Счастье

Пьеса в четырех действиях с прологом

Действующие лица

Воропаев Алексей Вениаминович, демобилизованный полковник, 43 лет.

Лена Журина, 25 лет.

Горева Александра Ивановна, 30–32 лет.

Корытов Геннадий Александрович, секретарь райкома, 45 лет.

Васютин, секретарь обкома, 40 лет.

Колхозники:

Городцов, 45 лет.

Огарнов Виктор, 30 лет.

Огарнова Варвара, 28 лет.

Поднебеско Юрий, 22 лет.

Поднебеско Наташа, 20 лет.

Боярышников, 32 лет.

Комков, врач, 35 лет.

Журина Софья Ивановна, мать Лены, 55 лет.

Ленка Твороженкова, 13 лет.

Председатель колхоза, 35 лет.

Романенко Роман Ильич, генерал, 45 лет.

Офицеры:

Воронцов, 25 лет.

Лазарев, 25 лет.

Голышев, 40 лет.

Приезжий военный, 45 лет.

Моряк на набережной, 30 лет.

Военный в кожаной куртке, связист, 25 лет.

Колхозники-переселенцы.

Пролог

Зал во дворце венгерского магната. Стены украшены картинами, многие из которых косо повисли, другие прорваны осколками. Большое венецианское окно прикрыто листом фанеры. Огромные люстры не досчитываются многих хрустальных нитей. Но общее впечатление все же очень внушительное, праздничное. Капитан Лазарев, окруженный товарищами, играет на рояле бурный марш. Ему хором подпевают. Очевидно, эта песня очень близка собравшимся. Сквозь приоткрытую дверь в следующую залу виден большой накрытый стол: там много гостей; оттуда доносятся крики «ура».

Из соседней залы входит Воронцов.

Лазарев (Воронцову). Сумасшедший день. Утром — сражение, днем — награждение, вечером — наслаждение.

Воронцов. Такова война, дорогие товарищи. Нет, вы подумайте! Дунай форсирован, мы у стен Будапешта. (Играющему на рояле Лазареву.) Играй туш! Туш!

Лазарев играет, и из соседней залы гурьбой выходят офицеры. Впереди генерал Романенко, рослый красавец в орденах.

Смир-р-н-о!..

Офицеры, певшие у рояля, замирают.

Романенко. Вольно, вольно, товарищи офицеры.

Воронцов. Товарищ командир корпуса, все приглашенные налицо. Вечер, посвященный награждению корпуса третьим орденом, готов к открытию.

Романенко. Не все, не все собрались, дорогой мой Воронцов. Не вижу героини вчерашнего сражения, гордости корпуса, четырежды орденоносной Александры Ивановны Горевой.

Лазарев (Воронцову). Кто это, Воронцов?

Воронцов. К счастью, у тебя, как у вновь прибывшего, еще не было нужды в знакомстве с Александрой Ивановной. Она наш корпусной хирург. Вчера же она проявила себя не только в качестве отличного врача, но и показала себя образцовым воином. Я тебе потом расскажу.

Романенко. Майор Голышев!

Голышев. Слушаю, товарищ генерал.

Романенко. Почему не обеспечили присутствия Александры Ивановны?

Голышев. Был изгнан с позором, товарищ генерал. У нашей гордости и славы сегодня на редкость дурное настроение.

Романенко. Принять все меры и настроение исправить. (Адъютанту.) Лейтенант Воронцов, прошу доставить Александру Ивановну Гореву.

Голышев. Не пойдет. Вы же знаете ее, товарищ генерал, не первый день.

Романенко. Но я и себя знаю не первый день. Воронцов! Если не пойдет, принести на руках.

Воронцов и группа офицеров уходят.

Что с ней, Голышев?

Голышев. Все то же — Воропаев в голове. Сегодня, в такой торжественный для корпуса день, ей особенно грустно.

Романенко. Это не делает чести ни вашей оперативности, ни вашей чуткости. А?

Голышев. Вероятно, товарищ генерал. Но мне, признаться, и самому невесело, когда подумаешь, что с нами нет сейчас Алексея Воропаева и многих, многих. Сегодня бойцы моего полка его вспоминали, пили за него и плакали.

Романенко. Что и говорить, отличнейший был офицер, отличнейший. Что с ним, где он? Я потерял с ним всякую связь.

Голышев. После операции он сильно заболел. Писал мне, что собирается в Крым… У меня такое ощущение, что потерялся человек.

Романенко. Непохоже на Воропаева, непохоже…

Голышев. Непохоже, товарищ генерал, а тем не менее факт. Шел человек в первой шеренге, а теперь на тыловой телеге в обозе где-то передвигается.

Романенко. Мне не совсем ясно, кого вы больше любите — ее или Воропаева.

Голышев. К сожалению, обоих, товарищ генерал.

В дверях появляется группа молодых офицеров, ведущих под руки женщину в белом халате.

Воронцов. Товарищ генерал, Александра Ивановна Горева по вашему приказанию прибыла.

Горева. Товарищ генерал, разрешите…

Романенко. Все знаю, дорогая Александра Ивановна. Но, согласитесь, не могу же я открыть без вас наш корпусной праздник. Вы не только старейший член корпусного коллектива, но вы еще и наш надежный ангел-хранитель медицинской службы. Мы все, в сущности говоря, — произведение ваших рук. Я бы даже так сказал — не будь вас, не было бы и многих из нас. Голышева, которого вы перешиваете и перекраиваете уже вторично, определенно не было бы. Или меня, скажем. Или…

Воронцов. Или полковника Воропаева.

Романенко. Да, и его… и многих других…

Горева. Я так отвыкла веселиться, товарищ генерал, я так, признаться, устаю, что буду плохим соратником на вечере…

Романенко. Не могу, Александра Ивановна, нет, не могу. Воля большинства. Не огорчайте нас. Вы старше всех нас по службе в корпусе, хотя и гораздо моложе во всех других отношениях; без вас мы и за стол не сядем. (Берет Гореву под руку и уводит в соседнюю залу.)

На сцене остаются майор Голышев и Лазарев за роялем.

Лазарев. Товарищ майор, а что все-таки с Воропаевым? Я застал только легенды о нем.

Голышев. И вам желаю того же. Легенды — удел лучших.

Лазарев. Это правда, что Александра Ивановна жена…

Голышев (не давая ему закончить). Легенду, милый мой, не выпросишь. Ее надо сделать жизнью.

Лазарев. Обаятельная женщина! И отважна, как солдат. Признаться, полагал, что она ваша родственница, товарищ майор.

Голышев (точно не слышал). Ты лучше играй, а то… Слышишь, что я говорю. Играй, чтобы твоих слов не было слышно.

Лазарев негромко играет. Горева выходит из соседней залы.

Горева. Добрый вечер, Голышев.

Голышев. Добрый вечер, Александра Ивановна. Это не я. Честное мое слово — не я. Это генерал приказал вас вытащить на свет божий.

Горева. Не все ли равно. Как вы помните, я хотела побыть с вами один на один, а вы отговорились тем, что заняты на балу…

Голышев делает знак Лазареву, и тот на цыпочках удаляется.

Голышев. Да я, собственно говоря… как видите…

Горева. Вижу, Голышев. Сядьте рядом со мной. Мне нужно кое о чем спросить вас.

Голышев (садится рядом с Горевой). Слушаю, Александра Ивановна.

Горева. Он мне не пишет, вы можете это понять?

Голышев. Могу. Мне его настроения понятны… и если я не обижу, скажу прямо — вы маленько отошли от его жизни.

Горева. Отошла? Это неверно. Он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я ему не пара?

Голышев. Как вам сказать. Сейчас, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, у него все выбито — и чувство тоже. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.

Горева. Ох, Голышев, да вы, оказывается, философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите. Не то бытие. Так?

Голышев. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек серьезно болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.

Горева. Туманно объяснили. Я уж лучше подожду письма от Алексея, у него, может быть, складнее выйдет.

Из соседней залы доносятся музыка и пение. Звучит веселая боевая песня. Входит генерал Романенко.

Романенко. Ну, как, Голышев, выполнили мое поручение?

Голышев. Никак нет, товарищ генерал, — не светит.

Романенко. Придется мне поучить вас и в этом направлении. Идите-ка, милый, попойте, потанцуйте, участок прорыва займу я. (Горевой.) Я все знаю: беспокоитесь об Алексее. Зря, не вижу смысла.

Горева. Вести, которые я окольными путями получаю о нем, в общем не утешительны. Ампутация ноги, болезнь легких, уход из армии и житейская неустроенность, очевидно, выбили его из колеи.

Романенко. Воропаева? Ерунда. Он сам кого хочешь выбьет из колеи.

Горева. Я тоже так думала, но то, что сообщает Голышев…

Романенко. Голышев влюблен в вас, и этим все объясняется. У него верхний этаж явно отказывает… И что страшного он говорит? Воропаев выбит из колеи! Это же явный бред, Александра Ивановна. Он едет куда-то на юг. Подумаешь, какое несчастье. Да это же мировой директор совхоза. Мед, знаете, там, фрукты, масло, куры, витамины всякие, это же рай, милая, по нынешним временам, абсолютный рай. Умно, толково, я хвалю за это Воропаева…

Вбегает адъютант Воронцов.

Воронцов. Товарищ генерал, просят из дивизии. (Уходит.)

Романенко. Война не забывает нас. Правильно. Я ухожу, Александра Ивановна, будучи совершенно уверен, что ваше настроение стало лучше. Воропаев не такой человек, чтобы ему было плохо. Прощайте! (Выходит.)

Горева. Что у него случилось? Разве он мог за это время разлюбить меня? Кто из них двоих прав… не пойму… Болезнь, одиночество, райский юг… Ничего непонятно… Что же у него там случилось?.. Что у него там случилось? Что?..

Действие первое

Картина первая

Зимний ветреный день на берегу моря. Прибой яростно бьет в устои каменной набережной. Слышно, как волны рассыпаются по асфальту. Гудок парохода доносится из порта. Софья Ивановна, кутаясь в шаль, приплясывает от холода. В ее руках корзина. Появляется группа людей с узлами и сундуками.

Софья Ивановна (негромко выкрикивает). Семечки жареные, семечки… Переселенцы, что ли?

Проходящий мужчина. Переселенцы!..

Софья Ивановна. Откуда будете?

Женщина. Народ ото всех ворот… С Кубани… С Дону…

Софья Ивановна. И откуда собрались… На дворе январь месяц, а они — что курортники… Обезлюдел наш край… это верно… Да и то сказать, сколько народу немец выбил.

Группа удаляется. Появляется Виктор и Варвара Огарновы. Он в солдатской шинели без погон, в ушанке. Шинель распахнута Видны медали на гимнастерке. Варвара — в теплом ватнике. Огарнов изнемогает под ношей. Останавливается передохнуть, Варвара заботливо укутывает ему шею.

Варвара. Расстегнулся, как маленький какой! Сядь, отдохни.

Виктор. Ф-фу, устал до чорта. В штыковую куда легче ходить, чем по этим горам… Что, у вас тут нет, что ли, никакого ровного места?

Софья Ивановна. Да, у нас кругом камень, ужас прямо…

Варвара. Вот заехали! Горы, море, а в душе горе. Не Крым, а Нарым. Ты послушай только, как в твоем раю ветер воет.

Виктор. Да… Вот так субтропики.

Варвара. А все оттого, люди добрые, что он жену не слушал. Он агитатора слушал. (Софье Ивановне). Муж у меня квелый с фронту вернулся, бабушка. Чего делать, как поправить — сама не знаю. А доктора одно дундят — дайте человеку общую перемену. Тут этот артист и появился, — вербовщик. Места, говорит, абсолютно райские, и зимы нет, и два урожая в год одного инжира. Понимаешь, как стелет!

Софья Ивановна. Ай-яй-яй!

Варвара. Мы, как дурные, слушаем, себя забыли. Я все к чертям бросила, ни за грош продала, и — сюда. Уговорил. А тут, смотрите, граждане, тут же скрозь одни горы, один ветер!

Виктор. Ошибку дали, Варя… Может, обратно дунем? А? Пароход через час отойдет… Приехали — уехали, дело правое!

Варвара. Что? Извини-подвинься! Уехали!.. Слово дали? Дали. Бумагу подписывали? Подписывали. Аванс взяли? Взяли!

Виктор. Оно верно, что взяли, да ведь не за то брали, Варя!

Варвара. И слушать тебя не буду. Контуженным каким прикидывается, подумаешь! Бери сундук, пойдем. Бери, я тебе говорю!

Софья Ивановна. Дома-то ничего раздают, некоторые даже железом крытые и садики при их… Вам-то что, переселенцам, вы все получите…

Варвара. Ты слушай, что люди говорят! Ну, идем, идем… Давай я понесу, отдыхай. (Нагружает на себя все пожитки и волочит. Муж вяло следует за ней.).

Проходит, шумно переговариваясь, еще группа переселенцев. Несут фикусы в горшках, подойники, люльки.

Переселенка. И корову пасти негде… (Софье Ивановне). Море-то у вас круглый год, што ли?

Софья Ивановна. Круглый, матушка, круглый. Тыщу лет стоит.

Переселенка (удаляясь). А чтоб его турки выпили!

Появляется Городцов. Останавливается. Отирает пот.

Городцов (Софье Ивановне). Здорово, детка!

Софья Ивановна. Здорово, внучек.

Городцов. Чем торгуешь?

Софья Ивановна. Не по твоим годам товар, сыночек. Семечки жареные.

Городцов. Не тот товар, верно. Лучше бы ты первачу наварила. Округлилась бы тогда твоя операция.

Софья Ивановна. Научите, вижу. Сам займись, деточка, хлебни горя.

Городцов. Первач — дело классное. А ты брезгуешь. Может, партийная?

Софья Ивановна. Не партийная, а около. Дочка в райкоме работает, нам с первачом не возиться.

Городцов. Чего ж ты тогда в капитализм ударилась?

Софья Ивановна. Ай, не говорите, самой стыдно.

Городцов. Житуха-то у вас, видать, незавидная… А как тут места? Привязчивые? Немец много наломал? ( Оглядывается.)

Софья Ивановна. Не говорите.

Городцов. Видать, порядочно… И вообще — мелкого формату дело у вас… У меня ж душа — пшеничная, хлебороб-степняк, а тут горизонта не видать, горами обгородились, как в блиндаже.

Софья Ивановна. Погоди, завтра глянешь — душа замрет.

Городцов. Замрет, это правильно. Ну, душа — шут с ней, тела жалко. Тело мое не может тут развернуться. Эх, рукам здесь воли нет, деточка, глазу тесно…

Софья Ивановна. Да вы идите, идите, дома попропускаете. Вон новые нагоняют! Смотрите, сколько!

Городцов (уходя). Эх, жалко — ста грамм у тебя нету. С этой войной я до чего избаловался — без ста грамм и умыться, понимаешь, нет никакого настроения… Выпил бы, детка, за твое здоровье… Алло, до свидания.

Появляются Юрий и Наташа Поднебеско и тихо присаживаются на кусок гранита, оторванного от здания. У них только рюкзак за спиной, в руках ничего нет.

Наташа. Юрий, дай мою сумочку, платок там…

Юрий. Сумочку? Да я же ее в чемодан сунул…

Наташа. Ой, а я туда деньги и документы положила! Ну вот… что ж теперь делать?

Юрий. Ты только не волнуйся, Наташа, пожалуйста, не волнуйся, тебе вредно…

Наташа. Я нисколько не волнуюсь, но мы же теперь без денег…

Юрий. Подожди, у меня в полевой сумке что-то было… Ты только не волнуйся… дай сумку.

Наташа. Да где я тебе ее возьму! (Плачет.) Нету сумки. И когда ее свистнули, можешь ты мне сказать?

Юрий. Ну, нет так нет, что ж теперь делать… Меньше забот. (Роется в карманах шинели.) На телеграмму найду… трояк вчера был… Нет, нету… Главное, ты не волнуйся. Загоню свитер — вот и все… Бабушка, свитер не надо? Трофейный!

Софья Ивановна. Что вы… Разве я торговка. Я так себе вышла… Обокрали, видно?

Юрий. Похоже, что — да.

Наташа. Юра, вынь из рюкзака мое синее платье. Оно мне широко. Я его все равно не буду носить.

Юрий. Продать твое синее платье? Ни за что. Ты в нем провожала меня на фронт, забыла? Ты в нем и в родильный поедешь — очень хорошо, что широкое… (Софье Ивановне). А где у вас тут торгуют, тетя? Замечательный свитер продаю.

Наташа. Юра, милый, оставь, пожалуйста. У тебя же теперь ничего нет, кроме этого свитера, а смотри, какой холод. И потом, кому ты хочешь послать телеграмму, хотела бы я знать?

Юрий. Кому? Алеше Зайцеву, например. Раз!

Наташа. В адрес полевой почты телеграммы не принимают. Дальше.

Юрий. Ну, этому… как его… доктору с рыжими усами. Помнишь, он все время намекал, — если, говорит, будет нужно, пожалуйста.

Наташа. Где его адрес?

Юрий. У меня в полевой сумке, как же…

Наташа. А полевая сумка где?

Юрий. Ах, верно! Выходит, что телеграмму некому послать. Беда, Наташка. Вот это, брат, беда.

Наташа. Главное — спокойствие, Юра. Ты, главное, не волнуйся, вот что. Как-нибудь вывернемся. Не может быть, чтобы мы вот так взяли и пропали… сам подумай!.. Мало ли мы с тобой испытали на войне, и все ничего, все позади…

Юрий. Ты только, правда, не принимай близко к сердцу. Сегодня будем в колхозе, определимся.

Наташа. Ох, какой ветер!.. А еще юг называется! Пойдем, Юра, а то я совсем озябла.

Софья Ивановна. Да вы посидели б, отдохнули. Лица на вас нет.

Наташа. Я боюсь простудиться, а мне нельзя этого. Понимаете? Мне бы сейчас лечь в тепле где-нибудь, вытянуть ноги…

Софья Ивановна. Ребеночка ждете?

Юрий. Да, что-то вроде этого.

Наташа. Ух, добраться бы скорей до места, устроиться, отдохнуть. (Юрию.) И я тебя уверяю, будет чудесно. (Обнимает его.) Я даю тебе слово — будет отлично. Нам уже так давно плохо, что на-днях обязательно будет хорошо. Так всегда бывает, Юрий. Я знаю.

Сквозь вой ветра доносится сиплый, дрожащий гудок парохода. Все вздрагивают.

Софья Ивановна. А, чтоб тебя! Прямо шакал, а не пароход. Бедные вы мои… (Юрию.) Вы сами тоже, я вижу, не в исправности. Ой-ой-ой! Вы, главное, вперед выскакивайте, раз вы такой раненый. Так, мол, и так, в первую очередь, а то расхватают.

