Цѣлая буря поднялась на хуторѣ и въ деревенькѣ Луки Осиповича Коровайцева, когда узналась страшная истина.
Опрокинутый тройкой Скворчика и чуть не раздавленный бѣшено скачущими конями другой тройки, Лука Осиповичъ вскочилъ на ноги и выстрѣлилъ въ догонку бѣглецовъ, считая себя страшно обиженнымъ. Парень его, Яшка, служившій и кучеромъ, и лакеемъ, и доѣзжачимъ, поднялся изъ подъ саней съ окровавленнымъ во время паденія лицомъ и энергично выругался, не стѣсняясь присутствіемъ барина.
— Ишь, проклятые разбойники, озарники, чуть не убили, анаѳемы! — говорилъ онъ подымая упавшую лошадь. — И супонь лопнула, и гужи оборвались!
— Кто это такіе? — спросилъ Лука Осиповичъ, помогая Яшкѣ. — Я закутавшись сидѣлъ, не видалъ.
— Не знамо кто, сударь, а только не изъ сусѣдей, лошади незнакомыя, да и кучеромъ какой то усатый лѣшій сидѣлъ, нѣтъ тутъ такихъ. Смотри, что недобрые люди какіе нибудь. На передней то тройкѣ мужчина сидѣлъ и женщина, а промежъ нихъ не то еще человѣкъ, не то узелъ какой то. Гляди, что грабители.
— Вѣдь они отъ насъ скакали, — тревожно замѣтилъ Лука Осиповичъ.
— Мало ли тутъ дорогъ и акромя насъ, баринъ.
— Все же надо поспѣшить, у меня сердце не на мѣстѣ.
— Да вотъ и справились, и поѣдемъ.
Ужъ подъѣзжая къ усадьбѣ, Лука Осиповичъ понялъ, что дома у него неблагополучно. Ворота были заперты снаружи, и отъ нихъ шли слѣды многихъ лошадиныхъ и человѣческихъ ногъ; собаки заливались отчаяннымъ, тревожнымъ лаемъ, и никто не выходилъ на этотъ лай. Лука Осиповичъ однимъ взмахомъ могучей руки сбилъ съ калитки замокъ и вбѣжалъ на дворъ, потомъ въ сѣни. Яшка, держа на-готовѣ охотничій ножъ, слѣдовалъ за нимъ.
Дверь въ комнаты оказалась отворенною.
— Господи, что же это? — съ ужасомъ прошепталъ Лука Осиповичъ и бросился во внутреннія комнаты.
Все цѣло, все стояло на своихъ мѣстахъ, но въ комнатахъ ни души, ни звука.
— Катя, Катенька! — кричалъ Лука Осиповичъ, бѣгая по всѣмъ комнатамъ. — Катюша! Глашка!..
— Убѣгла наша барыня, вотъ что, — мрачно сказалъ ему Яшка.
— Что?!
— Убѣгла барыня.
— Какъ убѣгла? Что ты говоришь, разбойникъ? Убью я тебя за эти слова твои!
— Есть воля ваша, а только я правильно говорю. Нѣтути ихъ, нигдѣ нѣтути. И Глашка съ ними убѣгла, проклятая.
— Такъ увезли ее, увезли! Украли мою Катеньку, похитили!
— Убѣгла...
— Молчи, холопъ! — бѣшено крикнулъ Лука Осиповичъ, хватаясь за ножъ, съ которымъ онъ на медвѣдя хаживалъ. — Душу вышибу за такое слово!
— Не гнѣвайтесь, баринъ, извольте выслушать. Если бы украли, такъ Глашку бы не взяли, а то, вишъ, вмѣстѣ пропали. А вонъ и коммодъ съ барыниными вещами открытый стоитъ, вещи изъ него брали, укладывались.
— Гдѣ же люди всѣ? Гдѣ Прошка, Евстигнѣй, Машка?
— Въ кухнѣ всѣ дрыхнутъ, мертвецки пьяные.
— Буди ихъ, на смерть ихъ бей и ко мнѣ! Они должны знать, кто тутъ былъ, они видѣли!
— А вотъ сичасъ допросимъ ихъ, лѣшихъ, я ихъ подыму, образумлю.
