Лихотинъ произвелъ самый тщательный обыскъ и перерылъ весь домъ, но бѣглой дѣвки гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева нигдѣ не нашелъ.
— Успѣли скрыть куда-нибудь, мошенники, спроворили! — проговорилъ приставъ, выходя на дворъ изъ какого то чуланчика и оглядывая всѣхъ обитателей купеческаго дома, стоявшихъ вокругъ съ выраженіемъ испуга и подобострастія на лицахъ. — Спроворили, анафемы, да не таковъ Лихотинъ, чтобы его одурачить можно. Знаю, что дѣвка была здѣсь, и найду!
Грозный приставъ оглядѣлъ всю челядь Латухина и остановилъ взглядъ на молоденькой бабенкѣ-стряпухѣ, которая особенно тревожно смотрѣла на него и дрожала всѣмъ тѣломъ. Эта бабенка показалась опытному въ дѣлѣ розысковъ приставу наиболѣе удобною, какъ болѣе другихъ трусливая и, очевидно, по молодости лѣтъ, не привыкшая еще къ посѣщенію нежданныхъ гостей.
— У этихъ мордастыхъ разбойниковъ не скоро правды добьешся, — кивнулъ приставъ головою на „молодцовъ“, на работниковъ и на прочую челядь. — Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вотъ эта намъ скажетъ правду-матку.
Онъ указалъ хожалымъ на бабенку.
— Взять ее въ часть!
Бабенка взвизгнула и бросилась-было въ сторону, но хожалые схватили ее и мигомъ скрутили руки назадъ.
— Батюшка, кормилецъ, солнце красное, не погуби! — завизжала бабенка на весь дворъ. — Ой, не губи, кормилецъ, отпусти душеньку на покаяніе!
— Вотъ я тебѣ покажу „душеньку“! — проговорилъ приставъ. — Какъ начнутъ тебя строчить съ двухъ сторонъ, такъ скажешь мнѣ все, скажешь, куда хозяева бѣглую спрятали! Ребята, ведите ее въ часть и приготовьте тамъ все, а я сейчасъ буду.
Бабенка рванулась отъ хожалыхъ и упала приставу въ ноги.
— Охъ, помилуй, кормилецъ, не погуби! Все тебѣ разскажу, во всемъ покаюсь! Недавно я у нихъ, семой день только живу, и слышала я отъ ребятъ, что скрывается-де у хозяевъ какая то дѣвица и будутъ-де ту дѣвицу нонѣ искать, а послѣ того и повезли ту дѣвицу куда то со двора дюжо спѣшно, въ Роговскую, слышь, куда то, работникъ Акимъ возилъ ее... Ничевошиньки больше я не знаю, кормилецъ, и не губи ты меня, не вынимай душеньки моей изъ тѣла грѣшнаго!..
Лицо пристава просвѣтлѣло.
— Ага, напалъ на слѣдъ! — весело проговорилъ онъ и окинулъ взглядомъ народъ. Поблѣднѣвшаго Акима не трудно было узнать среди прочихъ молодцовъ.
— Ты Акимъ? — грозно спросилъ у него приставъ.
— Такъ точно.
— Закладай лошадь сію минуту и вези меня въ Рогожскую, въ тотъ домъ, въ который ты дѣвку возилъ.
— Я, ваше благородіе...
— Ну?
— Я ничего не знаю, не вѣдаю...
Не докончивъ начатой фразы, качнулся Акимъ всѣмъ корпусомъ отъ могучей руки Лихотина въ лосиной перчаткѣ съ раструбомъ.
— Лошадь закладай, шельма, а то я тебѣ всѣ зубы повышибу, шкуру съ затылка до пятъ сдеру!
Акимъ потупился, утеръ окрававленный носъ и пошелъ къ конюшнѣ. Блѣдный, какъ полотно, стоялъ Иванъ Анемподистовичъ и курчавая голова его клонилась на грудь все болѣе и болѣе.
— Что, братъ, попался? — обратился къ нему Лихотинъ, приказавъ хожалымъ отпустить бабенку. — Теперь ау, не вывернешься, строго взыщется за укрывательство бѣглой, того гляди, что всѣмъ достояніемъ поплатишься.
