Не видать бы нам Чубарого, как своих ушей, если бы не случилось с ним беды на перевале. Это был первоклассный конь, — разве отдали бы его так просто нам, ребятам?
В первый раз его привели зимой. Все взрослые вместе с отцом ходили на конюшню, спорили о чем-то и мерили его сантиметром.
— Красавец! Не конь, а малинка! — с удовольствием говорили они, возвращаясь в теплую комнату, румяные и озябшие.
Мы тоже пошли посмотреть.
Высокий гладкий жеребец плясал на снегу у столба, терся об него головой, грыз его зубами и все время переступал с ноги на ногу. Внутри у него что-то похрустывало и переливалось.
Мы подошли ближе. Он еще пуще заиграл, забрыкался и покосился на нас темным глазом.
— Ничего себе конишка, — солидно сказала Соня, — одно плохо — хрустит очень и дергается так, что и погладить его нельзя. Ба-а-луй! — закричала она басом и смело шагнула к столбу.
Лошадь тоненько заржала, ухватила Соню за капор и дернула направо и налево.
— Убивают Шоню! — ахнула около меня Наташа.
Мы с Юлей закричали и замахнулись на Чубарого. Он удивился и выпустил капор. Соня попятилась.
— Сумасшедшая лошадь. Его в сумасшедший дом надо, — сказала она горько, — хватается прямо за чужую голову.
Лицо у нее стало белое. Отморозила, может быть, а может, обиделась на Чубарого.
Летом, когда отец проносился по улицам на Чубарке, все выбегали за ворота и смотрели вслед. Собаки пролезали в подворотни и, напрягая мускулы, поспевали наперерез. Ни одной из них не удалось еще вцепиться в Чубаркин хвост. Они отставали одна за другой, захлебываясь от ярости.
А из лошадей никто и не пробовал состязаться с Чубарым. Это было бы просто смешно. Вы бы посмотрели, как он, нигде не замедляя хода, духом пролетал двенадцать километров от города до нашего поселка на озере Иссык-Куль!
Там, перед домом, где мы жили, была зеленая лужайка. Чубарый огибал круг, останавливался у крыльца и, вытягивая шею, громко, продолжительно фыркал. А после этого дышал совершенно спокойно. Мы выносили ему кусок хлеба или сахару. Чубарый осторожно забирал губами угощение, и не было случая, чтобы он прикусил кому-нибудь руку.
— Нет, вы посмотрите. Вы только посмотрите, как он дышит, — хвастался Чубаркой отец.
Все просовывали пальцы за подпругу и говорили: «Да, действительно, замечательно дышит».
Вот какой он был, наш Чубарка, когда однажды, в середине лета, отец снарядил его по-походному и уехал на нем через горы, на областной съезд лесничих, в город Алма-Ата.
Прошло около месяца. Отец все еще был в отъезде. Раз ночью меня разбудила гроза. Ветер и дождь стучали в окно. Над крышей трещали громовые раскаты, и вся комната разом освещалась молнией. Я только хотела спросить, не может ли она убить кого-нибудь прямо в кровати, как вдруг наступило затишье и за дверью послышался отцовский голос. Мы все очень обрадовались, завернулись в одеяла и вышли в соседнюю комнату. На полу валялось мокрое платье, на столе стоял самовар, и отец, переодетый в сухое, грелся горячим чаем.
— Какой ты красный, — сказали мы ему, едва успев с ним поздороваться, — загорел так сильно, что ли?
— Загоришь тут, в такой передряге.
— Обещание свое не забыл — привез нам конфет?
— Нет, не привез.
— Почему?
— Не привез, да и все тут.
— Ну, может быть, какие-нибудь другие подарки?
— Нет, и другого ничего не привез.
Мы переглянулись.
— Как же так? Сам обещал, а сам…
Отец схватился за виски.
— Убери их, пожалуйста, — сказал он матери, — у меня голова раскалывается от боли, а тут изволь разговаривать.
