"Гражданин", No 9, 1874
ЗАМѢТКИ ДОСУЖАГО ЧИТАТЕЛЯ.
"Русскiй Вѣстникъ", январь 1874.
1. Изъ бiографiи гр. Михаила Николаевича Муравьева. Д. А. Кропотова.
2. Исторiя блѣднаго молодаго человѣка. Романъ. Прологъ. Д. Аверкiева.
3. Общественное воспитанiе въ Англiи. К. Н. М.
4. Двѣ силы. Романъ. В. Крестовскаго.
Читатели, прежде всего объяснимся. Я не критикъ; я не библiографъ. Я просто досужiй читатель журналовъ: не всѣхъ только, спѣшу прибавить. Я читаю три pyccкiе журнала, больше не могу: человѣкъ который себя уважаетъ, какъ говорятъ французы, больше трехъ журналовъ читать не можетъ; на четвертомъ онъ неминуемо утратитъ способность собственнаго размышленiя, или даже идiотизируется. Читать три русскихъ журнала почти также трудно какъ писать эти три журнала, ибо это на мозгъ производитъ почти такое же дѣйствiе, какое производили бы на вашъ организмъ три ванны, если бы вамъ вздумалось въ одинъ и тотъ же день взять ихъ: одну въ 10 град., другую въ 20 град., а третью затѣмъ въ ледяной водѣ.
Я читаю "Русскiй Вѣстникъ", "Вѣстникъ Европы" и "Отечественныя Записки". Читая я пишу свои замѣтки. Вотъ эти-то замѣтки намѣренъ, или, вѣрнѣе, осмѣливаюсь предлагать читателямъ, въ надеждѣ что авось не обидятся. Мнѣ кажется что въ наше время это лучшая изъ критикъ; это будетъ чѣмъ-то въ родѣ критики съ точки зрѣнiя первыхъ впечатлѣнiй. Шекспиръ сказалъ что первыя побужденiя суть всегда лучшiя; часто это сущая правда, и въ этомъ случаѣ можетъ быть тоже.
Но пора начать, а потому начинаю.
Или нѣтъ, виноватъ, еще не начинаю, а запишу налету слѣдующую общую замѣтку. Три журнала, которые я назвалъ, кажутся мнѣ, когда я читаю, тремя мiрами, изъ которыхъ я выхожу съ грустнымъ убѣжденiемъ что, увы, они никогда не сойдутся. У каждаго своя атмосфера его окружающая, мешающая сношенiямъ одного съ другимъ, точь въ точь три разныя планеты. Если такъ, то вы легко поймете какое странное впечатлѣнiе испытываетъ тотъ, кто съ одной такой планеты переѣзжаетъ на другую, на воздушномъ шарѣ своихъ мыслей.
Но мнѣ приходитъ по этому поводу сравненiе болѣе земное. Я читаю "Русскiй Вѣстникъ"; я дома; я между своими: вотъ сидитъ батюшка мой, вотъ старый дяденька, вотъ молоденькая моя племянница, вотъ добрая сосѣдка по имѣнiю, Марья Павловна Перелишина. Я кончилъ читать "Русскiй Вѣстникъ". Эхъ, досадно; надо выходить изъ дому, собираться, погода что-то не манитъ, хочется дома остаться; нѣтъ, надо; далъ слово зайти къ знакомому генералу, съ которымъ ввязался въ разговоръ на желѣзной дорогѣ; онъ просилъ на партiю, на чай, на разговоръ; знаю что своихъ никого не будетъ, сердце не лежитъ къ этому зову, а все-же надо идти; и вотъ иду. Вхожу. Генералы, полковники, статскiе совѣтники, члены судебнаго вѣдомства, молодые помѣщики-земцы, всѣ сидятъ, играютъ въ карты, курятъ, говорятъ либерально и современно обо всемъ, но все это выходитъ казенно, скучно, вяло, безъидейно, не то по русски, не то по нѣмецки, не то по французски; не такъ ставятъ вопросы, не такъ отвѣчаютъ; не все высказываютъ, не точно называютъ понятiя, не договариваютъ мыслей; ну, словомъ, тянетъ васъ за душу. И удовольствiя нѣтъ. Посидѣли, посидѣли, поскучали, поскучали, и ушли наконецъ. Уфъ, на улицѣ вы наконецъ, и думаете: ну, теперь домой. Не тутъ-то было; встрѣчаетъ васъ веселая компанiя:
-- Пойдемъ къ Васькѣ Рыбкину, говоритъ вамъ одинъ изъ компанiи.
-- Нe хочется, домой пора.
-- Пойдемъ, тамъ превесело: тамъ и остряки, и длинноволосые говоруны, и угрюмые комики, и поэты, ну, что хочешь; sans faèon, mon cher, хоть въ халатѣ иди; всѣ на распашку; право весело.
-- Ну, пойдемъ.
И я пошелъ, и пришелъ. Дѣйствительно такъ и есть, какъ прiятель пророчилъ. Шумъ, гамъ, крикъ; спорятъ, смѣются, поютъ, декламируютъ, молятся и Шекспиру и нигилисткѣ; все что только въ области петербургской литературы мысль и воображенiе могутъ себѣ представить, все то на вечерѣ у Васьки Рыбкина мы нашли.
Читатель, Васька Рыбкинъ -- это "Отечественныя Записки", а вечеръ у генерала -- "Вѣстникъ Европы".
* * *
Рѣдко приходилось мнѣ читать отрывокъ изъ чего либо цѣлаго въ которомъ заключалось бы такъ много пищи для размышленiй, какъ въ отрывкѣ изъ "Бiографiи гр. Михаила Николаевича Муравьева", изображающемъ первые годы зрѣлой жизни этого замѣчательнаго русскаго человѣка. Въ этихъ двухъ главахъ, авторъ бiографiи, г. Кропотовъ, разсказываетъ объ отношенiяхъ Михаила Николаевича Муравьева къ декабристамъ, и по этому поводу пытается освѣтить все это роковое дѣло. Свѣтъ выходитъ, по моему, и яркiй и вѣрный. Авторъ стоитъ предъ декабристами не какъ предъ идолами, а какъ передъ людьми, съ свѣтлыми и мрачными сторонами, съ пороками и добродѣтелями, съ увлеченiями и страстями съ одной стороны, съ роковыми замыслами съ другой. Одинъ фельетонистъ, говоря объ этомъ отрывкѣ, какъ будто упрекаетъ автора бiографiи въ томъ что онъ -- хулитъ декабристовъ, забывая что они были казнены. Какъ бы предвидя такой странный упрекъ, авторъ высказываетъ весьма меткую мысль, говоря что всѣ эти люди, "принявшiе на себя публичную дѣятельность, должны подлежать и публичному обсужденiю". Тутъ казнь никакой роли не играетъ. Казненъ былъ Рылѣевъ; казнь не лишила его той обаятельной о немъ легенды которая за нимъ осталась и будетъ жить. Казненъ былъ и Пестель, но казнь не дала ему никакого ореола, какъ не могла она его дать Тропману, или другому какому нибудь извергу-убiйцѣ.
