Памяти дорогой моей мамы эти воспоминания детства посвящаю. Ольга Перовская

Дианка и Томчик

В Средней Азии между семью большими реками есть плодородная, цветущая местность. По-казакски она называется Джеты-Су, а по-русски — Семь рек: Семиречье.

В Семиречье много гор, лесов, зеленых долин и фруктовых садов. Один город особенно славится своими большими яблоневыми садами. Зовут этот город Алма-Ата, что значит «Отец яблок».

Сейчас этот «Отец яблок» знаменит не только яблоками. Город этот сейчас перестраивается, растет. В нем появляются автобусы, телефон, большие дома. Он становится большим, многолюдным городом. К нему провели железную дорогу — Турксиб. В него даже переехало правительство Казанской республики, и он сделался столицей. Вот каким важным стал этот старый «Отец яблок».

А в то время, когда я была маленькой, Алма-Ата стоял за шестьсот верст от железной дороги. Народу в нем было мало, а если раз в год на улице появлялся автомобиль, то все бросали свои дела и бежали смотреть.

Домики тогда были маленькие. В густых садах они были как грибы — сразу-то и не разглядишь.

Мы жили в Алма-Ата. У нас был маленький дом и большой сад. В саду росли… ну, и яблоки, конечно. Но главное — там вместе с нами вырастали наши любимцы: звери и разные животные.

Отец постоянно привозил нам с охоты живых зверят. Мы сами кормили их, смотрели за ними и воспитывали. У каждого были свои питомцы: у одной — юркий лисенок, у другой — ослик, а у самой маленькой сестры — морская свинка.

— А тебе я привезу волчонка, — пообещал мне отец.

— Волчо-онка?.. Ну, это уж чересчур. Его не очень-то приручишь. Привези уж лучше кого-нибудь другого.

— В самом деле, не вздумай привезти волчонка, — всполошилась мать. — Искусает всех, исцарапает и убежит.

— Эх вы, трусихи! Волчонка маленького испугались. А жаль, как раз волки замечательно хорошо приручаются.

И он рассказал нам про одного ручного волка.

Этот волк, как самая преданная собака, любил своего хозяина, ходил за ним по пятам, защищал его от врагов, сторожил его лошадь в поездках. У него был только один недостаток: он любил выпивать. Как только почует запах вина, ищет, ищет по всему дому, пока не найдет бутылку. Тогда он начинал катать ее лапой, разбивал и выпивал все до капли.

— А когда напивался, — спросили мы, — он не буянил, как Тимка Фролов? Посуду не бил? Не дрался?

— Нет, он был получше Тимки. Таких вещей он никогда не делал. Он только заваливался куда-нибудь в уголок и спал.

— Ну, а потом что?

— Потом? Потом хозяину волка надо было уехать. Ехать нужно было очень далеко — сначала в кибитке, потом на поезде. Кроме того он не знал, как еще он устроится на новом месте и захотят ли там пустить его с волком. Поэтому он не решился взять его с собой. Он подарил его своим друзьям, но волк не захотел жить с новыми хозяевами. Тогда он отвел его в лес. Волк нашел дорогу и еще раньше хозяина вернулся домой. Наконец решили его отравить и насыпали ему в кашу яду. Волк съел, шатаясь, добрался до подстилки и вытянулся замертво. А хозяин, очень расстроенный, сел в почтовую кибитку и уехал… Через две почтовые станции смотрит — за кибиткой, высунув язык, поспешает бедняга-волк. Порция яда оказалась слишком маленькой: волк благополучно выспался и, как только пришел в себя, бросился за хозяином. Весь длинный путь, около тысячи верст до железной дороги, волк ехал в кибитке. Потом путешествовал на поезде, на пароходе, верхом. Хозяин всюду выдавал его за собаку, а волк держал себя так хорошо, что все так и считали его собакой. У этого хозяина волк прожил до самой старости, и никогда они больше не расставались.

— Вот это я понимаю! — сказали мы все в один голос. — Ну, расскажи еще какой-нибудь рассказ про волка.

— Да зачем же рассказ? Вот привезу волчонка, тогда не я вам, а вы мне будете рассказывать.

После этого не было дня, чтобы я не напоминала отцу:

— Ну, что же ты волчонка не привозишь? Обещал, так вези теперь.

Однажды утром около моей кровати кто-то громко сказал:

— Вставай, привезли.

Я сразу поняла, кого это привезли, вскочила, накинула платье и побежала во двор.

— Беги в кузницу! — крикнул мне вдогонку отец.

В конце двора была заброшенная кузница. Там сваливали всякий ненужный хлам: поломанные сани, заржавленное железо, разбитую посуду.

Дверь кузницы была плотно закрыта и привалена тяжелым камнем. Я потянула ее к себе. Дверь подалась немного, и я бочком протиснулась внутрь. Там было темно. После яркого света я ничего не могла рассмотреть.

Вдруг под печкой, где кузнецы раздувают огонь, послышался шорох. В темноте зажглись четыре зеленых огонька. Я вздрогнула и попятилась. Я нисколько не побоялась бы обыкновенного волчонка, но… с четырьмя глазами…

— Да он не один! Их двое.

Волчата заворчали и, судя по шороху, полезли еще дальше под печку.

Я знала, что лучший способ расположить к себе животное, — это покормить его сытнее. Я побежала в кухню, налила молока в миску, покрошила хлеба и вернулась в кузницу. Миску я поставила на пол, а сама спряталась в темноту.

Волчата долго боялись подойти к еде. Но она пахла так заманчиво, а они были голодны.

И вот из-под печки выглянула одна серенькая мордочка. За ней другая. Волчата выползли, осмотрелись и осторожно подобрались к миске.

Тут уж они забыли всякий страх. Широко расставив лапы, они хватали куски, дрожали, захлебывались, толкали друг дружку. Оттого, что им надо было сразу и проглатывать пищу и рычать, они давились, кашляли прямо в миску, так что молоко в ней вздувалось пузырями.

Они были так заняты едой, что не заметили, как я подошла поближе.

Они продолжали ссориться и, как самые обыкновенные голопузые щенки, оттирали друг друга плечами. Как и у щенков, у них были большие животы и лапы, только хвостики были потоньше и поголее, а уши торчали вверх.

Еда кончилась, но волчата не собирались расставаться с миской. Один забрался в нее с ногами и старательно вылизывал последние крошки. Другой поднял голову, вздрогнул и пристально уставился мне в лицо. Я видела, что волчонок растерялся. Улыбнулась и, чтобы он не боялся, хотела его погладить.

Щелк!

Я еле успела отдернуть руку. Волчонок отскочил в сторону.

Вот злючка несчастная! От горшка два вершка, а тоже еще, не дается погладить. Чуть палец не откусил. А за что, спрашивается: за молоко и за хлеб? Ладно же.

Я не стала больше набиваться им в дружбу. Но, по правде, мне было обидно. Во дворе меня окружили ребята:

— Ну, что волки, какие они?

— Отличные волки, — ответила я без запинки, — сразу же стали ко мне привыкать. Уже слушаются меня и любят. Вот только надо придумать им имена.

Мы уселись на бревнах и стали придумывать. Отец сказал, что волчата — самка и самец, и мы назвали их Дианка и Том.

В полдень я снова принесла им еду и позвала, зачмокав губами: «Путь, путь, путь, путь».

Волчата вылезли и принялись есть. Пока они ели, я широко раскрыла дверь. В кузницу заглянули собаки. Я испугалась, что они будут драться с волчатами, и хотела их прогнать. Но волчата сами бросились к ним навстречу, поджав хвостики и улыбаясь. Они старались лизнуть их в морды, опрокидывались на спину, дрыгали в воздухе ногами, — словом пресмыкались перед ними, как настоящие щенки. Наверно они принимали собак за волков и потому так сильно радовались.

Собаки строго на них огрызнулись. Миска с едой была им в сто раз интереснее этих двух маленьких подлиз. Они понюхали миску, доели то, что не успели уписать волчата, и пошли из кузницы во двор.

Волчата так ликовали, что, забыв страх и осторожность, тоже побежали за ними. Они отошли довольно далеко, как вдруг оглянулись по сторонам и ужаснулись. Ничего похожего им никогда не встречалось в лесу.

Увидели телегу — прилегли к земле и оскалились. Подождали немного — телега не шевелилась. Видно, не собиралась нападать. Они осмелели.

Вытягивая шейки и приседая от страха, они дошли до середины двора. Собаки давно убежали от них на крыльцо, и волчата остались одни. Они поскулили, но собаки не хотели итти к ним. Тогда они стали пробираться назад.

На беду, им пришлось проходить мимо амбара. Под амбаром жила собака Лютня с новорожденными щенками. Она вообразила, что волчата подкрадываются к ее детям. Вылетела, схватила за шиворот Томку и основательно встряхнула.

Мы бросились выручать волчонка.

Лютня выпустила его из зубов, и оба они — Дианка и Том — убежали в кузницу, забились под печку и затихли.

Вот бедняга Том! В первый раз вышел, и так ему досталось!

Мы в смущении топтались вокруг кузницы, заглядывали под печку, ласково заговаривали с волчатами, подсовывали им разные лакомства.

Они милостиво съедали угощенье, а в ответ на уговоры сердито бурчали.

Но, как ни велика была обида, они недолго усидели под печкой. Сначала высунулась Дианка. Вылезла, посидела немножко и опять юркнула обратно.

Потом вылез и Томчик. Ухо у него было все в крови, голова взлохмачена, под глазом оцарапано. Он встряхивал головой, наклоняя больное ухо к земле.

Рядышком, плечо к плечу, уселись они на пороге кузницы и смотрели на двор, обиженные и грустные.

Следующий день прошел так же, а на третье утро, когда я пришла их кормить, они уже стояли у дверей и ждали.

Дверь опять осталась открытой.

Дианка, ласкаясь к собаке, вышла во двор и, незаметно для себя, взобралась за ней на ступеньки террасы. А Томка остался внизу.

Мы заметили, что Дианка была гораздо бойчее брата. Она первая вылезала на зов и при виде чашки с едой умильно облизывалась.

На крыльце как раз пили чай. Дианку отлично встретили. Никто ее не пугал. Наоборот, все старались угостить ее чем-нибудь. Ей набросали всяких лакомых кусочков. Она наелась и, очень довольная, спустилась вниз к Томке.

Трусишка Томчик обнюхал ее мордочку и сразу же догадался, что Дианка очень вкусно поела. Он облизнулся и снова стал нюхать. А Дианка стояла веселая. Глаза у нее блестели, как бусинки, хвост топорщился от сытости и ни за что не хотел плотно прижиматься к телу.

На этот раз волчата уже не выглядели такими запуганными. Они спокойно осмотрели двор, обогнули дом и очутились в саду.

Я потихоньку пошла за ними. Сад напомнил им лес. Они как-то сразу выпрямились, осмелели, прыгнули в кусты. Потом выбежали на полянку, заиграли и опять скрылись в глубине сада. Они обнюхивали каждый куст, знакомились с каждым деревом. Наигравшись, завалились спать в зарослях вишняка. Там я их и оставила.

В эти заросли я принесла им обед. На том месте, где они заснули, никого не было. Я стала их звать. Долго звала и все всматривалась в гущину сада: не идут ли волчата?

Миску с едой я поставила на траву и присела около нее, помешивая палочкой.

Куда же они подевались?

Я начала беспокоиться. И вдруг вижу — в кустах, у самой моей руки, мордочки. Они давно уже подкрались и смотрели, что я делаю. Должно быть, они думали: «Вот глухая тетеря, под самым носом ничего не слышит».

А как их услышишь, когда они — такие толстые, неуклюжие, а ходят бесшумнее бабочек?

Пока волчата ели, я растянулась на траве и притворилась, будто сплю. Не знаю — то ли это сад и свобода так подействовали на волчат, или, может быть, правда, они уже привыкли ко мне — только обращались они со мной очень нахально: один подышал мне в лицо, другой дернул за платье, за косу. Дианка украла мою туфлю и утащила ее в заросли. Томчик пустился ее отнимать.

Весь день они провели в саду и в саду же остались на ночь.

Так прошло несколько дней. Волчата пользовались полной свободой. Я знала только одно — кормить их получше, чтобы им не пришло в голову отправиться на добычу.

Первый раз я кормила их на рассвете, часов в пять утра. Чтобы никого не будить, я с вечера приготовляла еду и прятала около своей кровати, а с восходом солнца вылезала через окно в сад, находила волчат и кормила. Когда они кончали есть, я забирала чашки, опять через окно влезала в комнату и снова заваливалась спать.

Волчата провожали меня до окошка и так запомнили его, что, когда я бывало засплюсь и опоздаю, они подходили к окну, становились на задние лапки, поднимали головы и выли.

Моя кровать стояла под окном. Я выглядывала, и волчата, видя, что я проснулась, прыгали от радости.

Они стали совсем ручные. Я тоже к ним очень привыкла, и если не видела их несколько часов, то уже скучала по ним.

Часто и подолгу я играла с волчатами. Мы барахтались в траве и бегали по саду. А если мне случалось притти в сад читать, они моментально отыскивали меня, садились напротив и, подождав немного, начинали меня тормошить.

Раз как-то Дианке наскучило, что я все читаю, и она, громко зевнув, уселась на книгу. Я толкнула ее, перевернула на спину и за задние лапки потянула по траве. А Том в это время схватил книгу и растрепал по листку.

У волчат была забавная привычка. После еды животы у них становились, как тугие барабаны. Они ложились на траву и ползали, разглаживая живот о землю.

Удивительно: ведь они не знали медицины, а понимали, что массаж — вещь полезная.

Как-то я бродила с ними по саду и вздумала полакомиться сливами. Снизу слив не достать — высоко. Я полезла на дерево! Трясу и слышу, как они сочно шлепаются наземь. Натрясла порядочно; Слезаю. Ищу, ищу под деревом и ни одной не нахожу. Что за притча? Полезла опять. Опять натрясла, а когда слезла на землю, увидела, что Дианка и Том взапуски подбирают и едят мои сливы.

Оказалось, что они очень любят фрукты, и я стала часто их угощать — трясла им сливы, урюк и яблоки.

Дианка и Том прекрасно изучили все закоулки сада, но редко подходили к дому. Они были малообщительны и людей не любили. Знали и любили они только меня. Меня они встречали, ласкались ко мне, прыгали передними лапами ко мне на грудь, лизали руки, лицо.

Как-то я похвасталась, что волчата знают мой голос и отличают его от всех других. Меня подняли насмех.

— Все это ты выдумываешь. Ничего они не различают, а просто подходят за кормежкой. Проголодаешься, так, небось, ко всякому пойдешь.

— Нет, — стояла я на своем, — вот давайте испытаем, тогда сами увидите.

Собралось человек восемь ребят. Заинтересовались даже старшие. Все столпились у калитки сада.

— Только давайте мне миску с едой, — сказала сестра.

Она взяла миску, вошла в сад и начала звать. Звала долго, но никто не вышел, и она с позором возвратилась обратно.

Пошел другой, третий. Перепробовали все. Тогда я сказала:

— Ну, а мне даже миски не нужно, ко мне они и так прибегут, — и вошла в сад.

Признаться, я сильно трусила: а вдруг Дианка и Том подведут?

— Дианочка! Томчик! — закричала я сладким голосом, а у самой сердце во как билось.

И все видели, как они ко мне бросились. Они сейчас же подбежали, потому что были близко и только ждали моего голоса.

— Вот. А вы говорите — не различают.

Лето подходило к концу. Волчата заметно выросли; это видно было по тому уважению, с каким теперь относились к ним собаки. Раньше, когда волчата были совсем маленькие, собаки не обращали на них никакого внимания. Теперь они все чаще стали наведываться в сад.

Как-то раз они ворвались в сад и начали носиться между деревьев, визжа от восторга, лая и кувыркаясь. Было ослепительно яркое утро. Земля была мягкая, и опавшие листья так и манили зарыться в них носом. Собаки перепрыгивали одна через другую, подкидывали носом тучу листьев и, казалось, не могли остановиться на минутку, словно внутри у них кто-то завел тугую пружинку и она неудержимо толкала их вперед.

Волчата были захвачены собачьей радостью и тоже разыгрались. Дианка ударила лапой Тома, отскочила, пригнулась и ждала: «Ну-ка, Томчик, давай-ка им покажем, как по-нашему играют».

Тут поднялась такая кутерьма, что все перемешалось. И скоро Дианка уже удирала от Заграя, а Лютня тянула за хвост Тома. И, когда Том, обернувшись, сшиб ее лапой с ног, она ничуть не обиделась, вскочила, отряхнулась и с еще большим жаром продолжала игру.

После этого собаки стали каждый день приходить в сад. Дианка и Том, играя с ними, приходили во двор. Между собаками и волками началась дружба.

Такая дружба — редкость. Но уж если волк дружит с собакой, то дружба эта крепкая. Знаете, какой случай был у одного якута? Он стоял с оленями на зимовке. Вокруг на много верст не было ни жилья, ни собак. У него была только одна единственная собака — лайка, которая сторожила вместе с ним оленей. И вот якут стал замечать, что лайка ворует юколу (сушеную рыбу) и уносит ее куда-то в лес. Он попробовал последить за ней, но ничего не узнал. Лайка аккуратно каждый день таскала рыбу.

«Почему она не ест ее сама? Куда она ее носит?» удивлялся якут. К весне у лайки совершенно неожиданно родились щенята. Хозяин собаки был очень доволен. Щенки — большая радость в хозяйстве якута-оленевода. За хорошую собаку на севере дают оленя. А эти щенки были на редкость хорошие: сильные, выносливые и росли, как на дрожжах. Вскоре якуту пришлось перекочевать на летнюю стоянку. Он сложил свой скарб на сани и поехал, а лайка со щенками побежала сзади. На пути им пришлось проезжать через лес. Вдруг якут оборачивается и видит, что к его собачьему семейству присоединился волк. В первую минуту он схватил ружье и хотел его убить. Но тут его осенила догадка. Он понял, что этот волк — отец щенят и что лайка воровала сушеную рыбу для него. Он не застрелил волка, и волк дошел со своей семьей до становища.

К зиме Дианка и Том стали совсем взрослыми. У них выросла густая, длинная шерсть и на щеках — баки. Хвосты сделались пушистыми, мягкими. Ростом они были уже как крупные собаки.

Незадолго до первого снега волчата устроили себе логово. Оно было настолько большое, что иногда вместе с волчатами там заваливались спать и собаки.

Дружба с собаками плохо отразилась на Дианке и Томе: они научились от собак рвать кур. Дома им за это сильно доставалось, поэтому они отправлялись через забор к соседям и хозяйничали у них. Один раз к отцу явился сосед. В руках у него была растерзанная индюшка. Он уверял, что это сделали наши волчата, и требовал за нее денег.

— И смотрите, — грозился он, уходя, — если только увижу их у себя, уж я…

Дианку и Тома в тот же день привязали на цепь, и жить им стало гораздо скучнее.

Однажды к нам зашел шарманщик и громогласно заиграл какой-то вальс. Вдруг за сараем послышался громкий, грубый голос. К нему присоединился второй. Это волки запели вместе с шарманкой. Только они начали петь, сейчас же из всех закоулков повылезали собаки. Они тоже подняли морды и давай подтягивать на разные голоса. Получился такой концерт, что шарманщик засмеялся и перестал играть.

Волчата выли теперь очень часто: должно быть, тяжело привыкать к цепи и к неволе.

Бывало не успеет еще как следует стемнеть, а они уже начинают свое унылое: у-ууу, у-ууу.

Мы заметили, что собаки научились выть по-волчьи, а волки… лаять, совсем как собаки.

Отец сначала не верил, а потом сам убедился в этом. Как-то Дианка лаяла. Я пошла и позвала отца. Он услыхал, удивился и сказал, что это большая редкость.

Чтобы облегчить волчатам неволю, мы водили их в поле за город. Чуть только выпадет свободная минутка, возьмем цепочки в руки и идем гулять. Волки прекрасно бежали в поводу. Но вот в чем беда: уж очень мы были плохими товарищами для них в ходьбе. Мы бывало находимся до того, что хоть языки высовывай от усталости, а они только еще во вкус войдут.

Им все-таки нехватало движения, и они старались сорваться с цепи. Они наловчились отвязываться. Нажмут каким-то образом скобочку у цепи и снимут кольцо от ошейника.

Когда они отвязывались, все домашние бежали за мной. Волчата подходили только ко мне. То и дело слышалось:

— Ну, ты, сестра волков (это меня так прозвали), иди привязывай своих красавцев.

Как-то перед новым годом я услышала крик:

— Томка сорвался и убежал к соседу!

Я — как была без пальто, без шапки — выскочила во двор. Чтобы не бежать кругом, через улицу, я бросилась напрямик, через сад. Дорожек в саду не было, а снег лежал по колено.

Еще издали через решетку забора я увидала, что посреди соседнего двора стоит Томчик, а на крыльцо выходит сосед с ружьем.

— Подождите! — закричала я, что есть силы. — Подождите!.. Я сейчас… я привяжу… Не стре… — Голос у меня сорвался. Я увидела: сосед поднял ружье, раздался выстрел, и Том, как подкошенный, свалился на снег. Я швырнула в соседа цепью и, ухватив его за тулуп, изо всех сил трясла и повторяла:

— Ах вы!.. Вы…

Собралось много народу. Все шумели, кричали.

Я положила мертвую голову Тома к себе на колени и, сидя около него на снегу, горько-горько плакала.

Не помню, как мы вернулись домой, как принесли Тома.

В тот же вечер я, простудившись, слегла в жестоком жару.

Я пролежала в постели почти два месяца.

Оставшись одна, без Тома, — а тут еще и я заболела, — Дианка совсем затосковала. В первые дни она даже от еды отказывалась, выла, металась; все думали, что она сдохнет.

Во время болезни, в бреду, когда приходила в сознание, я упрашивала всех приласкать Дианку, кормить ее и смотреть за ней получше.

— А Дианку кормили? А Дианка уже спит? — спрашивала я каждый раз, когда мне приносили бульон или укладывали меня спать.

— Дианка молодец. Ест за двоих и о Томчике вовсе забыла.

Когда я стала поправляться, ее привели ко мне в комнату. Пришла, гремя цепью, огромная волчица. Я сперва даже не узнала Дианку, такой у нее был могучий вид. И она тоже не узнала меня. Но только у меня-то вид был вовсе не могучий: меня обрили, и я так похудела, что остался один нос.

Дианка с интересом оглядывала незнакомую обстановку. Я позвала ее:

— Дианка! Дианка!

Она сразу вспомнила мой голос и с силой рванулась ко мне. Я гладила ее. Она закрыла глаза от удовольствия и так стояла, помахивая хвостом.

Около меня на кровати сидел толстый кот, ему не понравилась Дианка. Он решил, что это просто нахальная собака, а собак он привык держать в строгости.

И вот… недолго думая, он расфуфырился, зашипел и… трах Дианку лапой по морде! Я так и обмерла.

У Дианки вся шерсть стала дыбом. Она раскрыла свою страшную пасть и…

— Дианка, миленькая! Дианочка!..

Я уцепилась за нее, что было силы. А она, взяв кота поперек туловища, сняла его с кровати, поставила на пол и снова вернулась ко мне.

Каждую весну отец со всей семьей переезжал из города в лес. В пятнадцати верстах от города, в горах, был маленький домик — лесной кордон. Мимо кордона бежала горная речушка. В лугах было много цветов, а повыше, под самыми снегами, стояли на летних кочевьях — джайляу — казаки. Их дети были нашими закадычными друзьями. Мы очень любили этот кордончик и всегда радовались весенним переездам.

В этом году я особенно ждала переезда — думала, что в горах Дианку не станут привязывать.

Но и здесь ей пришлось сидеть на цепи: недалеко от кордона был маленький поселок, и тамошние жители не разрешали держать ее на свободе.

Однажды Дианка сорвалась и убежала в поселок. На крыльцо одного домика выскочила злющая моська и, захлебываясь от ярости, стала кидаться на Дианку. И ведь какая бесстрашная! Сбежала с крыльца и прямо так и лезет. Вдруг Дианка схватила ее и как-то в один миг перегрызла ей горло.

Из дома высыпали хозяева собачки, кто с дубиной, кто с кнутом, и окружили Дианку. Увидев, что дело плохо, она спряталась за меня и весело поглядывала на врагов: дескать, здесь-то я в безопасности, уж тут меня в обиду не дадут.

И верно, я не дала ее в обиду. Но зато меня изругали последними словами.

Прошло несколько месяцев. Что же это такое? Неужели Дианка так и будет вечно сидеть на цепи?

Отец уговаривал меня отпустить ее на волю. Я долго не соглашалась.

— Привязать бы тебя на цепочку, попробовала бы, как это приятно.

Я решила попробовать. Целый день просидела рядом с Дианкой и вот — согласилась.

Однажды утром я сытно накормила ее. Отец сел на лошадь, взял в руки цепочку, и Дианка весело побежала за ним.

Отец увел ее далеко в лес, снял с нее ошейник, и она мигом скрылась в чаще.

«Да, — подумал отец, — как волка ни корми, он все в лес глядит».

Он подождал, пока Дианка убежит подальше, и поехал в обратный путь. Вернулся домой к вечеру.

— Ну, что она, ушла?

— Ушла, — ответил отец, — и не задумалась даже.

— Ну что ж, и пусть… Очень хорошо… — Я опустила голову: все-таки это грустно, когда твой товарищ так легко уходит в лес.

Но тут в руку мне ткнулся чей-то холодный нос. Посмотрела — а это Дианка. Она прибежала вслед за отцом.

И еще раз мы попытались ее отвести. Отец завел ее и уехал дальше, за перевал, в другую сторону.

Прошло четыре дня, и Дианка опять вернулась, усталая, отощавшая, вся в репьях. Видно было, что она долго где-то блуждала, но все-таки отыскала дом.

Не знаю, чём бы это кончилось, если бы нам не пришлось переезжать в другой город. Прежде всего стал вопрос: как устроить наших питомцев?

Я, конечно, больше всего хлопотала о Дианке. Мне все вспоминался рассказ отца про того волка, которого хозяин хотел отравить, и я изо всех сил старалась устроить ее так, чтобы ей без нас было так же хорошо, как с нами.

И вдруг, совсем неожиданно, это устроилось само собою.

За последние полгода в нашем городке и в окрестных селах стали часто совершаться кражи. Воры уводили со двора лошадей, коров и прятали их неизвестно где. Для борьбы с кражами из России выписали за большие деньги несколько собак-ищеек. С собаками приехал специальный человек, которому поручили организовать это дело.

Случайно я попала вместе с отцом к этим собакам. Они жили очень хорошо. Для них отвели большой участок с садом. Каждая собака жила в отдельном домике. Кормили их досыта, и никому не позволяли на них кричать или бить их.

Эти собаки были очень похожи на волков, и мне сразу пришло в голову: а не попросить ли, чтобы Дианку тоже взяли сюда? Я сказала отцу, отец — заведующему.

— Волчицу? Ручную?! — закричал заведующий. — Да хоть сию минуту Ведь это же моя мечта, я как раз ищу такую…

И вот Дианка переехала в питомник и поселилась в одном домике с собакой-сыщиком Вольфом.

Я до отъезда каждый день ходила к ней в гости. Она по-прежнему ласкалась ко мне. Она была сытой, гладкой и довольной. Я уехала совсем спокойной за нее.

В новом городе у нас не было животных, и нам без них, с одними только людьми, было скучно. Я не упускала случая узнать что-нибудь про Дианку. Первые два-три года заведуюший питомником писал нам письма. Он сообщал, что у Дианки и Вольфа были щенята. Эти щенята отличались редкой выносливостью и здоровьем, а главное — из них выходили замечательные сыщики.

Потом мы перестали получать вести о собачьем питомнике. Только позже стороной мы узнали, что питомник этот стал знаменит на весь Туркестан. Собаки его без ошибки находили преступников. Спрятаться от них не было никакой возможности. На воров они нагнали такого страху, что в самом Алма-Ата кражи почти совсем прекратились.

Через несколько лет мы опять вернулись в Алма-Ата. Я первым делом пошла в питомник. Служащий сказал мне, что Дианки и Вольфа уже нету в живых.

— А дети их? — спросила я. — Можно их посмотреть?

— Сейчас собаки все на ипподроме. Там нынче состязание.

Я побежала на ипподром. Громадные павильоны его были забиты народом, как в дни больших скачек.

Было очень интересно. Сначала показывали молодых щенят, которые только недавно начали учиться. Они старательно исполняли свои номера: прыгали через барьеры, влезали по лестницам на вышки, доставляли через поле вьючки со снарядами. Их заставляли отыскивать спрятанные вещи и выполнять много других поручений.

Вдруг прибежал кассир, который продавал билеты у входа, и громко закричал, что у него украли все деньги из кассы.

Публика заволновалась, все стали хвататься за карманы, щупать, целы ли у них деньги.

За вором сейчас же пустили одну собаку. Она обнюхала кассу и бросилась в ряды, где сидела публика. Пробежала один, другой, третий ряд. В четвертом, в самой середине, сидела богато одетая, расфуфыренная женщина. На ней была здоровенная, с хорошее решето, шляпа — самая модная в то время.

Собака подбежала к этой даме, понюхала ее — и вдруг кинулась прямо ей на плечи. Женщина загораживалась руками и тоненьким, каким-то смешным голосом возмущалась:

— Что такое? Что за безобразие! Я буду жаловаться…

— Конечно, безобразие, — зароптали в публике. — Разве может такая украсть?

— Она же давно тут сидит, с самого начала.

— Собака ошиблась. Где же служащие, что они смотрят?

— Этак она может всякого ни за что изуродовать.

Собака не понимала этих возгласов и продолжала трепать даму. Вот она добралась до модной шляпы, вцепилась в нее зубами, рванула — и отодрала вместе с волосами.

— Ой, что же это? — крикнула какая-то женщина рядом.

— Какой ужас! — поддержала ее другая.

Но тут все увидели, что у дамы под большой шляпой и под длинными волосами — другие волосы, коротко остриженные, как у мужчин. Глянули вниз, а там собака уже растрепала шляпу, парик, вытащила из них аккуратно связанную стопку денег и, держа ее в зубах, уставилась на даму.

Тогда дама тут же при всех сняла через голову платье. Под платьем оказалась форменная тужурка, сапоги, брюки.

— Да это же служащий! — догадался кто-то.

Все захохотали, захлопали в ладоши. Каждому хотелось погладить умную собаку, только служащий сказал, что служебных собак нельзя ласкать.

После этого много таких же вещей. А потом был парад.

Перед публикой одну за другой проводили лучших, отличившихся собак, называли их имена, перечисляли подвиги и объявляли награды. Музыка играла туш.

— Спот и Спай! — с торжеством в голосе объявил распорядитель парада. — Дети Вольфа и чистокровной волчицы Дианы. Они только что вернулись с московской выставки, где их наградили большой золотой медалью. На этом состязании они идут вне конкурса, потому что здесь им нет равных.

Все шумно зааплодировали и стали подыматься с мест, чтобы получше разглядеть знаменитостей. Музыка снова заиграла туш.

Перед зрителями стояли два огромных красавца-волка.

Я любовалась ими и вспоминала Дианку и Тома.

Мишка

В маленьком домике лесного кордона все спали. Под горой рокотала река, ворочала тяжелые камни. Вдруг сквозь гул послышались голоса, понукавшие лошадей:

— Нн-о! Но-о, Гнедой! Айда! Э-э-эй!

Тяжелая подвода въехала на крутой подъем, дотащилась до кордона и стала.

Лошади, опустив головы, шумно дышали.

Отец обошел домик и кнутовищем постучал в окошко.

— Сейчас открою! — крикнула из комнаты мама.

Пока она одевалась, отец и его товарищ, Федот Иванович, отвязали что-то лежавшее врастяжку на телеге, осторожно положили на землю и стали распутывать веревки.

Соскучившийся по дому Гнедой нетерпеливо толкал носом запертые ворота.

Наконец они распахнулись. Телега въехала во двор и остановилась у сарая.

— Что вы так долго не возвращались? — спрашивала мама, помогая убирать поклажу. — Я думала, уж не случилось ли чего.

— Как же, случилось. Задержались на два дня. Зато, смотри, кого привезли. Это ребятам в подарок.

И они показали на что-то, в темноте похожее на теленка.

— Батюшки! Да где же вы его поймали? Довезли-то как, такого маленького? Ну, давайте его сюда, в сарайчик. А кормить его не надо? Может, он есть хочет?

— Нет, сейчас он не станет есть — растрясло его слишком. Пускай он лучше отдохнет, а завтра дадим ему молока.

Отец уложил «подарок» на солому, укутал его попоной и припер дверь сарайчика большим камнем.

— А ты куда? Пошел отсюда, дурень! — прикрикнул он на лохматого дворового пса Майлика.

Майлик давно уже из кожи лез, чтобы только обратить на себя внимание. Едва под горой послышались голоса, он помчался встречать. Он расцеловал в морды Гнедого и Машку, облизал хозяйские сапоги, облетел волчком, крепко поджав хвост и закинув голову, весь двор — словом, никак не мог выразить своей радости и любви к приезжим.

А когда отец привалил к сарайчику камень, Майлик с готовностью охватил его лапами и силился откатить на прежнее место.

— Одурел от радости, — засмеялся отец. — А может, он и правда хочет забраться в сарайчик? Задушит еще малыша.

— Нет, это он так, помогает. Пошел, пошел, Майлик! Не суйся, куда не спрашивают.

Все поднялись на крыльцо и вошли в дом. Разбудили Соню и меня.

Мы сбегали с ведерком к реке.

На крыльце зашумел самовар. Мама стала жарить лепешки. За чаем отец рассказал, как «подарок» остался один в лесу, возле убитой кем-то матери.

— Ведь вот какой народ подлый! Знают, что весной у них маленькие, что нельзя в это время охотиться на них. Нет, все-таки стреляют. Убили вот у него мать, а он и толчется вокруг нее. Да и правда, куда же ему такому деваться? А убивать тоже жалко. Ну, вот мы и решили с Федотом Ивановичем взять его с собой. Пускай растет с ребятами.

Мама очень это одобрила.

Ей с первого взгляда понравился маленький «подарок», и она сразу же стала его верной защитницей.

Юля и Наташа тоже проснулись. Услыхали, что отец с матерью говорят про какой-то «подарок», и повысовывали из-за двери свои заспанные рожицы.

— Мама, — басом спросила Наташа, — а есть его можно, этот подарок?

— Нет, — ответила ей Юля, — он живой.

— Мама, а он кто такой?

— Мама, это нам, что ли, привезли? А ну-ка, где он, где он, мама?

— Спите, спите! — строго прикрикнула мать. — Завтра увидите.

Ничего не поделаешь, пришлось дожидаться завтра.

Мама проснулась рано, чуть только забрезжил свет. Встала, разбудила Соню и меня, и мы все вышли во двор.

Лошади всю ночь стояли на выстойке без корма. Они успели уже высохнуть от пота и были голодны. Увидев нас, они тихонько заржали.

