Молодой рыцарь, видя позор магистра, крикнув что-то, закололся кинжалом. Двое чудских старшин схватили за руки своего вожака Ротгэйма. Третий, поплевав на руки, быстро и молча срубил ему голову. По озеру разлилась взбунтовавшаяся, зверино одетая чудь.

Кольчужник Игнат тем временем уже вязал епископа, когда толпа монахов, размахивая крестами, как топориками, набросилась на него и отбила епископа.

Бой, распавшись на групповые встречи, подвигался берегом, вдоль опушек леса. Озеро осталось позади. Сизая дымка раннего вечера уже всходила над его льдом. В лесу взвывали, зовя друг друга, волки. С шатрового холма бежал Твердило. Кольчужник Игнат догнал его с арканом. Вдоль дороги стояли брошенные обозы немцев. Сани их были гружены мотками веревок для вязки пленных, смолой и паклей для поджога домов.

Игнат был уже за спиной Твердилы, когда показалось несколько обозных немцев. Твердило махнул им рукой и, обернувшись к Игнату, коротким «рукавным» ножом полоснул Игната по горлу.

— Коротка кольчужка! — прохрипел Игнат, падая.

В это время проскакал, трубя, всадник без шлема, с головой, покрытой инеем, с замерзшими волосами.

— Назад! К бою! — прокричал он. — Чудо свершится!..

На льду еще дрались. Остатки рыцарей собрались в кулак.

Теперь, когда русские молча закрепляли свою победу, немцы исступленно пели. Твердило, грубо подгоняемый всадником с замерзшими волосами, юркнул в середину строя.

Бабы рубили топорами лед, кололи его копьями.

Железные ноги рыцарей были в ледяной коре. Некоторые прилипли ко льду и стояли, как статуи с живыми руками.

Они стояли, построившись четырехугольником, выставив зубья копий.

Александр, далеко опережая своих, на карьере несся к четырехугольнику немцев.

Рыцари ринулись навстречу, бия мечами и крича:

— Gott mit uns!

И затрещало. Конь Александра взвился свечой и на мгновение замер на задних ногах, хрипя, раскрыв ноздри и поводя обезумевшими глазами. Треща, качнулся и пополз, провалился под тяжестью лед, влача в зимнюю темную воду тевтонских бойцов. Монахи в последний раз подняли черные кресты.

— Победа! — закричали русские.

Епископ, один, без свиты, путаясь в длинном шелковом одеянии своем, накинутом на полушубок, бежал к лесу. Метель, что зачиналась с утра, теперь уже просторно вилась по затихшему озеру. К опушке леса, мигая огоньками глаз, сходились волки. Твердило вылез из проруби мокрый, обледеневший, борода в сосульках, снял полушубок и шапку с мертвого новгородца и побежал, пополз, примерзая… Монахи, спеша за епископом, отбивались крестами от топора Пелгусия. На кровавом льду озера остались ползущие раненые да неподвижные тела убитых. Воронье кружилось над ледовым побоищем. Где-то далеко, во мгле, трубили рожки, звучали бубны да голосила чудь.

Скрипели новгородские обозы.

— Мало, черти, веревок взяли! — кричала псковитянка. — Вязать нечем!

Новгородские девушки клали раненых и убитых в сани.

…Бой кончен. Кривая, монгольского облика, луна всходит над озером. Кругом тела. Отовсюду слышен шорох жизни. Тут каркают, дерясь, вороны, там глухо стонет кто-то, там ноет в беспамятстве. Движутся по полю огни. Жены и матери ищут своих…

Сбрасывая с себя двух мертвых немцев, встает на колени Буслай и оглядывает вокруг поле русской славы. Невдалеке, раскинувшись свободно, лежит неподвижный Гаврило Олексич. Кто-то идет, спотыкаясь о тела павших. Это воеводиха-пековитянка! Волосы ее распустились, голова в крови. Она несет на руках тело Саввы.

— Будь судьей-матерью! — кланяясь до земли, говорит ей Буслай. — Спор был промеж мною и Гаврилой на храбрость. Дойдешь до городу, скажи, передай: кто жив — тому венец, а на мертвого сраму не возводить.

— Скажу, Василий, — строго говорит псковитянка.

Тут падает Буслай без сознания.

…И Гаврило Олексич открывает глаза. Блестит под луной озеро. Блестят, мерцают шлемы и кольчуги павших.

Мимо бредет, опираясь, как на костыли, на два латинских креста, монах Пелгусий.

— Отпусти умереть, отец, прими исповедь, — говорит Гаврило.

— Все ныне святы. Нынче ни у кого греха нет, — отвечает Пелгусий.

— Спор был промеж мной и Буслаем на храбрость. Скажи, Буслай первым вышел. Ему жить — ему и славу носить, — говорит Гаврило.

— Коли жив дойду, так скажу, — отвечает Пелгусий.

Темно, совсем темно на льду. Луну все время обнимают тучи, и, отбиваясь от них, она почти не светит, — горит, не освещая ничего. Женщины ходят между ранеными.

Вдалеке поднимаются зарева. Каркают объевшиеся вороны. Взвывают волки. И тихо, как визг полозьев, где- то издали начинается одинокая женская песня. Она отпевает павших богатырей:

Не богатством славны мы, не родом.

Славны мужеством — и так тому и быть.

Не ходи за светлого, не ходи за темного,

А люби хороброго, спаси его Христос!

Это — Ольга, она идет с фонарем, оглядывает мертвых, ищет павших женихов.

На женскую песню откликается поле мертвых.

— Настасья! — кричит кто-то издалека-издалека.

— Ярослава!.. Сестра родима!.. — доносится с другой стороны.

— Мария!.. Изяслава!..

Открывают глаза и Буслай с Гаврилой. Буслай подползает к товарищу:

— Жив, Олексич?

— Жив, Вася.

— Чуешь, чей голос нас ищет?

Тут Ольга подходит к богатырям. Становится на колени. Гаврило Олексич говорит ей:

— Дрались мы, Ольга Ярославна, плечо о плечо, воевали немца крепко, с усердием…

Буслай перебивает его:

— Не видать мне тебя, как Урал-горы. Поклонись Олексичу, ему перво место в бою, ему и твоя рука.

— Нет, не быть мне живу, не править свадьбы, — отвечает Гаврило.

— Трех коней стрелили, два меча потерял, кольчужка в спину врублена… говорит Буслай.

— Не быть мне живу, не править свадьбы! — повторяет Гаврило, и в Буслае подымается зверь.

— Кому говорю? — кричит он. — Бери, Ольга, его. Слышишь? — И так как она молчит, он с яростью встает на ноги и поднимает обмякшее тело Гаврилы и, обняв, тащит его, но вскорости падает сам. Тогда, тяжело дыша, Гаврило Олексич подымает Буслая — и долго так идут они, меняясь, — и Ольга сама не знает, кого оставит ей жизнь.

14

Звонят в Новгороде во всех церквах. Шумит народ на улицах. Идут с иконами и с хоругвями архиереи с певчими, бегут люди, дети, иностранные купцы волнуются у своих лавок.

В город въезжают сани с телами погибших в бою. За ними князь Невский. Он в простом кафтане, в короткой старенькой шубке. Рядом с его конем шагают пленные рыцари, закованные в железо. За ними идут сани, в которые запряжена тройка: коренным — Твердило, пристяжными — латинский монах и рыцарь. На их шеях бубенцы. Санями правит псковская девушка.

Далее следует дружина Невского. Перевязанный тряпьем, поддерживаемый псковской воеводихой, едва сидит на коне Пелгусий. На носилках несут Игната-оружейника, переяславльского пятисотенного Никиту — это храбрейшие герои сечи.

За дружиной и новгородскими полками шагают пленные, тянутся сани с боевыми трофеями. В конце колонны идет перешедшая на сторону Новгорода чудь, которую народ приветствует.

Дружина поет:

Вставайте, люди русские!..

Купцы бросают под коня Александра куски бархата. Поют, волнуются нищие. Кричат иностранцы:

— Виват, Александр!

Матери поднимают на руках детей, чтоб увидели победителя.

Легко сходит он с коня на паперти Софийского собора.

— Сначала суд чинить будем, — говорит он, — рыцарей на обмен, кнехтов на волю.

Новгородцы развязывают пленных кнехтов.

— А теперь суди, Новгород, по заслуге изменников, — продолжает Александр и выдает народу Твердилу.

Его разрывают на части.

Потом Александр говорит иностранным купцам:

Скажите всем в чужих краях: кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля!

…Тут что-то отвлекает внимание народа. Сквозь смех и радостные крики слышны выкликаемые имена Буслая и Гаврилы Олексича. Они лежат рядом, плечо о плечо, на розвальнях, едва прикрытые шубой. Ольга ведет сани. За санями шагает печальная Амелфа Тимофеевна.

Ольга сквозь строй народа и дружины подводит сани к паперти собора, к Александру.

— Рассуди, князь, сироту. Реши девичью судьбу, — говорит она. — Обоим я говорила, что не светлого, не темного, не веселого, не степенного полюблю, а того, кто храбрей, кто в ратном деле видней.

— Васька вторым нигде не был! — возмущенно говорит Амелфа Тимофеевна.

Толпа кричит. Дружина снимает шлемы.

— Буслай вышел первым! — слышны голоса. Раненые поднимаются с саней. Голосуют мечами и перевязанными руками: — Буслай, Буслай!

— Буслай взял!

— Буслай! Буслай!.. — слышны крики, готов начаться спор по-новгородски. Амелфа Тимофеевна говорит Александру:

— Решай, что народ сказал. Васька мой нигде вторым не был.

Но тут поднимается с саней сам Буслай. Он едва жив. Мать ведет его.

— Прости, мать, что супротив тебя говорить стану. В первый раз против тебя пойду. Не взведу на Гаврилу напраслины, — говорит он. — Уж если судить да по честной совести, ни мне, ни ему не быть суженым, — говорит он, ища глазами псковскую воеводиху. — Эх, и хороша девка! — Та улыбается из толпы. — Охоробрил господь дочь воеводскую. Храбрей ее не было! — говорит он, разводя руками. — А за ней Гаврило Олексич шел, в том клянусь Новгороду, — и кланяется матери.

Ольга обнимает живого, но неподвижного Гаврилу Олексича. Мать сводит Буслая на паперть. Он подмигивает псковитянке, и та улыбается. Амелфа Тимофеевна плачет:

— Осрамил мать-то! Свадьбу хотела играть!

— В чем дело?.. — отвечает Буслай. — Сыграем!

— Что ж ты, люта душа, не мог первым быть? — ворчит мать.

— Мой счет с другого краю, — говорит Буслай. — Бери в невестки вон ту, в кольчуге. Наше нигде не пропадало!

Народ кричит:

— Княжи у нас, Ярославич! Хоть и горяч, да свыклись. Рука тяжела, да отходчива. Не пускать его.

Но переяславльский старик качает головой:

— Нет уж, вместе мы пришли, вместе и уйдем.

Александр весело говорит народу:

— Ох, и бил бы я вас, хлестал нещадно, коли б проболтали вы ледовую сечу. Не простила б Русь ни вам, ни мне маломужества. Так про то и помните, детям и внукам накажите, а забудете — вторыми иудами станете. Иудами Русской земли. От нее пришел я к вам и к ней вернусь. Слово мое твердо: найдет беда, всю Русь подниму, приведу, как и ныне, всей землей навалюсь на немца. А отвалитесь на сторону — быть вам биту нещадно. Жив буду — сам побью, а помру — так сынам закажу. На том стоит и стоять будет Русская земля, Господин Великий Новгород!

— Делов хватит!.. Прокляту Орду кончить надо, — говорит древний старик.

В город въезжает посольство хана Берке. Глядя на пленных, посол берет в руку перстень.

— Великий хан просит тебя к себе в Орду, князь Александр?

— Не ходи! — орет народ. — Плюй на них!

— Рано! — говорит Александр. — Рано плевать!

На Волхове ледоход. Гульба. Рожки. Бубны. Ольга везет на санях Гаврилу. Василиса стоит рядом с Бус- лаем.

Из Новгорода на Русь идут переяславльские возы. За возами шагают связанные рыцари. На возах тарахтят кольчуги и мечи.

15

В Переяславле. Ранняя весна. Строят струги на берегу озера.

Княгиня с детьми, заметно уже подросшими, прощается с мужем. Вокруг толпа крестьян, ходивших на сечу. Князь похудел, возмужал. Он молчалив. Характер его не похож на прежний. Он уже не веселый полководец, а мудрый, осторожный политик, хозяин.

— Торопите струги-то! С Орды вернусь, пойдут дела, — говорит старику Александр. — Жену, и ребят, и отчину на вас оставляю!

16

Опять Орда. Зной. Шум. Визгливые песни. Ржанье тысячеголовых табунов. Орда ждет русского князя. Князьки Иванко и Василько в китайских халатах, опоясанных ятаганами, суетятся более других.

— Едет! — доносит конный. Все дела на торжке перед шатром замирают.

— Разжигай костер! — торопят князья.

— Увидишь, что будет! — хохочут они.

Палач за лабазами быстро приготовляет плаху. Народ сбегается со всех сторон. Кони, дети. Высокие монгольские шапки. Ждут.

Александр подъезжает с небольшой свитой. В ней из знакомых лиц Пелгусий, Никита, Михалко. Князь одет, как на бой. Он страшен. Слезает с коня при мертвом молчании толпы. Вспыхивают костры.

Посол хана говорит Александру:

— Пройди меж них! Очиститься надо.

Он оглядывает толпу. Видит морды Иванка и Василька. Видит, как они тянут из-под халатов ножи, и спокойно идет меж костров. Пелгусий закрывает лицо руками. Толпа, не ожидая александровой сговорчивости, зашумела и тут же снова стихла. К нему приблизились Иванко с Васильком. Он едва узнает их. Лицо его бледно и потно.

— Сними шлем, отстегни меч! — говорят ему.

Он стискивает зубы и молча отдает меч и шлем.

Все разочарованы. Шум. Князьки переглядываются, ничего не понимая. Александр один стоит во дворе перед шатром. Быстрой походкой к нему подходит старый улыбающийся, многое видевший в Китае церемониймейстер хана.

— Не ожидал, Искандер! Входи, будешь гостем! — говорит он, ища глазами князьков. Те рядом. Руки за пазухами халатов. Их лица выражают твердую уверенность, что теперь Александр пойман. Еще суше и страшнее делается лицо Александра.

17

В шатре полусветло. Хан и его старшая жена сидят на мягких, жемчугом шитых подушках. За ними — министры, полководцы, советники, оба беглых русских князя.

Александр сидит на седле, брошенном перед ханским троном. Хан молча разглядывает его, и Александр не отводит своего взгляда. На его руке — дареный перстень.

— Жалуются на тебя князья, — говорит хан.

Александр молчит.

— Себе всю славу берешь, им ничего не даешь.

Александр молчит.

— А я не завистлив, — продолжает хан, но Александр молчит по-прежнему. — Бери народ, воюй, если охота есть.

Александр молчит.

— Сто тысяч всадников дам!

Александр молчит.

— Пропало его дело! — шепчутся князьки.

— Другою мыслью, хан, душа полна, — вдруг заговаривает Александр. И чувствуется, что силен он и страшен хану.

— Какой мыслью, Искандер?

— Русской вотчиной править надо.

— С Русью я сам управлюсь, Искандер.

Думая что-то глубокое, тайное, качает головой Александр.

— В каждом дому своя мышь, — говорит он. — Не годится мне бросить отчину!

— Противу тебя он думает, великий хан-государь! — говорит ханский советник. — Немцев побил, теперь Орду хочешь? — обращается он к Александру.

— Хочешь? — щуря глаза, тихо спрашивает и хан Берке.

А жена его дает знак глазами лекарю, который за углом шатра что-то вливает в шлем, втирает в его стенки. Что-то такое, чего боится коснуться сам. «Хорошо», — отвечает ханша глазами, и хан видит эту сцену.

— Хочешь? — повторяет он Александру.

— Того хочу, хан, чего Русь захочет. А пошлет против тебя, пойду, — говорит, глядя в глаза.

Хан встал. Вое замерли, опустили головы. Встал и Александр. Оба великаны — стали они друг против друга, глядели в упор.

— Люблю людей храбрых, — говорит хан. — Возвращайся к себе! — он садится. — Нам ссориться с тобой не к лицу, — улыбается он тонкой улыбкой.

Александр выходит.

— Честь и слава тебе, князь! Честь и слава! — бормочут ханские оруженосцы.

Александр без слов отшвыривает их пинками. Монголы смеются.

18

Скачут домой, на Русь. У реки останавливаются на привал. Александр разгорячен, взволнован. Пелгусий говорит ему:

— Ну, князь, не думал я — не гадал, что так дело повернется. С победой тебя, князь! Великая честь ханом тебе оказана!

Александр снимает шлем.

— Зачерпни воды напиться, — говорит он Михалке.

И жадно пьет холодную воду, отвечая Пелгусию:

— Злее зла, брат ты мой, честь татарская!

— Нехороша, однако, вода, дурна. Он выплескивает ее из шлема, не допив. И — на коней.

— Скорей на Русь! — говорит Александр. — Русь лежмя лежит, поднять надо на ноги!

Тянутся реки, бегут поля. Осень. Великая грязь затрудняет путь. Разоренные села, нескошенные нивы, голодные псы, кости древних сражений — так начинается Русь.

Александр и свита его снимают шлемы, проезжая мимо боевых останков.

— Рязань дралась! — говорит он, глядя на кости.

— Суздаль живот свой положил! — в другом месте…

Князь болен. Лицо его желтеет, истощено. Но он не хочет остановиться на отдых.

— Домой! Домой! — торопит он приближенных. — Неколи болеть. Делов много. Орду пора бить.

Но он уже не сидит в седле. Его везут меж седел, на носилках.

— Иду, иду! Русь торопит!.. — бормочет он. — Видать, отравили, гады… Иду!

И однажды ослабевает совсем. Дружинники расстилают плащи и попоны, кладут на них князя. Он едва дышит. Монахи бедной пустынной обители, приютившейся невдалеке, приглашают князя к себе. Пелгусий готов согласиться, но Александр слышит и делает знак рукой.

— Ехать!.. Никуда не сворачивать! — и снова бредит: — Не с руки мне Орду водить, пока Русь лежмя лежит. Русь надо поднять на ноги.

Михалка. Неужто, князь, на Орду кинемся?

Александр приподнимается на локте, глядит округ на русские осенние поля.

— Вот тут бы и бить. Хорошо поле, радостно!.. — И падает мертвым.

В обители раздается печальный звон. Подходят крестьяне.

Пелгусий, историк и летописец, уже записывает что-то на куске бересты.

— Как зовут место это? — спрашивает он крестьян.

— Куликовым полем, батюшка.

Дружинники завертывают тело Александра в плащ, прикрепляют к копьям и несут на плечах.

Вброд переходят реки. Уже Волга!

Струг Ивана Даниловича Садко плывет вверх к Новгороду.

Поют бурлаки.

— Князь из Орды! — говорит Садко. — Не довелось схватиться с ханом!

Минуют Оку. Опережают персидские струги.

— Хан любит угощать гостей, — загадочно говорит перс.

Опережают индийские караваны.

— Этот мертвец будет долго жить, — говорит купец-индус.

А князя несут на плечах крестьяне. Долго несут его через Русскую землю, передавая с плеч на плечи, под дружную песню, петую в снегах: «Вставайте, люди русские!»

…Руки, руки! И вот они поднимаются, но уже не с телом мертвого князя, а с знаменами Дмитрия Донского.

Сияя на солнце литыми позолоченными латами, шлемами и щитами, на могучих конях стоит московское войско.

— Вот тут и бить. Хорошо поле, радостно, — говорит Московский князь, внук давно погибшего деда Александра.

Он глянул на стяг с изображением Александра и говорит:

— Дед и князь! Имени твоему!.. — и дает знак войскам.

Не бедный Переяславль вышел теперь на Орду, — Москва собрала силы. Стаи стрел, взвизгивая на лету, несутся на русских. Листва осыпается с дерев. Татары налетают лавой и рассыпаются.

Русские тяжелым клином, молча, врезаются в ордынскую рать. Бегут татары. Низенький, сухощавый Мамай, с кургана наблюдавший за боем, прыгает на коня и кричит что-то тонкое, страшное, последнее.

Потом весь поток коней уходит в степь и пропадает в ней, как мираж.

1937–1947

Яков Свердлов

Сценарий

Чистое голубое небо. Облака. На фоне облаков надпись:

ЮНОСТЬ СВЕРДЛОВА. НИЖНИЙ-НОВГОРОД

Сверкает на солнце двуглавый золотой орел на вышке царского павильона. На площади перед часовней шпалерами расставлены командированные на ярмарку нижние чины сводного батальона.

Сверкают на солнце хоругви, богатые ризы, мундиры, звезды, ленты губернской знати, пестрые наряды… Внизу у часовни, на паперти, устланной красным сукном, губернатор и архиерей в полном облачении.

Губернатор торжественно возглашает:

— Господа, мы находимся в самом сердце России, на Нижегородской ярмарке!..

Взвиваются два флага на флагштоках. Грянул оркестр…

И понеслись, блестя золотом букв, вывески: «Циндель», «Савва Морозов», «Жирардов» и другие.

На трехколесной дрезине восседает важный полицейский чин. Он козыряет направо и налево, как бы принимая парад. Вежливо раскланивается с полицейским чином солидный человек с мечтательными глазами. Котелок, клетчатый жилет, раздвоенная бородка делают его похожим на разорившегося помещика. Это Казимир Петрович. Он, видимо, ищет кого-то: расталкивая народ локтями, ловко проскальзывая между суетливыми покупателями, рыскает он по ярмарке.

Визжит гармонь. Вертится карусель. На толстых свиньях, на пятнистых лошадях, на тиграх, леопардах восседают дамы в огромных шляпах, пышных платьях. Среди всадников — подвыпившие бородатые купцы в котелках набекрень. В бешеном кручении карусели разлетаются юбки. Смех, визг, крики… Крутится карусель…

Крутит педали своей дрезины полицейский чин, объезжающий ярмарку.

В толпе ползают калеки-нищие, поют Лазаря.

Прямо на земле расположились гончары с горшками, мисками, кувшинами. Гончары бьют палочками по посуде и зазывают покупателей, подпевая глиняной мелодии.

Из трубы граммофона несется:

Наш уголок я убрала цветами…

Казимир Петрович подходит к балагану, на котором красуется портрет огромной толстой девицы. Под портретом надпись: «Нина Бексен. 16 лет. Весит 8 пудов. Родители нормальные». На эстраде балагана ярмарочные певицы исполняют кек-уок.

Казимир Петрович проталкивается дальше.

Перед сараем, в котором выставлен автомобиль образца 1902 года, столпился народ. Иностранец солидной наружности, сидя за рулем, декламирует на ломаном русском языке:

— Люди несчастны — они медленно передвигаются по нашей планете. Автомобиль осчастливит человечество. В двадцатом веке уже не будет скучающих пессимистов! Смысл жизни в путешествии! Мир прекрасен! Это говорю вам я, Герберт Смайльс, гражданин вселенной и представитель фирмы «Джорд и компания»!

Оглушительно шумит мотор, окутывая густыми клубами белого дыма толпу, обступившую автомобиль. Среди зрителей — двое крестьян.

— Жрет-то он чего? — спрашивает один.

Другой, посмеиваясь, отвечает:

— Хрен его знает! Должно, на постном масле работает…

На окраине ярмарки на берегу Волги стоит гладкий столб. Столб окружен шумящей, галдящей толпой. На верхушке столба висит пара сапог.

По столбу вверх лезет крестьянин, он почти уже у цели. Толпа следит за ним, затаив дыхание.

Крестьянин уже вот-вот коснется сапог, как вдруг срывается вниз. В толпе крик. Толпа сгрудилась над упавшим. Сбегаются любопытные.

Мужчина с кожаной сумкой через плечо выкрикивает:

— Кто следующий? А ну! Кто следующий?

К нему подходит молодой паренек:

— Давай я попробую.

Хозяин отстегивает сумку:

— Давай полтинник! Достанешь — твои сапоги…

Люди отхлынули от упавшего крестьянина и снова окружили столб.

Парень отдает хозяину тщательно завернутый полтинник, снимает опорки, крестится и лезет вверх.

Крестьянин лежит на земле. Он покрыт рогожей, из-под которой торчат лишь босые ноги. Около него мечется гимназист с возбужденным лицом:

— Это безобразие! Это издевательство над человеком!

Никто не обращает на него внимания.

Какой-то пожилой человек с презрением оглядывает гимназиста с головы до ног.

— Ишь, разоряется! А сам, небось, в сапогах щеголяет!

Гимназист горячится:

— Я говорю о человеке… о личности!

Хозяин подходит и говорит внушительно:

— Только народ баламутишь! Уходи, пока личность цела!

Гимназист прячется в толпу.

В стороне от толпы в долгополой шляпе, покуривая и опираясь на палку, стоит Горький. Гимназист бросается к нему:

— Алексей Максимович!..

— Ага! — весело говорит Казимир Петрович и, вынув книжечку, что-то записывает.

Горький напряженно следит за парнем, лезущим по столбу. Парень почти у цели. Вот он коснулся пальцами сапог. В народе сдержанный шум:

— Ей-богу, возьмет…

— Да… бабушка надвое сказала…

Но сапоги зашатались… и парень стремительно скользит вниз.

У Горького вырывается:

— Экая досада!

В народе негодование:

— Отдать! Дотронулся!

Хозяин запальчиво возражает:

— Дотронулся — не факт!

Раздаются голоса:

— Ты сыми их!

— Отдать!

— Дотронулся!

Хозяин расталкивает обступивший его народ:

— Снял бы — взял бы! Кто следующий?

Энергично расталкивая всех, к столбу вырывается нервный, подвижной юноша, с припухловатыми губами, в тужурке и сапогах. Он еще издали бросает хозяину полтинник. Подбегает к столбу и начинает ловко на него взбираться.

Народ затих. Все смотрят наверх.

Юноша быстро добирается до самой вершины, снимает с крюка сапоги и накидывает их себе на шею.

В толпе крики одобрения.

— Вот это молодец! — замечает Горький.

Казимир Петрович, подняв голову, следит за юношей, радуется:

— Вот удача-то!

Его спрашивают:

— Твой парень, что ли?

— А? Мой, мой! — рассеянно отвечает Казимир Петрович, не спуская глаз с юноши…

Юноша, держась ногами за столб, с улыбкой победителя на мгновение поворачивается лицом к народу.

— Да это же Яша… Свердлов! — вскрикивает гимназист и бросается к столбу, с трудом протискиваясь сквозь толпу.

Свердлов уже на земле, протягивает парию сапоги. Тот даже растерялся. Свердлов убеждает его:

— Твои! Ты дотронулся.

Парень берет сапоги, еще не совсем уверенный, что это не подвох. Толпа одобрительно шумит.

Свердлов хочет скрыться, но его не выпускает довольная толпа. Казимира Петровича, пытающегося пробраться к столбу, крутит людской водоворот.

Сквозь толпу пробирается гимназист и хватает Свердлова за рукав:

— Яша… Яша… Свердлов.

Свердлов оглядывается:

— Здравствуй, Миронов.

Гимназист обиженно:

— Ты что? Не рад мне? Скоро ведь год, как не виделись… Где ты теперь?

Свердлов досадливо морщится. Миронов напускает на себя невероятную таинственность:

— Понял… Понял…

Парень с любовью оглядывает сапоги. Каждому из толпы лестно посмотреть и потрогать подарок. Кто-то замечает, постучав по подошве:

— Картонные!

Сапоги идут по рукам; кто-то слегка надорвал подошву:

— А ведь верно: картонные!

Парень выхватывает сапоги, смотрит: действительно, подошва картонная. Он свирепеет, замахивается сапогами, ищет глазами хозяина.

Парень встречается глазами со Свердловым. Как к своему защитнику, он обращается к нему:

— Картонные! Обманул подлец!

Миронов возмущен:

— Это так нельзя оставить… Я об этом напишу в газету… Как ваша фамилия?.. — он решительно достает блокнот и карандаш.

Парень подозрительно оглядывает Миронова и перекидывает сапоги через плечо.

— Тебе еще и фамилию скажи… — фыркает он и уходит.

Свердлов не без труда выбирается на свободное место. С ним Миронов.

Свердлов смеется:

— Эх, ты! Разве так спрашивают? А еще газетчик!

Миронов ухмыляется:

— Ну… какой я газетчик…

Свердлов насмешливо:

— А стихи бросил?..

Миронов отвечает, явно скрывая правду:

— Бросил…

Свердлов убежденно:

— Врешь! Наверно, пописываешь!.. — И, неожиданно став в позу, декламирует:

Собираются тучи. Быть грозе.

Молнии блещут. Быть грозе.

Миронов улыбается:

— Смотри-ка, помнишь!

Свердлов комически вздыхает:

— Ах! Мое несчастье! Всякая дрянь, которая раз влезла мне в голову, остается уже там навеки!

И Свердлов рассмеялся, будто все обращая в шутку.

Миронов нахохлился:

— Вот ты всегда так… Я от всей души…

Свердлов заразительно смеется:

— Да и я от всей души!

И Миронов не знает, сердиться ему или смеяться. Но Свердлов уже серьезен. Он берет под руку Миронова и говорит:

— Послушай, Костя, надо обязательно достать двести рублей. Попроси у отца.

Миронов мнется:

— В последний раз он очень не хотел давать. А для чего, Яша?

Свердлов воодушевляется, у него блестят глаза:

— Ты понимаешь, Костя, я здесь, на ярмарке, разыскал такую замечательную штуку! Ну, сто, можно сто, а остальные я попробую достать через Алексея Максимовича.

— Ладно, постараюсь. А я только что видел Алексея Максимовича.

Свердлов сразу загорается:

— Где? Где?..

Казимир Петрович хватает сзади парня за сапоги:

— Где же он?

Парень зло отвечает:

— Сам его ищу, ирода!

Казимир Петрович безнадежно машет рукой.

Горький уводит Свердлова подальше от толпы.

— Как же это вы так, Яков, на нелегальном положении, а что выкомариваете? Смотреть невозможно!

Свердлов отвечает ему по-ребячьи:

— Уж очень захотелось сапоги выиграть! Недаром я аптекарским учеником был.

Яков достает из кармана кусок канифоли и показывает Горькому:

— Ноги и руки натер канифолью, вот и не скользили! На верное дело шел!

Горький смеется. Свердлов просит:

— Алексей Максимович, дело есть… Зайдемте вместе поглядеть…

— А где это?

— Да здесь, близко — за углом.

Горький и Свердлов идут.

Горький внимательно смотрит на Свердлова:

— Вы что-то осунулись, Яша?

— Трудно работать стало… Седьмую квартиру меняю… Вот и тут за мной ходят…

Горький встревоженно:

— Замечаете? А ведь вы близорукий. Да, трудненько вам!

Издали видна приближающаяся фигура Казимира Петровича. Свердлов взглянул в его сторону и заторопился.

— Нюх на шпика выработался. Нам сюда.

Он исчезает в дверях подвального магазинчика. Горький сгибается и быстро идет за Яковом Михайловичем.

Хозяин, увидав Свердлова:

— Деньги принес?

— Денег еще нет, а вот покупатель солидный. Покажи еще раз.

— За показ тоже деньги платят.

Хозяин, однако, полез под лавку и выволок ящик.

— Последний раз тебе показываю. Станочек заграничный, набор наш.

Свердлов жадно рассматривает ручной печатный станок, не в первый, видно, раз спрашивает:

— Окончательная цена, хозяин?

— Выкладывай двести и забирай. Больше показывать не буду.

Он бесцеремонно берет из рук Горького шрифт, который тот любовно перекладывает из ладони в ладонь и, захлопнув крышку ящика, сует под лавку свой нелегальный товар.

Алексей Максимович улыбается:

— Понятно теперь, что вы тут на ярмарке делаете, Яков. Только все-таки я бы на вашем месте на столбы не лазил. Идемте.

— Алексей Максимович?!

— Согласен! Обсудим. Вы вечером сможете? В театре. В артистической уборной! Удобно?

Свердлов немного озадачен:

— Не выгонят?

Горький улыбается:

— Я уж постараюсь.

Они выходят на улицу. Им навстречу спешит совсем запыхавшийся Казимир Петрович.

— Вот и мой. До вечера, Алексей Максимович!

Яков махнул фуражкой и исчез.

Казимир Петрович, задыхаясь от бега, наскакивает на Горького. Оторопев, смотрит на него, растерянно оглядывается, потом бормочет в отчаянии:

— Ну, не чорт ли?

И действительно возникает чорт. Настоящий чорт в красном плаще. Он кончает арию.