Авторъ доказываетъ и весьма вѣрно что тайное общество "Спасенiя", изъ котораго вышли замыслы декабристовъ, было ничѣмъ инымъ какъ нормальнымъ явленiемъ той эпохи 1815-1820-ыхъ годовъ, когда подъ влiянiемъ всѣхъ возможныхъ теченiй и давленiй западнаго общества на русскiе умы, въ высшихъ слояхъ русскаго общества, а въ молодежи въ особенности, -- въ молодежи не имѣвшей никакой духовной связи съ нашею народною жизнью, -- бродили въ головахъ всевозможныя бредни и затѣи; умы были раздразнены, если можно такъ выразиться, вѣтромъ западной атмосферы; но эти умы, въ тоже время, были пусты русскимъ содержаньемъ; а сердца были и горячи, и благородны. Горячее сердце и раздразненный европейскими стихiями общественной и политической жизни умъ требовали пищи, занятiй, замысловъ; реформировать въ такомъ состоянiи свое государство и свое общество казалось самымъ лучшимъ занятiемъ; и вотъ образовалось тайное общество "Спасенiя", на подобiе того какъ основывались общества религiозныя, философскiя, математическiя и такъ далѣе. Время въ которое затѣвалось это общество въ Pocciи было чисто космополитическое; люди же затѣвавшiе его питали въ себѣ весь фанатизмъ этой космополитической эпохи. Фанатизмъ этотъ былъ такь горячъ и великъ, что въ числѣ пунктовъ реформаторской программы однимъ изъ главныхъ былъ проектъ возстановленiя Польши даже изъ русскихъ областей, въ видѣ особой федеративной республики. "Пестель, говоритъ авторъ, два брата Муравьевыхъ-Апостоловъ и Н. Тургеневъ воспитывались за-границею. Бестужевъ-Рюминъ такъ плохо зналъ русскiй языкъ что показанiя свои доставилъ въ слѣдственную коммиссiю на французскомъ языкѣ. Изъ дѣла видно что князь Волконскiй, Давыдовъ и Юшневскiй, также сочувствовавшiе уступкѣ полякамъ русскихъ областей, воспитывались подъ надзоромъ иностранныхъ гувернеровъ". Но это общество "Спасенiя", въ составъ коего вошли большинствомъ люди чистые и честные, сдѣлалось зерномъ гнуснѣйшаго замысла, ибо въ стадо затесалась паршивая овца въ лицѣ Пестеля. "Въ Пестелѣ я вижу соединенiе всѣхъ пороковъ заговорщика, въ Рылѣевѣ же всѣхъ добродѣтелей", -- слова эти приписываетъ авторъ императору Николаю. Во всякомъ случаѣ они замѣчательно характеристичны. Пестель былъ неизмѣримо крупнѣе и громаднѣе всѣхъ сочленовъ "Спасенiя" чудовищностью своей гнусной природы, подлостью своего характера и безчеловѣчностью своихъ инстинктовъ; этимъ объясняется сила его руководительнаго влiянiя, равно какъ и ученымъ фразерствомъ, доходившемъ до самаго наглаго шарлатанства. Замѣчательно что Пестель предполагалъ истребить весь царствующiй домъ, но тотчасъ по истребленiи его истребить и убiйцъ, -- съ цѣлью очистить себя передъ народомъ и явиться передъ нимъ не только не цареубiйцами, но напротивъ еще мстителями за цареубiйство. Такимъ образомъ въ самомъ заговорѣ основывался еще другой заговоръ, уже противъ самихъ заговорщиковъ. "Небольшой кружокъ", говоритъ авторъ, "офицеровъ гвардейскаго корпуса, подчинившись влiянiю Пестеля, вскорѣ превратился въ настоящiй заговоръ или тайное политическое общество, получившее названiе "Союза Спасенiя" или истинныхъ и вѣрныхъ сыновъ отечества. Въ руководство этому новому обществу, Пестель сочинилъ уставъ на началахъ двойственной нравственности, изъ коихъ одна была для посвященныхъ въ истинныя цѣли общества, а другая для непосвященныхъ. Такимъ образомъ, негласною цѣлiю общества было уничтоженiе въ государствѣ монархической власти и созданiе на ея мѣстѣ республиканскаго правленiя, причемъ съ циническимъ простодушiемъ предполагалось превратить имперiю въ группу федеративныхъ областей". Россiю принимали такимъ образомъ въ родѣ какъ бы за листъ бумаги, изъ которой можно вырѣзать ножницами что угодно. Характернѣе всего несомнѣнная увѣренность реформатора, (т. е. Пестеля), что Россiя такъ и позволитъ все это надъ собой совершить. Еще характернѣе то что члены союза повидимому ему совершенно въ этомъ вѣрили. "Гласною же цѣлью было -- способствовать всему полезному, если не содѣйствiемъ, то хотя изъявленiемъ одобренiя, оглашая предосудительные поступки недостойныхъ общей довѣренности чиновниковъ, особенно же стараясь усиливать общество прiобрѣтенiемъ новыхъ надежныхъ членовъ. Общество, подраздѣленное Пестелемъ на братiй, мужей и бояръ, управлялось верховнымъ соборомъ бояръ, и вновь поступившiй въ общество обязанъ былъ давать клятву о храненiи въ тайнѣ всего что ему откроютъ, хотя бы то было и несогласно съ его мнѣнiемъ. Законодательный трудъ Пестеля, при всей своей незрѣлости и крайней заносчивости, однакоже доставилъ ему преобладающее положенiе въ "обществѣ". Сынъ жестокосердаго и самовластнаго генералъ-губернатора Сибири, Павелъ Пестель былъ замѣчателенъ по своему упрямому и необузданному характеру, превосходной памяти и увлекательному дару слова". Далѣе авторъ говоритъ: "Для полноты характеристики Пестеля необходимо еще присовокупить что для возбужденiя въ нижнихъ чинахъ своего полка неудовольствiя противъ императора Александра I, онъ подвергалъ ихъ жесточайшимъ наказанiямъ, при которыхъ обыкновенно изъявлялъ притворное сожалѣнiе къ истязуемымъ, увѣряя ихъ будто жестокость ему предписана свыше. "Пусть думаютъ, говорилъ онъ, что не мы, а высшее начальство и самъ государь причиною излишней строгости".
"Поведенiе Пестеля при слѣдствiи не отличалось достоинствомъ и прямодушiемъ, которыхъ слѣдовало бы ожидать отъ человѣка съ устоявшимися убѣжденiями. На первомъ допросѣ онъ отперся отъ всего и объявилъ что кромѣ масонскихъ ложъ онъ никогда не былъ членомъ какихъ-либо тайныхъ обществъ, а о "Союзѣ Благоденствiя" даже и не слыхалъ. Впослѣдствiи же когда маcca уликъ и обличенiй заставила его выйдти изъ системы безусловныхъ запирательствъ, онъ сталъ припутывать къ дѣлу, безъ всякой надобности, множество лицъ или совершенно постороннихь заговору, или давно уже прервавшихъ всякую связь съ тайными обществами. На однихъ онъ взводилъ преувеличенныя обвиненiя, на другихъ же набрасывалъ роковыя подозрѣнiя, за которыя пришлось потомъ многимъ поплатиться. Такимъ образомъ онъ показалъ на доктора Вольфа, человѣка смирнаго и добродушнаго, будто ни одинъ членъ не проповѣдывалъ такъ кровопролитiе какъ онъ. Можетъ-быть подобною тактикой онъ думалъ поставить правительство въ затрудненiе, полагая что привлеченiе къ дѣлу множества лицъ заставитъ прекратить слѣдствiе и оставить виновныхъ безъ наказанiя, но подобный разсчетъ не могъ имѣть успѣха и показалъ только недоброжелательное отношенiе его къ своимъ товарищамъ по несчастiю. Поэтому никто не имѣлъ столько очныхъ ставокъ и прискорбныхъ обличенiй въ искаженiи правды какь Пестель. Въ этомъ отношенiи онъ составлялъ рѣзкую противоположность съ Рылѣевымъ, который нисколько не скрывалъ своихъ прежнихъ увлеченiй, откровенно разсказалъ свое участiе въ заговорѣ и выставилъ себя главнымъ двигателемъ возмущенiя, привлекъ на свою голову наибольшую тяжесть обвиненiй, какъ полагаютъ, съ цѣлiю освободить своихъ друзей отъ грозной отвѣтственности".
Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ вступилъ въ сношенiе съ членами этого союза потому, что братъ его Александръ Николаевичъ Муравьевъ предложилъ ему войти членомъ въ это общество, и познакомилъ его съ уставомъ Пестеля. Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ прочелъ уставъ и ужаснулся; какъ онъ говорилъ, уставъ этотъ "былъ написанъ для разбойниковъ Муромскихъ лѣсовъ". Поводовъ къ ужасу было довольно: во первыхъ цѣль и средства союза были гнусны и, такъ сказать, носили запахъ потоковъ крови; потомъ его ужаснула участь брата его и многихъ вмѣстѣ съ нимъ попавшихъ въ это общество слѣпыми орудiями гнуснаго властолюбiя Пестеля. Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ не только отказывается вступить въ общество съ такимъ уставомъ и съ такимъ главою какъ Пестель, но прямо берется за сочиненiе устава новаго общества, и взявъ за основанiе уставъ германскаго Тугендбунда, пишетъ уставъ общества "Союза Благоденствiя", въ который вошло большинство членовъ Пестелевскаго общества.