Наташа. Что расхватают?

Софья Ивановна. Да все, милая. Разве тут смотрят, чего хватать. До чего дотянулся, то и бери. Дадут дом — берите.

Юрий. На кой нам шут дом!

Софья Ивановна. Берите, берите, потом разберетесь. Или, может, как вы больные, корову посулят, — берите. Ссуду какую, аванс, — все надо брать! А как же! Брезговать не приходится. Была б я переселенка, я б вам пример подала!

Юрий. Ну пока!

Юрий и Наташа уходят.

Софья Ивановна. Хлебнут горя… (Вздыхает и уходит.)

Набережная пуста. Темнеет. Пароход дает второй гудок, еще печальнее первого. Появляется Воропаев в сопровождении моряка с чемоданом. Воропаев надрывно кашляет.

Моряк (беспокойно поглядывая в сторону парохода). Отдохните, товарищ полковник. Вот сюда, на камушек… мертвый город… И кой чорт их понесло, Робинзоны! Вы что, тоже с ними, товарищ полковник?

Воропаев. Нет. Я сам по себе.

Моряк. На службу?

Воропаев. Нет.

Моряк. В санаторий располагаете?

Воропаев. Нет, не располагаю.

Моряк. Родные имеются?

Воропаев. Нет.

Моряк. Так вы, наверно, местные сами?

Воропаев. Нет, к сожалению.

Моряк. Ну, тогда плохо. Разве тут жизнь? И чего, спрашивается, едут, какое такое переселение, с какой стати? Тут лишнего гвоздя не найдете, война все взяла, а они — то им подай, другое выложи… К весне разбегутся, я вас уверяю.

Воропаев. Не знаете, где комитет партии?

Моряк. А вон, за тем углом. Пришли, стало быть. Я, значит, даю задний ход. Желаю счастья, товарищ полковник!

Воропаев. Что?

Моряк. Счастья желаю, как говорится.

Воропаев. Спасибо, спасибо.

Моряк уходит. Воет ветер. Волны колеблют гранит набережной, и лампочка на уличном фонаре танцует, раскачивая свет.

Ну вот… приехал…

На набережной становится совсем темно и глухо. Пароход дает печальный гудок, взвывающий на ветру. Воропаев медленно идет дальше.

Картина вторая

Большая, когда-то великолепная комната. Сейчас в ней пусто. Разбитые стекла заклеены бумагой. Она шуршит и рвется под ударами ветра, задувая моргалик на столе, за которым Корытов просматривает бумаги. Он в пальто и кепке. Воропаев сидит в кресле перед столом, внимательно следя за Корытовым.

Воропаев. Вы меня не за жулика, часом, считаете?

Корытов (продолжая разглядывать бумаги). Полковник… шесть орденов… был начальником политотдела… четыре ранения…

Воропаев. Выслушай меня, товарищ Корытов. В армии я, как ты понимаешь, не работник… а тут еще туберкулез обнаружился, сынишка тоже болен. Вот я и надумал сюда… Поправляться.

Корытов. Ты разве местный?

Воропаев. Я эти места знаю.

Корытов. Отдыхал тут?

Воропаев. Воевал…

Корытов. Да-а… Вы у меня, полковник, первый такой. А прокурором не пошел бы?

Воропаев. Что?

Корытов. Прокурором, я говорю. Людей у меня, брат, нет — жуткое дело! (Зовет.) Лена, Лена!.. Транспорта нет. (Загибает палец.) Топлива нет. (Загибает второй палец.) Света нет. (Загибает третий палец.) Воды нет. (Загибает четвертый палец.)

Входит Лена Журина с тарелкой в руках. Корытов показывает ей два пальца, давая понять, что требует ужин и для гостя. Движением головы Лена отвечает, что второго ужина нет.

Да и ужина, видишь, нет. Жуткое дело. А ведь какой, брат ты мой, районище, другого не найти на всем побережье. Виноград, табаки, фрукты, рыба, эфиромасличные… что хочешь. Но главное — виноград. Только не обкопаешь его раз десять, во-время не обрежешь — ни черта не получишь. А главное, один тут комбайн — руки… А людей нет… Может, лектором пошел бы? Оно и для здоровья вполне подходит. Зарази людей энтузиазмом.

Воропаев. Не могу.

Корытов. Ах ты, жуткое дело…

Звонок телефона.

Алло! Я, Корытов. Лопат нет? Опять двадцать пять. Что вы сами-то думали до сих пор? Ладно. Посоветуемся тут, позвоню… (Продолжает, жуя и откладывая половину омлета Воропаеву.) На фронте тебе, друг милый, куда легче было. Там у тебя адъютанты, автомобили, телефон… А у меня голосовая связь…

Воропаев. Как в рукопашном бою?

Корытов. Точно. Вот поразослал всех на места, сам от телефона не могу оторваться.

Снова звонок.

Я, Корытов. Приземляется народ? Так. Чего шумят? Природа не та? Ай-ай-ай!.. Ну, я природой не руковожу, скажи — не в моих силах… И агитатора сейчас прислать не могу… попозже как-нибудь… Ну, ладно… звони, посоветуемся тут…

Воропаев. С кем ты все время советуешься?

Корытов (потрясает бумагой). С планом! С кем? Беру лопаты у одних, даю другим… У этих беру тягло, перекидываю третьим… Оформляйся-ка агитатором, полковник, работенка не пыльная, опять же паек, то да се…

Воропаев. Я, товарищ Корытов, уже докладывал тебе, что болен, до чорта болен. Я отдохнуть хочу. Понял? Я… Ты понимаешь, все у меня в жизни как взорвалось — семья разрушена, жена погибла, сын у чужих людей… сам я без сил… Сейчас я не работник. Нет, нет.

Корытов. Ох, беда, все тихой пристани захотели. Ты вот, друг милый, поправляться приехал, тебе одно — красота, горы, цветы, море, а это только губы накрашены, брови подведены, а на самом деле положение — хуже не бывает. В общем — устраивайся. Лена!

Лена входит, и снова звонит телефон.

Я, Корытов. Встречу? Какую встречу? С прибывшими? Иду, иду. Ладно, сейчас иду. (Лене). Надо полковнику койку устроить. Кто там сейчас в комнатенке… рядом с твоей?

Лена. Мирошин. Завтра в колхоз едет.

Корытов. Ага! Значит, Воропаева — к Мирошину. А как Мирошин вернется, передвинь Воропаева к Савельеву, того долго не будет.

Воропаев. Ну, а когда Савельев вернется?

Корытов. Опять куда-нибудь сунем. Так и крутимся, брат, как на карусели.

Воропаев. Но все это, как я понимаю, программа на завтра, а сегодня?

Корытов. Следовало бы тебе, конечно, поужинать… да… но исключается… Да… Жуткое дело, брат. А переночуешь в райкоме. Лена, ты устрой. Ну, я пошел. Новоселы ждут. Слушай, может ты к ним избачом пойдешь?

Воропаев. Товарищ Корытов!

Корытов. Ладно, ладно. Бывай… (Лене). Беспокойный попался… Ты его устрой. (Выходит.)

Ветер стучит в окно. Дребезжат надтреснутые стекла. Слышно, как вдали гудит море.

Лена. У нас будете жить?

Воропаев. Придется.

Лена. Один или с семьей?

Воропаев. Семья у меня — один сынишка десяти лет, ради него всю чепуху с переездом затеял.

Лена. Прихварывает?

Воропаев. Да. А вы давно здесь работаете?

Лена. Как освободили город… недавно…

Воропаев. А товарищ Корытов?

Лена. То же самое. Вместе прибыли.

Воропаев. Черствый он у вас человек, сухой.

Лена. Это вы насчет того, что он к себе не позвал? В одной комнате он, жена, трое ребят. Тут будешь сухой.

Воропаев. Да нет, не в том дело.

Лена. Разве на вас всех угодишь! Едут и едут, давай и давай. Тому дачу задаром, тому сад. А спросили бы, как мы живем!

Воропаев. А вы одинокая, семейная?

Лена. Муж в Севастополе был, три года ни слуху ни духу. (Задумывается.)

Воропаев (переводя разговор). Да, всем не легко. Сводку сегодня не слышали?

Лена. Прорвали наши чего-то на Дунае… здорово прорвали… сейчас рассказы передают, хотите послушать? (Включает репродуктор, который неразборчиво и тихо что-то бормочет, нужно подойти близко к нему, чтобы что-нибудь услышать.)

Воропаев (обрадованно). Ну-те, ну-те, давайте! (Подходит и слушает.) Чьи войска?

Лена. Романенко, что ли… Тсс… переправились, смотрите.

Воропаев (взволнованно). Корпус Романенко переправляется, что ты скажешь! Это мой корпус, я воевал в нем…

Лена. Тсс… Так рассказывайте, чего там у них…

Воропаев. Романенко… Эх, что там сейчас, Лена, творится! Не спали, должно быть, суток трое, шалые глаза горят, суетня! И Романенко, как всегда, впереди всех. Молодец!

Лена. Давно его знаете?

Воропаев. Это ж моя семья, Лена… как не знать?

Лена. Постойте… саперы… чьи, говорят?

Воропаев. Саперы Дормидонтова Ивана Сергеича… А штурмовые группы ведет, наверное, Голышев. Как форсировать переправу, так он. На Днестре, на Буге, его везде помнят… (Отводит Лену от репродуктора, потому что ему уже ясно, что происходит за тысячу верст.) Геройский мужик! Мы с ним в Софию входили. Я тогда был ранен, едва на ногах держался, но когда нас стали обнимать и целовать, как родных подбрасывать на руках, кричать: «Живио!.. Ура! Живио!» — рана стала на глазах затягиваться. До нее ли тут!.. Такие дни случаются раз или два в столетие, такие дни чудотворны… Недавно это было, а как в прошлой жизни… (Продолжая вслушиваться в шопот радио.) Что, что?.. Корпус Романенко — трижды краснознаменный? Правильно. Стоящие ребята. Я представляю, как это было. Они там ползком, ползком, как кроты, подобрались к Дунаю и — раз! На ту сторону. Мамаладзе уже зубами вцепился в тот берег, — не вырвешь… И на самой сумасшедшей переправе, со своим перевязочным пунктом… конечно, Александра Ивановна… уж кого-то режет там, кого-то штопает. И, знаете (вдохновенно), бой не бой, а всегда в белоснежном халате, будто не под огнем, а в академии. Да, не вернется более эта жизнь, не увижу я никого из них…

Лена. Александра эта Ивановна — не может быть, чтобы генерал.

Воропаев. Шура? Горева? Хирург, потрясающий хирург. Ей обязан, что жив.

Лена. Всю жизнь за это будете ее помнить. Молодая?

Воропаев. Трудно сказать.

Лена. Чего тут трудного? Если молодая — так молодая… А еще такой близкий вам человек.

Воропаев. Она-то молодая, да я о другом… из близких людей мне теперь сиделка нужна… не больше того… простая нянька… Я, Лена, вывалился из своего счастья, как из самолета. Летел — и трах, вывалился и сам не знаю, где я… Вы что же домой не идете?

Лена. Мать жду, а дежурный должен придти. Мирошин этот. Мы с мамой живем тут в одном домике. Я поговорю с матерью, чтобы вас устроить. Ох, забыла, я ж чайник поставила, может вскипел. (Уходит.)

Воропаев. Ну, разберемся.

Роется в рюкзаке, достает буханку хлеба. Входит Софья Ивановна.

Софья Ивановна. Вечер добрый. Что-то незнакомая личность, не угадаю я… Сегодня заступили, небось?

Воропаев. Нет, я просто так. Приезжий.

Софья Ивановна. В райкоме-то? Ночью?

Воропаев. Я не один. Тут есть какая-то Лена, сейчас придет.

Софья Ивановна. Дочка это моя. А я было испугалась. Подожду ее. (Садится.) В нашем городе жить располагаете?

Воропаев. Если что-нибудь найду, — да.

Софья Ивановна. Все можно найти, на то и глаза даны, чтобы искать… Будете требовать дом или как?

Воропаев. Посмотрю. Лена мне что-то говорила о вашем домике.

Софья Ивановна. Лена? Слушайте ее. Разве это дом? Да и не наш он, коммунальный. Ни солнца, ни фрукты никакой, а вам надо дом фигурный, чтоб у него вид был да садик хороший. Пять яблонек — и те, смотри, тысчонки три дадут.

Воропаев. Я фруктами торговать не собираюсь.

Софья Ивановна. Не вы, а супруга, конечно. Вы и продать-то толком не сумеете, как я понимаю вас.

Входит Лена.

Поди-ка сюда. (Тихо.) Что ты, милая, с ума сошла? В первый раз человека увидела — и в дом тащишь? Такого пусти — он и нас в два счета выживет.

Лена. Ничего я ему не говорила, обещала только вам передать насчет дома.

Софья Ивановна. И нечего, нечего. На всех не наплачешься. Да. Торговля моя, Лена, никуда не годится, просто беда.

Лена. Только срамишься ты со своей торговлей. Узнает кто — засмеют. Иди Мирошина буди, сколько его ждать.

Софья Ивановна. Иду, иду. (Воропаеву.) Прощайте, товарищ командир. (Уходит.)

Лена. Не пойму, зачем вы с жильем торопитесь?

Воропаев. А что?

Лена. Разве вам жилье нужно? Вам люди нужны… Человек к человеку жмется.

Воропаев. Да, может быть.

Лена. Да не может быть, а правда. Я по себе сужу. Мне эти дома — хоть бы и не было их. Стены и стены. А другой раз такая тоска возьмет, приду ночью сюда, стану к радио, слушаю: какая кругом интересная жизнь, и плачу, знаете, как маленькая. То стахановец новый объявится, то наши город отбили, то чего-то в театрах идет, народ в ладоши бьет, смех слышно, музыка… И так мне хочется побыть со всеми ими… Вот все равно, как вы про фронт рассказывали, будто я вся там, а здесь только так себе…

Воропаев (внимательно глядит на Лену, она интересует его). У вас другое, Лена, вы еще не жили, у вас все впереди, а я… чорт меня знает, я только и делаю, что завидую тому Алексею Воропаеву, у которого были здоровые легкие, здоровые ноги, сильные руки, неплохая, в общем, голова… И вот… Всю жизнь хотел жить у моря, это казалось счастьем, и вот я у моря, как эта ваша железная баржа, что валяется на берегу.

Лена. А вы зачем за нее думаете? Может, она иначе решит…

Воропаев. Кто?

Лена (кивает в сторону репродуктора). Та, что на фронте, Александра Ивановна.

Воропаев. Вы идите, Лена, а я вместо вашего Мирошина подежурю.

Лена. Спасибо вам, я уж и сама хотела просить. (Набрасывает ватник.) Ветер какой сумасшедший! Один не побоитесь? Смотрите. Ну, до завтра. Хороших снов вам на новом месте, товарищ полковник!

Воропаев. Благодарю вас.

Лена уходит.

(Садится в кресло, вытягивает ноги.) Трудно начинать… в сорок три года… все сначала, все…

Ветер потушил моргалик.

Ну что ж. Спокойной ночи, Воропаев! С новосельем тебя, дружище!

В темноте слышен его надрывный кашель.

Картина третья

Большой табачный сарай без передней стены. Облака бегут по небу, то и дело закрывая луну. Гудит и стонет ветер, слышен грохот разбушевавшегося моря. Голый тополь качается на ветру. Раскачивается и «летучая мышь», повешенная над столом, покрытым красной материей. Собрание. Колхозники поеживаются от холода, дремлют на скамьях, а у стола ораторствует председатель.

Председатель (хрипло). Я, честное слово, голос сорвал, второй час говорю, а толку нет.

Боярышников. И не будет.

Председатель. Звенья не организованы, бригад нет, перекопка отстает. Чуете, какой итог впереди? Нету итога.

Боярышников. И не будет.

Председатель. Виноград своего времени требует, растение нежное, кто его знает, пропустишь срок, не нагонишь. А время идет, время за нас с вами не беспокоится. А у меня в руках что? Одни медицинские показатели. (Потрясает кипой бюллетеней.) Боярышников — ревматизм, Виктор Огарнов — общее ослабление…

Варвара. Ты моего не трогай… Четверо суток в воде простоял… на обвале.

Председатель. Все стояли. (Продолжает читать.) Вот она самая Варвара Огарнова… малярию уже заимела!

Варвара. Как же не заиметь? По пояс в воде работала, будь она проклята. Что я, на землетрясение ехала? Говорили — рай, а тут горы валятся на голову, одно осталось — бежать.

Одобрительный гул.

Председатель. Убежишь — голову оторвем. (Продолжает.) Один считался здоровым — Городцов, и тот, видите, на бюллетень взялся, прострел где-то у себя обнаружил… У доктора, товарища Комкова, на хворобы свой план, а мне как? Не может медицина до того догадаться, кому перекапывать, а кому дома сидеть.

Боярышников. Тут и догадываться нечего, с лица видно, кто хворый.

Председатель. На твое если посмотреть, как раз другая выйдет формулировка.

Боярышников. А ты на свое посмотри.

Шум.

Понавезли больных, а спрашивают, как со здоровых.

Огарнов. Ехали-то мы здоровше тебя, да стали больные.

Председатель (Боярышникову). Да кто ж тебя, иезуита, переселял? Сам примкнулся. А теперь сидишь, народ мутишь! А от товарища Корытова директив полный ящик… каждый день по срочному предписанию.

Боярышников. Я свое отработал, мне и посидеть можно.

Председатель. Никому не позволено… Ты пойми — виноград же гибнет, виноград!..

Боярышников. «На горе Арарат растет крупный виноград». Кончай базар, председатель.

Воропаев (проходит к столу). Разрешите мне слово.

Голоса с мест. Это еще кто такой? Герой войны, вроде Боярышникова?.. Как звать-то?.. Сейчас речь скажет! Ну, говори, говори.

Воропаев молчит, мучительно кашляет.

Варвара. Орденов понавесил, а смелости нету.

Боярышников. Тоже на бюллетень просится.

Воропаев (Боярышникову). А вы скажите, где вы воевали, что так разговариваете?

Боярышников. Где назначили, там и стоял, не в том суть.

Воропаев. Нет, в том. Я вижу, что и воевали вы где-нибудь на горе Арарат, только на той горе войны не было.

Смех.

А между прочим, есть среди вас настоящие фронтовики?

Голоса. Есть… Имеются…

Воропаев. Дайте-ка на вас взглянуть, какие вы… А ну, садитесь поближе. И вы ближе… Разведчик?

Городцов. Бог войны, товарищ полковник, наводчиком состоял. (Садится в первом ряду.)

Воропаев (к задним рядам). А вы там… в глубоком тылу… Выходите на передний край. Да, да… вы, сталинградец, пожалуйста ближе.

Огарнов доходит до третьего ряда, но дальше ему итти не удается. Варвара усаживает его и сама садится рядом.