Гром аплодисментов, крики: «браво! бис!» Актер в гриме Мефистофеля раскланивается.

Зрители толпятся у рампы. В ложах богатая публика стоя аплодирует. С галлереи, перевешиваясь через перила, кричит и аплодирует преимущественно студенческая и рабочая молодежь. На сцену летят букеты цветов.

Занавес опускается. Мефистофель идет за кулисы. Его провожают аплодисментами персонажи «Фауста». Аплодирует толстая Марта. Аплодирует жиденький тенор — Фауст. Аплодируют работники сцены.

Мефистофель входит к себе в уборную. В кресле сидит Горький:

— Здорово поешь, Федор. До слез довел…

Мефистофель наливает себе бокал шампанского и усмехается:

— Вот пел я вчера у купца Арсентьева… Ростовщик, плут! А плакал дитей малым… Потом р-рраз! Три «катеньки» на стол…

Горький улыбается:

— Вот, кстати, дай-ка мне из них половину.

— Ты что, всех социалистов России кормишь?

— Всех не всех, а хорошим действительно помогаю.

Мефистофель берет со стола бумажник, достает две кредитки, протягивает Горькому:

— На, чорт с тобой! Помяните меня во царствии своем.

По лабиринтам кулис быстро проходит, не оглядываясь, Свердлов. За ним торопится Казимир Петрович. Его останавливают, требуют пропуск. Свердлов завернул за угол.

Казимир Петрович показывает свой пропуск и бежит догонять Свердлова. Но как только он заворачивает за угол и видит Свердлова, ему наперерез несут декорацию «рая» и прижимают его к стене.

Декорацию проносят, и открывается пустой коридор. Свердлов исчез.

В уборной перед зеркалом стоит артист, поправляя грим:

— А Спиноза-то твой придет или нет? Хоть бы поглядеть, кому даю.

Дверь открывается, в дверях Свердлов. Первое, что ему бросается в глаза: во весь рост из зеркала смотрит на него Мефистофель.

Артист поворачивается к Свердлову.

Яков выглядит очень усталым, он говорит подошедшему к нему Горькому:

— Простите, что опоздал. Еле удрал от филера.

Горький успокоительно хлопает Свердлова по плечу и обращается к певцу, легонько подталкивая Свердлова:

— Познакомься, тоже бас! — говорит он с лукавой улыбкой.

— Бас! Где у него может быть бас?

Свердлов смущен, но старается это скрыть; он говорит с добродушной иронией:

— Я-то сам пою охотно, а вот окружающие этого терпеть не могут!

Певец расхохотался:

— Так я и знал! Все выдумки Горького!

Расправляя могучие плечи, он говорит с довольным видом:

— Бас фигуры требует!

— Не скромничай, Яков, — с улыбкой подмигивает Горький, — покажи голос.

Неожиданно Свердлов запевает:

Сатана там правит бал…

За кулисами Казимир Петрович слышит голос Свердлова и начинает метаться.

Певец в уборной даже вскакивает с кресла. Он с бесконечным удивлением оглядывает Свердлова.

— А ведь верно, бас! — говорит он, качая головой. — Таким басом рыбу глушить можно!

Свердлов усмехается:

— А мне и невдомек. Не знал, что с ним делать. Теперь сяду на берегу да на одну «Дубинушку» пуда два рыбы выловлю…

Горький смеется. Ему вторит певец. Потом он внимательно оглядывает Свердлова и с сожалением качает головой:

— С таким голосом да в революцию! Жалковато.

Горький встает:

— Ну, нам бы поговорить малость!

Певец показывает им на зеркало:

— Там дверь… Заходите туда… Низвергатели!.. Все ваши Марксы и Энгельсы ничего не стоят против одного Ницше.

Горький приостанавливается и говорит иронически:

— Берегитесь, Яков, спорить с человеком, который за всю жизнь прочел только одну книгу, да и то не помнит какую…

Певец говорит им вслед с явной бравадой:

— С моим голосом я и без книг проживу.

Певец садится в кресло. За спинкой кресла дверь, которая видна в зеркале. Певец берет яйцо, ловко проделывает дырочку и выпивает, закинув голову, содержимое. Вдруг рука с яйцом застыла, певец смотрит в зеркало…

В зеркале отражается дверь, которая медленно приоткрывается, и в щель просовывается сначала голова, а потом и вся фигура Казимира Петровича.

За высокой спинкой кресла Казимир Петрович не замечает певца. Он оглядывается, видит себя в зеркале, от неожиданности пугается и делает быстрое движение назад, но, поняв, что это зеркало, он снова крадется к небольшой двери, ведущей в гардеробную, и припадает к замочной скважине.

Актер не выдерживает и громким басом восклицает:

— Что это за фигура?

Испуганный Казимир Петрович озирается по сторонам. Перед ним во весь свой могучий рост вырастает Мефистофель. Он грозно спрашивает:

— Вам что?

Казимир Петрович в невероятном затруднении:

— Мне бы… видите… я, собственно, хотел бы… предложить купить жеребца!

Певец серьезно интересуется:

— Вот как, жеребца?

Казимир Петрович решает, что «клюнуло», и более уверенно продолжает:

— Английской крови… Знаете, нынче овес подорожал… Держать дорого.

Певец догадывается, кто перед ним.

— Так, так… — повторяет он, что-то соображая, потом говорит с большой сердечностью: — Скажите, а вы никогда не пробовали петь? Тембр голоса у вас прекрасный! А? Вот бы и себя и жеребца прокормили…

Казимир Петрович опять теряет почву под ногами:

— Вы шутите.

Но тот очень искренне и задушевно говорит ему:

— Ну, какие там шутки! Признайтесь, голубчик, небось дома упражняетесь!

Казимир Петрович польщен:

— Иногда действительно: под гитару…

Слышен звонок к началу действия.

Певец уговаривает:

— Спойте, голубчик! Если есть данные, в хор обещаю зачислить…

Казимир Петрович растаял от ласкового обращения.

— Чтобы такое спеть? — задумывается он.

— Все равно что… Только сейчас действие уже началось, и чтобы не услышали… пройдите, голубчик, сюда.

Певец отодвигает задвижку на двери в гардеробную и, впустив туда Казимира Петровича, прикрывает дверь и тихонько задвигает задвижку.

— Пойте как можно громче! — кричит он, а сам подходит к двери за зеркалом и делает знаки Свердлову и Горькому.

Все трое, давясь от смеха, на цыпочках идут к выходу.

Певец кричит:

— Пойте, чорт возьми!

В гардеробной за дверью надрывается шпик:

Если красавица в любви клянется…

Певец говорит у двери капельдинеру:

— Как кончит петь, выпусти этого болвана! Да смотри, чтобы чего-нибудь не украл…

Певец, Горький и Свердлов уходят.

В гардеробной шпик перестает петь. Прислушивается. Далекая ария Мефистофеля.

Дверь гардеробной трещит под ударами Казимира Петровича.

Нижний-Новгород. Аллея бульвара над Волгой. Вдоль аллеи навешаны лампионы на изогнутых резных арочках, перекинутых над дорожкой, плотно усыпанной желтым песком, по бокам благоухают распустившиеся к ночи цветы белого табака.

В глубине аллеи раковина оркестра. Доносятся плавные звуки модного вальса. Взад и вперед прогуливается публика.

По аллее идет Миронов. С ним миловидная девушка, с обожанием глядящая на него.

Миронов говорит взволнованно:

— После сегодняшнего разговора со Свердловым все решилось. Я в университет не пойду… Нельзя итти в университет, когда кругом гнет, произвол… когда твой народ в цепях!

Девушка робко возражает:

— Но ведь ты, Костя, мечтал об университете… Мы хотели вместе поехать в Петербург…

— Свердлов мне тоже говорил, что можно работать и в университете. Но я задал ему вопрос: почему же он бросил гимназию? Почему он ушел в революцию?

Они проходят мимо скамейки, на которой сидит уже знакомый нам шпик Казимир Петрович. При упоминании имени Свердлова он вскакивает и осторожно идет за Мироновым и девушкой.

Миронов страстно декламирует:

— Нет, Зина, лучше тюрьма, каторга, но только не мещанская благополучная жизнь.

Зина вздыхает:

— А я бы хотела стать врачом, поехать в деревню лечить людей…

Миронов иронически улыбается:

— Эх! Зина, Зина, прежде чем лечить, их надо накормить! Бери пример с Якова. Ведь он тоже мог бы быть доктором, юристом…

Миронов с Зиной свернули в боковую аллейку. Казимир Петрович за ними.

Обрыв над самой Волгой. Живописная беседка, вся обвитая повиликой в цвету, будто смотрится сверху в зеркало Волги. По реке мелькают разноцветные фонарики лодок.

К беседке подходят Зина и Миронов.

Миронов, картинно протянув руку в сторону Волги, говорит:

— Он и сейчас, в ночи, одинокий, преследуемый, гонимый, пробирается на ту сторону реки с новым печатным станком.

Казимир Петрович быстро исчезает.

— Он выбрал тяжелый, но благородный путь… И мой долг, и твой долг, Зина, отдать свою жизнь народу!

Зина, не спуская с него влюбленных глаз, соглашается:

— Ты прав, Костя… И я пойду с тобой…

Костя обнимает одной рукой Зину, подняв другую к вечернему небу, и декламирует:

— Так поклянемся же, Зина, всю жизнь служить революции! И что бы ни случилось, какие бы ни встретились муки на нашем пути, — не отступать!

Зина, как клятву, повторяет вместе с ним:

— Не отступать!

Миронов прижимает Зину к себе, говорит тихо:

— Теперь помолчим. Вот так!

Миронов уводит Зину в беседку.

Обнявшись, они садятся на скамеечку. За ними гипсовая фигура Амура. Тетива его лука натянута, стрела готова пронзить сердца влюбленных. Миронов и Зина смотрят друг другу в глаза. Он наклоняется к ней и целует ее в губы.

По аллее бульвара среди гуляющих быстро идет Казимир Петрович. Он кого-то ищет. Наконец заметил Карнаухова — высокого военного в форме жандармского ротмистра.

Казимир Петрович подходит, галантно кашлянув, приподнимает шляпу:

— Разрешите на минуточку?

Карнаухов, извинившись перед дамами, отходит с Казимиром Петровичем в сторону:

— Ну?

Казимир Петрович тихо докладывает:

— Ваше высокоблагородие, тот убег, а вот — очень интересная фигура… Молодой человек, Костя Миронов…

Казимир Петрович конфиденциально шепчет Карнаухову на ухо. Тот грубо прерывает его:

— Он тебе след дает, а ты его сажать! Болтунов беречь надо.

Казимир Петрович почтительно:

— Слушаюсь…

Карнаухов приказывает:

— Валяй по следу.

Казимира Петровича как будто ветром сдуло.

Высокий берег Волги.

Крутой, запутавшейся в кустарнике тропинкой спускается к воде Свердлов, у него за спиной тяжелый мешок.

У самой воды, возле лодки — парень, тот, кому Свердлов достал сапоги. Он прощается с девушкой, она вырывается из его объятий и убегает.

Свердлов подходит к нему и опускает бережно мешок:

— Здорово!

Парень равнодушно отвечает;

— Здорово.

Свердлов шутя:

— Ну, как сапожки?

Парень вглядывается, узнает Свердлова, дружески хлопает его по плечу и радостно сообщает:

— Загнал! И арендатору морду набил.

Яков достает себе папироску и протягивает другую парню:

— Все в порядке! Я так и знал, что набьешь!

Они закуривают.

У причала тихо покачивается лодка. Свердлов спрашивает у парня:

— Твоя?

Парень доволен, что может чем-либо услужить Свердлову:

— Покатать, что ли?

Свердлов:

— Хорошо бы! — Оглянулся, посмотрел вокруг. — И как можно скорей…

И, не дожидаясь парня, погрузил мешок и сам прыгнул в лодку. Несколько сильных взмахов весел, и лодка уже далеко от берега. Свердлов устроился на корме поудобней и запел вполголоса:

Как негаданно встал

Из крутых берегов…

Воевода-капрал

Емельян Пугачев.

Загуляли донцы…

Засверка…

Слушает парень, лениво перебирая веслами, затем тоже начинает подпевать. Поют Свердлов и парень:

…ли ножи.

В Жигулях молодцы…

Медленно проплывают мимо живописные берега Волги.

Поет Свердлов:

Завели кутежи.

Свердлов замолк, задумался.

Парень хитро подмигивает:

— И атаман, значит, у вас есть?

Свердлов, находясь под очарованием песни и окружающей природы, односложно отвечает;

— А как же!

Парень, принимая Свердлова за человека сомнительной профессии, снова многозначительно и понимающе подмигивает:

— Не сеем, не жнем… а мешки с добром везем.

Свердлов заразительно хохочет.

Слегка ему завидуя, парень вздыхает с сожалением:

— Опасная работа, зато гуляй вволю…

Свердлов садится, смотрит на парня и без улыбки спрашивает:

— Ты о социалистах когда-нибудь слыхал?

…В небольшой легкой лодке на руле Казимир Петрович, на веслах — два полицейских. Рядом быстро идут еще две лодки с полицейскими.

Парень опустил весла. Лодку течением тихонько относит назад. Парень напряженно слушает. Свердлов серьезно глядит на него:

— Ну вот, понял? А доставлю я этот станок в сохранности сормовским рабочим, будут печатные листки вылетать, быстрые, белые, как птицы, красивые. Жизнь!

Парень вздыхает, говорит с восхищением:

— Вот ты какой! А я думал, ты другой специальности.

Свердлов берет весла и запевает вполголоса. Парень глубоко задумывается, потом с восхищением говорит:

— Не то важно, что картонные, а то важно, что достал!

Свердлов улыбается парню (Трофимову) и сильным взмахом весел толкает лодку вперед.

Казимир Петрович командует:

— Окружить лодку!

Свердлов и Трофимов замечают преследующие их лодки.

Изо всех сил налегают на весла полицейские.

Трофимов измеряет взглядом расстояние между ними и полицией.

— Пусти на весла!

Он пересаживается на весла и гонит лодку. Потом снова меряет расстояние глазом опытного лодочника:

— Нет, не уйти. Вплавь можешь?

— А мешок?

С быстро приближающейся лодки полицейские кричат:

— Стой!

Казимир Петрович свистит.

Свердлов озабочен:

— Трофимов, не уйти?

— Никак не уйти.

Свердлов решительно хватает мешок и перекидывает его через борт. Трофимов испуганно:

— Да ты что?

— Не отдавать же им?! Загороди меня, я спущу незаметно.

— Эх, не везет!

Свердлов осторожно и тихо опускает мешок в воду, тяжело вздыхает. Трофимов смотрит на расходящиеся круги воды и ласково усмехается Свердлову.

— Квиты будем! Ты наверх умеешь лазить, а я вниз. Достану.

Свердлов протягивает руку Трофимову:

— Спасибо!

Потом он достает из кармана несколько бумажек, зажигает спички и при свете колеблющегося огненного язычка выбирает две бумажки и, низко нагнувшись к воде, зажигает их. Пламя отражается в спокойной темной реке.

Совсем близко, за спиной Якова Михайловича, раздается свисток Казимира Петровича и команда:

— Окружай!

Заколебалась, зарябила вода; заколебался и зарябил двойным пламенем отраженный огонь в темной воде.

Свердлов в Екатеринбурге.

Среди множества людей в зале сидит пожилой крестьянин Аким. Он озирается вокруг. За столом президиума стоит человек и объявляет:

— Объединенное собрание социалистических партий считаю открытым. Выберем, господа, президиум.

Из толпы раздаются голоса:

— Петрусенко… Котова… Ильяшевича… Андрея!

Свердлов сидит с группой рабочих.

Кричит Трофимов:

— Товарища Андрея!

Из другого конца зала кричит немолодой рабочий Сухов:

— Андрея!

С разных сторон дружно подхватывают:

— Андрея! Андрея!

Члены президиума занимают места. Опережая всех, на место председателя садится Свердлов — «товарищ Андрей». Он уверенно берется за колокольчик.

Остальные члены президиума недоумевают. Тот, кто объявлял заседание открытым, нагибаясь к Свердлову, злобно шепчет:

— Мы организовали собрание, и во всяком случае не вам здесь председательствовать, товарищ Андрей!

Яков Михайлович, не обращая никакого внимания, подвигает бумагу; вооружившись карандашом, предлагает:

— Прошу записываться желающих высказаться.

Сидящий рядом человек эсеровского типа вскакивает и кричит:

— Позвольте, как это так?

Свердлов строго останавливает его:

— Позволю в порядке очереди. Вы слышали? Меня сюда народ выбрал. Не мешайте вести собрание!

Крестьянин кричит:

— Так их!.. Елки-моталки! Порядка не знают!..

Яков Михайлович громко объявляет:

— Слово имеет рабочий Трофимов.

Трофимов поднимается на трибуну, он явно волнуется. Свердлов одобрительно кивает ему:

— Начинайте, товарищ!..

Трофимов берет себя в руки и начинает твердо:

— Товарищи, нас не звали, но мы не гордые, сами пришли…

Трофимов, переждав шум, уже спокойней продолжает:

— Мы везде пойдем говорить правду…

Голос с места:

— Здесь вашу правду знают!

Свердлов предупреждает:

— Прошу не сбивать оратора.

Голос с места:

— Чего его сбивать? Он сам собьется.

Свердлов звонит, водворяет тишину и дает возможность Трофимову продолжать. Тот волнуется и продолжает говорить весь в поту:

— А правда наша такая — рабочей кровью добытая правда! Не верьте царю! Не было и нет такого царя, который добровольно давал бы народу манифесты…

Кто-то издевательски кричит с места:

— Один всего!

Не было и нет такого царя, который добровольно давал бы народу свободу… — упрямо продолжает Трофимов.

— Царских свобод много дано! — опять издевается тот же голос.

— Плохо, товарищ Андрей, натаскали парня! — кричит из зала другой.

— Ничего! — отвечает Свердлов. — Я доскажу то, что товарищ не сумел довести до вашего просвещенного сознания. Продолжай, товарищ!

— Но мы, народ, не дадимся в обман…

Из последних сил держится Трофимов. Он берет в руки стакан, стоящий около него па трибуне, и держит его, не зная, что с ним делать.

— Налейте в него воды и напейтесь! — кричит кто-то.

Трофимов, зло стукнув стаканом, поставил его на пульт.

— А ну вас всех к…

Он не досказал и ушел с трибуны.

Свердлов встал:

— Я объясню почтенному собранию, что хотел сказать товарищ. У царя, конечно, бумаги хватает, но он экономный человек и все свои свободы вместил в один манифест. Мы еще экономнее и заявляем, что не стоило портить царю и этой единственной бумажки. Народ не дурак, как думает о нем царь. Народ умнее царя и прекрасно чувствует ту правду, о которой вы не дали сказать товарищу, но которую я заставлю вас все-таки выслушать. Коротко, товарищи: царский манифест, вырванный у самодержца восстанием народа, есть ложь и обман…

Объявлявший о собрании хватает колокольчик со стола, неистово звонит, заглушая Свердлова, и кричит охрипшим голосом:

— Закрываю собрание…

Подъезд другого здания в Екатеринбурге.

Свердлов с группой рабочих поднимается по ступенькам на крыльцо здания с пузатыми колонками. Дорогу им загораживает пристав:

— Господа, господа, здесь собрание. Покорнейше прошу не мешать!

— А мы и пришли на собрание, — говорит Свердлов. Пристав пытается не пускать:

— Здесь собрание союза… так сказать, собрание за царя.

— Так и мы за царя, — смеется Свердлов.

— Ну, конечно, за царя! — подтверждает Миронов.

Он одет не по-рабочему, и его интеллигентный вид, очевидно, убеждает пристава, и он обращается к нему:

— Пожалуйте… только прошу пропускать своих.

— Своих, конечно, — соглашается Миронов.

— Иди по одному, — командует пристав.

Все идут один за другим.

Первым прошел Свердлов.

Миронов говорит приставу:

— Свой!

Второй — Трофимов.

— Свой! — говорит Миронов.

— Свой!

— Свой!

Удивление пристава растет вместе с тревогой.

Миронов пропускает весь народ, человек пятьдесят.

Пристав беспокойно просит:

— Без скандалу. Обещайте, господин, без скандалу.

— Никакого скандала не будет, — утешает Миронов и проходит сам.

Свердлов говорит Миронову:

— Здесь выступишь ты и, как условились, за учредительное собрание.

Потом достает из кармана листок с текстом, передает Миронову:

— Попробуй провести и этот текст телеграммы.

Свердлов с товарищами входят в зал собрания.

На возвышении стол. За столом президиум. На стене, за их спиной, во весь рост портрет царя во всем «царском великолепии». В президиуме тузы города: купцы, заводчики, директор гимназии, попечитель округа и гимназический поп.

На трибуну поднимается Миронов.

Председатель собрания, тучный старик с одышкой, звонит в колокольчик, угрожающе жестикулирует и всячески протестует против вторжения новых людей.

В зале шум.

Со скамейки, где устроились рабочие, несутся крики:

— Дайте высказаться приезжему из столицы!

Трофимов встал, кричит:

— Он за царя!

Из задних рядов, где разместилась публика попроще и победнее, раздаются голоса:

— Правильно, правильно!

В передних рядах благообразные юноши, студенты-белоподкладочники, дамы и купцы.

Свердлов гудит басом:

— Просим! Просим! Говорите! Тихо!

Миронов начинает говорить:

— Господа! Царь-батюшка всемилостивейше дал нам свободу: свободу личности, слова и собраний! Но чем мы ответили на манифест государя? Мы пользуемся вот уже второй день величайшим благом свободы, а тому, кто даровал нам это счастье, мы даже не послали благодарности. Это разве достойно любящих сынов? Ведь манифест государя — это первый шаг, мы должны доказать государю, что мы его понимаем и хотим помочь ему всеми нашими силами. Не так ли, господа? И углубить и продолжить его мудрое начинание.

Зал аплодирует.

Свердлов подмигивает одному из рабочих; тот вскакивает, кричит:

— Всеподданнейшую телеграмму!

Миронов вынимает бумажку, которую передал ему Свердлов у входа.

И потому, господа, предлагаю послать государю сегодня же, сейчас же следующую телеграмму: «Государь, повергая к вашим стопам нашу верноподданнейшую благодарность за дарованные нам свободы, мы требуем для закрепления этих свобод немедленного созыва учредительного собрания из народных избранников».

Публика аплодирует.

Крестьянин, который был на собрании у эсеров, неистово аплодирует в задних рядах.

Древняя дама-патронесса вертится во все стороны, спрашивает:

— Что он говорит?

Председатель сбит с толку, он в отчаянии:

— Господа, не то он говорит!.. Не то!.. Тезис не тот!..

Аплодировавший крестьянин кричит, обращаясь к президиуму:

Елки-моталки! Что вы нас путаете? Оратор-то чей? Ваш?

Трофимов и его группа кричат изо всех сил:

— Наш! Наш!

Публика, сбитая с толку, тоже кричит:

— Наш!

Свердлов, довольный, оглядывается, смеется путанице в зале:

— Надо голосовать!

Миронов подхватывает:

— Поднимите руки, господа, все, кто любит государя и кто согласен с моим предложением!

Большинство из присутствующих на собрании подняли руки.

Трофимов и его группа уговаривают поднять руки колеблющихся.

Председатель кричит охрипшим голосом:

— Протестую…

Свердлов со своими друзьями уже у двери. Они быстро уходят.

Председатель устало вытирает лоб платком, хрипит:

— Чертовщина какая-то!

Весь президиум покинул его.

Свердлов со своими товарищами идут по темной улице. Они веселы, возбуждены. Рабочий Сухов говорит с восторгом:

— Были у черносотенцев, а резолюцию провели свою!

Басит, ухмыляясь, Свердлов:

— А как же!

Все возбуждены, веселы, шумливы. Один Трофимов мрачен. Рядом с ним идет Миронов.

— Надо побольше читать, Трофимов! — говорит ему Миронов. — Культуры набираться, знаний… Так ты далеко не уйдешь… Я тебе уже предлагал заниматься со мной…

Трофимов еще ниже поник головой:

— Я сам понимаю, что туговато у меня идет наука!..

Свердлов замечает, что Трофимов совсем упал духом, берет его за локоть. Ласково и серьезно говорит:

— Жизнь — сложная штука, и не легко найти человеку свое место в ней, потому так много и разочарований. Нужна изрядная энергия, чтобы отыскать это место. Но это не должно тебя пугать, Трофимов!

Трофимов поднимает голову, взволнованно и благодарно смотрит на Якова Михайловича.

Их догоняет крестьянин. Он с восхищением смотрит на Свердлова:

— Как от заутрени вышел, почитай, на шести собраниях побывал… и всюду вы, сынки!

Все рассмеялись.

— А к какой же партии, сынки, окончательно приткнемся? — спрашивает он.

— Может, свою организуем? — лукаво предлагает Свердлов.

— Не подымем… Елки-моталки… Маловато… Позвать бы еще кого…

— Позовем, — улыбается Свердлов.

— А он у нас за организатора будет? — уже повеселев, лукаво поддразнивает Трофимов.

Свердлов улыбается Трофимову:

— А что ты думаешь? Все может быть.

Паровозное депо. Много рабочих, подростков, женщин.

Крестьянин говорит Трофимову, одобрительно оглядывая толпу:

— Теперь подымем, елки-моталки!

Овацией встречают рабочие Свердлова, поднимающегося на импровизированную трибуну.

Свердлов горячо говорит:

— Надо понять, товарищи, что свобода нужна только нам! О какой свободе могут мечтать капиталисты, когда всё в их руках, всё, вплоть до наших жизней, которыми они распоряжаются, как хотят. Мы же та армия, которую без счета кладут на полях маньчжурских за свои доходы капиталисты, но мы должны стать той армией, которая теперь повернет свои штыки и скажет им: «Довольно, хватит!» Но армия без оружия — не армия, а толпа, которую они расстреляют. И армия без нашего рабочего командования — это тоже не армия народа, поэтому, товарищи, к оружию!

И как бы в ответ на призыв Свердлова — ряд поднятых на прицел револьверов.

Команда:

— Пли!

Щелкнули курки.

Полянка в бору; группа в десять человек молодых рабочих-дружинников учится стрелять залпами. Среди них в строю — Свердлов.

Другая шеренга обучается военной ходьбе, третья — ружейным приемам. В стороне индивидуальная стрельба по мишени.

Командир первой шеренги скомандовал:

— Отделение!

Все снова подняли револьверы на прицел.

— Пли!

Они спустили курки. Командир недоволен:

— Нет, это не залп, ребятки. Залп должен быть как один. Притом не забывать о прицеле. Еще раз. Прицел по елочке! — командует он. — Зря не спускать курок у оружия — это пусть солдаты в царской армии делают, а революционеру-боевику без цели стрелять не годится. Отделение!

Шеренга, целясь, поднимает револьверы.

— Пли!

Во второй шеренге, где дружинники обучаются маршировке, слышна команда:

— Смирно! Направо! Ряды сдвой! Шагом марш!

Шеренги четко выполняют все команды.

К первому десятку подбегает посыльный, что-то по-военному докладывает командиру. Командир отдает честь. Шеренга стоит «смирно».

Командир вызывает:

— Дружинник товарищ Андрей, к взводному командиру на индивидуальную стрельбу.

Яков Михайлович делает два шага вперед из строя, поворачивается налево и идет к мишеням.

Миронов стреляет по мишени подряд два раза.

Трофимов укоризненно качает головой.

Смущенный Миронов неловко оправдывается:

— Рука дрожит…

— Рука должна быть твердой, в этом все искусство стрельбы! — говорит поучительно Трофимов.

Миронов просит:

— Разреши еще раз?

Он долго целится. Трофимов поправляет ему руку. Миронов стреляет и, как мальчишка, бежит к мишени.

По-военному подходит Свердлов и отдает рапорт Трофимову:

— Товарищ командир, дружинник Андрей прибыл по вашему вызову.

— Вольно! — серьезно отвечает Трофимов, а затем уже неофициальным тоном: — Давайте постреляем, Михалыч!

Издали, победоносно помахивая бумажной мишенью, бежит Миронов.

— Прямо в яблочко! Смотри, Трофимов!

Трофимов горделиво:

— Видишь, Михалыч, какие успехи у меня Миронов делает.

Миронов доволен похвалой учителя:

— Спасибо, Трофимов, за науку. Когда-нибудь вместе будем сражаться в одном ряду. Моя пуля, командир, тебя не обманет. Руку!

И они сердечно пожимают друг другу руки.

— Ну, Михалыч, посмотрим, как твои успехи, — говорит Миронов.

Свердлов аккуратно целится и, не торопясь, спускает курок. Выстрел.

Трофимов вглядывается и говорит с довольной улыбкой:

— При его зрении… неплохо…

Перрон вокзала в Екатеринбурге. Идет проливной дождь. Вокзал переполнен полицией. Здесь сам начальник местной охранки Самойленко. С ним рядом — Казимир Петрович. Он держит себя «столичным гостем».

— Неуловимый человек, говорите? С января не можете за ним угнаться? А я могу вам, господин начальник, совершенно точно доложить: едет он в Екатеринбург из Перми почтовым поездом номер четыре, который прибудет в два часа дня. Хе! Хе! Я-то его обязательно узнаю. Лично знаком. Глаза, голос, руки — приметы особые… Мы его здесь же на перроне и задержим…

Убогая лачуга на пустыре на краю города. Идет проливной дождь.

В лачуге на лавке лежит больной рабочий Сухов, которого мы видели в группе Свердлова. Возле него сын девяти-десяти лет — Ленька, сидит и читает отцу вслух «Мертвые души».

Жена Сухова, Анисья, худая женщина, потерявшая в горе и нужде возраст, раздувает самовар, убирает посуду, расшвыривает в злости вещи.

В подслеповатые окна барабанит дождь.

Ленька читает:

«У меня не так. У меня когда свининка — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!..»

Анисья останавливается возле мужа, не глядя на него, через плечо бросает:

— И этот придет?

Сухов будто не понимает ее, желая избежать ссоры:

— Кто?

Анисья всем корпусом поворачивается к мужу, почти кричит на него:

— Ты знаешь кто! Черный…

Сухов приподнимается на локте:

— Михалыч?

Она его перебивает:

— Не знаю, как его звать, и знать не хочу…

Потом, с трудом проглотив слюну, говорит странно спокойным голосом:

— Послушай, Алексей, собрание в последний раз… А увижу этого… кипятком обварю… Ты меня знаешь. Вот крест…

Сухов отвернулся:

— Читай дальше, сынок.

Анисья лихорадочно одевается, ее руки трясутся. Она почти невменяема:

— Ты запомни, Алексей, сядешь в тюрьму, собственными руками зарежу Танюшку и Лидку… сама повешусь. Чем с голоду сдыхать, по миру итти — лучше сразу…

Сухов зябко поеживается, хочет приподняться, но больная нога мешает ему.

Острая жалость к близкому человеку сразу охлаждает гнев Анисьи. Она поправляет сползшее одеяло, тихо спрашивает мужа:

— Тебе что? Холодно?

Сухов качает головой:

— Нет, жарко…

Анисья ворчит, чтобы скрыть беспокойство:

— Жарко, а бледный. Помри еще у меня!

— От ноги-то?.. Товарищи придут, я денег попрошу в долг… купим поесть… Может, и на доктора хватит…

Анисья набрасывает платок и безнадежно машет рукой.

— Ты попросишь! Ленька, если девчонки проснутся, — посмотришь!

Анисья уходит. Ленька встает, подходит к занавеске, смотрит, возвращается, садится возле отца и степенно говорит:

— Обе спят.

Берет книгу, читает:

— «…За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки…»

Сухов лежит и, видимо, не слушает Леньку. Вздохнув, тихо говорит:

— Лёнь! Плохи, брат, дела наши с тобой!

Ленька озабоченно сдвигает брови и опускает книгу. Сухов поворачивается к сыну:

— Если со мной что случится, ты из дому уходи. Матери не справиться с тремя… В приют какой просись, к людям просись.

Тяжело вздыхает Ленька. Сухов сосредоточенно следит за своей мыслью:

— А когда вырастешь, вспомни, что отец твой жизнь отдал за людей…

Ленька часто заморгал, вздохнул, стал ерзать на стуле…

Заметив огорчение Леньки, Сухов, ободряя, хлопает его по спине:

— Ну, ну… может, еще все обойдется. Это я тебе на всякий случай. Я тебе, как товарищу своему, сказал. А плакать — это уж последнее, брат, дело… Давай читай дальше… как там Собакевич обедал.

Ленька находит пальцем строчку:

— «Этим обед и кончился…»

В комнату входят Миронов, Зина и Вотинов. Здороваются с Суховым.