"Въ этомъ новомъ уставѣ было изъяснено что одно благо отечества есть цѣль Союза, что сiя цѣль не можетъ быть противна желанiямъ правительства, что правительство, несмотря на свое могущественное влiянie, имѣетъ нужду въ содѣйствiи частныхъ людей, что учреждаемое общество хочетъ быть ревностнымъ пособникомъ въ добрѣ, и не скрывая своихъ намѣренiй отъ гражданъ благомыслящихъ, только для избѣжанiя нареканiй злобы и ненависти будетъ трудиться въ тайнѣ; члены дѣлились на четыре разряда или отрасли; каждый долженъ былъ приписаться къ одной изъ нихъ, не отказываясь совершенно и отъ занятiй по другимъ. Въ первой предметомъ дѣятельности было человѣколюбiе, то есть успѣхи частной и общей благотворительности: она имѣла надзоръ за всѣми благотворительными заведенiями, увѣдомляя начальство оныхъ и самое правительство о могущихъ вкрасться въ оныя злоупотребленiяхъ и безпорядкахъ, равно и о средствахъ исправленiя или усовершенствованiя. Во второй, умственное и нравственное образованiе, распространенiемъ познанiй, заведенiемъ училищъ, особенно ланкастерскихъ, и вообще содѣйствiемъ въ воспитанiи юношества, а равно чрезъ примѣръ доброй нравственности, разговоры и сочиненiя. Членамъ сей второй отрасли порученъ былъ надзоръ за всѣми школами; они должны были питать въ юношествѣ любовь ко всему отечественному, препятствуя по возможности воспитанiю заграницей и всякому чужеземному влiянiю. Въ третьей отрасли вниманiе было обращено на дѣйствiя судовъ; члены обязывались не уклоняться отъ должностей по выборамъ дворянства и другихъ въ порядкѣ судебномъ, исправлять оныя съ усердiемъ и точностiю, сверхъ того наблюдать за теченiемъ дѣлъ сего рода, ободряя чиновниковъ безкорыстныхъ и прямодушныхъ, даже помогая имъ деньгами, удерживая слабыхъ, вразумляя незнающихъ, обличая безсовѣстныхъ и доводя ихъ поступки до свѣденiя правительства. Наконецъ члены четвертой отрасли должны были заниматься предметами относящимися къ политической экономiи: стараться отыскивать, опредѣлять непреложныя правила общественнаго богатства, способствовать распространенiю всякаго рода промышленности, утверждать общiй кредитъ и противиться монополiямъ. Членамъ не воспрещалось самимъ обращать вниманiе мѣстныхъ начальствъ на замѣчаемыя ими злоупотребленiя, хотя вообще до свѣденiя правительства они должны были доходить черезъ правленiе Союза.
Но Пестель, повидимому, тоже принявшiй уставъ Союза Благоденствiя, воспользовался только имъ для привлеченiя молодежи, и удалившись на югъ въ 1821 г., пользовался этимъ гнуснымъ маневромъ чтобы подготовить себѣ почву для дальнѣйшихъ своихъ замысловъ. Къ этому же времени и Мих. Ник. Муравьевъ прекращаетъ всякiя связи съ членами "Союза Благоденствiя", видя безсилiе своего устава, и удаляется въ деревню. Тѣмъ не менѣе, въ 1826 г., при началѣ слѣдствiя надъ декабристами, его арестовываютъ и онъ нѣсколько мѣсяцевъ сидитъ арестованнымъ въ Петербургѣ. Потомъ его освобождаютъ, какъ признаннаго ни въ чемъ неповиннымъ. Нa этомъ мѣстѣ кончается отрывокъ. Невольно говоришь себѣ: какъ жаль, что здѣсь конецъ; личность Мих. Ник. Муравьева подъ перомъ его бiографа успѣла такъ живо и искренно завладѣть душою читателя. Говорятъ, на дняхъ выйдетъ вся бiографiя. Если вся она такъ интересно написана, то можно поздравить современную нашу литературу съ цѣннымъ и крупнымъ въ нее вкладомъ.
Еще мысль при чтенiи этихъ двухъ главъ бioгpaфiи Мих. Ник. Муравьева. Если бы давнымъ-давно, т. е. тотчасъ же по открытiи заговора декабристовъ, все до малѣйшей подробности было опубликовано, какъ много было бы достигнуто благихъ послѣдствiй! Во первыхъ, сколько бы героевъ этой роковой драмы, съ душою какъ Пестель, были бы развѣнчаны, и заслужили бы то, чего заслуживали: презрѣнье современниковъ и потомковъ. Во вторыхъ, сколько назидательнаго и глубоко поучительнаго могли бы вынести изъ изученiя подробностей этого дѣла всѣ вступившiя въ жизнь съ 1826 года молодыя поколѣнiя. Въ третьихъ, не иной ли былъ бы судъ поколѣнiй надъ судьями этого дѣла? Если правда что молодой Государь Николай Павловичъ сказалъ: "Я вижу въ Пестелѣ всѣ пороки заговорщика, въ Рылѣевѣ же всѣ его добродѣтели", то такiя слова не рисуютъ ли намъ фигуру этого Государя иначе, чѣмъ мы ее себѣ въ ту эпоху представляли? Чтобы придти къ такимъ словамъ надо было имѣть взглядъ значительно широкiй, надо было многое, многое передумать, перечувствовать, надо было глубоко войти въ человѣческую душу, -- Мы однако все это не такъ представляли себѣ...
Еще одно весьма интересное преданiе. Графъ Бенкендорфъ при чтенiи дѣла декабристовъ прочелъ и уставъ " Союза благоденствiя". Уставъ этотъ глубоко впечатлилъ его благородствомъ каждой его мысли и высокою нравственностью каждой изъ его цѣлей. Говорятъ что съ этимъ уставомъ онъ поѣхалъ къ Государю Николаю Павловичу. Цѣлый вечеръ они читали его вдвоемъ; молодой Государь тоже глубоко проникнулся прекрасными мыслями этого устава.
-- Если декабристы были безсильны осуществить такую благородную дѣятельность, отчего не осуществить ее вамъ, Государь? вы имѣете и силу, и средства, сказалъ Бенкендорфъ Государю.
Государь весь проникся этою задачею, и немедленно поручилъ Бенкендорфу выработать проектъ такого учрежденiя, которое имѣло бы цѣлью борьбу съ общественнымъ зломъ, поощренiе всего хорошаго, руководство заблуждающихся умовъ, и которое достигало бы этихъ цѣлей однимъ только средствомъ: нравственною высотою личностей, входящихъ въ составь этого учрежденiя.
Уставъ такого учрежденiя былъ выработанъ, Государь его утвердилъ, и такимъ образомъ возникло въ первоначальномъ его видѣ нынѣшнее учрежденiе жандармскихъ штабъ-офицеровъ въ губернскихъ городахъ Pocciи. Въ то время Государь велѣлъ себѣ подать списокъ лучшихъ людей въ русской армiи, по уму, нравственности и честности, и этимъ-то людямъ онъ поручилъ осуществить ту задачу, которая восхищала Рылѣева, восхищала многихъ другихъ изъ той несчастной русской молодежи, которая пала жертвою между прочимъ и такого двоедушнаго замысла, какъ замыселъ Пестеля. Разумѣется мысль государя не могла осуществиться въ первоначальномъ своемъ видѣ.