— Он ничего не забыл, все купил и привез бы, конечно, но… в горах приключилось несчастье. Идите теперь, идите, не надоедайте. Хорошо, что хоть сам он вернулся живой и здоровый.
Нас вытолкали и захлопнули за нами дверь. Мы ровно ничего не понимали.
— Какое же несчастье может случиться с конфетами в горах?
— Размокли и утекли вместе с дождем. Очень просто, — сказала Наташа.
— Нет, не похоже на это.
— Сколько вы книжек перечитали и до сих пор еще не знаете, что в горах всегда заблуждаются.
Соня презрительно дернула плечом и нащупала под подушкой толстую книжку «Мир приключений».
— Небось, проблуждаешь там без обеда, так не то что на конфеты, на что попало набросишься с голодухи, — пробурчал еще кто-то.
На этом мы и заснули.
Утро после грозы было ясное. Взошло солнце и осветило верхушки деревьев. Земля еще не просохла от дождя и была холодная и сырая. Мы вышли на пустынный двор и отправились в конюшню.
— Странно, — удивилась Соня, — тут кто-то совсем чужой.
— Да, и не очень красивый.
— Хуже нашего Чубарки?
— Еще бы, гораздо хуже.
— А Чубарый куда же девался?
Мы столпились возле маленькой, невзрачной лошадки с рыбьим глазом.
Лошадка фыркнула на нас, отвернулась и зашуршала в яслях сеном.
— Она, кажется, ничего, хорошая.
— На нас — никакого внимания.
— Нет, смотрит. Машет хвостом.
— Глаза очень оригинальные, — сказала Соня. И непонятно было — хорошо это для лошади или плохо.
Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошел старик-киргиз.
— A-а, кызляр! Аман-ба![4]
— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?
— Моя. Якши ат[5], хорошая? Нравится?
— Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чубарый.
— Чубарый?
Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал со вкусом:
— Ульды[6]. Парпал голова.
С утра, не переставая, хлопала калитка. В поселке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями. Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.
Мы забились в уголке за кроватью, ловили каждое его слово и все-таки никак не могли выяснить самого главного — куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.
Отец повторял все сначала. И с каждым разом все больше оживлялся, говорил все громче и громче и как-то странно путался в словах.
— Послушайте, да у него жар! — прервал вдруг рассказ один из соседей. — Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.
Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.
Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.
— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.
— Сказал, что придет! — закричали мы, врываясь в комнату.
— Тише!..
Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеялся и заговорил очень быстро:
— Как он прыгал, прыгал… Все пропало… И ружье, и деньги, и седло. Достать надо, помочь. Он так прыгал… Помочь… Я сейчас…
Он рванулся с кровати.
— Лежи уж ты, пожалуйста.
В комнату вошел доктор.
— Все пропало… Помочь… — сказал ему отец.
— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспаленное…
Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил…
На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:
— Детское какое болтает.
Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили ее:
— Что, очень смешное?
Вдруг она повернулась, в слезах.
— Да, тебе хорошо, — сказала она, жалко скривившись, — а они говорят — нарыв в горле…
К вечеру отцу стало еще хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.
Утром из больницы пришел еще один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы.
Мать, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:
— Я не закричу. Я не помешаю. Вот увидите. Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя. Ну, можно мне подержать что-нибудь?
Потом пронесли таз. А нам сказали шопотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.
Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.
Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.
— Не унывайте, ребятки, — сказала она, видя, до чего мы расстроились, — сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, все как-нибудь обойдется.
Она ушла, а мы стали стараться. Платок упадет — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.
— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеили. Это ты Олька, я знаю.
— Ну, не-ет! — возмутилась я. — Довольно мне этих придирок. Не знает как следует, а уж врет прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками.
Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам.
— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?
— Она рылась в моем ящике! Она испортила лошадь, — не унималась Наташа.
— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня, сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже… плюнуть на тебя не желаю.
— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.
Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:
— Она, она виновата. Я знаю, что это она.
Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушиваясь к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.
Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чем горе, настойчиво заглядывала в глаза.
— А, иди ты! Не до тебя сегодня, — отмахивались от нее, когда она пыталась приласкаться. С горя она села в углу за дверью и тихонько заскулила.
Наконец дверь из комнаты распахнулась.
Доктор и мама вышли какие-то похудевшие, но радостные, и сказали, что нарыв прорезан и все уже хорошо.
Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика вышла из угла.
Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек и… закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.
Съезд в Алма-Ата затянулся дольше, чем предполагалось. Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, зато и самой опасной дороге.
Они должны были подняться почти над городом до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.
За день они добрались к белкам[7] и заночевали у пастухов. А на рассвете поехали дальше.
Чубарый больше двух недель стоял в Алма-Ата без дела, разъелся, застоялся, и теперь ему было тяжело. В первый же день он сильно устал и подбился.
Узенькая, козья тропинка пролегла по замшелым скалам и осыпям щебня. Она то заводила к крутизне и обрывам, так что приходилось ворочаться обратно и разыскивать другой путь, то терялась в середине расскаты[8], и тогда Чубарка начинал беспомощно кидаться во все стороны, осыпая из-под копыт груды камней.
Нет, эта дорога была ему не по силам.
Отец видел, как дрожали у него ноги, как ввалились бока и как грустно опускал он во время остановок свою холеную веселую голову.
Совсем иначе вела себя маленькая, как коза, тощая лошаденка лесника. Это была местная киргизская лошадь. Она легко карабкалась на кручи. Садилась на круп и так, почти сидя, съезжала по отвесным спускам. А когда всадники останавливались, чтобы закурить, она спокойно помахивала хвостом, норовила зацепить какую-нибудь колючку и подзакусить на досуге.
Солнце показывало полдень, когда путники остановились у высокой выветрившейся скалы. Это был вход в Койнарский ледник.
Белая-белая, до боли в глазах, мягкой и пушистой казалась долина ледника. Только черные зубы скал, кое-где торчавшие из-под снега, говорили о том, что надо быть очень осторожным, чтобы не остаться тут навсегда.
Дул порывистый, звонкий ветер. Дымком пробегал заверченный ветром снег. И что было особенно неприятно — небо начинало плотно затягиваться тучами.
Путники торопили коней. Чубарый уже несколько раз споткнулся, упал и разбил до крови оба колена. Киргизская лошадка тоже приуныла. А хозяин ее, как только заметил тучи, принялся жалобно выть и причитать.
Уу-у-у! Уу-у-у! — тонко-тонко кричит ветер, пролетая по узкому, как труба, ущелью. Потом рванет его как-то в сторону, и он басом скажет: гу!
Чубарый окончательно выбился из сил и едва передвигал ноги. Наконец он вовсе стал. Отец слез и пошел пешком. Он попробовал вести Чубарого в поводу, но конь упирался. Приходилось тащить его силой.
Итти по крутой, неровной тропинке в длинной шубе да еще тащить за собой лошадь — тяжелая задача. Невольно разбирала досада: ведь едет же киргиз на своей клячонке! А тут такой здоровый дубина…
Отец с раздражением дернул поводья. Чубарый задрал голову и попятился. Это взорвало отца.
— А, чтоб ты сдох! Не хочешь итти — ладно…
Он снова сел в седло и несколько раз подряд хлестнул лошадь нагайкой. Чубарый, дрожа и поджимаясь, заторопился по уступам…
Снизу из ущелья большим мохнатым медведем вывалилась туча. Догнала, перегнала путников и закрыла от них долину ледника. Стало темнее.
Небо полоснула голубая молния. Загремел гром. Тому, кто никогда не слышал громового удара в горах, трудно понять, как это звучит. Грянет он с черного неба — оглушит, притиснет к земле. И даже храброму человеку сделается жутко.