Варвара. Отдохни.

Воропаев. Я вот о чем спросить хочу… Вы мне скажите, друзья, для чего вы сюда приехали?

Варвара (становится у стола, прямо перед Воропаевым). До чего ж любопытный, скажите! Чисто следователь.

Боярышников. Обходным маневром берет.

Воропаев. Вот вы мне скажите, товарищ.

Городцов. Городцов моя фамилия.

Воропаев. Вот почему вы, товарищ Городцов, пошли на новое место?

Городцов. Мгм… сказать можно длинно, сказать можно и коротко. Тут разное коммунике может быть.

Воропаев. А я вам скажу, зачем вы приехали. Счастья искать… да, да, за счастьем!

Варвара. Нашел, где искать!

Воропаев. А счастье заработать надо. Счастье берется с бою.

Варвара. Поди заработай. Поживи, как мы, не то запоешь. Ехали мы сюда здоровше этого (показывает на Боярышникова), песни пели, хорошей жизни ждали. Приехали, а тут нас природа сразу мордой об камень… Гора завалилась, вода кинулась на село… четверо суток из воды не вылезали… Ветер ударил. А кругом темнотища, свету нет, земля чужая, за что браться — не знаем, чего ожидать — не ведаем. Трудно до невозможности!

Воропаев. А вы хотите, чтобы сразу легко было? (Неожиданно резко и сильно.) Идет такая война, и чтобы нам легко было? Таких людей, которым сейчас легко, надо судить, легко только бездельникам, вот этому (указывает на Боярышникова) да вашему доктору, тоже, видно, бездельнику немалому. (Огарнову.) Под Сталинградом мы с тобой не так работали. Ты, друг, под Сталинградом в какой дивизии был?

Огарнов (встает). В тридцать девятой, товарищ полковник.

Варвара (заставляет его сесть). Отдохни, Виктор.

Воропаев (подходит к Огарнову). Так ты же помнишь Захарченку, радиста. Он, правда, не вашей дивизии был, но о нем слух по всему Сталинграду пошел.

Городцов. Это какой Захарченко?

Воропаев. Сейчас скажу. Это тот самый, что одиннадцать раз нырял за рацией, пока не вытащил ее со дна Волги. А главное, человек до тридцати годов дожил и до того ни разу не плавал.

Огарнов. То не Захарченко, а Колесниченко. С нашей дивизии. Ныне Герой Советского Союза.

Городцов. Только и в нашей дивизии однородный случай был.

Огарнов (недоверчиво). У вашей?

Городцов. У нашей.

Варвара (пересаживается к мужу). У нашей?

Огарнов (почувствовал поддержку, твердо). У нашей.

Варвара (Городцову, торжествующе). Извини-подвинься! У нашей тот случай произошел!

Воропаев (обращаясь к окружающим его фронтовикам, говорит быстро, лихорадочно; переходит от одного к другому). А Киев, ребята, кто брал Киев? Ты? А кто под Яссами был? А может, и ранен там? Трех пальцев нет? Кто резал? Не Горева ли? Не хватало еще, чтобы она. Ведь если тебя Александра Ивановна резала, так мы братья с тобой на всю жизнь.

Городцов. Война всех породнила.

Воропаев. Верно, друг, чужих нет, все родственники. (Огарнову.) А ты, милый друг, более моего видывал!

Огарнов. Десять разов помирал — не помер, фиг меня возьмет на одиннадцатый… как того радиста…

Воропаев. А под Севастополем… кто помнит, как на Сапун-гору ползли… плечо в плечо… В пушки впрягались, везли…

Огарнов. Снаряды — на руках, как ребят, тащили.

Воропаев. «Ура» какое неслось, помните? Не Сапун-гора, а Крикун-гора получилась.

Огарнов. Э, нет, не так про то говорилось: с ихней стороны Сапун-гора…

Воропаев. А с нашей — Крикун-гора…

Огарнов. А к вечеру сделали ему Хрипун-гору!

Воропаев. Десять часов штурмовали, и была ему Хрипун-гора… Товарищи фронтовики! Не для того мы на фронтах побеждали, чтобы дома спать, подложив под голову бюллетени доктора Комкова! Сейчас я объявляю колхоз на угрожаемом положении. Образуем три штурмовые бригады. Не будем терять ни минуты. Внезапность — половина успеха. (Городцову.) Ты поведешь первую штурмовую бригаду. (Огарнову.) Ты, сталинградец, — вторую.

Варвара (расталкивая фронтовиков, бросается к Воропаеву). А ты откуда такой взялся?

Воропаев. Все с нами! Только тому бюллетень, кто помер!

Боярышников. Перегиб, образуется перегиб.

Воропаев. Молчать, когда я говорю с фронтовиками!

Варвара. Сам танцуй, а я раненого своего… (Заслоняет мужа). Не позволю!

Воропаев. А глумиться над его воинской славой позволяешь?

Варвара (остервенело). Не отдам! Извини-подвинься! (Мужу.) Виктор, отдохни! (Усаживает его на скамью и держит за плечи.)

Огарнов (отводя руки жены). Не встревай в военное дело, Варвара.

Варвара. Виктор!

Огарнов становится рядом с Воропаевым.

Ты ж хворый, Виктор. (У нее слезы.)

Огарнов. Варвара…

Варвара. Ну?

Огарнов. Отдохни.

Варвара. Что?!

Огарнов. Сказано, — отдохни.

Варвара. Ну, вы только подумайте, граждане, чего делается! (Виктору.) Набирай, дурной, бригаду, а то всех расхватают! Чего стоишь, как пень?

Воропаев. Первую штурмовую ведет Городцов…

Боярышников. Называется — штурмовка, перегиб…

Воропаев. …вторую — Огарнов… Третью ты, председатель.

Все встают, переговариваются, зовут друг друга. Слышны голоса: «Лопаты где?.. Фонари несите!.. Живо… Баяниста сюда! Где баянист?»

Девочка лет тринадцати подбегает к Воропаеву.

Ленка. А я? А мне куда кидаться, дяденька?

Воропаев. Кто будешь?

Ленка (скороговоркой). Твороженкова Лена, отец погибший в Ленинграде, пионерка я…

Воропаев (оглядывает ее). Ага! Ленка — Голая коленка, вот ты кто!

Ленка. Да не отоваривают талон на чулки, что я поделаю… Так мне куда?

Воропаев. Будешь моей связной. Тащи баяниста!

Ленка бросается будить баяниста, мирно дремлющего на задней скамье.

Варвара (свистит). А ну, женский пол, ко мне! (Воропаеву.) Ишь, артист какой разыскался… все сердце перевернул вверх ногами. А ну, ко мне, женский пол! Чуб батогом, усы до плеч, четвертую формируем! (Воропаеву.) Думаешь, от мужей отстанем? Фиг тебе с маслом!

Ленка толкает к сцене баяниста.

Я с них сок пущу, не думайте! Сам отдохни, а я не дамся! (Женщинам.) Пошли!

Все выходят гурьбой. Баянист перебирает лады.

Воропаев. Смотри, какая боевая.

Варвара. Солдатка я или нет?

Воропаев. Храбра!

Варвара. Храбрей меня только чорт в аду. (Запевает, притоптывая.)

А я, бабочка, наделала беды,

Пошла по воду, побила казаны!

Воропаев (баянисту). Играй, с душой играй, как перед боем! Покажем себя, повоюем еще разок. Кому честь дорога, тот нас не бросит. Сосредоточивайся. В ата-а-ку!

Варвара.

А я, бабочка, наделала беды,

Пошла по воду, побила казаны!

Боярышников. Круто замешено. Кончились каникулы жизни!

Действие второе

Картина первая

Солнечное январское утро. На склоне холма — крохотный домик с открытой терраской и ступенчатым двориком перед нею. Дерево горького миндаля в розовом цвету осеняет дворик легкой узорной тенью. За домом видны горы в снегу, а внизу, справа, — полоса сияющего синего моря. Терраска завешена плащ палаткой.

Появляются Воропаев и Городцов в сопровождении Ленки Твороженковой.

Ленка (трагическим топотом). Вот здесь они живут, Поднебески. Такие бедные, дядя Алеша, такие… прямо не знаю, что сказать…

Воропаев (Городцову). Знаешь их?

Городцов. Да нет, не работники… Заметьте, на штурмовке не были, а уж, кажется, на всю Европу было слыхать.

Воропаев (Ленке). Ну, спасибо, что довела. Если увидишь доктора Комкова, попроси, чтобы подождал меня, а я зайду к нему, как освобожусь.

Ленка. Лечиться будете?

Воропаев. Я его сам сегодня лечить буду. (Оглядывает горы.) Эх, и красотища же!

Городцов. Красота меня в данном случае не завлекает. Мелкого масштаба дело здесь. Мне же ваш виноград хуже капусты. У меня масштаб другой: просто люблю технику. Я же комбайнером был. Сплю — пшеницу во сне вижу. Скучаю за батюшкой-хлебом.

Воропаев. Не единым хлебом жив человек. Нам все надо — и виноград, и апельсины, и орех, и маслины. Мы тут такое разведем, чему и названия нет.

Городцов. Разведете тут! Да возьмите хоть этот дворик-пятачок, что с него возьмешь, — плюнуть же некуда… Да и климат несообразный какой-то, на дворе январь, а сворачивает на май, миндаль цветет. А там, пожалуйста, — горы в снегу. А тут море рот разинуло, хоть закрывай чем ни попало, голова от него только болит. А я так считаю, что русский человек никак не может без снегу. Другой раз глаза закрою, и представится — снег, деревья трещат от мороза, лунища огромная и где-то сани на морозе поют… А тут не знаешь, как к ней подступиться, к здешней природе. Как барышня какая.

Воропаев. Ты привык вдаль смотреть, а ты вверх взгляни. Какие горы! Вон, видишь, Орлиный пик. Там орлы свили, гнезда, а по сути дела нам с тобой там жить, дворцы понастроить там, сады разбить. Для счастливых людей место.

Городцов. Сказал тоже! Его сделать надо, место-то.

Воропаев. Вот именно, сделать. Все надо перевернуть заново…

Городцов. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Давай стучи к ним… Алло, жители!

Воропаев стучит палкой о балкон. Из-за плащ-палатки появляется лицо Наташи. Из-за плаща появляется Юрий в наташином халате.

Юрий. Здравствуйте, товарищ полковник.

Воропаев. Здравствуйте. Можно к вам?

Юрий. Я бы пригласил к нам, да, знаете…

Наташа (из-за плащ-палатки). Ты с ума сошел, Юрий!

Юрий. Да нет, я же говорю, что… (Показывает на свой капот.) Мои штаны в стирке, других нет… А поскольку капот на мне, то на ней… понимаете… Наташа, вот этот товарищ затеял позавчера ночной штурм! Здорово получилось, я сам было хотел примазаться, да не вышло, кости ныли… от сырости…

Воропаев (сбрасывает с себя шинель, протягивает Юрию). Накиньте мою шинель, капот отдайте жене…

Юрий берет шинель и исчезает за плащ-палаткой.

(Городцову). Будь добр, скажи Варваре Огарновой, пусть подойдет сюда да одежонки захватит… Ну, что-нибудь там, на первый случай, у нее есть, я знаю.

Городцов. Есть-то у нее много чего есть, да не про ихнюю честь. За что одевать, не знаю… Попробую, однако… Разрешите быть свободным?

Воропаев. Иди, бог войны, думай о мире.

Городцов. Есть думать о мире. (Уходит.)

Плащ-палатка опускается, и Воропаев всходит на балкон, где на ящике, завернувшись в шинель Воропаева, сидит Наташа. Вместо столика перед нею кусок керченского ракушечника. На нем — коробочка с пудрой и осколок зеркала.

Юрий. Входите, товарищ полковник.

Воропаев. Ничего особнячок. Давайте знакомиться. Зовусь Воропаевым Алексеем Вениаминовичем.

Юрий (представляя Наташу). Моя жена Наташа… Наталья… знаете, как ее… Дмитриевна…

Воропаев. Очень рад познакомиться, Наталья Дмитриевна.

Наташа. Вечно этот Юрка не то скажет. Какая я Дмитриевна!

Воропаев. Ну, как же вы все-таки сюда попали?

Юрий. Подлечиться думали, если удастся.

Наташа. Пока не удается, но…

Воропаев (оглядывая обоих). Оба фронтовики? (Кивая на орденские колодки, что лежат рядом с зеркалом.) Вижу, вижу. Что же вы так… налегке? Вроде птиц перелетных?

Юрий (смущенно, даже виновато). Как-то все некогда было… Сначала жили у родителей, в Белой Церкви… до войны, конечно… а потом фронт, родных растеряли, дом погиб, когда тут барахлом заниматься… Ну, вот, значит, и загнали все, вплоть до трофейной зажигалки!

Наташа (улыбаясь). Словом, как говорится, солнце, воздух и вода — наша лучшая еда. Но мы вывернемся. Если б нас в дороге не обокрали, — все бы ничего.

Воропаев. Какие специальности?

Юрий. Мы же прямо из школы на фронт, я — сапер, она, знаете, медсестра…

Воропаев. Вот это уже нечто…

Наташа. Ясно, нечто. Я трехлетний стаж имею.

Юрий. Тоже мне стаж! А ребенка не сумеет пеленать. (Воропаеву.) Из всех наших бед… это самое страшное. Ребенка ждем.

Наташа. Юрий, прекрати!

Юрий. Ничего я не прекращу. Ты совершенно не бережешься.

Наташа. А ты сам бережешься?

Юрий. Так не я же в положении, а ты…

Наташа. Юрий!

Воропаев. Я вижу — тихо живете. Но, по-моему, ваш муж прав. Дела у вас, насколько я понимаю, не блестящие.

Наташа. Это неправда. Мы с Юрой большой славы не заработали, мы с ним много потеряли — и дом, и стариков, и свое здоровье, но ведь мы боролись… Мы… Вы не думайте, что мы молодые, мы взрослые, мы свою силу знаем…

Воропаев. Чувствую.

Наташа. Нет, погодите, погодите. Вы, может быть, думаете, что если у нас ничего нет, значит — мы бедные? Бедные — это те, которые слабые, а мы не бедные, потому что мы… потому что… мы ж побеждаем… Не только вы, но и я сама сколько раз побеждала, и Юрий, и другие, что вы думаете…

Воропаев. Ах вы, черти полосатые!

Наташа. Вы ругаете нас?

Воропаев. Да нет, я завидую вам, и молодости вашей и силе.

Наташа. Хотите меняться?

Воропаев. А на что вам моя старость?

Наташа. Была бы я с такими орденами, как вы… ого-го! Я бы раскачала людей, я бы…

Юрий. Кто не примерзал с винтовкой в руках к земле, тот не знает, что такое жизнь и как она замечательна! Правда? Сейчас, знаете… только и жить… как это? Во весь голос жить. Правда?

Воропаев. Это самая правдивая правда, которую я когда-либо слышал. Ну, что же, давайте тогда действовать сообща… во весь голос, а? Идет?

Входит Варвара.

Варвара. Иду, иду. Ну, в чем тут неразбериха? Кому вещи, зачем? Маскарад, что ли?

Наташа. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста…

Варвара (Воропаеву). Что я, комитет помощи? Незнамо кого одевать-обувать.

Наташа (недоуменно). Кого одевать-обувать?

Варвара. Вы бы хоть документ ихний в залог взяли, а то с себя юбку сымешь — ффью, ходи тогда сама голая, извини-подвинься.

Наташа. Какие юбки? Это, наверное, товарищ полковник. Но я ни за что не возьму, вы совершенно правы.

Юрий. Жили мы без ваших юбок и проживем без них…

Варвара. Так бы сразу и сказали! Без юбки, гражданочка, все одно, как без паспорта. Вида на жительство нет.

Наташа. Нам ваша помощь не требуется.

Юрий. Извините за беспокойство. Выход — сюда.

Варвара. Что такое? Довел жену до того, что голая сидит, а еще фасон давит. Знаю я сама все ходы и выходы.

Юрий. Я…

Варвара. Ты мне не командуй. Помощь им не требуется! Ну, и сидите голые. Молчать, когда я говорю! (Ударяет по ящикам с такой силой, что они задрожали.) Укор мне делаете! А я кто, не солдатка сама, или уж глаза мне свинцом залило? Я знаю, кому помогать. Вот оно. Не назад же нести!

Наташа. Что вы придумали, право? Не надо!

Варвара. Марш за мной, нечего разговаривать. (Воропаеву.) И как таких ребят воевать посылают!

Наташа безропотно уходит вслед за Варварой.

Юрий. Как же так…

Воропаев. Вы не слушайте, что Варвара говорит. У нее все слова наоборот… Ну, вот что. Сегодня вечером соберемся в правлении, поговорим о новых порядках в колхозе. Приходите, будет речь и о вас, найдем работу.

Из комнатенки доносится голос Наташи.

Наташа. Юрочка, иди сюда, для тебя тоже кое- что есть.

Юрий. Ну, ерунда, зачем это?

Воропаев. Идите, идите, я подожду.

Юрий уходит. На улочке появляется Корытов и Ленка.

Корытов. Ну, дальше.

Ленка. А мы тогда все вскочили и давай копать…

Корытов. Видел, видел, как наработали!

Ленка. Здорово наработали! Пятнадцать лопат сломали, цапки все повывертывали… ну, до того весело было, как на первомай!

Корытов. Весело-то весело, а сколько кустов перепортили!

Ленка. Ну, как же не попортить, когда темно… Вот они сами — товарищ Воропаев.

Корытов. Ага! Здорово, Воропаев! Спускайся-ка сюда.

Воропаев спускается на улочку. Ленка прижимается к каменной стене, восторженно глядя на Воропаева и ожидая его триумфа.

Ты что же, друг милый, тут наворочал? Хорошо, что я рядом оказался. Я тебя для чего послал? Послал себя устроить… по человечеству… а ты — в начальники. Ура, вперед, на штурм! Председателя низвел до нуля… Перевыборы какие-то затеял. Это, брат, стопроцентная анархия и партизанщина!

Воропаев. Может, разрешишь сказать?

Корытов. Натяпали, натяпали, лопаты только в темноте переломали! Сколько, говоришь?

Ленка ( в ужасе от того, что она наделала). Подумаешь, пятнадцать лопат!

Корытов. Ну да, зато веселья на целый день! Еще бы! Нет, так, брат, дело не делается… Ты мне так все виноградники перепортишь.

Воропаев. Дело не столько в виноградниках, сколько в людях. Будут люди, будут и виноградники. Я увидел людей разобщенных, мрачных, самих себя не помнящих. Их нужно было перекапывать, а не землю. Их!

Корытов. Ты меня не учи. Внимание людям — первая заповедь.