* * *
"Исторiя блѣднаго молодаго человѣка", -- таково заглавiе романа г. Аверкiева, прологъ котораго находимъ мы въ вышепомянутой книжкѣ "Русскаго Вѣстника"... Судя по этому заглавiю, казалось бы рѣчь идетъ объ одной изъ тѣхъ блѣдныхъ, туманныхъ, безцвѣтныхъ личностей, которыхъ такъ часто встрѣчаешь въ жизни, которымъ предназначено самою судьбою стушевываться на сѣромъ, однообразномъ фонѣ посредственности, въ которомъ, какъ ихъ ни разглядывай, не найдешь ничего выступающаго надъ уровнемъ обыкновеннаго. На дѣлѣ выходитъ не такъ. Герой романа г. Аверкiева -- Петръ Андреевичъ Кононовъ, совсѣмъ не ничевушка; онъ не изъ тѣхъ которые несмѣтными толпами пробѣгаютъ жизненный путь узкой, избитой колеей и исчезаютъ "безъ шума, безъ слѣда"... У блѣднаго молодаго человѣка горячая душа, сильное самолюбiе, способности, онъ будетъ искать въ жизни многаго и, быть можетъ, не найдетъ на что употребить всѣ свои силы, алчущiя дѣйствiя, и развѣетъ онъ ихъ по бѣлому свѣту въ безполезныхъ попыткахъ, и растеряетъ всѣ свои надежды и юношескiя иллюзiи, во всемъ разочаруется, но навѣрное многое переживетъ и многое перечувствуетъ. Вотъ, по крайней мѣрѣ, программа г. Аверкiева; какъ то онъ съ ней справится!
Я заглядываю въ воспоминанiя Петра Андреевича Кононова, которыя, замѣчу мимоходомъ, и составляютъ прологъ "Исторiи блѣднаго молодаго человѣка".
Онъ еще ребенокъ, сирота, живетъ въ провинцiи, въ глуши, у стараго дѣда. Обучается онъ въ уѣздномъ училищѣ, гдѣ и состоитъ первымъ ученикомъ... Мальчикъ онъ тихiй, скромный и никакихъ особенныхъ шалостей за нимъ, повидимому, не водится; словомъ, это блѣдный мальчикъ, но съ большими способностями, съ сильною памятью. Какая же передъ нимъ будущность? Скоро произойдетъ онъ всю премудрость училищнаго курса и тогда придется ему искать куска хлѣба, и поступитъ онъ къ какому нибудь купцу въ прикащики, а затѣмъ проведетъ свою жизнь за прилавкомъ уѣздной лавчонки. Но въ книгѣ судебъ было написано другое: Петѣ не суждено было погрязнуть въ уѣздномъ захолустьѣ, и вотъ въ эту глушь вдругъ залѣтаетъ важная особа, предъ которой всѣ униженно дрожатъ и низко склоняются. Эта важная особа -- откупщикъ, имя котораго г. Аверкiевъ не счелъ нужнымъ намъ передать. Въ старое время откупщикъ этотъ былъ другомъ Петинаго отца. Старикъ Кононовъ былъ кyпецъ, но въ конецъ разорившись, умеръ съ горя, будучи вынужденнымъ приписаться въ мѣщане. Дѣдушка ведетъ Петю къ откупщику, который принимаетъ его ласково и узнавъ что Петя учится отлично, и даже получилъ за успѣхи въ наукахъ похвальный листъ, беретъ его къ себѣ, увозитъ въ Петербургъ, гдѣ Петя поступаетъ въ коммерческое училище.
Тутъ для Пети начинается жизнь трудная, исполненная горькихъ испытанiй; жизнь ученика-мѣщанина въ заведенiи, гдѣ купеческiе сынки относились къ званiю мѣщанина съ достодолжнымъ презрѣнiемъ; жизнь сироты-прiемыша въ чужомъ, не родномъ домѣ, гдѣ всѣ старались деликатно напомнить ему, что онъ чужой и принятъ въ семейство изъ милости. У Пети было много природнаго самолюбiя и постоянныя униженiя въ домѣ его благодѣтеля сильно раздражали эту страсть, -- а раздражать страсть, значитъ ее развивать, давать ей постоянную пищу. Самолюбiе это было причиною отчасти и того что въ коммерческомъ училищѣ, какъ и въ уѣздномъ, Петя сталъ первымъ и понемногу товарищи его, хотя и продолжали смотрѣть на него съ высока, но начали уважать его... Умъ его быстро развивался и скоро онъ почувствовалъ всю тягость своего положенiя; униженiя въ семьѣ откупщика стали ему горше и несноснѣе. Впрочемъ въ этой неблагопрiятной для него обстановкѣ у Пети нашелся и другъ, съ которымъ подъ часъ отводилъ онъ свою душу. Другъ этотъ былъ нѣкiй Василiй Васильевичъ, правая рука откупщика, его помощника, котораго онъ также вытащилъ въ люди. Василiй Васильевичъ съ рѣдкимъ стоицизмомъ выносилъ грубости своего благодѣтеля, иногда сильно кричавшаго на него. Онъ былъ ему обязанъ многимъ и покорился своей судьбѣ, рѣшился переносить безропотно всѣ обиды. Итакъ, его собственное положенiе не было многимъ лучше, и имѣло много сходства съ положенiемъ Пети. Это обстоятельство сблизило ихъ; Василiй Васильевичъ полюбилъ Петю, и старался облегчить его участь добрымъ словомъ, добрымъ совѣтомъ, а иногда и дѣломъ. Но дружба эта продолжалась недолго: однажды Василiй Васильевичъ распрощался съ своимъ юнымъ прiятелемъ -- благодѣтель предложилъ ему жениться на одной изъ его многочисленныхъ племянницъ, жившей гдѣ-то далеко, въ провинцiи; Василiй Васильевичъ, недолго думая, собрался въ путь и уѣхалъ.
Вскорѣ послѣ отъѣзда Василiя Васильевича, Петя кончилъ курсъ коммерческаго училища и, рѣшившись выйти изъ своего положенiя образованiемъ, перешелъ въ университетъ.
Благодѣтелю сильно не понравился этотъ подвигъ Пети; онъ видѣлъ въ этомъ желанiе Пети продолжать ученiе, намѣренiе вылѣзти въ люди, а мѣщане народъ пронырливый, и онъ испугался что прiемышъ его достигнетъ образованiемъ того, чего деньгами достигнуть пожалуй и не придется его сынкамъ, и тогда Петя непремѣнно задеретъ носъ предъ дѣтьми своего благодѣтеля. Съ этихъ поръ благодѣтель начинаетъ преслѣдовать несчастнаго студента; въ разговорѣ безцеремонное ты замѣнилось холоднымъ вы. Къ счастью, Пет e23; удалось устроиться, т. е. сшить себѣ мундиръ и заплатить за нѣкоторые уроки, которые бралъ онъ чтобы усовершенствоваться въ латыни, благодаря своему дѣду, который умеръ, завѣщавъ Петѣ 800 рублей и не прибѣгая къ щедрости откупщика. Отношенiя между прiемышемъ и благодѣтелемъ натянулись до крайности. Однажды за обѣдомъ Петя задумался и, задумавшись, глаза его безсознательно остановились на младшей дочери блaгoдѣтеля, который поспѣшилъ воспользоваться этимъ случаемъ и безъ всякихъ обиняковъ объявилъ Петѣ во всеуслышанiе, что молъ засматриваться Петѣ на его дочь не слѣдуетъ, потому что онъ еще поросенокъ.
Петя не вынесъ этого оскорбленiя и, разсорившись съ благодѣтелемъ, выѣхалъ изъ его дома и поселился у студента-товарища Полѣнова.