Но это сдѣлать было не легко даже и такому дотошному, ловкому малому, какимъ былъ Яшка. Онъ будилъ дворню и пинками, и ударами доброй нагайки, и снѣгомъ, но они спали, какъ мертвые, и только мычали. Обливъ всѣхъ холодною водой, Яшка кое какъ привелъ ихъ въ себя. Долго люди ничего не понимали, таращили глаза, скребли затылки, но когда они догадались, что въ домѣ случилась бѣда, что пропала барыня, то съ воемъ повалились барину въ ноги. Изъ сбивчивыхъ разсказовъ можно было понять правду. Пріѣхалъ баринъ Черемисовъ, гусаръ, и гостилъ у барыни, кушалъ съ нею чай, а деньщикъ гостя угощалъ дворню водкой, ромомъ, напоилъ всѣхъ, и всѣ, мертвецки пьяные, заснули гдѣ попало и дальше ничего не помнили, не видѣли. Староста Игнатъ приходилъ изъ деревни, посидѣлъ въ кухнѣ, но часу въ восьмомъ ушелъ домой въ деревню. За нимъ сбѣгали теперь, разбудили, привели въ господскій домъ, а за нимъ пришло человѣкъ десять мужиковъ, но ни староста, ни мужики ничего не знали и не слыхали, да и не могли слышать.
— Батюшка баринъ, чтожь это такое? — со слезами говорили дворовые. — Прости ты насъ, окаянныхъ, и прикажи намъ вернуть барыню, которую мы проворонили. По щепочкѣ мы разнесемъ домъ твоего обидчика, самого его на веревкѣ приведемъ къ тебѣ, на осинѣ повѣсимъ!
— Всю его челядь перевѣшаемъ! — подхватили и мужики, во главѣ со старостой.
Крѣпостные очень любили Луку Осиповича и звали его „отцомъ“ не для краснаго лишь словца, не для лести, а искренне, отъ души, считая его дѣйствительно благодѣтелемъ, другомъ, заступникомъ, почитая, какъ родного отца. Онъ входилъ во всѣ ихъ нужды, работалъ наравнѣ съ ними и былъ старшимъ въ этой семьѣ изъ тридцати мужчинъ съ ихъ женами и дѣтьми. Барщина у Луки Осиповича была легкая, не могущая обременить и самаго неисправнаго мужика, о какихъ либо наказаніяхъ никто и не слыхивалъ, развѣ ужъ очень разсердится Лука Осиповичъ на неисправимаго лѣнтяя или пьяницу и потреплетъ его за вихоръ, дастъ ему по затылку и прогонитъ съ глазъ долой. Самъ онъ лѣчилъ захворавшаго мужика, самъ ухаживалъ за нимъ, многихъ обучилъ грамотѣ въ долгіе зимніе вечера. Мужики жили у него хорошо, безъ ужина спать не ложились, въ праздникъ пекли пироги, одѣвались исправно. Въ годъ падежа Лука Осиповичъ заложилъ свою деревеньку и купилъ всѣмъ мужикамъ, потерявшимъ скотину, и лошадей, и коровъ. Благодаря дружнымъ усиліямъ поднявшихся на ноги мужиковъ, Лука Осиповичъ имѣлъ возможность черезъ годъ же выкупить свою деревеньку. Мужики видѣли въ немъ не только добраго, душевнаго барина, но и разумнаго хозяина, неутомимаго работника, сильнаго и тѣломъ, и духомъ человѣка. „Маниловщины“ не было въ отношеніяхъ Коровайцева къ мужикамъ, онъ не миндальничалъ съ ними, не былъ краснобаемъ, а тихо и прочно любилъ ихъ и уважалъ за выносливость, за трудолюбіе, за то, что они любили „матушку землицу“ такъ же, какъ и онъ любилъ ее. Онъ даже не вмѣшивался въ ихъ дѣла, предоставляя имъ самимъ судиться и разбираться въ своихъ дѣлишкахъ, но всегда съ охотою приходилъ на помощь, когда его звали. Разные земскіе чины, подъячіе, крючкотворы не смѣли носа сунуть къ мужикамъ Луки Осиповича, а мужика, который задумалъ было торговать виномъ и давать крестьянамъ деньги въ ростъ, Лука Осиповичъ собственноручно поколотилъ и прогналъ въ городъ на оброкъ, а тягло его отдалъ обездоленной семьѣ, вставшей въ затруднительное положеніе послѣ пожара. Появленіе въ домѣ красавицы жены не заставило перемѣниться Луку Осиповича, хотя расходы значительно увеличились. Онъ только „сократилъ“ самого себя. Продалъ дорогую верховую лошадь, на половину уменьшилъ охоту, пересталъ курить сигары, останавливался, пріѣзжая въ Москву, не въ гостинницѣ, а на постояломъ дворѣ и тому подобное.