Зина подходит к кровати, ласково гладит Леньку по голове. Она дает ему книжку.

— Это тебе, а это сестренкам.

Во втором свертке, который Ленька с лихорадочным любопытством развертывает, две маленькие куклы. Сухов благодарно улыбается Зине:

— Спасибо, Зинаида Васильевна, балуете вы их…

— Пустяки, Алексей Петрович… А как здоровье?

Сухов мрачнеет:

— Здоровье наплевать! А вот заводская администрация считает, что я по собственной вине повредил ногу, и не платит пособия.

Миронов подходит к Зине и спрашивает у Сухова:

— А доктор был?

— Заводской обещал, да все не идет. Жена вот опять пошла… — Он умолкает, а потом говорит с мукой: — А собрание здесь, сказала, последний раз чтобы…

— Последний… последний… — подтверждает Миронов. — Пора вообще свертывать работу! Пора подумать об уцелевших людях! Ты как считаешь, Вотинов?

Вотинов поспешно откликается:

— Мое дело маленькое. Прикажет комитет свернуться — я сдам свой арсенал, прикажет хранить оружие — буду хранить до последнего.

Входит Трофимов, он запыхался, очень весел:

— Михалыча еще нет?

Миронов посмотрел на часы:

— Мы его ждем. Поезд уже должен был придти.

По путям идет пассажирский состав, его тащит старинный паровоз начала двадцатого века. У водонапорной будки поезд сильно замедляет ход.

С подножки переднего вагона соскакивает железнодорожник:

— Товарищ Андрей, сходите!

Из вагона весело прыгает Яков Михайлович. Он в хорошем костюме, при галстуке. За ним неловко соскакивает прилично одетый человек с чемоданчиком. Это доктор Лейбсон. Он открывает большой зонт.

Машинист, увидев, что пассажиры сошли, приветливо машет Свердлову, дает свисток и полным ходом ведет состав к станции.

К приехавшим подходит пикет из двух железнодорожников. Их ведут через запасные пути до следующего пикета. А там уже к какой-то проходной будке…

Через пролом в заборе выходят на улицу Яков Михайлович и доктор.

Яков Михайлович, смеясь, говорит доктору:

— Вот, Миша, как надо подъезжать к знакомому городу, где тебя ждут, как самого желанного гостя!

Они садятся в подъехавшую извозчичью пролетку с поднятым верхом.

Извозчик из-под клеенчатого мокрого плаща осклабился хитрой улыбкой и лихо подхватил вожжи:

— Пожалуйте, барин!

Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.

Извозчиком оказывается тот крестьянин, который ходил со Свердловым по митингам.

— Давно в извозчиках, Аким? — спрашивает Яков Михайлович.

Извозчик смеется:

— Впервой в жизни, елки-моталки, обрядили, а уж для тебя, сынок, хоть сам впрягусь! — Он тронул вожжами лошадь: — Эх, милая, н-но! Давай, не выдавай!

Извозчик трясется рысцой по ухабам екатеринбургской улицы. В пролетке Яков Михайлович лукаво улыбается:

— Как это говорится в народе: «Коготок увяз — всей птичке пропасть».

Аким повернулся на козлах, хитро подмигнул Якову Михайловичу и в тон ему отвечает:

— Может, пропасть, а может, и нет! Как это у нас в народе говорится: «Бабушка надвое сказала».

Яков Михайлович доволен:

— Вот-вот, елки-моталки, не всяко слово в строку пишется, да и птицы разные бывают!

Оба заливаются веселым смехом, к ним присоединяется и доктор. Лошадка по лужам рысцой везет их дальше.

В квартире Сухова в сборе весь комитет партии. Миронов с жаром продолжает какой-то спор:

— Нет, товарищи, нет никакого позора в том, что сейчас мы должны временно забыть о вооруженном восстании по всей России. Мы не исключение. Рабочая организация разбита. Ее лучшие представители посажены в тюрьму, сосланы в ссылку, ранены и убиты. Схватка с царизмом проиграна революцией. Надо уметь смотреть правде в глаза.

Миронова перебивает голос Свердлова:

— Правильно, большевики должны уметь смотреть правде в глаза, товарищ Миронов.

Все оглянулись.

На пороге стоят Свердлов и доктор.

Свердлов раздраженно продолжает:

— Подпольные собрания, на которые собираются большевики, надо тоже уметь организовывать. А то приходят два человека и спокойно стоят в сенях и слушают весь разговор. У дома нет наблюдателя! Прямо ловушка какая-то!

Свердлов оглядел комнату. В углу, возле большого самовара, возится, раздувая его, Ленька.

Свердлов подходит к нему и конфиденциально отзывает к печке:

— Есть поручение: выйди на дорогу, подальше, заляг в канаву и, если увидишь полицейских, по канаве кубарем сюда. Понял?

Мальчик понятливо мотнул головой, хочет итти. Свердлов остановил его:

— Стой! Я тебе, что ли, обещал… шоколадку… или другому какому Леньке?

Ленька расплывается в улыбке:

— Мне, Михалыч!

Свердлов делает очень удивленные глаза:

— Разве я Михалыч?

Ленька задорно:

— Бороду наклеил — думаешь, я не узнаю?

Яков Михайлович смеется, треплет его по щеке и дает тоненькую шоколадку:

— Держи, чтобы тебе в канаве не скучать! Только следи, Леня, в оба: дело очень серьезное.

Ленька, очень довольный поручением, стремглав выбегает из дому.

Свердлов возвращается к столу, в его голосе звучит неутихшее раздражение:

Если бы я не был уверен, что шпики и жандармы сейчас ждут меня на вокзале, то я бы в эту западню ни за что не вошел.

Через перрон вокзала проходит последний пассажир, приехавший почтовым поездом.

Вдоль поезда мечутся шпики и жандармы, невзирая на проливной дождь.

Раздается третий звонок: железнодорожник, высадивший у водокачки Свердлова, пронзительно свистит и, лихо вскочив на подножку, козыряет совершенно запарившемуся Казимиру Петровичу.

Самойленко держится уже сейчас как неприступное «начальство».

Казимир Петрович униженно козыряет ему:

— Не обнаружен, ваше высокоблагородие!

— Для этого не к чему было специально посылать вас из Петербурга, — пренебрежительно цедит Самойленко.

Казимир Петрович заискивающе лепечет:

— Но… может быть… со следующим поездом?

Самойленко только удивленно поднял бровь:

— Через десять часов? — Саркастически усмехнулся. — Извольте дежурить, не уходя с вокзала. Если сможете обнаружить, немедленно доложите.

Казимир Петрович виновато утирает вспотевшую лысину…

В квартире Сухова посередине комнаты стоит возбужденный Свердлов.

Трофимов с восхищением смотрит на Якова Михайловича, и его губы шевелятся, будто он повторяет про себя слова Свердлова.

Зина помогает доктору, осматривающему больную ногу Сухова. Доктор молчалив и серьезен.

Свердлов говорит:

— И вот Миронов предлагает нам смотреть правде в глаза, но он при этом забывает, что на правду фактов можно смотреть глазами революционера или глазами обывателя. Миронов смотрит, как обыватель! Я же предлагал смотреть на каждый пройденный нами шаг по-ленински! По-ленински — это значит, изучая ошибки, укреплять опыт и устремляться только вперед, только к победе революции, и тогда наше славное декабрьское восстание научит нас не отступать, а еще серьезней готовиться к вооруженному восстанию, еще организованней готовить пролетариат к бою. Так, а не иначе, товарищ Миронов. Так, если мы большевики и ленинцы!

Он крепко ударяет стулом об пол, как бы ставя точку. Потом он продолжает уже спокойнее:

— А сейчас, как уполномоченный ЦК, я это совещание отменяю. В этой мышеловке мы не должны больше оставаться ни минуты.

На пустыре, в канаве, укрывшись от дождя под мостиком, Ленька с удовольствием облизывает пальцы, запачканные шоколадом. От времени до времени он с видом заправского «следопыта» вглядывается в сумеречную даль.

Яков Михайлович обращается к Вотинову:

— Вотинов, склад оружия цел?

Вотинов спокойно:

— Перевел.

Свердлов встревожился:

— Почему? Куда?

Улыбается Вотинов:

— Все в порядке, товарищ Андрей. Перевел в более безопасное место. Я храню оружие в квартире самого начальника охранки Самойленко. Хотел к губернатору устроить, но решил, что у начальника охранки будет лучше. Губернатора-то могут обыскать, а уж этого никто и никогда.

Свердлов смеется:

— Восхитительно! Великолепно! Чорт! Откуда у тебя столько находчивости?

В это время доктор подошел к столу. Он тихо обращается к Свердлову:

— Яков, с больным плохо. Необходимо срочно везти в больницу. Ногу, вероятно, придется отнять.

Яков быстро:

— Товарищи, беги кто-нибудь за нашим извозчиком!.. Быстро, быстро! — И подойдя к Сухову: — Алексей, ты не волнуйся. Доктор говорит, надо в больницу. Где твоя жена?

Сухов виновато смотрит на Якова:

— Придет скоро… Ты ей, Михалыч, на глаза не показывайся… Грозилась кипятком обварить… Я ее боюсь, — может, в самом деле…

Врывается Ленька. Приглушенным голосом он кричит:

— Идут…

Свердлов быстро вынимает из кармана револьвер, оглядывается и протягивает его Леньке:

— Держи! Спрячь! Ничего не нажимай! Когда полиция уйдет, зароешь подальше.

Ленька, гордый доверием Свердлова, скрывается за занавеску, бережно прижимая револьвер к груди.

Свердлов оглядывает всех:

— Ну, бежать некуда. Этакая глупость! Додуматься надо. Дом на пустыре и удрать некуда.

Трофимов сжимает кулаки.

— Есть выход, Михалыч, забаррикадируем все окна, двери и будем отстреливаться. У кого, товарищи, есть оружие?

Свердлов строго останавливает Трофимова:

— Не горячись, Трофимов, и не делай глупостей. Одного-двух полицейских подстрелишь — всех нас подо что подведешь?

Трофимов в бессильном бешенстве кричит:

— А так самим фараонам в руки даться?!

Свердлов все так же строго:

— Надо бы раньше об этом думать!

Миронов прижимает к себе Зину, говорит дрожащим от волнения голосом:

— Яков, может быть есть возможность хоть кому-нибудь спастись, ведь нельзя же всем…

Зина тихонько освобождается из объятий Миронова, и неожиданно для всех раздастся ее спокойный голос:

— Товарищи, во что бы то ни стало надо спасти Якова Михайловича — это самое главное.

С трудом приподнявшись на постели, говорит Сухов:

— Правильно, Зинаида Васильевна. И пристав у нас новый, он Михалыча еще не знает…

Дверь с силой рванули, и в комнату врывается полиция.

До сих пор молчавший доктор быстро и услужливо подает свое пальто Свердлову.

Зина поняла в чем дело, берет со стола чемоданчик и быстро протягивает его Свердлову.

Пристав кричит:

— Руки вверх!

Все подняли руки, только Яков Михайлович спокойно застегивает пальто, берет в руку чемоданчик.

Пристав грубо:

— Ну, а ты что?

Свердлов подчеркнуто спокойно:

— Не понимаю, почему «ты», и не понимаю, почему «руки вверх». Нас сейчас будут грабить? Тогда не понимаю, почему полиция?

Городовой шепчет на ухо приставу:

— Ваше благородие, это же доктор, доктор… я вам докладывал…

Яков достает паспорт из внутреннего кармана пальто:

— Вот мой паспорт. Я хирург Михаил Федорович Лейбсон.

Пристав меняет тон:

— Прошу вас, доктор, маленько в сторону… — Опять по-хамски: — Который здесь Яков Свердлов, по кличке «товарищ Андрей»? Ну-с, признавайся…

Все молчат. Пристав впился глазами в доктора:

— Ты?

Доктор спокойно отвечает:

— Не знаю.

Пристав выходит из себя, орет:

— Вот как, сам себя не знаешь? Дома разберемся! Забирай всех, Курептев!

Пристав самодовольно закручивает ус:

— Богатый денек!

Курептев, старший городовой, осклабившись, говорит ему на ухо:

— Так что, ваше высокоблагородие, жандармам нос утрем. Что значит иметь своего человека!

Городовой и понятые подхватывают под руки Сухова, он, не выдержав, стонет от боли. Яков Михайлович бросается к нему:

— Подождите, разве можно так больного тащить? Вы с ума сошли. Господин околоточный надзиратель, больного необходимо немедленно доставить в больницу.

Пристав козырнул:

— Я пристав.

— По обращению этого не вижу, — возразил Свердлов.

Вотинов и Трофимов поднимают Сухова, выносят его.

Пристав благосклонно:

— Если понадобится больница, будет больница. Не извольте беспокоиться. Повесим, как здоровенького! Честь имею!

Доктор подходит к Якову, крепко жмет ему руку, говорит многозначительно:

— Спасибо, доктор, позвольте проститься с вами и сказать: мы друг перед другом в долгу не останемся. От всей души желаю вам счастья…

Пристав прикрикнул на Лейбсона:

— Довольно! Пошли!

Зина бросается к Миронову, они горячо целуются.

Арестованные уходят, вслед за ними — пристав.

Яков Михайлович остается один, он отходит к окну, стоит к нему спиной.

Ленька выползает из-за занавески, оглядывается, нет ли кого… подходит к Якову.

— Револьвер спрятал… А девчонки спят, ничего и не слыхали!

Яков положил руку на белобрысую голову Леньки. Ленька понимающе глядит на него снизу вверх и говорит с дрожью в голосе:

— Папка сказал: плакать — это последнее дело… — Подождал минутку, потом заговорил просительно: — Михалыч, подари мне насовсем пистолет. А? — Погрозил кулаком в сторону ушедшего пристава. — Я его ухлопаю, как сукиного сына…

— Когда ты вырастешь, Леня, я тебе куплю три револьвера, сделаю тебя самым главным судьей над врагами, и будем их тогда судить за папу, за маму, за всех… — ответил Свердлов.

Ленька удовлетворен:

— Давай, Михалыч, чай пить.

Он подводит Свердлова к столу.

— Хочешь папкину чашку? Во какая огромадная!

Ленька любовно держит в руках огромную цветистую чашку с золотой надписью «На добрую память». Потом, нахмурившись, ставит чашку и испытующе смотрит на Свердлова:

— А ты, Михалыч, не обманешь? Ты где тогда будешь жить, когда я вырасту?

Вдруг у Леньки со звоном падает ложка из рук. Яков оборачивается.

В дверях стоит Анисья. Она, будто ничего не замечая, не снимая мокрого платка, идет к занавеске. Взглянув на детей, она обращает почти безумные глаза на Якова.

— Спасибо тебе. Садись чай пить… Посоветуемся, как жить будем… Мужа в тюрьму спровадил…

Свердлов пытается вывести ее из страшного состояния:

— Анисья Никифоровна, голубушка…

Анисья приказывает:

— Молчи! Кипяток хочешь? Ты не стесняйся, твое хозяйство здесь теперь. Все здесь теперь твое…

Она ставит под самовар большую чашку мужа. Струйка кипятка медленно льется из крана. Ленька пронзительно визжит:

— Михалыч, она обварит тебя кипятком…

Яков все так же ласково:

— Анисья Никифоровна, если у вас есть сердце, поймите сердцем, что…

Анисья не выдерживает. Она истерически кричит:

— Уйди! Твоих рук дело! Уйди, кипятком шваркну…

Ленька цепляется за ее руку:

— Мамка, дура…

Слепая в своем гневе, Анисья с силой встряхивает Леньку, и он откатывается к двери.

Яков упрямо:

— Когда-нибудь, Анисья Никифоровна, вы поймете…

Анисья грохается на колени:

— Господи, боже мой, что же я должна делать? Научи! Научи же! — И бьется головой об пол.

Большая тюремная камера с холодными осклизлыми стенами. В камеру доносится далекое церковное пение из тюремной церкви. На полу лежит больной Сухов.

Яков Михайлович сидит с тетрадкой в руках и что-то внимательно пишет.

Доктор считает пульс у больного, качает головой и подходит к Свердлову, заглядывая через плечо в тетрадь. Увидел аккуратно разграфленную страницу. В клетки Свердлов проставляет цифры, проценты.

Доктор удивлен:

— Что это ты делаешь, Яков?

Яков Михайлович поворачивается к доктору и оживленно ему объясняет:

— Понимаешь, Миша, меня очень интересует государственный бюджет России за последние годы. Подумай только: русский государственный долг в несколько раз превышает ежегодный доход государства, а долг был сделан почти исключительно на покрытие военных расходов или на уплату занятых на эти расходы денег…

Доктор любовно:

— Золотая у тебя голова, Яков. Вместо того чтобы гноить тебя в тюрьме, я бы на «их» месте предложил тебе портфель министра.

Свердлов смеется:

— «Им» тогда действительно придется поменяться с тобой местами…

Сухов в бреду громко кричит:

— Анисья… Анисья…

Свердлов и доктор бросаются к больному. Сухов открывает глаза и виновато улыбается.

— Все жена снится…

Яков Михайлович осторожно и заботливо сменяет мокрый платок на голове у Сухова, и Сухов снова впадает в забытье.

Яков Михайлович и доктор прислушиваются к тяжелому дыханию больного.

В камеру громче стало доноситься церковное пение.

Невдалеке лежит, тоже на полу, закинув руки за голову, в полной прострации Миронов. Он, не поворачивая головы, говорит с каким-то злобным отчаянием:

— Что они молятся?! Они рассчитывают, что бог им поможет!

Свердлов поднимает голову, смотрит в сторону Миронова и спокойно отвечает ему:

— Нет, Костя, они просто пользуются церковной службой, чтобы выйти на полчаса из этой зловонной ямы, глотнуть немного воздуха и развлечься.

— Ничего не поможет, — бормочет Миронов.

Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:

— Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…

Миронов делает нетерпеливый жест.

Свердлов продолжает:

— Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот процесс немного длительный — ничего, пусть! Важно, Костя, выработать в себе, ну, как это сказать… важно выработать слиянность, — Свердлов обрадовался, что нашел убедительное слово, — именно слиянность с тем новым, над созданием которого многообразно работали и работают массы.

Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.

— Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать — это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!

Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.

Трофимов весел, глаза у него блестят.

— Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…

Миронов поворачивает голову:

— Где это ты такое небо увидел?

Трофимов смеется:

— Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…

Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:

— Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… — Потом, понизив голос, говорит с угрозой: — Так чтоб никаких претензий!.. — И вдруг испуганно командует: — Встать!

Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.

Начальник, увидев лежащего Сухова:

— Поднять!

Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:

— Тяжелобольной…

— Больной? — переспрашивает прокурор. — Оставьте его, пусть лежит!

— Докладывайте претензии, на что жалуетесь?

Начальник тюрьмы объявляет:

— Один кто-нибудь выходи и говори смело.

Вышел доктор:

— Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…

Прокурор перебивает его:

— В баню сводить, если починят котел. Прогулки давать ежедневно на десять минут, когда будет свободен двор. Матрацы сделать… если будет солома. О больном подумаем. Все.

Он повернулся к выходу, но дверь загородил Яков Михайлович.

— Нет, не все еще! О больном думать некогда, его сейчас же должны отвезти в городскую больницу; не имеете права держать тяжелобольного в камере. Книги отнимать тоже не имеете права! Лишать нас прогулок не имеете права. Издеваться над нами не имеете права. В баню водить нас обязаны. Там котел сломан — его должны починить. А также не имеете права избивать арестованных и лишать нас свиданий с родными…

— Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, — перебил прокурор.

— Кто я — это неважно! Я говорю не от себя, — ответил Яков Михайлович. — Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…

— Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».

Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:

— Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.

— Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…

Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.

Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:

— Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство — голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?

— Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.

— Доктор?

— Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.

Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.

Арестант останавливается на пороге:

— В этом ретираде мое помещение?

Малинин, который его привел, не понял слова и с опаской покрикивает:

— Иди… иди…

Арестант все так же спокойно:

— Мне это зало не нравится.

Малинин рассердился:

— Иди… а то стукну.

Арестант чуть поворачивается. Малинин предусмотрительно делает шаг назад. Арестант громко говорит:

— Считай, что я не слыхал, а то я так стукну…

Он медленно переступает порог камеры. Малинин пользуется этим и быстро запирает дверь.

Арестант указывает пальцем на арестованных:

— А это — мое общество? Политические? — Ловко сплюнул сквозь зубы. — А ну подходи, который тут товарищ Андрей!

Доктор и Свердлов переглянулись. Свердлов подошел к уголовному:

— Я «товарищ Андрей». Что вам надо?

Арестант нагло разглядывает Свердлова:

— Говорят, ты герой. Эка пуговица!

Свердлов спокойно переспрашивает:

— Если есть дело, говорите, если нет, то мы здесь сейчас очень заняты!

Арестант отводит Свердлова в угол и не спеша докладывает шопотом:

— В полиции, когда дожидался, писарь в очках, усы ежиком…

Яков Михайлович настораживается:

— Знаю…

Арестант продолжает:

— У вас Вотинов есть?

Яков Михайлович утвердительно кивнул головой, взглянул в сторону Вотинова.

Вотинов дает пить больному Сухову.

Яков Михайлович делает знак говорить тише.

Арестант становится серьезным:

— Писарь велел тебе передать: провокатор он, кличка в охранке Комар. У нас предателей… — он делает выразительный жест по горлу. Этим он будто хочет оправдать свое неожиданное сообщение. Потом, повернувшись к уголовным, снова ведет себя нагло: — Здрасте, девочки! Я сюда года на два. За неудачное ограбление ювелирного магазина. Вижу знакомые личики… — он подходит к группе уголовных…

Свердлов делает незаметно знак доктору, чтобы тот подошел к нему:

— Миша, Вотинов — провокатор…

Доктор быстро повернулся к Свердлову, хочет что-то сказать.

Свердлов кладет ему руку на плечо:

— Спокойно, Миша! Я сам не могу этому поверить. Но надо… немедленно узнать… Кличка в охранке Комар.

Доктор с трудом справляется с волнением:

— Как же это проверить?

Свердлов задумчиво отвечает:

— Не знаю. Подумай!

В это время Вотинов громко чихает, и, когда он собирается чихнуть во второй раз, около него уже стоит Свердлов и тихо, прямо в лицо говорит:

— Будь здоров… Комар!

На одну долю секунды Вотинов вздрагивает, кружка с водой неловко выскальзывает из его рук. Он быстро наклоняется, чтобы ее поднять, но Свердлов удерживает его и, глядя ему в глаза, спрашивает:

— Значит, это правда — ты Комар? Значит, оружие, которое ты хранишь у начальника охранки, ты прямо ему и сдаешь?.. Ловко придумано!.. Можешь уже ничего не говорить — ты выдал себя…

Все окружили их.

Вотинов дрожит, потом грохается в ноги Свердлову, страшный, тяжелый:

— Я не виноват… меня заставили…

Трофимов долго не может ничего понять, потом весь наливается гневом, подскакивает к Вотинову и со всего размаху ударяет его по лицу:

— Гадина! Провокатор!

Свердлов отворачивается, отходит. Он опускается на каменный пол рядом с Мироновым. Горестная складка ложится у его рта. Он говорит тихо:

— Это очень страшно, Костя… предательство… Каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим в жизни, меня охватывает чувство боли такое острое, такое глубокое, что я ощущаю его физически… Я не могу понять психологию предателя… Ты никогда не задумывался над этим, Костя?.. — И, не получив от Миронова ответа, он продолжает диалог с самим собой: — Вотинов! Что его толкнуло на это? И как ловко, как умело он обманывал нас!.. Вотинов! Час тому назад я, ты, да и мы все относились к нему, как к лучшему товарищу, а он просто шел, продавал нас за грош. Нет, он продавал не только нас, маленькую группу людей, но продавал больше — продавал идею, продавал революцию… До какой душевной опустошенности надо дойти, до какого цинизма, дьявольского себялюбия, чтоб… Омерзительно!

Свердлов вздрагивает, как от прикосновения к чему-то гадливому.

Хлопает дверь тюремной камеры. Входит надзиратель.

— Сухов Алексей! С вещами…

Сухов не отвечает.

Вскакивает Свердлов и подбегает к Сухову, наклоняется к нему. Доктор берет руку Сухова, ищет пульс, потом бережно кладет руку вдоль неподвижного тела. Очень медленно поднимается Свердлов. Он говорит, превозмогая волнение:

— Передай, Малинин, прокурору и начальнику, что они свое дело сделали! Заодно передай и прокурору и начальнику, что политические объявляют голодовку…

Все склоняются над Суховым.

В наступившей тишине Свердлов говорит тихо и взволнованно:

— В память о тебе, товарищ Сухов, мы воспитаем в себе волю к жизни, такую могучую, такую непобедимую, чтобы она преодолела все и вся!

Малинин и тюремщик выносят тело Сухова.

Все — и политические и уголовные — тяжело молчат.

Дверь хлопнула, звякнул ключ в замке. Свердлов поднимает голову:

— Товарищи, теперь нужны выдержка и спокойствие. Никаких больше разговоров, никаких споров, только лежать.

Свердлов перевязывает себе живот полотенцем и ложится. Политические делают то же. Уголовные с ужасом смотрят на политических.

Говорит Свердлов:

— А теперь, товарищи, я вам буду читать, у меня в памяти хранится целый клад замечательных стихов.

Читает стихи Гейне.

СВЕРДЛОВ В СИБИРСКОЙ ССЫЛКЕ

Дремучая северная тайга. Вековые деревья густой зеленой стеной стоят у самого берега Енисея.

Тишина. Лучи солнца, пробиваясь сквозь густую листву, рисуют причудливый узор на зеленой траве лужайки.

Под деревом лежит Свердлов, закинув за голову руки. Рядом с ним дремлет огромный пес.

Прислушавшись к какому-то шуму, Яков Михайлович вскакивает. Собака заворчала, но Яков Михайлович ее успокаивает:

— Тихо, Ванька, свой! — и пробирается сквозь густые заросли кустарника к реке.

На воде у берега в легкой лодке — Сталин. Он ловко выпрыгивает на берег и крепко, по-дружески, жмет руку Свердлову:

— Здравствуй, Яков! Ну, Яков, принимай гостя!

Яков Михайлович гостеприимно приглашает Сталина под свое дерево.

Ярко горит костер, ключом кипит в котелке уха. На бумаге лежит кусок хлеба, соль и несколько кусков сахару.

Свердлов шутливо:

— Кушать подано! Уха готова!

Яков Михайлович подбрасывает сухие ветки, и костер загорается еще ярче.

Сталин подсаживается к костру:

— Как это, Яков, у тебя все ловко получается! Ты вот уже и стряпать научился.

Яков Михайлович махнул рукой:

— Не велика наука… Здесь, в Монастырском, научился. Все-таки в ссылке посвободней, чем в тюрьме… — Яков Михайлович достает ложку из кармана, пробует уху, солит, достает другую ложку и передает ее Сталину, потом снимает котелок, ставит его между собой и Сталиным, шутя объявляет:

— Суп «сюпрем»!

— Попробуем, Яков, спасибо… Вкусно.

— А вот посолю, будет еще вкуснее!

Они с аппетитом, обжигаясь, едят уху. Пес тихонько просит — скулит.

Яков Михайлович укоризненно качает головой:

— Стыдно, Ваня!

Умный пес отходит и садится спиной к костру.

Сталин. Ну, какие новости, Яков? Как с побегом?

Свердлов. Очевидно, опять провал! Мой надзиратель буквально по пятам ходит. Я удивляюсь, как он сюда еще не пожаловал…

Сталин откладывает ложку:

— Ты слыхал важную новость?

— Нет. Какую, Коба?

— Царское правительство хочет призвать политических ссыльных в армию.

Свердлов усмехается:

— А армия и без того — пороховой склад.

Сталин лукаво спрашивает:

— А если бросить туда такую искру… как ты?

Яков Михайлович вскочил.

— Согласен, Коба, согласен! Хоть на войну, к чорту на рога, но быть ближе, ближе к армии, к Петрограду, к Москве… Ведь мы на этом чортовом клочке земли, окруженные дремучим лесом, оторванные от всего живого, от России на тысячи верст…

Сталин. Успокойся, Яков. Знаешь, говорят, мухи перед смертью, осенью, особенно больно жалят. Война должна, ты понимаешь, война должна скоро кончиться… И она кончится крахом Российской империи. А ты читал в «Русских ведомостях» статью Кропоткина?

Свердлов. Старый дурак!

Сталин. А статейка Плеханова? Вот неисправимая болтунья-баба! Бить их некому!

Сталин кончил есть, достает трубку, берет из костра тлеющую веточку, прикуривает и передает веточку Свердлову:

— Скорее бы до нас дошла газета из Женевы! Владимир Ильич им там баню устроит!

Вьется дымок. Солнце клонится к западу. У костра задумались Сталин и Свердлов.

Первым прервал молчание Свердлов.

— Ты давно не писал Владимиру Ильичу? Давай-ка напишем вместе!

— Очень хорошо.

— Кстати, я завтра смогу отправить, у меня есть оказия. Вот есть и бумага. Куда бы только пристроиться?

И, быстрый в решениях, он уже вырвал листок из записной книжки, пристроился к пеньку и пишет. Сталин подбрасывает ветки в затухающий костер.

Яков Михайлович ставит точку и перечитывает письмо:

«Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич. Сейчас Сталин у меня гостит, и захотелось послать вам наш привет. Как живете? Что поделываете? Каково настроение? Напишите, жаждем живого слова».

Сталин говорит задумчиво:

«Человек должен иметь сердце из стали, тогда у него может быть кольчуга из дерева, и он не испугается в бою…» Я эти слова всегда вспоминаю, когда я думаю об Ильиче…

Он берет карандаш из рук Якова Михайловича и присаживается писать письмо.

Солнце садится в широкие и спокойные воды Енисея. Вспыхивает ярким пламенем догорающий костер. Свердлов подходит к краю обрыва над рекой, задумчиво говорит:

— Человек должен иметь сердце из стали, тогда он может иметь кольчугу из дерева, и он не испугается в бою. Хорошо!

Сталин читает свое письмо Ленину:

«Мой привет вам, дорогой Ильич, горячий-горячий привет! Как живете, как здоровье? Как ваши дела-делишки? Мы живем скучновато, да ничего не поделаешь. У вас, должно быть, веселее. Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю большую часть срока…»

И он пишет дальше.

Говорит Свердлов:

— Подумай, Коба, еще столько же прожить здесь…

Енисей… Закат… В синей дымке бескрайные леса…

Сталин подходит и обнимает Свердлова за плечи:

— Не грусти, Яков, есть на свете дружба, есть цель в жизни, есть будущее, и очень скоро настанет наша весна…

Звучит героическая мелодия. Летний пейзаж сменяется зимним.

Река закована в лед. Но вот на льду появилась трещина… Трещины на льду образуют полынью. Начинается ледоход.

Несутся льдины, сбиваются и громоздятся у быков моста.

ВЕСНА 1917 ГОДА

Огромная демонстрация движется по Троицкому мосту. Люди несут зажженные факелы.

Через мост, окруженный тысячной толпой, идет броневик. На броневике Ленин.

Народ вокруг броневика грохочет, как весенний шумный лед.

Идет Трофимов с делегацией солдат, несущих транспаранты: «Да здравствует Ленин!», «Окопная правда», «Да здравствует Совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов!»

Движется вооруженный народ, охраняя броневик. На броневике — Ленин. Факелы освещают фигуру вождя. Кажется, что народ несет его на своих плечах.

Солдаты, матросы, женщины, рабочие.

Над толпой плакаты: «Привет родному Ленину!», «Свободы, мира и хлеба!», «Да здравствуют большевики!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

На парапете моста, ухватившись за фонарь, появляется фигура рослого молодого солдата в форме автомобильной роты. Он возвышается над толпой, его зычный голос покрывает шум и пение толпы:

Нам,

поселянам Земли,

каждый Земли

Поселянин родной.

Все

по станкам,

по конторам,

по шахтам братья.

Мы все

на земле

солдаты одной,

жизнь созидающей рати.

Молодой Маяковский читает свой гимн Революции:

Не трусость вопит под шинелью серой,

не крики тех, кому есть нечего;

это народа огромного громовое;

— Верую

величию сердца человечьего!

Это над взбитой битвами пылью,

над всеми, кто грызся, в любви изверясь,

днесь

небывалой сбывается былью

социалистов великая ересь!

Дверь. На двери — дощечка с надписью:

Председатель ВЦИК

Я. М. СВЕРДЛОВ

Номер гостиницы «Метрополь», где помещался в 1918 году кабинет Свердлова.

В кабинете за длинным столом комиссия, составляющая Конституцию.

Стол завален толстыми фолиантами свода законов.