Мы сняли с них сбрую и погнали вниз к реке. Они напились, прибежали обратно во двор и, став у плетеной кормушки, принялись громко жевать.

Соня подоила корову и выпустила ее за ворота. Корова отправилась в горы пастись.

А мама зашла в дом, отлила в ведерко парного молока и позвала младших сестер:

— Ну, вы, засони! Вставайте, пойдем нашего гостя угощать.

Юля мигом вскочила, накинула платье и башмаки и побежала за мамой.

Она вся дрожала не столько от утреннего холода, сколько от возбуждения.

Дверь сарайчика была открыта настежь, и Соня ласково говорила кому-то:

— Ну, ну, дурачок, будет тебе…

Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал ее пальцы.

Юля захлебнулась от восторга.

Она подсела на корточки к олененку и стала поглаживать его мордочку и ножки. Заглядывала ему в глаза и без конца задавала вопросы:

— Отчего у него такие тоненькие ножки? Сколько ему лет? А где его мать и отец? Он на телеге приехал? Смотрите, смотрите, как лижет руку! — Она растроганно засмеялась. — Проголодался, значит.

Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малыша опустила руку в ведро. Олененок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.

Он жадно глотал, захлебывался и фыркал, когда молоко попадало ему в ноздри.

Мы тихонько обсуждали все, что он делал:

— Смотри, как он ноги широко расставил. Это чтобы не упасть.

— А они все равно у него гнутся — вот-вот поломаются.

— Да нет, это он чтобы побольше влезло.

— А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.

— Так что же это ему корова, что ли? Вот глупый!

Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго посмотрела на нас и сказала:

— Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.

— Нет, знаем: олененок.

— Сами вы олененки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него все знаю, в Брэме прочитала.

После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».

У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с большими, как лопухи, ушами. Он беспрестанно их встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были, как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорожденного жеребенка.

Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погладить. По обе стороны спины на ней проглядывали белые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротенький толстый огрызок и вокруг него белое пятно, словно тут подвесили салфетку.

— Как его зовут, мама?

— Его зовут Мишка, — опять вылезла Соня. — Так назвали его вчера вечером, когда вы еще дрыхли.

Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказала нам все о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.

А Мишка тем временем выпил все молоко, нагнул ведерко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро головой.

От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.

Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хорошенько боднуть, возьмет да и спустит еще молока.

На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.

Там все еще гремел ведром Мишка.

Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми четырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, боком, боком подскочил к Майлику, нагнул перед ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковинные прыжки.

Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, поглядел на танцора, да как рявкнет: а-рр! Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за ее спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: ик-ик-ик…

Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.

Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга.

— Пищит, как кошка… А Майлик… Он как даст ему!

Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча своими копытцами, ходил по комнате и обнюхивал все, что попадалось ему на глаза. Совал мордочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке крынки. Потом обошел вторую комнату и наконец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лег.

Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка захватил ее губами и, громко шурша, принялся жевать.

Четырехлетняя Наташа долго и серьезно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Соня подтолкнула меня в бок. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.

— Ты чего это? — спросила мама.

— Он голодный же, — мрачно ответила Наташа. — Смотри, бумагу ест.

— Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.

— Нет, хочет. Раз бумажку ест, значит хочет.

Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно захрумкал ее, как будто в самом деле не ел дня три.

Наташа просияла:

— Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.

После чая мы играли за домом на лужайке, а Мишка остался с мамой и целый день ходил за ней хвостиком — то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора.

А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.

Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно.

Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону головкой и сердито топал ножкой: старался показать, что не забыл утренней ссоры.

Майлик на все выразительно отвечал: арр-рр…

В полдень Мишка сильно проголодался и все время вертелся у мамы под ногами, нетерпеливо толкая ее головой в живот: давай молока, да и только. Должно быть, он вообразил, что она его мать и поэтому обязана кормить его.

Мама, смеясь, отмахивалась от него и поскорее приготовляла ему еду.

Когда она поставила ведро на землю, Мишка уже сам, без помощи пальца, сунул голову в ведро и начал пить.

От жадности он при первых же глотках толкнул ведро и перекинул его набок.

Все молоко вылилось.

— Ах ты, идол ты этакий! — рассердилась мама. — Я торопилась, старалась для него, а он взял да и опрокинул.

Но как ни ворчи, а молоко подавай, а то он опять уже нацелился бодать. Пришлось налить ему снова.

Первое время Мишка, как привязанный, ходил за мамой, много ел и спал.

На нас, детей, он не обращал никакого внимания, хотя мы изо всех сил старались ему понравиться.

Правда, он не отказывался принимать у нас из рук яблоки, хлеб и всякую всячину, но все это с таким презрительным видом, как будто он делал нам большое одолжение.

Так прошло месяца два. За это время Мишка привык к людям и ко всему, что их окружало. Он уже не так боялся собак и часто гулял довольно далеко от дома.

Белые горошинки на его спине исчезли, и он начал линять. Эти беленькие пятнышки бывают у всех детенышей оленя и дикой козы только в младенческом возрасте. На лбу у него набухали две шишечки — это прорезывались рога.

Мама кормила его очень хорошо, и Мишка стал гладкий, откормленный и быстро рос.

Он выпивал уже больше крынки молока за раз. Мама приходила в отчаяние:

— Что мне с ним делать? Если он так будет продолжать, то нам самим ни капли не будет оставаться.

Она стала подбавлять в молоко воды — сначала немножко, потом все больше и больше, а под конец уже на целое ведро воды наливала две-три кружки молока.

Мишка нисколько ни смущался таким надувательством и пил с полным удовольствием. Но вдруг он словно отрезал. Как-то ему налили разбавленного молока. Он фыркнул, перевернул ногой ведро — и с тех пор к молоку, даже чистому, не прикасался.

Младенческий возраст кончился. Мишка перешел на другую пищу: ел вместе с коровой отруби, а когда лошади засыпали овес, он старался присоединиться к ней.

Лошадей он побаивался. Они терпеть не могли, когда Мишка совал нос в кормушку, и часто его кусали.

Зато корову Мишка и в грош не ставил. Бывало мама поставит ей пойло и уйдет. Сейчас же, откуда ни возьмись, нахально заявляется Мишка, отгоняет корову и ест сам. А несчастная Буренка стоит в стороне и грустно на него смотрит.

— Ах ты, негодный, ты что тут делаешь? — крикнет, увидя такой грабеж, кто-нибудь из старших.

Мишка подскочит от внезапного окрика, бросит таз, выкинет несколько затейливых прыжков и, перескочив через плетень, унесется в гору.

Аппетит у Мишки был всегда отличный. А из лакомств он больше всего любил окурки от папирос.

Он целыми днями расхаживал под окнами кордона и подбирал их.

Кроме бумаги, ему, видно, нравилось жевать в них остатки табаку.

Силы били у Мишки ключом. Ему постоянно хотелось бегать, прыгать, двигаться.

Для этого он сам выдумывал себе предлоги. Например, ходит-ходит спокойно по двору, вдруг поднимет голову, поведет ушами и — фрррр-р — помчится вокруг дома, вылетит на дорогу, бросится к реке и оттуда обратно, перескакивая через камни и сваленные у кордона бревна, высоко вскидывая в сторону задние ноги.

Однажды мама повесила после стирки во дворе белье. Мишка моментально явился, выбрал простыню побольше и не спеша принялся жевать один угол. Долго он стоял на месте и жевал, а потом ему пришло в голову отправиться к роще, где мы обычно играли.

Он стащил простыню с веревки, взмахнул головой, перекинул ее себе через спину и, волоча одним концом по земле, торжественно отправился мимо дома, не переставая жевать. Хорошо, что его увидали и отняли у него простыню. Но все-таки она была сильно испорчена: большущий кусок, весь в дырочках, разлезался под руками.

Эта манера жевать что ни попадалось на глаза была у него самой неприятной и очень дорого обходилась его хозяевам. Занавески на окнах, скатерти, платки носили следы Мишкиного внимания. На лучшем кисейном платье Юли, как раз на самом животе, Мишка выгрыз огромную круглую дыру.

То-то было слез и огорчений!

Раз как-то отцу понадобился ключик от шкапа.

Посмотрели на крючок, где он всегда висел, — нету. Стали искать.

Целый день искали по дому и по двору: пропал ключик, да и все тут.

Ломать замок жалко было: хороший такой английский замок, и ключ к нему был маленький, на тоненьком ремешке.

— Кто мог взять ключик? Что за безобразие! — сердился отец.

Наконец уже совсем потеряли надежду. Тут мама заметила, что у Мишки изо рта торчит что-то вроде тряпочки. Она подошла, взяла за тряпочку и потянула. Вытащила почти четверть аршина. Это был ремешок от ключа. Половину его Мишка уже съел, а заодно проглотил и ключ.

— Вот ведь урод!.. Нужно же иметь такой вкус, — возмущался отец.

Все думали, что Мишка заболеет от такой неудобоваримой пищи, но Мишка даже ухом не повел. Ключ, верно, очень ему понравился, и он продолжал в том же духе.

Однажды смазывали под сараем сбрую дегтем, и Мишка умудрился утащить даже целый чересседельник.

Отец увидел, что он жует длинную белую полосу, и вытащил у него изо рта. Оказалось, что Мишка забрал в рот ремень длиной около метра, да еще с железным кольцом посредине.

От долгого жевания черный жесткий ремень раскис, стал мягким, как тряпка, и совершенно белым. А кольцо ничуть не смущало Мишку.

Прошло лето, осень, зима. Наступила вторая Мишкина весна. Ему минуло уже девять месяцев. Он был выше годовалой телки. Сильный, тонконогий, а сам какой-то осанистый. Он любил разгуливать по рощам и обрывать с деревьев молоденькие веточки. Оттого, наверное, он и голову свою носил так высоко, что не привык нагибать ее за травой.

У него уже прорезались рога. Вначале они были мягкие, набухшие, как переспелый персик. Их покрывал нежный пух.

Когда Мишка становился против солнца, в рогах светилась алая кровь. Эта кровь китайцами ценится на вес золота. Они употребляют ее в лекарство. Маралов разводят в специальных маральниках, и когда рога находятся в этом периоде, их спиливают. Это очень болезненная операция. После нее маралы долго хворают, а иногда и гибнут совсем.

Конечно, у Мишки никто и не думал спиливать рога. К нему все очень привыкли и любили его.

Пока еще рога не затвердели, Мишка был кроткий и ласковый. Часто он подходил к людям и тихонько терся головой, прося, чтобы ему погладили рога. Они были горячие и, должно быть, необычайно чувствительные. Стоило только чуть-чуть посильнее провести по ним пальцем, как Мишка вздрагивал и начинал брыкаться.

Мы за это время совсем подружились с Мишкой. Целыми днями мы играли вместе, а когда шли гулять в лес или на гору, он тоже отправлялся с нами.

Это было забавное зрелище: четверо нас, целая толпа наших приятелей-казачат, штук пять-шесть собак и посредине — Мишка. Оставаться один он и раньше не любил, а теперь его особенно тянуло к людям.

Один раз Юля чем-то раздразнила его, а потом в шутку сделала вид, что испугалась, и побежала. Мишка помчался за ней. Юля, хохоча, вспрыгнула на крыльцо и оттуда показала Мишке язык. В ответ на это Мишка поднял голову и… тоже показал ей язык, да еще при этом сморщил нос и зашипел: фффф… Вот тебе и на! Мы так и ахнули от восторга.

Ну и Мишка, ловко отбрил!

Мы начали поддразнивать Мишку и спасаться потом от него на крыльцо. Мишка прекрасно понял игру. Он отбегал от крыльца и ждал: когда к нему приближались с протянутыми руками, он переходил в наступление и гнался до самого крыльца. Мы с визгом взлетали на крыльцо, а Мишка поднимал голову, высовывал как-то на сторону язык и шипел. Это было самое забавное в игре. Да и удирать от оленя на крыльцо тоже всякому лестно.

Так мы играли до тех пор, пока у Мишки не затвердели рога. И вот тут-то нам пришлось пожалеть, что мы научили Мишку гоняться за собой.

Когда рога стали твердые, пух, огрубевший и сделавшийся как шерсть, начал клочьями слезать с них. Мишка терся ими о деревья, стараясь поскорее сорвать шерстяную корку. Наконец она облезла совершенно. Эти первые Мишкины рога были не очень-то большие, и на них не было отростков.

На следующий год, когда Мишка сбросил первые рога и получил новые, на них было уже два разветвления. Так бывает у всех маралов: с каждым годом число ветвей увеличивается, и так до тех пор, пока олень не вступит в зрелый возраст.

По числу ветвей охотники приблизительно могут сказать, сколько оленю лет.

Получив блестящие острые рога, Мишка сразу же задрал нос кверху и расхаживал возле дома, высоко подняв свою красивую гордую голову.

Однажды, проходя по двору, он наступил на миску Майлика и перевернул ее.

— Ну, да уж, конечно, где же нам смотреть под ноги: важный больно стал, — рассердилась Юля. А Майлик, раздосадованный тем, что остался без еды, оскалил зубы и гавкнул на Мишку.

Результат получился совсем неожиданный…

Вместо того чтобы испугаться и отскочить, как это всегда было, Мишка нагнул рога, бросился на Майлика, прижал его к стене сарая и, поднявшись на дыбы, стал колотить копытами.

Майлик взвыл от боли.

На крик Юли сбежались люди и прогнали Мишку.

Собаки после этого случая стали бояться Мишки, как огня. И мстили ему за все обиды только тогда, когда он весной терял рога.

Как-то раз Наташа получила за обедом кусок арбуза и отправилась во двор угостить арбузной коркой Мишку.

Вдруг со двора раздался визг и рев.

Все бросились на крик. Посреди двора на четвереньках стояла Наташа и орала что есть силы, а на ее спине Мишка острыми копытами выбивал дробь. Майлик, яростно лая, бросался на Мишку сзади и старался куснуть его за ногу. Он видел, что Наташу обижают, и бросился к ней на помощь, несмотря на страх перед Мишкой. Кусок арбуза, выбитый из Наташиных ручонок, валялся рядом в пыли.

Негодный Мишка! В благодарность за угощенье он взял и отлупцовал девочку.

Увидев бегущую на помощь Соню, Мишка отскочил в сторону, раскланялся, прыгнул через плетень и умчался на гору.

Когда Наташа утешилась, все начали расспрашивать ее, как же это так случилось. Оказалось, вышло недоразумение: Мишка просто не понял Наташу.

Мы сами же дразнили Мишку в игре тем, что тыкали ему в физиономию пальцем. Ну и вот, когда Наташа подошла с протянутым куском арбуза, Мишка вообразил, что она тычет в него пальцем, и разобиделся.

— Безобразие какое! Дразнят животное, а потом удивляются, что оно дерется, — недовольно ворчал на нас отец. — Вот, погодите, окрепнут у него рога, так он задаст вам жару.

Мишка вернулся поздно вечером. Отец загнал его в конюшню и в наказание запер там на несколько дней.

Утром Мишка печально вздыхал, высунув голову из конюшни. Ему очень хотелось побегать, попрыгать, ну, может быть, и подраться с кем-нибудь. А тут — сиди взаперти.

Через два дня он, злой и нетерпеливый, метался взад и вперед по конюшне.

— Соня, — сказала я, — однако Мишка голодный. Надо ему дать сена.

— Ничего не голодный, я ему недавно давала овса.

Нет, мне казалось, что Мишку уж чересчур обижают.

«Полезу-ка я на сеновал, сброшу ему в конюшню немножко сена», решила я.

И полезла. Набрала охапку и стала искать между бревен щелку побольше, чтобы протолкнуть сено вниз, в конюшню.

Ходила, ходила по сеновалу, да вдруг…. как загужу вместе с сеном в большую дыру — прямо к Мишке!

Ага! Мишка злобно обрадовался. Поднялся на дыбы и так отбарабанил меня по голове, что чуть не прошиб ее совсем. Хорошо, что Соня подбежала и стегнула его плетью.

После этого мы надолго прекратили с Мишкой всякую дружбу. А Мишка, выпущенный через несколько дней на свободу, продолжал безобразничать.

Недалеко от кордона, на поросшей елками Мохнатой горе, жил в маленькой лачужке монах-отшельник, У него была пасека, несколько ульев с пчелами. Чтобы пчелы не улетали далеко за цветочной пылью, он развел на лужайке перед пасекой целое море полевых цветов.

Мишка во время своих странствований приметил эту лачужку и решил навестить отшельника.

Однажды отшельник сидел на скамье в хижине и плел корзины.

Раздался звон разбитого стекла. Высунулись сначала рога, а потом и вся Мишкина морда.

Здравствуйте! Это что за притча? Отшельник сотворил крестное знамение, на что Мишка только затряс ушами, но и не подумал исчезнуть. Тогда отшельник с опаской выглянул из двери и увидел всю представительную Мишкину фигуру.

«А я был бы очень похож на святого, если бы приручил этого негодяя», подумал отшельник, вспомнив, что Мишка разбил его окно.

Он вынес кусок хлеба и позвал Мишку:

— Эй, ты, тпрусь, тпрусь!

Мишка вытянул голову из окна, подошел, понюхал хлеб и с удовольствием его съел. Отшельник насыпал ему на скамейку соли.

О-о-о, это Мишка вполне оценил. Он очень любил соль и принялся с таким аппетитом лизать ее, что выпустил целую лужу слюны. Когда он кончил, скамейка была словно только что вымыта — так чисто он ее вылизал.

Первое знакомство состоялось.

Отшельник был очень доволен: вот, мол, какой я праведный человек, дикие звери — и те чувствуют это, приходят и сразу смиряются и не хотят уходить от меня.

Мишка обошел все хозяйство, потом улегся на низкой земляной крыше погреба и заснул. Он всегда выбирал для спанья самые неудобные места.

А умиленный отшельник вернулся плести свои корзины.

Днем Мишка пропадал в лесу, а ночевать опять вернулся к отшельнику. Так прожил он дней десять. Иногда на несколько часов Мишка заявлялся на кордон и снова уходил.

Дома все так привыкли к тому, что Мишка вечно где-то шатается, что ничуть не беспокоились о нем.

Отшельник все еще хорошо относился к Мишке, хотя в глубине души, пожалуй, не имел бы ничего против, если бы этот «кроткий» олень убрался куда-нибудь подальше от него. Дело в том, что Мишка успел уже пожевать у него платок, служивший скатертью, и подрясник, съел кожаный пояс, объел и помял все цветы и наконец, забравшись за загородку к ульям, растанцовался там и повалил все ульи.

Отшельник все это терпел, но постепенно накалялся.

Однажды отшельник отправился в лес собирать на зиму хворост. Так как хижинка стояла в самом лесу и ходить было очень близко, монах, уходя, никогда не запирал дверей. Мишка, конечно, воспользовался этим.

Как только монах скрылся в лесной чаще, он забрался в избушку и стал там хозяйничать. По стенам избушки были развешаны пестрые листы бумаги, на которых яркими красками изображались разные сцены из святого писания.

Мишка внимательно рассмотрел «Битву св. Георгия Победоносца с крылатым змием». Картина, видимо, ему понравилась. Он захватил губами краешек, дернул и откусил всего змея и ноги Георгия Победоносца. Потом перешел к «Всемирному потопу», изжевал без разбору всех грешных и праведных людей с Ноевым ковчегом в придачу.

«Изгнание из рая Адама и Евы» он просто сорвал со стены и бросил на пол и уже прицеливался к следующей картине, как вдруг услышал пение возвращавшегося монаха.

Мишка хотел поскорее удрать, но хижина была такая низенькая и тесная, что ему никак нельзя было в ней повернуться. Ведь он был уже величиной с лошадь, да еще с большими рогами. Выйти он мог, только пятясь задом. А сзади, к несчастью, уже подходил хозяин. Он сразу увидел обрывки картин и догадался, в чем дело.

— Ах ты, дьявол косматый! Пп-рр-оклятая скотина! — с чувством воскликнул монах. Он взял здоровую хворостину и изо всей силы отстегал безбожника-оленя.

Мишка обиделся и убежал.

Через несколько дней он снова разгуливал вокруг хижины. Отшельник не видел его и спокойно работал на пасеке. Когда Мишка заметил, что монах наклонился над ульем, он тихонько подошел сзади, поднялся на дыбы и, в свою очередь, отколотил его по спине.

Ну, тут уж, знаете, самое святое терпение и то лопнет.

Отшельник трижды проклял это «гнусное творение» и стал упорно выгонять от себя Мишку.

Время шло. Начались заморозки. Листья уже облетели, приближалась зима.

С наступлением холодов жизнь у кордона как-то замерла. Люди заперлись в комнатах. Кругом нашего домика иной раз по целым дням не показывалось ни одного живого человека.

Вскоре выпал первый снег. Мишка радостно встретил это событие. Он долго танцовал в снегу, должно быть купался. Нагибал ветки деревьев, стряхивая на себя тучи снега, раскидывал его ногами и наконец, разгорячившись после такой работы, схватывал снег губами и ел его.

Только теперь все заметили, какая густая шуба отросла у него к зиме. Особенно длинная и пушистая она была на шее и на загривке, как будто на Мишке был надет красивый теплый воротник.

Длинная бахрома шла от передних ног по низу живота, а ноги остались такими же тонкими и гладкими, без всякой опушки, как были и летом.

Этим марал отличается от северного оленя.

У того ноги гораздо короче, толще и у самого копыта опушены мехом. Благодаря этим мохнатым ногам северный олень ступает так, как будто он обут в теплые меховые валенки. Марал же и зимой ходит словно на высоких каблучках.

Всю зиму Мишка прожил без особенных приключений дома. Правда, он частенько разгуливал по лесу и в горах или спускался по дороге вниз, к расположенным там опустевшим дачам. Но к вечеру он всегда лежал дома, на своем месте. Спал он на крыше кузницы, устроенной под навесом горы.

Бывали случаи, что Мишка, отправившись к деревне, стрелой прилетал оттуда, преследуемый десятком собак-гончаков.

С воем и лаем неслись эти азартные охотничьи души за Мишкой. А он летел впереди, высоко закинув голову и раздувая ноздри.

Должно быть, это ему очень нравилось.

Обежав несколько раз вокруг дома, Мишка останавливался у крыльца, нагибал рога и смело бросался в битву.

Вся свора с визгом отступала, а наиболее храбрых и упорных Мишка бил ногами.

Когда повеяло теплом и снег стал таять, Мишка начал сильно тосковать и надолго уходил в лес.

В начале февраля он опять линял.

Красивая серо-бурая шуба висела клочьями. У него снова упали рога, и морда сразу приняла какое-то кроткое и растерянное выражение.

Потекли ручейки. На солнцепеке расцветали подснежники. А потом зазеленели поля и деревья, и мы снова вылезли наружу. В горах стали раздаваться наши громкие песни и ауканье. Опять начались веселые прогулки.

Мишка, нервничал, похудел и был очень мрачен. К началу лета рога у него опять набухли. Бедный Мишка невыносимо страдал от мух и слепней, которые тучей слетались на них и сосали из них кровь. С искусанными, окровавленными рогами, он забивался в темный угол сарая и оставался там целыми днями.

Только к вечеру он выходил и отправлялся в рощу объедать листья и молоденькие ветки, а также кору деревьев.

Мама от всего сердца жалела Мишку. Она пробовала смазывать ему рога каким-то составом, чтобы мухи не садились на них, но этот едкий состав только сильно жег нежные Мишкины панты (так называются молодые рога марала).

Чтобы утешить Мишку, мама часто угощала его всякими вкусными вещами. И Мишка, должно быть в благодарность за это, любил ее больше всех. Он беспрекословно слушался ее голоса, ходил за ней, как собака, очень любил лежать около ее ног, когда она садилась вязать на крылечке.

Часто он клал ей на плечи свою грустную мордочку и стоял с закрытыми глазами, ощущая ласковое поглаживание хозяйкиной руки. Если Мишке случалось провиниться, у него не было более горячего защитника, чем мама.

В последнее время она стала очень беспокоиться, как бы кто-нибудь из охотников, посещавших окрестность, не убил Мишку, приняв его за дикого оленя.

Она сделала ему кожаный ошейник и прикрепила к нему два больших ярких банта из кумача и синей китайки.

Но, несмотря на то, что эти банты издали бросались в глаза, они не спасли Мишку от беды.

Вот как это случилось.

В полутора километрах от кордона, вверх по ущелью, поселился какой-то столичный, как говорили, охотник-натуралист. Он разбил себе палатку и зажил на лоне природы.

Целыми днями он разгуливал по горам с фотографическим аппаратом и собирал по дороге какие-то камешки и травки. К вечеру возвращался в палатку, варил себе ужин, долго рассматривал свои находки и укладывал их по коробкам.

Мишка набрел на палатку, когда хозяина не было дома. Он пробовал бодать ее, становился перед ней на дыбы, подбирал и ел бумагу и окурки, валявшиеся около нее, и решил, что палатка ничего, стоит приходить к ней в гости.

На следующий день Мишка под вечер вышел из темного сарая и отправился к палатке. Края палатки были откинуты. Мишка доверчиво всунул туда голову.

На его несчастье, натуралист был дома.

Батюшки! Храбрый охотник, не разглядев с испугу бантов на шее у Миши и не сообразив, что дикий олень не мог так близко подойти к человеку, схватил ружье и почти в упор выстрелил.

Мишка покатился замертво.

Проезжавший мимо лесник услышал выстрел и бросился на помощь. Он увидел, что Мишка бьется в судорогах, а столичный трус стоит над ним и с растерянным видом разглядывает банты у него на ошейнике.

Лесник помчался к отцу.

— Бегите скорей! Беда! Вашего Мишку убили! — закричал он, влетев во двор.

Отец оторвал повод привязанного к столбу Гнедка, схватил ружье и, не помня себя от возмущения, бросился к месту происшествия.

Мама испугалась, что он в сердцах наделает беды, и побежала вслед за ним.

Она подоспела как раз к тому времени, когда натуралист уже выслушал от отца самое откровенное мнение о своих умственных способностях и, весь красный от стыда, лепетал какие-то извинения.

— И где только у этих горожан мозги помещаются? Да разве дикий олень когда-нибудь сунет голову прямо в палатку к вам? Эх вы, натуралисты!

По счастью, натуралист был таким замечательным стрелком, что, даже стреляя в упор, не попал Мишке в лоб, а прострелил насквозь рог и отбил отросток, который висел теперь на кусочке кожи.

Отец перенес Мишку на более ровное место, засучил рукава и принялся за операцию.

Натуралист принес свою походную аптечку, сам сбегал за водой для Мишки и вообще старался загладить сделанное зло.

Мишке отпилили отросток. Он страшно кричал и бился. Кровь била такой сильной струей, что забрызгала дерево, растущее в четырех шагах.

Наконец все было сделано. Рану залили лекарством. Мишка в полном изнеможении опустил голову и, казалось, потерял сознание.

Всю ночь он пролежал на том же месте, под навесом из парусины, жалобно стоная.

Но на другой день он смог уже встать и с помощью отца добрался до дому.

Рога в этом году были у него неровные: один как следует, а другой — коротенький и простреленный насквозь.

Мы думали, что у него так и будут всегда неодинаковые рога, но ошиблись.

Следующей весной Мишка сбросил рога, и у него к июлю они выросли снова, прекрасные, тяжелые, ветвистые.

Мишке шел уже пятый год.

Этим летом Мишка особенно отличался. Как только в садах, окружавших дачи, созрели фрукты, он по целым неделям начал пропадать там.

Он спускался далеко по дороге к городу и, облюбовав местечко, перепрыгивал через забор, захватывал губами осыпанную яблоками ветку и тряс ее. Яблоки градом сыпались на землю.

А Мишка, подобрав всего две-три штуки, принимался за новое дерево.

Он не столько съедал, сколько портил.

Увидав поутру массу ещё недозрелых фруктов, которые валялись под деревьями и были совершенно побиты и испорчены, садовники приходили в бешенство.

Они узнали, что марал принадлежит нам, и стали являться к нам с жалобами.

— Что же я могу сделать? — беспомощно говорил отец.

Он пробовал запирать Мишку за загородку и строго наказывал его, но Мишка был свободолюбивым животным, и наказания не помогали.

Мы каждую минуту ждали все новых известий с «театра военных действий», как в шутку называл сады отец.

И действительно, известия о Мишкиных подвигах не замедляли получаться: вчера он отколотил ребят каких-то новоселов, сегодня утащил и пожевал платье, третьего дня, танцуя где-то на земляной крыше погреба, провалил ее и, обрушившись в погреб, перебил крынки с молоком.

— Ну и фрукт! Ведь это же форменный разбойник, — сокрушались отец и мама.

Наконец, жестоко выдранный кем-то, Мишка присмирел и стал держаться ближе к дому.

Мы вздохнули свободнее, но не надолго.

Однажды Мишка заявился домой и принес на рогах огромный хомут со шлеей. Он, наверное, увидал его у распряженного воза и принялся бодать. Просунул рога, а вытащить обратно не смог и, испугавшись, примчался вместе с ним.

Когда он влетел домой с таким украшением на голове, поднялся дружный хохот.

Хомут сняли. Сделали о нем объявление, но хозяин почему-то не явился за ним. Так этот хомут и остался у нас и впоследствии очень пригодился в хозяйстве.

Такое же происшествие случилось несколько недель спустя. На этот раз Мишка вновь посетил своего отшельника и унес на рогах его шубу.

Мы работали около дома и вдруг увидели такую картину: по дороге к кордону важно выступает Мишка, неся на высоко поднятой голове тяжелый меховой тулуп, а сбоку рысью бежит отшельник, изрыгая проклятия по адресу Мишки.

Мишку загнали во двор, отобрали у него шубу и отдали хозяину. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и ушел, пожелав ему поскорее подохнуть. Но Мишка и не подумал дохнуть, а процветал попрежнему.

Мы вырастали бок-о-бок с Мишкой и постепенно перестали его бояться. Когда он терял рога и становился беспомощным, мы жалели его, баловали и незаметно привыкали чувствовать себя его покровителями.

Поэтому, когда рога появлялись снова и Мишка пробовал показать нам свою силу, мы, вместо того чтобы удирать, хлопали его по крупу и прикрикивали:

— Но, нн-о, дурень! Не зазнавайся!

Зато чужие боялись его и моментально обращались перед ним в бегство. Их Мишка всегда догонял и лупил в полное свое удовольствие.

Однажды в горы приехала гулять большая компания городских нарядных барышень и кавалеров. Они разбрелись по лесу.

Одна парочка уселась, весело болтая, под елью. Вдруг барышня оглянулась и увидела идущего на них Мишку.

— Ай, ай, убьет! Ой, подходит уже! Что делать?

С отчаянным визгом барышня подбежала к развесистому дереву, ухватилась за нижнюю ветку и повисла на ней.

Кавалер решил защищаться. Он махнул на Мишку фуражкой, думая, что тот испугается и уйдет.

Мишка поднял голову, высунул язык и зашипел.

Храбрый молодой человек швырнул в него еловой шишкой, но, когда Мишка шагнул вперед, он вдруг повернулся и во весь опор подрал вниз с горы.

Тогда Мишка обратил внимание на барышню.

Несчастная, видя, как резво умчался ее защитник, со страха выпустила из рук ветку и свалилась прямо к ногам Мишки. Он исполнил вокруг нее один из самых замысловатых своих танцев и собирался в заключение ее поколотить, когда на помощь подоспела Соня и отогнала его прочь.

Такие приключения часто случались с Мишкой в течение лета.

В промежутках между ними Мишка забавлялся тем, что дрался с собаками, носился по горам или купался в реке.

Купался он так: станет посредине реки и начинает разгребать передними ногами воду, поднимая фонтаны брызг.

Мы, играя, любили прятаться с ведерком на крыльце и, когда Мишка проходил мимо, внезапно окатывали его водой.

Эх, и отплясывал же тогда Мишка!

Ему было уже шесть лет, когда он вдруг ушел из дома и пропадал целых два месяца. Мама очень горевала. Она решила, что кто-нибудь застрелил Мишку.

Ничуть не бывало. Однажды, возвращаясь домой с объезда, отец увидел стадо коров, толпившихся вокруг чего-то. Они стояли тесно друг к дружке, как завороженные, глядели в круг и изредка удивленно мычали.

В кругу танцовал Мишка. Он, видно, был очень доволен, что коровы так на него загляделись, и разошелся во-всю.

Он вертелся, наклонял рога, приседал, взвивался на дыбы, отскакивал и раскланивался на все стороны.

— Ах ты, шут гороховый! — расхохотался отец, обрадованный тем, что видит Мишку не только живым и здоровым, но еще в таком веселом настроении.

Мишка вздрогнул, услыхав голос, перескочил через коров и убежал на кордон. Несколько дней он был особенно ласковым и милым, и мама не могла на него нарадоваться.

Как раз в это время отец узнал, что в окрестностях появилось несколько диких маралов. Он рассказал об этом маме и предупредил ее, что теперь наверное Мишка уйдет.

Нет, мама не верила ему. Ну, пойдет, погуляет и вернется обратно.

Но Мишка все-таки ушел. Навсегда ушел за перевал.

Он вступил в возраст, когда олень дерется, хотя бы с целым светом, ища себе подругу.

Мишка был могучим и выхоленным маралом, и мы утешались тем, что он, должно быть, победит всех своих соперников. Он будет самым главным среди них.

Прощай, Мишка, будь здоров!

Ишка и Милка

Мы с сестрой вернулись из школы. В доме никого не было: все ушли на огород. Мы побежали туда, держа наготове полученные награды.

— Ну, молодцы, — сказала мать. — Подумайте, с первой наградой! За такие успехи, действительно, следует и мне подарить вам что-нибудь, а? Отец, что ты скажешь об этом?

Соня незаметно толкнула меня в бок.

— Скажи сейчас про то…

Я кашлянула от волнения и выпалила:

— Никаких подарков нам не надо!

— Это почему же?

— То есть не то, что не надо, а дайте нам по рублю. Мы теперь все время будем переходить с наградами. Мы копим: ишака хотим покупать.

— Когда же вы начали? И много вы уже накопили? — закричали со всех сторон.

— Зимой начали, и уже руп пытдесят пять, — с важностью ответила за меня Наташа. Ее, аккуратную и рассудительную, хотя ей было только пять лет, мы выбрали своим казначеем. — Полных руп пытдесят пять. Хоть сейчас могу показать.

— А ты разве тоже участвуешь? Ведь ты не в школе, ты на завтрак не получаешь.

— Моих пытнадцать, которые я нашла около ворот.

Отец воткнул лопату в грядку, выпрямился и начал рыться в карманах.

— Вижу, что дело у вас солидное, и хочу тоже принять участие. Принимаете? Тогда вот вам еще пять рублей. Забирайте ваши сбережения и айда на базар.

— Ка-а-ак? Уже сейчас, сегодня?!

Через полчаса мы дружно шлепали босыми ногами по мягкой горячей пыли, направляясь к скотному базару.

Впереди шла Соня.

Она держала в руке деньги и напрягала все внимание, чтобы не уронить и не потерять их как-нибудь.