Полѣновъ, послѣ грустнаго типа откупщика, личность довольно отрадная и г. Аверкiеву удалось ее хорошо очертить. Полѣновъ -- человѣкъ простой, добрый и умный... Это типъ истиннаго студента: онъ не понимаетъ университета безъ товарищества; -- товарищъ для него -- это родной братъ; не помочь ему -- великiй, тяжкiй грѣхъ. Но у Полѣнова, кромѣ университетской, есть и настоящая, родная семья; отецъ его бѣднякъ-помѣщикъ и Полѣнову приходится зачастую отсылать ему его трудно заработанные гроши. Полѣновъ полюбилъ Петю какъ брата; прежде его подумалъ онъ о томъ, какъ придется ему заработывать деньги и досталъ ему нѣсколько уроковъ и переводовъ. Вообще онъ зналъ жизнь лучше Пети, который смотрѣлъ на нее, какъ и на все другое, съ высока; о настоящей минутѣ думать ему было некогда, онъ только и толковалъ о личности и о развитiи гордаго я... На науку онъ смотрѣлъ, какъ на способъ развитiя личности, дающiй ей возможность стать какъ можно выше, а потому онъ былъ положительно неспособенъ къ спецiальности, отодвигающей личность на второй планъ; неспособенъ онъ былъ и идти строго научнымъ путемъ, по выраженiю одного старичка профессора, съ которымъ Кононовъ вступилъ въ какой-то ученый диспутъ; онъ былъ неспособенъ къ наукѣ, потому что онъ искалъ въ ней горки... "хочется повыше, на самую высокую гору взобраться, говоритъ ему профессоръ: это молъ горка хороша да низка, та вотъ повыше и вы скорехонько туда"...
Въ то время, когда происходили описываемыя событiя, въ нашемъ обществѣ былъ разгаръ новыхъ мнѣнiй; на насъ нагрянули нигилизмы, матерiализмы, новые взгляды на жизнь, соцiализмы, комунизмы, и все это налетѣло, зашумѣло и закрутилось вихремъ, увлекая, разумѣется, прежде всего университетскую молодежь. Студенты раздѣлились на партiи, горячо обсуждавшiя всѣ эти жизненные вопросы и, какъ водится, разноголосица между ними была страшная... Добродушный Полѣновъ смотрѣлъ на бредни общественныхъ реформаторовъ съ тѣмъ душевнымъ и философскимъ спокойствiемъ, которое порождала въ немъ непоколебимая вѣра христiанина, ставящая основные общественные законы выше философскихъ пренiй... Кононовъ былъ не таковъ, онъ горячо принялъ къ сердцу новое движенiе умовъ, возставалъ и горячился противъ ученiя отвергавшаго основы цивилизацiи, выработанныя человѣчествомъ въ продолженiе многихъ столѣтiй, стоившiя глубокихъ общественныхъ переворотовъ... Кононовъ волновался, сильно ораторствовалъ и не понималъ хладнокровiя Полѣнова.
Г. Аверкiевъ сравниваетъ этотъ разгаръ умственной русской жизни съ... бутылкою, наполненною какимъ то шипучимъ напиткомъ... Сняли заржавѣвшую проволоку, сдерживавшую пробку, и пробка эта вылетѣла и изъ бутылки пошла пѣна, и долго шла пѣна, и всѣ вообразили себѣ "что въ бутылкѣ-де шампанское первый сортъ"... Но вотъ пѣна изсякла и тогда рѣшились посмотрѣть, что за влага въ этой бутылкѣ: ее бережно накренили, а потомъ и совсѣмъ опрокинули... Ни капли! Въ бутылкѣ оказалась пустота! Какъ ни остроумно подобное сравненiе, но не совсѣмъ-то оно справедливо: влага была въ бутылкѣ, и хорошая была влага, но не шумѣла она, какъ пѣна, не лѣзла наружу, не озадачивала простяковъ своимъ шипѣнiемъ; за то она существовала и общество незамѣтно утолило ею свою жажду. Нигилизмъ и другiя соцiальныя бредни, и многое еще другое, -- вотъ пѣна, но пѣна эта вызвала обмѣнъ мыслей, уяснившiй намъ много дотолѣ незатронутыхъ вопросовъ.
Между тѣмъ Полѣновъ кончилъ университетскiй курсъ и уѣхалъ на родину... Петя остался одинъ и вскорѣ узналъ о смерти откупщика благодѣтеля, который завѣщалъ заплатить Петѣ очень порядочную сумму денегъ, которую въ старое время занялъ онъ у Петинаго отца и, не заплативъ ему ея во время, былъ причиною его разоренiя. Такимъ образомъ Петя вдругъ сталъ обладателемъ двухтысячнаго годоваго дохода и сталъ независимъ... Нa этомъ и кончается прологъ романа. На этомъ и я кончаю слово свое объ немъ. Не похвалю и не осужу, а дождусь романа, и тогда заговорю о немъ.
* * *
Статья объ общественномъ воспитанiи въ Англiи К. Н. М. какъ будто на своемъ мѣстѣ именно въ этомъ N "Русскаго Вѣстника", когда, съ сердцемъ наболѣвшимъ отъ боли и съ головою переполнившейся размышленiями надъ тѣмъ необъятно-грустнымъ мiромъ, который въ васъ входитъ всякiй разъ, при чтенiи о 14-мъ декабрѣ -- душа возжаждетъ наконецъ чего-то живаго, но успокоительнаго, чего-то изъ того же мiра молодежи, но свѣтлаго. -- И вотъ какъ бы въ утоленiе этой жажды, авторъ статьи "Обществ. воспит. въ Англiи" вводитъ читателя въ вѣковую старину Гарройской школы близь Лондона, гдѣ воспитывался Байронъ, воспитывался и Пальмерстонъ, и гдѣ какъ въ мирной и привѣтливой пристани, послѣ бурнаго скитанiя, духъ вашъ испытываетъ прелестное впечатлѣнiе чего-то таинственно-успокоительнаго. Тамъ, въ этой школѣ, то есть въ этой колонiи школъ, воспитывается до 500 молодыхъ людей отъ двѣнадцатилѣтняго до двадцатилѣтняго возраста, подъ страхомъ отвѣтственности передъ всею Англiею однимъ только лицомъ -- директоромъ школы, избирающимъ себѣ въ помощники учителей, у которыхъ живутъ въ отдѣльныхъ домахъ группы воспитанниковъ. "Не мѣры, а люди" -- таковъ принципъ этой вѣковой школы, остающейся неизмѣнною среди окружающей ее жизни англiйскаго народа. Все это воспитанie заключается въ личности воспитателя-директора. Если онъ хорошъ, школа Гарро цвѣтетъ; если онъ неxoрошъ, школа Гарро падаетъ. Въ доказательство авторъ статьи приводитъ слѣдующiй замѣчательный фактъ: у предшественника нынѣшняго директора школа Гарро дошла въ своемъ паденiи до 80 учениковъ; у нынѣшняго она разцвѣла до баснословной цифры 550! Кто же эти судьи паденiя или процвѣтанiя? Вообразите себѣ: одни только родители дѣтей, или, вѣрнѣе, общество!
По этому поводу авторъ весьма метко перелетаетъ въ Россiю и говоритъ что у насъ не совсѣмъ-то такъ. Тамъ родители какъ будто въ заговорѣ съ стихiями вѣковаго духа гарройской школы и требуютъ чтобы эта школа воспитывала въ 1873 году точно въ томъ же духѣ, въ которомъ воспитывала она Байрона и Роберта Пиля, и давала бы имъ, въ лицѣ сыновей ихъ, людей любящихъ горячо свою отчизну, людей нравственныхъ, развитыхъ, честныхъ и съ характеромъ развившимся самостоятельно; до новыхъ теорiй нравственности имъ нѣтъ дѣла, какъ нѣтъ дѣла до нихъ гарройской школѣ.
У насъ иное: родители въ заговорѣ съ первымъ встрѣчнымъ фельетонистомъ той газеты, котоpyю читаютъ, противъ того что можно было бы назвать преданiемъ школы всего мipa, если бы у насъ это преданiе существовало. У насъ мать говоритъ сыну: добудь десятый классъ, а какой ты, хорошiй человѣкъ или мошенникъ, мнѣ все равно. А иногда и такъ бываетъ: сынъ возвращается изъ школы и учитъ мамашу свою: Пушкинъ школьникъ, Карамзинъ бездарный писака, Жуковскiй юродивый, велики только Добролюбовъ, Португаловъ и Писаревъ, и мамаша говоритъ: правда твоя, сынъ мой, отнынѣ я буду такъ думать какъ повелишь.