Яков Михайлович стоит у окна и продолжает горячий спор:

— Мы не утописты. Мы не мечтатели в том смысле, чтобы обойтись без всякого управления, без всякого подчинения. Эти анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттягиванию социалистической революции до тех пор, пока люди станут иными. Так учит Ленин.

Комиссия молчит, а один из ее членов, с которым, очевидно, спорит Свердлов, недовольно пожимает плечами.

Свердлов оглядывает всех:

— Итак, товарищи юристы, эту одиннадцатую главу Конституции о Советах Депутатов можно считать отредактированной? Великолепно. Переходим к следующей, двенадцатой главе «Об организации Советской власти на местах». Эта глава должна быть кончена не позже завтрашнего дня.

Один из заседающих протестует:

— Простите, Яков Михайлович, завтра день неприсутственный… Воскресенье…

— Ах ты, батюшки, а ведь Конституция нам очень нужна. Василий Григорьевич, давайте условимся: завтрашний день мы будем считать сразу понедельником, зато ближайшую субботу мы будем считать воскресеньем, и, таким образом, мы будем жить по-евангельски. Так в евангелии и сказано: не человек для субботы, а суббота для человека. Возразить нечего?

Члены комиссии смеются.

В кабинет вошел наш старый знакомый Аким. Он подходит к Якову Михайловичу, передает ему список:

— Ну, Яков Михайлович, сегодня работы недели на две. И насчет валенок, и насчет учебников, и насчет соли… И чорт знает что за народ… со всякой мелочью во ВЦИК лезут!

Свердлов улыбается:

— Ну, это, брат, очень здорово. Старый ты чорт — не понимаешь!

Аким оправдывается с достоинством:

— Да мы же не железные. Что ж, разве мы обязаны за всех мозгами ворочать? Елки-моталки!

Яков Михайлович с улыбкой отвечает ему:

— На то и власть брали. Наша власть. Нам верят — к нам идут. Хуже было б, если б не шли. Зови, Аким.

Приемная ВЦИК набита народом. Люди все прибывают, усаживаются, как могут. К Акиму подходят, объясняют свои нужды. Два красноармейца — поближе к двери — очень горячо спорят.

Между ожидающим народом ходит матрос с парабеллумом на поясе. Он зубоскалит, посмеивается, вмешивается в разговоры. Он подходит к красноармейцам, но они от него отмахиваются.

Внимание матроса переключается на совсем юного парня, который пробирается к двери, ведущей в кабинет Якова Михайловича. У него в руках странный сверток, который он бережно охраняет от толчков.

Матрос нахально хлопает его по плечу.

— Эй, ты, полегче! — рассердился парень.

Потом, увидев Акима, паренек обращается к нему:

— Как мне, дяденька, к Якову Михайловичу пройти?

Аким удивляется, иронизирует:

— Ишь, племянничек выискался! А зачем тебе к Якову Михайловичу?

Парень помялся немного, потом говорит:

— Я издалека… из Сибири… на военном заводе работал… технику знаю… моторы…

Аким начинает злиться:

— Я тебя, дурачок, не об этом спрашиваю… Ты мне отвечай: к Якову Михайловичу зачем явился?

Парень улыбается:

— А это… секрет. Понимаешь, секрет. Я его знакомый.

В кабинете Яков Михайлович беседует с железнодорожником.

— Яков Михайлович, вы меня извините, что прямо к вам… Меня прислали товарищи из депо станции Бологое, — говорит железнодорожник.

— Хорошо. Вы коммунист?

— Да, я в партии с прошлого года.

— Так.

— Если бы вы знали, какое безобразие творится у нас на железной дороге! Ведь полная неразбериха, а начальство внимания не обращает. А ведь тут мастерские, депо, паровозные бригады…

— Все знаю, дорогой, все знаю. Я вас где-то видел, хочу вспомнить вашу фамилию…

— Моя фамилия…

— Погодите… погодите… погодите… погодите… не называйте кто, не называйте, одну минуточку… так… Вот как раз вы мне и нужны по этому самому делу.

Свердлов выходит из-за стола и подходит к железнодорожнику, наклоняется дружески к нему:

— Вы будете комиссаром.

— Как же, Яков…

— Не спорьте, не спорьте, пожалуйста. Мы вводим комиссаров в Красную Армию. Железные дороги для нас не менее важный военный участок работы, и мы попробуем, начав с вас, этот институт комиссаров на железных дорогах привить. Попробуем, товарищ Измайлов.

Железнодорожник изумлен:

— Как же вы запомнили мою фамилию?

— А я не забываю людей, которые выступают на собраниях с дельными, умными и практическими предложениями.

— Это было… — подсказывает железнодорожник.

— Это было в декабре тысяча девятьсот семнадцатого года за Невской заставой, на Вагоноремонтном… — продолжает за него Свердлов.

В приемной Аким, очень рассерженный, стоит перед дверью, расставив руки.

Парень пытается пройти.

— Ты фамилию свою назови…

Парень уныло вздыхает:

— Ох! Секрет. Понимаешь, секрет! А когда к Михалычу пройду, тогда и секрета не останется.

Матрос поддразнивает:

— Какие тут могут быть секреты? Разворачивай мешок — и весь разговор. — Матрос хватает сверток.

Парень увертывается и сердито отталкивает матроса:

— Тебе смотреть нечего! Не своевольничай!

Матрос возмущается, он ищет сочувствия у окружающих:

— Ха! Он сюда из деревни меня учить приехал!

Оба они с Акимом теснят парня от двери.

В это время из кабинета выходит железнодорожник, и парень только было добирается до двери, как матрос, опередив его, проходит и захлопывает дверь перед его носом.

В кабинет входит матрос. Он развязно подходит к столу Якова Михайловича:

— Пролетарский привет! Приехал в Москву за литературой. Дай, думаю, зайду во ВЦИК, посмотрю, как вы живете, расскажу, как мы живем. Хорошо сделал?

Говоря это, он шумно усаживается и закуривает.

— Я бы сказал — гениально сделал, — замечает Яков Михайлович.

Матрос любуется собой:

— М-м-м.

Свердлов продолжает:

— А то у нас скучно, ни одной колоритной фигуры. Ну, слушаю вас.

— Ну, значит, живем мы, что надо… Я председатель партии Ореховской волости…

Свердлов смотрит на него и с трудом прячет улыбку.

— Справляетесь?

Матрос хвастает:

— Да мне хоть губернию дай — я справлюсь. У меня там, брат, все по звонку живут… Дисциплина… план, кому что надо, составлен.

Свердлов спрашивает:

— И терпят?

— Чего это? — не понимает матрос.

— Терпят? — переспрашивает Свердлов.

— А как же? У нас по всему Нижнему такой курс. А результат в-во! Спроси у Миронова, в губкоме.

Свердлов что-то отмечает в блокноте:

— Ах, у Миронова? Да вы меня так заинтересовали, что, кажется, придется приехать посмотреть, что у вас там…

Матрос встает, говорит покровительственно:

— В гости — милости просим! Только власть на местах не рушьте… Пропадете.

Свердлов усмехается:

— Я ведь и в гостях — председатель ВЦИК.

В приемной Аким и парень сцепились — не могут договориться. Парень сует ему под нос сверток:

— Да понимаешь ты, тут подарок. Секретный подарок привез. Понимаешь?

Кипит Аким:

— Ну, брат, теперь я с тобой разговаривать больше не стану. Сейчас в пикет сведу. Фамилию не называет! Секрет в мешке держит! Разворачивай мешок! — грозно приказывает он.

— На! — показывает парень кукиш. — Я про тебя Михалычу все расскажу… За своевольство получишь…

От ярости у Акима дух перехватило:

— Да… кого ты учишь, елки-моталки?!

— Эх ты, организатор, а по старинке ругаешься!

Неожиданно на плечо Акима ложится рука. Он оглядывается:

— Трофимов! Сынок! Какими судьбами?

Перед Акимом стоит Трофимов. Он с дороги, в военной форме. Они обнимаются.

— Я из Нижнего… — сразу мрачнеет Трофимов. Он с беспокойством отводит Акима в сторону. — Ты не знаешь… что Михалыч… чем-нибудь недоволен? Говорил обо мне?

Удивленно мотает головой Аким:

— Не-е… Да ты чего сентябрем смотришь?

— Понимаешь, приказ мне лично явиться. Вот боюсь, что на проборку… А?

Парень попытался, воспользовавшись разговором двух друзей, бесшумно открыть дверь кабинета, но это заметил Аким и схватил его за ворот.

— Стой! Мне уж невмоготу… Ради бога, Трофимов, я его подержу, а ты позвони, прошу тебя, в комендатуру…

Парень быстро оборачивается:

— Трофимов, товарищ Трофимов, я вам скажу, зачем я к Михалычу…

Трофимов удивлен:

— Позволь… позволь… паренек, а меня откуда знаешь?

Паренек увлекает его в сторону и что-то, жестикулируя, ему горячо рассказывает.

Дверь из кабинета открывается, и выходит мрачный матрос. Дверь прикрывает собой Трофимова и парня; а когда она захлопывается, матрос видит улыбающегося Трофимова, который дружески похлопывает парня по плечу.

Матрос делает движение к Трофимову, но потом раздумал и быстро скрывается среди заполнивших приемную ожидающих.

Трофимов с парнем подходят к Акиму.

— Аким, я за парня перед тобой ручаюсь. Пусть вместе со мной пройдет к Михалычу.

— Проходи.

Парень кидается сразу к двери.

Трофимов спохватывается:

— Погоди, погоди, я тоже подарок Михалычу привез, хотя и не секретный.

И он поднимает со скамейки мешок с сушками. Аким улыбается.

Трофимов с парнем входят в кабинет. Яков Михайлович стоит возле юриста и внимательно перечитывает какую-то бумагу, делает пометки.

Трофимов несмело окликает:

— Яков Михайлович… явился в ваше распоряжение.

Яков Михайлович увидел Трофимова. Глаза засияли неподдельной радостью:

— Трофимов, Николай!

И он идет навстречу Трофимову, крепко обнимает его. Он оглядывает Трофимова и остается доволен им:

— Послушай, Николай! Сталин собирает старых ленинцев в Красную Армию. Я тебя направляю на Украину.

— Ну, слава богу, Михалыч! Гора с плеч! — произнес облегченно Трофимов.

Свердлов удивленно глядит на него. Трофимов немного сконфужен:

— Я думал, ты меня, Михалыч, крыть вызвал.

— Это за что? Ну, признавайся, чего натворил?

— Ох, Михалыч, я в Нижнем с Мироновым сцепился! Ух, крепко! — замотал головой Трофимов.

— Рассказывай! — серьезно приказывает Свердлов, садясь в кресло.

— Правду сказать, Михалыч, он себя владетельным князем там чувствует, никто ему не смей ничего сказать. Распоряжается, будто это его республика… — Воспоминание о споре с Мироновым снова распалило гнев Трофимова. — Ну, пришлось в областном комитете выступить. Ему, конечно, по партийной линии выговор и впаяли! А ты же помнишь, какой он всегда себялюбивый был! Его теперь от одного моего имени в жар бросает, даром что друзьями считались…

Усмехается Свердлов, любуется Трофимовым, своим воспитанником.

— Удивляюсь…

— Чему?

— Удивляюсь, какой ты оратор стал.

Трофимов смущается от похвалы Свердлова:

— Это потому, Михалыч, что я все время помню твои слова: нужна огромная энергия, чтобы найти свое место в жизни. А с тобой, Михалыч, у меня этой самой энергии еще на десять человек хватит.

Свердлов протягивает руку Трофимову:

— Спасибо, друг. А почему же ты пришел и не поздоровался со мной?

— То есть как?

— А вот так… Здравствуй, Николай.

— Здравствуй, Михалыч.

Ленька так и остался, как пригвожденный, стоять у двери, не спуская глаз со Свердлова, а Трофимов позабыл о нем. Свердлов внезапно обернулся к нему.

— Молодой человек, вы ко мне? — обращается он к парню.

Тот смущен:

— Вы не обращайте на меня внимания, я успею. Кончайте свои дела.

Свердлов и Трофимов весело переглядываются.

— К вашему сведению, я их никогда не кончу!

Трофимов весело командует:

— Ставь сундук, разворачивай мешок!

— Это твой знакомый, Трофимов? — удивляется Свердлов.

Трофимов хитро смеется:

— И твой, Михалыч…

Свердлов присаживается на край стола, он заинтересован:

— Погоди… Погоди… — Что-то знакомое чудится ему в лице парня. — Погоди! Не говори кто…

Трофимов, смеясь, машет рукой:

— Теперь заело… и надолго! Дело чести твоей памяти!

Свердлов вздыхает:

— Нет. Голову на отсечение — с этим парнем никогда не встречался.

Парень в восторге, он торопливо разворачивает секретный сверток и достает огромную цветистую чашку с надписью золотом «На добрую память».

Парень протягивает Свердлову чашку. Свердлов быстро подходит к парню и взволнованно, крепко обнимает его.

— Ленька! Ленька Сухов! Сразу вспомнил чашку.

Ленька взволнован встречей с Михалычем. Он выпаливает одним духом:

— Это мать прислала чашку в подарок, просила простить ее, просила кланяться тебе, Михалыч, и в гости просила приезжать!

Свердлов растроган:

— Да! Это подарок, Николай, со смыслом. Та самая чашка, из которой меня хотели кипятком обварить. Жива, значит, мама?

— Мать жива и девчонки обе живы.

Свердлов задумался:

— Да, Екатеринбург… Пермь… тюрьма… смерть Сухова… ссылка… Сибирь… Какое недавнее и какое далекое прошлое…

Ленька торопится, он осторожно перебивает Свердлова:

— Михалыч, а ты обещание свое помнишь?

Свердлов смеется:

— Еще бы! Три пистолета и пост главного начальника. — Ленька очень доволен. — Ладно, Леня, едем со мной в Нижний порядок наводить или вот с Трофимовым в армию — на Украину?

— Нет, с тобой, Михалыч, в Нижний! — твердо решает Ленька.

— Ну, быть по-твоему, в Нижний так в Нижний! — с веселой торжественностью говорит Свердлов.

ПРИЕЗД СВЕРДЛОВА В НИЖНИЙ-НОВГОРОД

Кулисы театра. На переднем плане — часовой-матрос. Из зала доносятся шум и говор.

Из глубины кулис к часовому идут Свердлов, Ленька и небольшая группа рабочих.

Матрос задерживает их.

— Куда? Куда?

— А что такое? — удивляется Свердлов.

— Не велено! — отрезает матрос.

— Не велено?

— Товарищ Миронов приказал никого не пущать.

Свердлов лукаво оглянулся на товарищей.

— Ну, а как же нам быть? Нас сюда приглашал сам председатель ВЦИК товарищ Свердлов.

Матрос грубо винтовкой отталкивает людей:

— Это пущай он в Москве у себя приглашает, а тут Миронов хозяин…

Свердлов возмущен:

— Ах, вот как! Ну, а вот мы к самому твоему хозяину и приехали в гости.

— Чего? — изумлен матрос.

— Ну да, да! — Отстраняя его, Свердлов и его спутники проходят в зал.

Матрос, обвешанный бомбами и патронами, не знает, что ему делать: то ли бежать за вошедшими, то ли оставаться охранять вход.

В зале идет объединенное заседание губкома партии, президиума губисполкома и президиума горисполкома. Среди присутствующих Миронов и Зина.

Выступает матрос, который был у Свердлова во ВЦИК. Он говорит «на надрыве», жестикулирует, и иногда кажется, что разорвет свою тельняшку.

— Что же это такое получается, хочу я знать?..

В зал входят Свердлов, Ленька и сопровождающая их группа людей.

Матрос кричит:

— Приезжает наш товарищ в центр — из него веревки вьют?! — Матрос распинается: — И то не так и это не так. Что же это, опять на нас ездить хочут? А? Когда мы шли на приступ и голыми руками хватали за горло дракона, их не видно было…

Свердлов откуда-то из рядов спокойно басит:

— Где?

Мгновенная пауза. Все оглядываются, ищут спросившего. Но матрос быстро находит прежний тон:

— Всюду мы шли на приступ. Всюду проливали свою кровь…

Громко поддразнивает матроса Свердлов:

— Когда? С кем?

Матрос растерялся, оглянулся на Миронова.

Голос:

— Товарищ, не мешай оратору.

Матрос продолжает, но менее уверенно:

— Я же говорю, с драконом. Со старым режимом, душа из него вон! Веры нету нижегородскому пролетариату!

Свердлов встает и во весь голос кричит:

— Чорт знает что за ерунда такая!

Матрос неистовствует:

— Нам еще рот затыкать. А мы есть советская власть на местах! И хочем — верим центру, хочем — не верим!!

Свердлов идет по проходу между стульями к президиуму.

Миронов узнал Свердлова. Узнала его и сидящая в президиуме Зина. Матрос тоже узнал и исчез с эстрады.

В зале шум, все головы поворачиваются к Свердлову. То там, то здесь вспыхивает:

— Свердлов… Свердлов…

Некоторые встают, чтобы лучше видеть. Кое-где раздаются аплодисменты.

Миронов звонит в колокольчик.

К столу президиума подходит Свердлов. Миронов теснится и дает ему место рядом с собой.

— Очень рад… Очень рад. Сейчас я торжественно объявлю. Товарищи!..

Свердлов морщится, тянет Миронова за руку, усаживает на стул.

— Не надо, не надо, веди деловое собрание! — указывает на пустое место, откуда говорил матрос. — Твоя работа?!

Миронов готов резко ответить, но сдерживается:

— Голос масс… — говорит он уклончиво.

— Дай мне слово! — говорит Свердлов.

— Товарищи, слово имеет председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов, — объявляет Миронов.

Гремят аплодисменты.

— Подождите, подождите, товарищи, хлопать, — начинает Свердлов. — Может, то, что я скажу, вам совсем не понравится. Товарищи, с местничеством надо кончить. Мы никому не позволим на местах своевольничать! У нас есть Конституция, у нас есть законы, и извольте им подчиняться…

Свердлов продолжает:

— Вот тут кто-то выступал от нижегородских пролетариев…

Матрос вскакивает с места и, хлопая себя по ляжке, где висит наган, вызывающе кричит:

— Я выступал от нижегородских пролетариев!

Матрос стоит и красуется. Ленька незаметно пробирается и садится позади матроса на стул.

Свердлов повелительно приказывает матросу:

— Сядьте!

Матрос моментально садится, но… место занято. Он оглядывается, видит сидящего Леньку, хочет поднять шум, но у Леньки и окружающих такой угрожающий вид, что он, пригибаясь, молча уходит в задние ряды.

Ленька торжествует.

Миронов раздраженно стучит по стакану.

Свердлов так же спокойно продолжает:

— И зря выступали! Никакой вы не нижегородец и не пролетарий. Я нижегородцев знаю. К сожалению, здесь их мало вижу. А насчет пролетариев, насколько мне память не изменяет, вы сами каялись у меня в кабинете, что на съезде вы были среди левых эсеров? И моряком вы тогда не были. Да на вашем жаргоне ни один уважающий себя моряк говорить не станет — фальшивка. Не моряк вы, не нижегородец и не пролетарий, так какого же чорта вы беретесь тут выступать от имени нашей партии?

Шум возмущения. Аплодисменты. Матрос украдкой выбирается из зала.

— Товарищи, Владимир Ильич Ленин учит нас так: «…все своеобразие переживаемого момента, вся трудность состоит в том, чтобы понять особенности перехода от главной задачи убеждения народа и военного подавления эксплуататоров к главной задаче управления… И это — самая благодарная задача, ибо лишь после ее решения… можно будет сказать, что Россия стала не только советской, но и социалистической республикой». Так мыслит Ленин. А ваш губком, во главе с Мироновым, мыслит давно уже не по-ленински. Вот почему вся политика управления в его руках является чуждой линии партии, чуждой советской Конституции, чуждой советскому закону, а поэтому мы здесь будем ставить вопрос о снятии Миронова и всего бюро губкома.

Шум в зале.

Миронов бледнеет. Рука, державшая карандаш, дрожит и мелкой дробью бьет карандашом по стакану. Зина, нахмурившись, быстро отодвигает стакан. Миронов, не в силах сдержать себя, поднимается и выходит. За ним выходит Зина.

Ленька не спускает глаз со Свердлова.

Свердлов заканчивает:

— И я уверен, товарищи, что мои земляки-нижегородцы достойны лучшего руководства, что они это руководство сумеют выделить из собственных своих рядов, а я здесь для того, чтобы помочь вам эту операцию проделать безболезненно и быстро.

Аплодисменты. Возгласы:

— Да здравствует товарищ Ленин!

Пустынный бульвар на берегу Волги. Ветер. Лужи. Обветшалые арки с лампочками.

Миронов, подняв воротник, быстро идет по бульвару; его сопровождают отголоски овации и аплодисментов.

Зина догоняет Миронова. Некоторое время они молча идут рядом. Наконец она мягко берет его под руку. Он не оборачивается, лишь машинально хлопает ее по руке.

Они молчат. Зина пробует заговорить:

— Костя… Я понимаю, что тебе сейчас очень тяжело… Слишком резко Яков выступил сегодня.

Миронов раздраженно перебивает ее:

— Яков — бурбон! Да, да, бурбон, самодур! Видите, он желает управлять… Возомнил себя государственным деятелем.

Зина гладит руку Миронова, она ищет слова, которые бы его не задели.

— Предположим, что Яков неправ, но… но, Костя, милый, прав ли ты, ты подумай.

Миронов резко выдергивает руку:

— Оставь свои дурацкие вопросы, Зина… — Он идет и бормочет почти про себя: — Нет… теперь только в армию. В армии мы поговорим по-другому…

Зина тихо возражает:

— Но тебя могут не пустить в армию…

Миронов яростно отвечает:

— Пусть попробуют! Меня потребует Троцкий… Поеду на Украину, там будет иной стиль работы…

Они опять идут молча. Миронов продолжает бормотать:

— Интересно все же, кто это наябедничал на меня Якову? Неужели Трофимов?.. А я, дурак, столько времени потратил, чтобы обтесать этого хама…

Зина не выдержала:

— Как не стыдно, Костя! При чем тут Трофимов?.. Трофимов преданный большевик…

Миронов опять перебивает ее:

— Преданный холуй! Я знаю, он был у Якова перед отъездом в армию… Он, наверное, шпионит за нами…

Зина вздрогнула.

— За нами? За кем это — за нами?

Миронов со сдержанной досадой:

— А ты не старайся понять все сразу, Зина. Когда придет время, я тебе сам все объясню. — Он даже берет ее под руку.

— Хорошо, Костя, ты требуешь от меня подчинения, я подчиняюсь тебе… Я хочу верить тебе… Но мне кажется за последнее время, что я вдруг оглохла, ослепла. Мне кажется, что ты о многом умалчиваешь, Костя.

Миронов закуривает папиросу и, то ли случайно, то ли нарочно, ничего не отвечает Зине. Они подходят к беседке, знакомой нам по ярмарочному гулянью. Переплет ее поломан, вместо скамьи торчат полусгнившие остатки, а от статуэтки амура осталось лишь некое облупленное подобие…

Миронов останавливается у обшарпанной колонны, он чиркает одну за другой спички, стараясь прикурить на ветру.

Зина входит в беседку. Перед ней волжский пейзаж, величественный даже в эту серую погоду.

Она говорит задумчиво:

— А помнишь, Костя, как много лет тому назад вот здесь, на этом самом месте, мы поклялись в верности друг другу… — Зина подходит к Миронову, — и в верности революции!

Миронов желчно ее обрывает:

— Перестань юродствовать, Зина! Как глубоко еще сидит в тебе эта интеллигентская гниль… Вечное самокопание!..

Не говоря ни слова, Зина резко поворачивается и уходит вниз по дорожке, ведущей к Волге. Миронов сначала делает движение ей вслед, а потом досадливо тушит недокуренную папиросу о сломанную статуэтку безносого амура.

Рассвет. Легкий туман. Талый снег. На краю обрыва стоят трое. Среди них Трофимов. Он без гимнастерки, без шинели. Напротив стоят Миронов, представители воинских частей. Среди них нижегородский «матрос», Зина.

«Матрос» читает «приговор»:

«Руководствуясь революционной совестью, комиссара Николая Трофимова, комиссара Литвиненко и политрука Дрезина — первого за подрыв авторитета военспецов и попытку покинуть свою часть под видом командировки в Москву, то есть за дезертирство, а второго и третьего за агитацию против штабного руководства и попытку укрыть дезертира — расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно».

«Матрос» командует приговоренным:

— Разувайтесь!

Трофимов не спешит выполнить приказ. Он смотрит на Миронова.

— Скидывай сапоги, говорят, ну! — кричит «матрос».

— Теперь я тебя до конца всего понял, — не торопясь, говорит Трофимов, — значит, предатель революции ты! Ну что же, Миронов, твоя пуля меня не обманет. Одно мне до горла больно, не узнает про тебя правду Михалыч.

Залп.

— Да здравствует Ленин! — успевает еще крикнуть Трофимов и падает мертвый…

И как бы в ответ на последние слова Трофимова мы слышим шопот Леньки, сидящего с Зиной в столовой квартиры Свердлова.

— В том-то и дело, Зинаида Васильевна, что он ничего не знает! И вы, пожалуйста, ему про Трофимова ничего не говорите, он же любил его, уважал. Знаете, какой человек был Трофимов! А поправится Яков Михалыч, сам про все узнает, а сейчас ему об этом говорить нельзя, ни-ни, у него сегодня температура на градуснике сорок была…

— Хорошо, Леня, — отвечает Зина и идет к двери, тихо приоткрывает ее и проходит в комнату, где лежит больной Свердлов.

Ленька прикрывает дверь, отходит на цыпочках к телефону и снимает трубку:

— Комендатура! Доктор Лейбсон еще не приходил? Оставьте ему, пожалуйста, пропуск к Якову Михайловичу. Вот, вот, спасибо!

Он тихо кладет трубку.

В комнате Свердлова опущены шторы. Яков Михайлович сидит в кресле. Он лихорадочно оживлен. Изредка прикладывает пузырь со льдом к воспаленному лбу.

Зина сидит рядом. Она привстает, хочет уйти.

— Ну, я пойду, Яков.

Яков Михайлович быстро останавливает ее:

— Нет, нет, Зинушка, я тебя никуда не пущу. Мне совсем не трудно говорить. Пожалуйста, ты мне все сейчас о себе расскажешь, мы ведь так долго не виделись.

Зина опять опускается на стул:

— Ну, что же рассказывать, Яков… — Она на мгновенье умолкает. — С Мироновым я разошлась… — И, отвечая на вопросительный взгляд Свердлова, продолжает: — Ты понимаешь, Яков, последнее время мы с ним жили совершенно, как чужие… У него была своя жизнь, у меня — своя… Раньше нас связывала работа, партия, а теперь у меня такое чувство, будто мы с ним даже не в одной партии… у него появились новые друзья… Они закрываются… у него в комнате шушукаются… совещаются… При мне молчат… Ну и, наконец, наконец эта история с Трофимовым…

Ленька, тихонько вошедший в комнату с питьем, делает за спиной Свердлова умоляющие, предостерегающие жесты.

Зина осеклась, умолкла, уткнулась в носовой платок. Яков Михайлович ничего не заметил, он ласково треплет Зину по руке, сильно закашлялся. Отдохнул. Сказал:

— Ничего, ничего, Зинуша. Все пройдет. Все пройдет. А Трофимов действительно раньше нас всех раскусил Миронова. Замечательный Николай человек, замечательный! — Яков Михайлович оживился. — Зинушка, Зинушка! Ты помнишь Нижний?.. И Николай, этот озорной, полуграмотный парень, как он на наших глазах вырос в настоящего большевика, настоящего ленинца… Недаром Миронов и иже с ним так его ненавидят… Сейчас же, как только кончится съезд, я его вызываю с Украины. У меня приготовлено для него очень интересное, очень ответственное дело.

Его перебивает Ленька:

— Вот что, Михалыч! Тебе в кровать лечь надо!..

— Ох, Ленька, уйди, пожалуйста, сделай милость, уйди. Не могу я сразу три дела делать: и с Зинушей разговаривать, и тебя ругать, и съездом заниматься.

Дверь открывается, и в комнату быстро входит доктор Лейбсон.

Свердлов, увидев доктора, хочет встать к нему навстречу:

— Миша, доктор мой золотой, Мишенька!

Доктор взволнован. Он мягко, но решительно удерживает Свердлова в кресле:

— Тише, тише, Яков, я к тебе сначала как к больному…

— К больному? — возмущается Свердлов.

— Здравствуй, Зинуша, — приветствует Лейбсон Зину.

— Мишенька, Мишенька, ты свинья. Быть в городе и не приходить! О мой дорогой, мой сердечный, скромный друг!

Доктор профессиональным жестом проверяет пульс, качает головой:

— Яков, моментально в постель.

Яков Михайлович отрицательно качает головой. Он показывает на материалы к съезду.

— Ну, Яков, ты хочешь мне испортить всю радость встречи с тобой!

Яков Михайлович уступает:

— Миша, Мишенька, даю тебе слово, что буду делать все, что ты мне прикажешь. Но пойми, пожалуйста, пойми, я не могу не быть на съезде партии. Съезд через два дня.

— Дорогой, ты очень болен, тебе нужен полный покой. У тебя ведь очень высокая температура…

Зина, не отрывая глаз от Якова Михайловича, тихонько и незаметно уходит.

Свердлов, улыбаясь, смотрит на доктора.

— Да, да, я очень много болтаю?.. Я сейчас замолчу, сейчас, Мишенька, замолчу. Да, вспомнил, вспомнил, Михаил, вот что: мы сейчас организуем всерьез, очень всерьез, — потому что в длительность передышки, которую мы получили от врага, мы плохо верим… Мы организуем оборону отечества, — вот как это звучит. Я тебя направляю на организацию всего санитарного дела в новой, Красной Армии…

Лейбсон кладет руку на руку Свердлова:

— Яков…

— Я знаю, Мишенька, я знаю, что ты не умеешь… Вот и я тоже не умею быть председателем ВЦИК’а. Это между нами, я никому этого не говорю, и ты тоже никому не говори, что не умеешь. Надо уметь, и все.

— Яков, — молит его врач, — дорогой, через два дня мы поговорим, обсудим.

— Нет, нет, нет, плохой я был бы председатель ВЦИК’а, если бы все дела откладывал на два дня.

В комнату входит Ленин. Никем не замеченный, он приближается к креслу больного.

— Яков, — взывает врач.

— Я не могу без телефона, — тянется Свердлов к трубке.

— Яков Михайлович, доктора надо слушать, и телефон немедленно убрать! И лежать спокойно! — решительно требует Ленин.

Ленька быстро убирает телефон. Свердлов провожает телефон жадными глазами.

Ленин садится около постели Свердлова. Яков Михайлович просит:

— Владимир Ильич, не надо так близко, вы заразитесь…

— Пустяки, Яков Михайлович. Доктор хочет вас выслушать.

Доктор склоняется к нему, выслушивает сердце. Затем медленно поднимается от изголовья Свердлова.

Яков Михайлович ослабел, лежит с закрытыми глазами.

— Этот доктор, Владимир Ильич, мой самый хороший друг… Этот доктор может душу отдать за друга… Владимир Ильич, дайте вашу руку… Человек должен иметь сердце из стали… тогда у него может быть кольчуга из дерева, и он… не испугается в бою… Я не брежу, Владимир Ильич.

Профессиональная выдержка покидает доктора, он беспомощно смотрит на Владимира Ильича и отходит в сторону, чтобы скрыть свое горе.

— Эти слова, — продолжает Свердлов, — мы с Кобой писали вам из ссылки.

Доктор передает Леньке пустой пузырь для льда. Ленька берет пузырь и чашку, огромную цветистую чашку с надписью золотом «На добрую память», и тихонько, на цыпочках, идет к двери. Свердлов впадает в беспамятство:

— Владимир Ильич, здесь резолюции, все материалы к съезду.

Свердлов закашлялся.

Ленин, обняв его за плечи, прислонил его голову к своей груди. Свердлов затих.

16 МАРТА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТОГО…

Ранняя весна. Тают подмерзшие за ночь сосульки льда.

Легкий туман над еще заснеженной Москвой.

Залит солнцем угол Кремлевского дворца, где помещается квартира Свердлова.

Слышатся громкие, постепенно стихающие звуки рояля. Играют «Похороны» Листа.

Солнечный луч прорывается сквозь окно в небольшую комнату — столовую, задевает стоящую на подоконнике миску, наполненную льдом, и ложится на ручку двери, ведущей в соседнюю комнату.

Звуки рояля замирают. Кружатся пылинки в солнечном луче. Тишина.