Воропаев. Ты — за внимание к людям. Хорошо. А вот скажи, этих Поднебеско ты знаешь? А то, что у них не во что одеться, — это у тебя уже не внимание к человеку, а вопрос торговой сети, так? Что им негде жить — вопрос жилотдела, так? Ты наложил резолюцию о внимании, и тебя это больше не беспокоит?

Корытов. Полегче, полегче, ты мне сейчас дискуссию не затевай. (Увидя Ленку.) Ты что тут подслушиваешь партийный разговор? Марш отсюда!

Ленка прижимает руки к лицу и, что-то шепча, убегает.

Штурмовку учинил? Учинил. Безобразие! В дела колхоза влез административно? Влез. Безобразие! Райком не давал тебе такого поручения.

Воропаев. Если бы ты расспросил меня, а не эту девочку, ты получил бы иное представление.

Корытов. Все знаю сам. Перегиб допустил.

Воропаев. Да где у тебя совесть, послушай! Тебе бы только приказывать. Ты бежишь за народом да покрикиваешь: «Ах, как я здорово им руковожу!»

Корытов. Героизм не стихия, а организация!

Воропаев. Правильно!

Корытов. Что правильно?

Воропаев. Я это тебе и говорю.

Корытов. Нет, это, брат, я тебе говорю, а ты возражаешь!

Воропаев. Я возражаю?

Корытов. Ну, в общем ты понял, что я хотел сказать. Завтра изволь явиться на бюро. И прекратить всякую ломку. Понятно?

Воропаев. Ломать можно то, что уже построено.

Корытов. Ах, вот какие дела! До вас, значит, ничего не делали?

Воропаев. Ты все кричишь — зарази людей энтузиазмом. Так чего же ты не заражал до сих пор, чего ты ожидал? У тебя люди заражены неверием, угнетены трудностями, а ты не можешь понять, что люди заново начинают жизнь, им все здесь ново и чуждо: и небо, и горы, и земля, а ты их планами по горбам, планами по горбам, ты им дурацкой бумагой в нос тычешь!..

Корытов. Так-с… До вас, значит, ничего не делали, Скажите, какой психолог нашелся. Думаешь, что если ты командовал: «Направо! Налево! Ряды сдвой!» — так уж все умеешь?

Воропаев. Ты не смеешь так говорить, Корытов!

Корытов. Смею. Вижу, с кем имею дело. Я дни и ночи, а ты…

Воропаев. А я дачу хочу отхватить? Я шкурник, да?

Из комнаты выходит Юрий в новых галифе. На улице появляются Городцов и Ленка.

Корытов (берет себя в руки). Ну, ладно. На бюро, на бюро. Я тебя научу уму-разуму. (Идет за угол.)

Воропаев. Послушай, да ты же слепой, Корытов! Слушай меня!

Слышен звук заводимого мотора.

Корытов! Ты же слепой!

Силы оставляют Воропаева. Кашель потрясает его. Он выхватывает платок и подносит его к губам, шатается, ищет рукой опоры. Юрий, Городцов и Ленка подбегают к нему и усаживают его на камень.

Ленка. Ой, кровь, дядя Алеша, кровь же… ой, это я все виновата… Я натрепалась… Дядя Алеша, это я, честное слово, я виновата…

Юрий. Товарищ Воропаев, голубчик, бросьте вы… Главное — спокойствие… Где бы доктора?

Городцов. Ленка, где Комков?

Ленка. Ожидает их. (Кивает на Воропаева). Пусть, говорит, придет, пусть, говорит, явится, я ему скажу одно слово… Злой, у-у-у!

Городцов. Беги за ним! Скажи — плохо!

Ленка. Сюда звать?

Городцов. Зачем сюда? Ко мне зови. Он у меня будет. Товарищ полковник! Да что вы в самом деле?

Юрий подносит к губам Воропаева стакан воды. Появляются Варвара и Наташа, одетая в какое-то уютное платьице.

Наташа. Алексей Витаминыч! Алексей Витаминыч!

Юрий. С ума сошла! Вениаминович!

Наташа. Да нет, он Витаминыч. Он такого витамина нам вспрыснул! Я его всегда так звать буду. (Подходит ближе). Что это? Что случилось, Юрий?

Юрий. Корытов налетел. Дал жару. Чепуха в общем.

Городцов. Ну, вставай помаленьку, Витаминыч. Не округлилась, я вижу, наша с тобой операция… Пошли.

Воропаев. Сейчас, сейчас, это пройдет… Это мелочь. (Идет, поддерживаемый Городцовым и Юрием.)

Варвара (вслед). Вот, скажи на милость… хорошему человеку никогда нет счастья на свете, никогда!

Картина вторая

Двор городцовского дома на отвесном берегу, окруженный каменным забором. Внизу — море. За домом — горы. На топчане под старым кедром лежит Воропаев. Доктор Комков и Городцов стоят возле.

Комков (просматривая длинный температурный листок). Ну, что же, дело улучшается. Медленно, но улучшается. Я вам продлю бюллетень еще недельки на две, а на очередном колхозном собрании попрошу еще раз высказаться по моему адресу. Будет очень уместно.

Воропаев. Вы, как я понимаю, собираетесь всерьез меня лечить?

Комков. Вы не лишены некоторой наблюдательности. Собираюсь.

Воропаев. И надеетесь на успех, конечно?

Комков (с достоинством, несколько высокомерно). Человек, лечившийся в столице даже у очень дурного врача, считает, что на периферии к его услугам одни коновалы. От этой точки зрения вам придется отказаться. Ваша болезнь не сложнее любой другой, да, да. Никакой «Травиаты». Не воображайте. Она требует, кстати, очень недорогого лекарства — хорошего воздуха и хорошего настроения… Насквозь продуть себя воздухом, омыть каждую свою клетку свежим воздухом. И, наконец, занятость. Мечтать не обязательно, это ослабляет, — но иметь дело нужно. Вы слушаете меня?

Воропаев. О да. Весь — внимание.

Городцов. Ты слушай, полковник, он дело говорит.

Комков. Все наперекор тому, чего хочет болезнь. Хочется бессмысленно валяться на кровати? Поступайте наоборот. Хочется кашлять? Удержитесь Понятно? Самое сильное средство против вашей болезни, еще ни разу не подводившее ни врача, ни больного, — это воля.

Воропаев. Вот спасибо. С тех пор, как я окончил начальную школу, я не слышал этих истин.

Комков. Хорошее никогда не вредно повторить. Итак, начинайте принимать воздух в самых неограниченных дозах. Научитесь дышать. Привыкайте относиться к воздуху, как к пище, ощущайте его на вкус и запах, наслаждайтесь им, как гурман.

Воропаев. И благо мне будет?

Комков. Надеюсь. Больные, как и врачи, тоже должны быть талантливы. Всего вам доброго. (Уходит в сопровождении Городцова).

Воропаев. Заносится, но молодец, крепко стоит на своем.

Городцов возвращается.

Городцов. Не округлилась моя операция. Я ж его позвал, чтобы вас промеж себя подружить. Огромного же ума человек! Ему что тиф, что холера — как нам с тобой водки выпить. Ему на твою хворобу раз плюнуть, и будешь здоров.

Воропаев. Ну и пусть плюнет где-нибудь от меня подальше. Я и без него встану.

Городцов. Без него? Ну, я тебе скажу окончательное коммунике — замерзать будешь, все одно в хату не переведу, пока Комков не скажет. И будет тебе такой график жизни — лежать.

Воропаев. Что же я, вроде штрафного у тебя?

Городцов. Хуже! (Направляется к калитке). И имей в виду — установлено над тобой наблюдение, секреты заложены, патрули в наряде и калитка на запоре. (Уходит и запирает за собой калитку.)

Воропаев лежит на спине, глядя в небо. Где-то, на соседнем дворике, засвистел дрозд. Воропаев подсвистывает ему, приманивая к себе. Дрозд свистнул рядом. Воропаев ответил ему. Дрозд заинтересовался, спел целую гамму. Воропаев повторил ее.

Воропаев. Досвистелся! Ну что ж! Надо же когда-нибудь.

За стеной слышно пение мальчишек.

Голос Ленки (за стеной на улице). Марш отсюда со своим пением! Человек помрет не сегодня-завтра, а они ансамбль устроили! Другого места нет. А к нему не пущу — не до вас.

Ленка осторожно заглядывает во двор. Воропаев манит ее рукой.

Ленка (перелезая через забор). Чего вам?

Воропаев. Не сегодня-завтра, говоришь?

Ленка (очень довольная своей выдумкой). Да это я так, для порядку… Их если не пугнуть, они вас и правда в гроб вгонят. И идут к вам и идут. У всех до вас дело… Разнообразный, говорят, человек товарищ полковник, шесть орденов и всем помогает… Нашли себе доктора.

Воропаев. Ну, что на свете нового?

Ленка. Чего нового? Ну, вот Юрочка Поднебеско вчера на комсомольском собрании доклад делал. Здорово было!.. Прямо товарищ Корытов: так и сыпет, так и сыпет.

Воропаев. Слышал я его доклад. Еще что? (Тихонько подсвистывает дрозду.)

Ленка. Еще чего? Да! Машин сегодня, машин! Одна за одной, одна за одной, да шикарные такие, мимо нас. Жиг, жиг… военные в них.

Воропаев. Странно.

Ленка. Конечно, странно. Может, немцы где прорвались, а?

Воропаев (посвистывая). Ерунда. Война теперь знаешь где?

Ленка (с интересом наблюдает за пересвистом Воропаева с дроздом). А хотите, я вам живого дрозда поймаю?

Воропаев. Зачем? Пусть живет.

Ленка. А когда вам поют, любите? Когда мама работала в госпитале, я всегда раненым пела.

Воропаев. А ну-ка, попробуй. Только интересное что-нибудь.

Ленка. Хочете, я про любовь спою?

Воропаев. Что ж, это кстати.

Ленка. Ну вот. (Поет.)

Прости, моя любезная,

Прости, прощай мой свет.

Нам сказано, нам велено

В поход итти чем свет.

И если в том сражении

Я орден заслужу,

С какой его я радостью

Тебе, свет, принесу.

А может, я в сражении

Умру с клинком в руках,

Страждая, побеждая,

И сам не знаю как?

Воропаев. Добрая песня. Только не очень веселая.

Ленка. Невеселая? А я про войну люблю. Я в госпитале всегда за раненых письма писала, — ух, это ж прямо красота!.. А хочете, я за вас письмо напишу.

Воропаев. За меня?

Ленка. На фронт кому-либо, а? Кто у вас там? Я всегда на фронт любовь описываю.

Воропаев. Ну что ж, попробуй, напиши.

Ленка берет температурный листок и карандаш, лежащий возле кровати Воропаева, и устраивается на корточках.

Ленка. Тут температура записана. Ничего?

Воропаев. Валяй.

Ленка. Ну, говорите, только не быстро.

Воропаев. Кому же нам с тобой написать? Ну, пиши! (Диктует.) Милая моя Александра Ивановна! Я лежу и пересвистываюсь с птицами.

Ленка. Как?

Воропаев. Да вот так. (Свистит.) Ну, пойдем дальше… (Диктует.) Но все-таки дроздом себя почувствовать не могу. И температурный листок, и почерк, которым письмо написано, помогут вам представить, каково мое нынешнее состояние. Написала?

Ленка. Когда непонятное, писать труднее. Так.

Воропаев (диктует). Я вывалился из своей прежней жизни, как из самолета. Начинается новая жизнь, в которой я — существо лежачее, пассивное, ненужное… Жизнь дожита. Дом мой небом покрыт, воздухом огорожен.

Ленка. Фу… дайте отдохну. Здорово выходит.

С улицы доносится шум машин.

Слышите? Всё едут.

Воропаев. Да, что-то непонятное. Сколько дней лежу — такого шума не слышал.

В калитке появляется Городцов.

Городцов. Эй, авангард! Это что такое?

Ленка (взбирается на забор). Я им только температуру замерила, честное слово…

Городцов. Самая ты у меня была показательная, разведчик, не девка, и вот, пожалуйста, пост оставила… Чтоб твоего духу тут не было!

Пока Городцов разговаривает с Ленкой, Воропаев берет температурный листок и читает.

Воропаев. «Мил. Алексан. Иван. Дело его плохо, лежачий, свистит с утра». Ну что ж. В общем гораздо понятнее, чем я думал.

Городцов (Воропаеву). У тебя должно быть одно понятие — лежать. Будешь аккуратный, поощрение сделаю или, как барышням говорят, сюрприз.

Воропаев. Торопись, милый, а то на гроб его придется менять.

Городцов. Скажет тоже! Ну, слушай, — домик мы тебе оформляем… рядом… соседи будем… Такой капе на три комнаты — одно удовольствие…

Скрип калитки. Появляется Юрий.

Ну, вы подумайте только!

Юрий. Товарищ председатель, по партийному делу, никак нельзя отложить.

Воропаев. Здравствуй, Юрий, заходи, заходи…

Городцов. Хоть и партийное дело, а… неуместно все ж таки получается… Дисциплина ж должна быть, товарищ сержант!

Юрий. Я коротко. Я — две минуты. Меня сам Алексей Витаминыч звал.

Городцов. Не порядок, не порядок. Больной должен свое дело делать, а ты — свое.

Воропаев. Да пусть войдет.

Юрий. Вот в чем дело, Алексей Витаминыч. Я вчера доклад делал, в среду хочу повторить, так я посоветоваться хотел. Знаете, как я заострил вопрос?

Воропаев. Знаю.

Юрий. Кто рассказал?

Воропаев. Ты. Я тебя отсюда слышал.

Юрий. Что вы… Ну и как, по-вашему, ничего?

Городцов. А говорил — партийное!

Воропаев. Подожди, Городцов, я ему сейчас изображу, как он выступал. Только смотри не обижайся, Юрий. «Товарищи! Мы имеем в данный момент мирный период жизни… кха-кха… вполне, так сказать, мирную ситуацию, каковая…»

Юрий (умоляюще). Алексей Витаминыч…

Воропаев. Нет, ты уж послушай, будь добр… (Продолжает шаржировать.) «Каковая требует от всех нас обратно, так сказать, боевого энтузиазма…»

Юрий вытирает со лба пот.

(Городцову.) Похоже?

Городцов. Как в кино. (Юрию.) Выкидывался, как чибис перед грозой, — и пожалуйте — портрет какой списали с тебя.

Юрий. Я тезисы с Корытовым согласовал. Все так делают доклады.

Воропаев. Неправда. Не все. Дома, с Наташей, или вот с Ленкой ты же так идиотски не разговариваешь и никогда не кашляешь в кулак. Почему ж ты с народом беседуешь, будто на чужом языке речь ведешь? Чего ты трусишь? Отчего ты так вопишь, будто тебя сейчас бить начнут?

Юрий. Так ведь я совершенно неопытен в этих делах, Алексей Витаминыч, и потом — молодой я член партии!..

Воропаев. Юрий, давай мы с тобой условимся: никогда не говори — недавно вступил в партию, не умею, молод… Ты куда, милый, вступил? Это ты соображаешь? В партию, которая скоро отметит полвека жизни. За твоей спиной почти столетие Коммунистического манифеста, а ты все лепечешь: я недавно, я недавно… Коммунист, брат, — это звучит гордо, на весь мир звучит!

Юрий. Ну, пропесочили… век теперь рта не раскрою.

Воропаев. Это напрасно. Говори с народом просто… Вот как со мной. Кстати, что это за слухи пошли о Варваре?

Юрий. Глупости одни, Алексей Витаминыч.

Воропаев. Будто бы она Виктора затравила, Наташе жизни не дает, распоясалась, каким-то пустым рекордсменством увлеклась?

Юрий. И кто это вам наговорил, Алексей Витаминыч? Это у вас личные счеты, ей-богу.

Воропаев. Неверно, что ли?

Юрий. Абсолютно неверно! И как вы можете так говорить? Варвара на язык зла, правда, да ведь язык и есть язык, при ней он и останется.

Городцов. Она своим языком вполне быка убить может.

Юрий. Вранье, ей-богу, вранье! Она тебя ревнует, что Алексей Витаминыч в твоем доме, а не у нее живет… но я — то вижу!

Воропаев. Видишь ли?

Юрий. Она делами говорит. Виктора загоняла! Да она, может, всех загонит в доску, что из того? Надо ж понять, в чем ключ дела!

Воропаев. Ну и в чем же ключ? Интересно даже.

Юрий. Ей мало своей жизни, не помещается она в ней, как тесто на дрожжах, перекипает… Виктор осторожничать начал, — объявила ему войну. Городцов на небо полез, — осадила.

Городцов. Это я — то на небо?

Юрий. На соревнование вызвала всех огородников. Над каждым росточком возится, к осени первой в районе будет. Плохо? Да таких, как Варвара, на рассаду надо пускать. Победитель-человек! Красиво работает!

Воропаев. Уж и красиво, ай-ай-ай!

Городцов. Добрая каша на голодные зубы…

Юрий. Повторяю — красиво работает. Настаиваю. Нет, недооцениваете, Алексей Витаминыч, оторвались от жизни, простите меня. Говорю, как старшему товарищу.

Городцов. Ай-ай-ай!..

Воропаев. Давай, давай раскулачивай, не стесняйся.

Юрий. Я вполне серьезно.

Воропаев. Вот, вот, молодец! Так, так. Эх ты, соколенок мой ясный! О Варваре я думаю то же, что и ты, и только хотел попробовать тебя, хорошо ли людей знаешь. Молодец! Как сейчас, — всегда и говори. Уважай тех, с кем беседуешь и с кем говоришь. Это ж какие люди! О них тридцать лет рассказывали небылицы, а они, брат, взяли да и выстроили социализм. Гитлера на них напустили, они и Гитлеру шею свернут, освободят Европу и станут победителями. Отныне и вечно, брат, будут они стоять перед глазами человечества, как самые сильные и справедливые люди на земле! На передний край человечества вышел советский человек… Ты же именно с ним беседуешь, уважай его. В среду постараюсь тебя послушать, и если… смотри, Юрий… осрамлю на миру!

Юрий. Уж лучше не слушайте, слова не произнесу.

Воропаев. Ничего, ничего, из тебя неплохой пропагандист получится…

Городцов. Со временем, конечно. Ну, давай, давай поднимайся! Пойдем, я покажу, как твоя Варвара красоту наводит на огороде. Это ж… трудно сказать… ей- богу, прямо счетверенная мина какая-то, да еще без предохранителя.

Городцов и Юрий уходят. Калитка остается незапертой. Воропаев свистит. Тишина… Неожиданно появляется Лена и идет по двору, некоторое время не замечая Воропаева.

Воропаев. Лена, здравствуйте!

Лена. Кто это? А я вас и не заметила. Здравствуйте. Мама велела вас проведать, прислала кое-чего, возьмите.

Узелок повисает в воздухе. Смутившись, она опускает его наземь и без приглашения садится на краешек топчана.