Я шла рядом и не спускала глаз с ее руки. Сзади, весело болтая и смеясь, поспевали рысцой младшие сестренки — Юля и Наташа.

Иногда нас вдруг охватывало страшное сомнение. Тогда мы останавливались посреди дороги, Соня разжимала потный кулак, и мы все еще раз убеждались, что эта смятая, мокрая бумажка — действительно пять рублей, что она цела и что сегодня у нас будет настоящий живой ишак.

Базар был очень далеко. Нам пришлось пройти через весь город.

По дороге попадались и прохладные, тенистые улицы, и раскаленные от солнца площади, где пыль была такой горячей, что по ней больно было ступать. Перебежав такую площадь, мы усаживались над арыком и полоскали в воде обожженные ступни.

Базар помещался на одной из таких площадей. Издали мы услыхали разноголосый рев скотины, хлопанье бичей, выкрики и понуканье погонщиков. Вся площадь двигалась от снующих взад и вперед лошадей, коров и баранов.

Мы потерялись в этом шуме, сбились в кучку и стояли, не решаясь двинуться с места.

— Смотрите, наш Петька соседский тоже здесь… Пе-е-етька!..

Петька-а! Петьку-у!

— Ну, чего галдите? Что это вся ваша компания сюда притащилась? — спросил Петька, подходя и надвигая для фасона фуражку с затылка на самые глаза.

Он прекрасно знал, зачем мы пошли на базар: от самого дома он бежал потихоньку за нами. А теперь притворился, что ему ничего неизвестно.

— Чего? Ишака покупать? Это вы-то?.. Нет, брат, тут надо человека понимающего. А то живо обжулят.

— А ты, Петя? Ты ведь понимаешь в ишаках?

Петя этого только и ждал.

— И то, помочь разве вам? Тоже, главное, пошли и мне не сказались. Да тут бы вас одних враз ободрали. И ишака бы вам подсунули какого-нибудь больного.

Услыхав о таких страхах, мы сразу присмирели:

— Вот хорошо, Петя, что ты подоспел во-время. Как ты замечательно кстати всегда попадаешься, правда.

И мы все вместе принялись бродить по базару.

— Ишак продается?

— Продается.

— Сколько?

— Десять рублей.

— Отдавай за три.

— Пошел вон, дурак!

Петька торговался бойко, и по его адресу то-и-дело раздавалась ругань.

— Петька, вон еще, смотри — черный большой ишак. Вот бы нам такого…

— За сколько продаешь?

— Семь рублей.

— А вы за шесть с полови…

Петька разозлился и закричал на Соню:

— Если ты будешь вылезать, я уйду совсем, тогда делай сама, как хочешь! — Соня прикусила язык, и он снова обратился к казаку — Красная цена твоему ишаку четыре рубля.

— Ну, ладно, бери.

Соня с готовностью раскрыла кулак.

— Постой, да постой же ты, Сонька! Успеешь высунуться со своими деньгами. Нужно его еще попробовать. Может, он и копейки не стоит.

— И это верно. Ну, садись на него, Петька, посмотрим, хорошо ли он бегает.

Мы расселись поодаль на земле, а Петька взгромоздился на ишака, чтобы проскакать перед нами. Но ишак оказался хромой.

Опять начались наши скитания по базару. Мне приглянулся маленький серенький ишачок, грустно стоящий в стороне под двумя огромными вязанками хворосту. Они были прикреплены к бокам, и поднимаясь почти от земли, совершенно закрывали его.

Стоит целая копна хворосту, а из-под нее выглядывает серенькая головка с большими умными глазами и мягкими, бархатными ушками.

Мы долго не спрашивали про него: решили, что этот ослик, дверное, не продается. И вдруг… продается.

— А за сколько?

— За восемь рублей отдам.

Тут пять разных голосов принялись наперебой упрашивать хозяина, чтобы он уступил. Уж как мы его уговаривали, как упрашивали! Петька раз десять хлопал его по корявой ладони. Наташа ласково заглядывала ему в глаза, а Соня все твердила:

— Шесть с половиной, а? Ладно, а?

И вот с ишака сняли тяжелые вязанки, и нам был торжественно вручен конец веревочного недоуздка.

Дорога домой нам показалась гораздо короче. Мы все разом громко говорили и смеялись без всякого повода.

— Привели, привели! — закричала Соня, забегая и распахивая ворота.

Петька шел впереди. Я и Юля вели ишака под уздцы, а Наташа сидела на нем верхом.

Наша покупка всем очень понравилась. Оказалось, что мы купили не ишака, а ишачиху.

— А это еще лучше. В хозяйстве ишка — самое хорошее. И сколько маленьких ишачков будет у нас от нее!

Ишка была очень молоденькая, чуть, может, постарше года. И совсем маленькая — с годовалого теленка, только подлиннее. Туркестанские ишачки вообще маленькие: не выше аршина с половиной от земли.

Ишка стояла перед крыльцом и аппетитно хрустела черствыми коржиками, которые с рождества приберегла для нее Наташа. А мы все разглядывали и прихорашивали ее.

Она была серенькая, как мышь. На хвосте пушистая кисточка. От хвоста до самых ушей, вдоль всей спины шла яркая черная полоса и перекрещивалась с другой такой же полосой на плечах. Коротенькая стоячая курчавая гривка и длинные подвижные ушки были тоже темные. А низ живота, мягкий, атласный нос и губы были белого цвета.

Мы повыдергали у нее из хвоста и гривы комья репьев и расчесали шерсть щеткой и скребницей.

Ишка принарядилась и стала еще милее. На лбу у нее росла до самых глаз густая шерстка. Ишка взглядывала из-под нее как будто исподлобья.

Потом мы отвели ее в сад. Выбрали местечко с самой лучшей травой и пустили ее пастись.

Ишка пощипала немного травку, оглянулась на нас и, закачав в такт головой, решительно отправилась на самые задворки. Это было очень непривлекательное место. Там находилась мусорная яма, росла высокая крапива, полынь и колючка-чертополох.

Мы в недоумении пошли за Ишкой. А она сорвала большущий лист чертополоха и принялась его жевать.

— Отберите скорей! — испугалась Наташа. — Ах ты, несчастная Ишка! Заколют ее теперь изнутри эти колючки…

Мы бросились отнимать. Но Ишка рассердилась, прижала уши к затылку и мотнула головой в нашу сторону.

— Подождите! — Соня побежала к отцу узнать, что это с Ишкой. Уж не хочет ли она отравиться колючкой?

Вернувшись, она растолкала всех и сказала:

— Оставьте животное поступать так, как оно хочет. Оно никогда не съест того, что ему вредно. Ишаки живут в жарких странах, где солнце выжигает траву, а колючки этой там видимо-невидимо. И она вовсе не такая плохая. Она сочная и вкусная. Об иголках тоже не беспокойтесь: Ишка не уколется.

Соня объяснила все это так важно и умно, точно знала сама. С нами было много соседских ребят, и все слушали ее, раскрыв рты. Мне стало невтерпеж.

— Форсунья ты, Сонька. Главное, только что все это узнала, а тоже — вылезает… И про жаркие страны… Какая же у нас жаркая страна?

Но тут, верно от злости, мне сделалось так жарко, что вспотели даже волосы.

Над мусорной ямой гудели шмели и мухи. Ишка подымала облака пыли, катаясь на куче золы.

А Соня даже не повернула головы на мое ворчанье и продолжала рассказывать про ишаков.

К вечеру мы устроили маленький загончик из досок, поставили вместо кормушки плетеную корзину, подостлали соломы и загнали туда Ишку. Новое помещение ей не понравилось. Ночью, когда все уже спали, она подлезла под одну из досок, покряхтела и вылезла во двор.

Под сараем жевали клевер и громко фыркали лошади; посреди двора стояла корова; там и тут спали, свернувшись колечком, собаки.

Ишка стала обходить их и расталкивать носом. Собаки сонно ворчали, но Ишка не унималась до тех пор, пока не поднимала их на ноги. Они вскакивали и раздраженно рявкали прямо ей в нос. Тогда она прижимала уши, махала на них оскаленной мордой: нно-но, мол, вы меня еще не знаете, держитесь-ка лучше в границах…

Потом Ишка обратила свое внимание на корову. Подошла к ней сзади и укусила ее за ляжку. Корова дернула ногой и повернула к ней рога. Тут уж Ишка показала себя подлинно страшным зверем: она вся как-то подобралась, оскалилась и так принялась колотить бедную толстуху копытами и кусать ее, что она беспомощно закрутила головой и ударилась бежать. Ишка за ней.

После этого стоило только Ишке хвостом мотнуть, как корова срывалась с места и бросалась наутек.

Ишка этого только и добивалась. Ведь у нее, в сущности, не было никакого оружия для борьбы: ни клыков, ни когтей, ни рогов, а удары ее маленьких копыт были совсем не страшные. И, если бы не ее смелость и надоедливость, всякий мог бы ее обидеть. А между тем мы видели, что Ишка держится очень независимо. Все животные относились к ней с уважением, а некоторые даже боялись ее.

Это потому, что хитрая Ишка умела скроить такую страшную мину и так стремительно бросалась на врага, что перед ней невольно отступали. Думали, наверно, как в басне Крылова:

Ай, Моська, знать она сильна,

Что лает на слона…

Первую неделю на Ишке не ездили. Мы приучали ее к себе. Ласкали, кормили сахаром и хлебом. Ишка вскоре научилась различать нас и заметно выделила в свои любимцы Юлю и Наташу.

Они целыми днями возились с ней: то стригут ей хвост, то расчесывают гриву, то чистят копыта.

Раз мы с Соней купали лошадь. Привязали ее к коновязи и обливали водой из арыка^[1]. Лошади очень нравилось купанье. Правда, она косилась на ведро, когда мы размахивались, чтобы окатить ее получше, но потом, когда вода струйками скатывалась у нее по крупу, она радостно фыркала, приплясывала на месте и разгребала ногами воображаемую воду.

Мы уже кончали купать, как вдруг смотрим, Юля и Наташа тоже тянут свою Ишку. Привязали и давай купать.

Ишке очень не понравилось это. Она вырывалась и каждый раз, когда ее окатывали водой, презабавно лягалась.

Мокрая, она походила на ощипанного цыпленка. Шея тонкая, голова большая, лохматая, а ноги — прямо как спички.

Когда Юля подносила к ней тазик, она начинала вертеться, и вода пролетала мимо.

— Наташа, подведи-ка ее сюда и держи. Я буду поливать прямо из арыка, — сказала Юля.

Наташа одной рукой (в другой у нее была булка) отвязала Ишку и подвела к берегу.

Юля зачерпнула воды и плеснула полным тазиком в Ишку. Ишка пришла в ярость и вдруг как кинется к ней! Юля вскрикнула, уронила тазик в воду, поскользнулась и… шлепнулась в него сверху.

Тазик вместе с Юлей поплыл по течению. Мы захохотали так, что лошадь шарахнулась. Наташа поперхнулась, а Ишка выхватила у нее булку и улепетнула за сарай.

Не переставая хохотать, мы бросились на помощь. Наташу начали колотить по спине, чтобы вытряхнуть застрявшую в горле булку. А Юлю, уплывшую в тазике, выловили внизу соседские ребята. Она промокла до нитки и зашибла коленку. Но когда она выбралась из воды, первые ее слова были:

— А Ишка где же? Эх вы, недотепы!..

Ишка была на своей любимой куче золы. Она разгребла ее копытом, улеглась и давай кататься, — только ноги замелькали. Потом поднялась и стала отряхиваться.

— Наверное, жизнь в жарких странах не приучает ишаков купаться, — задумчиво заметила Соня.

Из ремешков и толстого войлока мы сами сшили для Ишки уздечку и седло.

Когда все было готово, мы надели на Ишку уздечку, оседлали ее и стали проезжать.

Бегала она очень хорошо. У нее была маленькая, «собачья» иноходь и очень легкий, быстрый галоп. Но когда она была не в духе или ей не нравился всадник, она изобретала какую-то дробную, невозможно тряскую рысь. Эту рысь мы называли «трюх-брюх».

Очень скоро седло, и уздечку аккуратно повесили на гвоздик в сарае и никогда больше не снимали, а мы ездили на Ишке без узды и без седла. Правили при помощи палочки, а то и просто рукой. Похлопаешь ее по правой щеке или по правой стороне шеи — она заворачивает налево, по левой — направо. Если надо было остановиться, тянули за волосы между ушами, и она останавливалась, как вкопанная. Если же ее тянули за шерсть по бокам у крупа, это значило — «вперед и поскорее». В таких случаях Ишка с места брала галопом.

Юля и Наташа прекрасно управляли Ишкой и очень любили ездить на ней. Мне и Соне это удавалось хуже. Нас Ишка не больно-то слушалась, брыкалась и возила всегда «трюх-брюхом», так что все кишки в животе перебалтывались.

Как-то меня послали разыскивать пропавших индюшат.

— Ты неправильно садишься, — сказала Юля. — Надо садиться подальше от шеи. Вот сюда, — и она хлопнула Ишку по крупу.

Я уселась, как она показала, на самый Ишкин хвост и поехала. Палочка у меня была короткая, не доставала, — Ишка и отправилась, куда глаза глядят, да еще, как нарочно, полным галопом.

Во время езды я передвинулась поближе к шее. Тут Ишка вдруг на полном ходу — стоп и подогнула голову. Я так с размаху и ляпнулась вперед.

Ишка мигом повернула домой и поскакала посреди улицы. Голову она гордо закинула кверху и, как руль, поворачивала ее то направо, то налево. И при этом победоносно трубила:

«И-аа, и-аа, и-а-а-а!..», точно в самом деле сделала очень похвальное дело.

Соня совсем не любила ездить на Ишке.

— Где у этого животного седловина? — говорила она с сомнением, разглядывая совершенно прямую Ишкину спину. — У лошади, по крайней мере, знаешь, что надо сидеть в седловине. А тут — сиди где-то на хвосте.

А Юля и Наташа не задавались такими вопросами. Целыми днями они скакали на Ишке то одна, то другая, а то усаживались обе сразу и в «третий класс» сажали еще кого-нибудь из соседских ребят.

Ишка так привыкла к их обществу, что ходила за ними, как собака. Это было очень удобно — иметь всегда под рукой готовые средства передвижения.

Как-то мы подметали двор. Я отошла к Соне, а моя метла осталась около ворот, шагах в тридцати.

Наташа стояла рядом со мной. Она очень серьезно села на Ишку, поехала и привезла мне метлу.

Мама очень над этим смеялась:

— Этак вы, детки, совсем разучитесь ходить на своих ногах.

С Ишкой многое у нас изменилось.

Раньше, например, если нужно было кого-нибудь из нас послать в лавочку или на базар, никого поблизости не оказывалось. Приходилось долго кричать, звать, а потом мама начинала просить:

— Юленька, ведь ты меня любишь?

— Ну, это еще неизвестно, — недовольно прерывала мать любящая дочка. — Только не на базар, пожалуйста. А в лавку сбегаю, если дашь на конфету.

Теперь же было совсем не то.

— Мама, тебе не нужно съездить на базар? Мама, давай я съезжу в лавку, — предлагали девочки по нескольку раз в день.

Если Юле давалось поручение съездить на базар за сахаром и нитками, Наташа провожала ее до ворот и говорила:

— Ну, смотри же…

Потом через весь город скакала маленькая серая фигурка Ишки и мелькала красная Юлина шапочка.

Вернувшись, она отдавала покупки, и оказывалось, что нитки она забыла купить. В таких случаях Наташа была под рукою и уже почему-то в шляпе.

И снова можно было видеть бойко скачущего вдоль улицы ишачка и подпрыгивающую красненькую шапочку.

С появлением Ишки наши игры стали куда интереснее. Теперь, если приходилось изображать, скажем, Индию, Ишку сейчас же разукрашивали перьями, яркими тряпочками, обрезками блестящей бумаги, покрывали ковром, на спину ей клали подушку, а на подушку садилась Наташа.

Ишка была слон, а Наташа — раджа.

Если надо было удирать из плена, можно было сделать это по-настоящему, верхом на Ишке.

А путешествия? Ведь раньше это был просто смех один, а не путешествия: все верхом на палочках и воображают, что путешествуют. А теперь картина была очень внушительная: на Ишку нагружали палатку, съестные припасы и горшок для варки картофеля.

Впереди шел предводитель отряда, сзади тянулся обоз (Ишка ведь была обоз). А дальше — все остальные путешественники.

Так мы ходили в горы за ягодами и за грибами, и еще много было таких экскурсий.

Потом мы устраивали бега. Соня или я садились на старика-иноходца и вызывали Ишку на состязание. Расстояние брали небольшое, ну, так примерно квартала два. Мы жили за городом, и за нашим садом сразу начинался выгон. На этом выгоне мы и гонялись.

Редко случалось, что Ишка прибегала первой. Но и здесь она брала больше хитростью.

Выстроятся они рядом, иноходец и Ишка.

— Рр-а-аз! Д-ва! Три!

Иноходец бежал прямо, а Ишка плотно подожмет свой хвостик, завертит кисточкой и так и норовит юркнуть иноходцу под морду. Если только ей удавалось занять позицию перед мордой лошади, победа оставалась за ней. Она не давала дороги. Лошадь невольно замедляла ход и старалась хоть куснуть назойливое существо, задорно скакавшее впереди.

Под сараем, среди разной рухляди и обломков, мы откопали как-то переднюю ось маленькой тележки. Два передних колеса и оглобли были в полной исправности. В разных местах, по кусочку, мы отыскали все остальное и с помощью старших смастерили себе маленькую арбу.

Ишка очень удивилась, когда ее запрягли. Она все оглядывалась на тележку, но не брыкалась и не протестовала. Единственное, что ей очень не нравилось, — это зачем на нее надевают уздечку и вожжи. Она сразу глупела, становилась злой и упрямой и совершенно не слушалась вожжей. Если тянули за правую вожжу, она дергала головой и поворачивала налево. Пришлось и в упряжи ездить без узды, с длинным прутом, которого Ишка прекрасно слушалась.

Как-то нас послали на базар за покупками. Мы решили ехать на Ишке. Заложили арбу. Юля уселась верхом править, а мы с Наташей забрались на арбу. Поехали. Дорога шла все под горку, Ишке было легко, и колеса тележки завертелись очень быстро. А пыль за ними поднималась прямо как от настоящей телеги.

Приехали на базар, стали ездить по рядам — покупать арбуз и дыни. Присмотрели один здоровый арбузище и заспорили с хозяином о цене. Во время спора об Ишке совсем как-то позабыли. Только вдруг я вижу — она засунула голову в корзину продавца и уписывает его виноград. Я подтолкнула Юлю. Она как ахнет да как стегнет Ишку прутом!

Ишка рванулась и сшибла с ног Наташу. А у нее в руках был арбуз. Ой брякнулся на землю и вдребезги…

Тут набежали продавцы:

— Платите за арбуз! Платите за виноград!

Требуют чуть не все деньги, которые нам дали для покупок.

Мы говорим:

— Ведь арбуз же нечаянно…

А они:

— Нет, чаянно. Платите, и все!

Что тут будешь делать? Пришлось заплатить.

Домой мы ехали печальные, присмиревшие. Главное, боялись, что не будут больше посылать на базар. А тут Ишка еще кривляется: делает вид, что ей так тяжело везти, — ну, просто надрывается. Налегла в хомут, голову нагнула чуть не до земли и уши как-то особенно вывернула и стрелочками поставила на макушке. Это у нее был знак, что ей трудно. Я встала с тележки и пошла пешком, а Ишка все уши выворачивает.

Тогда мы решили ее надуть. Незаметно слезли с тележки все. А она все показывает, что ей тяжело.

Тут мы уж рассердились:

— Будет врать-то! Пустую арбу везти трудно? Сколько из-за тебя еще неприятностей будет дома… Айда, садитесь все, пусть потрудится.

Мы сели. Ишка окончательно стала.

— Что такое? Неужели она вправду не может нас везти?

Подошли к Ишкиной морде и видим: Ишка смотрит на землю, а у нее около копыта что-то блестит. Нагнулись — золотой пятирублевик.

— Вот так Ишка!

Мы купили все, что надо, угостили на радостях Ишку и поехали домой. Теперь она бежала прекрасно, а мы всю дорогу пели песни.

Зимой на Ишке ездили в санях. Потом пришла весна, и была такая грязь, что нельзя было ездить ни в санях, ни в тележке, ни верхом: грязь доходила Ишке до колен.

Месяца два Ишка была совсем без дела. Да она не очень скучала. Недалеко от нас, на кирпичном заводе, было много ишаков. Ишка свела с ними знакомство и каждый день удирала к ним в гости.

Как только подсохли дорожки, мы опять начади бродить по окрестностям. Ишка, конечно, была с нами. Но раз кто-то из старших сказал нам:

— Вы теперь Ишку сильно не гоняйте. У нее будет маленький ишачок.

— Как ишачок?

— Ну как — очень просто: родится детеныш.

Наташа оглянулась на Юлю.

— Ага, что? Вот ты мне не давала ездить на Ишке, теперь она мне другого ишака принесет, еще лучше. Думаешь, она не видела, что мне завидно?

Все согласились, что Ишка это очень хорошо видела, а Наташа продолжала:

— Ну, уж этот мой ишак будет так действительно красота. Никому не дам ездить на нем. Лучше и не просите — все равно не дам.

С этих пор она изо всех сил стала ухаживать за Ишкой. Сама кормила ее, следила, чтобы ее не ударили и не напугали. А если нужно было куда-нибудь поехать на Ишке, она всякий раз долго торговалась:

— Ну, зачем непременно на Ишке? Не можешь ты, что ли, пешком пойти? Смотри, как она глаза закрывает. Может быть, она больная.

Сначала мы ждали ишачка каждый день. Наташа, как только вставала утром, сейчас же бежала к Ишке. Когда она возвращалась, мы спрашивали:

— Ну что, есть?

— Нету еще, наверно завтра.

Но вот прошло лето, осень, выпал снег, и мы с Соней уже давно ходили в школу, а ишачка все не было.

Наташу стали грызть сомнения.

— Должно быть, она забыла. А то, может, обиделась на что-нибудь. Скоро год, как обещали, и все никак она не раскачается.

Она пробовала объясниться с Ишкой, но ишачка все не было, и Наташа перестала ее навещать.

К началу весны живот у Ишки сделался как лодка. Она перестала задирать корову и собак, ходила осторожно и все грелась на солнышке. Уйдет на огород, выберет себе местечко посуше, станет и греется.

Как-то в воскресенье отец сказал нам:

— Ну, теперь надо смотреть за Ишкой: теперь, наверное, скоро…

Не успел он договорить, как в комнату вбежала Юля.

— Рождается… на огороде…

Все побежали туда. В небольшой ложбинке, там, где летом росли огурцы, лежал чудесный черненький ишачок. Ишка металась вокруг него и все старалась поднять его носом. Отец хотел помочь ей, но она завизжала от ярости и бросилась на него. Тут мы заметили, что ишачок все время лежит неподвижно. Отцу показалось это странным. Он взял палку, отогнал Ишку и нагнулся над детенышем.

Ишачок был мертвый.

Отец поднял его за ноги и понес. Голова ишачка болталась во все стороны, а Ишка бежала рядом, лизала его и как-то беспомощно хрюкала, словно всхлипывала.

Оказалось, что ишачок родился вполне здоровым. Но он был у Ишки первый, и она сама убила его. Может быть, потому, что испугалась, а может, по неосторожности. Потом мы узнали, что у животных с первыми детьми это часто бывает.

Ишачка понесли далеко в поле закапывать. Мы молча шли следом. Ишка тоже хотела бежать за нами, но ее отогнали и заперли ворота. Она долго носилась вдоль забора, кричала, звала своего ишачка.

Вернувшись домой, мы хватились, что нет Наташи. Она не ходила с нами в поле и вообще, когда выяснилось, что Ишка убила своего детеныша, она куда-то исчезла.

Стали искать ее. Я заглянула в полутемную конюшню. Она сидела в углу под яслями и плакала. Рядом с ней стояла Ишка и облизывала на ее лице слезы.

— Уходи вон! — отмахивалась от нее Наташа. — Болван дурацкий! С ума ты, что ли, сбесилась?.. Моего ишачка уби-и-ила…

И она опять залилась слезами.

Прошел еще год. Хозяин продал городской дом, в котором мы жили, и мы переехали в наш милый лесной домик. Он стоял высоко в горах. Поблизости от него были только казакские юрты, и нам там было полное раздолье. Лошади, корова и Ишка были тоже очень довольны. Они целыми днями ходили на свободе, паслись на горных лугах, пили прозрачную воду.

Мы опять не ездили на Ишке: у нее скоро должен был снова родиться ишачок.

Однажды мы вели Ишку мимо аула. Юрты стояли еще выше в горах, приблизительно в полуверсте от кордона. Там жили пастухи. Старый одноглазый пастух Якуб подозвал нас, окинул опытным взглядом Ишку и сказал, ухмыляясь:

— Скоро маленьке будет.

— Когда скоро?

— Кто знает? Можно сегодня, можно завтра.

— Якуб, миленький, помогите, как бы не пропустить опять… Она убивает своего маленького.

— Три рубля давай. Мой будет смотреть.

Мы огорченно переглянулись.

— Нет у нас трех рублей, — и тронулись было дальше.

— Эй, кыз, девчонки! Иди сюда. Ладно, мой смотрит. Только эте… мамашка сахар таскай, чай таскай, тютюн — табак — таскай, мала-мала все таскай.

Обрадованные, мы горячо поблагодарили Якуба и начали «таскай».

Ишку Якуб оставил около своей юрты. Он вынес на солнце кошму^[2], разостлал ее на камне, разлегся и стал принимать от нас дары.

Нечаянно или нарочно, но Якуб ошибся: ни в эту, ни в следующую ночь ишачонка не было. Днем Якуб лежал около Ишки на своей подстилке, и мы его всячески ублажали, а на ночь он действительно брал Ишку к себе в юрту.

Оба эти дня были праздники. Дома пекли пироги, но не единого пирожка мы не съели сами. Все, что нам давалось, мы честно несли Якубу. К большому белому камню у юрты были принесены все наши сокровища.

— Эте што? — спрашивал Якуб, вертя в руках целлулоидную куклу. — Эте йок, не нада. Тащи еще мала-мала чай.

Банку с чаем, сахар и табак мы доставили благополучно. Но вот была задача, когда Якуб потребовал, чтобы мы принесли ему рубаху и брюки. Мы обшарили весь дом, но ничего подходящего не нашли.

— Мама, нет ли у нас какой-нибудь рубахи и брюк?

— Зачем вам?

— Надо.

— Скажите — зачем, тогда поищу.

Якуб строго запретил нам говорить отцу или матери о нашей с ним сделке, и мы молчали.

— Неужели же во всем доме не найдется несчастной рубахи и брюк для своих родных детей? — воскликнула я, выбрав удобный момент, когда в комнате был один отец.

— А для чего им эта несчастная рубаха?

— Нужно, значит.

Отец полез в свою дорожную сумку и вытащил пару рубах.

— А брюк нету, — сказал он. — Не могут ли наши родные дети обойтись без брюк?

Мы взяли рубахи и отправились к Якубу. Он лежал все там же, на своем камне. Около камня стояла Ишка, а рядом с ней… крохотный серенький ишачок.

Она лизала его, кормила и ревниво загораживала от нас своим телом.

Он уже обсох и, хотя еще нетвердо стоял на ножках, пытался уже играть и брыкаться. Ишка не спускала с него глаз.

— Девочка. Это маленьке девочка, — сказал Якуб.

— Тоже ишка? Вот чудесно! Как же мы ее назовем? Ишкой уже нельзя.

— Милка ты моя! Пушистая, как цыпленок! — восторженно вскрикнула Наташа, погладив украдкой мягонькую ляжку ишачонка.

— Милочка, Милка! — подхватили мы хором.

Якуб взял Ишку на веревку и повел к кордону. Крошечный новорожденный мотнул в нашу сторону головкой и затопал за матерью, путаясь и спотыкаясь на неокрепших еще ногах.

— Ну, спасибо тебе, Якуб, — сказала пастуху мать и принесла ему рубль. А отец догадался, куда пошли его рубахи, и отыскал для Якуба еще и брюки.

Мы возились с Милкой, как с куклой. Она и в самом деле была игрушечная: точная копия Ишки, только до смешного маленькая. На другое же утро она прыгала, брыкалась, тянулась своей хорошенькой мордочкой к собакам и сердито лягала их, если они на нее брюзжали.

Улучив удобную минуту, когда Милка насосалась молока и резвилась на солнце, мы подхватили ее на руки и утащили в дом.

Ишка оглянулась, заревела и принялась галопом носиться вокруг дома, заглядывая в окна. А Милка тем временем беззаботно расхаживала по комнате. Она доверчиво терлась мягким носиком о наши руки и шевелила ушками, разглядывала кровати, стулья и игрушки.

Вдруг в окно всунулась взъерошенная голова Ишки.

— И-a, и-их, ах-ах!.. — захлебывалась она, делая попытки влезть в окошко.

— Давайте откроем ей дверь, — предложила Соня.

Она побежала открывать и позвала Ишку.

А мы пока придумали штуку: на Милку натянули юбку, передние ноги просунули в рукава кофточки, а голову подвязали платком.

— Вот так девочка!

Милка была уморительная — совсем как мартышка.

Ишкины копыта застучали по крыльцу. Она влетела, оглядела комнату, увидела у меня на коленях наряженную Милку и завопила от ужаса.

— Батюшки! Что с ребенком сделали! — так и слышалось в ее вопле.

Я опустила Милку на пол. Она, забавно путаясь в юбке, подковыляла к матери. Ишка бросилась тянуть с нее зубами юбку. Вся она дрожала и шумно дышала от волнения: «Ах, ах, ах!..»

Мы помогли ей раздеть Милку, и она увела ее из комнаты.

— Скажите мне, что это за животное? Разве она похожа на ишака? — спрашивала мать, постоянно натыкаясь на Милку в комнатах. — Она, наверно, считает себя собакой? Чего она толчется под ногами?

Неизвестно, чем считала себя Милочка, но большую часть времени она действительно проводила не с животными, а с нами в комнатах, около дома или в горах.

Мы совсем избаловали Милку, так что, когда она подросла и настало время ее объезжать, она оказалась капризным, непослушным созданием.

Ума и сообразительности у нее было достаточно. Вся премудрость дрессировки давалась ей легко. Но иногда на нее находил такой «стих», что она совершенно не хотела слушаться.

— Проучи ты ее хоть раз, — уговаривала Наташу Юля. — Вот увидишь — ты потом с ней не справишься.

Но у Наташи нехватало характера. И потом, Милка очень хорошо знала, что у ее маленькой хозяйки всегда имеется в кармане кусочек сахару или еще что-нибудь вкусное. Должно быть, поэтому она не принимала всерьез Наташиных угроз и наказаний.

Бегала Милка еще лучше и быстрее Ишки. Но у нее была тысяча всяких уверток, и падали мы с нее без конца. Все предпочитали ездить на Ишке: у нее год от году характер становился все положительнее и степеннее. Одна только Наташа охотно ездила на Милке. Она частенько потирала ушибленные через нее бока, но не любила говорить об этом:

— Может, я это нарочно. На полном ходу взяла и завернула на землю.

Теперь, с двумя ишаками, мы целые дни лазили по горам. Бывало спросит кто-нибудь о нас на кордоне — отец выйдет и смотрит на горы в бинокль. Где-нибудь на верхушке горы карабкаются, как козы, два ишачка и мелькают наши платья.

— Вон они, бездельницы! Ишь куда забрались! И как только голов себе не посворачивают? Эх, заберу я, кажется, у них ишаков.

— Придется к зиме продать ишаков.

— Это почему?

— Сена у нас нехватит всех кормить. А вам зимой надо о школе думать, а не об ишаках.

— Пожалуйста, не надо нам твоего сена. Мы сами заготовим корму для Ишки и для Милки.

— Хотелось бы посмотреть, как вы это сделаете.

— А вот увидите…

После этого разговора мы усердно принялись за заготовку сена. Дело ведь шло о спасении Ишки и Милки.

С восходом солнца мы отправлялись с большими мешками в горы и целый день рвали траву, набивали, мешки доверху, привозили домой и разбрасывали сушить на крыше сарая.

В первую же неделю ладони у нас покрылись громадными водяными пузырями. Рвать траву такими руками было очень трудно. Соне удалось раздобыть откуда-то старый, заржавленный серп. Много понадобилось хитрости, чтобы наточить его потихоньку от старших.

Как всегда, рано утром мы отправились в горы, захватив с собою провизии.

В этот раз мы ехали верхом. У Сони была большая кобыла Машка. Я ехала на гнедом иноходце, а Юля и Наташа на ишаках.

Добравшись до места, мы слезли, стреножили лошадей и принялись за работу.

Соня уверенно взмахнула серпом, отрезала большой пучок травы и… подошву на своей сандалии.

Пока мы рассматривали сандалию, Юля ухватила серп и принялась жать. У нее дело пошло недурно.

— Ишь ты как она ловко…

Вдруг она вскрикнула и бросила серп.

Вся рука у нее залилась кровью.

— Что же теперь делать?

Я схватила бутылку с водой, намочила носовой платок и приложила к порезу. Кровь стала униматься.

— Ну, теперь, пока рука не заживет, тебе нельзя работать. Сиди здесь на опушке. Вари картошку и посматривай на кордон. Может, будут звать нас, — тогда скажи. А то вчера опять там бранились, что нас не дозовешься.

— Ладно. Сложи мне костер и разожги, а я буду подкладывать хворост.

На ровном месте, у самой опушки рощицы, мы развели огонь под котелком и пошли рвать траву. Серпа не взяли: решили что он неправильный.

К полудню кое-как набили один мешок и вернулись на опушку завтракать. Картошка давно уже сварилась и успела остыть.

— Вот это хорошо. А то в такую жарищу горячее есть невкусно.

Мы разостлали под осинами кошму и растянулись на ней. Юля принесла еду.

Было тихо. В полдень в горах почему-то бывает особенно тихо. Пахло медом от цветов и кашки, в лесу перекликались две голосистые птицы, хрустели под ногами ветки, и снизу глухо доносился шум реки. Юля вышла посмотреть на кордон.

— Кто-то к нам приехал, и все бегут встречать!

Мы подошли к ней. Кордон внизу был как на ладони. Несколько верховых подъехали к крыльцу. У дома суетились какие-то человечки.

— Скачем домой, живо! — скомандовала Соня. — Может, это какого-нибудь зверенка привезли.

Я взгромоздилась на своего Гнедка. Соня уже спускалась по склону горы осторожными зигзагами. Юля поехала следом за ней, заворачивая Ишку ударами по щекам каждый раз, когда слишком слезала ей на шею.

Я для скорости стала спускаться прямо вниз, но тотчас же сползла иноходцу на самые уши. Он нагнул голову и мягко стряхнул меня себе под ноги.