Дверь приоткрывается, и на цыпочках входит Ленька. У него слегка растерянный и очень озабоченный вид.

Ленька старательно прикрывает за собой дверь и идет к миске со льдом, стоящей на подоконнике.

Осторожно, стараясь не шуметь, крошит он кусок льда, наполняет им пузырь, а оставшиеся кусочки собирает в чашку. Он поднимает голову, и солнце слепит его…

За окном — кремлевская стена, идет лед на Москве-реке, темнеют ветви деревьев, приближается весна…

Ленька приоткрывает форточку. В комнату врывается далекий шум улицы и задорное чириканье воробьев.

Ленька блаженно жмурит глаза, глубоко вдыхая весенний воздух.

В комнату входит Аким в меховой ушанке и валенках.

Аким на цыпочках подходит к двери, но, заметив Леньку, окликает его шопотом.

Ленька вздрагивает, оборачивается, захлопывает форточку и устремляется к двери, вспомнив про пузырь со льдом.

Аким хватает его по дороге за рукав и шипит:

— Как же это так, елки-моталки… Не уберег, значит… А?

Ленька так же шопотом смущенно оправдывается:

— Так, понимаешь ли, дядя Аким, он еще в Харькове после съезда усталый был, а тут, понимаешь, на каждой станции народ требовал Якова Михайловича, и он на каждой станции выходил и речи говорил.

— Так. А ты чего глядел, ты чего глядел? — сокрушается Аким.

— Как чего глядел? А в Орел приехали, там опять митинг в мастерских, он речь сказал. Но речь, дядя Аким, речь сказал замечательную, так народ, знаешь, на руках его в вагон внес. Ну, а там жарко было, ну он вспотел, а на улицу вышел, он куртку расстегнул, ну тут его, видать, и прохватило.

— А ты где был, говори, а ты где был? — продолжает корить Леньку Аким.

— Я говорил: Яков Михайлович, иди в вагон. Так разве он послушает? Ты же знаешь? А когда в вагон вошел, и жар почувствовал…

Ленька оборачивается на звук отворившейся двери и умолкает.

Из комнаты Свердлова выходит доктор Лейбсон. Ленька и Аким бросаются к нему, но не смеют спросить… Доктор, как бы не замечая их присутствия, машинально берет протянутое Ленькой полотенце и вытирает сухие руки…

Из той же двери так же тихо выходит Ленин. Он подходит к доктору, спрашивает шопотом:

— Ну как, доктор?

Доктор вздрагивает:

— Все зависит от сердца…

Ленька и Аким тревожно переглядываются.

Доктор поворачивается к Владимиру Ильичу и говорит осипшим вдруг, глухим голосом:

— Ему осталось жить несколько часов.

Цветистая узорная чашка с надписью «На добрую память» выпадает из рук оторопевшего Леньки.

Кажется, что падает она очень медленно.

…И когда чашка коснулась пола и разбилась на мелкие куски, то не звон разбитого стекла услышали мы, а далекий тяжелый удар кремлевских часов.

Бьют четыре удара часы над Спасскими воротами, и с последним ударом наплывает на циферблат часов…

…Портрет Я. М. Свердлова в траурной рамке.

Руки кладут кипу газет с портретом Я. М. Свердлова на всю страницу газеты в траурной рамке.

У входа в вестибюль здания, в котором заседает VIII съезд РКП (б), на столе лежит кипа только что отпечатанных экземпляров «Правды». Над лестницей протянуто полотнище:

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ VIII СЪЕЗД РОССИЙСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (большевиков)»

Поднимаются по лестнице делегаты съезда, молча берут газеты. Входит чуть запыхавшаяся Зина. Задержалась около газет. Взяла газету, взглянула на Леньку.

Ленька стоит на часах; рядом с ним кипа газет с траурным портретом Якова Михайловича. Зина отвернулась и пошла.

Среди делегатов идет Миронов. Он берет газету, останавливается.

К нему подходит товарищ Дзержинский:

— Вы очень хорошо сделали, что приехали сами, Миронов!

— Я не мог не приехать. Вместе с Яковом ушла лучшая часть моей молодости.

— Не лгите! — возмущен Дзержинский. — И не смейте оскорблять память человека, которого вы… Дайте оружие!

Миронов озирается и делает попытку уйти, но его окружают часовые. Дзержинский отбирает у Миронова оружие.

— Уведите! — приказывает он.

Часовые уводят Миронова.

На трибуну съезда взошел Ленин.

В президиуме партийного съезда Сталин, Молотов, Ворошилов, Дзержинский, Калинин.

Над президиумом в траурной рамке большой портрет Свердлова.

Ленька — в почетном карауле съезда.

В зале среди делегатов — Аким, доктор, Зина.

С трудом сдерживая волнение, говорит Ленин:

— Товарищи! Всем, кому приходилось, как приходилось мне, работать изо дня в день с тов. Свердловым, тем особенно ясно было, что только исключительный организаторский талант этого человека обеспечил нам то, чем мы до сих пор гордились и гордились с полным правом. Он обеспечивал нам полностью возможность дружной, целесообразной, действительно организованной работы, такой работы, которая бы была достойна организованных пролетарских масс и отвечала потребностям пролетарской революции, — той сплоченной организованной работы, без которой у нас не могло бы быть ни одного успеха, без которой мы не преодолели бы ни одной из тех неисчислимых трудностей, ни одного из тех тяжелых испытаний, через которые мы проходили до сих пор и через которые мы вынуждены проходить теперь…

Память о тов. Я. М. Свердлове будет служить не только вечным символом преданности революционера своему делу, будет служить не только образцом сочетания практической трезвости и практической умелости, полной связи с массами, с умением их направлять, — но будет служить и залогом того, что все более и более широкие массы пролетариев, руководясь этими примерами, пойдут вперед и вперед к полной победе всемирной коммунистической революции.

Встают делегаты съезда.

Встают члены президиума.

Вытягивается стоящий на часах Ленька.

И сквозь траурную тишину под купол круглого Кремлевского зала, который с тех пор зовется Свердловским, доносится бой кремлевских часов.

1939

Фергана

Киноповесть

Кишлак Хусай в маловодной местности. Полуголая степь. Бугры бродячего песка. Дом декханина Тохтасына. Крохотный дворик с несколькими хилыми деревьями и виноградными лозами. Через двор бежит, журча водой, арычок.

Сам хозяин лежит на деревянной тахте, поставленной над арычком, и, опустив руку в воду, блаженно дремлет.

День пуска воды — это праздник.

Осман, сын Тохтасына, мальчик лет девяти-десяти, большой пиалой черпает воду из арыка и наполняет чайник.

Длинные черные нити играют на дне пиалы. Это черви.

Осман пропускает воду сквозь полу своей домашней рубахи, с отвращением сбрасывает с нее червей и ставит чайник на очаг.

Отец его Тохтасын блаженно слушает щебет воды.

— Нет и не будет большего счастья для узбека как слушать бегущую воду, — мечтательно говорит он, берет в руки гиджак и пальцами, с которых капает вода, проводит по тихим струнам.

Звуки струн, вливаясь в песню арыка, звучат мелодией особой нежности и остроты. На потертый палас выходит дочь Лола, тех же примерно лет, что и брат, и танцует перед старым отцом.

Тохтасын смотрит на нее. Он заплакал бы, если бы мог. Но слезы не даны старику.

— Пой, Лола, пой, танцуй! Все хорошо, дочка, когда есть вода.

Перебирая маленькими ножками, танцует на паласе Лола. Руки ее вторят ритму струящейся воды. И отец засыпает под танец, опустив кисть руки в маленький арычок.

Бесшумно скользит девочка в танце, чтобы не потревожить засыпающего отца.

Вот замерли звуки гиджака, вместе с ними воцарилась полная тишина. Перестал петь и арык. Внезапно застыла, переставши танцевать, и оробевшая Лола.

От внезапно наступившей тишины Тохтасын проснулся. Прислушался к тишине, взглянул на руку — она была суха.

Он внезапно сообразил, в чем дело. Как ужаленный, вскочил с деревянной тахты и бросился к калитке двора. Дочь и сын побежали за ним.

У головного арыка — базар воды. Широкой полосой движется вода головного арыка. В воздухе беспорядочный гул голосов.

Над арыком группа рьяно торгующих людей. В центре их, ласково улыбаясь, стоит благообразный толстяк, рядом с ним стражник. Кругом суетятся люди. Молодой, лет шестнадцати, практикант-ирригатор с удивлением смотрит на происходящее.

Расстелив халат и поставив на него дешевый будильник, бедняк выкрикивает, как торговец:

— Он беш минут, он беш минут! Пятнадцать минут!

Он продает свои пятнадцать минут воды.

Два подсевших к нему декханина ожесточенно торгуются за воду.

Какой-то декханин отмеряет на поле халата свою долю воды и засекает топором на ткани ее ширину.

Залезший в арык почти до пояса, он полой халата отмеряет ширину приобретенной доли арыка.

Мираб — делящий воду — вставляет ножи, разделяя ими поток воды.

Купивший на последние гроши воду жадно глядит на нее, мочит в ней руки и лицо, целует воду.

В центре группы толстяк. Стражник сдерживает рвущихся к нему бедняков. Это должники, просящие ростовщика об отсрочке.

Другие несут ему последнее добро — маленькие коврики, дешевые серебряные украшения, кольца, серьги — в уплату за долги.

Толстяк небрежно взвешивает на руке старинные свадебные украшения «золотые брови» и кричит мирабу:

— Беш минут! — показывает пять пальцев.

Отдавший украшение, возмущенный жадностью ростовщика, кричит ему:

— Мало даешь! Мало даешь!

— Есть у нас старый ханский закон, — говорит толстяк, обернувшись к русскому стражнику, равнодушно глядящему на суету у арыка. — Давай крестьянину воды не много не мало; сытый — он тебя завоюет, голодный — обокрадет и только полуголодный будет всегда покорен.

— Не перехватить бы, Аминджан-ака, — говорит стражник.

— Я знаю, сколько может проголодать узбек! — хитро отвечает толстяк.

Расталкивая плачущую и голосящую бедноту, к толстяку подходит Тохтасын.

— Почему закрыта моя вода? — говорит он.

— Налог за тебя кто заплатил? Я. Хлеб кто давал? Я. Остаток воды отпустил еще поутру. Хватит! — говорит толстяк Тохтасыну.

Тохтасын оторопел. Его душит ярость.

Русский стражник, охраняющий толстяка, качает головой, наблюдая невиданный рынок.

— Ваше благородие, Аминджан-ака, дайте мне воды хоть полхалата, девку себе, что ли, куплю, — мечтательно произносит он.

— Это прямо ж непостижимо, до чего тут жизнь дешевая, — говорит он завистливо, обращаясь уже к молодому практиканту.

Резким движением поворачивает к себе толстяка Тохтасын. Он высок и страшен на фоне оборванной и измученной бедноты.

Тохтасын кричит:

— Даешь нам хлеба на день, воды забираешь на год! Платишь налоги за год, рабами делаешь на всю жизнь! В коране этого нет!

Толпа поддерживает Тохтасына.

— Кто держит воду — тот всему хозяин! — говорит лениво толстяк, добавляя: — А я тебе покажу, что есть, чего нет в коране! Ты у меня коран выучишь!

Не сдерживая более гнева, кричит Тохтасын:

— Открывай воду!

И крик его подхватывает десяток яростных голосов.

Толстяк отступает за спину стражника, но, сбивая все на своем пути, уже бегут бедняки, размахивая кетменями, к запруде.

Тот, кто только что продавал воду, врывается в толпу, потрясая будильником.

Мерявший воду халатом, скинув халат, размахивает кетменем.

Враз ударяя кетменями, разносят бедняки запруду.

Не выдерживает плотина, и вода с ревом устремляется из главного арыка на посевы.

— Люди! Берите воду! Берите воду все! — исступленно кричит Тохтасын.

Доламывая плотину, мчится вода.

Жены и дети взбунтовавшихся в ужасе закрывают лица руками.

Вода несется, увлекая с собой разломанные бревна сипая.

Скачет сквозь воду стражник. В смятении беспомощно поднял руки к небу толстяк. Вода бежит по улице кишлака, неся и домашний скарб.

Вода заливает улицу кишлака. Вода заливает двор Тохтасына.

На фоне белой стены с черными буквами корана ишан. Его обступили встревоженные богачи и кричат:

— Что делать? Что делать?

Ишан говорит:

— В коране нет указаний на такой случай.

Толстяк хватает его за халат и угрожающе спрашивает:

— А что повелевают обычаи?

И, слегка помолчав, говорит помертвевший ишан:

— Ты сам знаешь, Аминджан-ака: сотня человек с именем Тохта и Тохтасына, живыми брошенные в прорыв, вот что еще может умилостивить аллаха.

— Вот и применить этот обычай! — проникновенно говорит толстяк, поднимая руки к небу.

И группа стоящих возле богачей бросается в толпу.

— В чем дело? Что решено? — тревожно спрашивает практикант. — Что за тохта такая?

— Имя Тохта, Тохтасын означает «Стой», «Остановись!» И если сотню их бросить в прорыв, аллах остановит потоки воды. Это бывало, — объясняет ишан.

— Делайте, что хотите, бросайте их, сколько хотите! Куда хотите! Только начните заваливать прорыв! — кричит стражник.

— Вы с ума сошли! — пытается отговорить его студент, но напрасно.

И сразу над пустым кишлаком пронзительно раздается возглас:

— Кто носит имя Тохта — отзовись!

Какая-то старая женщина схватила юношу-сына, толкнула его в дом, захлопнула дверь и закрыла ее за собой. По маленькому двору в смертельном испуге бежит человек. Открывается калитка, за ним устремляется толпа народа. Сидя под навесом, какой-то человек говорит, удивленно подняв голову:

— Да, меня зовут Тохтасын.

На него набрасывается группа людей.

По пустой улочке кишлака пробегает с детьми Тохтасын. Вдали гонится за ним группа людей.

От двери сарая оттаскивают старуху. Другая группа вламывается в дом. Хватают смертельно испуганного юношу Тохту и тащат его к двери. Из-за угла выбегает Тохтасын с детьми, ему наперерез перебегают дорогу два парня.

Тохтасын сбит с ног. Лолу и Османа оттаскивают от него.

На прорыве головного арыка командует толстяк Аминджан-ака. Мечутся стражники. Со всех сторон подбегает народ с кетменями, волокут носящих имя Тохты.

Вот уже связан первый десяток. Вяжут второй. Вяжут Тохтасынов. Среди них юноша Тохта. Над толпой высится ишан.

— Скорей! Скорей! — кричит ему толстяк.

Ишан дает знак, и первый десяток летит в бурлящие воды реки. Вслед им летят бревна, щебень, глина и прутья.

— Помоги, аллах! — кричит толстяк. — Давайте еще Тохтасынов! Вот этого! Особенно этого! — кричит он, указывая на Тохтасына, прикручиваемого ко второму десятку.

— Во имя аллаха! — кричит толстяк. — Вот что написано в коране, ты — горсть песку!

И вместе со своим десятком летит в воду Тохтасын. И следом за ним снова летят бревна, щебень, глина и прутья.

В реку толкают следующие пачки людей, и сотнями кетменей народ заваливает бегущую воду. Сжатая завалами вода бурлит и кружится. Из воды показывается голова Тохтасына, в зубах его нож. Изнемогая, едва работая полусвязанными руками, он с трудом выбирается из потока.

Какой-то парень норовит ударить его кетменем. Он увертывается. Толстяк и стражник пытаются схватить его. Ударом головы, изо рта которой торчит нож, валит он толстяка на землю, но руки русского стражника крепко схватывают его.

Тут внезапно из толпы выскакивает маленький Осман. У него крест-накрест рассечена ножом грудь.

Коротким ударом он толкает стражника в воду и развязывает руки отца.

— Держите! — закричали кругом.

Молодой практикант облегченно переводит дыхание.

— Ну и дела!

Пользуясь всеобщим смятением, Тохтасын бежит туда, где голосят закрытые чечванами старухи и вдовы.

Перед ними без чувств и вся мокрая, вся в крови, лежит маленькая Лола. Ее только что вытащили из воды.

Под проклятья старух поднимает Тохтасын дочь на руки.

— Дети твои не найдут счастья! — кричат старухи, но, не слушая их, он бежит по затопленным, погибшим полям.

— Уйдем, дети, в другой кишлак, — шепчет он. — Там нас никто не знает. Уйдем туда, где много воды.

— Да, ата, да… — едва бормочет девочка, обнимая отца и прижимаясь к его лицу. А сын идет, держась за халат отца, но глаза его закрыты. Кровавая рана на груди заскорузла.

Тохтасын несет Лолу по глухой степи. Она едва жива.

— Есть места, дети, где воды сколько хочешь, — рассказывает отец. — Мы пойдем туда. Там нам хорошо будет.

— Пусти меня, я сама пойду, я скорей пойду, чем ты, — бредит девочка.

Она делает несколько плавных движений, как в танце, и падает. И видно, что она умирает.

Пустыня. Засыпав могилу Лолы, теряет последние силы и Тохтасын. Он падает на свежий могильный холм и знает, что смерть близка и к нему.

Чувствуя, что он умирает, Тохтасын говорит Осману:

— Сынок! Ничто не создано одно. Песок из песчинок, вода из капель, жизнь из людей. Я умираю. Ты — капля — вернись к своему потоку… Вернись, сынок. Если сможешь, дай людям воду. Верь воде — она счастье. Береги воду — она сила. Люби ее — и тогда ты будешь впереди всех.

Не смея прикоснуться к умирающему, страшась и жалея его, Осман ползком подбирается к руке отца и, слегка коснувшись ее щекой, уходит прочь, закусив губы.

С тех пор прошло лет сорок. И снова мы видим кишлак Хусай, задавленный песками, кишлак Тохтасына. Приготовившись уходить, жители собирают пожитки, вьючат ослов.

— Ризаев нашу воду украл… Опять нашу воду украли… — шушукаются женщины и бьют себя худыми кулаками в изможденные, высохшие груди.

Ишан говорит женщинам:

— Уходить надо. Туда, где воды много. У тех, у кого ее много, силой взять. Разве сейчас не все общее? Значит, придти и отобрать силой. Так справедливо будет. Вон в колхозе Маркса сколько воды, «Калинина», «Молотова» — хлопок утроили, у «Буденного» сады стали поливать…

Молодой парень Юсуф осторожно вступает в спор.

— Вода, ты сам знаешь, — говорит он ишану, — принадлежит тому, кто провел ее. Колхоз Молотова сам вел себе воду. Колхоз Буденного — тоже. А у нас нет колхоза, сил нет, потому и воды нет…

— Ты, горсть песку, молчать должен. Берешь слово — а что с ним делить, не знаешь. Теперь все общее стало. Я знаю. Я читал. Коммунизм называется. Возьми силой у брата своего, чем не владеешь сам!

Молодежь, сгруппировавшись вокруг Юсуфа, решительно возражает:

— Надо свой колхоз сделать. Тогда сила будет.

Но большинству, видно, так надоела жизнь без воды, что они ни на что не надеются.

— Наши места проклятые, — говорит женщина Гюльсара. — Давно дело было… Наш человек Тохтасын смешал кровь с водою… С тех пор и идет грех…

— Идите, берите воду у тех, у кого ее много! — уговаривает ишан. — У нас ничего не будет. Какие люди из нашего кишлака ушли — те жизнь благодарят. Османов! — он поднимает палец вверх. — Большой человек, из нашего кишлака бежал… теперь в Ташкенте.

На узкой улочке, у глиняного забора, поет девушка:

Ничто не создано одно.

Песок из песчинок, вода из капель,

Жизнь из людей.

Хочу быть первой каплей, за которой

Сто тысяч капель, как одна,

В поток сбиваются могучий.

Я капля? Да. Но первая из прочих.

Я капля? Да. Но за собой веду волну…

Ей лет четырнадцать — она стройна, тонка, лицо ее открыто, но паранджа закинута на плечи, паранджа наготове. В бедном халате, с косами, заплетенными во множество ручеечков и красиво лежащими на ее худых детских плечах, она очень хороша.

Навстречу песне выходит юноша с кувшином воды в руках.

— Это очень ты хорошо сложил песню. Мне нравится! — добавляет она.

— Фатьма-джан, ты поешь, как сама Халима.

— Это я для тебя пою, Юсуф, потому так хорошо вышло.

Он осторожно обнимает ее.

— Теперь ты комсомол? — спрашивает Фатьма, и он молча кивает в ответ.

— А комсомол может жениться, на ком хочет?

Он кивает:

— Да!

— Тогда мне тоже надо поступить в комсомол, чтобы потом не сказали, что тебе нельзя на мне жениться. Ты не боишься остаться? — спрашивает она.

— Все наши комсомольцы остаются, — гордо отвечает он.

— И не забудешь меня? Кто знает, где и как будем мы.

— Вода будет — и мать с тобой вернется.

— Пусть будет вода, Юсуф! Только скорей!

— Мы, молодые, создадим свой колхоз, построим новый арык, большой, один для всех.

— Ах, мы тогда с тобой маленький сад сделаем, — мечтает Фатьма.

— И вода будет течь по двору, — говорит Юсуф.

— И она будет петь, потому что мы придержим ее маленьким камнем, — смеется Фатьма.

Открывается калитка, и Гюльсара — мать Фатьмы — на осле выезжает со двора.

Пустынная дорога. Бредут выселенцы. Ишан слезает с чьей-то арбы и сталкивает Гюльсару с осла.

— В коране так и сказано: будь милостив к учителям твоим, и да будет добро тебе.

И садится на ее тощего осла.

Мать и дочь пытаются подталкивать обессилевшее животное.

— Дай-ка ему пить, — приказывает ишан, кивая на кувшин в руках Фатьмы. — Осел — работник. Ему надо первому пить, — повторяет он и слезает наземь.

— Это моей дочери Фатьме подарок, — робко заступается Гюльсара.

— За что ей? За то, что она камень на плечах твоих? Замуж надо продать ее… Ну, я позабочусь. Я знаю, ты вдова, о тебе некому позаботиться.

— Такого закона теперь нет, чтобы продавать замуж, — говорит мать.

— У-у-у! Вода ушла, все законы с собой унесла. Воды нет — и закона нет, — отвечает ишан. И начинает поить осла.

Крохотная железнодорожная станция, забитая беженцами из безводных кишлаков.

Гюльсара с дочерью припадают губами к луже под вагоном-цистерной.

Беженцы сидят унылыми группами, чего-то ждут, бесстрастно и равнодушно продают вещи. Тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, с дорожным мешком спешит к вокзалу.

— Вот он, беда наша! — говорит ишан. — То хлопок утроит, то сады удвоит. На него одного всей воды мало.

Гнусавый, подслеповатый парень, одетый в грязный, но дорогой халат, сидит на корточках перед ишаном.

— Я тоже был бедный, — говорит он сквозь зубы, — пока не нашел дорогу. Теперь мое счастье при мне, — и, приоткрыв халат, показывает рукоять ножа. Помолчав, продолжает: — Чья это девка там, под вагоном?

— Купи, — коротко отвечает ишан. — Водой заплатишь?

Парень в халате смеется.

— Моя вода всюду. Где арык проведу, — он делает рукой жест, словно колет ножом, — там и урожай собираю

И он лениво вынимает из-под халата мешочек с деньгами.

— Афганские есть, иранские есть, английские есть… Какими хочешь — плачу!

Соблазн велик. Ишан протягивает руку.

Эту сцену издалека, из-под цистерны, видит Гюльсара.

К ней уже подбегают женщины, шепчут, всплескивают руками:

— Ай! Ай! Надо народ позвать! Кричите на помощь!

Гнусавый парень, самодовольно оправляя халат, поднимается и идет к своему коню, привязанному невдалеке.

Гюльсара все поняла.

В одно мгновение оглядывает она станцию и видит подходящий поезд.

— Этот дом на колесах куда идет? — нервно интересуется она у железнодорожника.

Тот машет рукой: далеко, мол.

И в этот момент паровоз свистит в знак отправления. Платформа пустеет.

Отчаянно глотнув воздух, Гюльсара быстро подсаживает дочку в вагон и, сбросив со своих ног туфли без задников, как приличествует делать при входе в дом, сама поднимается вслед за дочерью.

Поезд уже тронулся. Кажется, спасены!

Толстая пожилая женщина неодобрительно говорит Гюльсаре на площадке вагона:

— Что ж ты это, а? На ходу да с девочкой… ну, и народ, ей-богу. Времени тебе мало было.

Дрожащая Гюльсара обнимает дочь, не отвечая.

— Осподи боже!.. — Женщина удивленно глядит в открытую дверь вагона, — гнусавый парень скачет рядом с медленно идущим вагоном. Нагнувшись с седла, он хватает за халат Гюльсару и сдергивает ее к себе с вагонной площадки.

Поезд быстрее. Конь отстает.

— Мама! — кричит и бьется Фатьма. — Люди, помогите!

Она готова спрыгнуть наземь. Женщина крепко держит ее. Обе они глядят назад и видят, как со страстной злобой хлещет гнусавый Гюльсару нагайкой и она корчится на земле, поднимая облако легкой желтой пыли, словно выброшенная из печи головешка.

В кишлаке остались непримиримые. Песок обступил жилища со всех сторон, но люди не желают сдаваться.

На тонкую жердь, у края дороги, Юсуф прибивает фанерный щит:

КОЛХОЗ ИМЕНИ СТАЛИНА

Вокзал Ташкента. Час военно-химической тревоги, и весь персонал — дежурные, носильщики — в противогазах.

Водители такси и учрежденческих машин беседуют между собою. Шоферы — в халатах и тюбетейках.

Один из них, почтительно кланяясь, подходит к низенькому пожилому человечку в противогазе:

— Здравствуй, пропессор! Воду бросал или как сделал?

Тот отвечает:

— Что ты! Это так. Немножко кости размять.

— А я слыхал, будто насовсем ты уходишь…

— Брехня!.. Впрочем, действительно надоела бумажная работа — попрыгать хочется.

Из здания вокзала стремится толпа пассажиров.

Крики: «Такси! Такси!»

Тучный узбек в хорошем халате, с хурджинами через плечо, подбегает к шоферу-профессору. Это — Ризаев. Вместо противогаза он закрыл лицо тюбетейкой.

— Слушай, товарищ такси, вези, пожалуйста, пока я бомбой не раненный. Десять рублей! В то место, где воду делают!

Шофер неумолим — отказывается. Узбек наседает.

В это время какой-то высокий пассажир и девушка, нагруженная геологическими инструментами, поджидая другую машину, беседуют оживленно.

— Какие у вас новости? — спрашивает он ее. — Какие склоки? Кого проработали?

Она отвечает:

— Говорят, профессор Ляхов уходит.

— Павел Иванович? Куда?

— Бросает будто бы ирригацию. Не то шофером устроился, не то садовником. Спятил старик.

— Да, это уж действительно спятил! А жаль!.. Не без глупостей старик, но большой ученый. Я, впрочем, тоже начинаю думать, скажем, о дорожном строительстве. Зовут на Памир. В шоферы не пойду, а на Памир уеду. С этой ирригацией одна мука.

Маленький водитель, слушая их беседу, не знает, куда деваться. Он копошится под сиденьем. Наконец бросается к станционному зданию, в сторону от стоянки.

Навстречу ему идет пожилая женщина с Фатьмой. Павел Иванович, подлетая, отдает честь, чем весьма ошарашивает девушку.

Он бормочет невнятно:

— Разрешите покатать, сударыня Анна Матвеевна.

И та, качая головой, говорит:

— Уж не срамились бы, Павел Иванович. Не дай бог, узнают вас. Ах, и бузотер же вы, Павел Иванович. Чистый басмач!

Все вместе идут они к машине, садятся, и вдруг тучный узбек узнает Анну Матвеевну.

— Соседка номер десять! Пст!.. В одном вагоне ехали. Я верхняя полка помер одиннадцать! Твоя машина? Слушай, тюльпан дорогой, в твой институт надо. Насчет воды. Подвези, умоляю.

Она ужасно растеряна. Взглянув на шофера-профессора, она чувствует, что он против, но отказать неудобно.

Она говорит неопределенно:

— Поместимся ли?

— Э-э-э, что там!

Но водитель решительно возражает жестами. Он уже включает скорость, машина трогается с места, и Фатьма, севшая раньше, на ходу втаскивает в кузов неповоротливую Анну Матвеевну, а дверца едва не сбивает с ног назойливого узбека и потом долго еще мотается открытой, заставляя шарахаться прохожих.

Наконец ее закрыли. Все в порядке.

Анна Матвеевна говорит:

— Ну, Павел Иванович, это вам так не пройдет. Он вас узнал, Ризаев-то. Он про вас теперь пустит слух, увидите!.. Да сняли бы вы с себя термос этот…

И он послушно снимает противогаз.

— Ну, и карьерист, свинья! — бормочет он.

— Кто, Ризаев?

— Да нет, зачем Ризаев, — я. Ну, а это что за гражданка? — спрашивает он, глядя в зеркальце на испуганно замершую на заднем сиденье Фатьму.

…Анна Матвеевна заканчивает рассказ:

— Теперь я одна ей вроде как мать… В ансамбль песни и пляски хочу ходатайствовать…

— А может, мы ее водным техником сделаем? — лукаво говорит профессор и по-узбекски спрашивает Фатьму: — Хочешь водное дело знать?

— Да, — отвечает Фатьма, — наш комсомол арык роет, я тоже хочу помочь.

— Где этот арык?

— В Хусае.

— Ерунда. Хусай я снесу с земли. Там рыть нечего.

— Как снесешь? Ты кто? Наши роют, — настойчиво говорит Фатьма.

— Наши — ваши… Там своей воды нет — и нечего рыть…

— Значит, никого не останется в Хусае? — говорит вслух Фатьма. — Значит, уйдут все? А как же Юсуф?

— Ты, Фомушка, оставь теперь всех своих Юсуфов, — наставительно говорит Анна Матвеевна. — Тебе, дочка, учиться надо сначала…

Они едут по зеленым, парковым улицам блистательного Ташкента. Улицы — в асфальте. Большие дома. Вороха цветов на перекрестках. Даже милиционер с цветком в зубах. Арбы. Автомобили. Халаты. Верблюды.

Машина останавливается у прекрасного здания «Институт ирригации».

Анна Матвеевна говорит вслух, отвечая своим собственным мыслям:

— И совершенно ей незачем быть водным техником. Сами в шоферы готовы тикать, а других суете… Танцует же девочка, поет — так нет, надо ей судьбу портить…

И — возмущенная — она, вместо того чтобы войти в здание института, переходит улицу и направляется к дому с надписью:

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНСАМБЛЬ ПЕСНИ И ПЛЯСКИ

Ахмед Ризаев входит в Институт ирригации. Приемная. Осторожно заглядывает он в кабинет Павла Ивановича.

— Вот, пропессор, какое дело имею — вода нужна. Наш колхоз «Молотов» — слыхал, наверно? Знамя имеем, семь орденов имеем, два депутата имеем, десять человек с самым высшим образованием… а воду дают, как будто мы отстающие. «Первое мая» знамя не имеет, депутата нет, высшее образование не получал…

— А ты хочешь за ордена и депутатов премию водой получать?

— Наши люди — наш интерес. Конечно.

Павел Иванович смеется.

Ризаев говорит, щуря глаз:

— Может быть, какую-нибудь агрикультуру туда-сюда сделаем? Им немножко убавить, нам немножко прибавить? Смеяться не надо. Мы свое лицо никогда не теряли.

— Ладно, приеду к вам, посмотрю…

— Ай, чего смотреть!.. Смотреть совсем нечего. Воду надо.

— Надо, надо… Построишь себе арык в пять километров — и думаешь, дело сделал…

— Вот я тоже так думаю — у соседей можно больше взять…

Ляхов входит в свой кабинет — это и его жилая комната — и раскрывает окно на улицу. Из дома, что напротив, слышны песни и музыка.

— Чистенькое дело! — с завистью глядя на поющую молодежь, говорит себе Павел Иванович.

В доме напротив идет «проба» Фатьмы. Неловкая и смущенная новизной виденного, она прекрасна в простоте и застенчивости.

Она поет, танцуя. Голос и тело — одно. Она — поющее движение, танцующая песня.

Я капля? Да. Но первая из прочих.

Я капля? Да. Но за собой веду волну!

— Хороша! — говорит, любуясь ею, старик. — И даже самой весело. — И начинает мурлыкать песню Фатьмы.

Грустно отворачивается он от окна, подходит к стене, на которой развешаны проекты каналов, и стучит рукою по бумаге.