Тропинку замело. Пробирались наугад. Буря усилилась, поднялся снежный буран. Темнота от туч переходила в ночь.
Путники погоняли лошадей, чтобы до ночи выбраться из ледника. Киргиз уверял, что до конца снега осталось не больше километра.
Вдруг Чубарый остановился. Отец тронул поводья, раз, другой — он ни с места; ударил нагайкой — он дернулся было вперед, но опять заартачился и сделал движение в сторону.
Отец пришел в бешенство. Он размахнулся и изо всей силы вытянул лошадь по голове.
Чубарый вздыбился, сделал громадный прыжок…
Что произошло в следующий момент, отец не мог сообразить. Он вылетел из седла и грохнулся о лед.
То место, куда Чубарка отказался итти, было фирновым мостом[9]. Между скал намело снегу. Он перекинулся с края на край и сверху заледенел корой. Все как будто крепко и прочно. Но где-нибудь внизу, на большой глубине, пустота, сводчатая пещера.
Когда Чубарый прыгнул и всею тяжестью опустился на передние ноги, лед не выдержал, проломился. Конь провалился по самое брюхо. Он сделал усилие и прыгнул еще. Передние ноги высвободились, но задние увязли глубже.
Он отчаянно забился, стал кидаться в разные стороны, расшевелил всю массу снега. И вот неожиданно вся лавина тронулась с места. Всею тяжестью наперла она на несчастного коня. Чубарый тоскливо, словно прощаясь с жизнью, заржал. Кровь хлынула у негр из горла…
И так, стоя на задних ногах, полураздавленный, с гривой, дыбом поднявшейся над его измученной мордой, он стал медленно опускаться в пропасть.
Киргиз видел, как большая снежная оплывина исчезла в глубине трещины.
При вспышках молнии он не мог разглядеть всего хорошенько и решил, что оба погибли — и лошадь и всадник.
Он слез с седла, сел на снег и заплакал.
Неизвестно, долго ли прогоревал бы он тут над пропастью, если бы не заметил, что лошадь его отошла на несколько метров. Он пополз за ней на четвереньках. Лошадь опустила голову и, нюхая дорогу, осторожно шла вперед. Киргиз где ползком, где дрожащими от страха ногами пробирался за ней…
Вот и конец снегу. Лошадь остановилась и оглянулась. Киргиз поймал поводья, влез на седло. Через два часа он сидел у жаркого очага в кибитке верхнего аула и рассказывал о том, как шайтан унес в пропасть лесничего.
Молния, блеснувшая в момент гибели Чубарого, погасла. Наступила, продолжительная темнота. Отец поднялся и напряженно вглядывался туда, где только что билась несчастная лошадь.
— Не может быть, не может быть… — громко твердил он сам себе.
И с надеждой ждал новой молнии. Вот сейчас она блеснет, и он снова увидит Чубарого. Надо только постараться подбежать и поддержать его за повод. И он выкарабкается, наверное выкарабкается.
Молния ракетой взвилась по небу. И отец увидел… темную пропасть и белый столб взлохмаченного снега, который плясал над Чубаркиной могилой.
Один в разбушевавшемся леднике…
При первых же шагах он провалился в яму. Вокруг намело огромные сугробы.
Собрав все силы, он засвистал и закричал киргизу:
— О-го-го-го-гоооу!
Прислушался. Буран заревел сильнее.
«Нет, где уж тут? Может, он и близко, да разве тут услышишь?»
Почувствовал озноб. Нахлобучил поглубже шапку. Пальцы закоченели и не сгибались. Нестерпимо захотелось закутаться в шубу, лечь на снегу и заснуть. Но он перемог это желание и двинулся в путь, разговаривая и споря сам с собой. Спотыкался, падал, увязал в сугробах. Вставал и снова шел все дальше и дальше, не зная, куда идет.