Уваженiе къ старинѣ, любовь къ своей родинѣ, самостоятельность въ занятiяхъ, свобода въ движенiяхъ тѣла и души, и во главѣ всего -- религiя, таковы воспитательныя силы въ Англiи.
Но воспитанiе въ Гарро дорого стоитъ, около 1,500 р. въ годъ: въ этомъ его главный недостатокъ. Авторъ говоритъ о чертахъ имъ подмѣченныхъ въ школьникахъ: они здоровы на видъ, развиты физически, глядятъ бойко, весело и открыто; прямодушны и остроумны; они шалятъ, но они не заносятся и охотно сознаютъ себя дѣтьми и школьниками. Физическое воспитанiе здѣсь, какъ и вездѣ въ Англiи, занимаетъ половину всего воспитательнаго дѣла. Авторъ сознаетъ всю его важность.
По этому поводу вотъ что пишетъ авторъ:
Но я убѣдился еще болѣе въ превосходствѣ физическаго англiйскаго воспитанiя на другой школѣ (Христовъ госпиталь) поставленной въ противоположныя условiя. Нѣсколько дней послѣ Гарро мнѣ удалось осмотрѣть эту школу, одну изъ древнѣйшихъ извѣстнѣйшихъ Лондона -- Christ's Hospital или, какъ она обыкновенно прозывается, Bluecoat School, синекафтанная школа, по цвѣту обязательной для школьниковъ одежды. Она основана въ Лондонѣ въ 1552 году Эдуардомъ VI* ). Представьте себѣ самую мрачную мѣстность Лондона, самую многолюдную точку самой густо населенной части столицы, считающей въ себѣ болѣе трехъ миллiоновъ жителей, ея центра, если можно такъ выразиться. Въ средоточiи Сити, у самаго собора Св. Павла, вблизи мрачной Ньюгетской тюрьмы, тамъ гдѣ не стихаетъ неугомонный гулъ трудовой и дѣловой лондонской жизни (зa исключенiемъ воскресенья и рѣдкихъ въ Англiи праздничныхъ дней), гдѣ спирается дыханiе миллiона пыхтящагося, суетящагося, дѣловаго люда, гдѣ знаменитые сырые туманы Лондона стелятся въ продолженiи чуть-ли не полугода, гдѣ улицы окрашены въ траурный цвѣтъ не менѣе знаменитымъ лондонскимъ дымомъ, возвышается средневѣковое зданiе Христова Прiюта. Оно похоже на католическiй монастырь, съ большими дворами, обрамленными крытыми галлереями, съ длинными корридорами подъ сводами, съ таинственными проходами и переходами. Здѣсь, на средства пожертвованныя и постоянно жертвуемыя многими и многими, содержатся до 700 мальчиковъ, отъ 14 до 19-лѣтняго возраста, по большей части изъ бѣдныхъ семействъ* *). Кромѣ того близь Лондона, въ Гертфордѣ находится малолѣтнее или приготовительное отдѣленiе этой школы, на 500 воспитанниковъ (отъ 8 до 13 или 14 лѣтъ). Вотъ, въ виду такой-то обстановки, я попросилъ провести меня поскорѣе въ лазаретъ, и что-же? въ прекрасно и уютно устроенномъ лазаретѣ на 700 воспитанниковъ (исключительно живущихъ въ школѣ), было всего шесть человѣкъ, и то изъ нихъ трое страдали отъ ушибовъ, такъ что настоящихъ больныхъ было только трое!.. При этомъ надо замѣтить что за исключенiемъ дня посвященнаго мною гарройской школѣ, осенняя погода, во время моего пребыванiя въ Лондонѣ, была постоянно холодная и дождливая, и что воспитанники Христова Прiюта круглый годъ, и въ хорошую и въ дурную погоду, носятъ одну форму: длинный синiй кафтанъ на подобiе рясы (съ бѣлыми пуговицами), башмаки и длинные (желтые) чулки, на шеѣ рабатъ, какъ у пасторовъ, а на головѣ -- волосы, то есть они всегда ходятъ съ открытою головой... При видѣ моего глубокаго изумленiя, почтенный директоръ (также священникъ) улыбнулся. "Да, странно, не правда-ли?" сказалъ онъ. "Но надо замѣтить что мѣстность эта здорова, отлично дренирована, а главное воздухъ и движенiе. Игры приносятъ намъ большую пользу. Я стараюсь также занимать ихъ воинскими упражненiями". И дѣйствительно, здѣсь нѣтъ ни зеленыхъ луговъ, ни полей, ни садовъ, но есть большiе просторные дворы (yards), отчасти мощеные, отчасти крытые асфальтомъ, и вотъ на этихъ дворахъ, сейчасъ послѣ уроковъ и въ рекреацiю въ свободное время, вообще идутъ безконечныя игры, маршировка и гимнастика. Классы показываются мимоходомъ, да и особеннаго ничего тутъ нѣтъ, а директоръ провелъ меня прямо въ большое помѣщенiе, гдѣ подъ высокими сводами устроена великолѣпная купальня, мнѣ показалось человѣкъ на 50 слишкомъ. Хрустально-прозрачная вода свѣжей температуры, глубиною кажется въ 21/2 или 3 аршина. Можно и нагрѣвать воду. По сторонамъ устроено нѣчто въ родѣ крошечныхъ стойлъ, гдѣ человѣкъ пятьдесятъ школьниковъ одѣвались послѣ купанья. "Хорошо-ли они плаваютъ?" спросилъ я. Директоръ, улыбаясь, обратился къ мальчикамъ: "Кто желаетъ показать свое умѣнье джентльмену?" Разомъ, съ разныхъ сторонъ, весело и бодро, прыгнуло человѣкъ пять-шесть снова въ воду и поплыли въ запуски. "Молодцы ваши воспитанники", сказалъ я, "а главное прекрасно все это придумано, такъ какъ у васъ можно купаться круглый годъ". Директоръ видимо гордится этими improvement 'ами школы, "А вотъ здѣсь бани для нашей молодежи", добавилъ онъ, вводя меня въ другое, также очень просторное помѣщенiе, гдѣ въ нѣсколькихъ большихъ комнатахъ размѣщены ванны по 6 или 8 въ каждой. Все отлично содержится; кухня, лазаретъ и пр. чистоты безукоризненной. Устройство школы весьма оригинально. Она дѣлится на 16 дортуаровъ или wards. "Это вертикальное раздѣленiе школы", замѣтилъ директоръ, т. е. воспитанникъ разъ поступившiй въ школу, напримѣръ четырнадцати лѣтъ, записывается въ одинъ изъ этихъ wards, и остается тамъ до выхода. Такимъ образомъ въ одномъ помѣщенiи есть представители всѣхъ возрастовъ. Дортуары просторны и чрезвычайно высоки. Здѣсь же воспитанники занимаются, готовятъ уроки и пр. Хозяйственная часть каждаго дортуара и наблюденiе за общимъ порядкомъ ввѣряются дамѣ, которая называется главною няней или матроной (head nurse или matron) и живетъ въ комнатахъ, какъ бы надстроенныхъ надъ спальнымъ помѣщенiемъ воспитанниковъ. Этотъ наблюдательный постъ, или родъ пристройки или будки, соединенъ съ дортуаромъ внутреннею лѣстницей. Въ этихъ wards почетныя лица, по одному, иногда по два, суть такъ называемые Греки (Grecians), такъ какъ они учатся греческому языку, готовясь къ университету. Ихъ всего въ школѣ было