Барыню мужики не долюбливали и порицали. Имъ не нравилось позднее вставаніе ея, полнѣйшее невниманіе къ хозяйству, роскошь, ничего недѣланіе, довѣріе къ Глафирѣ, которая была имъ чужда и которой барыня дозволяла все. Не нравилось мужикамъ и дворовымъ и то, что съ появленіемъ Катерины Андреевны начали посвистывать на конюшнѣ и въ дѣвичьей розги. О нихъ прежде и не слыхалъ никто, развѣ подростка какого-нибудь вспрыснустъ за баловство. Розги въ ту пору никого не удивляли, не возмущали и не оскорбляли. Онѣ свистали и въ семьяхъ, и въ школѣ, и въ дѣвичьихъ, и на конюшнѣ, какъ свистали кнуты и плети на торговыхъ площадяхъ, но всегда и вездѣ человѣка возмущала и будетъ возмущать несправедливость, безпричинная жестокость.
— Ты накажи виноватую рабу свою, — говорили мужики и дворня Коровайцевыхъ про Катерину Андреевну, — но ты накажи сама, по своему барскому приказу, за дѣло, а то она Глашкѣ волю дала, и Глашка у насъ барыня, Глашка нашимъ бабамъ и дѣвкамъ шкуру деретъ, косы треплетъ, а она такая же холопка.
Лука Осиповичъ вступился было и разъ, и два, но изъ этого ничего не выходило, тогда онъ одинъ разъ зыкнулъ на Глафиру, пообѣщалъ и ее отодрать за тиранство, а Катеринѣ Андреевнѣ сдѣлалъ выговоръ. Сдѣлалъ выговоръ и закаялся. Съ молодою женой послѣ этого выговора была истерика, пришлось послать въ уѣздъ за докторомъ.
— Ты меня уморишь, въ гробъ уложишь, — рыдая, говорила Катерина Андреевна и каталась на кровати. — Ты способенъ меня звѣрски наказать за то, что моя Глафира поучила какую то скверную дѣвку, грубіянку, лѣнтяйку. Скоро эти дѣвки бить меня будутъ; онѣ меня и за барыню не считаютъ.
Лука Осиповичъ махнулъ рукой и болѣе уже не вмѣшивался въ „бабьи дѣла“. Очень ужъ любилъ онъ жену.
Слыша теперь сѣтованія мужиковъ и дворни, Лука Осиповичъ былъ глубоко тронутъ, но его оскорбляло то, что всѣ эти люди видимо винили его Катеньку, — то и дѣло прорывалось словечко неодобренія по адресу Катерины Андреевны. Это убивало Луку Осиповича: ему не хотѣлось вѣрить, что его Катенька убѣжала; нѣть, нѣтъ, ее увезли, украли, и онъ вернетъ ее!..
Не переодѣвшись, не сдѣлавъ никакихъ распоряженій, Лука Осиповичъ поскакалъ въ Москву.
— Побереги ты себя, батюшка баринъ, не загуби сгоряча, — говорили ему мужики, провожая его. — Послалъ бы лучше насъ, мы-бъ тебѣ добыли и женушку твою, и обидчика, на арканахъ бы привели обоихъ да тутъ бы вотъ и казнили.
— Пошелъ! — крикнулъ Лука Осиповичъ Яшкѣ, вскакивая въ сани и не слушая мужиковъ. — Гони до уѣзда во весь духъ, а тамъ я ямскихъ возьму, курьерскихъ.
Мужики постояли, погоревали и разошлись, заперевъ господскій домъ и оставивъ старосту Игната домовничать и хозяйничать. Два мужика и дворовый парень Ефимъ, чувствовавшій себя очень виноватымъ, самовольно отлучились и поѣхали слѣдомъ за бариномъ.
— Можетъ, мы понадобимся ему тамъ, голубчику, — говорили они.
Пріѣхавъ въ Москву и остановившись на постояломъ дворѣ, Лука Осиповичъ, не попивъ даже чаю, поѣхалъ разыскивать Черемисова. Въ ту пору сдѣлать это было не такъ легко, какъ теперь, — адресныхъ столовъ тогда не было, — но кое какъ Лука Осиповичъ нашелъ квартиру гусара и явился туда грозный, готовый на все.
Черемисова въ Москвѣ не оказалось.
— Гдѣ же онъ? — спросилъ Лука Осиповичъ у двороваго человѣка Черемисова, заспаннаго и полупьянаго парня.
— Уѣхамши.