— Ваше высокоблагородіе, не погубите, будьте отцомъ роднымъ, заставьте вѣчно Бога молить! — дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ Латухинъ.
— Поздно, братъ, теперь!
Приставъ отвелъ Латухина въ сторону.
— Что-жь, любовишка, что ли, у васъ съ дѣвицей то? Сердце тронуло, знать?
— Пуще жизни своей люблю я ее, ваше высокоблагородіе! Хотѣлъ жениться, тысячу двѣсти рублей господину помѣщику предлагалъ, да вышелъ капризъ, и все дѣло разладилось. Помогите, ваше высокоблагородіе, а я вашъ слуга по гробъ жизни моей!
— Говорю — поздно! Помѣщикъ то вонъ, пИшутъ мнѣ, у господина генералъ-губернатора свой человѣкъ, знатный баринъ, богачъ. Вотъ вы всегда такъ, аршинники: напроказятъ, насамовольничаютъ, а потомъ ужь и къ Аристарху Венедиктовичу: спаси, батюшка, помоги! Что бы тебѣ сперва ко мнѣ обратиться? Лихотинъ взялъ бы съ тебя, хорошо взялъ бы, ну, да и дѣло сдѣлалъ бы, а теперь что-жь я могу? Теперь твою невѣсту вспрыснутъ какъ слѣдуетъ, косу ей обстригутъ и въ деревню, свиней пасти.
Латухинъ такъ стиснулъ руки, что онѣ у него хрустнули.
— Ваше высокоблагородіе, отъ васъ въ зависимости, чтобы Маш... то-есть Надю позадержать маленько, — заговорилъ онъ. — Ежели возможно, такъ опять въ домъ нашъ ее препроводите, а ежели нельзя, такъ въ часть, но только безъ срама, безъ обиды. Вы призадержите ее, а я тѣмъ временемъ къ барину пойду, ему буду челомъ бить, авось, онъ и сжалится надо мной...
— Это можно, — отвѣтилъ Лихотинъ. — Въ домъ къ тебѣ я отпустить не могу, а продержу ее у себя на квартирѣ и три дня, и болѣе, а ты хлопочи. За квартиру да хлѣбъ заплатишь моей барынѣ, а ужь обиды твоя зазноба не встрѣтитъ. Вѣдь я могу ее связать, да въ такомъ видѣ по городу сперва въ часть, а потомъ къ помѣщику и направить. Могу я и „припарку“ ей сдѣлать, яко бы за ослушаніе, за сопротивленіе...
— Нѣтъ, ужь вы, ваше высокоблагородіе, тихохонько и легохонько все, а я вашъ слуга.
— Изволь. Ты вотъ что: ты съѣзди за ней самъ и привези сюда, а меня твоя родительница пока водкой угоститъ, яишницу мнѣ сдѣлаетъ. Только не вздумай куда нибудь спровадить дѣвицу. Одну только бѣду себѣ надѣлаешь.
— Помилуйте, ваше высокоблагородіе, развѣ я не понимаю?.. Пожалуйте въ домъ, а я мигомъ слетаю.
Приставъ отпустилъ свою команду, оставивъ только одного подчаска вѣстовымъ, и пошелъ въ домъ. Около воротъ Латухинскаго дома собрались сосѣди и съ любопытствомъ заглядывали въ заборныя щели и въ калитку, прознавъ, что у сосѣда обыскъ.
— Вамъ чего надо? — крикнулъ на нихъ Лихотинъ. — Вотъ я васъ, подзаборниковъ! Прочь пошли сію минуту!
Мигомъ разсыпались всѣ въ разныя стороны и улица опустѣла. Сосѣди только отчасти знали, что у Ивана Анемподистовича происходитъ нѣчто таинственное, что онъ задумалъ жениться на крѣпостной дѣвушкѣ и что дѣвушка эта скрывается у него; подробностей они не знали, но и зная, не выдали бы „добродушнаго“ Ивана Анемподистовича, котораго всѣ очень любили, какъ любили и покойнаго отца его и мать. „Непріятность“, въ видѣ посѣщенія полиціи, очень огорчала теперь сосѣдей Ивана Анемподистовича и не простое любопытство только привело ихъ теперъ къ его дому.