Вот какие дела! ( Хмурясь и улыбаясь.) Заболели-то как, а?

Воропаев. Что там Корытов, не ругает меня?

Лена. А не знаю. Я ему не сказала, что к вам собираюсь. Еще чего подумает, ну его!

Воропаев. Ну, а как с домом, как Софья Ивановна?

Лена. Ах, вертится в общем. (Оглядывает двор, хату, топчан, по ее лицу пробегает усмешка не то сожаления, не то иронии.) Ничего себе хозяйство. Здесь будете жить?

Воропаев. Пожито. А умирать, очевидно, здесь придется.

Лена. Что вы! Что вы! Комков говорит — встанете.

Воропаев. А вы откуда знаете?

Лена. В райкоме, что ли, слышала… не помню…

Воропаев. Вот-вот закончится война, и начнется, Лена, изумительная жизнь. Но мне уже не придется строить ее, как ту, довоенную… А сколько, Лена, задумано, сколько начато! Да чорт ее бери, эту жизнь, всегда кажется, что впереди еще леса, горы времени, а горы-то оказались невысокими, лесок оказался реденьким.

Лена. Да что это вы! Отлежитесь, — как раньше, жить будете.

Воропаев. Мне уже теперь прописано не жить, а валяться. А ведь я жил, Лена, жил… Вы еще соску сосали, а я уже у Кирова в астраханских степях с белыми воевал.

Лена. И самого товарища Кирова знали?

Воропаев. Знал, как же. Впервые у него, в Астрахани, я и увидел море.

Лена. А потом что было?

Воропаев. Потом стал командиром, сторожил границу на Амуре. Комсомольск строил.

Лена. А потом?

Воропаев. А потом действовал на Хасане, у Халхин-Гола, в Финляндии… И все время, всю жизнь тянуло к морю. Наконец вот оно, рядом, но, оказывается, его могло и не быть… Да, пожил, и в общем есть что перед смертью вспомнить…

Лена. Ах, вы все о смерти да о смерти, а я к вам пришла про другое сказать.

Воропаев. Ну, давайте про другое.

Лена. Да я маме тогда рассказала о вас, что вы одинокий и семью потеряли… Ну, она, сходи, говорит, и скажи, пусть уж наш дом на себя берет. У нас, правда, хорошенький такой домик, очень уютно. Так что, когда поправитесь, прямо к нам.

Воропаев. По-моему, вы не очень довольны этим, Лена?

Лена. Нет, почему не довольна, это мамино дело, мне некогда с домом возиться, работать надо.

Воропаев. А что вы думаете, это идея! Вот встану, займусь вашим домом, и будет у нас свой угол. Заведем хозяйство… домик… садик… две курицы… собачка какая-нибудь… Как вы думаете, Лена?..

Лена (сухо). Не знаю, не знаю, ни о чем таком я не думала и… ничего не знаю, честное слово.

Воропаев. Весной привезу своего Сережку, пусть пасется у вас.

Лена. Это уж вы там как хотите… И что я еще вам хотела сказать… Я перед вами виновата, подумала тогда на вас, что вы за дармовыми дачами к нам приехали. Не обижайтесь, я на язык злая бываю.

Воропаев. А на самом деле вы, должно быть, очень добрая, Лена. Вот взяли и пришли ко мне… Спасибо… дайте мне вашу руку.

Лена. Ну, что вы! Выздоравливайте. Только смотрите никому не рассказывайте, что я у вас была. Не люблю я…

Открывается калитка, и во дворе — Корытов.

Корытов. А-а, мои кадры здесь! Здорово, полковник! Ты как же это успела? ( Воропаеву.) Она, брат, сегодня на вывозке леса четыре нормы сделала! Да еще к тебе за двадцать километров прибежала!

Воропаев. Пешком? Вот это друг, вот за это спасибо, Лена!.. Не забуду.

Лена. Ну, чего там! (Уходит.)

Корытов (подходя и здороваясь). А говоришь — нету внимания к человеку… Видал, какая душа? Ну, как самочувствие? Не знал я, брат, что ты до такой степени болен… да… Ты уж того, извини, брат, нескладно у нас с тобой вышло! Ну, да я кое-что предпринял. Домик тебе коммунхоз отведет.

Воропаев. Нашел, о чем вспоминать. Бывает всяко… Домик! Дома эти у меня прорезываются, как зубы мудрости.

Корытов. Замотался, брат, я… жуткое дело! А тут еще предстоит такое… Ты ничего не знаешь?

Воропаев. Откуда же я узнаю?.. Что такое?

Корытов. Ты ничего не слыхал?

Воропаев. Да ничего.

Корытов. Кон-фе-рен-ция! Вот что.

Воропаев. Районная? Так что ты волнуешься? Снимут, думаешь?

Корытов. Ай, не то.

Воропаев. Или областная?

Корытов. Не то, не то. Союзных держав. Вот что, брат.

Воропаев. Где?

Корытов. У нас. Тут!

Воропаев. Не может быть!

Корытов. Как не может быть, когда съезжаются!

Воропаев. Значит, приближается мир! Выиграли войну! Эх, чорт возьми, нашел я время свалиться.

Корытов. Тут твой знакомый генерал Романенко прибыл, искал тебя… Крутой, крутой товарищ… Заберу, говорит, Воропаева. Какому-то Василию Васильевичу будет докладывать.

Воропаев. Василию Васильевичу? Он здесь? Ого! Значит, дела!

Корытов. Да ты помолчи, не напрыгался, тебе б все в первый ряд! Стой, где стоишь, вот и все… Впрочем, у тебя сколько языков?

Воропаев. Три.

Корытов. Не по анкете, а в натуре?

Воропаев. Три, три.

Корытов. Могут, брат, нам пригодиться. Наедут иностранцы, мало ли что… Как считаешь?

Воропаев. Это ты правильно.

Корытов. Вот, а говорил — стихия… Не-ет, брат!

Воропаев. Это ты, по-моему, говорил — стихия, ну, да ладно. А скоро это?

Корытов (иронически). Как встанешь, так и начнут. Тебя одного дожидаются.

Воропаев. Когда так… (Встает.)

Городцов (входя во двор). Тормоза… тормоза… Тебе что сказано Комковым? Лежать?

Воропаев. Забирай своего Комкова… и пусть он не вылезает, пока не позову. Весь мир у нас в гостях… Все наши судьбы будут решаться, а я — лежать… Вот и встал. Я нужен, понимаешь… Смерть на неопределенное время откладывается… Пошли, Корытов!

Корытов (думая о своем). Вот какие дела на мою голову!

Действие третье

Картина первая

Двор в здании райкома. Из комнаты в первом этаже слышен стук пишущей машинки. Курят, оживление, шум. Здесь Юрий, Наташа, Лена, Огарновы, Городцов.

Лена. Вы только слушайте, иду дальше — опять едут. Какой-то старый… сигара во рту, как палка, глаза навыкате… и во всех вглядывается, будто у него что украли…

Наташа. Толстый и глазами сверлит — это Черчилль, а высокий, пьяный — это Гарриман… А Рузвельт — тот, говорят, красивый, лицо хорошее такое, печальное…

Лена. Я о товарище Сталине думаю. Раз в жизни повидать случай вышел, а не придется.

Наташа. Да, едва ли.

Лена. Вдруг он скажет, — а кто это такая, а как вы живете, товарищ Журина, что делаете?

Варвара. А ничего, мол, не делаю… За полковниками стреляю.

Городцов (Юрию). Ну, как с демонстрацией, какая будет директива?

Юрий (заглядывая в комнату). Геннадий Александрович! Алексей Витаминыч! Можно вас на секунду?

Выходят Корытов и Воропаев.

Корытов. Ну, чего вы собрались? Сказано же вам, никаких демонстраций организовывать не будем.

Юрий. А доклад в клубе? О международном положении? Народ интересуется…

Корытов. И собраний специальных не надо. Конференция вас не касается.

Наташа. Как не касается? Мы побеждаем — и не касается? Не будь нас, и конференции этой не было бы.

Корытов (Воропаеву). А может, правда, доклад устроить? Так сказать, добьем врага трудом.

Воропаев. Ты же сам говорил: Васютин вчера и сегодня звонил из обкома, сказал — работать, как работали. Идите, милые, идите, мы и без вас ошалели.

Городцов. Я так думаю, порядок встречи надо бы заранее утвердить.

Корытов. Какой порядок встречи?

Городцов. Я серьезно говорю. Вот, к примеру, приедет к нам в колхоз товарищ Сталин, выходит из машины, я выскакиваю, даю рапорт. Потом веду. Куда первым делом? У меня в правлении по холодному времени куры племенные, — веду, скажем, до Варвары, у нее домик приятный, или как? Сразу до хозяйства вести? Нет, серьезно, товарищи, это ж вопрос.

Корытов. Иди работай, никто тебя тревожить не будет.

Огарнов. Тревожить — не тревожить, а установку надо бы дать. Все ж таки политика.

Корытов. Мы не принимаем участия в конференции. Нас не касается…

Варвара. Как так не принимаем? А я уже сегодня приняла одного.

Корытов (тревожно). Кого?

Лена подает ему на подносе стакан узвару.

Что это?

Лена. Узвар из сушки… отведайте.

Корытов. А, спасибо. (Пьет.) Так что у тебя?

Вбегает Ленка.

Ленка. Пришвартовались! Два корабля! Матросы на набережную вышли! Песни поют, танцовать ловят!

Корытов. Погоди ты со своими танцами. (Варваре). Ну?

Ленка. Ну, я побежала. Там сейчас обязательно драка будет! (Убегает.)

Варвара. Да я сегодня вроде как в том самом… Ну, называется ВОКС… прием сделала. Подкатывает, понимаешь, виллис, и пожалуйста — корреспондент американский. На третьем взводе. Ну, я прошу его…

Корытов. Жуткое дело… (Воропаеву.) Ты был там?

Воропаев. Впервые слышу.

Варвара. …подаю закуску.

Корытов. Какую еще закуску в данном случае?

Варвара. Ну, какую… помидорчики соленые, капустку, ну, конечно, и литр поставила. Нельзя же! Закусил он, выпил, песни стал играть… шустрый такой… плясать пригласил.

Корытов (растерянно садится на скамейку). Лена, дай мне выпить чего-нибудь…

Варвара. Вынул книжечку, стал про колхоз спрашивать. Ну, я тут соловьем залилась, и про Витаминыча, и про Наташу с Юрием, про всех, про всех.

Воропаев. На каком языке вы с ним разговаривали?

Корытов (указывая на Воропаева). Ведь специально же его выделили как знающего.

Варвара. А какой тут, подумаешь, язык! Налила двести грамм, он сам понимает, как дальше действовать.

Наташа. Он говорил по-русски. И неплохо.

Корытов. Несла какую-нибудь чепуху, а он, не будь дурак, записал — да в газету. Вот они какие, советские колхозники, полюбуйтесь! (Городцову.) А ты чего смотрел? (Воропаеву.) Твой выдвиженец! Полюбуйся!

Варвара. Что вы на меня кидаетесь? Уж будто я такая дура, — не знаю, как иностранца принять!

Корытов. Провал, провал! Кто мог ожидать, а? (Наташе и Юрию.) И вы хороши! Нечего сказать, авангард!

Наташа. Нет, вы знаете, он такой нахал, этот Гаррис… Начал, понимаете, расспрашивать, что едим, по скольку, у кого какие нехватки да давно ли колхоз… Да что мы о немцах думаем… Если бы не Варя, мы бы все пропали. Гость! А на кухню лезет, в кастрюлю заглядывает… Мы растерялись… Ну, а тут Варя как налетит на него, схватила за шиворот и — вон из кухни.

Корытов. Американца?.. Ну, ну, а он как?

Наташа. А он хохочет, обнимать ее полез…

Варвара. Извини-подвинься, говорю. Это ты у себя дома по чужим кухням лазай, а пришел в гости — будь гостем, а то, говорю, так тебя кулаком обцелую, горбатый станешь.

Юрий. А он сейчас же все это в блокнот, но смирился.

Наташа. Нет, Варя просто молодец!

Варвара. Знай, говорю, куда приехал, с кем разговариваешь. Мой муж, говорю, Сталинград оборонял, а ты где тогда был, в чьей кухне щи хлебал?

Корытов. И куда он направлялся, этот Гаррис?

Юрий. На американский корабль. Я его провожал. Он меня о поляках расспрашивал — знаю ли я такой народ? Как же, говорю, я Варшаву освобождал. Алексеем Витаминычем заинтересовался. Жаль, говорит, не познакомился! Я ему говорю, — он, как мы, а мы — воропаевцы. Что, говорит, все одной фамилии? Одной, отвечаю.

Лена выходит.

Наташа. А о Польше много расспрашивал. Я говорю — мы им поможем, в обиду больше не дадим.

Корытов. А он что?

Наташа. Это, говорит, потом видно будет.

Огарнов. Слышите… мы воевать, а они мир решать. Маком!

Корытов. Ну, ты поосторожнее с формулировками… «Маком» — не надо в данном случае.

Варвара. Что значит — «поосторожней»? Нет, я на чем стою, меня с того не собьешь. Я бы еще ихнему президенту написала — по кухням своих уполномоченных не рассылать, а то попадет какой-либо мне под горячую руку, а я не товарищ Молотов, у меня нервы расшатанные…

Корытов. Известно, какие у тебя нервы.

Входит Лена.

Лена. Товарищ Корытов, Васютин просит вас к себе.

Корытов. Рвут на части, сосредоточиться не могу. Пойдем, Воропаев. А вы не толпитесь тут. Нечего. Валяйте по своим делам.

Воропаев (Варваре) И перестаньте делать глупости. Никаких попоек. Что это за манера? Человек приехал на конференцию, а она его споила до одурения…

Варвара. Я споила! Да он всех вас перепьет!

Воропаев. Вы, Лена, не уходите, вместе выйдем. (Уходит.)

Варвара (Лене). Давно он у тебя такой злющий? Беспокойный жилец тебе попался. Переманила от нас, так тебе и надо.

Лена. А что? Он у нас хороший. (Обходя собравшихся.) Узвар из сушки… не желаете?

Варвара. Какой он у нас — я знаю, я спрашиваю: какой он у тебя?

Лена. А он у всех самый лучший! (Обходя с подносом.) Узварчику не желаете?

Городцов. Не тот напиток. Угомонись, Варя.

Появляется генерал Романенко, прислушивается к перепалке женщин.

Варвара. Дай-ка мне, тихоня. Поднеси узвару, шевели ногами.

Лена. Пожалуйста, мне ничего не стоит.

Романенко (громко). Есть кто-нибудь из руководства?

Лена. Сейчас, сейчас…

Лена бросается в кабинет. Навстречу ей Воропаев.

Воропаев. Готовы, Леночка? Пошли.

Романенко. Алексей!

Воропаев. Роман Ильич! (Обнимаются.) Какими судьбами?

Романенко. Чудом, милый… Дай я на тебя погляжу!

Воропаев. Красив ты, брат, встретил бы на улице, не узнал.

Романенко. Я тоже тебя не узнал бы, подменили моего Воропаева. Не то, все не то! Какого чорта ты тут вертишься? Как здоровье?

Воропаев. Об этом после, погоди. Расскажи, что у нас. Все живы, здоровы?

Романенко. Да тебе-то что? Махнул на нас рукой, из армии сбежал, табак, что ли, садишь? А как же Академия? А помнишь, писать хотел? Или все это благие порывы? (Лене). Милочка, дайте что-нибудь горло промочить!

Лена. Пожалуйста, узвар из сушки.

Романенко. Спасибо, милочка.

Воропаев. Это Елена Петровна Журина, а это, Лена, генерал Романенко, о котором я вам рассказывал.

Романенко. Вот как? Очень приятно.

Лена. Пожалуйста.

Наташа (вполголоса Варваре и Лене). Пойдемте… Дайте людям поговорить наедине. Леночка, что я тебе скажу…

Наташа, Варвара и Лена выходят.

Романенко. Ну, на что это похоже? А Горева, Александра Ивановна, все глаза проплакала, думает, тебя тут в гроб кладут.

Воропаев. Александра Ивановна заслуживает счастья, которого я не могу ей дать. Я и не пишу ей, чтобы не расстраивать понапрасну…

Романенко. Ишь ты, какой добрый! Хитришь, хитришь!

Воропаев. Я и молодым не умел сближаться ради минутного увлечения. Для меня, Роман Ильич, любовь — событие, решающее жизнь… Взять жизнь женщины и отдать ей взамен свою, из двух маленьких жизней сделать одну большую — вот единственная для меня возможность. Было время, когда я чувствовал, что могу стать рядом с Горевой, но это прошло.

Романенко. Да ты же не понимаешь, что говоришь.

Воропаев. Муж, которому нужны нянька, растирания, банки, компрессы, который жалок…

Романенко. Слушай, Алексей, давай-ка поговорим начистоту: что с тобой, куда ты забрался, с какой стати перекрутил жизнь и себе и Горевой?

Воропаев. С армией я, к сожалению, покончил. Подвело здоровье, ты знаешь.

Романенко. Разве армии нужны были твои ноги? Твоя голова, твой опыт нужны. Ну, а хождение в парод? Ничем? Блажь какая-то. Голышев мне рассказывал, да я не верил.

Воропаев. Ты подожди, Роман Ильич, пойми… Я считаю, что спуститься к истокам жизни — это значит спуститься не потому, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега.

Романенко. Это какой же разбег — табаки выращивать! Ну, возьми командировку, отпуск, проветрись, а то что это? Академик, военное перо — и рассада!

Воропаев. Писать можно и здесь, и вообще ты как-то смешиваешь в одну кучу…

Романенко. Иди-ка лучше ко мне начальником штаба, новое дело дают, перспективы огромные, за год нагонишь все, что упущено, а то что это, войну вместе начинали майорами…

Воропаев. А теперь, ты хочешь сказать, дистанция огромного размера? В мою пользу, Роман Ильич. Бывают положения, когда, меняя сложившиеся условия, ты пробуешь себя в ином измерении и становишься сильнее, чем был.

Романенко. Это ты-то? Сильнее? Сейчас?

Воропаев. Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас — работник, который нужен. Я не могу оставить тех, кто мне поверил. Это было бы подло. Подло по существу, хотя внешне не подло.

Романенко. Нет, брат ты мой, как ты хочешь, а я о тебе доложил Василию Васильевичу, он как раз здесь.

Воропаев. Не опекай меня, Роман Ильич!

Входит Корытов.

Корытов. Ты еще здесь, Воропаев? Ай, беда! Иди ищи этого Гарриса… Вы ко мне, товарищ генерал?

Романенко Нет. Вот старого друга разыскал.

Корытов. Он сейчас на одну минуту сбегает кое-куда. Такая суета, знаете… уж извините…

Романенко. Погоди, Алексей… (Корытову.) Не будет он у вас на побегушках. Это уж слишком.