Оправившись от неожиданности, я первым делом оглянулась — заметили ли это сестры? Соня и Юля были заняты спуском и не обратили на меня никакого внимания. А Наташа возилась с Милкой еще наверху. Она видела все и хохотала, глядя на мое смущенное лицо.

Потом она отвязала Милку, уселась, и Милка, не слушаясь ее, поскакала прямо вниз догонять Ишку.

Наташа сразу перестала смеяться. Она пронеслась мимо меня. Руки ее отчаянно вцепились в Милкину спину, а сама она изо всех сил старалась не свалиться.

Вот разыгравшаяся Милка перегнала уже Ишку и кобылу. У самого конца спуска она вдруг круто повернула, опустила голову и брыкнула.

И мы все видели красный фартучек и две босые ноги, беспомощно чиркнувшие воздух.

Наташа покатилась через голову под гору и исчезла в середине высокого куста.

А Милка, брыкаясь, полетела без седока дальше к кордону.

Когда мы подбежали к кустам, Наташа, насупившись, сидела возле большого камня. На запыленном лице ее виднелись две светлые полоски от слез. Они уже высохли, и Наташа думала, что мы их не заметим.

Мы так и сделали.

— Молодец, Наташа, — сказала Соня. — А я-то думаю — ревет, поди, во-всю.

— Чортовы эти ишаки! — мрачно проворчала Наташа. — До чего с них падаешь!

— А я ведь говорила тебе, что ты распускаешь Милку, — наставительно заметила Юля. — Правда, Ишка тоже непослушная, но все-таки… А падать с нее тоже очень больно, — добавила она с большой искренностью.

— И что мне, главное, непонятно, — вмешалась я, — ведь падаешь же с лошадей постоянно, и хоть бы что! Хлопнешься и встанешь. А тут…

— Потому что лошадь высокая. Пока с нее летишь, ветер тебя поддерживает, а с ишака падаешь прямо в упор.

— Ну, это что-то не так… Выходит тогда, что с дома падать лучше, чем со стула.

— Не в этом тут вовсе дело, — прервала нас Наташа, с трудом поднимаясь с земли. Мы увидели, что она упала на камень. — Не в этом дело…

Она так и не сказала, в чем же тут дело, и пошла, прихрамывая, домой.

Было ясно, что она хотела сказать:

— Дело в том, что такой уж у Милки скверный характер.

Разболевшиеся волдыри на ладонях заставили нас отложить на несколько дней наш «покос».

Мы ворошили высохшее сено и складывали его в копну.

Заготовка быстро подвигалась вперед.

Большая копна была уже высушена и приготовлена да около половины копны сушилось.

— Вот подвели нас эти противные руки. Такое хорошее время и пропадает зря.

А время, правда, было прекрасное.

Была середина сентября. Жара уже спадала. Вечерами было даже холодно.

С ледников дул прохладный ветер, а солнце грело еще сильно, и днем было очень хорошо.

Осень уже тронула лес. Рябина и боярышник стали ярко-красные, осины пожелтели. Завились, запутались и повисли вниз курчавые гроздья дикого хмеля.

Дома видели, что мы уже несколько дней толчемся около кордона без дела.

— Насобирали бы вы мне хмелю на зиму, — сказала нам мать. — Вот завтра я напеку пирожков, возьмите их на дорогу и отправляйтесь.

Рано утром мы двинулись в путь. Хмель рос вверх по реке, и мы решили захватить с собой сачок, половить в речушке рыбы.

— Только, пожалуйста, осторожнее, не разбейте себе голов, — проводили нас с кордона обычным напутствием.

Каменистая, крутая дорожка. С камня на камень — гоп, гоп! Ишаки застучали копытами, мы запели песню и бодро зашагали в гору.

Нам посчастливилось найти хорошее местечко. Хмелю там было пропасть. Мы привязали Ишку на длинную веревку пастись и полезли на деревья, обвитые красивыми лозами хмеля.

— Нашла замечательный куст! Ух, сколько здесь хмеля!..

— А у меня-то! Идите сюда!

— Посмотрите, а вон-то… Эдак мы в полчаса наберем целую корзину.

Сначала мы еще переговаривались, но вскоре замолчали и углубились в работу. От хмеля шел какой-то сильный, душный запах. Я чувствовала, что руки у меня становятся ленивыми, а на голову мне словно надели теплый мешок.

Я отмахнулась и оглянулась кругом. Справа и слева раскачивались на ветках сестры. И у них тоже руки как-то медленно шевелились.

Я только хотела спросить, не чувствуют ли они того же, что и я, как вдруг ветка под Юлей резко выпрямилась.

— Юля упала в кусты! — закричала я, с трудом стряхивая с себя оцепенение.

Мы спустились с деревьев и продрались сквозь кусты к тому месту, куда упала Юля.

Она лежала на земле. Глаза у нее были совсем сонные.

— Юля! Юля, вставай! — затормошили мы ее.

Она встала, и мы вывели ее из кустов.

— К привалу! Бежим отсюда!

Мы пробежали полянку, спустились к реке и стали мочить головы водой.

— Давайте купаться.

— Идет. Выкупаемся, наловим рыбы, сварим уху, а потом соберем этот хмель.

— У меня в голове тошнит от него, — заявила Юля и первая, сбросив одежду, полезла в реку.

Мы накупались всласть, так что зуб на зуб не попадал. Исходили речушку, скользя и царапая босые ноги о камни. Тыкали сачками под скалы и шарили в затонах. В сачок попалось пять маленьких рыбешек.

Мы развели на берегу огонь и стали варить уху.

Уха вышла превкусная, с луком, с картошкой. Мы аппетитно хлебали ложками прямо из котелка и вели очень интересный разговор: почему Ишка, когда кричит, непременно оттопыривает хвост?

— И заметили? Если его прижать ладонью, она перестает кричать.

— Воздуху нехватает, наверное.

— А интересно: Милка тоже так или нет?

В это время раздался дикий рев. Мы вскочили, прислушались — Ишка.

— Что-то случилось. Скорее! Бежим!

Случилось вот что. Милка отправилась далеко наверх по совершенно отвесной горе. А Ишка была на привязи. Она закричала и тоже хотела пойти за Милкой, но запуталась в веревке, покатилась вниз, и веревка затянулась у нее на шее мертвой петлей.

Когда мы прибежали, она висела над канавой и задыхалась. Язык у нее высунулся, вся морда была в пене. Ишка дергалась и хрипела.

Мы бросились помогать и только хуже затянули веревку.

Что делать? Ой, что делать?!

Соня держала Ишкину голову. Мы с Юлей напрягали все силы, чтобы отвязать веревку. Нет, ничего не выходило. Ишка издыхала у нас на руках.

И вдруг…

Наташа завизжала и бросилась ко мне:

— Ножик… У меня же ножик… Вот он…

Она резала на привале лук и, как была с ножом, побежала за нами. А потом и она сама, и мы все так растерялись, что не заметили его.

— Давай сюда! Скорей! Держи веревку!

Дрожащими от волнения руками мы принялись кромсать толстый канат. Нож был тупой, не резал, а пилил.

— Сильней дави! Еще…

Дзыг, дзыг… визжал нож, вгрызаясь в веревку. Юля и Наташа наклонились, следя за ножом, и скулы у них двигались, словно они тоже перегрызали упругие волокна.

Наконец петля на Ишкиной шее ослабла. Она опустила голову на траву и вздохнула.

Несколько минут она лежала не шевелясь. Потом мотнула головой, вскочила на ноги и первым делом оглянулась, ища свою Милку.

— И-a, и-аа, и-ааа! — хриплым, зычным басом затрубила она.

— И-a, и-a, и-а! — откликнулась Милка.

На склоне горы, в рамке из хмеля, показалась ее озорная головка.

— И-a, и-a, а-ааа! — закричало на разные голоса ущелье.

И мне навсегда запомнились это полное звуков ущелье и два трубных голоса, словно проигравшие в нем зорю.

Васька

Мы играли в саду за домом, когда вернулись охотники. С террасы закричали:

— Бегите скорей, посмотрите, кого привезли!

Мы побежали смотреть.

По двору, описывая круг перед крыльцом, проезжали одна за другой телеги. На них были шкуры зверей, рога диких коз и кабаньи туши. Отец шагал у последней телеги, а на ней, на передке, сидел, сгорбившись и озираясь по сторонам, тигренок, Да, да, самый настоящий тигренок! Усталый, покрытый пылью, он ухватился когтями за край телеги и так протрясся по всему двору. А когда лошадь остановилась перед крыльцом, где стояло много людей, он испугался и попятился назад.

— Ну вот и приехали, Васька, — сказал ему отец. Он взял тигренка на руки и отнес его на террасу.

Тигренок был такой необычный, что мы даже растерялись.

— Не надо его на террасу! — закричала Наташа, самая маленькая из нас. — Там мои игрушки…

— Тигры не едят игрушек, — сказала Юля.

Она подумала и добавила:

— Придется его хорошенько кормить, а то будет злой.

— Да, уж это вам не котенок какой-нибудь, а почище.

— А глаза у него какие большие… и хвост… Заметили хвост? Висит прямо до земли.

— Ну уж и до земли! Всегда прибавишь.

— А давай посмотрим.

Мы гурьбой, толкая друг дружку, поднялись на террасу.

Тигренок расхаживал вдоль перил и старательно все обнюхивал. После тряской дороги у него, наверное, кружилась голова и пол уходил из-под ног. Он шатался, как пьяный, часто садился и закрывал глаза. Но чуть только ему становилось лучше, он снова торопился обнюхивать, как будто его кто-нибудь заставлял.

С перил свешивался рукав ватной куртки. Тигренок уцепился за него лапой и сдернул вниз. Соня громко засмеялась. Он поднял голову и уставился на нее.

Теперь мы его хорошо рассмотрели. Он был с полугодовалого щенка сан-бернара; у него была большая широкая голова с круглыми зелеными глазами, широкий лоб и короткие уши. Передние лапы были тяжелые и сильные, а задние гораздо тоньше. Туловище было худощавое и щуплое, и хвост длинный, как змея.

— Совсем ребенок, — важно сказала Наташа.

И правда, он был ребенок. Неуклюжий, маленький, одинокий, он прижался к ноге отца и потерся об нее, как будто желая сказать: «Я здесь один, и я маленький, так уж ты, пожалуйста, не давай меня в обиду».

Пока отец отпрягал лошадей, разбирал вещи и умывался после дороги, мы взяли тигренка на руки, понесли его в комнату, положили на самое почетное место, на диван, и все стали вокруг.

Мы старались заметить в нем что-нибудь особенное и внимательно к нему приглядывались.

Тигренка накормили из чашки теплым парным молоком. Он наелся, растянулся на диване и щурился на свет большой лампы. Ему очень хотелось спать, но он не засыпал, а все время шевелил ушами.

Как только накрыли стол для ужина и в комнату вошел отец, тигренок поднял голову и потянулся к нему с каким-то странным звуком, похожим на громкое мурлыканье: ахм-хм-гм-гм…

— Ишь ты, слыхали? Засмеялся от радости, — удивилась Наташа.

Отец погладил тигренка. Он опять улегся на место и заснул под шум разговора.

За ужином мы всё узнали про тигренка. Звали его Васькой. Его поймали далеко, за четыреста километров от нашего города, в камышах, около громадного озера Балхаш. Один охотник-казак, большой приятель отца, выследил логово двух тигров. Тигры в этой местности не водились, и эта пара забрела случайно из Персии. Казак дал знать отцу, а сам продолжал следить за тиграми. Он узнал, что тигры пришли сюда не охотиться, а прятаться в надежное место, потому что у тигрицы должны были родиться детеныши.

Скоро тигрица куда-то скрылась. А тигр ушел за перевал и больше не возвращался.

Охотник со дня на день ждал отца. Он обшарил все окрестности, стараясь отыскать тигрицу. И вот раз он наткнулся на свежие следы. Они шли по песку и спускались к реке.

Охотник притаился в кустах и оттуда внимательно оглядел прибрежный камыш. Вдруг на другой стороне он увидел тигрицу. Она осторожно пробиралась в зарослях и несла в зубах что-то тяжелое. Потом бросила свою ношу, переплыла реку, прошла мимо охотника и на виду у него стала удаляться. Старый охотник живо смекнул, в чем дело. Он ударил свою лошаденку, но вместо того, чтобы гнаться за тигрицей, поспешил к тому месту, где она что-то оставила.

Он правильно рассчитал: в густом камыше, тесно прижавшись друг к дружке, сидели два маленьких тигренка.

Охотник сгреб их за шиворот, сунул в переметные сумы — коржуны — и сел в седло. Тигрята пищали, барахтались и вылезали из мешков. Казак только плотнее прижимал коленями мешки и знай нахлестывал свою клячонку.

Он хорошо понимал, какая ему грозит опасность, если тигрица бросится в погоню. Ведь она в несколько прыжков догнала бы и убила и усталую лошаденку и похитителя тигрят. На ружье у казака тоже было мало надежды. Оно было очень старинное, заржавленное, ствол у него давно разболтался и был тряпочкой привязан к ложу.

И вот с таким замечательным конем и оружием этот бесстрашный охотник рискнул увезти детей у матери-тигрицы.

Примчавшись в аул, охотник стал думать, как уберечься от ярости тигрицы. В это время подоспел отец с другими охотниками. Тигрят спрятали в одну из юрт. Вокруг аула разбросали отравленные куски мяса и разожгли огромные костры.

В ту же ночь тигрица явилась в аул. С диким рыканием металась она вокруг жалкой группы юрт, но огонь внушает зверям такой страх, что она так и не решилась ворваться за пылающую черту.

В ярости задрала она лошадь и на рассвете ушла в камыши, чтобы к ночи явиться обратно, еще страшнее и бешеней.

На следующую ночь она опять рыскала вблизи аула, и здесь ее настигла смерть: она съела кусок отравленного мяса и околела. Наутро ее нашли мертвой.

Когда отец узнал, какой страшной опасности подвергался его приятель, охотясь с плохим ружьем, он снял с себя прекрасное охотничье ружье и отдал его товарищу. Казак был в таком восторге, что подарил ему шкуру тигрицы и одного тигренка.

До дому Ваське пришлось вынести длинный, тяжелый путь. Почти половину пути ехали на верблюдах. От их качающейся походки бедному Ваське становилось плохо. Его рвало, у него начинала итти носом кровь. Тогда отец слезал с верблюда и нес тигренка на руках.

Отсюда и началась их крепкая дружба.

— Да, натерпелся Васюк за дорогу, — кончил рассказывать отец. — Один раз он совсем перепугал меня. Думал — вот-вот кончится. Лежит, глаза закатил, ноги дергаются; пропал, думаю. Нет, ничего, отдышался.

— Еще бы не отдышаться, — заметил один из охотников, — из-за него, шельмеца, целую неделю пришлось задержаться в Рыбачьем поселке. Ухаживали за ним, как за султаном турецким.

Мы засмеялись.

— А вы почему не спите? — сказала нам мать. — Двенадцать часов. Живо по кроватям!

Уходя, мы тихонько погладили Васькин хвост, откинутый гордо на валик дивана. А мать с отцом стали обдумывать, как устроить тигренка на ночь. Мать тогда еще не знала Васьки и опасалась оставлять его не привязанного. А отец говорил, что Васька ручнее котенка и бояться его просто смешно. Ну, да в крайнем случае можно закрыть от него двери.

Так и сделали. Оставили Ваську на диване, лампу потушили и двери заперли на задвижку.

Только они ушли, Васька поднял голову. Видит — темно… пусто… тихо…

И вот этот «страшный» тигр соскочил с дивана, забегал по комнате, натыкаясь на мебель, и заорал с перепугу: ба-а-ум… ба-а-ум… ба-а-ум…

Отец думал — он покричит и перестанет. Но Васька не успокаивался и кричал сначала сердито, а потом все жалобнее и жалобнее. Его пожалели. Пришли к нему. Он обрадовался, бросился к отцу и стал лизать ему ноги и мурлыкать. Ну, конечно, его взяли к себе в комнату, привязали там на длинную цепочку под столиком, на котором стояла машина, подостлали мягкий войлок, и Васька с довольным видом улегся.

Пока мама, причесывая волосы, разговаривала с отцом, Васька лежал смирно. Но как только отец вышел, тигренок мигом вскочил и стал с тревогой смотреть ему вслед. Вернувшись, отец приласкал Ваську, и все спокойно заснули.

Утром мы проснулись, уселись на своих кроватях, и первые слова Наташи были:

— Тигренок Васька был вчера или не был? — Ей всю ночь снилось про тигренка, и она никак не могла разобрать, что во сне, что наяву.

— Я знаю наверное, что был, — ответила Соня, и мы пошли в столовую посмотреть, там ли Васька.

Приходим туда и видим — никого нет. Бросились к маме. Она показала под столик, а он сидит там и пучит свои смешные глаза. Сейчас же отвязали цепочку и с шумом, с криком повалили с тигренком в сад.

Там мы побегали, поиграли и познакомили Ваську с своими друзьями — собаками. Собаки росли и воспитывались с нами. А игры мы всегда придумывали такие, чтобы они тоже могли принимать в них участие.

Васька держался с собаками очень вежливо, но они, видно, почуяли, что это за птица, и, поджав хвосты, убежали.

На солнце лежал старый охотничий пес Заграй. Васька медленно подошел и потянул к нему голову. Заграй лениво встал, покосился на Ваську и поскорее отошел.

Тигриный запах заставлял дрожать охотничьих собак. Один только молодой дворняга Майлик не смыслил ничего в запахах. Он перепрыгнул через Ваську, припал к земле, толкнул его лапой, вертанул хвостом и, звонко лая, затеял с ним игру.

Васька расшевелился и неуклюже поскакал за собакой.

Догоняя друг дружку, они выбежали на залитый солнцем двор. Там охотники вынимали и развешивали для просушки шкуры привезенных трофеев^[3], мама с крыльца смотрела, как распаковывали чучело тигрицы — Васькиной матери. Грубое, наскоро сделанное чучело обмахнули веником от соломы и положили посреди двора. И Васькино сердчишко не выдержало: до сих пор он спокойно следил за людьми, а тут забыл всех, забрался на спину тигрицы, прижался к ней и стал ее лизать и мурлыкать: м-гм-гм… м-гм-гм… таким ласковым, дрожащим голосом.

— Вот видите, узнал мать, — говорили мы, стараясь отвлечь Ваську от грустных воспоминаний.

Это в самом деле было печальное зрелище: чучело убитой тигрицы и нежно прильнувший к нему маленький тигренок.

Чучело поскорее унесли.

Васька заметался по двору, отыскивая мать, но потом отвлекся и забыл про нее.

Убрав комнаты и окончив всю утреннюю работу, мы сели пить чай, а Ваську решили покормить потом.

Не тут-то было… Тигренок взобрался на диван, повел носом и определил, что это со стола так вкусно пахнет. Он бросился на колени к кому-то из сидевших за столом, сгреб к себе передними лапами тарелки и чашки и угрожающе над ними зарычал.

Все перепугались и повскакали с мест. Отец замахнулся на Ваську и закричал:

— На место! Где ремень?!

Но, видно, коса наскочила на камень, Васька в ответ зарычал еще громче. Нам, ребятам, это понравилось — молодец Васька, не боится, умеет за себя постоять. Мы стали упрашивать отца, чтобы он уступил и накормил тигренка. Но старшие побоялись — уступишь раз, он и полезет на голову. Отец схватил Ваську и вышвырнул в окошко.

Дверь со двора была закрыта.

Васька принялся ломиться в нее, крича сердито и грозно: баум… ба-ум… ба-а-ум…

Он так орал и стучал, что пришлось ему уступить. Его впустили.

Он влетел в комнату, выбил из рук чашку, в которую ему разбивали сырые яйца, сунул в нее голову и с жаром все съел. Потом ему дали молока. Он выпил, ублаготворился и разлегся на диване. Теперь, когда он был сыт, он спокойно смотрел, как ели другие.

После этого случая мы всегда сначала кормили тигренка, а потом уже сами садились за стол.

Так Васька показал, что он хоть и маленький, но все-таки не кто-нибудь, а тигр, и с его характером нужно считаться.

Прошло несколько дней; казалось, что Васька всегда жил с нами: так все к нему привыкли.

И какой же славный характер был у него! Он никому не надоедал, не вертелся под ногами, не мешал. Целыми днями он играл в саду или хозяйственно обходил двор, конюшню и разные закоулки. А если устанет, придет в столовую, растянется на своем диване и поспит.

Кормили Ваську очень хорошо. Все помнили, какой он злой, когда голодный.

Васька в точности знал время своего обеда. Бывало только начнут ему наливать молоко или разбивать в миску яйца, а он уж тут как тут, идет из сада.

— Вот, Наташа, учись. Васька и тот умеет узнавать время по часам, а ты до сих пор не можешь научиться, — дразнили мы сестренку.

Кроме яиц и молока, Васька получал тот же обед, что и все в доме.

А как занятно он ел суп с пельменями или клецками! Повылавливает зубами все клецки и разложит их рядком около чашки, вылакает жидкий суп, а потом, на закуску, ест клецки.

Во время еды Васька свирепел. Ложился на пол, клал лапы по обе стороны миски, и тут уж не подходи! Раз сестра сунулась поправить ему что-то. Васька рявкнул в миску, подавился и тяжелым ударом когтей рассек сестре руку.

Собаки были осторожнее нас и сами избегали подходить к тигренку, когда он ел. Один только Майлик, что играл с ним в первое утро, отваживался соваться к нему в чашку, и он, правда с ворчаньем, дозволял ему это.

Только во время еды, да вот разве когда его хлопали по животу или трогали за хвост, Васька разъярялся и кусал всех без разбора. Живот свой и хвост он считал неприкосновенными.

Однажды нас окликнул кто-то со двора. Мы все повысовывались в окошко. Васька тоже положил передние лапы на подоконник и смотрел. В суматохе Соня наступила ему на хвост. Васька сердито обернулся и цапнул ее за ногу.

Показалась кровь. Соня испугалась. А Васька, как только она освободила его драгоценный хвост, сейчас же перестал сердиться и даже принялся зализывать Сонину ногу, как будто извинялся.

Выдумали, что тигры звереют, как только почуют кровь. Посмотрели бы на нашего Ваську: и не подумал даже озвереть, а лизать стал, потому что сам понял, что хватать зубами чужие ноги — это настоящее свинство.

Как-то, проходя по террасе, Васька увидал веник. Он тихонько подкрался к нему, изловчился и — хвать в зубы! И, мотая и трепля веник, галопом умчался в сад. А когда вернулся, от веника осталось всего две-три палочки.

Мы посмеялись над ним, пошутили и забыли об этом. Но потом, дня через два, он разорвал еще один веник, и еще, и еще. Мы убедились, что у него это вроде привычки. Он никак не мог пройти мимо веника равнодушно. Увидит — и моментально в зубы и рвет. Нам даже показалось, что у него при этом бывало какое-то особенно злое выражение, как будто он за что-то мстил веникам.

Оказалось, что это и в самом деле было так.

Когда Ваську везли из степи, отец остановился с ним передохнуть у одного своего приятеля-охотника. У этого охотника была очень строгая жена, и она колотила Ваську веником за то, что он оставлял грязные следы на ее половиках. Вот здесь-то и зародилась в Ваське ненависть к веникам.

Отсюда же он унес воспоминание о двух других, тоже очень интересных вещах: о юбке и сапогах. Когда сердитая хозяйка (человек в юбке) гналась за ним с веником, он, спасаясь от нее, убегал к людям другого сорта, одетым в сапоги, — к отцу и к хозяину. Тут уж его в обиду не давали, и он навсегда сохранил нежную привязанность к сапогам. А юбки, наоборот, выносил с трудом.

Мама давала Ваське еду и больше всех возилась с ним. Ее он заметно выделял из всех других женщин. Но юбок ее он все-таки терпеть не мог. И почти все они побывали в когтях и зубах у Васьки.

Васька очень хорошо различал всякие запахи. Например, духи или цветы были тигренку неприятны. Понюхав невзначай цветочек в саду, Васька долго морщился и чихал. А запах колбасы он узнавал издалека и считал его, повидимому, самым чудесным запахом на свете.

Едва зачуяв его, тигренок приходил в возбуждение и принимался кричать: ба-ум! ба-а-ум! ба-а-а-ум!

Другими словами, он кричал, как капризный, непослушный лакомка: «Где колбаса? Хочу колбасы! Отдавайте мою колбасу!»

Как-то вечером мы стали есть колбасу. Васька, только что накормленный, был в соседней комнате. Он ворвался в столовую и полез на стол.

— Ну нет, шалишь, — сказал отец, — ты поел, отправляйся-ка спать. — С этими словами он повалил Ваську на диван, а колбасу убрал в шкап, повыше.

Васька не угомонился. Он положил передние лапы на стол, убедился, что колбасы там нет, и, как ужаленный, забегал по комнате, подняв кверху морду.

Наконец он догадался, влез на открытое окошко и оттуда повел носом. Потом подбежал к шкапу и принялся прыгать на него, сердито рявкая.

— Интересно, достанет он колбасу или так и бросит, ничего не добившись?

Васька вертелся вокруг, царапал и грыз угол шкапа. И каждый раз, когда он кидался вверх, тяжело и неуклюже, как куль с отрубями, шлепался на пол.

Наконец, совсем рассердившись, он снова полез на стол и хотел со стола перепрыгнуть на шкап.

Тут уж мы испугались. Упадет, так ведь здорово ушибется.

— Так и быть, дадим ему колбасы, — решили мы все.

Отец отрезал кусок колбасы.

— Лови, Васька!

Васька, все еще стоя на столе, широко раскрыл свою пасть. Колбаса ловко шлепнулась в нее и мигом проглотилась. А Васька выпучил на нас глаза: это что же за надувательство? Куда же колбаса девалась, а?

Запомнилось мне одно скучное воскресенье. С рассвета и до самой ночи лил дождь и дул холодный ветер. Днем было темно, как в сумерки.

Мы все собрались в комнате и мерзли.

— Давайте затопим печку и будем печь на углях сушеную кукурузу, — предложила Соня.

Все оживились и захлопотали: кто побежал за дровами, кто стал щепать лучинки, а мы с сестрой отправились на чердак, где у нас, под самой крышей, сушилась кукуруза.

Принесли дрова и стали растапливать печку.

Печка помещалась как раз напротив дивана, а на диване, положив голову на валик, лежал Васька.

Он внимательно следил, как вспыхнула спичка, загорелись лучинки и, потрескивая, стали разгораться дрова. Васька насторожил ушки и даже сел от удивления на диване: ай-ай-ай, какая интересная штука!

Среди оживленных разговоров мы как-то не заметили, что он сошел с дивана.

И вдруг раздалось громкое: ффуууух!!!

Глядь, а Васька засунул голову в печку да со страху как ухнет там! От этого уханья огонь сразу вспыхнул, а Васька, бедняга, так и окаменел на месте.

Хорошо, что отец не растерялся, подскочил и оттащил его за хвост.

У Васьки обгорели усы и брови, мордочка вся была в золе. Он забился в угол дивана и оглянулся на нас, такой жалкий и растерянный, что, казалось, вот-вот заплачет.

Вот так обследовал печь!

— Ребята, ребята! — смеясь, звала Юля. — Скорее бегите сюда!

Мы выбежали на крыльцо.

— Что такое?

Юля закрыла рот рукой и грозила пальцем.

— Тише, посмотрите-ка, посмотрите… Васька-то наш старается!..

На верхней ступеньке спускавшейся в сад лестницы сидел четырехлетний мальчик Павлик. Он всхлипывал, что-то обиженно бормотал и пихал тигренка рукой. А Васька не обращал на это никакого внимания. Он примостился сзади на задних лапах, передние положил ему на плечи и, так, придерживая, старательно его причесывал. Он был очень доволен своим занятием и все время ласково урчал и приговаривал над Павликовой головой: гм… гм… гм…

Он лизал от затылка на лоб. Волосы стали мокрые от слюны и торчали дыбом. А Васька, наверное, думал, что это очень красиво, и глаза у него маслились от удовольствия.

— Надо его сейчас же прогнать. Не видите, что ли, Павлик обижается.

— Ишь, парикмахер какой выискался: лижет, главное, совершенно чужую голову.

— Пускай бы он лизал себе живот и лапы. А то еще и лижет-то не по-человечески, а прямо против шерсти. Неприятно ведь.

Соня сбегала, принесла кусок колбасы, дала Ваське понюхать и швырнула ее на другой конец террасы.

Васька кинулся за колбасой, а мы захлопотали около Павлика.

Юля поливала из кружки, я терла ему замусленные волосы, а Наташа держала пирожок с вареньем, чтобы угостить его за все обиды. Потом дали ему пирожок, он ел и жаловался нам на Ваську.

— Я играл, а он прилез. Положил свои руки мне вот на эту спину, — он показал на свои плечи, — и начал искать у меня в голове. И сразу наплевал мне в голову. Я его толкал: «Уходи, Васька, не хочу», а… а он только сме-е-ял-ся…

И Павлик опять всхлипнул, припомнив Васькину прическу.

Мы все принялись его утешать, но он был такой уморительный: маленький, волосенки во все стороны, личико обиженное и все в варенье. Мы не могли удержаться и расхохотались.

Павлик, увидав, что мы все хохочем, перестал плакать и тоже засмеялся. А потом, спустя несколько месяцев, Павлик даже полюбил Васькины прически. И нередко можно было видеть такую же картинку. Только теперь уж Павлик не плакал, а весело напевал или разговаривал с Васькой, и у обоих были довольные, сияющие физиономии.

Пробовал Васька причесывать и нас, девочек, но из этого ничего не выходило: у нас были длинные косы, всегда туго заплетенные и завязанные ленточками. И мы решительно отказывались у него причесываться.

Был, кроме Павлика, еще один человек, который позволял Ваське причесывать себя. Это был отец. Часто по утрам он и тигренок отправлялись в сад, играли там, боролись. Васька обхватывал лапами сапог отца и так волочился за ним.

Потом отец садился на скамейку, а Васька, стоя сзади него, клал ему на плечи лапы и лизал его волосы.

Васька ни на минуту не отставал от отца, а иногда и порядочно надоедал ему. Пойдет отец в сад читать, Васька увидит и тихонько, за кустами, крадется за ним.

Отец, усевшись на низенькой скамье, погрузится в чтение. Вдруг Васька делает громадный прыжок, выбивает книгу и, схватив ее в зубы, летит в комнаты.

Какие забавные прыжки делал он по дороге!

Но Васька не только проказничал, иногда он приносил пользу.

Был раз такой случай.

К отцу зашел приезжий торговец и пристал, чтобы он купил у него разные вещи: походную кровать, прибор для снимания сапог и еще что-то.

Отец торопился кончить срочную работу и не знал, как отделаться от надоедливого посетителя. В это время в комнату большими прыжками ворвался Васька. Он разыскивал отца по всему дому и наконец нашел.

Торговец, увидав Ваську, побледнел и дрожащими губами спросил:

— А это кто?!

— Это кошка такая, — тигр, — спокойно ответил отец.

— Тогда я… До свиданья.

Торговец моментально скрылся и даже забыл свои калоши, а отец, смеясь, сказал Ваське:

— Вот молодец! Ловко выручил…

Васька очень скучал, когда отцу пришлось на неделю уехать в лес.

Он ходил по всем комнатам, заходил в кухню, обнюхивал всех и все прислушивался.

На седьмой день вечером, когда Васька был привязан на ночь к своему столику, во дворе послышались голоса: это вернулся отец. Васька бросился навстречу. Цепочка натянулась, стол сдвинулся с места, и все это с шумом застряло в дверях. Отец быстро подбежал к Ваське.

Как он обрадовался, Васька! Обнял его сапоги, лизал и мурлыкал: ахм-ахм-ахм…

Словно смеялся с закрытыми губами.

Не помню, кто принес нам книгу «Хижина дяди Тома».

На несколько дней мы забросили все игры, с утра уходили в сад и там читали вслух. Читали попеременно старшая сестра Соня и я.

А младшие сестры и соседские ребята рассаживались полукругом на траве и слушали, раскрыв рты и затаив дыхание.

Дошли мы так до самого печального места — как дядя Том умирал, не дождавшись освобождения. И чтецы и слушатели заливались слезами.

К Юлиному плечу сзади с тяжелым вздохом прильнула чья-то голова. Вдруг Наташа, сидевшая вся в слезах напротив Юли, ка-а-ак захохочет!

Я прямо обмерла.

Может, она с ума сошла от горя?

А она хохочет и машет рукой на Юлю.

Взглянули, — это Васька положил голову на Юлино плечо, вздыхает и даже глаза закрыл, как будто ему тоже жалко дядю Тома. Пропало наше чтение, — мы прямо по траве катались от хохота.

Больше месяца прошло с тех пор, как Васька сделался членом нашей семьи. Он заметно вырос, набрался силы и уверенности. Движения его были еще по-детски неуклюжи, но иногда, особенно когда Васька подкрадывался, становились вдруг очень быстрыми и ловкими.

Шерсть у Васьки блестела и лоснилась, как бархат. Она была золотисто-красного цвета с яркими черными полосами. Полосы доходили до живота. Живот был светло-серый, без полос.

Васька стал гладким и откормленным. Приятно было на него смотреть.

Целый день он умывался, лизал свои лапы и живот, отряхивался и прихорашивался. В такие моменты он очень напоминал кошку.

В комнатах он никогда не пачкал. Впрочем, случилось один раз, но это мы сами были виноваты: забыли вывести его вовремя. Когда мы спохватились наконец, Васька, недовольный, сконфуженный, морщился и громко фыркал.

Его отвязали, и он пулей вылетел в сад.

В этот день он купался с особенным стараньем.

А купался он не просто, а с фасоном.

В саду вырыли круглую яму около метра глубиной и шириной. Маленький ручеек почти до краев наполнял ее водою.

Приходила мама с мылом и щеткой. Отец приносил ведро или кружку, и появлялся Васька с целой оравой ребят.

Он очень любил купаться и этим совсем не походил на кошек.

Ваську поливали из кружки и намыливали зеленым мылом. Потом он лез в яму, становился в ней на задние лапы, а передние протягивал отцу, и начиналось мытье. Его терли щеткой и руками, обливали, полоскали, а он, торжествуя, стоял в яме и сопел от удовольствия.

Когда мытье кончалось, он выбирался на траву, отряхивался, катался и прыгал на солнышке.

Много было с ним возни и хлопот, но зато какой он вырастал красивый!

Со всего города приходили любоваться на него. И всем он нравился, и все его баловали.

Васька нисколько не боялся людей. Напротив, он всячески старался привлечь их внимание.

Если случалось, что дома все были заняты и к тигренку никто ни с чем не обращался, не гладил его, не тормошил и не заговаривал с ним, Васька как будто обижался.

Иногда мы нарочно испытывали его терпение.

Возьмем, бывало, усядемся на полу в кружок и разговариваем.

Васька подходил и прислушивался. Он ожидал, что мы, как всегда, скажем ему:

— A-а, Васюк пришел!

И погладим его.