— Куда, лѣшій ты этакій, „уѣхамши“?
— Къ господамъ какимъ то, къ помѣщикамъ. Наѣхали нонѣ поутру какіе то господа, подняли барина съ постели и увезли.
Лука Осиповичъ сдержалъ свое бѣшенство, досталъ изъ кошелька серебряный рубль и подалъ парню.
— Вотъ тебѣ на водку, любезный, — ласково сказалъ онъ, потрепавъ парня по плечу. — Вижу я, что ты хорошій малый, еще тебѣ на водку золотой дамъ, а ты мнѣ поразскажи кое что о баринѣ своемъ. Ты у него одинъ слуга?
— Никакъ нѣтъ, сударь. Я ихній крѣпостной, изъ вотчины папепька ихній меня отпустили, когда баринъ въ полкъ поѣхалъ, ну, и состою, а главнымъ при нихъ — деньщикъ ихній, Бондаренко.
— Онъ гдѣ же теперь?
— Съ бариномъ уѣхамши. Онъ завсегда съ бариномъ.
— Мордастый этакій, съ большими усами?
— Такъ точно, съ усами.
— Ну, скажи же мнѣ, любезный, вотъ что: твой баринъ привезъ сюда какую нибудь барыню изъ уѣзда?
— Барыню?
Парень почесалъ затылокъ.
— Много къ нимъ ходитъ и ѣздитъ всякихъ мадамовъ, сударь. Есть изъ простого званія, мѣщаночки тутошнія, швейки, а то вотъ актерки тоже ѣздятъ, но бываютъ и благородныя, а только словно бы не изъ уѣзда, а тутошнія.
— Онъ уѣзжалъ куда нибудь на дняхъ?
— Да онъ и дома то, почитай, не бываетъ, сударь. Завернетъ иногда, переодѣнется и опять его нѣтъ день, два, недѣлю. Какъ вотъ пріѣхали изъ полка въ отпускъ, такъ все и живетъ.
— Можно мнѣ взглянуть на его комнаты, любезный?
— Почему же не взглянуть? Пожалуйте. Хоромы у насъ не ахти какія, сударь, по холостому живемъ.
Лукѣ Осиповичу захотѣлось взглянуть на комнаты Черемисова, чтобы найти какую нибудь улику, какое нибудь доказательство, — носовой платокъ Катерины Андреевны, принадлежность туалета, вещицу какую нибудь. Если пропавшая жена была здѣсь, то очень вѣроятно найти какой пибудь слѣдъ. Увы, ничего подобнаго не было. Три комнаты, занимаемыя гусаромъ, представляли изъ себя не то казарму, не то покинутое какимъ нибудь лихимъ малымъ жилище. Тамъ и сямъ стояли раскрытые ломберные столы со слѣдами мѣла на сукнѣ, всюду валялись порожнія бутылки, по угламъ стояли трубки съ длинными чубуками, сабли, нагайки, кивера, фуражки; въ залѣ стояло на козлахъ сѣдло, другое сѣдло валялось на диванѣ въ гостинной; пепелъ изъ трубокъ былъ на столахъ, и на окнахъ, и на полу. Въ спальной, съ широкою кроватью, покрытой персидскимъ ковромъ, были разбросаны по стульямъ венгерки, доломаны, чикчиры, ташки, бѣлье, на стѣнѣ висѣло оружіе; въ прочихъ комнатахъ стѣны были голы, и только чернѣли на нихъ ямки отъ пуль: жилецъ, вѣроятно, упражнялся отъ нечего дѣлать стрѣльбою въ цѣль изъ пистолета. Никакихъ „слѣдовъ“ Лука Осиповичъ не нашелъ. Что оставалось ему дѣлать? Онъ ѣхалъ сюда съ твердымъ намѣреніемъ сейчасъ, сію же минуту вызвать Черемисова на дуэль, но теперь это намѣреніе казалось ему страннымъ, нецѣлесообразнымъ. За что онъ подставитъ лобъ подъ пулю своего обидчика? Для того развѣ, чтобы тотъ убилъ его и безпрепятственно владѣлъ его женою? Нѣтъ, онъ сперва узнаетъ: силой увезъ Катерину Андреевну Черемисовъ или по ея согласію? Если она убѣжала съ гусаромъ, такъ онъ ее убьетъ, да, ее, — змѣю, согрѣтую на груди, а потомъ ужъ сведетъ счеты и съ нимъ, съ обидчикомъ, а если онъ увезъ ее силой, укралъ, разбоемъ отнялъ, такъ онъ недостоинъ того, чтобы съ нимъ стрѣляться дворянину и офицеру. Разбойника надо или просто убить, какъ бѣшеную собаку, или предать въ руки правосудія и отнять у него его жертву, спасти ее.