— Мгм, да… Странно, что всю мою жизнь вода высушила. Даже каламбур какой-то получается: вода высушила. Вот это Сарыкайский арык, который я не построил в тысяча девятьсот тридцать пятом. А вот Кокандский — который тоже я не построил в тридцать восьмом… А этот я отложил в тридцать девятом… Да. Никакой волны за собой не веду. Нет. Нет.

Он стучит по планам, словно ждет их ответа, и на случайный стук его входит в комнату Анна Матвеевна.

— Звали?.. — и, не давая ему ответить: — Павел Иванович, все говорят, что вы уже в такси записались? Неуж правда-то?

— В ансамбль песни и пляски ухожу! — отвечает профессор, не оборачиваясь, и делает несколько нелепых плясовых па.

— Спятите вы когда-нибудь, Павел Иванович, — нравоучительно говорит Анна Матвеевна. — В ваши годы, Павел Иванович, нельзя быть таким безответственным. — И уходит к себе.

А он стоит у стены, печально кивая головой.

— Вот этот рисунок взял у меня семь лет… тот десять… А ведь не живопись, не Рафаэль, никто не остановится, никто не скажет — какая великая правда! Какой смелый замысел! А между прочим — в них (стучит он по проектам) и много правды, и много смелой фантазии…

И снова на его стук входит Анна Матвеевна.

— Ну, теперь чего скажете? — И, видя, что он не звал ее, возвращается на кухню.

Он идет за ней следом.

— Если бы я был Тамерланом, Анна Матвеевна, я бы оросил всю Среднюю Азию…

— Еще что скажете? — Анна Матвеевна равнодушно мешает вилкой картофель на сковородке. Павел Иванович берет пальцами ломтик картошки.

— А если бы я был Наполеоном, я бы оросил всю Африку.

— Выхваляетесь, аж слушать стыдно…

— А если бы я был Сталиным… — Он бережно берет второй ломтик, и Анна Матвеевна, пораженная его разглагольствованием, на одно мгновение замирает с вилкой в руках, но тотчас ловко выхватывает у него из рук картошку, бросает ее обратно на сковородку и говорит:

— Ай, идите вы куда-нибудь с кухни!

Осень. Вместо цветов — на перекрестках улиц горы дынь, арбузов и винограда.

Фатьма играет на гиджаке и поет:

Где, где ты, мой милый,

Выйди, я жду тебя.

Слышишь ли голос песни,

Голос любви моей?

Анна Матвеевна блаженно слушает ее пение.

— Люблю я ваши песни, — говорит она.

— Это не песня, это правда, — грустно отвечает Фатьма, продолжая:

Сойдутся ль дороги наши,

Увидим ли вновь друг друга,

И запоет ли когда-нибудь арык

На нашем с тобой дворе?

— Это ты о ком?

— Парень у меня любимый остался — Юсуф. Красивый, хороший.

— Это ты, Фомушка, выбрось из головы. Забудь всех своих Юсуфов. Ты теперь в знатные девушки выходишь, тебе о других делах думать надо… Я твоего Юсуфа, если увижу, и на порог не пущу. Всю твою биографию он может испортить. Спой-ка лучше ту, другую, о воде. Павел Иванович — и тот ее запел. На улицах стали петь…

— Ту, другую, мой Юсуф сложил. А ты говоришь — забудь его.

Она поет у раскрытого окна, выходящего на улицу. Мимо проезжает и вдруг останавливается автомобиль.

В здание Ансамбля песни и пляски входит народная артистка СССР Халима Насырова. Ее приезд неожидан.

— Покажите мне вашу новенькую, — говорит она. — Если это та, которую я слышала, проезжая, то вы нашли отличный голос…

Анна Матвеевна быстро, что вообще ей несвойственно, пробирается сквозь круг молодежи, окружившей гостью, и чинно кланяется ей.

— Это вы… новенькая? — удивлена гостья.

Все смеются происшедшему недоразумению, и больше всех смущена сама Анна Матвеевна.

— Я, как новенькая, ей-богу! — растерянно отвечает она. — Уж я рада, рада такому случаю…

И в это время Фатьма, подойдя к гостье и обняв Анну Матвеевну, говорит:

— Это она спасла меня и привела сюда. Теперь она мать мне.

И тогда почтительно обращается Халима к Анне Матвеевне:

— Зайдите ко мне с вашей дочкой. Я хочу, чтобы из нее вышел толк. Какую прекрасную песню ты привезла с собой! Надо, чтобы ее все пели! — Халима сама запевает эту песню.

Все рады счастью девушки. И она сама больше всех.

Повзрослевшая и похорошевшая, она выглядит сейчас иной, чем в кишлаке. Ею овладел город. Она изменилась.

Счастливыми глазами, немного даже самодовольно, обводит Анна Матвеевна окружающих. В поле ее зрения попадает окно института через улицу и в окне Павел Иванович, невероятно изумленный всей этой сценой.

— И вы запели, Анна Матвеевна? — кричит он через улицу, но только она одна слышит его ироническую фразу и отворачивается надменно.

Через две ступеньки на третью вбегает Анна Матвеевна на высокий этаж и — подобно ветру — появляется в кабинете Павла Ивановича. Она разъярена. Она задыхается.

— Что же это вы, матушка! Сами в Ансамбль песни и пляски раньше меня затесались!.. — говорит ей Павел Иванович.

Теперь она покорена, пристыжена.

— Ну, ладно, пойте, пока меня дома не будет. А я поеду поохотиться!

Звонит телефон.

— Я слушаю… — говорит Павел Иванович. — На охоту собираюсь, на кабанов… За водой поохотиться? Я за ней тридцать лет охочусь, товарищ Османов, и все бес толку.

Услышав имя Османова, Анна Матвеевна всплескивает руками.

— Я и не унываю… А ружьишко все-таки возьму. За Хусаем как раз камыши подходящие есть! Жду вас! — Он кладет трубку. — Обследуем все! — иронически произносит Павел Иванович.

В Хусае люди все еще не сдаются.

Фанерный щит с надписью «Колхоз имени Сталина» в пыли, как в паутине. Птица, садясь на него, выбивает клуб пыли, словно села на дымящийся костер.

Юсуф вместе с десятком комсомольцев копает арык.

Неглубокий, кривой, обрывистый, как трещина в черством хлебе, беспомощно тянется он в пески без границ.

Полуголые, тощие, но одержимые несбыточной мечтой, возятся они в земле, видно, не первый день. Их ребра кажутся распухшими, а кожа меж ребер втянутой внутрь.

Время от времени Юсуф обходит товарищей и смачивает их губы мокрою тряпкой. Кувшин с водой висит у него через плечо.

Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, едущий на осле, приближается к арыку.

— Хорманг! Не уставайте! — приветствует он работающих. — Много осталось? — и заинтересованно оглядывает арык. — На свой счет делаете?

— К вам на Алты-Барык идем, — отвечает Юсуф.

— Ф-фью! После смерти на третий день там будете, — и Ризаев смеется своим словам, как хорошей остроте.

— Мы воду по каплям делили, слезы и получались, — говорит Юсуф:

Вода идет у нас, на слезу поделенная.

Но нет ничего, чтобы создано было одним,

Песок из песчинок, вода из капель,

Жизнь из людей.

— У всех так, — говорит Ризаев. — Не у нас одних. Всем воды мало. Нам даже больше, чем вам, требуется, потому что ваш колхоз — так себе, слабый, а наш — «Молотов», впереди идет. Соседи удвоят хлопок, а мы утроить должны. Они сад разбивают, мы — два… Понял?

Он достает из переметной сумы тыкву с водой и отливает немного в кувшин Юсуфа.

— Помогу, чем могу. Воды вашей не вижу, а песня есть. Петь можно, — и, сев на осла, удаляется, беззаботно запевая новую, еще нескладную, песню.

Тогда один из юношей бросает кетмень и закрывает лицо руками.

Один за другим бросают работу и остальные. Но у них нет сил даже итти. Они ползут.

— Дай немного воды, Юсуф, — просят они.

— Лучше умрем, — говорит Юсуф. — Воды не дам.

Они окружают Юсуфа со всех сторон, готовые на преступление. Но он тоже не собирается уступить.

— Дай воды! — кричат они. — Дай воды.

А он заносит над головой кетмень, и лицо его твердо и жестоко.

Но чья-то рука задерживает удар кетменя.

Двое конных, в добрых халатах, стоят рядом.

Тотчас узнает Юсуф в одном из них ишана.

— Достопочтенный сосед, — кричит он обрадовано. — Вернулись к себе? Я говорил, вода будет, и вы вернетесь.

Прищурясь, ишан неторопливо оглядывает кишлак, не отвечая юноше.

Когда-то это место было его родиной; может быть, он ищет глазами свой дом.

Но подслеповатый парень толкает его стременем, ишан говорит Юсуфу:

— Дай-ка сюда кувшин!

Юноша делает жест сопротивления, но подслеповатый, одной рукой схватив Юсуфа за голову, другой срывает у него с пояса кувшин и, быстро слив воду в кожаное ведро, поит коня.

— Хотите воды — возьмите ее у других, — говорит он. — А будете родовые арыки портить — убьем!

— Вода — это кровь! — вторит за ним ишан. — Кто отсюда ушел, счастье нашел!

Комсомольцы, забыв, что они только что угрожали Юсуфу, бросаются на басмачей. Но те безжалостно топчут юношей конями.

— Тебе, мерзавцу, первая смерть! — говорит Юсуфу гнусавый басмач, норовя направить коня на юношу, и уже вынимает из-за голенища сапога длинный афганский нож.

Гнусавый убил бы его в этот момент, если бы не раздался вдалеке выстрел.

Османов и Павел Иванович осматривают пустынные, безжизненные пространства. В руках Павла Ивановича — ружье.

— Вы видите — здесь нет жизни! — и Павел Иванович еще раз стреляет. — Мы не спугнули ни птицы, ни ящерицы. Какие тут, батенька, кабаны! Разве что ископаемые.

— Вы ошибаетесь, — говорит Османов, — глядите-ка, вы спугнули двух конных.

Вдали мчатся ишан и подслеповатый парень.

— Кабан — отсюда, басмач — сюда, — говорит Османов. — Вот почему еще я особенно не люблю пустыни.

Через минуту Павел Иванович и Османов отливают водой потерявшего сознание Юсуфа. Робко сходятся разбежавшиеся парни. По-видимому, они уже рассказали приезжим, в чем дело, и те торопятся нагнать преступников.

— Вода, голубчик, не пойдет твоей дорогой, — с соболезнованием замечает Павел Иванович, глядя на арык.

— Должна пойти.

Профессор вынимает из сумки лист бумаги и чертит.

— Воды надо много. Ее вот отсюда когда-нибудь поведем. Вот так. Она сама придет к тебе тогда из Алта-Арыка и пойдет дальше к земле таджиков. Она зальет Хусай. Это дно будущего канала. Большое дело.

— Мы, люди, тоже большое дело, — отвечает Юсуф. — И нас надо вести, как воду, и надо глубоко рыть нашу душу…

Между тем товарищи Юсуфа бросают свои кетмени и собирают пожитки. А он, обессилев, садится на землю.

— В нем говорит голос народа, — тихо замечает Османов.

— В молодости я тоже так думал, что достаточно одного героя, и все уже поднялись с мест, бегут, кричат и сдвинули землю с места… — Профессор садится в машину. — И все-таки никто, конечно, не знает, на что способны молодость и вера! — задумчиво заканчивает он.

— Не скажите. Кое-что об этом известно, — замечает Османов.

— Фатьма — не знаю где, вода — не знаю где, — в отчаянии говорит вслух Юсуф у арыка.

Павел Иванович вполголоса запевает:

Я капля? Да. Но первая из многих…

Машина двигается.

Услышав песню Фатьмы, Юсуф поднимается с земли и бежит за машиной.

— Тохта! Стой! Стой! — кричит он.

Машина останавливается, но путники не замечают, как в густом облаке пыли падает наземь Юсуф.

Машина снова трогается.

Крик: «Тохта! Стой!» — разбудил в Османове смутные воспоминания. Он закрыл глаза.

— Вам нехорошо? — спрашивает профессор.

— Вы знаете, профессор, я ведь родился в Хусае.

— Что вы? Что же вы так холодно отнеслись?..

— Я не был здесь сорок лет, с тех пор…

Крохотная железнодорожная станция, откуда бежала Фатьма.

Юсуф, с забинтованной головою, приклеил чертеж Павла Ивановича к стене вагона и зазывает к себе народ, как глашатай у деревенского цирка. Пассажиры торопятся сесть в поезд, слушают плохо, хотя и заинтересованы молодым агитатором. Двое молодых парней особенно внимательно слушают Юсуфа, рискуя опоздать в вагон. Они беспокойно оглядываются, торопят его и всеми силами стараются привлечь новых слушателей.

В это время из поезда, пришедшего навстречу первому, со второго пути, раздается:

Я капля? Да. Но первая из многих…

Первый поезд двигается. Оттолкнув в сторону слушателей, Юсуф лезет под вагон на второй путь. А слушатели стремглав бросаются к своему вагону и повисают на его подножке.

А Юсуф идет на голос знакомой песни и видит выходящего из вагона старика в новых калошах и фетровой шляпе.

— Отец, где вы слышали эту песню?

— По радио слышал, сынок, по радио. Откуда идет, не знаю.

Двое парней, вися на подножке вагона, оживленно обсуждают сообщение Юсуфа, перекликаясь с пассажирами в тамбуре и на сцепной площадке. Опускается окно уборной, ближайшее к лесенке вагона, и сквозь шум только что спущенной воды слышен заинтересованный голос:

— Люди, а что он там говорил? — и выглядывает голова старика в белоснежной чалме. — Что вы там объясняли? — спрашивает старик парней, висящих на подножке.

— Это не мы были.

— Ну, хорошо, не вы, а дело в чем состоит?

— Вот висит бумага. Большой канал через всю страну можно сделать.

— Знаю. Это еще мне покойный отец рассказывал. Ни один хан не решался на это дело.

Молодые прозелиты, еще минуту назад сами сомневавшиеся в выполнении проекта, теперь защищают его с вдохновением.

Они мотаются на подножке, заглядывая в лицо старика, а он безрезультатно пытается вылезть в окно, чтобы увидеть приклеенный к стене вагона чертеж.

Вдоль полотна дороги, по шоссе, мчится автомобиль с Османовым и Павлом Ивановичем.

Узбек замечает лист бумаги на стене вагона, и двух парней, горячо агитирующих с подножки, и головы пассажиров в окне, и группу их на сцепной площадке между вагонами.

— Смотрите! — говорит он Павлу Ивановичу. — Это уже пошло.

— Это мечта! — угрюмо отвечает профессор. — Она всегда была. Мечта о воде — это мечта о счастье. Народ всегда бредил ею. Что толку в мечтах? — раздраженно повторяет он. — Они только утомляют волю, обессиливают мускулы, когда приходится возвращаться к действительности. Разве захочется рыть маленькие арыки и добывать воду, как золото, когда мечта о большой воде уже расслабила душу… Опасно мечтать о том, чего нельзя добыть.

— Добудем! — говорит узбек. — Одного человека мечта может убить, трех обессилит, десятерых опьянит, но сотню сделает героями. Мечта опасна для одиночек. Это пища масс, — только они не боятся ее, только их она не обессилит.

Колхозная чайхана над хаузом у большой дороги в колхозе имени Молотова. Вид библейский. Вечер. Непрерывен поток людей, спешащих на утренний базар. Все пестро, крикливо, шумно и вместе с тем необыкновенно просто и целомудренно.

Появляется измученный Юсуф.

— В Хусай никто не подвезет? — спрашивает Юсуф сидящих в чайхане.

— А что, разве там еще живут? — насмешливо спрашивает Ризаев. И ясно, что в Хусай никто не едет. Все спешат на рынок, к станции.

— Да, в Хусае живут, — отвечает Юсуф.

— И много народу?

— Пока немного, — отвечает Юсуф.

Негромкий смех окружающих.

— Но скоро народу прибавится, — продолжает он. — Мне объяснял на-днях большой инженер из Ташкента…

— Такой маленький, злой…

— Да-да. Лысый, — отвечает Юсуф. — С ним еще такой узбек с большим лицом, крепкий такой, ездил…

— Так это знаешь кто? Это Османов.

Юсуф встает от неожиданности.

— Осман Османов? Как же я не узнал его!

— Да ты расскажи, что тебе инженер говорил…

Юсуф засовывает руку под халат.

— Ах, да… бумага на вагоне уехала…

Зачерпывает из хауза немного воды ковшиком, поливает кусочек земли и на мокрой земле повторяет по памяти чертеж Павла Ивановича.

Смешно, быть может, сравнение, но эта сцена рисуется мне в библейски ясных красках, просторная и значительная, как «Явление Христа народу» Александра Иванова.

Пьющие чай склоняются над рисунком. Они поправляют Юсуфа.

— Веди сюда, выше, выше… Так лучше будет… — говорят собравшиеся. Все они строят в мечтах.

Старик, щеголяющий в новых калошах на босу ногу, говорит Юсуфу:

— Слушай, сынок… Наши деды так говорили: сто друзей — мало, один враг — много… Замкни рот. Нашим врагом себя не делай.

Его поддерживает другой человек, председатель колхоза имени Калинина.

— У вас воды нет — у нас, у «Калинина», вода есть. У вас хлопка нет — у нас девать некуда. Приходи к нам, работай. А вода… Нам новой воды не надо. Одни хлопоты с ней!

— Живем сыто, достойно, — опять берет слово старик в калошах. — Красное знамя три года у себя держали, в Москве бывали, от всех нам почет… у нас, сынок, хороший социализм, мы довольны им. Потому я и прошу тебя — замкни рот.

Большинство соглашаются со стариком и расходятся, но уже создалась маленькая группка сторонников Юсуфа. Это большей частью молодежь.

Они окружают Юсуфа, глядят на чертеж. Они собираются вокруг Юсуфа, как заговорщики.

— Надо поднять это дело, — шушукаются они.

Толстый тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова, садится на коня и уезжает в обратную от базара сторону, наперерез людскому потоку, делая знак своим.

— Эй, «Молотов»! Ты куда? — кричат ему вслед соседи.

— Э-эх! Что-то задумал!..

А четверо конных молча — за ним. Догнав Ризаева за кишлаком, они останавливаются.

— Слышали, что «Сталин» задумал?.. Неспроста дело. Кто там остался? Два-три комсомольца да старики?.. А смотри, с чем выступают!..

— И Османов у них зачем-то был, — замечает один из совещающихся.

— Да еще хитрят как здорово! — говорит Ризаев. — Есть, мол, хороший план большую воду взять. Будто этот план никто не знает. Просто разведку у нас делают…

Второй конный, оглядывая присутствующих, говорит:

— Бюро наше в полном составе. Маленькую резолюцию можно сделать. На районном слете нам первым выступить с вызовом. А?

— С вызовом может ошибка выйти, — замечает Ризаев. — Может, им Османов сам посоветовал. Понял? Тогда нас обвинят, что мы украли их вызов. Оргвыводы надо.

Он думает. Смеется.

— Дурак этот молодой парень. Не в курсе дела. Вызов — что? Вызов — ф-ф-фью!.. Строить большую воду все хотят, а как ее строить…

— Никто этого не знает, — договаривает второй конный.

— А вот, клянусь глазами, знаю. Мы должны строить, колхозы-миллионеры. Ай, валла! На свои деньги! А закон воды у нас старый — кто вел воду, тот и хозяин.

— Тогда этот парень что будет делать? — спрашивает первый конный со смехом.

— А тогда будем любоваться им. Принято? — Принято. Протокол на память пока будет. Между нами.

Вечер сменяется ночью. Чайханщик ставит у дерева фонарь «летучая мышь» и чайник с кок-чаем перед Юсуфом.

Юсуф повествует. В шуме и грохоте беспрерывного потока арб нам не слышно его. Но все и так понятно. Он повествует. В нем есть что-то от молодого пророка, и это действует на людей. Они уже захвачены идеей.

Над его речью тихо, тихо, издалека, из садов, пролетает песня Фатьмы.

И, прервав речь на полуслове, он идет на зов далекой песни.

…Песня продолжается.

Юсуф — в Ташкенте. Он бредет от радиорупора к радиорупору, стремясь приблизиться к источнику пения. Он проходит по узким, темным улицам старого города, между домов, землянок, крыши которых поросли буйной травой, меж темных и шумных базаров, меж садов, театров, магазинов нового города. Он измучен, потому что не приближается к цели.

Но совершенно неожиданно песня вырывается из окна квартиры в первом этаже. Он — к окну. Сидящая у окна пожилая женщина вскакивает в испуге, думая, что кинулся вор.

— Ай-ай, боже ж мой! — кричит она, но Юсуф закрывает ей рот.

— Тсс… Где Фатьма? Здесь?

— Уйди ты, нехристь. Никакой Фатьмы тут нет, — и Анна Матвеевна (это она) захлопывает окно.

И снова он один во власти песни, утвердившейся в воздухе.

Но теперь голос меняется. То это голос Фатьмы, тонкий, острый, то чей-то другой, низкий, бархатный, медленный, то крикливо-пронзительный…

Юсуф влезает на забор парка. Уже вечер. Тысячи людей глядят на сцену. Там сто или больше девушек, колыхаясь в сказочной пляске, поют песню Фатьмы. Юсуф никогда в жизни не видел театра, ансамбля, сцены — и зрелище представляется ему бредом уставшего мозга. Он протирает глаза. Вот, кажется, голос Фатьмы, но Юсуф еще не узнает ее среди других.

— Фатьма! — кричит он. Десятки людей стаскивают его с забора.

Он вырывается, бежит к сцене.

— Фатьма!

Он — на сцене. Тонкая девушка бросается к нему навстречу, но дежурный пожарник толкает Юсуфа за кулисы.

За кулисами:

Анна Матвеевна обнимает плачущую Фатьму, кричит на Юсуфа:

— Хулиган, жулик! В окно залез, а!.. Я тебе покажу приставать к девушкам!

— Уважаемая, я не пристаю… Я искал ее… Она осталась сиротою… Ее мать обещала Фатьму мне, поручила мне…

— Нет такого закона — обещать… извините!.. Не старый режим! Да куда ты ее, чорт голодный, возьмешь? Куда повезешь? Где живешь?

— В Хусае…

— Нету Хусая! Вымер твой Хусай! Я ее нашла, прикормила, в школу отдала — и я, значит, фигура ноль… Да иди, иди, пожалуйста, выбирай сама. Иди к голодранцу… — плача, шепчет она Фатьме, обнимая и отталкивая девушку.

Та тоже плачет и прижимается к Анне Матвеевне.

— Юсуф, а воды у нас нет? — сквозь слезы спрашивает Фатьма.

— Нет, — мрачно отвечает тот.

— А ты же ей воду обещал, воду! — хватается за последний аргумент Анна Матвеевна. — Ну, и где она? Ты сначала себе воду — жизнь найди, а тогда и придешь!

— Хоп! — говорит Юсуф. — Твоя правда… крепкие руки имеешь, Фатьме у тебя хорошо. Я иду. Когда свое исполню — приду. Жди, Фатьма! — и, не прощаясь, он вырывается из рук пожарного и исчезает.

Фатьма протягивает к нему руки.

В районном центре большого и богатого района начинается районный слет стахановцев полей. На разукрашенных арбах, верхами и на автомобилях собираются делегаты. Среди них много знакомых нам лиц — и старик в соломенной шляпе, и тот, другой старик, что интересовался водой из уборной вагона, и двое агитаторов на подножке вагона, и несколько молодых ребят, слушавших Юсуфа в чайхане у большой дороги.

К зданию кинотеатра (афиша: «Александр Невский») подъезжают и Османов с Павлом Ивановичем.

Павел Иванович говорит:

— Ну, вы тут своими партийными делами займитесь, а я к себе, помечтать. У меня сейчас запой на мечтанья.

Османов:

— Мечтать в одиночку нехорошо. Побудьте с нами. Мы помечтаем сообща.

Павел Иванович:

— Нет, нет! Я беспартийный, я в этих делах, знаете…

Площадь заставлена арбами и машинами, знаменами и стендами колхозов.

Среди народа бродят ишан и подслеповатый басмач. Они прислушиваются к разговорам и вступают в них время от времени.

Председатель колхоза имени Молотова, толстый Ахмед Ризаев, бахвалится перед слушателями успехами своего колхоза.

— На будущий год хлопок утроим, люцерну удвоим…

— А воду где возьмешь? — спрашивает ишан.

— Где? Заберет у «Буденного»! — как бы ненароком вставляет басмач. Окружающие смеются, потому что это похоже на правду.

Не обращая на себя внимания, ишан и басмач переходят к другой группе — здесь председатель колхоза имени Буденного, окруженный знакомыми из райцентра, тоже ведет речь о будущих достижениях.

— Каучуконос хорошо деньги дает. Довольны. Сев на будущий год удвоим.

— Смотри, чтобы у тебя воду «Молотов» не забрал! — вставляет ишан. — Ризаев обещается хлопок утроить, твою воду себе пустить.

Председатель колхоза имени Буденного тревожно вслушивается.

— Он утроит, ты удвоишь, я учетверю, — задумчиво говорит третий председатель колхоза — имени Калинина. — Правда, а воду где мы возьмем? Сами больше стали, а вода, как детский халат, тело жмет.

Раздвинув людей, в круг вступает старик из уборной вагона.

— Эй, люди дорогие! Что я слышал в пути от одного умного человека… — и он бережно вынимает из-под халата рваный чертеж Павла Ивановича, и все склоняются над таинственным листом бумаги.

На противоположном краю площади показывается человек в праздничном халате, подпоясанный четырьмя скрученными шелковыми поясами. Он идет, гордо покручивая щегольские усы. Новые сапоги скрипят красиво.

— Хамдам!.. Хамдам!.. — разносится по толпе как ветер. — Хамдам вернулся.

И народ расступается перед ним, сторонясь и обходя.

— Давно я живых басмачей не видал, — говорит старик в фетровой шляпе и калошах, заинтересованно глядя вслед Хамдаму. — Смотри, пожалуйста, в Соловках был — вернулся…

Басмач идет с ишаном по площади,

— Наша вода лучше, — смеется подслеповатый басмач. — Копать не надо, цемента не надо, а железо всегда при себе.

Ишан невесело отвечает ему:

— Тяжело жить одному. Народ — в одну сторону, мы — в другую.

— Чтоб тебя уважали, много народу не надо, — отвечает гнусавый. — Накорми пловом сто человек — вот тебе и народ. Деньги есть? Купи жену молодую. Купи две. Потом в Иран поедем, баб продадим, новых купим.

Дети играют перед кинотеатром в «Александра Невского».

Вдруг подслеповатый басмач хватает ишана за руку:

— Хамдам вернулся!.. У-у, большое дело получится…

А Хамдам проходит, никому не кланяясь и все более теряя воинственный вид. Люди избегают его. Ему неприятно.

Опираясь на костыль, на арбу взбирается старик из уборной, вагона и говорит всей площади:

— Скоро в Москве съезд большевиков будет. Каждый свое дело в подарок Сталину привезет. Потом все вместе обдумают одно общее дело. Политика называется. У нас тоже так. Одни у нас хлопок сеют, другие — хлеб, третьи — рис. А общее дело у всех одно — вода… Живем мы на земле, а чтобы вперед итти, нам вода нужна. Сильный народ еще больше силы хочет. Это политика называется. Если народ топнет ногой о землю — землетрясение будет, вздохнет — ветер будет… — продолжает он. — Османов приехал. Пойдем к нему, скажем — пусть инженеры черту на земле проведут, путь воды нарисуют. И больше мы от них ничего не хотим. Пусть только путь раскроют — все сами сделаем.

Ишан кричит:

— А техника? Цемент, железо есть?

Старик отвечает:

— У меня сын цемент делает, говорит — никакой в этом хитрости нет. Прошу вас, отдаю сына на общее дело, пусть всем цемент делает. Иногда так бывает — сладит народ песню о своей мечте, а потом лет через сто — двести из мечты жизнь делает. А иногда и так бывает — построит человек хорошее что-нибудь и сам обрадуется. Еще и песни нет, а дело готово. Так тоже очень хорошо иногда бывает.

К группе подходит Османов. Ахмет Ризаев, стоя на грузовике, в отчаянии бросает на землю тюбетейку:

— Обогнал! И кто обогнал? «Руки прочь»! На первом месте от хвоста сидит, а тоже лезет!

Османов берет слово:

— Большое дело тем хорошо, что его надо быстро делать, — говорит он старику. — Вы, отец, хорошо сказали. Люди должны мечтать, большевики — тем более. Мы люди особого склада. Мы родились от тех, кто всегда мечтал о будущем, всегда смотрел вперед и впереди искал то, что ему нужно для сегодняшнего… Маркс видел образ грядущего мира. Ленин предвидел нас, а Сталин видит тех, кто придет нам на смену. Большевики всегда так живут: у них всегда лет на пятьдесят, на сто вперед глядят. Сила есть? Охота есть? Значит, все есть. Пойдем обдумаем, напишем товарищу Сталину.

— Нет! Нет! Нет! Не надо! — раздаются крики. — Это еще обсудить надо.

— Надо сначала сделать — потом доложить, — советует старик оратор. — Колхозы у нас крепкие, народу скучно без большого дела. Слабые были бы — не решились. А сильным все можно…

Трудности, о которых никто ничего не знает, пугают многих.

— Кто хочет — пусть делает!

— Добровольно надо! — раздаются голоса.

— Это не война, чтобы всем итти! У кого воды мало — пусть идет!

И народ начинает разбиваться на группки.

Но тут, стоя на грузовике, как на трибуне, в круг людей въезжает тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова.

— Кто сильный — тот сразу себя показать может, — самодовольно говорит он. — Дай путь воды, двести мужчин с кетменями завтра выйдут, сам кормить их буду. Я первый колхоз в районе, я везде первый буду.

— Я тоже не хвост своего района, — возбужденно кричит подбежавший председатель колхоза имени Буденного. — Я тоже двести мужчин дам с кетменями, тридцать арб, чайхану, два оркестра. Мои колхозники нигде своих лиц не теряли. Пожалуйста, пиши в протокол.

— Э-э! Что делают! Что делают! — раздается в народе. — Миллионеры дерутся!

Хамдам стоит в отдалении. Лицо его печально и серьезно.

Слепой старик, может быть нищий, ведомый старухой, торопливо входит на площадь.

— Что решили? — спрашивает он, натолкнувшись на Хамдама.

— Отец, я человек новый в этих местах.

— Голос твой что-то помню… Хамдам?.. — И слепой, отшатнувшись, стремится прочь.

Подслеповатый басмач и ишан наблюдают за сценой издали.

— Связь установил, — коротко замечает басмач. — Большое дело будет. Он знаешь, какой человек? В Соловках был. На «Волга — Москве» был.

…Возбуждение нарастает.

К тщедушному председателю колхоза «Руки прочь», сидящему в чайхане со стариком в фетровой шляпе, подбегает комсомолец.

— «Молотов» и «Буденный» по триста кетменей дали, по тридцать арб, кино, оркестр…

— Куда дали, сынок? — растерянно спрашивает старик в фетровой шляпе. — Э-э, мы лицо свое потеряли! Давай, давай скорее, — торопит он председателя.

И, не входя в существо дела, дожевывая палочку шашлыка, председатель говорит:

— Какое у них кино!.. Пойди скажи, ставим, что они ставят, да еще театр из центра… Псс!.. Четыре доктора еще можем!

Парень убегает, и старик в фетровой шляпе спрашивает председателя:

— А для какого дела театр, председатель-ага?

— Секретное дело. Нельзя сказать. Сам еще не знаю. Но если люди идут — и я иду.

— Это правильно, — одобряет старик. — Самое главное в таких делах — лица своего не потерять.

А в это время на площади председатель колхоза имени Молотова кичливо кричит председателю колхоза имени Буденного:

— Мы еще ни разу не болели, чтоб нам у твоего доктора лечиться! До конца дыхания моего дойду, а первый останусь.

Страсти разгораются, растет возбуждение, и никто не обращает внимания на человека, со звонком в руках обходящего площадь.

Тогда Османов приказывает вынести из кинотеатра наружу столы, покрытые красным сукном, и стулья.

Стулья подставляют прямо под говорящих и спорящих людей. Люди не замечают, что сели, и все спорят, и все кричат.

Чайханщик кричит соседу-парикмахеру:

— «Первое мая» лицо потерял!

— Ну? — и парикмахер вместе с недобрившимся клиентом несутся на середину площади.

— Эх, люди, люди! — бормочет парикмахер. — Что ж теперь будет?

И недобритый Хамдам вливается в толпу.