А мы делаем вид, что совсем его не замечаем. Он послушает немножечко и начинает трогать лапой какой-нибудь кончик завязки у фартука или ленту в косе.

А мы еще пуще разговариваем.

Тогда он садился тоже, пялил на нас свои широкие глаза, слушал и в удобных местах вставлял свое «угу».

Это означало, что ему уже невтерпеж становится одному.

Мы хохотали и говорили, нарочно не глядя на него:

— Ишь, как он набивается. Только, смотрите, не называйте его по имени, а то он сразу догадается, что мы про него говорим, и не будет больше скучать.

Так мы изводили его часами.

Он старался, заигрывал всячески, а потом, когда уж ничего не помогало, вдруг громко зевал, широко раскрывая огромную пасть.

А пасть у него была замечательная — красная, с какой-то бахромой, и зубы как нарочные, белые, острые и большие.

Мы забывали свой уговор, заглядывали к нему в пасть и восхищались зубами.

Васька сейчас же влезал в наш круг. Мы пробовали руками раскрыть ему рот, а он отворачивал морду и радовался: все-таки заставил нас обратить на себя внимание.

Со всего города, из окрестных станиц и даже с гор приезжали люди поглядеть на нашего тигренка. Они звонили у ворот, мы бежали и откладывали палку-засов.

— У вас, говорят, ручной тигр имеется? Можно посмотреть? Мы заплатим, если нужно, за посмотрение.

Нам сначала очень хотелось, чтобы они давали нам копейки. Один раз мы набрали так два рубля, по пятаку брали с человека. Но отец сердился и не позволял нам брать денег, а только требовал, чтобы смотрели издалека, не гладили Ваську и без разрешения ничего ему не давали.

Нам нравилось, что взрослые люди спрашивали у нас позволения.

— А сколько вас, много? Ну, ладно, станьте вот здесь, у ворот. Мы его сейчас позовем. Только, смотрите, не гладьте и не давайте ему ничего, когда он придет.

— Хорошо, мы все будем делать, как вы велите.

Они становились, как мы показывали, и всем было очень интересно.

Потом мы шли в сад, звали Ваську, и он важно выходил к посетителям.

В первый миг они всегда шарахались в сторону, а он удивлялся и оглядывался на нас.

Мы успокаивали их:

— Ну, что же тут страшного? Он ведь совсем ручной. Он даже не понимает, кого вы испугались. Видите, он какой.

Мы клали ему в пасть руки, гладили по голове, за ушами и под подбородком. Поднимали его тяжелую лапу и показывали зрителям ладонь.

— Глядите, — говорили мы, — все когти поджаты, и ничего такого нет, чтобы бояться.

Они смотрели на Ваську и не могли насмотреться. Потом так он им начинал нравиться, что они непременно хотели его погладить.

— Нет, — говорили мы, — погладить никак нельзя, потому что нас за это выдерут, как сидоровых коз.

— Ну, не выдерут.

— Нет, обязательно выдерут.

Но они все приставали до тех пор, пока мы не прибавляли нарочно:

— И потом, кто его знает, ведь он же все-таки тигр, а вдруг вцепится — тогда что мы будем делать?

После этого они сразу переставали просить.

Один раз Васька гулял в саду и увидал в заборе дырку. Он просунулся между досками. Видит — улица, бегают собаки, извозчики ездят туда-сюда, в стороне ребята играют в лапту, а под забором на травке несколько человек играют в карты.

Васька оглядел все это, втянул голову назад, фыркнул от волнения и сказал: уф!

Потом просунулся снова.

Но я уже говорила, что он не мог выносить, чтобы люди его не замечали. Поэтому он смотрел, смотрел да и вылез весь наружу.

Те, которые в карты играли, оглянулись и говорят:

— Вот так явление!

А Васька им в ответ:

— Угу.

Они встали тогда с земли. Один и говорит другому:

— Пойдем, брат Васька. А то как бы штаны наши не пострадали. Это, видно, лесничего тигра. Вишь, она вредная какая, полосатая.

Он сказал: «Пойдем, Васька», — тигренок и думал, что это к нему. И пошел.

Они испугались и отбежали, а женщина одна завизжала от страха. Тигренок растерялся. Сел прямо посреди улицы в пыль и давай чесать за ухом.

В это время отец подошел к забору. Выглянул — Васька сидит в пыли и задумчиво почесывает за ухом, а соседи сгрудились поодаль, рассматривают его и смеются.

Отец перескочил через забор и хотел увести тигренка. Тут соседи осмелели и стали просить:

— Подожди малость! Не уводи так скоро. Ишь, он какой интересный. Он, что же, кошка, или иначе как определяют?

Отец рассказал им про тигров, потом заставил Ваську бороться и кувыркаться. Шлепал в шутку его по щекам, а Васька отмахивался лапой и тоже норовил заехать отцу в лицо.

Когда отец двинулся с тигренком домой вдоль забора, вся толпа провожала их и кричала вслед:

— Ай да Васька! Вот спасибо, что пришел к нам.

У нас было много кур, и Васька поглядывал на них с большим интересом.

Как-то он вышел погулять. Кругом во дворе стояли лужи: только что прошел дождь. Васька пробирался осторожно, обходя лужи и отряхивая лапы, как кот.

Вдруг он заметил на солнышке наседку с малюсенькими, как ватные шарики, цыплятами. Васька прижал уши к затылку (так он делал всегда, когда подкрадывался) и припал к земле, чтобы прыгнуть к цыплятам.

Наседка почуяла опасность, заволновалась, собрала детей, распустила как можно страшнее свои перья и, вся дрожа от ужаса перед Васькой, бешено кинулась на него. Она хлопала крыльями, наскакивала и старалась выклевать ему глаза.

Васька перепугался, замотал головой и пустился бежать Он уже не разбирал дороги, шлепал прямо по лужам, только брызги летели во все стороны. А наседка за ним, все злее и злее налетала, клевала сзади. И только тогда, когда Васька дикими прыжками влетел на крыльцо, она повернулась, захлопала крыльями и гордо направилась к цыплятам.

Второе столкновение с курами произошло накануне праздника. В этот день все ходили голодные и озабоченные. С самого утра занимались уборкой и стряпней и в суматохе забыли покормить животных.

Голодны были собаки, голоден был и Васька.

Вдруг прибегает на кухню Соня.

— Мама, что собаки наделали!

— Что такое?

Оказалось, что собаки уже закусили: съели все мясо, приготовленное для праздника. Они забрались на ледник и вытащили его.

Тут вспомнили, что Васька тоже еще не накормлен, и решили поскорее накормить его. Но было уже поздно.

Васька, голодный и злой, сидел во дворе на солнышке и хмурился на роющихся кур. Трогать их он не решался: еще не забыл, как клевала его наседка.

В это время мимо него прошкандыбал на отмороженных ногах несчастный инвалид-петух.

Васька сделал прыжок, и петух забился в его стиснутых зубах.

Мы увидали это с крыльца и хором закричали.

Из дома выбежал отец. Он схватил первую попавшуюся хворостину, стегнул Ваську и сердито крикнул:

— Брось сейчас же! Я вот тебе…

Васька свирепо зарычал, не выпуская из зубов своей жертвы. Глаза у него загорелись. Он стал страшным. Отец понял, что если отступить перед ним в этот раз, то после с ним уж не сладить. Он стегнул еще и еще. Васька дико рычал и прыгал, но петуха все-таки не выпускал.

Тогда отец схватил его за задние ноги, приподнял в воздухе и трахнул головой о плетень.

Правда, это было очень жестоко, но зато бунтовщик сразу смирился. Выпустил из зубов задушенного петуха и сидел, оглушенный и как-то сразу обмякший.

Мать поскорее накормила его, и он, обиженный, убрался в сад.

Долго не мог он простить этого отцу, избегал подходить к нему, не ласкался и вообще с ним не «разговаривал».

А кур он больше никогда не трогал. Правда, случалось, что он неожиданно набрасывался на них из-за кустов. Но это была только игра: зубы его в этом не участвовали. Игра кончалась тем, что куры с отчаянным кудахтаньем разлетались, а Васька, напуганный собственной проделкой, удирал в другую сторону.

Мы, все четыре сестры, так ловко ухитрились родиться, что наши дни рождения приходились один за другим.

В день рождения все-таки ведь полагается испечь пирог, позвать гостей и — чтобы целый вечер был шум. Ну и подарок какой-нибудь тоже надо. Один раз — это еще ничего. А вот когда нужно четыре раза подряд печь пирог и четыре вечера устраивать шум, тогда это уж чересчур. Мама от этого уставала и сердилась.

Вот мы и решили: соединить все наши рождения в один день, но зато уж чтобы в этот день и пирог, и гости, и шум — все было как следует.

Накануне этого торжественного дня мы деятельно помогали маме. Подметали двор и сад, мыли полы, взяли на себя самую трудную часть стряпни: заботу о нашем сладком пироге. Мы так сильно беспокоились о нем, что все время пробовали начинку. Когда ее осталось почти половина, мама сказала:

— Ну, хорошо. Будет уж помогать. Теперь я уже сама справлюсь.

И она велела нам ложиться спать.

А еще позднее, когда мы уже крепко заснули, она тихо зашла в комнату и каждому под подушку положила подарок. Потом и она заснула.

Утром мы все, как только продрали глаза, сейчас же полезли смотреть под подушку. И каждая из нас нашла именно тот подарок, какой ей больше всего хотелось: Соня — толстую книгу про всех животных, Брэма, я — кукольный театр, Юля — ящик с красками для рисования, а Наташа — игру «Скотный двор».

Мы разложили подарки, стали рассматривать их и восхищаться. Мама тоже радовалась вместе с нами. Она пришла на минутку, чтобы позвать нас завтракать, да так и осталась у нас. И про завтрак забыла.

А в это время к нам пришел гость. Двери с крыльца у нас были открыты, и никто не слыхал, как он вошел в столовую. Это был сослуживец отца. Он подошел к накрытому столу, полюбовался на наш пирог и прочел румяную надпись из теста: «С днем рождения, детки».

«Ах, вон как! У них сегодня праздник», сказал он сам себе и стал расхаживать по комнате, напевая песенку.

Гость был маленький, щупленький человечек, ростом не больше десятилетнего мальчика. Но, несмотря на это, держал он себя так важно, даже величественно, что к нему нельзя было подступиться. С детьми он здоровался только двумя пальцами и при этом страшно задирал кверху очки. Мы его не любили и тихонько подсмеивались над ним.

Маленький и важный человек стал разгуливать по комнате, напевать песенку. От его носового платка шел запах крепких духов.

Вдруг кто-то, совсем близко от него, с отвращением сказал:

— Ф-фу!

Он оглянулся. Батюшки, кто это?!

А это был Васька. Он потянул носом воздух и от крепкого запаха чихнул. Потом сел на диван, понюхал еще раз — фу, как нехорошо! У него даже морда скривилась. Язык сам собой высунулся, а вокруг носа сделались морщинки.

Бедный гость совсем растерялся. Как хотите, а это же не шутка: сидит в двух шагах не птичка какая-нибудь, даже не собака, а настоящий тигр и строит на тебя рожи.

Васька снова чихнул и замотал головой. Дикому зверю никогда не понять, зачем это люди так резко пахнут. Звери, наоборот, стараются пахнуть как можно меньше, чтобы не учуяли враги.

Гость лихорадочно придумывал, как бы ему удрать подобру-поздорову. Он с тоской поглядывал на дверь, но не решался даже пальцем шевельнуть.

А Васька тем временем начал догадываться: должно быть, этот «мальчик» хочет с ним поиграть. Он слез с дивана, подошел и гмыкнул, как будто спросил: «Ну, хорошо. А как будем играть?»

Гость вздрогнул. Васька попятился. Его даже начали брать сомнения. Человек вел себя очень странно, резко пах, вздрагивал, не заговаривал с Васькой, как все остальные.

Тигренок забрал одну лапу, другую. Отпятился к двери и стал на пороге.

— Ко-о-ше-чка, ми-лая! — заикаясь, пролепетал гость. — Уйди, милая, уйди.

Он махнул носовым платком. Васька яростно чихнул. Гость кинулся за стол.

Ну, наконец-то «мальчик» перестал топорщиться и заиграл. Тигренок весело запрыгал вслед за ним. Гость взвился на диван — Васька за ним. Гость прыгнул с дивана на стол и присел над нашим пирогом, среди посуды. На минуту Васька потерял его из виду.

Вот тебе раз! Так славно было разыгрались, и вдруг этот «мальчик» исчез куда-то.

Васька поднялся на задних лапах, положил передние на край стола и заглянул. Ах, вот он где! Сидит на столе и ждет Ваську.

Тут тигренок от радости принялся выделывать такие замысловатые прыжки, что у бедняги-гостя зашевелились волосы на голове. Он потерял всю свою важность и отчаянно, как утопающий, завопил:

— Ка-ра-уул! Помогите!

Время от времени Васька останавливался, опять поднимался на задние лапы и заглядывал на стол. Гость, видя так близко от своих ляжек его морду и горящие оживлением глаза, только отмахивался душистым платочком и в полном изнеможении стонал:

— Спаси-ите! Помоги-ите!

Мы услыхали эти стоны и, страшно перепуганные, кинулись на помощь. Гурьбой влетели в столовую — и остолбенели: на праздничном столе, прямо над нашим сладким пирогом, скорчился зеленый от страха гость. Он в ужасе таращил глаза на пол, как будто оттуда на него надвигался разъярившийся мамонт. А там всего-навсего сидел Васька и топорщил от смеха усы.

Мы дружно захохотали. Гость тоже скривился в улыбку, но все еще не слезал со стола и беспокойно озирался на Ваську.

Тут вошел отец. Он снял гостя на пол, оправил его костюм и стал извиняться за Васькину выходку. Он даже сердито пихнул тигренка ногой, а нам приказал очень строго:

— Уберите отсюда эту гадину.

Мы взяли «эту гадину» за передние лапы, уволокли в сад и там уже насмеялись вволю.

Всю весну, лето и осень холили и пестовали Ваську. А когда листья на деревьях облетели и сад опустел, заметили, что Васька стал большим.

Детские свои забавы он постепенно менял на другие: слежку, борьбу, прыжки.

Замашки настоящего тигра у него проглядывали и раньше: он очень любил подкрадываться, подкарауливать разных животных и птицу. С возрастом эти замашки становились все резче и заметнее.

После неудачного нападения на наседку и в особенности после того, как ему влетело за петуха, Васька не трогал кур. Но, должно быть, ощущение перьев и петушиного тела во рту ему очень понравилось.

И вот он придумал новую забаву.

Когда в комнате никого не было, он потихоньку пробирался туда и играл.

Особенно любил он стащить с кровати подушку, выкусить у нее угол и потом ударить по ней лапой: перья облаком летели во все стороны, и тогда можно было с силой зажать подушку в зубах и рычать.

Получалось полное впечатление охоты на дикую птицу.

Мы сбегались на рыканье и заставали Ваську на месте преступления: подушка на полу, Васька на ней и морда у него вся в пуху.

— Зубы у тебя чешутся, что ли? — ворчали мы, то-и-дело спасая от него разные вещи. — Ведь ни за что не пройдет спокойно: все ему нужно таскать в зубах и рвать.

И мы придумали выход.

Подарили Ваське игрушку — истоптанный маленький валенок. Мы возили валенок за веревку, а тигренок ловил его, как кошка мышку. Поиграв, мы оставляли валенок в Васькиных зубах, и он служил затычкой Васькиной пасти. С ним Васька не портил других вещей.

С валенком в зубах он важно отправлялся на конюшню. Он очень любил следить за лошадью, и днем, когда лошадь выпускали в специально огороженную часть сада, Васька, затаившись где-нибудь в кустах, часами просиживал около нее.

Любимая наша игра была такая.

Мы размещали своих кукол в игрушечных тележках и ехали, пробираясь в зарослях сирени, к небольшой полянке. Там «жили» эти куклы.

Соня, Юля и Наташа по узким тропинкам везли тележки. Я ехала сбоку верхом на палочке, которая называлась «Вихрь».

По дороге велись разговоры о том, что в этой местности на мирных жителей часто нападают дикие звери.

А в кустах уже сверкали Васькины глазищи. Он, как кошка, следил за тележками, готовый прыгнуть в любую минуту.

Вот уже скоро полянка. Оставалось проехать самую густую и опасную тропинку. Поворот. Тележки скрываются за углом: одна… другая…

Тут на караван бурей обрушивался тигр. Под отчаянные крики «мирных жителей» он хватал куклу, и уносился с ней в чащу сада.

Тогда и сад был уже не сад, а «джунгли».

Мы лихорадочно вооружались «карабинами». Карабинами были палки с картофелинами на концах. И отправлялись спасать утащенную женщину. Частенько случалось, что после сражения, когда Васька отступал под градом пуль — картофелин, бедная женщина оставалась с растерзанным животом и без парика. Парик вместе со шляпкой Васька уносил в зубах.

Появилась у Васьки и еще забава: он пристрастился прыгать на деревья.

Напротив дома росло старое, развесистое дерево. На него повесили обрывок войлока и любовались, как ловко Васька его доставал. Войлок висел довольно высоко, раза в полтора выше человеческого роста. Васька припадал к земле, прицеливался и кидался вверх.

Миг — и Васька, вцепившись зубами и лапами в войлок, качается высоко над землей.

Какая упругость и сила были в его гибком кошачьем теле, когда он раскачивался на ветках!

Накачавшись, он спрыгивал на землю; бесшумно ступая, обходил несколько раз вокруг дерева и снова прицеливался к прыжку. Глаза у него разгорались, как угли, усы топорщились, а хвост беспрестанно хлестался по гладким бокам.

Диван, если Васька растягивался во всю свою длину, становился для него уже мал.

Мы попрежнему беззаботно играли со своим другом, но старшим все чаще приходило в голову, что жизнь Васьки скоро должна измениться. Вот как это случилось.

Однажды, сидя в гостях у начальника города, одна трусливая, слабонервная женщина разахалась и разохалась насчет нашего Васьки:

— Ах; как это можно, помилуйте! В городе, совершенно на свободе, ходит тигр. Ах, ах, мне страшно подумать. Ведь от него всего можно ожидать. Зачем же так рисковать? Зачем наживать себе лишние неприятности?

После таких разговоров начальник города вызвал отца и объявил, что ему не разрешается больше держать Ваську на свободе и он должен посадить его в клетку, а пока клетка не будет готова, привязать на цепь.

Пришлось исполнить все, как было приказано.

Первое время Васька никак не мог примириться с неволей и оскорбленно кричал; а-ам, ахм, баум, баум…

Морда у него была такая расстроенная, что хотя и было условлено, что его отпускать не будут, но мы потихоньку от взрослых (а взрослые потихоньку от нас) отвязывали его.

И тогда Васька попрежнему бегал по саду, лежал на диване, прыгал на дерево за своим войлоком и вообще старался поразмять застоявшиеся мускулы.

Проходили дни за днями, а клетки все не было.

Заказать большую, надежную клетку у нас нехватало денег, а заказывать плохую и тесную не имело смысла: все равно мы стали бы выпускать из нее Ваську.

Отец ждал новых неприятностей от начальника города и ходил хмурый и сердитый. А тут, как нарочно, выискался один торговец: «Продайте да продайте… Я буду его хорошо кормить, построю большую клетку. Ему будет у меня прекрасно».

Отец и мать долго крепились. Очень уж им не хотелось расставаться с Васькой. Но он стоил очень дорого, и потом недовольство соседей, которые начали придираться к Ваське, и еще многое другое заставило их поколебаться.

И, как назло, Васька опять наскандалил.

Как-то, часов в двенадцать дня, отец услыхал страшный вопль. Он выскочил во двор. У крыльца металась мать. Она кричала и показывала рукой на плетень.

Там лежал маленький дикий козел. Он кричал, буквально как ребенок, а на нем, подпустив ему под ребра когти и закатив глаза от умиления, сидел негодный Васька.

Когда к нему подбежали, он соскочил с козлика и бросился удирать. Хорошо, что после памятной порки за петуха Васька боялся отца. Но все-таки, убегая, он вцепился ему в сапог.

После этого нам строго-настрого запретили спускать Ваську с цепи: он целыми днями сидел теперь на привязи.

Прошло дней десять, и Васька опять учинил разбой. На этот раз он как-то сам отвязался и схватил жеребенка. Правда, и в этом случае его сейчас же поймали, но Васька цапнул кого-то и уже по-настоящему. Тогда старшие окончательно решили, что придется с ним расстаться.

Они позвали торговца (поставщика зоологических садов) и, взяв с него слово, что он будет хорошо обращаться с Васькой и не отвезет его в зверинец, согласились Ваську продать.

Мы сначала не поверили, что Ваську скоро увезут. А потом подняли такой крик, что родители прогнали нас в сад. Туда же, в сад, явился и хитрый торговец. Он стал угощать нас конфетами, приглашал нас в свой зоологический сад и говорил, что очень любит зверей.

Кроме того, он просил, чтобы мы рассказали ему про все Васькины привычки и научили, как обращаться с тигренком.

Мы сначала не желали даже разговаривать с ним, но потом понемногу стали его научать, как кормить, как купать и как ухаживать за Васькой. И все время мы подозрительно к нему приглядывались и брали с него бесконечное число клятв, что он будет его любить.

— Да, впрочем, очень ему нужна ваша любовь, — вежливо прибавляли мы тут же и уходили, чтобы погоревать на просторе.

И вот наступил грустный день.

Осенним вечером, когда над голым садом без конца кричали стаи галок, во двор со скрипом въехала телега. На телеге была железная клетка.

Отец подшучивал над матерью, но у него самого дрожали руки, когда он отвязывал Ваську. Васька, испуганно прижимаясь к его ногам, взошел с ним в клетку по доске. А когда отец вышел и Васька остался один, он закричал и стал биться. Потом, жалобно мурлыча, просунул лапы между железными прутьями и протянул их к отцу. Все домашние стояли вокруг молча, потрясенные Васькиным отчаянием.

Весть о том, что Ваську увозят, дошла до нас. Побросав все игрушки, мы вылетели во двор, остановили тронувшуюся было телегу и прижались лицами к прутьям клетки.

— Васька! Милый Васька! — твердили мы дрожащими голосами, а Васька из клетки мурлыкал и повторял: уфф, уфф…

У матери на глазах были слезы. А мы, как только телега двинулась, схватили свои пальтишки и гурьбой, держась за прутья клетки, отправились провожать Ваську на его новую квартиру.

Там мы возились до позднего вечера, помогая устанавливать огромную новую Васькину клетку. Потом устроили ему мягкую постель из сена, погладили его на прощанье и сказали:

— Завтра, чуть свет, мы опять придем к тебе, Васька.

Мы уходили, а в клетке, в первый раз оставаясь без нас, тоскливо ревел и метался тигренок.

На другой день с утра мы умчались к Ваське. Разбудили сторожа, ночевавшего в саду около зверей, и потребовали, чтобы нас впустили.

— Мы пришли не для того, чтобы смотреть ваших зверей, — твердили мы не пропускавшему нас сторожу, — а просто мы пришли к Ваське. Понимаете? К нашему тигру… Он наш, мы имеем право.

Мы насильно пролезли мимо ошалевшего перед таким напором сторожа и так прытко пустились по дорожке, что он только махнул рукой.

Нам казалось, что за одну эту ночь без нас с Васькой непременно что-нибудь случилось. Вот в конце аллеи завиделась клетка.

Живой и здоровый тигренок пристально глядел на дорожку. Он услыхал нас, когда мы спорили у ворот, и вскочил, чтобы бежать навстречу.

Соня добежала к нему вперед всех и крикнула:

— Как поживаешь, Васютка?

Васька сморщил в улыбку усы и ответил: уфф, уфф…

Он протянул сквозь решетку лапу, и мы все по очереди ее потрясли.

Пол в Васькиной клетке мы вымыли и насухо вытерли тряпками, солому аккуратно перетрясли, а насчет миски сказали, чтобы мыли ее получше, а то Васька не станет лакать из нечистой посуды. И все, что ему потом приносили поесть, мы очень внимательно проверяли. Дома мы подробно рассказывали о том, как живется тигренку, и в первый же свободный день отец с матерью пошли к нему вместе с нами.

То-то радость была у Васьки! Отец сейчас же открыл клетку и отпустил Ваську бегать по огромному саду. Васька прыгал, валялся на траве, а главное, терся об ноги отца, лизал ему руки, обнимал его и буквально не сводил с него глаз. И все время у него под усами как будто шевелилась улыбка, так похоже на короткий смешок было его мурлыканье: мм-хмм, ахм-ммхм..

Но вот все наигрались и нагостились, и наступило время уходить. Васька спокойно и доверчиво пошел за отцом в клетку. Отец быстро выскользнул из нее, и дверь захлопнулась. Васька помирился даже и с этим. Он продолжал мурлыкать, несмотря на то, что его запирали в клетку, и терся головой об ее прутья. Но все это только до тех пор, пока мы не начали двигаться к выходу и не исчезли в калитке.

Тогда Васька бешено кинулся на стенки клетки и отчаянно закричал нам вслед, и это было очень грустно слышать…

Новый Васькин хозяин старался, по мере сил, окружить его таким же хорошим уходом, каким он был окружен у нас, но он не любил животных, а смотрел на них только как на доходное дело. Притом же он очень боялся Васьки.

На счастье, казак Измаил, который жил прежде у нас и всегда любил и баловал Ваську, согласился перейти к Васькиному новому хозяину специально для того, чтобы ухаживать за тигренком.

Это очень облегчило Васькину участь.

С Измаилом Васька стал меньше скучать по дому, и вообще жилось ему хорошо. Кормили его прямо как на убой.

Понемногу все привыкли, что Васька живет не дома, а за несколько кварталов.

Начались занятия в школе, и мы приходили к Ваське теперь уже только по воскресеньям. Каждый раз, когда мы видели Ваську, нам бросалось в глаза, как быстро он вырастал.

В течение какого-нибудь месяца он стал огромным, могучим тигром.

Однажды к отцу прибежал хозяин Васьки. Он был страшно расстроен и долго не мог рассказать, что случилось. Из его отрывочных восклицаний отец понял, что с Васькой неладно. Он схватил шапку и бросился на помощь.

Прибежав к Васькиной клетке, он увидал, что она открыта настежь и никого в ней нет. В это время к нему подошел Измаил и сказал, что Васька лежит в комнате.

Хозяин Васьки, услыхав это, помчался за ветеринаром, а отец пошел к Ваське.

Он лежал, растянувшись на полу во весь свой огромный рост, и тяжело дышал. Он был без ошейника. Отец нагнулся над ним, погладил его и позвал. Но Васька не ответил. Он был в агонии. Помочь ему нельзя было уже ничем.

Прошло несколько минут. Васька глубоко вздохнул, и его не стало.

Отец, очень расстроенный, стал расспрашивать Измаила, как все это случилось.

— Не ударил ли его кто-нибудь? Или, может, отравили какой-нибудь гадостью?

— Нет, нет. Это ведь с ним уже давно началось. Последнее время он стал какой-то скучный, сонный как будто. Не хотел бегать, не хотел играть, а все старался поскорее лечь. Сегодня утром, когда я зашел к нему в клетку, он даже не поднял головы. Я постарался расшевелить его, но услыхал, что он очень тяжело дышит. Тогда я послал хозяина за вами, а перенес его кое-как сюда в комнату. Думал, может, здесь он хоть немножко оживится. Эх, бедняга Васька!

Отец вместе с ветеринаром сделали вскрытие, и оказалось, что Васька умер от ожирения сердца.

Его погубило то, что его стали кормить мясом и давали все больше жирное мясо и воду, а прежде Васька ел суп, молоко, яйца, и мяса ему давали гораздо меньше. И еще оказалось, что его очень мало водили гулять.

Вернувшись домой, отец не знал, как сказать нам о Васькиной смерти.

Горько оплакивали мы нашего любимца и дали обещание, что никогда мы о нем не забудем и расскажем про него всем детям.

Франтик

Подождите, ребята, — сказала Соня, заглянув в грустные и сердитые глаза лисенка. — Чем надоедать ему своими разговорами, покормили бы его лучше.

Лисенок сидел, отвернувшись, в углу за кроватью; его блестящие глазенки сверкали, как будто на них навертывались слезы.

Он был совсем крошечный и, казалось, весь состоял из пушистого хвостика да пары остреньких, торчащих на макушке ушей.

Несколько часов тому назад Федот Иванович подъехал к крыльцу кордона и позвал нас. Когда мы все прибежали, он распустил шнурок у коржунов и вынул из них маленький дрожащий комочек.

Нам показалось, что это был серый котенок.

— Возьми его, Сонюшка, — сказал Федот Иванович, — отнеси в комнату и погляди, чтобы его не испугали, — видишь, он дрожит.

Соня понесла лисенка в комнату. Когда его поставили на пол, он, быстренько перебирая лапками, убежал в угол за кровать и забился там как можно подальше.

А мы, видя, что он боится, сели полукругом на полу и начали шопотом разговаривать.

— Ка-а-акой красивый! — прошипела Наташа, заглянув за кровать.

Она попробовала даже его погладить, но, как только протянула руку, лисенок затоптался на месте, завертелся и, выгнув угрожающе спину, разразился потешным отрывистым лаем: ках, ках, ках, как будто кашлял, и в горле у него что-то клокотало: н-нгрррр…

— А что лисицы едят? — спросила Наташа, заложив руки за спину. — Наверно, петухов, я так думаю?

— Н-нда, — солидно ответила Соня. — Но мы не можем зарезать для него цыпленка. Ты сама же поднимешь вой, если зарезать твою Хохлатку или Бесхвостика. И потом он совсем еще маленький и должен пить молоко. Сбегай-ка в чулан и налей в блюдечко молока.

Наташа заскакала, шлепая босой ногой, к чулану, а Соня взяла лисенка на руки и уселась с ним на полу.

— Лиска, лисынька, славненький, хорошенький ты мой… — приговаривала она.

А лисенок топорщился и отталкивался от нее ногами.

Соня уложила его на колени и осторожно поглаживала у него за ушком. Это, видно, понравилось, и лисенок перестал ерзать и вертеться.

Он заглянул исподлобья Соне в лицо и потом доверчиво прижался к ней пушистой головкой.

Когда вернулась Наташа, он и не подумал убежать от нее в угол, а только крепче забился под Сонин локоть.

Блюдечко с молоком поставили на пол, и Соня придвинула к нему мордочку лисенка. Он потянул носом, соскочил с колен и завертелся вокруг блюдца, смешно крича: ках, ках, ках… н-гррр.

Потом стал над блюдечком, выгнул спину и загородил его ото всех.

Он с тревогой озирался на нас, как будто опасался, что мы отберем у него молоко.

— Давай-ка отойдем в сторону — предложила я, — а то он боится и не может есть.

Все спрятались — кто на кровать, кто на печку. Около лисенка осталась одна Соня.

Лисенок еще раз подозрительно покосился на нее и начал лакать из блюдечка. Язык у него был длинненький и острый, с каким-то замысловатым крючком на кончике. Лакал он аккуратно, как кошка, и торопливо, как щенок. Он, верно, порядочно проголодался, потому что теперь вся его рожица выражала блаженство, под усами зашевелилась улыбка, глаза сладко сощурились, а маленькие передние лапки в темных чулках дрожали от жадности.

Он был ростом с маленькую кошку. Ноги были довольно сильные, но туловище маленькое, щупленькое, поджарое и очень легкое. Шея тоже тонкая-тонкая и только благодаря пушистой шерсти казалась довольно круглой. Голова большая, с острым носом и торчащими вверх ушами. Веселые, круглые, как пуговки, глазенки и подвижной кончик носа, черный и мокрый. Шкурка серовато-желтая, с чуть темными подпалинами (темные лапки и кончики ушей); щеки, горло и живот были белые.

Окончив есть, лисенок вынул из блюдечка кусок хлеба, облизал с него молоко, взял его в зубы и трусцой побежал к печурке, держа хвост на отлете.

Он положил кусок на пол и внимательно обнюхал насыпанный возле печурки песок для чистки ножей. Песок ему не понравился; он забрал свой кусок и стал озабоченно путешествовать по всем закоулкам.

— Что это он разыскивает?

Мы свесили головы и с интересом следили за лисенком. Обойдя все углы, он возвратился обратно к печурке и с коркой в зубах передними лапками стал быстро-быстро разрывать песок. Вырыв ямку, он положил в нее корку и аккуратно примял ее носом. И потом носом же принялся сгребать весь песок и старательно его утрамбовывать, пока не засыпал свое сокровище. Сделав это, он вдруг повернулся и нагадил сверху на то место, где он зарыл еду.

— Ну, уж так нельзя! — громко сказала Соня.

Лисенок вздрогнул от неожиданности, оглянулся, завертел хвостом и что-то залопотал. Он, верно, хотел объяснить, что у них, у лисиц, это так же принято делать, как у людей, ну, скажем, запирать еду в шкап.

Мы хоть и не совсем поняли его объяснение, но все-таки сказали:

— Ага. Ну, ладно.

В это время послышались мамины шаги. Мы наскоро убрали за лисенком, и она не узнала, что он уже успел провиниться.

К ужину лисенок успел обнюхать и изучить все предметы, находившиеся в комнатах, и выспался на подстилке в своем уголке.

Пока он спал, Наташа сидела на сундуке у входа с кнутиком в руке и охраняла его покой. А теперь она держала лисенка на коленях, вылавливала из тарелки кусочки вареного мяса и угощала своего нового приятеля.

— Пусти-ка его на пол, — сказал отец, заметив ее проделки, — авось, он и без тебя с голоду не сдохнет. Ешь сама как следует.

За чаем мама достала из сахарницы кусок сахару и протянула его лисенку. Лисенок совсем повеселел. Он разгрыз сахар на маленькие кусочки и потом, не торопясь, брал по одному и с наслаждением ел.

— Как его будут звать, дядя Федот? — спросили мы, окружив своего любимца. — Вы привезли его, значит, вам и называть.

— Это вещь серьезная, — шутливо отозвался Федот Иванович. — Его ведь не просто надо назвать, а как-нибудь позабористей. Вот что: у знакомого есть одна собака, остренькая такая, беленькая, и зовут ее Джип. Давайте и нашего Франта назовем Джип, а?

— Ну-уу… зачем Джип? Что это еще за Джип? — запротестовала Наташа. — Лучше пускай он будет Франт, ладно?

— Франт… Франтик… Гммм-м, а ведь и в самом деле подходяще, — согласились остальные. — Ну, хорошо, быть ему Франтом.

А Франт тем временем, обходя комнату, вдруг сделал интересное открытие: под лавкой около печки он наткнулся на корзинку с яйцами. Он поднялся на задние лапы и заглянул в корзину. Ого, сколько их там! Его немного озадачило: что может он, маленький лисенок, сделать с такой массой яиц? Но потом он, должно быть, решил потрудиться, насколько хватит его слабых сил.

Не теряя даром времени, он достал из корзины яйцо и унес его в другую комнату. Прыгнул там на низенькую кровать, разрыл лапками одеяло, затолкал яйцо под подушку, примял ее и отправился за другим яйцом.