— Не могла моя Катенька убѣжать, не могла, — вслухъ подумалъ Лука Осиповичъ.
— Какъ изволите говорить? — спросилъ парень.
Лука Осиповичъ не отвѣчалъ ему, вышелъ на улицу, сѣлъ въ извощичьи сани и велѣлъ везти себя къ коменданту. Тамъ найдетъ онъ защиту, тамъ скажутъ ему, что дѣлать, тамъ помогутъ отнять жену у похитителя. Забывъ, что онъ въ дорожномъ костюмѣ, въ медвѣжьихъ сапогахъ, немытый, небритый, Лука Осиповичъ поѣхалъ къ коменданту съ твердымъ намѣреніемъ добиться аудіенціи во что бы то ни стало. Проѣхавъ улицу, онъ увидѣлъ ѣдущаго на парѣ съ отлетомъ Черемисова. Живописно драпируясь плащемъ, заломивъ на бекрень киверъ, ѣхалъ гусаръ, гордо посматривая на идущахъ мимо прохожихъ и улыбаясь хорошенькимъ женщинамъ.
— Стой, стой! — закричалъ своимъ зычнымъ голосомъ Лука Осиповичъ и на ходу выскочилъ изъ саней.
Черемисовъ замѣтилъ его, двинулъ бровями, подумалъ одну секунду и приказалъ кучеру, остановиться. Лука Осиповичъ подбѣжалъ къ нему и схватилъ могучею рукой возжи у кучера.
— Что сіе значитъ, государь мой? — гордо спросилъ Черемисовъ.
— Это значитъ то, что я убью тебя сію минуту!.. Ты укралъ мою жену?
Черемисовъ безпокойно оглянулся кругомъ. Народъ на панеляхъ остановился и съ удивленіемъ глядѣлъ на происходившее.
— Ты укралъ мою жену? — повторилъ Лука Осиповичъ, задыхаясь.
— Государь мой, добропорядочные люди не дѣлаютъ такъ, какъ дѣлаете вы, — отвѣтилъ Черемисовъ. — Пришлите ко мнѣ секундатовъ, и я дамъ вамъ сатисфакцію...
— Какъ собаку убью я тебя безъ всякой сатисфакціи! — бѣшено крикнулъ Лука Осиповичъ. — Гдѣ моя жена? Гдѣ она?
Черемисовъ опять оглянулся кругомъ. Толпа уже двинулась съ панелей и окружила сани. Отъ сосѣдней будки бѣжалъ буточникъ, какой то офицеръ въ треугольной шляпѣ съ плюмажемъ звалъ рукою идущихъ мимо солдатъ.
— Жена ваша уѣхала къ моему полку въ Польшу, — проговорилъ Черемисовъ. — Извольте отойти и ищете удовлетворенія, а это не болѣе, какъ пассажъ, который обоихъ насъ конфузитъ.
— Воръ ты, воръ, разбойникъ! — не помня себя, крикнулъ Лука Осиповичъ и бросился на Черемисова съ кулаками. Тотъ вскочилъ въ саняхъ, выхватилъ саблю и ударилъ ею Коровайцева по головѣ. Помѣщикъ вскрикнулъ, схватился за голову, зашатался и упалъ на снѣгъ, обливаясь кровью. Толпа ахнула, какъ одинъ человѣкъ, отшатнулась, потомъ глухо и громко зароптала и двинулась впередъ съ угрожающими криками и жестами. Сабля лихого гусара готова была уже засверкать въ воздухѣ, но въ этотъ моментъ подоспѣли солдаты, прикладами оттѣснили толпу и кольцомъ окружили сани Черемисова и лежащаго на снѣгу Луку Осиповича. Черемисовъ вложилъ саблю въ ножны и выскочилъ изъ саней. Черезъ пять минутъ онъ былъ уже на гауптвахтѣ, давая показаніе караульному офицеру, а съ раненымъ Коровайцевымъ возились докторъ и фельдшеръ. Ударъ сабли пробилъ мѣховую шапку и раскроилъ голову до лѣваго уха. Изъ зіяющей раны текла кровь, и Лука Осиповичъ былъ въ безсознательномъ положеніи, но дышалъ еще. Докторъ призналъ его рану опасной жизни и объявилъ, что надежды на выздоровленіе почти нѣтъ.