В темном кабинете профессора звонит телефон. Босой, в одном белье, вприпрыжку подбегает он к телефону:

— Да, да, да… Ну, кто же это звонит в такую пору?.. Надо же совесть знать… А-а! Я, конечно, очень рад. Не ожидал, — то раздраженно, то удивленно, то, наконец, почтительно произносит Павел Иванович, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу.

— Нет, нет, очень удобно, — вежливо отвечает он в трубку, шаря одной рукой вокруг себя, и, найдя какой-то проект, подбрасывает его себе под ноги.

— Можно ли построить?.. Мгм! Все можно. Отчего же. Были бы деньги… Ах, ну да, ну да, это, конечно, дело ваше…

Османов говорит по телефону в зале, переполненном представителями колхозов. Все следят за разговором по лицу Османова, который сигнализирует залу глазами о ходе беседы.

Павел Иванович присел на корточки над планом, лежащим под ногами, и водит по нему пальцем.

Немного погодя он стоит уже на стопке книг, потом ногой придвигает к себе столик с чайником и чашками и, отодвинув чайник в сторону, ложится на стол и покрывает себя планом. Он все еще разговаривает. За окном заметно светлеет.

— Народ? Мгм! Народ всегда был, знаете, а воды у него никогда не было… Могу ли я взять на себя ответственность? Дайте минутку подумать.

Он поднимает голову, закрывает глаза, оглядывает книги и проекты и говорит:

— Я стар и потому могу рискнуть. Мне уж бояться поздно.

Медленно кладет трубку, долго водит пальцем по плану, потом закрывает лицо руками и так засыпает.

Утром дверь в кабинет отворяется. Анна Матвеевна с чашкой чая в руках со страхом оглядывает комнату.

Видит пустую постель. Стопку книг у телефона. И старика на столе рядом с чайником.

— Доездился, Павел Иванович, — произносит она со слезами.

Юсуф возвращается домой.

Группы возвращенцев по дороге.

— Юсуф?.. Ай, валла! В Хусай?.. Мы тоже.

— Слышали новость? Вода будет… Где? У кого?.. Уже план сделали… Кто сделал?.. Не знаю — кто… Народ сделал.

Навстречу этому потоку возникает другой — из районного центра: делегаты спешат по селам.

Слепец, которого ведет женщина в чачване, возбужден более других и охотно отвечает на все вопросы.

— Я этот план, как свое лицо, знаю, — кричит он. — Вот этот план. Смотрите!

Став на колени, он чертит на песке.

— Видно вам? — кричит он, ощупывая руками глубокие борозды, проведенные им на песке.

— Вот тут большая река. Так. От нее канал будет сюда… вот…

Юсуф глядит на этот план с волнением, словно видит его впервые. Да и план действительно сильно изменился с тех пор, как он сам впервые начертил его в чайхане колхоза имени Молотова. Он стал крепче, ветвистее.

И Юсуф смотрит на него, как на откровение.

— А Хусай, Хусай!.. Его зальют… вот там.

Но слепец категорически возражает:

— Старый проект, старый проект, — кричит он, отмахиваясь от Юсуфа. — Зачем заливать?.. Маленькое озеро сделаем рядом. Динамо называется…

Возвращенцы обеспокоенно спрашивают певца:

— Еще не начинали? Слушай, уважаемый, когда начнут?..

— Я сам спешу знать. Хочу в первых рядах быть. Как в песне поется:

Я капля? Да. Но за собой веду волну…

Люди торопятся, словно переселяются в счастливую землю.

Москва. Кремль.

Османов, Павел Иванович, Ахмед Ризаев и старик в чалме в кабинете товарища Сталина.

На столе — карта.

Товарищ Сталин говорит:

— Откуда у вас такая уверенность?.. Дело новое. Опыта нет. Верно?

— Это вы очень верно, товарищ Сталин, только мы не согласны, — возбужденно отвечает Ризаев.

— Боюсь, не справитесь, — продолжает Сталин и обращается к Павлу Ивановичу: — Двести тысяч народу хотите вывести в поле. Двести тысяч!.. А если эпидемия какая-нибудь?

— Предусмотрели, — коротко отвечает Османов.

— А мало ли у вас еще там диверсантов, зарубежных шпионов, дряни всякой! Дискредитировать могут ваше дело.

— Нет, нет, не могут, все предусмотрели, — почти хором отвечают Османов, Ризаев, старик в чалме и Павел Иванович.

— Интересно. А не расскажете ли вы нам, как это вы сделали. Очень интересно.

Делегаты мнутся.

Сталин продолжает:

— А железо, цемент запасли?.. А транспорта хватит? Сколько вам лошадей и машин понадобится? — спрашивает он в упор Ризаева.

— «Молотов» пятьдесят коней дает… — говорит Ризаев. — И быстро исправляет фразу: — Это мы — колхоз имени Молотова. Пятьдесят коней. Другие тоже дают.

Османов пробегает глазами бумажку, лежащую перед ним.

— Тысяч пять коней надо… — говорит он.

— А фураж? А вода? Какой водой поить людей будете? Малярию забыли?.. Бензин и сено потратите на канал, а хлопок как вывозить будете?

— Хлопок соберем, — уже более мрачно говорит Ризаев и наклоняется к старику в чалме: — Все верно говорит. Надо лица назад повернуть, — и вытирает обильно вспотевшую голову.

Встает Османов.

— Мы двести лет во сне воду видим. Мы столько терпели, что нас ничто не пугает. Как война со старым врагом, для нас это дело. Справедливая война! Ну, малярия… ну, живот заболит у кого-нибудь. Ну что ж! Война! Терпеть больше нет у народа охоты. Богаты, сильны стали, силы есть. Опыт тоже есть. Опыт партии. Опыт Красной Армии. Колхозный опыт!

Пока говорит Османов, Ризаев шепчет старику:

— Э-э, нехорошо пошло. Он нам одно, мы ему другое. Некрасивый разговор, клянусь глазами. Я сейчас встану, скажу — ошибку сделали!

Османов заканчивает:

— Товарищ Сталин, не от отчаяния решили мы это дело. В мускулах оно! Справимся!

И Сталин отвечает на его слова, смеясь и весело оглядывая всю делегацию:

— Молодцы, крепко держитесь… Я тоже уверен, что справитесь… Вас только проверить хотел.

Старик в чалме наклоняется к сконфуженному Ризаеву, хлопает его по колену, шепчет:

— Впереди своего слова бежать не надо. Слышал?.. Политика называется.

Сталин продолжает:

— Хороший ключ к народному сердцу нашли. Поддержим. Завидую, что не могу быть с вами.

И профессору отдельно:

— Решайте так же быстро и смело, как народ, и все будет превосходно.

Он пожимает руки делегатам и провожает их до двери.

Оставшись один, останавливается у карты Средней Азии, качает головой и берется за телефон:

— Обеспечьте врачами, бензином, транспортом, так, словно войну начинаете. Дело новое, трудное и народ горячий.

Ночь в колхозе у той чайханы рядом с мечетью, где когда-то выступал Юсуф.

Председатель не отходит от телефона. Он звонит в район:

— «Молотов» еще не выходил?

Председатель колхоза имени Молотова Ризаев в своем кабинете в эту минуту делает то же самое:

— «Калинин» еще не вышел? «Буденный»?

И девушка в халате и тюбетейке, телефонистка райисполкома, на все звонки, даже не спрашивая, откуда они, отвечает: «Нет! Нет!»

Председатель колхоза имени Буденного из своего кишлака только приготовился задать вопрос, как сразу же услышал: «Нет!»

— Здорово у них дело поставлено! — удивленно говорит он.

А председатель колхоза имени Калинина уже инструктирует своих пионеров:

— Стойте на перекрестках…

Ризаев делает то же самое в своем колхозе:

— Смотрите во все стороны…

Председатель колхоза имени Буденного не отстает от них обоих. Он говорит своим пионерам:

— Мы должны выйти первыми…

Задребезжал телефон. Он — за трубку. И вдруг кричит во весь голос, словно зовет в атаку:

— Уже! Уже! — и мчится во двор.

— Кто уже? Кто? — спрашивают его.

— Не знаю! Кто-то выступил! — вскакивает на коня и — враз возникает рык медных карнаев, набат узбекских деревень, грохот арб и ржанье перепуганных коней.

…В эту минуту Ахмед Ризаев, человек более спокойный, еще пытается у себя выяснить, кто выступил.

— Кто?.. Германия? Какой район? Какая Польша? Война? Слушай, в такой час нельзя постороннюю информацию делать. Сердце не выдерживает. Ты лучше скажи — «Калинин» еще дома сидит? Что? «Руки прочь»?.. Эй, люди! — кричит он. — Хвост раньше головы побежал! Эй, вставить!

Кто-то включает радиорупор.

Бегут комсомольцы с плакатами и знаменами. Гонят баранов. Чайханщики волокут гигантские самовары.

…И уже всюду мчатся. На арбах, на машинах, верхами. Из радиорупоров, висящих на телеграфных столбах (повешены специально к работам), струится информация о войне. Бомбят Варшаву. Бои у Гдыни. Англия объявляет войну. Франция объявляет войну. Слышны рокоты взрывов. Время от времени темное небо подергивается багровым заревом.

Потоки людей, стремящихся на канал, похожи на беженцев. Масса добра, детей, суеты, напряженности. Сломанные арбы по бокам дорог. Поток к взрывам встречается с обратным потоком. Непонятно, кто куда.

…Погрузка в вагон Ансамбля песни и пляски тоже напоминает скорее эвакуацию, чем турне. Кто-то спотыкается о груду барабанов. Смех и стон. На вокзале к тому же еще противовоздушная тревога, и в свете синих ламп все кажется нереальным. Но Ташкент — не знаю почему — любит такие тревоги. Они там три раза в неделю.

Фатьма возбуждена более остальных.

— Видишь, вода будет! — говорит она Анне Матвеевне. — Видишь, он слово давал и…

— Да не стыдно тебе, Фомушка… Он сло-во да-вал!.. Он давал, а народ сделает. Вот тебе и все слово… Ну, и поезжай к нему шурпу варить… Только ученье начала, так нет, бросать надо… Кто он и кто ты?..

…Народ мчится из кишлаков. Этот безумный поток требует преград. На темной ночной дороге Османов пытается остановить и организовать людей, но все напрасно. Азарт овладел всеми.

Все, все стремится по дорогам. Даже двое ребят, недавно игравших в «Александра Невского», мальчик и девочка, воровски торопятся на великий канал.

Штаны у мальчика завернуты до колеи, на плече игрушечный кетмень, а девочка тащит продукты.

Они бегут, как в Америку.

Картина огромнейшего сражения уже развернулась по всему горизонту.

Легкая пыль, как дым старинной баталии, скрадывает детали. Все выглядит таинственно. Грохочут взрывы. Гудят самолеты, сбрасывая парашюты с газетами.

Сверху, с воздуха, земля действительно как бы занята боем. Селения, пески, селения, сеть старых арыков — и всюду люди. Они ломают дома, несут деревья на новые места (сверху кажется, что сады ползут сами), зарываются в землю, взрывают скалы, преграждающие путь к далекой реке, пустынно катящей воды вдали от жилищ, карабкаются по скалам, стоят по пояс в болотной воде, жгут камыши, дробят камень, ставят мосты для автомобилей, разбивают палатки, жарят шашлыки.

Орлы спускаются над полем этого боя. Их привлекает мясо. Бараньи головы лежат сотнями. Висят туши. И орлы отважно садятся на верхи шатров и палаток.

А по земле, спасаясь от неведомого шума, ползут в разные стороны змеи, длинные ящерицы-вараны и черепахи, вприпрыжку уносятся суслики.

Кишлак Хусай, через который пройдет вода, неузнаваем. Тысячи людей из соседних колхозов безумствуют на его заброшенных улицах.

Юсуф окидывает взглядом вдохновенную картину оживших песков и долго не может оторвать взгляда от нее.

— Это ты сделал! — говорят ему товарищи по кишлаку.

— Нет, это не я. Этого я не мог сделать. Вот это — Ленин, Сталин, это мы, это коммунизм.

— Это мы, — отвечают потрясенные комсомольцы. — Никогда не думали, что нас так много. Это хорошо.

Фанерный щит с надписью: «Колхоз имени Сталина».

…Юсуф работает, одержимый неукротимостью. Он снес дом, где родилась Фатьма, и видения новой жизни, которая будет скоро построена, мелькают в его воспаленных глазах. Он видит маленький тенистый сад у чистого нового дома, и говорливый арычок во дворе, и он — Юсуф, став на колено, устраивает крохотный водопад в арыке с помощью кирпича.

Вода поет, как соловей. Поет Фатьма:

Я капля? Да. Но первая из прочих.

Я капля? Да. Но за собой веду волну.

Юсуф падает на колени от изнеможения и блаженно слушает песню своего забытья.

Вдоль трассы с кувшинами воды идут девушки — певицы и танцовщицы. С веселой песней обходят они работающих, поят водой их, ободряют шуткой, танцуют перед теми, кто много сделал.

В нарядном шелковом халате Фатьма с песней приближается к Юсуфу, беспомощно упавшему на колени и шарящему руками по земле.

Пот бронзовой глазурью покрыл голый торс Юсуфа. Фатьма, не узнав его, протягивает ему пиалу с водой.

— Отдохните, друг, — говорит она.

Он прикасается губами к воде, еще весь во власти обморока.

— Солнце мое, Фатьма! — едва произносит он и вдруг, обретая силу, стремительно встает.

От неожиданности Фатьма роняет наземь пиалу с водой, и привыкший беречь воду Юсуф аккуратно подбирает мокрый песок, и натирает им горячие плечи, и глядит не наглядится на нарядную, праздничную Фатьму.

— Солнце мое, Фатьма! Вода моя! Любовь моя!

Он обнимает ее. Фатьма плачет.

— Какой ты… худой, Юсуф! — говорит она.

— Вода меня высушила, — отвечает он, берясь за кетмень.

— Я так рада, что все по-нашему вышло. Теперь ты слово сдержал.

— Э-э, твоя Анна Матвеевна спит, другое думает. Она, знаешь, что скажет? — И Юсуф, подражая голосу Анны Матвеевны, продолжает: — Ты, Фомушка, знатная девушка, а он кто? Он никто…

Они смеются, представляя отводы старухи.

— И что думаешь? — говорит Юсуф. — Ее правда.

Фатьма недоумевает.

— Да, ее правда, — настаивает Юсуф. — Ну, иди, иди!.. Всем не пой. Кто хорошо работает — тем пой.

И он вгрызается в землю. Фатьма — в недоумении. Она удивлена и оскорблена.

Но подбегает девушка-прораб, взглядывает на его работу, пожимает руку.

— Молодец! — кричит она фотографам, которые, как хищники, следуют за ней с аппаратами. — Снимайте его!

Юсуф становится так, чтобы рядом с ним вышла и Фатьма. Фотографы нацеливаются. Но Фатьма срывается с места. Юсуф за ней.

— Чорт вас возьми, нельзя менять позу! — кричат фотографы.

— Я ничего не меняю, это она свою позу меняет.

— Некогда мне! — отвечает на ходу Фатьма. — Сам сказал — пой тем, кто хорошо работает. Вам еще много учиться надо, товарищ Юсуф!

И Юсуф замирает в растерянной и мрачной позе.

Рисовать Юсуфа присаживается невдалеке художник. Но юноша рассержен озорною выходкой Фатьмы и, отбросив кетмень, бежит за ней вдогонку.

Пока происходила на первом плане эта сцена влюбленных, несколько далее за ними слепец и его жена возились у шалаша из драной фанеры.

Стоя на коленях, слепец поливал изо рта росток тутового дерева, чудом проросший в этом страшном хаосе.

— Смотри, жена! Сады уже летят к нам, как бабочка, — взволнованно говорит слепец. — Ищи, нет ли другого ростка!

И грустная молчаливая жена его вынимает из платка второй росточек и сует его в землю.

— Вот еще один! — и кладет руку мужа на растеньице.

Потом она беспокойно вглядывается в сцену Юсуфа с Фатьмой и фотографами.

Юсуф, бросив кетмень, убежал.

Жена слепца тотчас бросается на его место и берется за работу.

Художник поднимает голову от рисунка

— Что за чорт! Вы зачем здесь?

— Как зачем? Тут мой дом будет!

…Мгм… Что же, эго интересно. Только когда и вы будете исчезать, пожалуйста, скажите, — и перелистывает страницу альбома.

— А Юсуф где? — спрашивает слепой жену.

— Побежал за Фатьмой.

— Место для дома, наверное, не могут выбрать! — догадывается слепой. — Все хотят у воды жить… Если бы я глаза имел — нам не дали бы места у самой воды. Кто видит, тот отовсюду увидит… А здесь я руками буду ее ласкать, дышать ее запахом буду, слушать шум ее буду…

Он ласкает землю, как волну, и нащупывает много выброшенной из трассы гальки.

— Э-э, надо относить назад, — озабоченно говорит он. И, сбросив халат, сыпет горстями на него землю и гальку и затем ползком, держа на спине узел с землей, оттаскивает выбранную породу прочь.

Бригада колхозников из артели «Руки прочь» отстает от других. Певицы проносятся мимо них. Фотографы снимают лодырей — для шаржей. Один из колхозников, старый щеголь в калошах и фетровой шляпе, грязный с ног до головы и почти на себя непохожий, кричит на председателя колхоза, не отрываясь от работы:

— Слушай, председатель, далеко не уходи — ругать тебя трудно. Сколько народу дома оставили, ай-ай-ай!.. Надо сюда звать…

Сам старик работает хуже всех. Он стоит как бы на земляном помосте. Соседи давно уже углубились в землю.

Но раздается рык карнаев — обед!

Вмиг все замирает на трассе.

Возникает другая симфония звуков, симфония отдыха. Шипят шашлыки, звенят пиалы, медные тазы глухо стукаются один о другой. Кажется, слышно, как жуют десять или двадцать тысяч человек. Со всех сторон слышны голоса чтецов газет.

Юсуф проносится через весь этот живописный лагерь.

Юсуф бежит мимо экскаватора, арб, передвижек и, наконец, издали замечает Фатьму в группе артистов, таскающих землю.

Жена слепого копает. Художник помогает ей. Слепец, сняв халат, насыпает в него вырытую землю и ползком, держась за веревку, которую он протянул от места работы до места выгрузки земли, оттаскивает землю. Хамдам бесцельно бродит возле работающих, тихонько помогает слепцу.

— Уважаемый, — говорит ему слепец, — ваши руки своего места не знают.

— Моей работе черед не пришел.

— Хамдам?! — шепчет слепой. — Опять Хамдам?!

Фатьма скрывается в палатке, Юсуф — за ней. Девушки отдыхают и переодеваются, готовясь к концерту.

Анна Матвеевна нанизывает бусы на новую нитку и вся погружена в продевание нитки в дырочки бус. Глухие взрывы, сотрясающие воздух, все время мешают ей. Она злится.

— Это Юсуф, — представляет Фатьма своим подругам юношу. — Хорошо работал сегодня.

— Это что! Это я тебя не видел! Смотри, как я завтра буду работать! Ты будешь петь, она (он кивает на Анну Матвеевну) в ладоши бить, я — копать. Впереди всех пойдем!.. Как всех обгоним — в загс пойдем.

— Тебе надо, браток, еще многому научиться, чтобы ее мужем быть, — наставительно и неприязненно замечает Анна Матвеевна.

Юсуф, взглянув на Фатьму, подмигивает, но девушка отворачивается. Она делает вид, что сердится. Она хочет, чтобы Юсуф на самом деле был впереди всех. Она хочет отомстить ему за невнимание к ней.

— Она в знатные девушки выдвигается. Что она тебе, шурпу будет варить? — продолжает Анна Матвеевна.

— Зачем — она? Шурпу ты будешь варить, — зло отвечает Юсуф и выходит, не прощаясь.

В лагере что-то произошло.

Люди стоят, к чему-то прислушиваясь. Народ встал до горизонта. Возможно, сейчас стоят на протяжении всех двухсот километров.

Фатьма делает несколько шагов вслед Юсуфу, но теряет его из виду.

Из радиорупора шел грохот какого-то далекого европейского сражения.

Закрыв глаза, можно было легко вообразить себе пожар и взрывы жилищ, гибель человеческих жизней.

Старик в новых калошах, пользуясь обеденным перерывом, тоже кого-то разыскивает по всему лагерю. Картина полотняного города развертывается перед нами во всем своем удивительном возбуждении. Трудно с чем-либо сравнить эту картину. Когда, насколько хватает глаз, десятки тысяч людей едят, пьют, поют песни, слушают радио и газеты, играют в шашки, читают, лечат зубы, спят, чинят лопаты, ликвидируют безграмотность или позируют художникам и фотографам и когда мы знаем, что то же самое происходит на пространстве двух-трех сотен километров, — сравнение мертво.

Вот идет «Разноцветный человек» — пропагандист-ларешник. Он разукрасил себя, как ходячую рекламу. На нем — плакаты, лозунги, портреты вождей и репродукции с картин московских художников, брошюры, карандаши, конверты, списки выигрышей по займам.

Наш слепой и его жена, покинув участок Юсуфа, поют песни о воде, сидя в какой-то чайхане.

Девушка-прораб обмеряет в это время работы. Перед участком Юсуфа она останавливается в изумлении.

Холодные сапожники под легкими навесами из фанеры с надписями: «Лучший сапожник колхоза имени 1 Мая» или «Стахановец колхоза имени Микояна» — тачают обувь, и десять или двенадцать клиентов блаженно лежат на земле в очереди.

Старик находит учителя, который приступает к уроку с неграмотными.

— Учитель-ака, напиши мне письмо в колхоз.

— Что вы, отец? До вашего колхоза час ходьбы.

— Это целый кубометр земли, дорогой, кубометр — туда, кубометр — обратно… убыток ходить самому. Рубаху, штаны хочу просить у старухи, — обращается старик за сочувствием к «ученикам». Он действительно ужасно грязен.

Фатьма с любопытством вслушивается в разговор.

— Завтра нам концерт позора делают, — продолжает старик. — Артистки петь будут, чтобы мы вперед немножко продвинулись. И так стыдно, а тут еще грязь такая… Наш колхоз «Руки прочь» — чистый колхоз, — говорит он Фатьме. — А вы можете посмеяться над нами.

— Кто письмо понесет? Все заняты. Сам сходи.

— Если я уйду, все уйдут. Что ты! — самодовольно произносит старик.

В колхозе «Руки прочь» в начале ночи собрались старики и женщины.

На темном небе — над будущим каналом — вспыхивали багровые зарева взрывов. А по горизонту — тысячи огней от костров и факелов, словно там, в песках, мгновенно вырос большой сказочный город.

Иногда оттуда доносился слабый ветер музыки, две-три неясных музыкальных фразы, крик нескольких сотен людей, гул взрыва, грохот и лязг экскаваторов.

— Пойдем туда, посмотрим, что там, — говорит девушка девушке.

— Завтра рано на хлопок вставать.

— Мы на час, на два.

— Нет, нехорошо выйдет. Нас не выбрали, а мы сами придем?..

…На улице, со стороны канала, появляется шатающаяся фигура. Ее обступают, разглядывают и не узнают.

— Больная? Кто?..

— Устала я…

— Ай, устала. Там старые люди работают, а она устала… Ты кто, ты чьей бригады, какого звена?

— Я не вашего колхоза…

— Нашего — не нашего, это все равно. Говори, кто такая.

— Я артистка.

Люди недоумевают.

— Завтра большой концерт у нас будет. Прошу вас пожаловать.

Девушки и женщины в чачванах окружают ее.

— А немножко поработать нельзя там? — спрашивает ее та, что только что хотела пойти погулять на трассу.

— Если потихоньку, чтобы чужих лиц не уронить… — дипломатично отвечает Фатьма.

Рассвет. Лагерь спит. Старик, что был в новых калошах, сейчас еще грязнее вчерашнего. Он весь облеплен грязью и, видимо, намерен раздеться и постирать белье. Он только что вылез из палатки, оглядывает рабочий участок своего колхоза — и лицо его выражает крайнее удивление.

— Чудо бывает один раз, когда человек рождается! — бормочет он.

Он глядит на трассу.

Забытые у края работ лопаты и носилки — сейчас почти на середине участка, на многочисленных земляных столбиках, чтобы выступившие за ночь почвенные воды не коснулись их.

Кто-то здорово работал ночью, и трасса канала стала значительно глубже.

— Буксир называется! — горько прищелкивает языком старик. — Теперь у нас совсем лица нет, один зад остался.

Запыленная, грязная фигурка Фатьмы приближается к старику:

— Вам, уважаемый, посылка из дому.

Старик обрадован:

— Добрый сосед лучше дурного брата. Скажи учителю спасибо от старика.

Но тут что-то привлекает его внимание на трассе. Мгновение он колеблется.

Потом, с чистым бельем в руках, бросается на дно канала, затянутое жижей. Он замечает на воде женский чачван. Канал делает поворот — старик по колено влезает в грязь, видит группу женщин, сбросивших чачваны (ранний час, никто не увидит!) и работающих кетменями не хуже мужчин.

Старик разъярен.

— Нет, нет, из овцы пастух не выйдет! — кричит он женщинам. — Кто вас позвал?.. Вон!.. Лица еще открыли, ящерицы!

Застигнутые врасплох, те разбегаются. Ищут свои чачваны. Женщины в панике, не знают, что делать.

— Фатьма, куда ты дела чачваны?

А тут уже подбегают соседи. Что, в чем дело? Спешат фотографы.

— Опоздали, нет? Кого снимать?

Группа женщин, потерявших свои паранджи.

Старик беснуется перед ними, размахивая чистым бельем, которое тоже уже в грязи.

— Лица свои позору открыли, ящерицы!..

Одна из них, пожилая, выхватывает из рук старика белье. Это его жена.

— Старый осел!.. В чачване только спать с тобой хорошо. А в чачване кто работает? Вот на вас их наденем!

Та молодая, что вечером все хотела погулять на канале, поддерживает старуху:

— Мы свои чачваны вам принесли. Работаете хуже старух. В хвосте идете!

Перед этой группой уже выстраиваются фотографы. Репортеры интервьюируют Фатьму. Ома быстро отвечает:

— Да. Это их жены и дочери. Пришли на помощь. Да. Сняли чачваны. Конечно, сознательно.

— И они бросили чачваны мужчинам в лицо… так? — досказывает репортер. — Ну, ясно. Вроде оскорбления. Так.

— Нет, они не могли бросить, — возражает Фатьма.

— Ясно, ясно. Это фигурально надо понимать…

— …потому что чачванов нет, — доказывает Фатьма.

— То есть, как нет?

— Чачваны я зарыла в яму.

— Мгм… Так! Ну, значит, бросайте сейчас! Внимание! Где чачваны?..

Женщины — в знак позора отстающим — бросают им чачваны в лицо.

Фатьма кидается к яме, в которую она ночью зарыла чачваны. Но яма полна водой. Событие принимает комедийный характер. Все хохочут.

Ризаев кричит:

— Женщины столько воды напустили — прямо динамо.

Юсуф, давно наблюдавший эту сцену с высокого борта канала, сбегает вниз, на мокрое и грязное дно.

— Ямы! Ямы! — кричит он. — Ройте ямы-колодцы!

— Что он, с ума сошел?

— Ройте ямы! Вода в них уйдет!..

Он берется за лопату. За ним — Фатьма. Потом еще кто-то. Мужчины, женщины, все воодушевленно вступают в строй.

Вода действительно собирается в ямы.

— Ты почему вчера не пришла? — спрашивает Юсуф у Фатьмы.

— А ты?

— Занят был.

— Я тоже.

Павел Иванович вскакивает в ковш экскаватора, висящий над трассой. Ковш ходит над работающими. Вода убывает.

— Замечательно! Кто придумал? — кричит из ковша Павел Иванович.

— Он! Он! — показывают все на Юсуфа, а Юсуф, отнекиваясь, ищет Фатьму, но та исчезла.

А тут подбегает девушка-прораб.

— Он! Он! — кричит она. — Триста процентов. Прямо вездеход какой-то! Во время обеденного отдыха триста процентов сделал!

Слепец с женой вместе со всеми приветствуют Юсуфа. Здесь все личное быстро забывается, сливается с общим.

Старик вылезает из канала. Учитель помогает ему.

— Короткая речь — украшение мира, — искренно говорит старик. — Потому одно говорю: спасибо тебе… Чистую рубаху послал. Да не пригодилась.

Поняв слова старика, как иронию, отвечает учитель:

— Простите, отец, не мог я сходить по вашему делу…

Старик разводит руками:

— Как говорится, если луна на моей стороне, на что мне звезды? Если рубаха может сама придти — я думаю, и канал сам построится.

Юсуфа, и старика в калошах, и девушку без чачвана, как триумфаторов, несут к театру.

— Где? Где? Где она?

Героев дня ведут на сцену и усаживают на краю ее, чтобы все могли видеть и любоваться ими.

Фатьма уже начала петь и принуждена замолчать — так кричат все, хлопают в ладоши и потрясают кетменями.

Анна Матвеевна бежит к сцене вся в слезах. Врывается на сцену. Проталкивается к Фатьме.

— Я так и знала, — кричит она. — Так и знала. Какой успех, Фомушка!

Фатьма, ласкаясь к ней, говорит:

— Нет, ты не знала, не могла знать. Это я знала, потому что люблю его.

— Что знала? — недоумевая, переспрашивает Анна Матвеевна. — Это кому хлопа ют-то?

— Ему!

— То есть кому это «ему»?

— Вот ему.

Фатьма подталкивает ее к Юсуфу.

— Хорош!.. Хорош!.. Успех у девушки перебивает! Вот тебе и жених!.. — И Фатьмё: — Ну, иди за него, иди… Что тебе в театре делать? Он у тебя артист. Что ж! Твое дело.

Фатьма танцует, почти касаясь платьем колен Юсуфа, сидящего на сцене рядом со стариком в калошах и девушкой, снявшей чачван.

— Фатьма, — шепчет Юсуф, — поговорить надо…

— Да, — отвечает та одними губами.

— Один на один, — продолжает Юсуф.

— Где? — спрашивает Фатьма.

— Один на один не выйдет… — вмешивается старик. — Подумают, бригада. Карточки с вас начнут снимать…

— А к нам в колхоз? — спрашивает девушка без чачвана.

— Э-э, далеко, кубометр — туда, кубометр — обратно… Убыток! — шепчет старик, потом вспоминает: — Хотя моя рубаха сама пришла… — качает головой. — Э-э, в дорожном вагоне можно. Завтра взрыв будет — там никого нет.

— Где? — танцуя и глядя на публику, спрашивает Фатьма.

— В вагоне, в вагоне, — шепчут ей все трое.

Она не понимает.

Старик, не вытерпев, вскакивает, показывает пальцем, словно нашел кого-то в публике.

— Вон вагон стоит на дороге! Открой глаза!..

Вагон, какие бывают в дорожных отрядах, одиноко стоит в поле. Конный милиционер объезжает опасную зону, заглядывает в оставленные, безлюдные шалаши. Всюду пусто. В вагон он не заглядывает. Ясно и так, что там никого нет.

Он машет флагом. Чисто, мол! И на далеком холме принимают его сигнал.

— Зона очищена! Через четверть часа включайте! — говорит Павел Иванович.

А в одиноком вагоне разговаривают Юсуф и Фатьма.

— Как большая вода, ты бежишь — где мне догнать тебя! — говорит Юсуф. — В кишлак как я тебя возьму? Театра у нас нет. Где петь, плясать будешь?

— Ты перегнал меня давно. Теперь я за тобой бегу, догнать не в силах.

Они слышат сигнальные карнаи. Глядят в окно. Юсуф бледнеет.

— Скорей, Фатьма!.. Бежим!

— Опять бежать! Только бежим и бежим.

— Скорей!

За дальним холмом поднимается низкая туча взрыва, грохот — вагон подпрыгивает.

Они бегут, взявшись за руки.

Павел Иванович, нахлобучив на глаза шлем, говорит Османову:

— Ну, нельзя же так, товарищ Османов… И работа, и любовь, и танцы, и все в одно время… Отставить взрыв…

Колхозники встречают влюбленных веселым свистом:

— Хорманг! Не уставайте!

— Это дело надо было нам отложить! — сконфуженно говорит Фатьма.

— Отложить ничего нельзя, — отвечает Юсуф. — То отложить, другое отложить. Целый склад надо иметь.

— Какие-то сумасшедшие люди пошли, — бурчит Павел Иванович. — Я теперь не могу разрешить взрыв. Может, там под каждым камнем по паре влюбленных…

Юсуф и Фатьма, скрываясь от насмешек, вбегают на неготовую дамбу, обшитую досками. Несколько колхозников вяло утрамбовывают бетон ручными «бабами». Рядом, на берегу канала, стоит отведенный с места взрыва скот.