прежде 12, а теперь бываетъ до 24, которые имѣютъ право оставаться здѣсь до 19 лѣтъ, и потомъ поступаютъ въ университетъ. Остальные остаются только до 16 лѣтъ и потомъ избираютъ себѣ родъ жизни по собственному усмотрѣнiю. Нѣкоторые, отличающiеся отъ другихъ медалями, готовятся къ морской службѣ. Греки, такъ сказать, аристократы въ школѣ. Они обѣдаютъ особо отъ другихъ и (оригинальная черта!) ихъ кормятъ лучше. Воспитанники содержатъ въ порядкѣ свои дортуары, чистятъ ихъ и свои платья, башмаки и пр. Директоръ много старается о развитiи любви къ пѣнiю и къ музыкѣ между воспитанниками. "У насъ весьма порядочный оркестръ, сказалъ онъ мнѣ, вы его услышите". Я уже прежде много слышалъ объ особенностяхъ обѣденныхъ порядковъ этой школы и попросилъ директора ознакомить меня съ ними. "Сейчасъ, сказалъ онъ, наступитъ обѣденное время, и мы съ вами пройдемъ въ столовую". Пробило 121/4. "Пойдемте, сказалъ директоръ, обѣдаютъ въ 121/2, и я долженъ присутствовать". Мы перешли небольшой дворъ, отдѣленный отъ улицы лишь желѣзною рѣшеткой, и тутъ застали всю школу въ сборѣ. На улицѣ, за рѣшеткой, не малое число любопытныхъ смотрѣли на это оригинальное зрѣлище. Шестнадцать кучекъ или группъ, съ разноцвѣтными значками, подъ NN отъ 1 до 16 (по числу пансiоновъ) и еще 17-я группа въ сторонѣ. Эта послѣдняя состоитъ изъ мальчиковъ которые наряжаются ежедневно (по очереди), чтобы ходить за кушаньемъ и подавать его къ столу. Наконецъ, съ другой стороны, полный военный оркестръ (человѣкъ кажется до 35); по двору расхаживаетъ офицеръ королевской гвардiи, обучающiй школьниковъ воинскимъ прiемамъ. "Стройся", командуетъ онъ, и мальчики въ порядкѣ и живо строятся повзводно, въ двѣ шеренги. "Смирно!" "Маршъ!" Музыканты стоящiе въ сторонѣ играютъ очень хорошо и отчетливо громозвучный маршъ, и 16 взводовъ, обойдя церемонiальнымъ маршемъ обширный дворъ, проходятъ живо и стройно мимо насъ. Предъ каждымъ взводомъ старшiй воспитанникъ со значкомъ своего ward 'а въ рукѣ. Любо смотрѣть на эту молодежь! Все такiя веселыя, здоровыя лица. Какъ видно, имъ по сердцу эти воинственные прiемы, дѣйствуютъ они вполнѣ сознательно, музыка и вся эта обстановка ихъ воодушевляетъ, и будь вмѣсто мирной трапезы предъ ними непрiятельская батарея, они бы молодецки кинулись на штурмъ. Извѣстно впрочемъ что вся Англiя, можно сказать, страстно предается воинскимъ упражненiямъ, записавшись въ полки волонтеровъ. Послѣднiй взводъ скрылся подъ старинными сводами, музыка смолкла. "Теперь пройдемте въ столовую", сказалъ мнѣ директоръ. Трудно составить себѣ понятiе объ этой столовой не видавъ ея. Зала громадная, самая большая зала Лондона, какъ увѣряетъ директоръ. Длиною она болѣе, какъ мнѣ показалось, напримѣръ залы московскаго дворянскаго собранiя, и вышиною также, можетъ быть только немного поуже. Характеръ все тотъ же средневѣковой монастырской трапезы. Потолокъ деревянный, рѣзной, со старыми, почернѣвшими отъ времени балками и брусьями. Облицовка стѣнъ также на огромную вышину деревянная (кажется дубовая). Надъ нею, почти вдоль всей внутренней стѣны, противъ оконъ, огромнѣйшая картина, изображающая представленiе воспитанниковъ школы королю Карлу II* ). Подъ картиною каѳедра (rostrum), по бокамъ которой размѣщены большiе портреты во весь ростъ покровителей (president) школы. Теперь во главѣ школы, въ этомъ качествѣ, герцогъ Кембриджскiй. По лѣвой стѣнѣ (считая отъ каѳедры) большой органъ и хоры. При школѣ нѣтъ особой церкви. Воспитанники ходятъ въ приходъ, но молитвословiя совершаются въ этой залѣ. Когда мы вошли, школьники стояли у своихъ мѣстъ. Вдоль залы 16 длинныхъ столовъ, и поперекъ, съ правой стороны (считая все отъ каѳедры же), 17-й столъ для Грековъ. На первомъ мѣстѣ, у каждаго стола дама, хозяйка ward'а или пансiона. На возвышенномъ мѣстѣ, противъ каѳедры и подъ окнами, которыя размѣщены надъ деревянною облицовкой и слѣдственно освѣщаютъ залу сверху, помѣстились мы. Директоръ или его помощникъ (warden) даетъ знакъ ударомъ молотка "смирно". Новый ударъ: одинъ воспитанникъ всходитъ на каѳедру и читаетъ внятно и съ благоговѣнiемъ молитву. Воспитанники поютъ; молитва кончается. Новый ударъ молотка: всѣ садятся. Обѣдъ изъ двухъ блюдъ. Главную роль играетъ отличный ростбифъ и превосходный картофель. Во время обѣда директоръ или замѣняющiй его уарденъ принимаетъ заявленiя учениковъ, жалобы, разбираетъ ихъ дѣла. Довольно молодой еще человѣкъ ходитъ между столами и потомъ входитъ въ оживленный разговоръ съ одною изъ матронъ (надзирательницъ). "Кто этотъ господинъ?" спрашиваю я помощника, который самъ живо направляется къ разговаривающимъ. "Это докторъ, онъ долженъ наблюдать за гигiеною школы вообще и удостовѣряться въ качествѣ пищи" и пр. Подходимъ. Докторъ дѣйствительно задаетъ головомойку матронѣ за какой-то замѣченный имъ безпорядокъ. "Приходится вамъ иногда и посѣчь воспитанниковъ?" "Разумѣется бываетъ, но довольно рѣдко. Вообще говоря, мы довольны воспитанниками. Мальчики ведутъ себя какъ слѣдуетъ. Впрочемъ надо замѣтить и то что это вѣдь все даровые пансiонеры, значитъ родители очень дорожатъ этою льготой, да и дѣти сами, по большей части, понимаютъ свою пользу". Обѣдъ кончается. Опять ударъ молотка: "Смирно". Опять молитва. Выходъ изъ залы опять въ стройномъ порядкѣ, но безъ музыки. Минутъ черезъ пятнадцать всѣ снова спускаются таинственными проходами въ большой дворъ. Шумъ, смѣхъ, веселье, опять игры и игры... И по мрачной Ньюгетской улицѣ, мимо мрачной Ньюгетской тюрьмы, которую я осматривалъ часа три предъ этимъ, шелъ я въ самомъ радостномъ расположенiи духа, ибо нѣтъ по мнѣ болѣе свѣтлаго и болѣе освѣжающаго впечатлѣнiя какъ видъ правильно подрастающаго молодаго поколѣнiя, сознательно и усердно готовящагося на смѣну намъ, на пользу семьи, родины, человѣчества..."
Потомъ авторъ мечтаетъ о томъ какъ бы это физическое воспитанiе съ его играми, упражненiями и забавами перенести на нашу почву.