Корытов. Товарищ генерал… Такие дни сейчас, что я сам…

Романенко. Я знаю, какие сейчас дни. И Воропаева у вас заберут. Считайте дело решенным.

Корытов. А я не отдам, товарищ генерал.

Романенко. Я как узнал, что ты здесь, так сразу и доложил Василию Васильевичу.

Корытов. Если меня спросят, не отдам…

Романенко. Будто так его любите.

Корытов. Конечно, человек он тяжелый и с фасоном в мозгах…

Романенко. Вот видите. Вам легче будет.

Корытов. Мне легче не будет. Такая у меня работа, что легко не бывает. А отдать Воропаева нельзя. Прижился с народом. Не ломайте дела, товарищ генерал.

Романенко. Человек заболел и потерял себя, а вы этим пользуетесь, вместо того чтобы ему мозги вправить. Отберу — и никаких!

Воропаев. Что же это, меня здесь нет или меня не спрашивают?

Романенко. И спрашивать не будут. Тебя заберут. Получишь сегодня официальный вызов.

Воропаев. Я тебя не понимаю, Роман Ильич. Я ведь еще не твой подчиненный.

Романенко. Завтра будешь.

Воропаев. И у меня собственная голова на плечах. Ты не имеешь права.

Романенко. Не горячись.

Входит военный в кожаной куртке, с ним Ленка, в руках ее букет фиалок.

Ленка. Вот они, Воропаев. Который красивый.

Человек в кожанке (подходит к Романенко). Разрешите обратиться, товарищ генерал, я прислан…

Романенко. Приказано обоим?

Человек в кожанке. Никак нет, приказано одного.

Романенко. Ну, ты тогда подожди меня, Алексей…

Человек в кожанке. Приказано доставить полковника Воропаева.

Романенко (растерянно). А, так! Ну, ну!

Воропаев. Куда?

Человек в кожанке. Не имею указаний сказать — куда.

Воропаев. Меня одного?

Человек в кожанке. Так точно.

Воропаев. Ну, ты извини, Роман Ильич, придется ехать.

Романенко. Валяй, валяй, не задерживаю. Получишь по первое число.

Ленка. Дядя Алеша! А вы не к товарищу Сталину поедете?

Воропаев. Что ты, дурочка!

Ленка. Ой, вас к нему везут… Машина оттуда, я знаю.

Воропаев. Будет тебе. Ну, иди, не задерживай.

Ленка. Возьмите мои цветы. Если увидите — так от меня передайте. Скажите — Лена Твороженкова, пионерка, собирала.

Воропаев. Ладно.

Воропаев машинально кладет букет в карман и выходит вместе с военным. Ленка бежит за ним.

Романенко. Ему там не до цветов будет, ему там вправят мозги.

Корытов. Перебросят, думаете, товарищ генерал?

Романенко. А что тут делать? Вместе в Москву поедем. Вопрос ясен.

Корытов. Жуткое дело!..

Картина вторая

Стеклянная веранда дома Софьи Ивановны, выходящая в зацветающий сад. Эта веранда, вероятно, служит Воропаеву рабочим кабинетом. Стены в книжных полках, кипы газет на полу. Лена сидит за столом, который завален томами энциклопедии. Софья Ивановна перебирает рис.

Софья Ивановна. Я тебе, Лена, всегда говорила, что так получится. Вот по-моему и вышло. Вызвали-то не зря, пошлют куда-нибудь в центр, поверь мне.

Лена. Оставьте, мама. Никогда вы мне ничего не говорили и не могли говорить.

Софья Ивановна. Это почему же? Глупа, значит, стала?

Лена. Да о чем вы могли говорить? Ну, о чем?

Софья Ивановна (вздыхая). О господи, господи… Ты ему кем, по совести говоря, приходишься? Скажи матери.

Лена. Никем.

Софья Ивановна. Ну, так и знала… Как же теперь с домом быть? Полдома его, а уедет, продаст кому — не наплачешься… Кто мы ему? Чужие.

Лена. Да бросьте вы, мама.

Софья Ивановна. Бросьте. Спасибо вам, товарищ Журина, спасибо. А ссуда? Он уедет, ему что… а я как же?

Вбегает запыхавшийся Юрий, за ним Городцов.

Юрий. Еще не вернулся? Долговато.

Городцов. Да… меняется наш график жизни.

Софья Ивановна. Вам что! Вот я засыпалась — это да. Тупик, ой, тупик!

Появляется Наташа.

Наташа. Леночка, ничего еще не известно?

Лена. Ничего.

Софья Ивановна. Да тут собственно и гадать нечего. Если человека начальство вызывает, значит направят куда-либо.

Юрий. Вы думаете?

Софья Ивановна. Да тут и думать нечего.

Городцов. Да, меняется наш график жизни. Рановато его от нас забирают. Рановато. Еще б годок. Пока рассада подымется. (Кивает на молодежь.)

Влетают, тарахтя по лестнице, Варвара и Виктор Огарновы.

Огарнов. Как в дозоре залегли. Курить можно?

Софья Ивановна. Кури.

Огарнов. А может, у вас засада и огонька вздуть нельзя?

Варвара. Зашутился ты что-то не ко времени. Сядь, отдохни.

Софья Ивановна. Это у него, видать, нервное.

Наташа. А интересно, куда его теперь — опять в армию или в Москву?

Софья Ивановна. Одно из двух.

Варвара. Это все генерал Романенко обстряпал. Я, говорит, доложил там, куда надо. И чего лез? Сам выдвигается, ну лады. Так нет, надо ему еще людей срывать…

Огарнов. Не партийная точка зрения.

Варвара. Это у меня, что ли? Дома мне об этом напомни.

Голос Ленки (из сада). Идет, идет!

Все переглядываются. Бросают курить, мнутся и, наконец, встают. Входит Воропаев.

Молчание.

Воропаев (останавливается). А-а, все уже здесь.

Городцов. Говори сразу, не мучь.

Воропаев. Вы понимаете, что… со мной произошло? Я сейчас был у товарища Сталина.

Лена. Ой, что ж это?

Наташа. Я так и знала! Ну, ну, ну! Что же теперь будет?

Воропаев. Даже сам себе не верю, что был…

Лена. Значит, уедете? (Закрывает лицо руками.)

Воропаев (не замечая ее волнения). Я сегодня помолодел на тысячу лет!

Лена. Что?

Воропаев. Моложе стал на тысячу лет!

Городцов. Нечего ходить вокруг да около — рассказывай, Витаминыч. Я, брат, тоже не из железа.

Воропаев. Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни. Это частный случай. Мое личное переживание. Я доверяю его вам как друзьям. (Проходит к столу.) Мне выпало счастье быть вызванным к товарищу Сталину… Я вошел, ничего не видя, и вдруг услышал голос, который нельзя забыть… Он заканчивал разговор со стариком садовником…

Городцов. С Иван Захарычем? Ну, ну!

Воропаев. Не знаю, как его зовут. Вхожу я, и от волнения не могу шага сделать…

Городцов. Стоп, стоп, стоп. Рассказывай толком, Алексей Витаминыч. Где дело было, присутствовал кто?

Воропаев. Вячеслав Михайлович сидел в кресле, бумаги подписывал. Товарищ Сталин беседовал, я тебе говорю, с садовником, рекомендовал ему какой-то новый способ культуры или прививки, а тот возражал…

Городцов. Ясно, Иван Захарыч!

Воропаев. …а тот возражал, говоря, что наш климат многого не позволяет. «Мало ли чего климат не позволяет, — возразил товарищ Сталин, — а вы смелее экспериментируйте». А садовник свое: «Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знаки препинания». — «Ничего, — отвечает товарищ Сталин, — мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем. Вот нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани и Украине, а он пошел. Захотели — пошло. Все дело в том, чтобы захотеть и добиться».

Городцов. Так прямо и определил?

Воропаев. Да. А потом товарищ Сталин обратился ко мне: «Пожалуйста, говорит, сюда, товарищ Воропаев, и не стесняйтесь. Как штурмовку устраивать, так вы впереди, а как ответ держать, так вас и не видно».

Городцов. Значит, уже доложили. Смотрите, какая оперативность!

Воропаев. Дадите вы мне рассказать или нет?

Юрий. Молчите все, что вы в самом деле!

Огарнов. Давай, Витаминыч, давай!

Варвара. Как мина замедленная. Все нервы вымотал.

Городцов. Складней рассказывай.

Воропаев. Пожурил товарищ Сталин меня за штурмовку. Рассказывали, говорит, мне, что вы тут колхозы в атаку водите…

Городцов. Так прямо и выразил?

Воропаев. …очень, говорит, интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.

Наташа. А вы что?

Воропаев. А я стою, ног не чую и с места сдвинуться не могу.

Городцов. Это зря. Тут вид надо иметь молодцеватый, бодрый.

Варвара. Да замолчи ты!

Воропаев. Вячеслав Михайлович пододвинул мне плетеное креслице…

Ленка. Это где было?

Воропаев. В садике, у дворца… Я сел. Гляжу на товарища Сталина. Он в светлом кителе, в светлой фуражке. Лицо светлое.

Лена. Постарел?

Воропаев. Нисколько. Я его в последний раз на параде седьмого ноября в сорок первом году видел. Не постарел, но изменился. В лице появились новые черты, черты торжественности… да и не мог не измениться, потому что народ глядит в него, как в зеркало, и видит в нем себя… А народ наш изменился в сторону еще большей величавости.

Городцов. Факты, факты давай.

Воропаев. Я молчу. Вячеслав Михайлович спросил, как здоровье, как я себя чувствую, как я живу. Я ответил, что не легко.

Городцов. Ну, Алексей Витаминыч, я просто тебе удивляюсь. Такой, можно сказать, оратор выдающий, и такие слова… Ну-ну!

Лена. Да замолчите вы, слушайте, ведь от всей души человек говорит… А что на это товарищ Сталин?

Воропаев. Вот это, говорит, хорошо, что попросту сказали. Да, живем, говорит, пока плохо, но скажите своим друзьям: скоро все решительно изменится к лучшему. Вопросы питания, сказал товарищ Сталин, партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации. Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить, лучше, чем до войны.

Наташа. Как я его люблю, если бы вы знали!

Городцов. Да тише вы… Тут самый вопрос пошел.

Воропаев. И попросил меня рассказать о людях, кто у нас, как живут и работают, и я рассказал о всех вас.

Лена. Сталину?

Воропаев. Рассказал я, как ты во сне пшеницу видишь, Городцов.

Городцов. Язык-то у вас как повернулся? Ну и ну! А он что? Вот незадача!

Воропаев. Он прошелся, подумал, говорит — это тоска по большому, по главному, и велел тебе передать… он, говорит, человек военный, поймет, что мы тут — второй эшелон…

Городцов (вытягиваясь). Есть — второй эшелон.

Воропаев. С хлебом решится, за нас возьмутся. Все понадобится тогда: и виноград, и инжир, и маслины. А если, говорит, тяжело Городцову, так перебросьте его в степь, на пшеницу.

Городцов. Меня? В степь? Нет, ваше коммунике я отвергну. Где я стал, оттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказать. Я и без вашей степи силу покажу…

Огарнов. Замолчи, сосед, не так, конечно, показ дан, не так, это я тоже скажу, но заботу о тебе какую товарищ Сталин проявил! Подумал о твоей судьбе.

Городцов. Да что я, дефект имею, что обо мне такой разговор завели? Не больной, кажется. И главное, какому лицу коммунике сделано. Нет, не то было сказано, что надо.

Наташа. Что с вами, я не понимаю! Дайте же нам послушать.

Воропаев. О вас, Наташа и Юрий, я тоже рассказал без утайки.

Наташа закрыла лицо руками. Юрий обнял ее.

И товарищ Сталин выслушал, долго молчал, потом говорит: «Если таким, как эти Поднебеско, дать силу, далеко шагнем».

Юрий. Я даже не верю, что он так сказал… Наташенька, слышишь?

Наташа. Слышу, но я, как во сне… Такое бывает только во сне.

Воропаев. Рассказал я и о тебе, Лена.

Лена вышла из угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним.

О тебе я рассказал, какую душевную чистоту пронесла ты через всю войну, какой энергии и воли полна… И он…

Лена. Сталин?

Воропаев. Да. Он сказал: «Если одну волю этой Журиной…»

Лена. Так и сказал — Журиной?

Воропаев. Да. Если одну только волю этой Журиной направить по верному пути, горы, говорит, можно сдвинуть.

Лена. Ну, зачем вы про меня рассказали? Как же мне теперь жить?

Воропаев. То есть как?

Лена. Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Журина горы может сдвинуть. А я — сдвинула? Я ж теперь навеки покоя лишусь.

Городцов. Погоди, дочка. Мы все покоя лишились от этого разговора. Как в окружение попали, честное слово. Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели дай. Ну, выкладывай дальше, все до последнего слова, секретов тут никаких быть не может.

Воропаев. Рассказал я и о тебе, Виктор, как ты с честью поддерживаешь звание сталинградца, в первых рядах идешь, хоть и болен. И о тебе рассказал, Варвара.

Варвара. В трудное положение ты нас поставил, вроде как получили награду, а за что, неизвестно.

Ленка. А мои цветы куда дели?

Воропаев. С твоими цветами здорово вышло. Я их в карман шинели сунул… и забыл о них… потом искал платок и выронил…

Ленка. Ай-ай-ай, а я так собирала…

Воропаев. Товарищ какой-то был возле, он поднял, и я опять, понимаешь, их в карман сую. Товарищ Сталин с любопытством глядел на меня. Потом говорит: «Карманы, насколько я знаю, не для цветов, дайте-ка ваши цветы», и присоединил их к огромному букету на столе. Может быть, говорит, вы их кому-нибудь предназначали? Ну, тут я и рассказал о тебе, как ты цветы для товарища Сталина собирала…

Ленка. Уй-уй-уй!

Воропаев. Товарищ Сталин велел принести пирожных… Где же они? Да вот… И передать тебе, что я исполняю, товарищ Твороженкова, с огромным удовольствием.

Ленка. Ой, я их даже есть не смогу! Пойду девочкам покажу… А хвастаться можно?

Воропаев. Указаний на этот счет я не получил, но думаю — можно. Ну вот… в основном и все, товарищи.

Городцов. Как все? А о тебе какое решение? Какие оргвыводы?

Воропаев. Что ж обо мне… Обо мне… в основном товарищ Сталин меня похвалил… Нет, в общем, он положительно похвалил меня. Да, он так и сказал — «молодец», уверяю вас.

Ленка (начинает реветь). Дядя Алеша… А я теперь как же буду? Не уезжайте от нас… Дядя Алеша…

Воропаев. Ты что, Ленка?

Ленка. Ну, как же я без вас теперь буду, как?

Воропаев. Ничего не понимаю.

Наташа. В общем она хочет сказать… Знаете… сейчас, когда вас так отметили… мы понимаем, конечно… вас большие дела ждут. (Сквозь слезы.) Не забывайте нас, Алексей Вениаминович! А мы всегда будем вас помнить.

Ленка начинает реветь еще сильнее.

Воропаев (хохочет) Дорогие вы мой… черти вы мои полосатые! Да товарищ Сталин и похвалил меня за то, что я здесь… с вами…

Входит Романенко.

Романенко. Здравия желаю, товарищи! Ну, Алексей, когда едешь?

Воропаев. Никуда не собираюсь.

Романенко. То есть как?

Воропаев. Да вот так. Куда мне ехать? Посевная на носу.

Романенко. Погоди, погоди. Ты собственно у кого был, у Василия Васильевича?

Воропаев. Нет.

Романенко. Так где же?

Воропаев. Я был у товарища Сталина.

Романенко. Так. Ну и что же он сказал?

Воропаев. Он сказал: «Есть еще у нас некоторые товарищи, которые полагают, что хорошо работать можно только в Москве…» Есть у нас еще такие люди, Роман Ильич?

Романенко. Мгм… Чего ж тут не понять…

Городцов. Разрешите обратиться, товарищ генерал. Укоренился у нас полковник… Такие ходы сообщений провел, знаете… такие дзоты возвел…

Варвара. Так укоренился, что и не выдернешь.

Романенко. Вижу, вижу… у тебя, брат, такая гвардия, что мне самому завидно. Да… ( Воропаеву.) Круговую оборону занял? Ну, что ж… А вам от имени корпуса спасибо за то, что подняли на ноги Воропаева, Спасибо, гвардейцы! Иттить вперед, как говорят мои солдаты.

Огарнов. Служим Советскому Союзу!

Романенко. (Воропаеву). Ну, раз так — так так. Значит, такая линия. Тогда переноси сюда свой капе и действуй.

Обнимаются.

И — вперед иттить, вперед!

Софья Ивановна. Обошлось! (Лене). И пусть теперь на себя весь дом записывает. Да-да, пусть! А то я все свои нагрузки забросила через эти хлопоты. Прямо ужас!

Картина третья

Стеклянная веранда дома Софьи Ивановны. Лена сидит за столом, который завален томами энциклопедии, роется в книгах.

Лена. Ну, откуда я возьму про этого Суворова… И ничего нет… был в Крыму или не был… вот еще хлопоты.

Голос Наташи. Леночка, ты дома?

Лена (отрываясь от книги и перегибаясь через открытое окно). Дома, дома! Вот кстати! Я как раз о тебе думала…

Входит Наташа.

Наташа. У тебя прямо рай, Лена. Садик такой чудесный…

Лена. Это все мама и Алексей Витаминыч. Вперегонки чего-то сажают.

Наташа. Почему ты меня вспоминала?

Лена. Да я одна замучилась. Алексей Витаминыч оставил мне с утра записку, — он со мной занимается, каждый день задание… Вот. (Читает.) «Леночка, вечером расскажите мне, что делал в Крыму Суворов…» Ты понимаешь? А я даже не знала, что он тут был.

Наташа. Ну, как же. Его даже ранило в глаз на перевале.

Лена. Это Кутузова!

Наташа. Правда, правда. Но, с другой стороны, тоже как-то непонятно: сражался с французами, а ранен почему-то в Крыму. Какая-то неувязка.

Лена. Все увязано. Его ранило в глаз, когда он был еще молодым и воевал против турок.

Наташа. Так ты же все знаешь! И вообще ты самая умная среди нас. Чего ты учиться не едешь?

Лена. Сама не знаю, что выбрать… И учиться хочется, и работу интересную мне предлагают, но как-то все у меня неустроено.

Наташа. Лена, хочешь, будем говорить напрямки, как родные сестры?

Лена. Я с тобой всегда напрямки.

Наташа. Ну вот… все… начистоту. Ты мне скажи все-таки, как у вас?

Лена. Никак.

Наташа. Ты скажи откровенно — он нравится тебе?