Лихотинъ прошелъ, между тѣмъ, въ горницы, гдѣ ему готовили обильное и вкусное угощеніе, а Иванъ Анемподистовичъ поѣхалъ къ той родственницѣ въ Рогожской, которая пріютила Машу. Одно уже появленіе встревожаннаго Ивана Анемподистовича заставило „екнутъ“ сердечко дѣвушки, и она догадалась, что произошло нѣчто страшное. Блѣдная, но спокойная, выслушала она разсказъ родственника и съ безмолвною мольбой взглянула на святыя иконы въ переднемъ углу.
Докончивъ свой разсказъ, Иванъ Анемподистовичъ повалился въ ноги дѣвушки.
— Маша, голубушка, спаси ты насъ, не дай намъ погибнуть съ Надюшей!
Маша бросилась поднимать его.
— Что вы, братецъ, что вы, Богъ съ вами! Встаньте, братецъ!
— Не встану, Маша! Великую службу ты должна сослужить мнѣ и нѣтъ платы за ту службу твою! Не выдавай насъ, иди къ барину... Маша, я слѣдомъ за тобой же пойду къ нему, вымолю у него вольную, выплачу слезами горькими, а тебѣ за твою услугу рабъ или слуга по гробъ моей жизни! Хорошаго жениха найду тебѣ, приданое дамъ, какъ родной сестрѣ своей, будущимъ дѣткамъ твоимъ вторымъ отцомъ буду!
Маша тяжело дышала, держась за грудь.
— Спасибо, братецъ, — проговорила она. — Встаньте. Пойду я къ барину, все перенесу... Не за посулы ваши я дѣлаю это, а для Бога. Хорошо, братецъ, пострадать за ближняго, нѣтъ, сказываютъ, подвига большаго, ну, вотъ и попробую я, пойду, только далъ бы Богъ силы перенести муки, срамъ, а васъ не выдамъ... Везите меня, братецъ!
— Маша! — крикнулъ Латухинъ и упалъ головою къ ногамъ дѣвушки, край одежды ея поцѣловалъ.
Онъ зналъ, что смиренная, богомольная, кроткая Маша оченъ любитъ его, зналъ, что она всегда готова на жертву, на самопожертвованіе, но онъ не думалъ, что она согласится и второй разъ идти къ Скосыреву, рисковать такъ страшно, чуть не жизнью, а, между тѣмъ, кроткая, нѣжная сиротка эта, слабая на видъ, пухленькая дѣвушка готова была на какую угодно жертву и пошла бы за доброе дѣло на муки, на смерть „Бога для“. Это „Бога для“ сильно и крѣпко держится въ душѣ простого русскаго человѣка, а особенно — въ душѣ русской женщины. Нѣть тѣхъ страданій и мукъ, которыхъ побоялась бы слабая, нѣжная женщина, если дѣло идетъ о жертвѣ для Бога или для любимаго человѣка. Въ суровое время, которое я описываю, жертвъ требовалось, конечно, гораздо больше и въ то время особенно сильно, особенно часто проявлялись примѣры полнаго, глубочайшаго самоотверженія. О нихъ никто и не зналъ, онѣ безслѣдно пропадали, повидимому, но онѣ служили для порабощеннаго народа яркими свѣточами и красили жизнь, поддерживали надежду, укрѣпляли вѣру въ Провидѣніе...
Тихо и покойно собралась Маша и поѣхала съ Латухинымъ. Подивился на нее самъ Лихотинъ, когда увидалъ, что она безъ слезъ, безъ рыданій собралась къ барину, отъ котораго „за предерзостную продѣлку“ добра ждать было мудрено.
— На юность и красоту свою, должно быть, надѣется, — замѣтилъ приставъ. — Ни слезинки, ничего такого, а вѣдь не въ гости ѣдетъ.
Не на красоту надѣялась Маша, другая сила давала ей возможность быть покойной и твердой. Надя такъ и замерла у ней на груди, когда прощалась съ нею въ свѣтелкѣ.