С этим он долго суетился по комнате, пока наконец не остановился на войлочной туфле. Обнюхав ее, он аккуратно засунул яйцо подальше, в самый носок, и побежал за следующим.

Тут его и накрыли: Федот Иванович оглянулся и увидел у него в зубах яйцо.

— Эге, Франтик, уж больно ты поворотливый! — воскликнул он и переставил корзинку повыше на скамью.

Пойманный врасплох, Франтик попробовал было укрыться за сундук. Но, когда туда заглянула Соня, он решил, что все равно яйцо спрятать не удастся, прокусил в скорлупке дырочку, выпил его и облизал язычком губы.

Правда, и без этого он был вполне сыт, но не бросать же яйцо зря?

Франт совсем перестал дичиться, и мордочка у него стала веселая и необыкновенно забавная. Глазенки задорно блестели, а от сытного ужина брюшко надулось, как резиновый мяч.

Он свернулся клубочком на Сониных коленях и внимательно следил за бабочками и жучками, кружившимися около лампы.

Поздно вечером, перед тем как итти спать, Франтика устроили на ночь в маленьком пустом чуланчике.

Приготовляя постели, мама нашла у Наташи под подушкой спрятанное Франтом яйцо.

— Айда Наташа! — рассмеялась она. — Посмотрите-ка, яичко снесла.

Все засмеялись, а Наташа сконфузилась, начала оправдываться и заревела. Тогда ее перестали поддразнивать и сказали, что это сделал Франтик.

— Ну, вот видишь, мама, — с упреком сказала она, — а ты на меня…

Всех так рассмешил этот случай, что на Франтика совсем забыли рассердиться. Но зато, когда отцу пришлось ночью надеть свои войлочные туфли, он очень на него рассердился: яйцо раздавилось и вымазало ногу и всю туфлю. Отец в сердцах обозвал Франта прохвостом.

Первое время Франт жил в комнатах. Когда все уходили в сад или во двор, а это случалось очень часто, Франту становилось очень скучно, и он робко пытался выйти на крыльцо.

С людьми он уже вполне освоился, и его смущали только собаки и козленок, которые частенько заглядывали в открытые двери.

Как-то утром Франтик все-таки пробрался на крыльцо и свернулся калачиком на полу на ярком солнечном пятне.

Вдруг по ступенькам загремели копыта, и на крыльцо вбежал балованный козленок Степан.

Франт в ужасе вскочил и собирался удрать в комнату, но Степка загородил дорогу. Что тут делать? У Франтика все поджилки затряслись.

Он плотно прилег брюхом к полу и не сводил пристального взгляда с козленка. Степан сердито оглядел Франта, фыркнул и вдруг ринулся на него, нагнув рожки.

Хоть и не очень опасный зверь — шестинедельный козленок, но Франт струсил отчаянно. Выбрав момент, он, как мышонок, шмыгнул мимо Степки в комнату, под кровать.

Степан запрыгал вслед за Франтом и сунул к нему голову.

Нет, тут уж Франт чувствовал себя дома, в своей норе. Это уж не то, что на террасе. Он высунул из-под одеяла нос и пронзительно затявкал: ках! ках! ках!.. н-ннгрррр…

Степан опешил и попятился. Как только он сделал шаг назад, Франтик осмелел и двинулся на него, не переставая кричать. Он поднял к нему мордочку и сердито прижал уши к затылку. Теперь уже забияка Степан очутился в критическом положении.

В это время мы услыхали лай Франта и прибежали на помощь.

Степка сообразил, что это не его дело — травить лисят. Вскочил на окошко, шаловливо кивнул головой вбежавшей Соне и выпрыгнул в сад.

А Франтик, ласково виляя хвостиком, подбежал к нам.

— Бедняга, испугался как. Посмотрите, как у него сердце бьется…

Франта погладили и дали ему в утешение кусок сахару.

После этого случая он долго не решался высунуть нос из комнаты и смотрел на нас из окошка.

Как только мы начинали играть в лапту, Франт усаживался на своем подоконнике и внимательно следил за всеми, сидя по-собачьи, грациозно забросив пушистый хвост вокруг передних лапок.

Франтик все больше и больше привязывался к своим хозяевам и становился совсем ручным. Ел он решительно все: молоко, хлеб, мясо, яйца, сахар, вареные овощи, фрукты, варенье и траву.

У него был странный вкус: так, например, отведав варенья, он выкапывал откуда-нибудь из своих запасов кусок вареной требухи и с удовольствием закусывал ею.

Ел он по малу, но часто. Остатки еды никогда не бросал, а закапывал где-нибудь и припечатывал таким образом, как он это сделал в первый раз с коркой хлеба.

Нельзя сказать, чтобы эта его привычка доставляла нам большое удовольствие: в самых неподходящих местах находились куски припрятанного мяса, косточки, обгрызки сахара, и в комнате, где жил Франт, несмотря на открытые днем и ночью окна, установился какой-то острый, особенный запах лисицы.

Собаки, заходя в комнаты, подозрительно вертели носами и делали стойку на Франта, который с громким кашлем-лаем спасался куда-нибудь повыше.

Потом собаки привыкли к Франту и перестали его обижать. Но никогда они с ним сильно не сдружались.

Франт также никогда ни делал попыток сблизиться с кем-либо из собак или кошек, и они как бы не замечали друг друга. А когда замечали, это всегда было невыгодно для Франта.

Вероятно, все объяснялось тем, что охотничьи собаки никак не могли понять, почему эта «дичь» так нахально вертится у них под носом.

— Фу, какое безобразие! — рассердилась мама, вытаскивая из моей шляпы кусок заплесневелого сыра, запрятанного туда Франтом. — Этот негодный лисенок разведет нам уйму мышей.

— Нет, мама, ты так не говори, — заступилась за Франта Соня. — Он, правда, может быть, и разводит их немножко, но зато сам их и ловит.

Это было действительно так, и мама не нашла, что ответить.

Франт очень любил ловить мышей. Бывало, он часами расхаживал по комнате, то-и-дело останавливаясь и нюхая щели в полу.

Он плотно прижимал нос к щелке, озабоченно фыркал и крутил головой. Или так: идет тихонько по комнате, вдруг насторожит уши, смотрит, смотрит в одну точку на полу да как подскочит всеми четырьмя лапками! Значит, в этот момент под полом пробегала мышь.

Однажды Франту удалось поймать мышонка. То-то он был счастлив и горд!

Он долго, как кошка, носил его в зубах и играл с ним, подкидывая его лапой. Но кончилось это удовольствие большим огорчением для Франта. В самый разгар игры, когда Франтик, оставив полуживую мышь на середине комнаты, отбежал в сторону и, прижавшись к полу, следил за ней горящими глазами, откуда-то со шкапа спрыгнула кошка, схватила мышь в зубы — и была такова.

Франт заметался по комнате, но ничего не мог поделать.

— Вот видишь, Франтик, — назидательно заметила Наташа, — зачем не съел ее сразу? Помучить хотел? Ну а теперь мучайся сам.

Прошло около месяца. Несмотря на ловлю мышей и милый, неунывающий характер, Франтик, живя в комнате, причинял так много неприятностей, что его решили переселить во двор. Однажды утром мама закрыла дверь в комнату и, распахнув чуланчик, пригласила Франта выйти во двор.

Он вышел на крыльцо, а сойти вниз на землю ни за что не хотел и выжидательно поглядывал на закрытую дверь.

— Иди же, иди, трусишка.

Соня сняла его с крыльца и поставила на землю.

Франт растерялся. Он убежал под крыльцо и просидел там полдня.

На беду в это время один наш петух недалеко от крыльца нашел крошки. Он заботливо стал разрывать ногами песок и шумно заорал, сзывая кур. Тут уж Франтик забыл свои страхи. Сделал прыжок, схватил в зубы петуха, задушил его и торопливо потащил в угол двора. Воровато оглядываясь по сторонам, он вырыл ямку, затолкал в нее добычу и кое-как засыпал сверху навозом.

Франт воображал, что петух спрятан очень хорошо, но на самом деле он весь был виден из-под тонкого слоя земли, и ноги у него беспомощно торчали вверх.

Наташа подметала двор и наткнулась на эти ноги. Она вытащила несчастную жертву. Оказалось, что это был ее любимец — бесхвостый петух.

— Ах ты, дрянь! — горестно воскликнула Наташа, положив перед носом у Франта петуха. — Ведь ты совсем не хотел есть и все-таки задушил Бесхвостика.

— Это ой, чтобы тебе досадить, — подшутил отец и серьезно прибавил — Придется, видно, посадить его на цепь.

Мы раньше всячески защищали Франта. А теперь мы молчали. И в тот же день его посадили на цепочку.

За угол конюшни, под самой крышей, зацепили один конец толстой проволоки, протянули ее по всему двору и другой конец прикрепили к столбам крыльца.

На эту проволоку надели блок, к которому была пристегнута длинная легкая цепочка. Блок с цепочкой свободно скользил по проволоке, и таким образом Франт не терпел почти никакой неволи. Он мог свободно бегать по двору из одного конца в другой.

В первые дни Франт избегал долго оставаться на земле: боялся, наверное, собак. Около конюшни была сложена поленница дров, и Франт устроил там свою квартиру. Здесь он спал, свернувшись клубочком, прятал между дровами еду и, сидя или лежа на самом высоком конце поленницы, наблюдал за людьми и животными, которые суетились во дворе.

Франт вообще любил забираться повыше. Часто, когда на крыльце пили чай или обедали, ему кричали:

— Франт! Франтик!..

Он мчался к крыльцу, ловко, как акробат, влезал по уступам крыльца на перила и всегда получал в награду что-нибудь вкусное.

Однажды Наташа вышла во двор поделиться с Франтом полученной только что конфетой. Смотрят — а Франта нет. Что такое? Куда он девался?

На проволоке не видно ни блока, ни цепочки.

— Франт пропал! Идите скорей!

Все сейчас же сбежались. В самом деле, как это могло случиться, что проволока цела, а блока с цепочкой нет? Отец стал осматривать проволоку, дошел до крыши конюшни и видит: в самом углу блок, и под крышей вдоль стены тянется цепочка.

— Здесь он, нашелся! — крикнул отец. — Только куда же он мог взобраться? — И он с удивлением повел глазами по цепочке.

Она шла на чердак конюшни, где был устроен сеновал. Внизу к сеновалу была приставлена лестница. Отец полез и заглянул в дверь сеновала.

— Здравствуйте, вот он сидит… Ах ты чучело! — расхохотался отец. — Нет, поглядите, как он расселся?

Франт с уморительно-важным видом сидел против входа высоко на сене и любовался оттуда окрестностями кордона.

Увидав голову и плечи отца, Франт улыбнулся, вильнул хвостом, спрыгнул с сена и полез к нему на плечо. Отец спустился с ним на землю и комично представил его публике:

— Рекомендую: юный натуралист и любитель природы.

Все дружно расхохотались, а Франт сконфузился и убежал на свои дрова.

На сеновале, вдоль стенки, у нас стояло пять низких фанерных ящиков. В них были устроены гнезда, и там летом неслись куры. Каждый день, часов в двенадцать, мы с Наташей лазили туда и собирали яйца.

Куры почти все неслись. В несушках всегда находилось по три-четыре штуки в каждой. Мама сказала: как наберем две сотни, так она сделает нам подарок — мне книжку, а Наташе куклу.

У нас уже была сотня с лишком, когда куры вдруг стали нестись день ото дня хуже. В несушках мы начали находить по три, по два, по одному яйцу, а потом и вовсе ничего.

Что случилось с курами? Плохо кормят их, что ли? Попробовали лучше кормить — никакого толку. Может, наоборот, они чересчур разжирели? От этого иной раз тоже куры бросают нестись. Стали кормить меньше — опять ничего не вышло.

Мы с Наташей совсем забросили наши игры, всех других животных и зверей. Каждую курицу мы чуть не на руках носили, а до двух сотен все еще было далеко, как до звезд.

Как-то рано утром мы услышали на сеновале беспокойное кудахтанье.

Наташа схватила меня за руку, и хотя мы были от сеновала шагов за сто, шопотом сказала:

— Снеслась. Это моя пеструшка.

— Нет, рыженькая. Ты что, по голосу не слышишь?

— Вот я и говорю по голосу: пеструшка.

— Давай посмотрим.

Мы полезли на сеновал и, чтобы не спугнуть курицу, долго крались, затаив дыхание, к несушкам. Наконец Наташа одними губами шепнула:

— Сидит.

— Рыженькая? — спросила я.

— Не знаю, тут плохо видно.

Она с большим трудом, на животе, подползла еще немного.

— Кажется, пеструшка… Нет, рыж…

Вдруг она встала во весь рост и злобно выругалась:

— Ах ты, скотина! Дрянь этакая! Я тебе как дам вот!..

Зазвенела цепочка. Я увидела, как из несушки выскочил и прошмыгнул мимо нас Франтик.

Так вот отчего мы перестали находить яйца! Оказывается, милый Франтик подложил нам свинью.

Но неужели же он все эти пропавшие яйца съел? На всякий случай мы стали искать. И очень скоро я наткнулась на кучу яиц. В ней было тринадцать штук. Это хранилище было довольно хорошо прикрыто сеном. Не поймай мы Франта на месте преступления, яйца, конечно, пропали бы. Их или сбросили бы вниз с сеном или раздавили.

Немножко подальше нашлась вторая куча, а еще дальше, в углу, — третья. Всего нашлось двадцать шесть яиц. Ничего себе, неплохой запасец для одного маленького лисенка!

В тот же день вечером над Франтом был суд. Решили укоротить цепочку так, чтобы он мог влезать только на поленницу и на крыльцо.

Но, даже сидя на такой короткой цепи, Франт умудрялся наносить большой ущерб куриному хозяйству.

Проделывал он это необыкновенно хитро.

Бывало принесут ему кашу; он возьмет рассыплет ее носом около чашки, отойдет в сторону, растянется на боку и закроет глаза: устал, дескать, до смерти.

Петух увидит рассыпанную кашу, подбежит к чашке и удивляется: ого-о, о-о!

Франт спит изо всех сил, и слышно даже, как он похрапывает.

Тогда петух приглашает кур. Сбегается суетливая стая, и начинается дележ.

Франт открывает один глаз… Прыг! — и курица бьется у него в зубах, а вся стая с шумом разлетается прочь.

Франт прекрасно понимал, что курицу надо поскорее прятать. Зарывать было долго, да и собаки не давали, и потому он тащил ее на поленницу и спускал в свою кладовую, между рядами дров.

Сбросить курицу вниз Франту было легко, а вот достать ее оттуда он не мог, так как щель между дровами была узкая и глубокая.

Но это ничуть не огорчало рыжего разбойника. Он был всегда сыт и ловил кур не для еды, а просто из любви к искусству.

Дни стояли жаркие, и скоро Франтовы запасы стали удушливо пахнуть.

— Что это за ароматы? — удивлялся отец, водя носом. — Просто невозможно по двору пройти. По-моему, у Франта завелся какой-то «секрет моей бабушки».

И вот однажды Соня взглянула за дрова и обнаружила там склад куриных трупов.

Нет, это уже слишком.

Франта сильно отдули, разложив куриные останки перед его носом.

— Как тебе только не стыдно смотреть мне в глаза? — кричала на него разъяренная Наташа.

А Франт, забираясь с обиженным видом на поленницу, злобно озирался и вопил: ках, ках! ках, н-ннгррррр…

Такого подвижного и юркого зверя, как Франтик, у нас еще не было. Он положительно минуты не мог высидеть спокойно. Если он не спал и не был занят обдумыванием какой-нибудь каверзы, то непременно суетился, бегал своим курц-галопом от крыльца на сеновал и карабкался на кирпичи у крыльца.

Франт не на шутку увлекался своими складами, хотя это накопление доставляло ему много неприятностей и волнений.

Собаки скоро применились к привычке Франта прятать еду, и, в то время как он все более ухищрялся в припрятывании запасов, собаки научились все лучше их отыскивать.

И в этом они оказались гораздо сообразительнее лисицы.

Франт почему-то считал, что прятать можно только или спуская еду за дрова или закапывая за конюшней в навозной куче. Все другие места он считал неподходящими.

Для того, чтобы собаки не трогали припрятанного, он пропитывал его своим острым запахом. Но эта уловка не помогала. Собаки только быстрей находили ароматичные кладовые Франтика. Они скоро привыкли к его запаху и перестали считать его противным.

Франт был легкомысленный малый, а кормили его чересчур сытно, и поэтому о половине спрятанной пищи он тотчас же забывал. Но одно-два места он обычно помнил и очень огорчался, если, долго пыхтя, отодвигал носом тяжелое полено и под ним вдруг не оказывалось огрызка колбасы или требухи.

Злой и возмущенный, Франт трусил к крыльцу, волоча хвост между задними ногами, забирался на перила и долго ворчал, прижав к затылку ушки: нн-нгрррррр и прищелкивал языком: утащили, мол, обижают меня, бедного.

Франт не отличался чистоплотностью. Валялся часто в пыли и на мусоре, и в шкурке у него запутывались бумажки, стружки, разноцветные лоскутки, — словом, он так «разукрашивался», что мы называли его елкой.

— Посмотрите-ка: Франт опять елка.

Все попытки Сони причесывать и приглаживать этого неряху ни к чему, не приводили. Только она повытаскивает у него из шерсти все веревочки и лоскутки и причешет его, а он, глядишь, через час выкатался в пыли, слазил на сеновал и нацепил там репьев на хвост, поиграл на мусорной куче и опять разукрасился еще лучше прежнего.

Играл Франт всегда один или с Наташей. Они бегали друг за дружкой, прыгали и прятались. Франт забежит за бревно, нагнет пониже голову и выглядывает. Хотя при этом весь он был виден, ему все-таки казалось, наверно, что он замечательно спрятался.

Франт очень любил все сладкое. Мы, не слушаясь мамы, постоянно таскали для него сахар. Чтобы быть невинными, если она спросит, откуда у Франта сахар, мы выдрессировали его так, что он сам становился на задние лапки, засовывал мордочку в карман и доставал оттуда угощение.

Сунем, бывало, кусок сахару в карман и медленно идем через двор. Франт, сообразив, в чем дело, моментально подбегает, достает сахар и удирает во все лопатки.

— Как вы смели давать Франту сахар? — кричит на ослушников мама.

— Да мы не давали вовсе, он сам вытащил из кармана.

Мы виноваты, что ли? Нам самим очень обидно.

Глаза у нас были правдивые, честные, и маме приходилось верить.

Что тут прикажешь делать? Сахар из сахарницы пропадает, а виноватых нет.

Франт так привык шарить у нас по карманам, что никого не пропускал без обыска.

Как-то раз он сидел на своих дровах и скучал. Вдруг загремело кольцо у калитки, и во дворе появилось двое людей: женщина в кисейном платочке и мужчина в брезентовом плаще с огромными карманами.

Франтик сейчас же перестал зевать и деловито спустился с поленницы. Позвякивая цепочкой и не сводя глаз с брезентовых карманов, он побежал к посетителям.

— Смотрите, смотрите, Виктор Васильевич! — закричала женщина, отступая к калитке. — Вцепится в ногу, так будете знать.

— Жучка, Барбосик, ты нас не укусишь? — храбро спросил Франтика мужчина.

Нет, «Барбосик» не собирался кусать. Ему только хотелось заглянуть в карманы. Не может быть, чтобы в таких больших карманах не оказалось никакой поживы.

— Ну, что он так смотрит? Да это и не собака, по-моему. Осторожней, Виктор Васильевич, это, наверное, какой-нибудь зверь.

Летом Франтик сильно линял. Мочалистая шерсть лохмотьями висела на боках. Хвост становился общипанным и тонким, как палка. И весь он был, как крючок, согнутый и поджарый. Глядя на такого урода, люди никак не могли решить: страшный он зверь или не страшный?

Впрочем, Франт живо сам решил все вопросы. Как только гость отвернулся на минуту к женщине, Франт подскочил и сунул голову в его карман. Ну, так и есть. Там лежал леденец. Франт бросился с ним на крыльцо, сел на верхней ступеньке и стал грызть, приговаривая тонким голоском: ках, ках, н-нингрррр…

Тут только гость сообразил, что это странное существо его ограбило, и захохотал.

— Вот жулик! Я понять не могу: чего ему от меня надо?

— Как он набросился! Я думала, он вам полбока откусит, а ему… леденец… Ха-ха-ха!..

— Вот так воришка!

— И хитрый какой, сообразил ведь…

Отец выбежал на крыльцо и ничего не мог понять. Гости махали на Франта и сквозь смех старались ему объяснить, Франт глодал что-то и урчал.

Отец догадался:

— Это все ребятишки балуются. Научили лисенка чорт знает чему. Вы уж не обижайтесь, пожалуйста. Ведь экая бестолковая тварь. Лезет, не разбирая, ко всем в карманы.

А гости и не думали обижаться. Они, наоборот, восхищались лисенком.

Отец рассказал им про другие проделки Франтика, и гости не переставали ему удивляться. Через четверть часа нам казалось, что этих славных людей мы знаем уже много лет. Это были двое молодых учителей из лесной школы-колонии.

Мама предложила им выпить чайку. Мы с Соней мигом поставили самовар. Юля притащила на крыльцо чашки и стулья.

Гости стали пить чай, не переставая вспоминать Франтика.

— Ну, какая же прелесть! А давно он у вас? Хлопот все-таки от него в хозяйстве порядочно. Знаете что, отдайте его нам в школу. Он у нас будет как сыр в масле кататься. А мы вам за него породистого охотничьего щенка подарим. Хорошо?

Отец заколебался. Но не тут-то было. Наташа сидела на ступеньках и слышала все.

— Франтик, во-первых, мой, — сказала она сварливым басом. — Когда я разбила нос, мама сказала, что Франтик будет мой. А я не желаю, чтобы его отдавали за какого-то паршивого щенка.

Учителя улыбнулись ее взъерошенному виду.

— Можете им подавиться, своим щенком, — воинственно прибавила Наташа.

— Наталья! Ступай вон отсюда! Совсем одичала девчонка. Сладу с ней нет. Не лучше своего Франта.

Наташа гордо спустилась с крыльца, взяла Франта, залезла с ним на сеновал и тут только, вытирая упрямые слезинки, стала рассказывать ему о том, как низко хотели с ним поступить. Франт выслушал, но ничуть не огорчился, и, улучив минутку, сунул нос к ней в кармашек.

Пока Наташа изливала Франту свои обиды на сеновале, на крыльце, можно сказать, решалась судьба их обоих.

Молодые учителя расхваливали свою лесную школу. Эту маленькую лесную колонию устроили недалеко от кордона для детей, у которых было слабое здоровье. Им необходимо было пожить на чистом горном воздухе среди душистых елок.

— Вы посмотрели бы, какие они приехали сюда дохленькие и бледные. А теперь их просто не узнать. Едят они так, что никаких запасов нехватит, и только кричат, чтобы давали побольше. Лазают по горам, купаются в речке и загорели, как настоящие индейцы.

— Где же вы разместились с такой компанией?

— А у второго спуска. Под горкой. Там, где были раньше пчеловодные курсы.

— Вон где! Так ведь это совсем рядом с нами!

— Ну да.

Отец и мама сразу подумали об одном и том же:

Вот если бы…

Учительница поняла:

— Устроить к нам ваших девочек, да? Отчего же, я думаю, Виктор Васильич, это можно было бы сделать.

— Пожалуйста, Виктор Васильич. Две старшие у меня учатся в городе, а младших совершенно некуда девать.

— Наша школа им очень понравится. Народ у нас вольный. Много всяких зверюшек. Ручную лисицу вот скоро привезет один мальчик из дому. Мы человека послали с ним вместе. А ваши девчурки могли бы захватить с собой Франтика.

— Да я уж вижу, — сказала обрадованно мама, — у вас бы они отлично устроились.

— С животными мы все умеем помогать. Кормить, убирать, — робко вмешалась из-за маминого плеча Юля. Она и Наташа давно уж мечтали о школе.

— А это которая Наташа? — спросил Виктор Васильевич. — Не та, что предлагала мне подавиться щенком?

— Она ошиблась, — кашляя от волнения, пояснила Юля, — она ошиблась и просто напутала.

Старшие принялись обсуждать, как получше уладить это дело, а Юля на цыпочках вышла из-за маминого стула, сбежала во двор и, все еще кашляя, сдавленно закричала:

— Наташа!

— Что? — мрачно ответили ей с сеновала.

Юля вскарабкалась наверх и стала рассказывать. Через полчаса две девочки спустились на землю и, держа на руках вертлявого лиса, пришли на крыльцо.

Там весело разговаривали родители.

— Где учителя? — спросила Юля.

— Они уже ушли к себе в школу. Ну, Наташа, отличилась же ты, нечего сказать. Нам за тебя было просто стыдно.

На следующий день отец запряг Гнедка в дрожки. Мама надела на Юлю и Наташу белые шляпчонки, и все поехали в школу. Наташа всю дорогу сидела тревожная и молчаливая. Она боялась, что учитель не захочет принять ее в школу за то, что она вчера ему нагрубила. Еще примут одну только Юлю, что ей тогда делать? В школе много детей, все будут учиться, играть, а она…

Наташа еще пуще сутулилась и грустила.

Вот уже дрожки спустились с горы. Гнедко резво бежал по мягкой и гладкой дороге. Поднялись еще на одну горку и внизу, под горой, среди рощи, увидели белые домики.

— Какое хорошее местечко! — сказала мама, и все согласились, что школа действительно стояла очень славно.

— Мама, — разжала вдруг губы Наташа, — я вчера вовсе не так думала сказать, а у меня только неправильно получилось. Я хотела сказать, что щенок у них очень маленький и может подавиться, потому что у нас всюду кости валяются.

Все засмеялись.

— Ладно уж. Не ври только больше. Не такой человек Виктор Васильевич, чтобы сводить счеты с глупой девочкой.

Дрожки свернули к новой деревянной ограде, которая кольцом окружала рощицу с двумя маленькими домиками в глубине. На воротах дощечка: «Лесная школа-колония».

Родители с улыбкой оглянулись на взволнованную Наташу. Они вошли в калитку и поднялись на крыльцо домика. Девочки молча сидели на дрожках, ожидая решения.

Ждать пришлось недолго. Во дворе раздались голоса. Отец вышел и направился к калитке. За ним шел вчерашний гость.

Наташа густо, до слез, покраснела и отвернулась. Дело ясное: теперь этот учитель непременно отомстит ей за вчерашнее.

— Ну, здравствуйте, девочки, — ласково сказал учитель, распахнув ворота. — Въезжайте во двор. Пока мы будем разговаривать, вы пойдите познакомьтесь с ребятами. Они вам покажут школу. Идет?

Смущенная ласковым тоном учителя, Наташа молча рыла босым пальцем ямку в песке.

— Коля, Маша, — подозвал учитель двух румяных ребят чуть постарше Юли. — Вот познакомьтесь-ка с Юлей и с Наташей и покажите им нашу школу и животных.

И он вместе с отцом скрылся в доме.

— Что же показывать сначала, — сказал Коля: — огород, классы или животных?

— Сперва классы, — попросили девочки.

— Ну, айда.

Что это были за чудные классы! Две большие светлые комнаты с партами и черными досками, со шкапами для книг, сплошь увешанные картинами, таблицами и картами.

Наташа вздохнула так громко, что кошка, спавшая на подоконнике, проснулась и испуганно выскочила во двор.

Потом ребята провели их на кухню. Там дежурные школьники дружно работали и распевали.

То же было и на огороде.

Потом показали конюшню, телят, кур и поросят. В саду, в просторных вольерах из проволочной сетки, чирикали и порхали разнообразные птички. Дальше, в углу сада, в больших загородках из досок и проволочной сетки, сидели ласковые ручные кролики.

— А эта загородка знаешь для кого? — спросил Наташу один из новых товарищей. — Это нам скоро лису ручную привезут, так мы для нее уже приготовили.

Загородка была чудесная. Большая полянка, как раз на склоне холма, огороженная проволочной сеткой. С наружной стороны сетки и внутри огороженного четырехугольника росли ветвистые деревья и кустарник, так что сетки совсем как будто не было.

— Ей тут будет хорошо, — одобрила Юля и невольно подумала: «А что если бы и Франта сюда?»

Наташа тоже подумала об этом, потому что сама громко сказала:

— У меня дома тоже есть лисица.

— Ну-у? Да что ты? Ручная?

— Со-овсем ручная. Хотите, приходите к нам на кордон, — это здесь по дороге, выше по ущелью, — мы вам покажем ее. Наш Франтик такой веселый и славный. Он вам понравится, вот увидите.

У девочек немного отлегло от сердца. Хоть и очень счастливые это были ребята, а Франта у них все-таки не было.

— Потом у нас есть еще Мишка-олень. Только он очень драчливый.

Им тоже хотелось показать Коле и Маше своих зверей.

— Приходите непременно; когда хотите, приходите, и можете играть с Франтиком сколько угодно.

— Спасибо, придем… А вы, что же, у нас учиться будете?

— Ох, не знаем, примут ли только.

Девочки вернулись домой, как в чаду. В школе сказали, что сейчас их примут только приходящими, но, когда наступят морозы и ходить каждый день в школу будет трудно, они будут жить вместе со всеми.

Начались ежедневные прогулки девочек в школу, а их новых товарищей — на кордон.

Ребятам очень нравился Франт. Они все так его баловали, что Франт вообразил себя и в самом деле важной птицей и ни за что ни на минутку не желал оставаться без компании.

В сентябре я и Соня уехали в город, а Юля и Наташа, сияющие и довольные, отправились в школу, окруженные толпой веселых товарищей. Уходя, они дружно запели только что выученную песню:

Дети, в школу собирайтесь —

Петушок пропел давно…

Звонкие, здоровые голоса заливались по дороге, и в такт им звякала цепочка, на которой вели Франтика.

Мама стояла на крыльце и грустно улыбалась.

— Наташка, Наташка-то… Франтик, и тот оглядывается на дом, а они обе уже с головой и с ногами в своей школе. И родителей уже забыли, оглянуться на мать не желают.

Это была неправда. Перед тем, как скрыться за поворотом, вся компания остановилась, подняла на руки Франта и, замахав шапками, весело попрощалась с мамой.

— До свиданья, детки, до свиданья… — смущенно проговорила сама себе мама.

Кордон опустел.

После обеда Франт храпел, свернувшись на бочке. Посредине огороженного питомника положили, слегка врыв в землю, большую бочку без крышки и без дна. С обеих сторон к ней приделали крытые галлерейки из широких деревянных желобов. Получилась любимая лисья нора с двумя выходами.

В дождливую погоду Франт располагался внутри норы. А сегодня было ясно, и потому он устроился на «крыше». Этим утром к Франту пустили подругу — лисицу Лизу. Лиза была очень милая, веселая и совершенно ручная.

Встретились лисицы довольно холодно.

Франт подбежал, обнюхал Лизу и, не обращая больше на нее внимания, стал рыться в карманах у ребят.

Лиза тоже сначала как будто отшатнулась от Франта, но, когда он отошел, она пошла за ним, как привязанная.

Сейчас Франт спал на бочке, а Лиза сидела внизу, опершись об нее спиной. Она задумчиво почесывала задней лапкой за ухом и изредка становилась на цыпочки и обнюхивала Франта.

Ребята были разочарованы. Они ожидали, что лисицы запрыгают от радости при виде друг друга. А тут — на тебе.

— Ничего, ничего… это они фасон выдерживают, — обнадеживал их Виктор Васильевич.

И правда, прошло три-четыре дня — и Франт с Лизой играли, прыгали и барахтались, как будто родились вместе.

Самым большим удовольствием для ребятишек было, спрятавшись за деревьями, следить за игрой.

К зиме лисицы оделись в красивую пушистую шубу. Здоровые и веселые, они так интересно играли друг с дружкой, что приятно было на них смотреть. В начале ноября выпал снег и настали холода. В домиках запылали печки, и дым из труб поднимался над запушенным снегом садом.

Ребята трудились во-всю. Каждый день у них были занятия в классах. Но, если случалась свободная минутка, они сейчас же бежали к лисицам.

После нового года Виктор Васильевич сказал:

— Вот, что, ребята: давайте-ка построим из досок еще одну загородку вокруг сетки, а то деревья стали голые и не загораживают Франта и Лизу от ветра, да и от нас самих.

— А зачем их загораживать от нас, Виктор Васильевич?

— Затем, что если теперь их не тревожить, то у них весной будут лисята.

— Ну, давайте, тогда давайте.

Наскоро соорудили три стены из досок и стали ждать прибавления семейства.

Лисицы возились и шумели ночами, и Франт часто лаял своим забавным тонким голосом. Потом Франт перестал совсем обращать внимание на Лизу, а у Лизы стали заметно расти бока.

— Будут лисенята?

— Наверное, будут.

Ребятишки, каждый от себя, пичкали Лизу всякими вкусными вещами и поглядывали на нее с надеждой.

— Ну, смотри, Лизанька, не осрамись.

Старшие рассказывали им вечерами, что лисицы-матери, когда у них рождаются дети, становятся очень беспокойными.

В первые дни лисят нельзя трогать, даже смотреть на них нельзя, а то лисица начинает беспокоиться, прятать их, закапывать и часто замучивает до смерти.

— Смотрите же, ребята, не входите за загородку, пока я не скажу, что можно… У лисят откроются глаза приблизительно недели через три, и через месяц они сами повылазят из норы и будут играть на солнышке.

Прошел март. В половине апреля у Лизы родились лисята.

— Только не подходите, не пугайте их, — упрашивали всех Юля и Наташа. Но ребята все-таки не удержались.

Один раз самая маленькая девочка потихоньку открыла люк с боку бочки и «только заглянула».

И сразу испортила все дело.

Лиза всю ночь бегала, суетилась, таскала в зубах то одного, то другого детеныша. Она запихивала их под корни деревьев и закапывала в холодную, мокрую еще землю.

Утром Юля увидела, что она закопала, откопала и снова закопала в другом месте маленького пищащего лисенка. Она побежала к учителю.

— Виктор Васильевич, скорей… Лиза закапывает лисенка.

Полуживого малыша забрали у чересчур заботливой мамаши. Остальных трех лисят нашли уже мертвыми.

Стали спасать последнего лисенка и наперебой ругали лисицу:

— Дрянь эта Лизка, живодерка такая.

— Нет, это не Лиза виновата, — сказал Виктор Васильевич. — Это, значит, кто-нибудь из вас или трогал лисят, или смотрел на них. Иначе Лиза не стала бы их прятать.

Он наклонился над закутанным в вату дрожащим слепым лисенком.

— Виктор Васильевич, а этот хоть отогреется?

— Не знаю, может быть, и отогреется, но все равно, если положить его к Лизе, она его затаскает. Я читал, что можно положить лисенка к кошке, и она выкормит его. Но где взять кошку с котятами?