Лена. Да. Так нравится, что и сама не знаю, что со мной. Все глупости разные лезут в голову, и мечты, и думаю — завтра встану и сама ему все скажу, чтоб не мучиться. А ничего не выходит, я рядом с ним, как немая.

Наташа. Ну, а скажи, вы целовались когда-нибудь?

Лена. Что ты! Разве у него поцелуи на уме? Он такой…

Наташа. Они все такие, я тебе скажу. Мой Юрка, если бы я не вышла за него замуж, ни за что бы на мне не женился. То есть, понимаешь, он ни за что не рискнул бы. Такой храбрый мальчик, а когда я спросила его: ты любишь меня? — он так побледнел, будто на мине подорвался. И вообще, я думаю, мужчины, которые сами лезут целоваться, это что-то не то. Тебе не кажется? Вообще это не их дело, правда?

Лена. Кто их знает…

Наташа. Вот я тебе расскажу, как мой папа делал предложение маме. Он ходил к ней в гости чуть ли не каждый вечер и все время рассказывал — может, и об этом самом Суворове, рассказывает и рассказывает, мама уже все наизусть выучила. И однажды, когда папа начал повторять все сначала, дедушка, мамин отец, значит, выскочил из соседней комнаты и говорит: «Мария, соглашайся немедленно, а то заговорит до смерти!» Ты понимаешь, что я хочу сказать? У них как-то по-своему все идет. Он может тебе говорить о земледелии, а выходит, что о любви.

Лена. Ты думаешь?

Наташа. Не думаю, я отлично знаю.

Шаги во дворе. Лена выглядывает.

Лена. Он!

Они бросаются устанавливать на место книги. Входит Воропаев с газетой в руке.

Воропаев. Здравствуйте, Наташа! Ай да авторы, ай да организаторы! Сады при школах! Да вы же молодцы, государственные деятели! Кто это из вас троих додумался?

Лена. Не помню, кто. Кажется; Наташа. Варвара поддержала, а я предложила написать в газету. Ну, а потом сочиняли все вместе и дружно подписались… Писем сколько, отзывов, постановлений, предложений, если б вы знали!

Воропаев. Так всегда бывает. Толкнуть надо. Дело, которое не движется, это просто идея. Идею толкнешь, она и пошла и на ходу превращается в дело. Только догоняй.

Наташа. Ну, я побежала. Сегодня доктор Комков лекцию читает молодым матерям.

Воропаев. Научно будете рожать?

Наташа. А как же! Зачем мне какая-то эмпирика? (Уходит.)

Воропаев. И когда эго вы всему успеваете учиться, не пойму? Вот хотя бы ты, Лена.

Лена. Это я у вас научилась. Сначала казалось мне, что вы так хорошо говорите с пародом потому, что вам кто-то подсказал, помог. Потом — вижу, говорите вы то, что я сама чувствую, но чувства этого до вас я как-то не сознавала, не могла выразить, а вы толкнули что-то в душе, и там пошло гудеть и волноваться. Это я особенно в День победы поняла, когда вы речь произносили… Не знала я, что вы такое с народом можете делать, не знала, скажу правду.

Воропаев. Это не я с народом, а народ со мной такое делает. Двадцать лет я в партии, огромную жизнь прожил, а, веришь ли, омолодила меня работа у вас. Не сознанием, а телом своим, дыханием чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я его голос. Ах, как мне повезло!

Лена. А можете вы и про меня так хорошо сказать?

Воропаев. Могу. Знаешь, кто ты, Лена? Дикая яблонька, выросшая в глухих горах.

Лена. Вы стихи говорите?

Воропаев. Такая хрупкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты — храбрая яблонька. Стоишь себе среди лесов и цветешь в свое удовольствие, как самое сильное на свете деревцо…

Входит Софья Ивановна.

Софья Ивановна (раздраженно). Это что ж такое — здесь кино, что ли, и идут, и идут, хоть собаку спускай… да и та — поздравляю — куда-то сорвалась. Разве это хозяйство — собаку не сберегли! Хороши хозяева — нечего сказать! Крышу до осени отложили, козу решили купить — раздумали… Ленке все некогда, статейки сочиняет… активистка какая нашлась!

Воропаев. Вы сами раздумали, Софья Ивановна. Я вам сколько раз напоминал.

Софья Ивановна. Нашел домработницу! Что ж, мне из-за вашей козы дело бросать? Я в артели, сами знаете, занята, у меня своя нагрузка, мне люди доверились, как человеку, а я буду их на козу менять! Никогда в жизни себе не позволю… Да и времени у меня нету… Вон опять идут! Лихорадка б их стукнула! (Выходит.)

Лена (вслед). На вечер, на вечер… Слышите, мама?

Слышно из сада: «А, Софья Ивановна!.. Как живете-можете? Цветете?» И ответ Софьи Ивановны: «Тут не до цвету, входите уж, входите, как пришли!»

(Выглядывая.) Васютин с Корытовым!

Входит секретарь обкома Васютин, с ним Корытов.

Васютин (здоровается). Мир дому сему! Высоконько забрались, товарищ Воропаев… (Лене). Васютин…

Воропаев. Зато вид какой! Загляденье!

Васютин. Вид — ничего, а начальству тяжело к вам добираться!

Воропаев. Прошу садиться! (Корытову.) А ты что же, Геннадий Александрович?

Корытов. Ничего, ничего.

Лена уходит.

Васютин. Мало-мало устроились?

Воропаев. Более или менее.

Васютин. Скорее, пожалуй, менее. Ну, обживетесь. Слышал я, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы.

Воропаев. Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.

Васютин. Я понимаю. И я не в обвинение. Я сожалею. Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются.

Воропаев. Я слушаю вас, товарищ Васютин.

Васютин. Так вот. Начну собственно с конца. Говорят, один удачно найденный человек — половина дела. Впрягайтесь-ка вы в работу посерьезнее.

Воропаев. Есть у меня своя теория, товарищ Васютин…

Васютин. У кого их нет! Вы погодите с теориями… Партийная конференция на носу. Понятно?

Воропаев. Понятно.

Васютин. А с Геннадием Александровичем у вас недоразумение небольшое.

Воропаев. Что именно, какое недоразумение?

Васютин. Сейчас скажу. Когда ставишь человека на работу, надо всегда учитывать, сколько он на ней высидит. Важно не передержать, понятно. Мы тут ошибку допустили, каюсь — передержали. Так ведь, Геннадий Александрович?

Корытов. Выходит, так

Васютин. Каждый человек может выдохнуться. Наше дело — во-время поддержать. Недоглядели — выдохся Корытов. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. В чем его беда? Рос медленнее людей. Перегнали его. Это — первое. А второе — заработался он, душой стал суховат. А партийная работа души требует. И теперь, если мы его не спасем, пропадет человек. Так ведь?

Воропаев. Пожалуй, так. Но самое трудное время позади.

Васютин. Думаете? Для нас с вами, партийных работников, самое трудное всегда впереди. То, что преодолено, то уже не трудно. Ну, так как же?

Воропаев. Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома. Я, должно быть, буду неважным секретарем.

Корытов. Ага, заговорил. То-то.

Воропаев. Мне никогда еще не приходилось стоять на самом поэтическом участке работы, быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Оставьте меня на пропаганде. Выдвигайте молодых.

Васютин. В партии нет стариков. И знаете что — не показывайте мне, что вы отличный пропагандист и агитатор.

Воропаев. Зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже, чем на сегодняшнем? Я понимаю, что с Корытовым нелегко работать.

Корытов. С тобой легко! Уж такое вы сокровище, ай-ай-ай!

Васютин. Погодите, погодите. Я о вашем характере тоже кое-что слышал, Воропаев. И вы не без греха. Я вот тебя, Корытов, спрашиваю — справится он?

Корытов. Справится. Силен. Укоренился в народе.

Васютин. Что и требовалось доказать… А насчет поэзии, дорогой мой товарищ Воропаев, это, надеюсь, несерьезно. (Встает и ходит по террасе). Поэзия! Пропагандист — поэзия, а секретарь — проза. А Киров Сергей Миронович? Проза? Не мне вам доказывать, что в партийной работе нет места прозе, особенно нынче. Вот Корытов ударился в прозу, и видите — что… Вот мы его и научим поэзии. Великие наступают времена, великие! Когда еще сказано было: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»… а нынче не призраки, а миллионы живых людей несут это знамя со всех концов земли! Каждый из нас десять шкур должен с себя спустить, — людьми заняться. Философские времена наступают, Воропаев, мало быть передовиками в ремесле, мудрецов надо формировать, мыслителей, дальнозорких людей с объемной душой, как… как это наше небо… как это море… не меньше. Наш стахановец — государственный человек, а вдохните в него огонь теории, — это же гигант… это… в любом государстве министр! Вот как! Уговорил, нет? Кажется, уговорил.

Воропаев. Подумать надо.

Васютин. А вы, не думавши, и не слушали бы. Ладно, дам срок. Молоком не угостите?

Корытов. Да у него ни коровы, ничего… прямо стыдно.

Воропаев (в окно). Лена, дайте-ка молочка кувшин.

Васютин. От своей коровы молоко всегда вкуснее. Пора бы свою завести, вроде как коренной житель… неудобно.

Лена (входит с кувшином). Некогда возиться.

Васютин. Ай-ай-ай, все социализм строите? А как же другие управляются? На все надо иметь время. Мало вам двадцать четыре часа, раздвиньте их на сорок восемь. Все в ваших руках. Время без лимита. Если возьмете лишнее, никто не осудит. Так, я понимаю, мы договорились? Вчерне, так сказать.

Корытов. Ты выручай меня, Витаминыч, выручай. Я, брат, все-таки не где-нибудь, на посту свалился, ты сам видел… Мне бы вот, как тебе тогда, — помнишь, — мне бы сейчас передых небольшой, поучиться. И опять в бой. Так что… не подведи.

Васютин (прощаясь). Слышали? Зов раненого. И как там у вас, на фронте, говорилось: взаимовыручка в бою — святое дело, так ведь? Надеюсь, к вам ее применять не придется… Прощайте. Звоните мне.

Воропаев идет проводить Васютина во двор.

Корытов (уходя, Лене). Ах, да… Чуть не забыл. Письмо вам…

Лена (удивленно). Мне? (Открывает конверт, читает, волнуясь.)

Воропаев (входя). Письмо? Мне?

Лена. Нет, мне.

Воропаев. От кого, интересно. Популярному автору от почитателей?

Лена. От Горевой Александры Ивановны.

Воропаев. Что? Почему она тебе пишет? Что-нибудь случилось?.. С ней? Да говори же, Лена. Раненая? Да или нет? Что с ней?

Лена. Нет. Она жива, здорова. Читайте.

Воропаев. Что такое? (Быстро пробегает письмо.) Мгм… вот как… так… Что думаешь ответить?

Лена. Что же мне ответить, Алексей Вениаминович?

Воропаев (просматривая письмо). Как она тебя величает? «Милая Лена». Спрашивает, как живет и работает Воропаев? Ну, значит, так и ответь: «Милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен… что сынишку его на днях привезут из Москвы…»

Лена. Я ей отвечать не буду. Я ее вовсе не знаю. Мне бы уехать, Алексей Вениаминович… Помните, я просила вас помочь? Мне бы вот сейчас уехать… завтра, что ли…

Воропаев. Куда ехать, почему? Только начала становиться на ноги, и уезжать… И в какой связи это с письмом? Только появился у тебя дом, создались новые интересы… ты стала другой, чем была…

Лена. Смешно вы говорите — другая я стала. А какая такая другая, вы знаете? Что у меня на сердце, чувствуете?

Воропаев. Я что-то не понимаю… Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам. Ты о ней думала?

Лена. А как же! Как же мне не думать, когда я рядом с ее жизнью стою. И письма ее кое-какие, — теперь уж признаюсь, — я читала, вы их рвете, а я возьму, склею, прочту. Умная и хорошая она женщина, Алексей Вениаминович. Читаю, бывало, ее письма и плачу. Вот, думаю, как не повезло женщине: одно думала, другое вышло.

Воропаев. Помнишь, какой я сюда приехал… за смертью… и тогда твердо решил я — не стеснять собой никого… и ее, конечно, в первую очередь… и вообще никого.

Лена. Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович. Я все сама вам скажу. Я ее жалела, а сама думала, — а вдруг так случится, что у нас с вами жизнь наладится. Мечтала об этом… А теперь вижу — ничего бы у нас с вами не вышло…

Воропаев. Я никогда не думал, что ты так ко мне относишься… Что ж теперь делать?

Лена. Постойте, не перебивайте меня… Жена — это недаром в народе говорится — половина. А разве я могу быть половиной? Я и на четверть не потяну…

Воропаев. Лена, не в этом дело…

Лена. Подождите, милый Алексей Вениаминович… вы уж потерпите, я за всю жизнь сегодня такая разговорчивая… Вы хотели забыть Александру Ивановну, потому что вам жалко было брать ее в свою жизнь. Плохо, мол, ей тут будет. А она, видать, не жалеет себя ни в чем, только бы поближе к вам быть. А вы не бойтесь… Вы, правда, послушайте меня, как сестру, худого я вам не пожелаю, — вы не зовите, ее. Обед она вам не сварит и за папиросами бегать не будет, но… (Не найдя слов, широко распахивает руки, движение их вольно и красиво и лучше слов объясняет мысль.) Вы ее любите… Я на вас зла не держу, я сама виновата, сама… Вы для меня так много сделали, вы меня жить научили… Меня научили, а сами не умеете. Других чему только не научили, а сами свою долю взять не знаете как. Мне б никто не простил, если б я связала себя с вами… Полы у вас мыть да чаем вас поить — это мне ничего не стоит, но счастья у нас не было бы. Стойте, стойте! Я сейчас, как все высказала, вижу — судьба моя еще не сказана, и впереди она вся. Знаю я: за пазухой у вас счастья своего не высидишь. Ну, хватит, Алексей Вениаминович, заговорила я вас, милый вы мой.

Воропаев. Что сказать… Кажется, в первый раз в жизни не знаю, что сказать…

Софья Ивановна (вбегая). Можете не волноваться… Нашелся Тузик! ( Разглядывая Лену и Воропаева). Опять эта Морозова пришла, которой пенсию не дают, на завтра, что ли, отложить?

Лена. Нет, нет. Пойдите, Алексей Вениаминович, выслушайте ее… который раз она к вам…

Воропаев. Замечательный человек ты, Лена… только все как-то нескладно у нас с тобой получилось… Но какой ты чудесный, чистый человек! (Пожимает ей руку и выходит.)

Софья Ивановна. Что тут у вас, Лена?

Лена (бросается на грудь к матери). Вы мне ничего не говорите, мама… Только поклянитесь от чистого сердца, когда Сережка к нему приедет, будете смотреть за ним, как за своим. Мамочка, милая… (Целует ее).

Софья Ивановна. Гордая ты у меня, Леночка. Все сделаю, как ты хочешь… Все будет, как ты хочешь…

Действие четвертое

Набережная, что и в первой картине. Осень. Деревья слегка позолотели, но еще пышны, а солнце по-летнему горячо. На скамейке доктор Комков. Появляется Лена с чемоданчиком в руке.

Лена. Здравствуйте, доктор. Отдыхаете?

Комков (раздраженно). Пациента жду. По случаю воскресенья рассчитывал застать его дома, но не угадал: день секретаря райкома строится вне законов логики. Раньше, бывало, больные бегали за врачами, теперь врачи гоняются за своими больными.

Лена. А почему здесь его ловите?

Комков. Сегодня с пароходом прибывают переселенцы. Здесь организуется встреча… Едете?

Лена. Да, пароходом. Хотела попрощаться, да, видно, не удастся.

Комков. Что выбрали, Елена Петровна?

Лена. Фельдшерские курсы, потом, может быть, рискну в мединститут.

Комков. Отлично надумали, из вас выйдет прекрасный врач… только смотрите, никогда не соблазняйтесь лечить Воропаева.

Лена. Кстати, как у него сейчас со здоровьем? Уж очень неважно стал выглядеть.

Комков. Видите ли…

Лена. Говорите… как будущему врачу.

Комков. Воропаев — человек для всех. Организация, очень сложная. Для таких, как он, еще нет лекарств. Они и болеют-то не по-людски.

Лена. Он стал такой худой, такой худой…

Комков. Худой? Да он весь из костей, даже сердце.

Лена. Ой, нет. Зимой вы говорили, что перемена жизни — самое хорошее лекарство. Вот он переменил…

Комков. Он недопеременил. К этой перемене надо бы еще немножко сердечной радости, своей, маленькой… но он любит радость грузовиками, кубометрами, гектолитрами…

Лена. Как, по-вашему, он счастлив?

Комков. По-видимому — да… Как-то я прочел у Тургенева: «Кто знает, сколько каждый живущий на земле оставляет семян, которым суждено взойди только после его смерти», — и подумал тогда, что от многих из нас ничего не останется, и зависть меня взяла именно к Воропаеву. Он и при жизни взрастил неплохой урожай.

Лена. Зачем вы так говорите? От нас останутся люди, каких еще не было, от нас пойдет счастье.

С моря слышен гудок подходящего парохода.

Ну, мне пора, доктор. Я буду писать вам.

Комков. Возвращайтесь скорее. Я очень скучаю без тех, кого не надо лечить.

О чем-то бурно споря, появляются Юрий и Наташа.

Юрий (хлопая по толстой книге, которую он держит в руке). Видишь, что написано: «Мать и дитя», профессора Жука. Четырнадцатое издание.

Наташа. Ах, Юрочка, хотя б и сорок пятое, какое это имеет значение! Моя мама без всяких Жуков выкормила шестерых, и все были на загляденье!

Юрий. Голая эмпирика… а тут же все научно обосновано. Для чего же наука, если ею пренебрегать?

Наташа. Сам рожай и сам корми в таком случае, Юрочка, а я буду поступать, как нахожу нужным. (Заметив Лену и Комкова). Вы слышали что-нибудь подобное? Хочет, чтобы я… как его?

Юрий. Жук, «Мать и дитя».

Наташа. …чтобы я по Жуку воспитывала, а этот Жук жил в прошлом веке, когда дети были совсем другими!

Комков. Как вам сказать. Можно допустить, что они были несколько похожи на наших.

Лена. У вас, Наташа, такой замечательный мальчик, что я завидую.

Гудок парохода.

Ой, надо спешить!

Наташа. Лена, милая, мне вам столько нужно сказать… если бы не вы, я, вероятно, не родила бы со страху… Мы так много для меня сделали. (Целует ее). Юрочка, возьми чемодан…

Юрий. Вы для нас родней, чем сестра, Елена Петровна.

Наташа (Комкову). Доктор, а может быть, этот Жук все-таки прав, как вы считаете? Проводим Лену, и вы посмотрите Алешку, хорошо? (Взяв Комкова под руку, уходит.) Лена, я не прощаюсь, встретимся на пристани.