— Родная, милая, что дѣлаешь то для насъ! — говорила дѣвушка, цѣлуя плечи, руки Маши. — Сколько во мнѣ то зла да себялюбія, что я соглашаюсь на твою послугу! Но скажи ты мнѣ единое словечко, единое только, и я откажусь отъ твоей послуги, сама пойду, всю правду открою.
Маша этого „словечка“ не сказала. Насилу оттащили Надю отъ подруги и уложили въ постель, а Маша сбѣжала внизъ и тихо проговорила ожидавшему ее Лихотину.
— Я готова.
Желая показать свою исполнительность и подслужиться у „нужнаго человѣка“, Лихотинъ самъ повезъ Машу. Слѣдомъ за ними поѣхалъ и Иванъ Анемподистовичъ, рѣшивъ во что бы то ни стало увидать барина.
Было часовъ девять вечера, когда лихой приставъ подкатилъ на парѣ съ отлетомъ къ подъѣзду Скосыровскаго дома.
— Доложи барину, — сказалъ онъ встрѣтившему его лакею, — что приставъ Пятницкой части Аристархъ Венедиктовичъ Лихотинъ иривезъ сегодня найденную имъ бѣглую дѣвку Надежду Грядину.
Лакей доложилъ и, вернувшись, попросилъ пристава въ кабинетъ. Расчесавъ бакенбарды, взбивъ хохолъ и молодцевато выпятивъ грудь, пошелъ Лихотинъ за лакеемъ, приказавъ Машѣ ждать въ лакейской.
Павелъ Борисовичъ, весь погруженный въ думы объ отчаянномъ порученіи своемъ, которое исполнялъ Черемисовъ, и съ минуты на минуту ожидающій вѣстника, сидѣлъ въ кабинетѣ, выкуривая трубку за трубкой и выпивая стаканъ за стаканомъ крѣпчайшаго пунша. При видѣ пристава онъ не всталъ съ кресла и лишь слегка наклонилъ голову. Принимая въ этомъ самомъ кабинетѣ представителей высшей московской аристократіи, Павелъ Борисовичъ не считалъ нужнымъ чиниться съ приставомъ.
— Приставъ Лихотинъ, — отрекомендовался тотъ, шаркнувъ ботфортами и сгибая послушную спину. — Получивъ сообщеніе отъ мѣстнаго пристава о побѣгѣ вашей крѣпостной дѣвки, коя должна была находиться во ввѣренной мнѣ части, въ домѣ купца Латухина, въ ту же минуту сдѣлалъ обыскъ у указаннаго Латухина и, не взирая на его, Латухина, запирательство и на то, что означенная дѣвка была уже препровождена въ укромное мѣсто, нашелъ ее и привезъ къ вамъ.
— Очень вамъ благодаренъ, господинъ приставъ, — склоняя опять голову, проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Садитесь, пожалуйста. Человѣкъ, трубку господину офицеру! Я сообщу о вашей примѣрной распорядительности вашему начальству, которое, надѣюсь, дастъ моимъ словамъ значеніе и вы безъ награды не останетесь.
Лихотинъ поклонился.
— Не прикажете ли стаканъ пуншу? — спросилъ Павелъ Борисовичъ.
— Почту за честь.
— Пуншу! Гдѣ же дѣвка, которую вы нашли?
— Оставлена мною въ лакейской вашего дома.
— Сашка, позвать сюда бѣглянку да клюшницу Аксинью ко мнѣ! Бѣгаютъ вотъ канальи, не цѣнятъ господскихъ заботъ о нихъ!
— Да-съ, случаи побѣговъ не рѣдки. Мы стараемся всѣми силами ловить; у меня, напримѣръ, въ части болѣе сутокъ ни одна каналья такая не проживетъ, непремѣнно сцапаю и къ помѣщику, а дабы не повадно было, второй разъ попадется — деру.
— И мою драли?
— Никакъ нѣтъ, уважаемый Павелъ Борисовичъ. Не было на сей предметъ вашего полномочія, но если угодно, я съ особымъ удовольствіемъ, хотя жительство ваше и не во ввѣренной мнѣ части.
— Нѣтъ, спасибо, зачѣмъ же? У меня это домашнимъ образомъ дѣлается и дѣвушекъ своихъ я наказаніямъ чрезъ полицейскихъ солдатъ не срамлю, бабы этимъ завѣдуютъ.