Услышав это, Юля и Наташа наскоро оделись и помчались вниз по дороге на соседнюю дачу. Вчера, по просьбе Виктора Васильевича, они относили газеты старику-сторожу и любовались у него кошкой с тремя маленькими котятами.

Они долго и горячо упрашивали сторожа.

— … и потом, иначе ему пропадать, — закончили они свою просьбу.

— Видите что, детки, кошка ведь старая, и она ни за что не станет жить на новом месте. Она все равно убежит домой и котят перетаскает обратно: по дороге их только заморозит. Лучше уж принесите тогда к нам вашего лисенка, и пусть он сосет кошку, пока не сможет лакать молоко из блюдца.

Так и сделали. Отнесли лисенка к прием ной матери. Кошка приняла его в семью без лишних разговоров.

Оставшись без детей, Лиза заметалась по питомнику, перестала есть и загрустила. Все сначала было забросили ее за плохое поведение, но теперь пожалели и стали ласкать ее пуще прежнего.

И счастливый же характер у этих животных! Прошло дней пять, и Лиза играла так же весело и беззаботно, как будто ничего не случилось. Лисенок рос и прекрасно себя чувствовал в своих лисиных яслях. Так в шутку называли кошкино семейство.

Кто посмотрел без разрешения лисят и был виновником несчастья, учителя не допытывались. Они прекрасно знали, что и без всякого наказания никто из ребят больше никогда так не сделает.

Однажды, когда ребята отдыхали от работы, зашел разговор о том, кто кем будет, когда вырастет большой.

— Я буду ветеринаром, — сказала маленькая девочка и вдруг расплакалась. — Если бы я была ветеринаром, я бы обязательно вылечила замерзших лисенят. Это ведь я посмотрела тогда.

Учителя переглянулись.

— Ну, будет, не плачь, Маня, ты же не знала, что это так кончится. Вот погоди, будешь ветеринаром, ты за этих лисят сколько добра сделаешь животным.

Они стали ее утешать и, чтобы перевести разговор, обратились к Наташе и Юле:

— Ну, а вы кем будете, девочки?

— Мы будем учиться, как лучше разводить и оберегать леса, — разом отвечали обе девочки. — Пока будут целы леса, будут в них жить и разводиться звери.

— Верно, дружочки, это вы хорошо придумали. Вырастете — будете, значит, помогать отцу. И смотрите, никогда не забывайте, что весной у всех зверей есть маленькие, беззащитные детеныши.

— Будьте покойны, Виктор Васильевич, мы никогда не забудем об этом.

Чубарый

Не видать бы нам Чубарого, как своих ушей, если бы не случилось с ним беды на перевале. Это был первоклассный конь, — разве отдали бы его так просто нам, ребятам?

В первый раз его привели зимой. Все взрослые вместе с отцом ходили на конюшню, спорили о чем-то и мерили его сантиметром.

— Красавец! Не конь, а малинка! — с удовольствием говорили они, возвращаясь в теплую комнату, румяные и озябшие.

Мы тоже пошли посмотреть.

Высокий гладкий жеребец плясал на снегу у столба, терся об него головой, грыз его зубами и все время переступал с ноги на ногу. Внутри у него что-то похрустывало и переливалось.

Мы подошли ближе. Он еще пуще заиграл, забрыкался и покосился на нас темным глазом.

— Ничего себе конишка, — солидно сказала Соня, — одно плохо — хрустит очень и дергается так, что и погладить его нельзя. Ба-а-луй! — закричала она басом и смело шагнула к столбу.

Лошадь тоненько заржала, ухватила Соню за капор и дернула направо и налево.

— Убивают Шоню! — ахнула около меня Наташа.

Мы с Юлей закричали и замахнулись на Чубарого. Он удивился и выпустил капор. Соня попятилась.

— Сумасшедшая лошадь. Его в сумасшедший дом надо, — сказала она горько, — хватается прямо за чужую голову.

Лицо у нее стало белое. Отморозила, может быть, а может, обиделась на Чубарого.

Летом, когда отец проносился по улицам на Чубарке, все выбегали за ворота и смотрели вслед. Собаки пролезали в подворотни и, напрягая мускулы, поспевали наперерез. Ни одной из них не удалось еще вцепиться в Чубаркин хвост. Они отставали одна за другой, захлебываясь от ярости.

А из лошадей никто и не пробовал состязаться с Чубарым. Это было бы просто смешно. Вы бы посмотрели, как он, нигде не замедляя хода, духом пролетал двенадцать километров от города до нашего поселка на озере Иссык-Куль!

Там, перед домом, где мы жили, была зеленая лужайка. Чубарый огибал круг, останавливался у крыльца и, вытягивая шею, громко, продолжительно фыркал. А после этого дышал совершенно спокойно. Мы выносили ему кусок хлеба или сахару. Чубарый осторожно забирал губами угощение, и не было случая, чтобы он прикусил кому-нибудь руку.

— Нет, вы посмотрите. Вы только посмотрите, как он дышит, — хвастался Чубаркой отец.

Все просовывали пальцы за подпругу и говорили: «Да, действительно, замечательно дышит».

Вот какой он был, наш Чубарка, когда однажды, в середине лета, отец снарядил его по-походному и уехал на нем через горы, на областной съезд лесничих, в город Алма-Ата.

Прошло около месяца. Отец все еще был в отъезде. Раз ночью меня разбудила гроза. Ветер и дождь стучали в окно. Над крышей трещали громовые раскаты, и вся комната разом освещалась молнией. Я только хотела спросить, не может ли она убить кого-нибудь прямо в кровати, как вдруг наступило затишье и за дверью послышался отцовский голос. Мы все очень обрадовались, завернулись в одеяла и вышли в соседнюю комнату. На полу валялось мокрое платье, на столе стоял самовар, и отец, переодетый в сухое, грелся горячим чаем.

— Какой ты красный, — сказали мы ему, едва успев с ним поздороваться, — загорел так сильно, что ли?

— Загоришь тут, в такой передряге.

— Обещание свое не забыл — привез нам конфет?

— Нет, не привез.

— Почему?

— Не привез, да и все тут.

— Ну, может быть, какие-нибудь другие подарки?

— Нет, и другого ничего не привез.

Мы переглянулись.

— Как же так? Сам обещал, а сам…

Отец схватился за виски.

— Убери их, пожалуйста, — сказал он матери, — у меня голова раскалывается от боли, а тут изволь разговаривать.

— Он ничего не забыл, все купил и привез бы, конечно, но… в горах приключилось несчастье. Идите теперь, идите, не надоедайте. Хорошо, что хоть сам он вернулся живой и здоровый.

Нас вытолкали и захлопнули за нами дверь. Мы ровно ничего не понимали.

— Какое же несчастье может случиться с конфетами в горах?

— Размокли и утекли вместе с дождем. Очень просто, — сказала Наташа.

— Нет, не похоже на это.

— Сколько вы книжек перечитали и до сих пор еще не знаете, что в горах всегда заблуждаются.

Соня презрительно дернула плечом и нащупала под подушкой толстую книжку «Мир приключений».

— Небось, проблуждаешь там без обеда, так не то что на конфеты, на что попало набросишься с голодухи, — пробурчал еще кто-то.

На этом мы и заснули.

Утро после грозы было ясное. Взошло солнце и осветило верхушки деревьев. Земля еще не просохла от дождя и была холодная и сырая. Мы вышли на пустынный двор и отправились в конюшню.

— Странно, — удивилась Соня, — тут кто-то совсем чужой.

— Да, и не очень красивый.

— Хуже нашего Чубарки?

— Еще бы, гораздо хуже.

— А Чубарый куда же девался?

Мы столпились возле маленькой, невзрачной лошадки с рыбьим глазом.

Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашуршала в яслях сеном.

— Она, кажется, ничего, хорошая.

— На нас — никакого внимания.

— Нет, смотрит. Машет хвостом.

— Глаза очень оригинальные, — сказала Соня. И непонятно было — хорошо это для лошади или плохо.

Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошел старик-киргиз.

— A-а, кызляр! Аман-ба!^[4]

— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?

— Моя. Якши ат^[5], хорошая? Нравится?

— Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чубарый.

— Чубарый?

Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал со вкусом:

— Ульды^[6]. Парпал голова.

С утра, не переставая, хлопала калитка. В поселке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями. Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.

Мы забились в уголке за кроватью, ловили каждое его слово и все-таки никак не могли выяснить самого главного — куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.

Отец повторял все сначала. И с каждым разом все больше оживлялся, говорил все громче и громче и как-то странно путался в словах.

— Послушайте, да у него жар! — прервал вдруг рассказ один из соседей. — Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.

Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.

Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.

— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.

— Сказал, что придет! — закричали мы, врываясь в комнату.

— Тише!..

Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеялся и заговорил очень быстро:

— Как он прыгал, прыгал… Все пропало… И ружье, и деньги, и седло. Достать надо, помочь. Он так прыгал… Помочь… Я сейчас…

Он рванулся с кровати.

— Лежи уж ты, пожалуйста.

В комнату вошел доктор.

— Все пропало… Помочь… — сказал ему отец.

— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспаленное…

Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил…

На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:

— Детское какое болтает.

Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили ее:

— Что, очень смешное?

Вдруг она повернулась, в слезах.

— Да, тебе хорошо, — сказала она, жалко скривившись, — а они говорят — нарыв в горле…

К вечеру отцу стало еще хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.

Утром из больницы пришел еще один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы.

Мать, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:

— Я не закричу. Я не помешаю. Вот увидите. Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя. Ну, можно мне подержать что-нибудь?

Потом пронесли таз. А нам сказали шопотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.

Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.

Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.

— Не унывайте, ребятки, — сказала она, видя, до чего мы расстроились, — сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, все как-нибудь обойдется.

Она ушла, а мы стали стараться. Платок упадет — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.

— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеили. Это ты Олька, я знаю.

— Ну, не-ет! — возмутилась я. — Довольно мне этих придирок. Не знает как следует, а уж врет прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками.

Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам.

— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?

— Она рылась в моем ящике! Она испортила лошадь, — не унималась Наташа.

— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня, сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже… плюнуть на тебя не желаю.

— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.

Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:

— Она, она виновата. Я знаю, что это она.

Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушиваясь к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.

Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чем горе, настойчиво заглядывала в глаза.

— А, иди ты! Не до тебя сегодня, — отмахивались от нее, когда она пыталась приласкаться. С горя она села в углу за дверью и тихонько заскулила.

Наконец дверь из комнаты распахнулась.

Доктор и мама вышли какие-то похудевшие, но радостные, и сказали, что нарыв прорезан и все уже хорошо.

Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика вышла из угла.

Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек и… закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.

Съезд в Алма-Ата затянулся дольше, чем предполагалось. Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, зато и самой опасной дороге.

Они должны были подняться почти над городом до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.

За день они добрались к белкам^[7] и заночевали у пастухов. А на рассвете поехали дальше.

Чубарый больше двух недель стоял в Алма-Ата без дела, разъелся, застоялся, и теперь ему было тяжело. В первый же день он сильно устал и подбился.

Узенькая, козья тропинка пролегла по замшелым скалам и осыпям щебня. Она то заводила к крутизне и обрывам, так что приходилось ворочаться обратно и разыскивать другой путь, то терялась в середине расскаты^[8], и тогда Чубарка начинал беспомощно кидаться во все стороны, осыпая из-под копыт груды камней.

Нет, эта дорога была ему не по силам.

Отец видел, как дрожали у него ноги, как ввалились бока и как грустно опускал он во время остановок свою холеную веселую голову.

Совсем иначе вела себя маленькая, как коза, тощая лошаденка лесника. Это была местная киргизская лошадь. Она легко карабкалась на кручи. Садилась на круп и так, почти сидя, съезжала по отвесным спускам. А когда всадники останавливались, чтобы закурить, она спокойно помахивала хвостом, норовила зацепить какую-нибудь колючку и подзакусить на досуге.

Солнце показывало полдень, когда путники остановились у высокой выветрившейся скалы. Это был вход в Койнарский ледник.

Белая-белая, до боли в глазах, мягкой и пушистой казалась долина ледника. Только черные зубы скал, кое-где торчавшие из-под снега, говорили о том, что надо быть очень осторожным, чтобы не остаться тут навсегда.

Дул порывистый, звонкий ветер. Дымком пробегал заверченный ветром снег. И что было особенно неприятно — небо начинало плотно затягиваться тучами.

Путники торопили коней. Чубарый уже несколько раз споткнулся, упал и разбил до крови оба колена. Киргизская лошадка тоже приуныла. А хозяин ее, как только заметил тучи, принялся жалобно выть и причитать.

Уу-у-у! Уу-у-у! — тонко-тонко кричит ветер, пролетая по узкому, как труба, ущелью. Потом рванет его как-то в сторону, и он басом скажет: гу!

Чубарый окончательно выбился из сил и едва передвигал ноги. Наконец он вовсе стал. Отец слез и пошел пешком. Он попробовал вести Чубарого в поводу, но конь упирался. Приходилось тащить его силой.

Итти по крутой, неровной тропинке в длинной шубе да еще тащить за собой лошадь — тяжелая задача. Невольно разбирала досада: ведь едет же киргиз на своей клячонке! А тут такой здоровый дубина…

Отец с раздражением дернул поводья. Чубарый задрал голову и попятился. Это взорвало отца.

— А, чтоб ты сдох! Не хочешь итти — ладно…

Он снова сел в седло и несколько раз подряд хлестнул лошадь нагайкой. Чубарый, дрожа и поджимаясь, заторопился по уступам…

Снизу из ущелья большим мохнатым медведем вывалилась туча. Догнала, перегнала путников и закрыла от них долину ледника. Стало темнее.

Небо полоснула голубая молния. Загремел гром. Тому, кто никогда не слышал громового удара в горах, трудно понять, как это звучит. Грянет он с черного неба — оглушит, притиснет к земле. И даже храброму человеку сделается жутко.

Тропинку замело. Пробирались наугад. Буря усилилась, поднялся снежный буран. Темнота от туч переходила в ночь.

Путники погоняли лошадей, чтобы до ночи выбраться из ледника. Киргиз уверял, что до конца снега осталось не больше километра.

Вдруг Чубарый остановился. Отец тронул поводья, раз, другой — он ни с места; ударил нагайкой — он дернулся было вперед, но опять заартачился и сделал движение в сторону.

Отец пришел в бешенство. Он размахнулся и изо всей силы вытянул лошадь по голове.

Чубарый вздыбился, сделал громадный прыжок…

Что произошло в следующий момент, отец не мог сообразить. Он вылетел из седла и грохнулся о лед.

То место, куда Чубарка отказался итти, было фирновым мостом^[9]. Между скал намело снегу. Он перекинулся с края на край и сверху заледенел корой. Все как будто крепко и прочно. Но где-нибудь внизу, на большой глубине, пустота, сводчатая пещера.

Когда Чубарый прыгнул и всею тяжестью опустился на передние ноги, лед не выдержал, проломился. Конь провалился по самое брюхо. Он сделал усилие и прыгнул еще. Передние ноги высвободились, но задние увязли глубже.

Он отчаянно забился, стал кидаться в разные стороны, расшевелил всю массу снега. И вот неожиданно вся лавина тронулась с места. Всею тяжестью наперла она на несчастного коня. Чубарый тоскливо, словно прощаясь с жизнью, заржал. Кровь хлынула у негр из горла…

И так, стоя на задних ногах, полураздавленный, с гривой, дыбом поднявшейся над его измученной мордой, он стал медленно опускаться в пропасть.

Киргиз видел, как большая снежная оплывина исчезла в глубине трещины.

При вспышках молнии он не мог разглядеть всего хорошенько и решил, что оба погибли — и лошадь и всадник.

Он слез с седла, сел на снег и заплакал.

Неизвестно, долго ли прогоревал бы он тут над пропастью, если бы не заметил, что лошадь его отошла на несколько метров. Он пополз за ней на четвереньках. Лошадь опустила голову и, нюхая дорогу, осторожно шла вперед. Киргиз где ползком, где дрожащими от страха ногами пробирался за ней…

Вот и конец снегу. Лошадь остановилась и оглянулась. Киргиз поймал поводья, влез на седло. Через два часа он сидел у жаркого очага в кибитке верхнего аула и рассказывал о том, как шайтан унес в пропасть лесничего.

Молния, блеснувшая в момент гибели Чубарого, погасла. Наступила, продолжительная темнота. Отец поднялся и напряженно вглядывался туда, где только что билась несчастная лошадь.

— Не может быть, не может быть… — громко твердил он сам себе.

И с надеждой ждал новой молнии. Вот сейчас она блеснет, и он снова увидит Чубарого. Надо только постараться подбежать и поддержать его за повод. И он выкарабкается, наверное выкарабкается.

Молния ракетой взвилась по небу. И отец увидел… темную пропасть и белый столб взлохмаченного снега, который плясал над Чубаркиной могилой.

Один в разбушевавшемся леднике…

При первых же шагах он провалился в яму. Вокруг намело огромные сугробы.

Собрав все силы, он засвистал и закричал киргизу:

— О-го-го-го-гоооу!

Прислушался. Буран заревел сильнее.

«Нет, где уж тут? Может, он и близко, да разве тут услышишь?»

Почувствовал озноб. Нахлобучил поглубже шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Нестерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снегу и заснуть. Но он перемог это желание и двинулся в путь, разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шел все дальше и дальше, не зная, куда идет.

Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и трубка были на седле, на лошади, а лошадь…

«Ах, чорт возьми! Неужели же все это правда? Ведь сгубил, своими руками сгубил коня!»

В отчаянии он затряс головой. Сгреб горстью снег, хватил несколько глотков и поднялся. Лицо горело, голова была легкая, пустая, а ноги ныли от усталости.

Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим высоким небом.

Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.

— Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, оружие? — вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивлялись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазухи флакончики с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчине. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сторону и раздумывали.

В это время подъехал новый всадник — высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрел лесник, и слышал его рассказ.

— Это лесничий, — догадался подъехавший. — Так он, значит, спасся? А там из аула поехали джигиты вытаскивать его тело из пропасти. Вставай, джолдаш^[10]! Нельзя спать на солнце.

Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела! В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и снова улегся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, посадил на лошадь и к ночи доставил домой.

Нам велели проветрить постели. Мы навьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю. Подушки прожарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторону и хвалились, кто лучше проветрил.

— Моя горячее всех! — кричала Наташа. — Вот попробуй-ка, сядь-ка. Прямо… встанешь.

Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.

— А я свою еще выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.

Палки дружно захлопали.

— Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.

— А это мы поглядим.

Я размахнулась.

Одновременно с хлопом раздался отчаянный крик:

— Не смей драться! Что я тебе сделала?

— Чего ж ты подходишь сзади?

— А чего ты размахиваешься?

— Так я же не видела.

— Не видела! А ты бы посмотрела.

— Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень.

При виде крови Юля принялась громко плакать.

В это время из-за угла вылетела Соня.

— Не реви, постой, — торопливо сказала она Юле, — там про Чубарого новости. Казак на крыльце рассказывает.

И она исчезла, подхватив Наташу.

— Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?

Я пожала плечами.

Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос, и мы побежали к дому.

Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на затылке, ружье поставил между колен, разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят прямо в рот.

— Тише, — говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем, — это про Чубарого.

— Ну вот. Значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и говорю: «Ну, вы шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями аркан и слушайте. И уж будьте надежны — и вьюк, говорю, и седло, — все в аккурат представлю». Ну, а киргизы, они, конечно, рады. Потому им спушаться боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперек и спущают. Качусь я по льду. Крутизна — смерть. Эх, думаю, отпустят аркан — поминай, как звали. Вниз лучше и не смотреть. Конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на веревочке, вдруг — стоп… Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на нее обеими ногами, огляделся и… Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмерзлый. Грива, хвост — сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщатся. И над глазами, заместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и примерз к ней боком. А под льдиною!..

Казак зажмурился и покрутил головой.

Потом продолжал, еще пуще разгораясь:

— И вот, ведь животная, а глядите, до чего смышленая. Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепещутся, так и дрожат. Подошел я к нему. Ах, ты, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. И конь-то уж больно обнадежен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дернул я веревку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слезы в глазах и хрипит — зовет: помоги, мол, брат, не уходи, не покидай замерзать живого.

Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой, загорелой ручкой и шептала:

— Ну, а потом… потом что?

— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаете! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они свое, а я свое. Ну, вызвался наконец киргизин один спушаться со мной. Взяли досок, войлок, кошму и — айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шибко уже белый он — в снегу вовсе теряется.

Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цыгарка так и осталась не заклеенной, потому что все заторопили его вопросами.

— Ну, что же, вытащили вы его из пропасти?

— Как же вам удалось, а?

— И что же он, правда живой?

— Трое суток во льду! Шутка ли дело!

— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось, вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели и — айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я веревки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нем закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему — раз! Выпил Чубарый — головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет — лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Все едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло.

Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.

Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили теплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и все валился набок. С него сняли тяжелый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.

Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так почти на руках вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.

Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки елок полыхнул огонек и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.

Из аула спешила подмога.

— Живой? — послышались восклицания.

— Живой.

Еще несколько сотен неверных, дрожащих шагов, и Чубарый тяжело рухнул возле кибиток.

У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчанием обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись легкие тени кобылиц.

А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою больную, простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.

Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нем вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить. Чубарый заржал.

Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.

— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом.

— Конюшню мы уже почистили, — поспешно заявила Соня.

Отец мельком взглянул на нее и как-то криво усмехнулся.

Несколько дней тому назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.

— По-моему лучше бы прямо его… не заводя даже сюда. Это какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести, — поправила ее Юля. — Нет, просто легкое у него одно сгнило. Он примерз боком к стенке ледника, — оно и простудилось. А потом вовсе сгнило.

— А укор?

— Ну, что — укор? Что ты повторяешь чужие слова? Соня! А Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Еще как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, дуры какие.

Она возмущенно повернулась ко мне и сказала:

— И все это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь, — говорили мы на поселке, — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что. Завтра его приведут. Идемте встречать его с нами.

После таких разговоров утром к нам присоединилась целая толпа ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка.

— Другим лошадям тяжело, а ему все нипочем. Вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачевой аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, сразу по пять — десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах — аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребенок, а у коровы к хвосту привязан теленок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребенок и теленок ревут, что есть силы, стараясь перекричать друг друга.

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали, небось?

— Как? Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжелый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я…

— Стой-ка, ты не так.

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несем ему сахар, звонко заржет и весь заиграет от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костистая, вся какая-то встрепанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла, вместо ржанья, и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка! — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный.

— Нет, как же это?

— Ну что же? Он теперь еще лучше прежнего.

— Зато он теперь совсем добрый, — сказала Наташа, едва удерживая слезы.

— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали.

Но, когда я разжала губы, первым моим словом было:

— Ну и отец! Замучил и хотел отдать его на шкуру. Ну, погоди после этого, пусть теперь попросит сбегать за папиросами — ни за что!

— Да, — ответила Соня коротко и со вздохом.

До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь, разговаривали вполголоса, словно боялись ее утомить.

К чаю пришли молчаливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой, добрый, умный…

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да, и мне он теперь лучше нравится.

— И мне.

— И мне.

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится — не выдадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня ребята, — сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Ни стрелять его, ни отводить на живодерню я не дам!

— Да пойми же ты! Все равно он сдохнет.

— Ну что же? Пускай. Сдохнет — так сдохнет. А может быть выживет.

— А хоть и выживет — мне такой дохлятины не надо.

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши.

— Ну и мама!

Она толкнула дверь, и мы со смущенными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнату.

Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чолке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.

Когда мы подошли, он снова пробовал подняться; вытянул передние ноги и с усилием привстал.

Напрасный труд. Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чубарый тяжело повалился, вздохнул и заколотился о подстилку головой. Потом снова рванулся.

— Встает!.. Ну-ка, поддержим.

Соня подставила плечо. Я помогла ей.

Мы видели, как делал один извозчик, когда у него упала лошадь.

— А ну! А ну!

Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины ноги и старались найти для них точку опоры.

— Ага, ага, встает! Но-о! Чубарик, ннооо!

— Ах, чтоб тебя!..

— Что ты кричишь?

— Да самой бы тебе так…

Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.

Я бросилась на помощь.

— Нет, нет, не толкай его так. Ты только чуточку… подними. Ну, вот и ладно.

Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь виднелась огромная ссадина.

— Заживет, — решила Соня.

Наташа разыскала в углу конюшни какую-то грязную бумажку, послюнила и приклеила ее к Сониной ране.

— А то мухи нагадят, — пояснила она с видом опытного доктора.

Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за оградой, мы рвали для него траву руками. Он лежал недалеко от конюшни на солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без конца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему все, что попадалось на глаза: овес, краюху хлеба, сахар. Замешивают ли пойло для коровы — мы непременно улучим минутку, стащим для Чубарого отрубей или свеклы. Или посечем сухой клевер, обдадим горячей мучной болтушкой, прибавим «по вкусу» соли и угощаем нашего больного.

Чубарый долго был костлявым и некрасивым, но нам он казался красавцем.

По утрам мы чистили его скребницей и щеткой, расплетали и заплетали его гриву, чолку и хвост в тугие тонкие косички. И каждую такую косичку завязывали на конце яркой косоплеткой.

Наташа целыми часами разговаривала с конем, трудясь над его прической. Чубарый с удовольствием слушал ее голос и смех. Конь лежал и большая голова его приходилась как раз вровень с животом девочки. Иногда она шептала ему что-нибудь в ухо. Конь тряс головой, а Наташа заливалась смехом и говорила:

— Нет, правда! Ты думаешь, я вру?

Чубарый привык, чтобы около него постоянно возились, разговаривали. Без нас он скучал. И если мы куда-нибудь отлучались, он все еще через силу, с надрывом и кашлем, принимался ржать. И нам было веселее возле Чубарки. Мы даже читать собирались к нему.

Дома начинали ворчать:

— Вы уже захватывайте заодно свои постели и перебирайтесь совсем жить в конюшню.

Труды наши не пропали даром.

Чубарому с каждым днем становилось лучше. Сперва он, осторожно передвигая ноги, бродил по двору. Потом стал спускаться через огород к озеру. Там на берегу, согретый яркими лучами, он стоял и дремал.

У купален всегда было весело. Мы с десятком поселковых ребят целый день полоскались в воде, а когда выбирались на берег, Чубарый открывал глаза и тянул к нам вздрагивающие ноздри.

— Чубарка! Чубарка! — звали его из воды.

Чубарый поднимал голову и пристально вглядывался в синеву озера. Разглядев наши стриженые, круглые, как шары, головы, он принимался ходить по берегу, ржать, а то даже спускался в воду. Мы хватали его за гриву и тянули вглубь. Чубарый упирался. Первое время он не отваживался заходить глубоко, но постепенно освоился и полюбил купанье.

Как-то матери понадобилось послать нас зачем-то. Она покликала нас во дворе. Не нашла никого и пошла за нами в купальню. Щурясь от солнца и ветра, взошла она на мостки, далеко уходящие в воду, и начала звать.

На зов из купальни выплыла пара собак, косматая голова Чубарого и с полдюжины загорелых крикливых чертенят.

Весь обсыпанный ребятами, Чубарка вышел из воды, фыркнул, отряхнулся и по-собачьи передернулся всей шкурой.

— А знаете, ведь он и вправду поправился, — удивленно заметила мать.

Этот день был последним днем Чубаркиной болезни.

Прошло еще несколько недель. И вот однажды во дворе раздался радостный клич. Мимо окна прогарцовал сытый, отлично вычищенный конь. На спине у него восседали четыре девочки в красных шапочках.

Соня впереди всех — держала поводья. За ней сидела Юля, обхватив ее руками поперек живота; дальше точно таким же образом умостилась я, а Наташа — четвертая — повисла над самым хвостом.

Чубарого разукрасили на славу. Грива и хвост пестрели яркими лоскутками. Над чолкой красовался пучок красного мака. И весь выезд имел очень торжественный вид.

— Тпрруу-у! — сказала Соня, затягивая поводья. — Ну, мы поехали в город. Покупать ничего не надо? А то мы можем…

— Ишь ты, какая у них прыть! Только в город — это слишком далеко, а здесь, около дома, пожалуйста, покатайтесь. Осторожнее только, чтобы Наташа…

— Но-о, Чубарый! Работай ногами! Гоп-ля!

Четыре шапочки раскланялись. И Чубарый мягкой переступочкой-ходой понес нас по широкой пыльной дороге.

Добрую половину дня мы проводили на лошади. Ездили и без седла и в седле, прыгали через канавы, заборы, учились слезать и садиться. Нам с Соней — старшим — было удобно, а вот Юле и Наташе сильно мешал малый рост. Наташе приходилось влезать на седло в три приема: сначала, уцепившись руками, подтягиваться на стремя, потом перехватиться за луку и лечь животом на седло, а там уже перекинуть ногу через спину и умоститься как следует. Но такие мелкие затруднения никого не смущали.

— Это что — научиться ездить! Нет, вы научитесь падать, тогда я скажу — вот это здорово, — пошутил однажды отец.

Весь следующий день мы упражнялись в падании: надо было проезжать рысью мимо разбросанной возле стога соломы и, не замедляя хода, падать на нее с лошади.

Долго нам это не давалось.

Руки как-то сами затягивали повод. Да и падать было неприятно.

— Падать очень трудно, — признавались мы после отцу.

— А вы разве пробовали?

— Пробовали. И не смогли. Только Соня одна…

И мы рассказали ему про наши упражнения.

Незаметно подошла зима. Каждый день Чубарого запрягали в сани и отвозили нас в город, в школу. Он так привык подъезжать в, семь часов утра к дому, что его только запрягали, а дальше уж он сам: открывал носом ворота, выходил и становился у крыльца.

Мы с Соней (Юля и Наташа тогда еще не были в школе) выбегали с сумками, садились в сани и торопили:

— Скорей, Чубаренький, а то опоздаем.

Дома часто бывали все заняты, и за кучера сажали Юлю. В армяке, в шапке с ушами и в больших рукавицах, она влезала на козлы. А на крыльце в это время заканчивалась очередная схватка между мамой и Наташей.

— И я тоже с ними! Что я каторжная, что ли, дома сидеть?

— Да зачем же тебе подвергать себя лишней опасности?

— Мне лишняя опасность дома оставаться.

— Да ты себе нос отморозишь!

— Ну, и пусть…

— Как же ты тогда — без носа? Нет, не пущу. Трогай, Юля!

Нет, подожди, постой… Ай, подожди!.. А-а-а…

Громкий рев, крики, и через минуту Наташа, сияющая, со слезинками на глазах, громко и торжествующе сморкается в санях.

Юля испускает залихватский свист. Чубарка берет с места, и мы несемся вниз по гладкой, наезженной дороге.

Правила Юля отлично. Послушали бы вы, как она гикала, шелкала языком и на опасных поворотах говорила, успокаивая коня: ооо… ооо…

В базарные дни дорога была очень оживленной: сани, розвальни, пары и даже тройки торопились на базар. Обычно же народу было немного, ехали мы да еще двое-трое соседских саней. Мы постоянно вызывали их на соревнование. Нагоним и крикнем:

— А ну, понатужьтесь!

Поднимется гвалт, крики. Защелкает кнут.

Чубарый дрожит от нетерпения и все налегает на узду.

— Ооо… ооо… — басом воркует Юля, а в глазах у нее так и пляшут бесенята.

Соседские лошади бегут, что есть силы. Мы поспеваем сзади. Дорога узкая. Но вот удобное местечко…

— Ии-и-иих! — звонко вскрикивает Юля.

Мы все вскакиваем на ноги. Это самый захватывающий момент. Как будто кто взял и переставил сани вперед. Вот они сразу поровнялись. Тяжело храпящие морды чужих лошадей проходят мимо наших лиц и остаются за спиною.

Чубарый, все разгораясь, все набавляя ходу, летит впереди.

В наших санях неописуемый восторг.

— Тише! тише! — кричат нам прохожие и проезжие.

— Ооо… щш… тише, тише, Чубарый. Подождем этих черепах.

Мы останавливаемся и великодушно поджидаем соседей.

У них кучером маленький злой старичок.

— Погоди вот, сорванцы. Сегодня же скажу лесничему, чтобы больше вас одних нипочем не пускали. Еще мода — ребята без кучера.

— А что? Мы вам мешаем, что ли?

— Людей покалечить хотите? Разве так можно ездить? Нет, уж сегодня папашке вашему все, как есть, объясню.

У нас в санях тишина, уныние.

— У вас отличный коренник! — восторгается вдруг Соня.

— Но, но, ты мне зубов не заговаривай.

— Мы, небось, ни разу еще ни на кого не наехали. А вы вот вчера задели санями.

— Ладно, ладно. Поговори у меня. Экие зубастые, прости господи, — ворчит старик, снова озлясь. — Это уж там видно будет. А только езде вашей больше — крышка.

А ну, как и вправду не дадут больше править? Старикашка ехидный, пойдет и нажалуется. Скажет, гоняют, как сумасшедшие, не смотрят, куда.

Мы не на шутку беспокоились.

В школе вызвали меня по географии.

— А ну, вот ты сидишь — галок считаешь. Иди-ка лучше сюда, к доске, и проведи карандашом по карте. Как бы ты проехала по Волге, скажем, от устья к истокам? От устья к истокам, понятно?

Я вышла к доске. Стала у карты, а сама все про езду нашу думаю.

— Ну, что ж ты? — спрашивает учитель. — Не знаешь, как нужно ехать?

И вдруг я, как во сне:

— Конечно, осторожно, — говорю. — Мы очень осторожно и никого ни разу не задели.

Потом меня задразнили за это.

Кто не видел Чубарого раньше, никогда бы не поверил, что этот конь провел трое суток в ледяной пропасти.

К нему вернулись и статность и красота. Только голову он держал не так гордо, как прежде, да ноги у него часто отекали, да еще на крутых подъемах он задыхался, а выбравшись наверх, долго не мог отдышаться. Зато в долинах, по ровной дороге, Чубарый давал почти прежнюю резвость.

Однажды мы лихо катили из школы. Впереди на дороге, у самого поселка, чуть замаячил одинокий пешеход. Юля присвистнула, и мы мигом его обогнали. Вдруг видим — он машет нам и смеется.

— Постойте! Да это отец!

— Тпррру! Садись — подвезем, папа!

Чубарый заплясал на месте. Отец подошел и, все так же улыбаясь, оглядел коня.

— А молодчина стал Чубарый. Придется вам… ишака купить, что ли?

— Что же, купи — это очень хорошо.

Отец любовался конем.

Он протянул руку и хотел потрепать его по шее.

Но Чубарый дико всхрапнул и рванулся в сторону.

Уши он плотно прижал, зубы оскалил. Глаза зажглись злым огнем.

— Ты что это, лошадь?

Мы не могли понять, что это вдруг ему померещилось. Отец попытался еще — Чубарый опять испугался.

— Ну, ладно. Пускай. Поезжайте.

— А ты?

— Нет, мне надо зайти здесь по делу.

Юля сначала пропустила отца вперед. А когда он отошел на порядочное расстояние, ослабила вожжи, и Чубарый в полном блеске пронесся мимо.