Юрий. Дайте мне чемодан.

Лена. Не нужно, Юрочка, я сама.

По набережной идут военный с палкой и Горева. Она в шинели, без погон, вид у нее измученный, болезненный.

Военный. (Юрию). Простите, пожалуйста, как пройти к райкому? Мне срочно нужен секретарь… товарищ Воропаев, кажется.

Юрий. Сегодня выходной… Сами его все утро ищем… может быть, он в клубе.

Военный. (Горевой). Александра Ивановна, подождите меня здесь, я загляну в клуб.

Горева. Хорошо, я подожду. (Юрию.) А квартира Воропаева далеко?

Юрий. Квартира у него была… да… но сейчас он живет в райкоме.

Горева. И сынишка с ним?

Юрий. Сынишка вот у них… У Елены Петровны…

Горева (радостно). Вы — Лена Журина?

Лена. Да.

Горева. Я — Горева.

Юрий (хватаясь за голову). Ну, я побегу, надо же все-таки разыскать его…

Лена. Юрочка, погодите, вы мне нужны!

Юрий (убегая). Сейчас, сейчас.

Горева. Я вам писала, не знаю, ответили ли вы, я странствовала по госпиталям.

Лена. Нет… я не ответила.

Горева. Скажите — почему?

Лена. Он сам обещал ответить, Алексей Витаминыч.

Горева. Как вы сказали?

Лена. Это у нас его так прозвали — Витаминыч.

Горева. Похоже… Скажите, а он ответил мне?

Лена. Не знаю. Хотел ответить… Простите, мне надо итти.

Горева. Одну минуточку.

Лена. Пожалуйста. Только я спешу.

Горева. Я понимаю. Я очень коротко. Нам с вами, конечно, не легко разговориться…

Лена. Да, правда… я даже не знаю, о чем…

Горева. Ну, как — о чем! Мы — женщины, Лена. Мы быстро поймем друг друга… Скажите, Лена, кто мы друг другу?

Лена. Как я могу сказать?.. Чужие.

Горева. Вы его жена?

Лена. Нет, что вы! Я думала — вы его жена.

Горева. Нет, что вы!.. Но вы слышали обо мне?

Лена. Слышала… Я… я даже читала ваши письма.

Горева. Что вы говорите! Вы заставили меня покраснеть. Я ведь, как вы понимаете, писала их не для вас.

Лена. Вы меня извините, правда, я ничего плохого не думала про вас…

Горева. Конечно, конечно, я понимаю. Тогда мне нечего долго объяснять — вам понятно, почему я оказалась здесь… И хотя я сознаю, Лена, что у вас нет и не может быть ко мне доброго чувства, вы должны были, вы обязаны были написать мне обо всем…

Лена. О чем — обо всем?

Горева. …чтобы я не приезжала. Быть отвергнутой легко, быть навязчивой — оскорбительно, Лена.

Лена. Я знаю, Александра Ивановна.

Горева. Я желаю вам… чтобы у вас никогда этого не было.

Лена. Было уж, было… Только я о вас хотела сказать — разве вы отвергнутая?

Горева. Должно быть. Он исчез так внезапно, отдалился так быстро, что я не успела даже понять, в чем дело.

Лена. Ничего я не знаю, Александра Ивановна.

Горева. Особенно было тяжело, когда меня ранило. Одна, никого близких, и он, я знаю, тоже один, и у него тоже никого. Я ему много писала. Он отвечал через друзей какую-то чепуху, что щадит меня, не хочет делать из меня сиделку… Почему сиделку?

Лена. А потому, что ему было плохо, совсем плохо. Вы там себе славу завоевывали, ордена, награды получали, о вас в газетах писали…

Горева. Откуда вы знаете?

Лена. Я все о вас знаю, все… А он в это время помирал — да, да… Крыши над головой не было…

Горева. Почему же вы не написали мне, что ему плохо? Почему вы не позвали меня — помогите Воропаеву. Это честно? Как вы считаете?

Лена. Я помогала ему сама. Что могла, то и делала. Ну, да вы ведь знаете, разве он жить умеет? Ребенок какой-то.

Горева. Для вас он — ребенок, для меня всегда — воин, мужчина, не в этом дело, а в том, что вы не подумали тогда — жизнь Воропаева есть часть чьей-то другой, далекой от вас. В общем я вижу, что, приехав, сделала ошибку… Я… У меня к вам большая просьба — помогите, чтобы никто не знал, что я была здесь. Я вернусь на пароход.

Лена. Подождите, что вы!

Горева. Нет, нет, я приехала не вовремя. Но знайте, Лена, я полюбила его на войне, где незачем было лгать. Мы были верны друг другу. У нас было одно сердце на двоих. А верность, Лена, порождает только самая беззаветная любовь. Нет… я совсем не то хочу сказать… одну минуту… Я как-то не соберусь с мыслями. Да!.. Все, что произошло, я могла бы узнать проще, но ничего не поделаешь. Прощайте! Не оставляйте Воропаева. Это в самом деле ребенок.

Лена. Александра Ивановна, не уходите, я должна уехать — не вы. Послушайте меня, Александра Ивановна, вы во-время приехали. Он любит вас, Александра Ивановна.

Горева. Вы уверены?

Лена. Он любит вас, верьте мне… «Обеда она мне, говорит, не приготовит и за папиросами бегать не будет, но счастье создаст… Она, говорит, хорошая, умная…»

Горева. Вы… сами слышали, как он это говорил?

Лена. Да.

Горева. Странный человек.

Лена. Это очень хорошо… замечательно, что вы приехали. Правда, ему поначалу трудно жилось, но потом… потом все изменилось.

Горева. А меня вблизи него не было… Но я работала, я не могла бросить дела, я… я… я ж все-таки не где-нибудь, а на войне была… Я думала, что раз у нас с ним одно сердце, так неважно, где оно — со мной ли, с ним…

Слышен гудок парохода.

Лена. Ой, я опаздываю. До свидания, Александра Ивановна. Я только вот еще что вам скажу. Я за глаза вас очень полюбила, а когда сегодня увидела — разозлилась на вас, сама не знаю, за что…

Горева. Ах, это совершенно неважно! Куда вы спешите?

Лена. За судьбой, Александра Ивановна. Каждый должен искать свою.

Горева. Вы нашли ее, Лена. Я не пущу вас.

Лена. Он любит вас, поймите вы это… И… Я же вижу, какая вы… А я… Я даже обокрасть вас не смогу…

Горева. Леночка, милая, не уезжайте. Приехать трудно, а уехать — нет ничего легче. Девочка вы моя милая, послушайте меня…

Лена. И не буду, не буду… и не говорите… Пустите меня. Вы хорошо сказали — одно сердце на двоих. И про верность тоже. Я ведь сама такая. Я тоже верная. Слушайте, Александра Ивановна, его Сережа у моей мамы. Возьмите его себе. (Обнимает Александру Ивановну.) Милая вы моя, худенькая какая…

Горева. Да нельзя же так, Лена.

Входит Городцов.

Городцов. Назвал всех на двенадцать часов, а сам неизвестно где. (Горевой.) Извиняюсь, гражданочка, вы с парохода?

Горева. Да.

Городцов. Много приехало?

Горева. Человек триста, четыреста…

Городцов. Дело! Люди до крайности нужны…

Лена. Знакомьтесь. Это жена Алексея Витаминыча — Александра Ивановна, доктор… с фронта приехала. Прими ее, председатель.

Городцов. Вот так коммунике! Здравствуйте! А я и не знал, что Алексей Витаминыч женат. Вот так чепе. Чрезвычайное происшествие, то есть. Что же вы телеграмму не дали?

Лена тем временем исчезает.

Горева. Лена… Куда вы, Лена? (Хочет броситься за нею, но Городцов решительно преграждает ей дорогу.)

Городцов. Пожалуйста сюда! Сейчас встречу будем устраивать вновь прибывшим. Вещички-то ваши где? Сейчас, сейчас пошлю за ними. И никуда вам ходить отсюда не надо.

Горева. Дело в том, что я еще сама не знаю, надолго ли… не знаю, останусь ли…

Городцов. Все мы так поначалу думали. Это от перемены климата. Такое было, Александра Ивановна, что и вспомнить стыдно. Ну, а потом… потом прошло.

Горева. Да?

Городцов. Да вы посмотрите, какой тут масштаб жизни. Это ж все надо перевернуть вверх дном!.. Горы, скажем. А на что нам, спрашивается, горы? Воду подают! Значит, что? Обваловать ущелья, плотины надо ставить. Или вот, возьмите, к примеру, море. К чему? Обыкновенная, кажись, картина природы. А на самделе — промысел. Или вот те косогоры. Зачем? Одно утомление глазу. А мы там маслинку разведем, виноградники расплануем… Больницу поставим. У нас народ любит лечиться, я не препятствую — пожалуйста, отчего ж, если хозяйству помехи нет. Доктор Комков у нас хороший… Увлекающий доктор, но до хирургии не дотянулся пока… робеет. Хотя зубья рвать — лихо рвет.

В праздничном платье появляется Варвара.

(Варваре). А лозунги где?

Варвара. Несут, несут. (Горевой.) Из новоприбывших?

Горева. Да.

Городцов (кому-то в сторону). Сюда, сюда! Выше поднимайте! Вот так!

Варвара. Не портниха будете?

Горева. Врач. Хирург.

Варвара. И то хорошо. Хоть Комкову конкуренция, а то на все болезни один доктор, даже лечиться неинтересно. Семейная будете?

Горева. Как вам сказать… Сама затрудняюсь.

Варвара. Муж есть, значит замужняя, мужа нет — холостая, чего тут затрудняться.

Горева. Разыскиваю свою семью…

Городцов. Обзнакомились? Замечательно. Это, Александра Ивановна, наша активистка Варенька Огарнова, наш коренник, как говорится… Хозяйка крымской лозы. А это, Варя, супруга Алексея Витаминыча.

Варвара. Вот тебе и раз! Но я чувствовала, я это давно чувствовала, что у ней ничего не получится. Одним словом, спокойно, все в порядке. Только держать его в руках. Да, да. Это ж такой ходок, я вас уверяю.

Городцов. Варвара, Варвара!

Входит Виктор Огарнов.

Витюша, ты бы вступил в дело… это ж, понимаешь, такие формулировки пошли!

Огарнов ( Горевой). Здравствуйте, товарищ. Что, она вас уже на веники обламывает?.. Отдохни, Варвара.

Варвара (торжествующе). Воропаева Александра Ивановна.

Огарнов. Как? Сестрица?

Варвара. Жена, жена!.. Я что тебе говорила!.. Отдохни, Виктор.

Огарнов. Я просто до того удивленный, что, правда, сяду. Ну, вы подумайте, а?

Варвара. Вот и думай, самое тебе занятие… (Уводит Городцова в сторону.)

Юрий (влетая). Алексея Витаминыча все нету? Беда!

Огарнов. Юрий, может супруга в курсе?..

Юрий. Да нет, она едва ли.

Огарнов. Моя, например, всегда в курсе, когда и никакого курса нет… (Горевой.) Ваш-то куда подевался?

Горева. Я еще его сама не видела…

Юрий (хватаясь за голову). Ну, как тут у вас? Плакаты где? Лозунги почему не развешаны?

Варвара. Сейчас, сейчас. (Берет плакаты. Горевой.) А Сереже вы родная или мачеха?

Горева. Мачеха. Впрочем… (Помогает развешивать плакаты.)

Варвара. Ничего, и мачехи бывают стоящие. За это и думать нечего. Главное, его — к рукам. До ужаса распоясался. У нас ночевал, полотенце забыл, два дня потом платком лицо вытирал, у Поднебесок книгу читал, да так и оставил. Обедать у него и в обычае нет, как самоед прямо. Я ему раз белье постирала — неделю не забирал. Понимаете? Цыган бродящий. И ведь никому от него никакого покоя.

Горева (смеясь). Это на него похоже. Но у вас, видно, любят его.

Варвара. Да как же его, проклятого, не любить, — ведь он из души не вылазит. Это ж такой невозможный характер, как вы с ним управлялись, не знаю… Сюда вешайте!.. Вот так!.. Хороню, хороню!.. А главное — никого не слушайте. Будут вам говорить и обо мне, и о Ленке, только я вам скажу — ни-ни. Это ж камень!.. И даже камень легче расшутить, чем его. Ну, готово, председатель.

Городцов. Слушай, Юрий Михайлович, слово-то я буду произносить или как?

Юрий. Да мы же вчера еще решили на бюро, что слово дадим самой молодой колхознице Ленке Твороженковой. Так сказать, от лица смены.

Городцов. Смотри, Юрий Михайлович, накладки не получилось бы. Может, лучше мне? Как я апробированный в этом отношении. У меня ж все прогнозы в руках.

Юрий. Да какие тут прогнозы! А где Ленка, шут ее побери!

Варвара. Твои кадры еще в мячик играют, Юрочка…

Городцов и Юрий уходят.

Варвара (Горевой). Это его выдвиженец… замухрышка был, ужас, а теперь — извини-подвинься… Ума палата… и откуда взялось только!

Горева. Очень симпатичный юноша… с характером, видно.

Варвара. А с вашим без характера пропадешь. Меня, скажем, тоже он выдвигал — аж кости трещали. Потом привыкла, будто так полагается.

Горева. Я давно не видела его и не знаю, как бы… может быть, я лишняя. Может быть…

Варвара. Кто? Он? Да вы что!.. И думать не думайте. Я все знаю. И Ленка — молодец, это я при всех скажу, выходила его, как ребенка. Я ж видела. Я ж знаю.

Горева. Мне стыдно перед нею… больно за нее.

Варвара. Что больно, то больно, да своих мужей за чужих жен выдавать — это непорядок, Александра Ивановна, а что за Ленку подумать надо — это тоже верно.

Горева Она, должно быть, хорошая женщина.

Варвара. Лена-то?.. Хорошая. Это — да. Да ведь что делать-то, Александра Ивановна? Вот Виктор, муж мой. Видала я чужих мужей, бывают и получше, а что делать? Люблю своего дурака, хотя, конечно, и виду не показываю, чтоб не избаловался каким-нибудь манером… и уж лучше для меня будто и нет. Вот какое дело. На лучших если кидаться, самые худшие только достанутся… Муж, Александра Ивановна, или жена — я так понимаю — это вроде как новостройка… как построила, так и крутись… Верно?

Горева (смеется). Очень верно.

Варвара. Ну вот. Главное строиться, а уж если позабыла чего — не сдавай. Да вы слезы-то утрите, Александра Ивановна, не надо. (Сама смахивает слезинку.) А ленкину судьбу мы с вами возьмем в свои руки. Есть жених.

Горева. Да?

Варвара. Доктор Комков. Отличный доктор и человек складный. Я уж прикинула — получится…

Появляется военный с палкой.

Военный. Нет Воропаева? Значит, не успею. Александра Ивановна, вы как решаете? Едете, остаетесь?

Варвара. Одна уехала, так и другую гонят. Останьтесь, останьтесь!

Юрий (военному). Может, мы чем-либо поможем.

Военный. Дело в том, видите ли, я из госпиталя недавно. Был я, понимаете, в плену у немцев, бежал в Болгарию, связался с тамошними партизанами, командовал у них группой, был ранен и вот сейчас только вернулся на родину. Дома нет. И вообще никого нет. И приехал я собственно угол искать… Мне бы комнатенку, я отойду…

Городцов. Это нам дело знакомое…

Варвара. Вы нам доклад о болгарах сделайте, у нас такой клуб замечательный, так и называется «Клуб наших жизней».

Юрий. Прокурором к нам не пошли бы? Должность свободная.

Городцов. И работа, скажу, не пыльная, особых преступлений за собой в последнее время не замечаем…

Варвара. Погодите, человек не в себе с дороги, а они с работой… Вспомните, каким Воропаев приехал.

Военный. А что, он тоже из больных?

Варвара. Он-то из больных, да хуже любого здорового. Тоже вот, как вы, появился… Мы ему и хату посулили, и приусадебный участок нарезали, а он всех обманул.

Юрий. Варя, Варя, следи за собой… Оставайтесь, товарищ. Найдем угол, найдем… Может, газетное дело интересует?

Военный. Болен и слаб я, товарищи… о работе пока не думаю…

Городцов. У нас больные на ходу перековываются. Избу-читальню могу вам прекрасную представить.

Появляется взволнованная Ленка.

Ленка. Идут!

Варвара. И где тебя нечистая сила носит! Нашли докладчика!

Ленка. Ой, мамочка, чего ж я говорить буду, конспект забыла дома.

Юрий. Э, чепуха! Не в конспекте дело. Что должна сказать?

Ленка. Ну, вроде как приветствие. Одним словом, чтобы дружно, общими силами взялись за труд в деле конструкции сельского хозяйства.

Юрий. Этого не надо. Ты говори с народом просто. Выйди и скажи — добро пожаловать. Мы, мол, встречаем вас, как своих будущих товарищей.

Ленка. Есть сказать просто… Я, как вы, буду говорить.

Уже рядом песня, приближается первая группа переселенцев. Появляются Наташа и Комков.

Наташа (Юрию). Алеша понравился доктору, и мы обойдемся без Жука.

Комков (Юрию). Замечательный малыш ваш Алешка! Настоящий воропаевец!

Юрий. Да… Спасибо… Воропаевец-то воропаевец, а где же сам Воропаев?

Комков. Идет за нами… ведет переселенцев.

Горева (Варваре). Знаете, я уйду, я лучше потом.

Варвара. Никуда не ходите…

Горева. Я не хочу… Он, может быть, будет не очень рад.

Варвара. Я отвечаю, слышите? Стойте, раз говорю!.. Будет не рад! Подумаешь!

Горева. Я не могу, поймите.

Варвара. Я не могу. Стойте, когда я говорю.

Появляется Воропаев.

Воропаев (приближается к Горевой). Ты?.. Шура?..

Горева. Я, Алеша…

Воропаев. Шура… как же ты… какими судьбами?

Горева. Своими, Алеша… К тебе…

Она подошла и обняла его. Рука Воропаева осторожно опустилась на ее голову.

Городцов. Операция округляется, как я понимаю.

Появляются переселенцы.

Юрий. Ленка, давай!

Ленка (вылетая из задних рядов и обращаясь к Горевой, принимая ее за представителя переселенцев). От имени пионерской организации… юных колхозников… приветствую… Первый послевоенный год… в результате победы над фашизмом… на фронтах и в тылу…

Городцов. Я ж говорил, накроется наш оратор…

Ленка. Ой, конспект все напутал… В общем я так, скажу — добро пожаловать! Мы вас ждали. И желаю вам счастья! (Воропаеву.) Ой, выручайте, дядя Алеша!

Воропаев. По-моему, все правильно. Счастья! Побольше счастья!

Занавес