— Весьма, сударь, похвально и симъ вы обнаруживаете отеческое попеченіе о своихъ рабахъ. У меня вотъ въ части дама одна живетъ, вдова полковница Пронова, такъ та ежедневно своихъ горничныхъ къ намъ посылаетъ, такъ ужь и знаемъ. Одинажды даже такой случай былъ: присылаетъ оная Пронова горничную позвать меня на именинную къ себѣ кулебяку, ну и входитъ квартальный и говоритъ, что отъ полковницы де Проновой дѣвка пришла къ вашему высокоблагородію. Я пишу какую то бумагу. „Дать, говорю, дѣвкѣ двадцать пять лозановъ немедленно и отпустить, ибо знаю ужь привычки госпожи Проновой“...
Павелъ Борисовичъ захохоталъ.
— И всыпали?
— И всыпали-съ. Послѣ экзекуціи дѣвка входитъ ко мнѣ и говоритъ, что барыня ее послала не за симъ, а лишь звать на кулебяку. Посмѣялся и сказалъ посланной, что это-де зачтется на будущее время. Препотѣшный случай-съ!
— Да!
Лакей ввелъ Машу, слѣдомъ за которой шла клюшница Аксинья, вѣдающая господскіе ключи и состоящая въ качествѣ надзирательницы за женскою прислугой.
Маша остановилась въ дверяхъ.
— А, птичка пойманная! — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ. — Невѣста купеческая! Много набѣгала? Ну, голубушка, теперь пеняй сама на себя. Я покапризничалъ бы немного, подержалъ бы тебя недѣльку, а потомъ и отдалъ бы тебя за купца за этого, а разъ ты бѣжала, осрамила меня, такъ не взыщи! Купца тебѣ не видать, какъ ушей своихъ, а за побѣгъ я строго взыщу съ тебя, ибо ты меня осрамила и подала примѣръ дворнѣ, которая побѣгами у меня не занимается. Прости я тебя, такъ побѣгутъ и другія. Вѣрно, господинъ приставъ?
— Всеконечно-съ...
— Ну, вотъ. Подвела ты и другихъ подъ бѣду: управляющему я за тебя оплеухъ надавалъ, сторожа на конюшню водили, а теперь вотъ и тебя проучатъ.
Грозный приказъ готовъ былъ сорваться съ устъ помѣщика и Аксинья подошла уже къ Машѣ, но, взглянувъ на Машу, Павелъ Борисовичъ увидалъ, что эта дѣвушка совсѣмъ не то, что прочія его горничныя и даже пѣвицы. Не только красота Маши остановила его, нѣтъ, а что то другое. Красотой не уступали и другія, а пѣвица и фаворитка барина Наташа была много лучше Маши, что не спасало ее отъ посѣщенія „мизиминчика“, который служилъ чѣмъ то вродѣ застѣнка. Не красота Маши остановила Павла Борисовича. Съ такимъ выраженіемъ глазъ и всего лица онъ не видалъ еще крѣпостныхъ ни у себя, ни у другихъ. Что то возвышенное и благородное было въ лицѣ этой блѣдной дѣвушки, и это спасло ее.
— Наказывать я тебя не буду, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ, — не буду потому, что ты была любимицей моей покойной тетушки Прасковьи Васильевны, а вотъ запереть тебя прикажу. Аксинья, посадить ее въ дѣвичью, дать работу и беречь пуще глаза, ты отвѣчаешь мнѣ за нее, а ты, Надежда, помни, что за вторичную попытку убѣжать я поступлю съ тобой строго и ужь не помилую. Ступай!
— Въ ножки барину поклонись, въ ножки! — обратилась къ Машѣ Аксинья.
— Не нужно, — проговорилъ Павелъ Борисовичъ. — Уведи ее и помни, что я сказалъ.
Аксинья поклонилась барину и вывела Машу за руку.
— Тамъ купецъ Латухинъ пріѣхалъ, желаетъ васъ видѣть, — доложилъ лакей.
Павелъ Борисовичъ сдвинулъ брови и подумалъ минутку.
— Пусть войдетъ, — приказалъ онъ.