Мы были удивлены и очень обрадованы обещанием отца: Чубарка да еще ишак. Целый день обсуждали, как мы тогда разместимся. Решили так: один кто-нибудь на ишаке, а трое на Чубарке. Отлично!

За обедом отец сказал матери:

— Чубарый-то наш совсем выправился. Я думаю опять начать на нем ездить. А ребятам я обещал вместо него ишака.

— Вместо Чубарки! — ахнули мы в один голос.

— Ну, уж это дудки!

— Сначала отдали, а теперь отбирать…

— Так порядочные люди не делают, — сказала Соня с дрожью в голосе.

Отец раздраженно поднялся. Мы на всякий случай подались к дверям.

— Мама! — сказала Наташа, слезая со стула и отправляясь за нами. — А ты что же молчишь?

Отец выставил нас из комнаты, но мы слышали — мать вступилась за нас. Она что-то долго говорила вполголоса.

— Не могу же я отдать здоровую, сильную лошадь вместо игрушки! — закричал ей отец.

— Зачем вместо игрушки? На нем ездят в школу, по всяким поручениям. Чубарый несет всю работу. А для объездов он не годится. Только замучишь и опять бросишь. Ведь у тебя же есть для этого служебная лошадь.

— А мне больше нравится Чубарый. Не желаю я потакать глупостям. Захочу — и буду ездить на нем.

Они замолчали. Мы тоскливо переглянулись: вот так похвастались Чубаркой! Что-то будет теперь?

Чубарка сам решил этот спор.

Страшные дни ледника, долгая болезнь и воспоминание о жестоких и несправедливых побоях на перевале навсегда запомнились лошади. Все страшное и неприятное, по мнению Чубарого, исходило от отца. Он положительно не мог переносить его вида. Даже голос отца заставлял его всегда наливаться злостью.

Из его рук он отказывался брать лакомства и в ужасе шарахался, когда отец пытался его погладить.

Отцу было неприятно, что Чубарка так его ненавидит, и он настойчиво принялся обхаживать лошадь.

Как-то вечером отец в прекрасном настроении возвращался домой. Проходя мимо конюшни, он вздумал зайти приласкать Чубарого.

В конюшне было темно. Он протискался в стойло. Лошадь сердито захрапела.

— Но, но, не узнал? — примирительно крикнул отец. Но Чубарка узнал его сразу. Он подобрался и изо всей силы грохнул копытами.

Отец бросился в угол. Лошадь тоже притихла и вгляделась в темноту.

— Чубарка! Чубарка, ты что это?

Услышав его голос, Чубарый окончательно рассвирепел. Удары подков загрохотали подряд, один за другим. К счастью, все они попадали в деревянную перегородку.

На шум и стук копыт сбежались все домашние. Перепуганного и страшно рассерженного отца выудили из стойла. Он рвался обратно к Чубарому и кричал:

— Хозяина? Своего хозяина? Да что же это такое?

А на другой день к нам на двор привели горячего иноходца.

— Годен только под седло, — с довольным видом объявил отец. — Уж на этом-то не повезешь картошку и разную там вашу муру.

Мы с увлечением исполнили за конюшней танец «диких с островов Фиджи». После этого отец не замечал больше Чубарого.

В Озерный поселок перебрался новый доктор. Это был веселый толстый человек, и карманы у него всегда были набиты конфетами, крючками для удочек, свистульками и другими прекрасными и полезными вещами. Нашего Чубарку он называл «ледниковый период».

Нам очень нравилось, как он красиво и научно выражался. Карманы его тоже пришлись нам по душе. Докторята были нам сверстники. И все было бы отлично, если бы не лошади.

Докторские гнедые не давали нам жить. Каждый день они летели в школу впереди Чубарого. Они были отличные лошади, эти докторские гнедые, мы должны были это признать, а вы думаете это приятно?

С первого же дня докторята стали задевать Чубарого:

— Куда вам, с вашим «периодом», до Орлика и Змейки!

— Да если бы Чубарый только захотел…

— А что же он не захочет?

— Стоит тоже… со всякими гоняться.

— Со всякими… У, хвастунишки несчастные!

Мы долго крепились. Гоняться по дороге в школу нам запретили, пригрозив отобрать Чубарого. А докторские думали — мы боимся, и расходились все пуще.

И мы не выдержали:

— Ну, ладно. Вставайте только пораньше, поглядим, чья возьмет.

Назавтра, в шесть утра, мы выехали из ворот и ждали на дороге.

Юля старательно завязала под подбородком тесемочки от шапки. Мы оглянулись на докторский дом.

У них ворота были настежь. Темно-гнедая пара стояла в глубине двора. Вот они выходят, усаживаются. Тронулись.

Стуча копытами, кони пробежали по мосту. Исчезли за поворотом. Ага, вот они…

— Трогай! — закричала я вдруг неожиданным каким-то голосом.

Сани дернулись. От толчка у меня звонко стукнули челюсти.

Мы выехали в поле.

Гонка должна была начаться сразу же, за первым поворотом, а закончиться у спуска, возле мельницы, около каменных столбов.

Мы волновались за Чубарого и молчали. Был сильный мороз, но Юля стянула рукавицы.

— Жарко, — сказала она и бросила их на дно саней.

Лошади выровнялись и понеслись.

Мне хорошо запомнилось это утро. Над белым полем холодный дым. Солнце только-только начинало выглядывать. По гладкой, пустынной дороге с визгом скользили двое саней.

Сегодня уж Юля не решилась пустить противника вперед (как она иногда делала), а старалась держаться все время наравне.

Чубарый шел превосходно. Мы ждали только первого лога. После него сразу все будет ясно. Там, за поворотом, дорога настолько узкая, что двум саням рядом ни за что не проехать. Либо проскочить вперед, либо пустить докторские сани.

Юля это хорошо понимала и торопилась изо всех сил. Вот лог уже близко, а сани все еще идут вровень.

За поворотом спуск и небольшой подъем на гору. Рядом есть еще старая, почти заброшенная дорога. По ней и спуск и подъем короче, но гораздо круче.

Юля оглянулась на нас.

— Айда по старой! — махнула рукой Соня.

И в тот момент, когда докторские сани проскакали вперед, мы резко повернули, провалились в сугроб, выбрались на старую дорогу, ахнули вниз и вылетели наверх под самым носом у гнедых.

— Ой-ой! — вырвалось у киргиза-кучера. — Кондай яхши! (Вот так здорово!)

Теперь только не пропустить их в узком повороте у реки. Сзади слышны удары кнута. Это докторский кучер в сердцах хлещет по гнедым. Наш Чубарый мчит впереди вдоль самого берега. И вон уж виднеются каменные столбики.

Последний поворот.

Р-раз!..

Сани сильно накренились, раскатились, мы, как горох, посыпались на лед.

Падая, я видела, как мелькнули гнедые. И тяжело дыша, стали у финиша^[11].

Вытряхнув нас, сани выпрямились. Юля сильно ударилась, но осталась в санях. Она выехала на дорогу, остановила Чубарку и сконфуженно глядела, как мы, прихрамывая и потирая бока, подбирали шапки и книжки.

Подбежали докторский кучер и старшая девочка.

Они участливо спросили, скрывая торжество:

— Ну что, все целы? Костей не поломали?

— Не поломали! — буркнула Соня.

Докторские, широко улыбаясь, вернулись обратно, что-то крикнули, и гнедая пара спокойно покатила дальше.

«Тогда считать мы стали раны…»

Соня вывихнула большой палец Юля разбила зубы, стукнувшись о передок саней, и все время плевала кровью, у Наташи была шишка на лбу и ссадина на носу, а мне отдавили ногу.

Всем было больно. Но что эта боль! Главное — первыми пришли все-таки гнедые.

К весне Чубарка совсем выправился и стал, как прежде, драчуном и забиякой. Чуть только забудут запереть ворота, он уже на улице и уже дерется с чужими лошадьми.

Он умудрялся затевать драку даже в упряжи. Увидит, бывало, на другой стороне улицы лошадь, насторожит уши, выгнет шею гоголем так, что со стороны даже смотреть трудно, и медленно поворачивает сани. Подходит и начинает обнюхивать.

Долго, изгибая шеи и нетерпеливо топая ногами, стоят лошади, ноздря к ноздре. Потом вдруг завизжат, вздернут мордами и снова внюхиваются.

Так бывало — если в упряжи. А без нее — другой разговор. Раз, два — понюхались и — хвать… зубами за загривок. Или повернутся и угощают друг друга увесистыми ударами.

Весной на холмах за поселком паслось много лошадей. Чубарка неудержимо к ним стремился. И, если это ему удавалось, домой его приводили покрытого рубцами, изодранного и искусанного.

Один раз ему так разбили глаз, что сделалось бельмо. И долго мы возились — лечили Чубарку, вдувая ему в больной глаз сахарную пудру.

А то еще было — от удара напух у него подмышкой здоровый нарыв. Мы ставили ему согревающие компрессы, отгоняли мух, тучей лепившихся на рану, и целую неделю от нас несло йодоформом, как из аптеки.

— Чубарка убежит к лошадям, и его заколотят!

— Запирайте ворота, Чубарый убежит!

— Запирайте конюшню, Чубарый…

— Кто это оставил открытою калитку? — только и слышалось целые дни.

У нас росли звери и домашние животные, но ни за одним из них не было такого надзора, как за Чубаркой.

Из-за такого несуразного Чубаркиного поведения Наташа расссорилась в детском саду с учительницей. Они никак не могли столковаться.

— Какие животные называются дикими, какие домашними? — спросили у нее.

— Которые живут дома — те домашние, а которые убегают — дикие.

— Ну, назови какое-нибудь дикое животное.

— Лошадь, — не задумываясь, ответила Наташа и пояснила: — Чубарка наш все время убегает.

— Ну, а домашние тогда кто же?

— Домашние? Лиса, волк. Они никуда не убегают. Только в погреб очень лезут и в курятник.

Учителям осталось только расхохотаться:

— Вот история! Все в голове перепуталось.

Наташу это обидело.

— Нет, ничего у меня не путалось. Лошадь — самое беглое животное. А лиса у нас только по шкапам роется, за сахаром. Я это знаю наверное. Лиса у нас живет целых три года. А вы, должно быть, не видели их никогда, раз говорите такое.

И она ушла из детского сада, возмущенная и негодующая.

Я и Соня болели свинкой. Шеи распухли, выходить нельзя.

Мы сидели и тосковали, запертые отдельно от всех, в комнате с надписью: «Свинюшник».

Наружи — солнце, ласточки, всюду гроздья сирени, и все ребята уезжают в поле встречать Первое мая.

Юлю и Наташу тоже пустили встречать. Они прибежали к нашему окошку, круглолицые, уже загоревшие и облупленные. Прижимались к стеклу, что-то рассказывали, хохотали. Подводили к окошку Чубарого. Он тоже смотрел через стекло на наши закутанные головы.

Сквозь ограду виднелись линейки с ребятами. Учитель из Михайловки с флейтой, руководительница площадки с гитарой. Кто-то принес фотографический аппарат. Подъехала еще уйма народу. Стало по-весеннему смешливо и весело.

Наташу посадили на одну из линеек, а Юля и двое докторят покатили верхом. Мама вышла за калитку, помахала им вслед, а Юле сверх того погрозила. Потом пришла к нам в «свинюшник» ставить компрессы.

— Ты что это, мама, грозила?

— А то я грозила, чтобы помнила, что надо, и ехала поосторожней.

Юля ехала с боку линейки и отлично все помнила. Но эти докторские — ох, и отъявленные же были ребята! — стали приставать к ней, чтобы гоняться. Пришлось согласиться.

Тележки пропустили вперед. Остановились, сгрудились и стали условливаться, докуда скакать.

С вечера прошел дождь. Рыхлое, еще не просохшее поле тянулось к горам и вдалеке словно проваливалось в черноту ущелья.

Там, где исчезала дорога, чуть виднелось сухое дерево.

— Скачем до дерева!

Досчитали до трех и поскакали.

— Смотрите, гоняются! — закричали впереди на тележках.

Три годовалые телки стояли у края дороги. Они повернули головы навстречу лошадям и ждали. Потом задрали хвосты, замычали и ринулись вперед.

На беду одна замешкалась перед Чубаркиной мордой. Он споткнулся на полном ходу и сразу упал на колени.

Юлю словно сорвало с седла и бросило о землю.

— Я глянула, — рассказывала после Наташа, — она упала, и голова у нее откатилась в сторону, как арбуз. Ох, как я испугалась! Соскочила с телеги, подбежала, вижу — это шляпа пустая. А Юля лежит с закрытыми глазами. И Чубарый стоит рядом, отряхивается. Потом стал толкать ее носом. Тут подбежали чужие и спугнули его. Я закричала: «Чубарку ловите!» и скорей за ним.

Учителя не успели опомниться, как коротенькие Наташины ноги замелькали вдогонку за лошадью. Все окончательно растерялись: одна в обмороке, другая куда-то умчалась.

Недолго думая, михайловский учитель пустился за Наташей.

Замечательная это была картина: вниз по дороге, балуясь и играя, рысил жеребец. За ним, расстегнув пальтишко и сдвинув шапку на затылок, поспевала толстенькая девочка, а за ней, придерживая рукой падавшее пенсне, бежал учитель.

— Наташа, Наташа, подожди!

Он махнул рукой. Пенсне моментально свалилось. Этого еще недоставало! Учитель сощурился, замигал глазами и, встав на четвереньки, пристально уставился в грязь.

А Наташа тем временем мужественно топала калошами, не теряя Чубарого из вида.

— Чубарик, Чубарка! Ну, остановись ты хоть на одну минуточку!

И Чубарый как будто услыхал — пошел все тише, тише и остановился. Он поднял голову и загляделся на коров.

Ну, Наташа, теперь разводи пары! Долой калоши, мешают только. Раз, два — калоши полетели в разные стороны.

Наташа ринулась в обход.

Ух, и жаркий же это был день! Пальто и шапка отправились за калошами.

— Чубаренький! Чубаренький! Тпрсть, тпрсть!

Наташа собрала платье мешочком и сделала вид, что несет овес. Конь недоверчиво покосился, вздернул мордой, отбежал несколько шагов и снова покосился.

— Тпрусь, тпрусь! — твердила Наташа с отчаянием. Помешивала, пересыпала в мешочке и подбиралась все ближе. Чубарый потянулся, шевельнул ноздрей и заглянул в платье.

Наташа быстро ухватила повод. Попался! Теперь уже незачем притворяться. Она опустила платье. Чубарка не поверил, что его надули, и принялся разыскивать овес. Он дул Наташе в лицо, дергал ее зубами за платье и даже куснул за живот.

Он тормошил ее до тех пор, пока она не шлепнула его по большой лоснящейся щеке.

— Нагнул бы лучше голову, дурак. Надо же мне перебросить поводья.

Ну вот, теперь все как следует. Остается только сесть в седло. Вы думаете, это легко сделать, если стремена подняты так высоко, что до них не достанешь?

Наташа огляделась. Недалеко от дороги лежал большой камень. Она подвела к нему Чубарого, села и поехала обратно, устало отдувая красные от солнца и беготни щеки.

Первым ей встретился учитель. Он подобрал на дороге пальто и калоши и все удивлялся, не понимая, откуда взялись эти вещи. Пенсне он так и не разыскал и прищурился на Наташу, задумчивый и сосредоточенный.

Наташа подумала, что он сердится и потому щурится и проходит мимо. Она придержала Чубарого и покашляла.

Учитель не обратил на это никакого внимания.

— Тогда отдайте калоши, — не выдержала Наташа. — Вы что, уже домой идете?

— Аа-а, это ты? А я не узнал тебя на лошади. Куда ты помчалась? Чубарый и без тебя отлично нашел бы дорогу домой.

— Вот я этого больше всего и боялась. Прибежал бы домой, напугал бы всех. Они могли бы подумать, что Юля насовсем убилась. Я затем и бежала, чтобы его не пустить.

— Скажите, какая догадливая! А мне это даже не пришло в голову. Так, значит, ты его здесь, на дороге, поймала, не дома?

Учитель пошел рядом с лошадью. Наташа рассказывала, как она обманула Чубарого. Учитель внимательно слушал. Несколько раз он пристально взглядывал в простодушное лицо рассказчицы, закидывал голову и хохотал.

— Ну, ты прямо молодец! А я вот потерял очки и теперь не знаю, что делать.

— А где вы их потеряли?

— Да вон, кажется, там.

— Давайте я поищу. Подержите Чубарика.

Наташа спустилась на землю и стала ходить, согнувшись в три погибели.

— Вот же они! — крикнула она вдруг, поднимая залепленное грязью пенсне.

— Ну, теперь я вижу, — повеселел учитель. Он вытер пенсне носовым платком, надел его на нос и сказал: — Куда же мы теперь? Домой или к Юле?

— Зачем домой? Дома, пожалуйста, ничего не говорите. Напрасно только достанется Юле, да и Чубарку могут отнять. Лучше поедемте к ней поскорее. Хотите, садитесь сзади меня. Да не так! С другой стороны надо садиться.

Учитель, улыбаясь командирскому Наташиному тону, полез на спину лошади. Чубарка повернул голову и с удивлением смотрел. Он сразу же почуял, что учитель — неважный ездок. Только учитель занес ногу, Чубарый изловчился и куснул его за ляжку. Учитель умостился за седлом, потер ляжку и поправил пенсне.

— А правь ты сама. Я ведь не умею, — сказал он и сконфузился.

Теперь уж и Наташа повернула голову и взглянула на этого странного большого человека.

Юлина голова быстро поправилась, и все пошло по-старому. Потом, долгое время спустя, стала она у нее сильно побаливать.

Может быть, это от того удара, — сказал доктор.

Боли мучили Юлю круглый год. А зимой еще и Соня сломала себе руку.

Раз вечером возвращалась она мимо колоды, где поят лошадей. Там стояли чьи-то кобылицы. Чубарка, конечно, заартачился. Заплясал на льду, поскользнулся и упал.

Падая, Соня вытянула руку вперед, и рука сломалась. Кость хрустнула в двух местах — у кисти и чуть пониже локтя. Это было так больно, что, по словам Сони, во рту у нее стало «ужас как сладко, а в голове сразу замигали звезды».

В это время проходил какой-то знакомый. Он подбежал, поднял лошадь и Соню.

— Что, больно?

— Очень, — сказала Соня сквозь зубы. — Ох, не троньте руку! Домой!

Мы с матерью разматывали нитки. Вдруг открылась дверь. В комнату вошел пар, потом Соня, неся перед собою согнутую руку, потом знакомый, поддерживая ее.

У Сони слетела шапка, голова растрепалась, и одна бровь вздернулась высоко, до самых волос.

— Не пугайся, пожалуйста, — сказала она матери, — я сломала руку. Но Чубарка тут не при чем. Он сам тоже упал и ударился.

Мать посмотрела на нее широкими глазами, схватилась за голову.

— Полжизни… Всю жизнь вы у меня отняли со своим Чубаркой! Что мне только делать с вами, не знаю.

А после что поднялось! Все забегали, засуетились. С Сони начали снимать тулупчик. Только дотронулись до рукава — Соня как закричит. Стали резать рукав. Вынули руку. Она распухла, стала, как полено. Кто-то сказал, что надо ее в горячую воду. Опустили в горячую воду. Потом стали спорить.

— Зачем в горячую? В холодную надо.

Вынули из горячей, опустили в холодную. Соня даже посинела от боли. Молчит, молчит и вдруг громко так:

— Ой! Ой! Ой! Как больно!..

Подоспел отец с толстым доктором. Доктор нагнулся к Соне и всплеснул руками. Воду сейчас же унесли. Потом приготовили бинты, какие-то палочки и что-то белое, как мел.

Доктор снял пиджак, засучил рукава, иноходью подбежал к Соне, а отец с матерью держали ее за плечи. Соня страшно закричала:

— Ай, ай, не могу-у-у-у!.. — и лягнула доктора ногой в живот. Он отскочил, как мячик.

— Деточка, деточка…

Соня от боли потеряла сознание.

Руку вложили в лубки, забинтовали и дали Соне каких-то капель. Потом ее уложили на кровать. Но она не могла улежать на месте. Рука так болела и ныла, что Соня всю ночь металась по комнате.

Просыпаясь, я слышала, как ходит она из угла в угол, качает забинтованную руку и баюкает ее со слезами в голосе:

— А-а-а! А-а-а!..

У нас с Чубарым была настоящая дружба, и Чубарка надеялся на нас так же, как мы на него.

— Наш Чубарка не выдаст. Уж Чубарый-то, небось, не сплохует, — часто говаривали мы.

И правда, Чубарый ни разу не сплоховал.

Оттого ли, что все время он проводил с нами и мы очень баловали и холили его, или уж это нужно было приписать его уму и понятливости (в чем мы, впрочем, не сомневались), но он отлично нас понимал.

Мы часто с ним разговаривали, и он был настолько чуток, что по тону голоса догадывался, в каком настроении его хозяева.

Был с нами такой случай. Меня и Наташу послали в город с поручениями. На базаре я слезла и пошла в ряды покупать, а Наташа на Чубаром отъехала и стала в сторонке.

Через некоторое время я оглянулась, смотрю — около нее стоят какие-то люди. Гладят Чубарого, смеются.

После покупок мы устроились в тени. Дали Чубарому клеверу, проверили расходы и покупки и сидим дожидаемся, когда кончится жара, чтобы ехать домой.

Тут вспомнила я, что мне надо еще забежать к сапожнику.

Оставила лошадь и вещи с Наташей и побежала на другой конец города.

Вернулась — уже темнеть стало.

Наташа сказала, что к ней опять приходили какие-то «дяди». Спрашивали, далеко ли она живет.

— Я сказала, что около озера. А у них лошадь какая красивая! И прямо кобыла.

Эти «дяди» мне что-то не понравились. Как раз накануне я слыхала, что у соседей украли двух лошадей.

— Поедем-ка лучше, Наташа, поскорее домой. А то как бы из-за этих дядек и с нашим Чубариком чего не случилось.

Мы лихорадочно собирались. Но, пока запаковывали покупки, сложили их в мешок, съездили к колодцу, напоили Чубарого, стало совсем темно.

Дорога шла по длинной темной аллее до лога. По логу бежала река, которую нужно было переезжать вброд. Потом подъем на гору. И дальше до озера ровное поле.

Мы выехали на аллею, и Чубарый пошел своей превосходной рысью.

Наташа крепко уцепилась за меня руками. Мы ехали без седла. Она сидела за мной. Я правила.

Не успели мы проехать двух километров, как я убедилась, что за нами кто-то скачет.

— Ну-ка, Наташа, — сказала я, останавливая Чубарого и вытягивая ступеничкою босую ногу, — перебирайся-ка ты вперед.

— Зачем?

— Мы сейчас поедем очень быстро, и ты можешь меня стянуть и сама упасть. А впереди ты будешь держаться за гриву.

Наташа быстро перелезла.

— Ну, поехали… Чубарый, айда!

Чубарый рванул и понесся. Никогда он не бежал так хорошо, как в эту ночь.

Поднялся ветер, и деревья, кланяясь, уходили назад.

Задача заключалась в том, чтобы успеть добраться до лога. Там у реки, на мельнице, знакомый мельник; если попросить, он наверное не откажется проводить нас до дому.

Ветер дул нам в спину, и с его порывами все ближе раздавался топот погони. Догонявшая нас лошадь шла полным карьером.

Я поняла, что нам не убежать, и решилась на опасную уловку — спрятаться, чтобы погоня проскочила вперед нас.

Я свернула с дороги, подъехала под ветвистое дерево и остановилась.

Карьер послышался совсем близко. Чубарка насторожился.

Вдруг я вся похолодела: кобыла!.. — у них была кобыла. Это значило, что Чубарый непременно заржет.

— От кого мы спрятались? — спросила меня шопотом Наташа.

— Молчи, Наташа. Ох, молчи! Чубарик, и ты молчи, — как-то невольно прошептала я, поглаживая его горячую шею.

В лунных просветах замелькала легкая тень. Кобыла бежала, как кошка, беззвучно касаясь земли.

Наташа что-то шептала Чубарому. Мы обе тряслись, как в ознобе.

Кобыла исчезла за поворотом.

— Проехали, кажется?

— Подожди, еще нельзя. Он еще близко.

В это время Чубарый поднял голову, прислушался и звонко заржал.

Вот было! Мы тихо ахнули…

Один, два, сразу три лошадиных голоса ответили на его ржание. На дорогу выехали телеги. Я думала, что они едут к озеру, и прямо подпрыгивала от радости: тогда не надо тревожить мельника — за телегами мы отлично доедем.

Мы проехали уже и мельницу и лог. Дальше дороги расходились. Телеги неожиданно свернули налево, и мы опять остались одни.

Светила полная луна, и дорога была гладкая и белая, как полотно.

— Ну, Чубарый, лети!

Не успели еще телеги скрыться из виду, как знакомый стук копыт снова послышался у нас за спиной.

Наташа вцепилась в Чубаркину гриву. Я сжала коленями бока коня и почти что не правила.

По белой от луны дороге, ныряя, мчалась черная тень.

— Ну, Чубарый, вся надёжа на тебя. И-ии-их!

Чубарый сорвался в карьер. Наше волнение и страх передались и ему. Это была бешеная скачка.

Вот и первые огоньки поселка. Мы влетели в улицу, завернули за угол и опомнились на траве перед нашей калиткой. Чубарый остановился так резко, что мы обе перелетели через голову.

На крыльце затопали чьи-то ноги. Кто-то с фонарем шел к воротам.

— Я прекрасно слышала: примчался, как сумасшедший, и остановился у наших ворот, — услышали мы Сонин голос.

Чубарый заржал.

— Ага, видишь? Чубарка. Они! Они!

— Неужели вернулись? — закричала мама с крыльца.

— Это мы. Откройте! — откликнулась я немножко вздрагивающим голосом. — Что же вы не открываете?

Мы с Наташей взяли Чубарого под уздцы и вместе с ним прошли в ворота.

— Миленький ты мой, умница моя, — шептала ему Наташа.

— Наташа, смотри, только никому не проболтайся об этом.

Но сохранить приключение в тайне не удалось. Соня и Юля пошли оправлять Чубарого и вернулись со скандалом.

— Что вы сделали с Чубаркой? Пойдите посмотрите, на кого он похож! Хоть выжми. До сих пор отдышаться не может.

— Свинство какое! Так гонять… Никогда не получите больше лошади.

— Мы не гоняли, — растерянно ответила Наташа и оглянулась на меня, — мы потихоньку ехали.

— «Потихоньку»! Что ты врешь? По лошади, небось, сразу видно.

— Правда, Наташа, зачем ты врешь? Мы же ведь ехали быстро.

— А зачем ты сказала, чтобы никому не рассказывать?

— Чего не рассказывать? — заинтересовалась мать.

— Да что мы с ней удирали.

Я увидела, что Наташа проговорилась, и рассказала тогда уже все.

Мы так привыкли всем делиться с Чубаркой, что совали ему, не разбирая, все что ни попало. Как-то Юля ела котлетку. Чубарка потянулся к ней. Юля отломила половинку и дала. Он съел с большим удовольствием и стал искать еще.

А другой раз на прогулке. Мы уже собирались домой и приканчивали оставшийся провиант, чтобы не тащить его обратно. Все были сыты доотвала, а еще оставался хлеб и бутылка молока. Хлеб отдали собаке, а молоко вылили в клеенчатую Юлину шляпу и шутя предложили Чубарому.

Он выпил все до капли и аппетитно закусил краюшкой хлеба.

Понятно, что после этого мы часто удивляли старших своими разговорами о том, что лошади питаются молоком и котлетами.

— Откуда вы это берете?

— От Чубарки от нашего. Он все это с удовольствием ест.

Мы забирались на кручи, в самую отчаянную глушь, и всегда у нас была твердая уверенность, что Чубарый вывезет. Случалось нам заблудиться. Тогда мы бросали поводья, и он сам находил дорогу.

Мне запомнилось, как мы ездили в Михайловку за картошкой.

Село стояло на горе, и подъем к нему был очень крутой.

Как раз за день перед тем прошел снег с дождем, потом ударил мороз, и была страшная гололедица.

Перед нами ехало еще трое саней, но все они замялись перед подъемом. Лошади наотрез отказывались итти. Делали несколько шагов в гору и потом пятили сани назад.

Мы выскочили вперед:

— А ну-ка, Чубарик!

С торжеством мы увидели, что Чубарый послушно и сильно влег в хомут.

Начали подниматься.

С первых шагов стало ясно, что мы сделали безобразную глупость.

По горе еще вчера сбегала вода, а сегодня она застыла ледяной корой. Подъем был невозможно трудный.

Чубарый беспрестанно скользил.

Дорога шла узкой лентой. Справа стена, слева обрыв. Назад теперь уже не повернуть. Хочешь не хочешь, а приходилось взбираться. Снизу нам что-то кричали, но мы ничего не слышали, не понимали и только со страхом глядели на Чубарку.

Он карабкался, падал… И опять карабкался из последних сил.

Скоро конец.

На хребте показались люди.

В это время Чубарый упал на колени.

— Ну, ну, ну, Чубаренький! — взмолилась Соня, сжимая руками передок саней.

Чубарый, тяжело дыша, пополз на коленях.

А сверху уже бежали крестьяне. Один подхватил его под уздцы. Другой подпрягся к оглобле, третий толкал сани сзади.

— Эээй-эй! — кричали они разом. — Натужься, родной.

Мы выбрались наверх и стояли, не веря глазам.

— Ну, лошадь! — раздалось вокруг. — Вот это конь! Этот не выдаст. На коленях доползет.

Мы опомнились и с благодарностью обернулись. Чубарый стоял в кольце мужиков. Дрожащую переднюю ногу он выставил вперед и на нее склонил усталую, взмыленную голову. Бока у него мучительно вздымались. Меня точно кольнуло.

— Дышит как… И все из-за нас, подлецов…

Вскоре после этого Чубарый начал прихварывать.

Однажды, придя в конюшню, мы увидели, что он лежит. А в яслях — нетронутое сено.

— Чубарёнький! Что с тобой? Уж не заболел ли ты вправду? Мы сильно встревожились. Но решили подождать до обеда. Дома в это время были какие-то неприятности, и, когда Соня стала говорить про Чубарого, отец с матерью ответили:

— Не до вас сейчас, не приставайте.

Чубарый пролежал до самого вечера.

На ночь мы укрыли его попоной, напоили теплой водой и придвинули к нему сено.

Пил он охотно, а к сену совсем не притронулся.

Вечером у нас был совет.

А на рассвете я и Соня пешком отправились в город к ветеринарному врачу.

До города было далеко.

Мороз стоял крепкий. Лица у нас налились краской, на ресницах повисли снежные звездочки, а кончики пальцев немилосердно щипало. Но мы как-то не замечали ни мороза, ни усталости. Мы шли, молчали и под монотонный визг и хруст снега думали о больном Чубарке.

Врач был дома. Он расположился около самовара с горячими лепешками и сметаной и был в прекрасном настроении.

— А, амазонки! — закричал он при виде нас. — Давайте-ка вместе разделаемся с этими лепешками.

— Спасибо. Мы не за этим.

Мы поздоровались и в волнении остановились у стенки.

От теплой комнаты меня стало знобить. А у Сони глаза и нос блестели сильней медного самовара.

— Ну, я вижу, у вас что-то случилось. Рассказывайте.

— Чубарый заболел.

— Да ну! Что же с ним такое?

Мы рассказали все, что успели заметить: он не встает, совсем не ест. А ведь он не очень здоровый. Ведь он был в леднике, и теперь у него только одно легкое…

— Та-ак. Ну, вы хорошо сделали, что прибежали сейчас же ко мне. Мы, может, его еще поправим. Я приеду, девочки. Непременно приеду, только попозже, к вечеру.

— К вечеру? А если он… а сейчас вы не могли бы? Дома у нас там… ссорятся. Денег им все нехватает. А что лошадь заболела, до этого никому дела нет. Хоть умри — не обратят внимания.

Соня незаметно протянула ко мне свою руку: нет ли у меня с собою носового платка?

Я пошарила в кармане: нету. Забыла тоже. Тогда она просто смахнула около носа рукой и небрежно сказала:

— Тут мухи у вас…

Доктор взглянул на нее исподлобья и опять улыбнулся:

— Ну-ну, не надо плакать…

Мы сразу повеселели: теперь он наверное поедет. И правда, он стал распоряжаться:

— Жена, погрей-ка моих гостей чаем, а я пойду разыщу валенки и соберу лекарства.

Нас усадили за стол. Доктор все время шутил и болтал.

— Ну, вот я и готов. Вы как припутешествовали, амазонки? Верхом или в санках?

— Нет, мы просто пришли. Мы ведь ушли рано, в пять часов. Дома все спали.

— Как пришли? Пешком, с озера?

— Ну да. Из дома.

— Амазонки, вы мне положительно нравитесь! — захохотал славный доктор. Он переглянулся с женой и пошел запрягать свою лошадь.

Мы досыта напились чаю. Поблагодарили хозяйку и стали выходить.

Дорогой мы расспрашивали его, много ли он лечил лошадей. Оказалось, что очень много. Мы совсем успокоились.

Завиднелся поселок. Показались наши ворота.

Не успели мы въехать на мостик, как ворота сами растворились. Это Юля с Наташей: они все выбегали смотреть. И как только разглядели, что мы едем, заранее вытащили закладку от ворот и распахнули их перед нами.

Мы сейчас же пошли в конюшню.

Чубарый лежал все там же. Врач начал внимательно его осматривать. Пробовал поднять. Но Чубарый не мог держаться на ногах. Он повалился на землю и застонал.

Наташа заплакала. Мы со страхом посмотрели на доктора.

— Плохо. Совсем плохо, ребятки. Вашего Чубарого разбил паралич. Тут уже ничего не поделаешь. Больше двух-трех дней ему не протянуть. А лучше бы пожалеть его и прикончить сразу. Мучиться будет, бедняга. Да что это вы? Что вы на меня так смотрите? Где отец?

Он пошел в дом, а мы стояли над Чубарым, не смея взглянуть друг на друга. Наконец я подняла голову. Никогда больше не видела я таких жалких лиц…

К вечеру Чубарому стало хуже. Он начал стонать и колотиться о землю. Мы, как потерянные, бродили около него.

Наутро Соня и я, не сговариваясь, вошли к отцу.

— Чубарый мучится, — сказала я так трудно, как будто в горле у меня перевернулось яблоко.

— Хорошо, — ответил отец. — Я знаю. Доктор говорил мне об этом.

И он вытянул ящик, где лежал револьвер.

Мы забились по углам и не видели больше друг друга.

Но я знаю наверное, что все приходили проститься.

— Где же девочки? — удивлялась мать. — Отчего никто не обедает?

— Оставь их, — ответил отец.

Мы скрывались до поздней ночи. Так прячут только большое горе. И никто из домашних не видел, как грустные, заплаканные дети молча уходили из опустевшей Чубаркиной конюшни.