Взрыв!

Юсуф и Фатьма взбегают на дамбу. В этот момент с другой стороны (к дамбе стремится стадо.

Басмач с ишаном подгоняют его к борту канала.

Взрыв!

Басмач кричит ишану:

— Хамдам большое дело задумал! — и кивает головой в сторону взрыва. — Надо поддержать! Гони скот на дамбу!

Коровы вбегают на вязкий цемент и норовят обратно. Басмач подгоняет их, они — вперед. Но впереди, сбросив с себя халат, на их пути встает Юсуф. Он машет халатом перед их глазами. Коровы — назад.

Колхозники, утрамбовывавшие бетон, помогают Юсуфу.

Но басмач с ишаном тоже не дремлют. Они поджигают траву. Стадо мечется на дамбе туда-сюда.

Подлетевший Павел Иванович, по грязному лицу которого видно, что он снесет сейчас с лица земли все живое, на мгновение замирает. Потом кричит басмачу:

— Так, так! Давай! Давай!

Кричит Юсуфу:

— Давай! Давай! Еще! Замечательно!

Басмач:

— Инженер тоже наш. Я сразу угадал. Большое дело будет.

С холма, откуда Османов наблюдает за взрывом, не ясно, что происходит на дамбе.

— Авария! — разносится слух, и все, кто был на холме, спешат к дамбе.

Стадо так утрамбовало бетон, что уровень бетона теперь ниже берега. Стадо, как в ящике.

— Замечательный народ! — говорит Павел Иванович подошедшему Османову. — Все — сразу.

Он забыл, что только что говорил другое.

— Молодцы! Изобретатели превосходные! С ними не пропадешь!

В это время Хамдам, проходя мимо с мотками бикфордова шнура, сталкивается с басмачом и ишаном.

— Хамдам! Узнаешь? — спрашивает его басмач.

Хамдам, вглядевшись в басмача, утвердительно кивает головой.

— Ты от кого работаешь? — тихо спрашивает басмач у Хамдама.

— А ты?

— Я от Англии, — шепчет тот, кивая и на ишана.

— А я от ГПУ, — коротко отвечает Хамдам, беря басмача за ворот халата. — Взрывпром НКВД! Слыхал?

И тут впервые мы видим на халате Хамдама медаль.

Канал во многих местах готов. Уже возведены мосты, виадуки, плотины.

Османов и Павел Иванович подъезжают к развалинам Хусая, к остаткам древнего арыка. Здесь когда-то топили Тохтасына. Здесь его сын Осман спасал отца, зажимая рукой рассеченную грудь.

Экскаватор вгрызается в старую землю. Ковш поднимает вместе с землей гнилые бревна, камни в полуистлевших корзинах, человеческие скелеты, связанные проволокой по нескольку штук вместе.

— Что это?.. Подождите, подождите!.. — и Павел Иванович останавливает экскаватор. Отирая лицо платком, он растерянно говорит Османову:

— Лет сорок тому назад здесь произошло ужасное событие. Вы должны были о нем слышать. Вы ведь из Хусая…

— Да.

— Делили воду… Это было мое первое знакомство с водой в быту…

— Да. Вы стояли вот там, — говорит Османов.

— Что? — Глазами, омертвевшими от ужаса, глядит Павел Иванович на Османова.

— Вы стояли вот там, — повторяет Османов. — А я прыгнул в воду спасать отца… здесь вот…

— Кто вы? Боже мой, кто вы?..

— Я сын одного из этих Тохтасынов…

Павел Иванович закрывает глаза.

— Жизнь наша прошла для того, чтобы снова вернуться к началу, но пришла иной, удивительной, — говорит Османов.

— Мы с вами вернулись к сухим костям, чтобы успокоить их водою счастья. Наша с вами вода влилась в историю.

Расстроенный воспоминаниями, расстегивает Османов низкий ворот своей украинской рубашки и открывает грудь, исполосованную глубокими шрамами.

Павел Иванович узнает в Османове маленького Османа.

— Так вот когда мы с вами встретились, друг мой, — говорит он.

— Мы с вами и не расставались, профессор! Каждый по-своему искали мы дорогу к молодости, которая была бы другой, чем наша… Опустите ковш! Бережно положите кости мучеников!.. Здесь мы построим памятник борцам за народную воду, борцам, мученикам и жертвам ее!

Османов берет Павла Ивановича под руку, и они идут, как братья, смахивая пальцами слезы со щек.

— Ту воду никак нельзя было и поделить теми старыми средствами, — говорит Павел Иванович.

— Да. Нельзя. Мы построили социализм и вернулись с вами на места ужаса, чтобы по-своему закончить то, что не могла закончить их жизнь.

— Слушайте, Османов! Я гораздо старше вас — и старше, и наивнее, и в общем так далее… Но раз возвращаемся к молодости — надо к ней возвращаться всем своим существом… Понимаете вы меня?

— Я чувствую вас.

— Ну, и что скажете?

— Вам давно-давно пора стать коммунистом.

— Давно-давно — не значит ли это, что уже поздно?

— Если в нашем распоряжении хотя бы один только день жизни — мы обязаны и этот день прожить всей душой!..

Павел Иванович входит в свою палатку.

Анна Матвеевна плачет, сидя на походной кровати.

— Что, и у вас какие-нибудь воспоминания? — хмуро спрашивает ее Павел Иванович.

Та отмахивается.

— Хоть в партийном порядке дело рассматривай! — говорит она со вздохом.

— Это о ком же?

— Да об Юсуфе этом. Шалава, истинный бог, шалава!.. Голодранцем был, так Фомушку только и смущал, только к себе и сманивал. Вывели человека в люди, так теперь — ах, извиняюсь, жить негде.

— Это любовь, Анна Матвеевна! — говорит вошедшая в палатку народная артистка Халима Насырова.

— Оставьте, пожалуйста. Откуда это видно? — недружелюбно спрашивает ее Анна Матвеевна. — В наше время…

— В ваше время вы вот девушкой и остались, — говорит Павел Иванович.

— Им сейчас делать нечего — вот они и любить разучились. Это такие люди — будет аврал, шторм, прорыв, катастрофа, они тут и устроятся. Любят, чтобы у них все сразу, все вместе, то и другое. Жалко, нигде прорыва нет, чтоб их послать!.. Там бы все и устроилось…

— Нет, все-таки некрасиво вышло. Разговоров не оберешься, а толку нет, — не соглашается Анна Матвеевна.

— У кого нету, у кого есть, — и в палатку входит Ризаев, здороваясь со всеми.

— Профессор-ака, аукцион хотим маленький делать завтра.

— Какой аукцион?.. И что это вы все слова перепутали?.. Аукцион?

— Ну, торги называется… Фатьму продавать надо…

— Какую Фатьму продавать? — встает Анна Матвеевна.

— Подожди, подожди… Я по-другому скажу — Юсуфа покупать будем. Аукцион! Кто больше даст — тот к себе забирает. Жить им негде, дома нет, кишлака нет, сада нет. Такой работник! О! — и он выставляет большой палец. — Иначе, как торги, не выходит!

На участке колхоза «Руки прочь» доделывают последние метры. Председатель колхоза ободряет народ:

— Кто первый закончит, тому, говорят, артистку выдадут. Такой разговор сегодня был.

— А моя старуха кому пойдет? — едко спрашивает старик.

— Э-э, не лично, не лично!.. Колхозу дают, отец!

— Я всегда говорил: с этой водой одна забота, — тихо шепчет старик соседу. — Артистку дают, думаешь, зачем?.. Чтобы ей театр построить. А театр зачем?.. Чтобы там концерты давать, кто отстал или там что-нибудь еще… Покою от этого не будет.

Вдруг он роняет кетмень, сердится.

— Что с тобой?

— Сердце зовет лечь.

— Ты! Зря отпустивший бороду! — бежит к нему председатель. — Цифру ломаешь!

Старик машет рукой.

— Ну вас! Им тоже надо дать немножко работы, — кивает на санитаров. — Их цифра совсем в хвосте стоит.

— Ты человек, преисполненный большой хитрости! — говорит ему председатель. — Если больной, зачем пошел?

— Красиво поешь, а песни нет, — отвечает старик. — Если из-за одной артистки театр строить, может из-за одного меня больницу построят. Кто знает?..

И вот собирается пышный народный той. Расчищена огромная поляна. Врыты столбы вокруг нее. На столбы поднимают свернутые ватные халаты, смочив их керосином. Это освещение. «Администратор» тоя — Ризаев — верхом на коне распределяет места по кругу.

Длинным шестом указывает он места колхозов.

Первые ряды ложатся, вторые сидят на корточках, третьи — на ящиках, четвертые стоят, пятые и дальше — на автомобилях и арбах.

Амфитеатр из человеческих голов.

Собираются карнаиры, певцы, дойриеты (играющие на бубнах).

Публика возбуждена.

Тихий радостный вечер Узбекистана нежно переходит в сумерки цвета красного вина, слегка разбавленного водою.

Идут повара и поварихи с мисками. Над ними плакат:

«Шурпа колхоза Молотова».

Несут блюдо с пловом. Мальчуган гордо поднял плакат:

«Плов колхоза 1 Мая».

Бежит, ощетинившись железными шампурами, вереница людей, ведомая флагом:

«Шашлык колхоза Красная заря».

Участники пира усаживаются в круг.

— Легче два канала сделать, чем такой той организовать, — ворчит старик в новых калошах, гордо прицепивший листок бумаги с надписью «История болезни». Он ни за что не хочет, чтобы его обвинили в мнимой болезни.

Добрых двадцать тысяч составили круг, вспыхнули халаты на столбах, и вот на круг выбегает в старинном малиновом хорезмском костюме, похожая на сказочную птицу, Тамара Ханум.

Дойры взлетают вверх в руках музыкантов. Быстрые тонкие руки их как бы ловят готовый звук в воздухе и подбрасывают его на бубнах.

— Это Тамара Ханум, — кто-то говорит старому щеголю в калошах.

— Что я, слепой? — недовольно огрызается старик.

Молодые ребята, сидящие в первом ряду, снимают с халатов шелковые пояса (а у них поясов по пять) и расстилают их перед собою. Каждый хочет, чтобы она сплясала на его платке — в этом много славы.

Юноши распахивают халаты и бьют ладонями в сердце. Словно рассекая грудь, протягивают они к танцовщице руки, как бы держа в них живое биение страсти.

— Не уменьшайся! Будь нашей! — звонко кричат они.

…Выходит в круг соловей Азии — Халима Насырова. Она еще не начала петь. Она ищет кого-то.

— Это сама Халима, — говорят старику в калошах.

— Что я, глухой? — отзывается он.

И она начинает. Нет для узбека большей радости, чем слушать бегущую воду, но Халима — как сказочная река. Она поет хрустальным голосом воды.

Опять снимают юноши пояса, и уже весь круг покрыт шелком.

Тот, на чей платок ступит она, от радости и почета не знает, куда себя девать.

Но Халима глядит на Юсуфа.

И она хочет почтить его песней на его платке… Она, она поет Юсуфу:

Где ты, где ты, мой милый?

Выйди ко мне, я жду!

Слышишь ли голос песни,

Голос любви моей!

Сойдутся ли дороги наши,

Увидим ли мы вновь друг друга,

И запоет ли когда-нибудь арычок

На нашем с тобой дворе?

Юсуф медленно развязывает свой платок.

Медленно развязывает он шелковый платок-пояс, как бы раздумывая, бросить его в круг или нет.

Бросает. Но Халима не спешит ступить на него. Она медленно приближается к платку, вся поглощенная песней.

И тогда, как пламя на ветру, выносится в круг маленькая хрупкая Фатьма и, споря с голосом Халимы, словно отбирая у нее свою песню, спешит к платку. Халима, стороной обходя платок Юсуфа, приглашает Фатьму ступить на него.

Радостно Фатьма ступает на платок. И тогда Халима зовет глазами Юсуфа. Немногие понимают, в чем дело.

Он выходит. Смолкают и Халима и Фатьма. И глаза добрых десяти тысяч сковывают Юсуфа.

Халима говорит:

— Два человека искали друг друга. Вот они. И нас сегодня на праздник позвали. Пусть наш той их свадьбой будет!

— Жениться не можем, — твердо говорит Юсуф. — Не выходит. Я — колхозник, живу в кишлаке, она — артистка, в город хочет…

— Что ты в своем городе имеешь? — кричат люди Фатьме. — Сто рублей дают, подумаешь, какое дело!

Фатьма пробует оправдаться, но голос ее не слышен.

— На ней жениться — театр открывать надо… — продолжает Юсуф.

— Вот иди к нам в колхоз, — кричит Ризаев. — Построим тебе театр!

— Пока он выстроит, седая станешь, — перебивает председатель колхоза имени Буденного. — Иди к нам, ансамбль готовый. Петь, танцевать, пожалуйста. Трудодни хорошие.

Задумавшегося председателя колхоза имени Калинина теребит за руку старик в фетровой шляпе.

— Председатель, опять лицо свое уронить можем! Слышишь, Ризаев театр дает!

— Кому, отец, кому?

— Кому — не знаю, но дает…

И председатель «Буденного», не входя в сущность дела, кричит оглушительно:

— Эй, эй, зубного доктора даю, кино даю… Что?

Над его ошибкой смеются.

Какие-то доброхоты из Хусая подбегают к Юсуфу:

— Бери ее силой, наш колхоз убытки покроет.

И отвечает Юсуф:

— Наш колхоз маленький, своего театра, конечно, нет…

— Юсуф, я и без театра согласна…

— Певица есть. Песня есть. Театр, я думаю, везде найдете, — говорит Османов. — Все стали, как одна семья. Песни петь — у «Молотова» можно, танцевать — у «Буденного». Места не хватит — в степь выйдет. Наш арык через всю страну, как через одну усадьбу, бежит.

И Юсуф берет Фатьму за руку под крики и аплодисменты.

Старик в фетровой шляпе ядовито говорит своему председателю:

— Зубного доктора назад возьми, кровать для ребенка провозгласи. Сын у них родится — шефство над ним возьмем. Скажи скорей!

Но Ахмед Ризаев не дает никому выдвинуться.

Он говорит:

— Наш колхоз свое слово любит. Сказал театр — значит, театр. Сделаем у себя театр, одной певицы все равно мало…

Тут вступает председатель колхоза имени Калинина:

— Сыну, который родится, кровать даю!

— Две! — принимает вызов Ризаев. — Шелковое одеяло тоже даем! — и он выходит на круг. — Игрушки даем! Я свое лицо не могу уронить!

Но тут берет слово Османов:

— Братья! Сон отцов и дедов наших стал жизнью! Завтра пустим воду! И пусть самый быстрый конь сообщит таджикам, чтобы готовились у себя принять воду. Чей конь первый придет, тому колхозу и театр строить, в том колхозе и молодым жить.

Начинается пир.

Рассвет. Отовсюду спешат люди на пуск воды. Река шумит стремительным валом.

У плотины, на дне канала, стоят древние старики и старухи, женщины с детьми. Среди них Юсуф.

Вздымая пыль на дне сухого канала, вода падает расплавленной массой. Первый всплеск капель покрывает Османова и Павла Ивановича.

— Ортаг богамыз! Будем друзьями! — кричит он.

Вода примеривается к движению и как бы вынюхивает канал. Вот она даже как будто остановилась на одно мгновение.

Тогда старик в калошах с размаха прыгает в канал и посохом ведет осторожный, дымящийся пылью поток первой робкой воды.

А на бортах канала — люди. Они поют и пляшут.

Свершая обряд, пришедший из глубины веков, бросают в воду того, кто строил, — Павла Ивановича.

Выскочив из воды, он кричит:

— Не я! Не я!

Анна Матвеевна наспех вынимает из походной сумки сухой полотняный костюм, машет рукой:

— Он, голубчик! Он!

— Не я! Османов! — продолжает Павел Иванович.

Бросают Османова.

Вода бежит смелее. Меняются пейзажи.

— Не я ее строил! — говорит Османов. — Народ? От имени его — Сталин!

И окунают в воду портрет Сталина.

— Да будут сердца его и наши, как капля с каплей в одном потоке!

Пробегая по маленьким арычкам, ниспадая тут и там крохотными водопадами, наполняя сухие хаузы, пробирается новая вода на поля.

Скачут делегаты от туркменов на темных конях и в черных высоких тельпеках…

Подъезжают казахи в лисьих шапках…

Киргизы в белых войлочных шляпах с темными загнутыми полями всматриваются вдаль…

Таджики, с лицами библейских пророков, расстилают на сухом ложе канала, перед лентой, ковры для знатной гостьи — воды.

Сейчас она должна подойти, и навстречу ей выходит подросток с орденом на груди. Руки его дрожат.

А гости все подъезжают.

Едут джемшиды…

Едут белуджи в белых чалмах, в белых костюмах…

Спешат дунгане…

Строем стоят части Красной Армии с оркестрами.

По степи, рядом с каналом, не в силах опередить воду, разыгралась байга — всадники на конях отбивают друг у друга барана. Кто отобьет — тому быть вестником о воде. А Юсуф с Фатьмой, не глядя на байгу, едут вдвоем на коне — по дну канала.

— Смотри, какой арык запел на нашем дворе, — обведя рукой горизонт, говорит Юсуф.

Они первые подлетают к ленте на рубеже таджикской земли.

Удар литавр. Гортанный зов фанфар.

Мальчик-таджик рассекает ленту — и вода, пенясь и играя, заливает ковер и фрукты, а потом, подняв их со дна на поверхность, весело гонит куда-то на юг, на юг, в чьи-то новые руки.

— Пусть дорога нашей воды будет для всех дорогой счастья! — говорит Юсуф.

Подскакивают отставшие конные.

— Опять он впереди! — говорят про Юсуфа

— Посмотрим, где теперь жить будет! — ядовито замечает Османов.

— Всех зовите на этот путь! Пусть и в Иране, и в Индии, всюду берут народы воду у ханов и беков, кулаков и ишанов — и никто не победит народ. Чья вода — тот и хозяин! — говорит седой таджик.

— Хорманг! Не уставай, вода! Иди далеко! — кричит Фатьма.

— А мы впереди ее свой дом поставим, вода нас знает. К нам пойдет! — в лад ее мыслям отвечает Юсуф.

1940–1941

Примечания

В настоящий том включены пьесы и киносценарии, написанные П. А. Павленко с 1936 по 1949 год. Сюда вошли пьесы «Илья Муромец» и «Счастье», киносценарии «Ночь», «Александр Невский», «Яков Свердлов» и «Фергана».

Работа для театра и кино глубоко интересовала писателя на всем протяжении его литературно-творческой деятельности. Об этом свидетельствуют как завершенные произведения: две пьесы и восемь киносценариев, — так и многие заготовки и черновые наброски к пьесам, сохранившиеся в бумагах П. А. Павленко.

Однако для Павленко писателя-трибуна и агитатора, работа в области кинодраматургии, дающая возможность общаться с многомиллионными массами зрителей, была несомненно ближе работы в области драматургии для театра.

В своей работе для театра и кино так же, как и в области прозы, П. А. Павленко тяготел к большим эпическим полотнам, позволяющим ему делать широкие обобщения. Таков первый из известных кинодраматургических опытов писателя сценарий «Партизаны». Относительно этого опыта Павленко писал 21 января 1933 года А. М. Горькому: «Хочу написать сцены из жизни дагестанского аула за семьдесят лет, — от Шамиля до наших дней. Нашел я такой аул, где Шамиль строил дубовую плотину на реке и где мы сейчас строим гигантскую электростанцию…» Замысел этого сценария был осуществлен в 1933 году (Архив П. А. Павленко). Сценарий заканчивается строительством гидроэлектростанции на реке Койсу. Строители станции — участники гражданской войны на Северном Кавказе. Эпичность отличает и первый из поставленных киносценариев П. А. Павленко — «На Дальнем Востоке», а также его сценарии «Александр Невский», «Яков Свердлов», «Фергана», «Клятва», «Падение Берлина», она присуща и его пьесам «Илья Муромец» и «Счастье». Павленко интересовали темы, связанные с движением больших народных масс в решающие моменты их истории. Однако, к какой бы теме он ни обращался, будь то далекое историческое прошлое или жгучие проблемы нашей действительности, в них всегда чувствуется горячий напряженный пульс писателя современника. Освещая далекое или близкое прошлое нашей родины, Павленко неизменно старается дать ответы на самые острые и волнующие вопросы текущего дня.

Однако, отдавая предпочтение большим эпическим полотнам, — в прозе — роману, в кино — многометражному сценарию, — П. А. Павленко не пренебрегает и малыми, наиболее оперативными формами — в прозе очерком и рассказом, в кино — документальным фильмом, киноочерком, в которых он видел огромные возможности массовой агитации. «Кинохроника стала своеобразной газетой экрана», — писал он в статье «Мастерство кинорепортажа» («Литературная газета» от 27 мая 1944 г.). Поэтому не случайно, что наряду с многометражными киносценариями Павленко пишет кинорассказ «Ночь», дикторский текст к хроникальному фильму «Разгром немцев под Москвой» и сценарий документального фильма «Крым», а наряду с пьесами «Илья Муромец», «Счастье» и романом «Счастье» создает целую серию очерков, статей и превосходных рассказов.

Начав свою деятельность в области кинодраматургии в 1933–1934 годах, П. А. Павленко не прекращал ее до конца своей жизни. Последней его работой для кино, завершенной соавторами писателя (Н. К. Треневой и Г. В. Александровым), был сценарий, положенный в основу кинофильма «Композитор Глинка», первоначально названный Павленко «Славься, народ!»

Работу для кино П. А. Павленко рассматривал как серьезную школу для овладения профессиональным писательским мастерством.

В 1935 году, выступая перед молодыми писателями в литобъединении при Гослитиздате, Павленко подчеркивал, что хороший сценарий всегда легко может быть развернут в повесть и даже роман. «Написав такой сценарий, — говорил он, — вы находитесь на полпути к созданию пьесы, для которой обязательны все те элементы, что и для хорошего сценария, но овладеть этими элементами, работая над киносценарием, относительно легче, чем в работе над пьесой».

Спустя пятнадцать лет, в ноябре 1950 года, в беседе со студентами Литературного института имени Горького, писатель заявил: «Много лет своей жизни я потратил на кинодраматургию. Я не считаю, что зря потратил… этот жанр еще становится…» (Стенограмма беседы со студентами Лнтинститута 16 ноября 1950 года. — Архив П. А. Павленко.)

В этой же беседе и записных книжках (том 6 настоящего издания) писатель утверждает, что сценарий — это дитя прозы, а не драматургии. Вот почему некоторые свои сценарии он специально переписывал для чтения и отказывался от их издания, когда сделать это почему-либо не удавалось. Так, не удовлетворившись выпущенным в свое время Госкиноиздатом текстом киносценария «Клятва», Павленко писал из Ялты своему литературному секретарю в августе 1948 года: «Это не то. Не сохранился ли литературный вариант? Хочу переписать его для чтения». Не разыскав этого варианта, Павленко отказался от переиздания сценария «Клятва» в «Избранном» Гослитиздата (М. 1949). Резкий протест писателя вызвал выпущенный Госкиноиздатом в 1950 году текст сценария «Падение Берлина» (черновик письма в Госкиноиздат. — Архив П. А. Павленко), поскольку, подгоняя сценарий к монтажным листам, издательство обеднило и исказило авторский текст.

В собрание сочинений включены сценарии, посвященные: героике охраны советских рубежей («Ночь»), военно-исторической теме борьбы русского народа с иноземными захватчиками («Александр Невский»), историко-революционной теме единства советского народа и коммунистической партии в их борьбе за утверждение завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции («Яков Свердлов») и теме мирного созидания советского народа («Фергана»),

ПЬЕСЫ

Кроме публикуемых в настоящем томе пьес «Илья Муромец» и «Счастье», у П. А. Павленко было много драматургических замыслов. Об этом говорят начатые и незаконченные им пьесы, а также первая драматургическая попытка инсценировать роман «Баррикады» (1935).

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Пьеса «Илья Муромец» написана П. А. Павленко в 1938 году и тогда же была поставлена в Московском театре юного зрителя и других театрах страны. Подготовка сценического варианта пьесы сделана совместно с С. А. Радзинским.

Трактовка образа Ильи Муромца, как представителя русского народа, в котором воплощены лучшие его черты — патриотические устремления, свободолюбие и мужество, сделала пьесу близкой советскому зрителю. В первые недели войны Саратовский театр имени Ленинского комсомола показывал сцены из пьесы «Илья Муромец» на вокзале для воинских эшелонов, уходивших на фронт.

Уже во время войны Московский театр юного зрителя предложил Павленко написать продолжение «Ильи Муромца». Писатель предполагал в новой пьесе показать высокую культуру Киевской Руси и приступил к разработке плана, который в письме к С. А. Радзинскому называет «славянскими листками».

При жизни писателя пьеса «Илья Муромец» не издавалась. В 1939 году она была напечатана только стеклографским способом на правах рукописи (издательство «Искусство»).

В настоящем издании публикуется впервые по рукописи.

СЧАСТЬЕ

Пьеса написана по одноименному роману в 1948 году и была поставлена в 250 театрах страны. Впервые опубликована в том же году в Симферополе, а затем издательством «Искусство» в Москве.

28 февраля 1948 года в письме из Ялты Павленко сообщал: «В Ялте написал новую пьесу «Счастье», по-моему даже хорошую, самому нравится. Пьесу… взял да и сделал заново, во многом отойдя от романа…» (Архив П. А. Павленко). Разработка сценического варианта пьесы сделана совместно с С. А. Радзинским.

Работу над улучшением пьесы писатель продолжал и в 1950 и в 1951 годах. Однако в новой редакции она так и не была завершена.

Пьеса печатается по тексту издания «Искусство».

СЦЕНАРИИ

Своим первым опытом в кинодраматургии П. А. Павленко считал киносценарий «Мужество» — экранизацию романа «На Востоке», (т. I настоящего издания). Фильм, поставленный по этому сценарию, вышел на экран в 1937 году под названием «На Дальнем Востоке». Однако хранящийся в архиве писателя киносценарий «Партизаны», завершенный писателем в 1933 году, дает основание отнести начало его работы в советской кинодраматургии к 1932–1933 годам. После киносценария «Мужество», П. Павленко в 1937 году написал кинорассказ «Ночь». Но широкую известность Павленко-кинодраматургу принес сценарии фильма «Александр Невский», написанный в 1937 году.

С той поры работа для кино на многие годы увлекла писателя. Им созданы сценарии «Яков Свердлов» (1939), «Фергана» (1941), Клятва» (1943–1946), «Падение Берлина» (1947–1949), написан дикторский текст к хроникальному фильму «Разгром немцев под Москвой» (1942) и сценарий документального фильма «Крым» (1948).

Впервые кинорассказ «Ночь» опубликован в журнале «Звезда», № 2 за 1937 год.

Рассказ представляет самостоятельный эпизод, не включенный в роман «На Востоке».

Печатается по тексту журнала.

АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

Впервые сценарий опубликован под названием «Русь» в № 12 журнала «Знамя» за 1937 год. Первоначально Павленко предполагал назвать его «Господин великий Новгород». Постановочный вариант разработан совместно с кинорежиссером С. М. Эйзенштейном (1898–1947).

Работа над сценарием продолжалась и после первой публикации. Отвечая историкам на критику допущенных в сценарии неточностей, автор и режиссер писали: «В результате большой работы, проделанной нами в содружестве с историками, сценарий «Русь» закончил свое существование на страницах журнала. Преемником его является сценарий «Александр Невский»… («Литературная газета», 26 апреля, 1938).

В 1938 году в Госкиноиздате под названием «Александр Невский» вышел уже третий вариант сценария. Фильм по нему был выпущен на экран 1 декабря 1938 года.

В 1941 году за создание сценария «Александр Невский» П. А. Павленко удостоен Сталинской премии первой степени.

Слова, вложенные писателем в уста главного героя фильма: «Но если кто к нам с мечом войдет, от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет земля Русская», — приобрели особое звучание в годы Великой Отечественной войны. Автор книги «Подвиг Севастополя» («Советский писатель», М. 1953) Б. Борисов вспоминает, какие взволнованные чувства вызывали эти слова у зрителя подземного кино, в катакомбах осажденного города-героя.

В 1949 году во время пребывания Павленко в Италии миланское общество «Италия — СССР» предполагало открыть фестиваль советских кинофильмов картиной «Александр Невский». Неожиданно полиция запретила демонстрацию этого фильма. Тогда по просьбе зрителей Павленко рассказал историю создания картины.

«Хотя фильм посвящен давно минувшим временам, он довольно актуален, ибо напоминает нашему народу его извечную ненависть к захватчикам и оккупантам… Мне кажется, что и для вас, итальянцев, этот фильм мог бы представить в некотором смысле практический интерес, ибо вы, насколько я знаю, тоже не любите захватчиков», — сказал Павленко. Эти слова аудитория встретила дружным одобрением.

В 1947 году, готовя «Избранное» для издательства «Советский писатель», Павленко переработал киноповесть «Александр Невский».

В настоящем издании киноповесть печатается в последней авторской редакции по книге «Избранное» («Советский писатель», М. 1949).

ЯКОВ СВЕРДЛОВ

Сценарий написан П. А. Павленко совместно с В. М. Левиным, погибшим во время войны с белофиннами (1940).

Жизнь и деятельность первого, председателя ВЦИК РСФСР, Якова Михайловича Свердлова, давно и глубоко волновала Павленко. Об этом говорят многочисленные статьи и очерки, написанные им о Свердлове в годы, предшествовавшие появлению фильма. В своих статьях Павленко особенно подчеркивал оптимизм Свердлова, его жизнелюбие, его способность переводить «политические требования Ленина и всего ЦК на меру людей, на язык конкретных имен в конкретной обстановке» («Правда» от 19 марта 1934).

В архиве П. А. Павленко сохранилась запись «Товарищу» (т. 6, настоящего издания), посвященная Борису Левину, из которой можно установить, что сценарий «Яков Свердлов» вчерне был закончен весной 1939 года. «Он был несколько другим, чем тот, что лег в основу фильма, я этим не хочу сказать, что он был обязательно лучше, но он был другим, более пространным в одних частях, более кратким — в других, он еще «не улегся», еще бродил, еще жил в нашем воображении, и каждому из нас хотелось то заново все переделать, то — наоборот — больше не трогать в нем ни одной запятой…»

Фильм «Яков Свердлов» вышел на экран 12 декабря 1940 года и был горячо встречен советским зрителем и печатью.

«Новый фильм из серии «Жизнь замечательных большевиков» — «Яков Свердлов», писал Емельян Ярославский («Правда» от 5 декабря 1940 года) — показывает во весь рост этого талантливейшего организатора большевистской партии, пользовавшегося глубокой любовью не только хорошо знавших его большевиков, но и самых широких трудовых масс… Миллионы людей нашей Советской страны и во всем мире с огромным интересом будут смотреть этот фильм, переживая героическую эпоху, в обстановке которой росла, крепла и закалялась великая партия большевиков, давшая миру железных рыцарей, героев пролетарской революции, среди которых Якову Михайловичу Свердлову принадлежит почетное место».

В 1947 году исправленный писателем машинописный экземпляр сценария «Яков Свердлов» был передан Госкиноиздату. Установить тождество опубликованного Госкиноиздатом сценария (1949 и 1952 гг.) с авторским пока не представилось возможным.

Сценарий «Яков Свердлов» переведен на китайский язык и в 1951 году издан в Шанхае, а в 1953 переведен на румынский язык и издан в Бухаресте.

Печатается по тексту Госкиноиздата (1952).

ФЕРГАНА

В 1939 году П. А. Павленко ездил на строительство Большого Ферганского канала и тогда же приступил совместно с кинорежиссером С. М. Эйзенштейном к работе над сценарием на эту тему. В том же году была опубликована режиссерская разработка их сценария (журнал «Искусство кино» № 9 за 1939 год). Однако в процессе работы наметились серьезные расхождения между сценаристом и постановщиком: режиссера увлекала экзотика старины; писателя — романтика современности. «Ферганский почин, — писал позднее Павленко в очерке «Иргаш Нуртабаев», — столько же страниц истории, сколько и поэзии, сколько же и строительство, сколько и народное празднество (газета «Красная звезда», № 31, 6 февраля, 1944). Такое отношение к строительству канала диктовало и творческие замыслы, к реализации которых Павленко приступил уже самостоятельно. Однако участие в освободительном походе в Западную Украину, а затем в войне с белофиннами направило внимание Павленко на другие темы. Только в 1940 году он снова берется за работу над киноповестью «Фергана» и заканчивает ее весной 1941 года.

Киноповесть печатается по авторизованной машинописной рукописи.