О, это другой вопросъ, скажу я автору. Это вопросъ труднѣе къ разрѣшенiю чѣмъ введенiе классицизма. Физическое воспитанiе въ Англiи, это часть одного цѣлаго: оторвать одну эту часть и перенести къ намъ невозможно; гораздо было бы возможнѣе всю систему англiйскаго воспитанiя пересадить на нашу почву, чѣмъ одну ея часть. Вся система англiйскаго воспитанiя есть ничто иное какъ дѣло личностей, а не учрежденiй и у насъ вы можете встрѣтить такiя личности: я видѣлъ въ селѣ Ивановѣ школу одного священника, гдѣ, могу васъ увѣрить, сыновья мастеровыхъ были физически и умственно развиты несравненно выше нашихъ гимназистовъ; тогда какъ уставъ этой школы былъ крошечный, сравнительно съ гимназическимъ. Духъ нашихъ школъ, это духъ нашихъ чиновническихъ учрежденiй: не педагоги воспитываютъ, а чиновники, и изъ дѣтей выходятъ не личности, а мумiи чиновническiя. Заводите сколько угодно гимнастики, ничего изъ нее не выйдетъ; ибо мальчикъ будетъ на нее ходить, но не будетъ ею пользоваться: это будетъ тотъ же урокъ латинскаго или греческаго, безъ жизни, безъ участiя къ нему, съ всѣми пóрами мозга закрытыми для воспрiятiя благотворной, жизненной части урока. Въ Англiи наоборотъ: всѣ пóры мозга открыты для урока умственнаго, какъ всѣ пóры тѣла открыты для воспрiятiя физическаго воспитанiя; у насъ все закрыто. Мальчикъ, благодаря тому что у насъ и директоръ училища чиновникъ, и инспекторъ чиновникъ, и учителя чиновники, воспринимаетъ воспитанiе не активно, а пассивно; въ Англiи наоборотъ. И нѣтъ сомнѣнiя что причина этой разницы заключается въ томъ что въ Англiи за гарройскую школу отвѣчаетъ одинъ только директоръ, неограниченный и самодержавный владыка своего училища, а у насъ отвѣчаютъ за каждую школу цѣлые сонмы чиновниковъ.
На это можетъ быть намъ скажутъ: "помилуйте, какъ можно отдавать школу въ безотвѣтственное распоряженiе одного лица; а если это лицо нигилистъ," которыхъ вы такъ боитесь?
Этого-то мы и хотѣли бы! Пусть за школу берется, если онъ рѣшается, нигилистъ, смѣло, открыто и съ неограниченною властью. Тогда черезъ годъ я убѣждусь въ томъ что онъ нигилистъ; а теперь я готовъ заподозрѣвать въ нигилизмѣ всѣхъ, начиная съ высшихъ и до низшихъ чиновниковъ нашей общественной педагогiи. Но за то если вы предоставите каждому директору полную свободу воспитанiя, и развяжете его отъ всѣхъ чиновниковъ, тогда рядомъ съ вреднымъ воспитателемъ возьмется за школу и отличный человѣкъ.
Авторъ говоритъ въ концѣ статьи о лицеѣ Цесаревича Николая, гдѣ физическое воспитанiе играетъ важную роль. Дѣло въ томъ что оно не потому тамъ привилось что введено въ уставъ, а потому что лицей Цесаревича Николая именно-то и есть чисто англiйское учрежденiе, гдѣ директоръ его дѣлаетъ все что онъ хочетъ, и никакихъ чиновниковъ не знаетъ (de facto!)! Оно основано изъ любви къ юношеству, какъ основана была гарройская школа, и изъ любви же къ этому юношеству введены туторы, введена и гимнастика; туторы облегчаютъ мальчикамъ занятiя умственныя; гимнастика развиваетъ ихъ физически и веселитъ молодежь въ связи съ играми. И лицей Цесаревича Николая будетъ, какъ Гарро, цвѣсти съ хорошимъ начальникомъ, и падать съ дурнымъ. Дайте побольше только способовъ открывать такiе лицеи, и въ 50 лѣтъ мы можемъ переродить наши поколѣнья.
* * *
Перехожу теперь къ роману г. Крестовскаго " Двѣ силы". Онъ въ связи, какъ предупреждаетъ редакцiя, съ романомъ того же автора 1869 года " Панургово стадо", и въ тоже время составляетъ самъ по себѣ нѣчто особое и цѣлое. "Двѣ силы", -- кто эти двѣ силы? Сила русскаго народа и сила польскаго панства, или сила русскаго народа, и сила историческаго рока, соединившаго во-едино поляка съ русскимъ чиновникомъ на Западѣ Россiи? Дѣйствiе происходитъ въ Литвѣ. Молодой Хвалынцевъ, русскiй помѣщикъ, умѣющiй задавать русскiе вопросы и задумываться надъ русскими темами, человѣкъ ни то ни сё, попадаетъ въ древле знаменитое общество "Земля и Воля", прославившее себя во время послѣдняго польскаго мятежа. Общество это посылаетъ Хвалынцева въ Польшу съ какими-то порученiями, но въ Лугѣ онъ вдругъ, самымъ неожиданнымъ образомъ, сталкивается съ нѣкоимъ прiятелемъ, членомъ того же общества, который за нѣсколько часовъ до этого провожалъ Хвалынцева до вокзала Варшавской желѣзной дороги, остался въ Петербургѣ и вдругъ, невѣдомо какими судьбами, очутился въ Лугѣ. Хвалынцевъ догадывается что Свитка, -- такъ называется новый другъ Хвалынцева, -- посланъ обществомъ "Земля и Воля", не очень сильно увѣреннымъ въ непоколебимости его ультра-либеральной и проч. идей, чтобы слѣдить за нимъ. Какъ ни непрiятна Хвалынцеву подобная встрѣча съ другом шпiономъ, онъ принимаетъ съ удовольствiемъ предложенiе Свитки заѣхать мимоѣздомъ въ Литву и посмотрѣть, какъ тамъ живутъ добрые люди. Тутъ юный Хвалынцевъ предается изученiю края. Свитка знакомитъ его съ гордымъ шляхтичемъ, бывшимъ маршалкомъ, паномъ Котырло, который, узнавъ отъ Свитки что Хвалынцевъ принадлежитъ къ обществу "Земля и Воля", принимаетъ его радушно, со всѣмъ гостепрiимствомъ знатнаго пана, хотя въ отношенiяхъ ихъ не перестаетъ проглядывать какое-то взаимное недовѣрiе. Описанiе этого пребыванiя у пана Котырло составляетъ первую часть романа г. В. Крестовскаго.
Что про нее сказать? Живаго романическаго интереса въ ней немного; на любой страницѣ можно остановиться и положить книгу въ сторону; это скорѣе знаменитый и вѣчный вопросъ изъ обрусѣнiя западнаго края въ лицахъ и жанровыхъ картинахъ, мѣстами весьма искусно начерченныхъ. Таково, напримѣръ, описанiе палаца сломяна и его хозяевъ. Кормленie на убой, пустое панское чванство, чрезмѣрная неопрятность, золото и грязь, лакей въ гордой ливреѣ и намазанныхъ дегтемъ и вонючимъ саломъ сапожищахъ, японскiй фарфоръ и чайники съ отбитыми ручками; маленькiя скосившiяся окна и развѣшенныя по стѣнамъ дорогiя картины Верне, Вато и проч., наконецъ самъ дворецъ съ соломенною крышею, все это чрезвычайно живописно, очень вѣрно и даже было бы смѣшно, если бы авторъ не слишкомъ вливалъ самого себя въ обрисовку практической несостоятельности всего настроенiя своего юнаго героя. Есть разговоры гдѣ герой этотъ долженъ быть безтолковымъ, а является толковымъ; таковъ напримѣръ дiалогъ между нимъ и сельскимъ русскимъ священникомъ; казалось бы тутъ-то и дать наговориться Хвалынцеву всякихъ пустяковъ до сытости: нѣтъ, авторъ не только даетъ Хвалынцеву тактъ слушать, но даже заставляетъ его тутъ же разочаровываться, менять убѣжденiя и т. д. Сила народная, живая, могучая ломитъ въ одинъ какъ будто мигъ надутую бреднями душу петербургскаго либерала-заговорщика; но читатель пока еще не испытываетъ особаго интереса отъ борьбы этихъ двухъ силъ; ему даже не дается удовольствiя подосадовать на Хвалынцева. Впрочемъ напоминаю читателю что это только начало романа. Что дальше будетъ посмотримъ. Признаться сказать, какъ-то не любо читать въ романахъ этотъ польскiй вопросъ въ лицахъ и сценахъ. Благо былъ бы онъ для насъ прошедшимъ, безвозвратно минувшимъ. Для однихъ вопросъ этотъ почему-то смѣшонъ, для другихъ это открытая, но прикрытая перевязкою рана; это все тотъ же больной, страдающiй тяжело и больно, про котораго нельзя сказать что онъ подаетъ надежды на выздоровленiе.
Павелъ Павловъ.