Длиннополый тулуп путался в ногах. Отец скоро устал, запыхался и вспотел. Добравшись до камней, он уселся, чтобы отдохнуть и покурить. Но табак и трубка были на седле, на лошади, а лошадь…
«Ах, чорт возьми! Неужели же все это правда? Ведь сгубил, своими руками сгубил коня!»
В отчаянии он затряс головой. Сгреб горстью снег, хватил несколько глотков и поднялся. Лицо горело, голова была легкая, пустая, а ноги ныли от усталости.
Яркое горное солнце. Жгучий ветер с ледников. Оранжевые альпийские маки под синим высоким небом.
Двое киргизов слезли с коней и наклонились над человеком, спавшим на камне.
— Что за человек? Откуда он? Где его лошадь, оружие? — вертелось у каждого на языке. Но, верные своим обычаям, киргизы, казалось, не удивлялись. Они присели на корточки, не торопясь достали из-за пазухи флакончики с жевательным табаком, закинули по щепотке за губу и поглядели друг на друга. Суетиться, проявлять любопытство неприлично взрослому мужчине. Киргизы молча сосали табак, цыкали слюной в сторону и раздумывали.
В это время подъехал новый всадник — высокий, костистый старик. Он ночевал в ауле, куда забрел лесник, и слышал его рассказ.
— Это лесничий, — догадался подъехавший. — Так он, значит, спасся? А там из аула поехали джигиты вытаскивать его тело из пропасти. Вставай, джолдаш[10]! Нельзя спать на солнце.
Отец с трудом поднял голову. Ах, как она гудела! В ушах прямо стон стоял. Он тупо оглядел всех и снова улегся. Тогда старик взял его за плечи, поднял, посадил на лошадь и к ночи доставил домой.
Нам велели проветрить постели. Мы навьючились подушками и одеялами и караваном вышли во двор. Солнце палило вовсю. Подушки прожарились, словно на плите. Мы перевернули их на другую сторону и хвалились, кто лучше проветрил.
— Моя горячее всех! — кричала Наташа. — Вот попробуй-ка, сядь-ка. Прямо… встанешь.
Она садилась, вскакивала и предлагала нам делать то же.
— А я свою еще выхлопаю палкой, чтобы не было больше микробов.
Палки дружно захлопали.
— Ну вот, после такой работы уже не выбьешь пылинки.
— А это мы поглядим.
Я размахнулась.
Одновременно с хлопом раздался отчаянный крик:
— Не смей драться! Что я тебе сделала?
— Чего ж ты подходишь сзади?
— А чего ты размахиваешься?
— Так я же не видела.
— Не видела! А ты бы посмотрела.
— Что ж нам теперь делать? Голову закинь назад, а то кровь очень.
При виде крови Юля принялась громко плакать.
В это время из-за угла вылетела Соня.
— Не реви, постой, — торопливо сказала она Юле, — там про Чубарого новости. Казак на крыльце рассказывает.
И она исчезла, подхватив Наташу.
— Про Чубарого? Новости? Какие же про него могут быть новости?
Я пожала плечами.
Юля вытерла фартуком глаза и распухший нос, и мы побежали к дому.
Объездчик уже начал рассказывать. Шапка на затылке, ружье поставил между колен, разгорячился, размахивает руками. А все слушают внимательно, смотрят прямо в рот.
— Тише, — говорят нам, когда мы, запыхавшись, подбегаем, — это про Чубарого.
— Ну вот. Значит, выпил я для храбрости водки, скидаю полушубок и говорю: «Ну, вы шайтана боитесь, а мне на шайтана начхать. Да и нет их вовсе, шайтанов ваших. Вяжите, айдате, мне под грудями аркан и слушайте. И уж будьте надежны — и вьюк, говорю, и седло, — все в аккурат представлю». Ну, а киргизы, они, конечно, рады. Потому им спушаться боязно. Обвязали они меня всего вдоль и поперек и спущают. Качусь я по льду. Крутизна — смерть. Эх, думаю, отпустят аркан — поминай, как звали. Вниз лучше и не смотреть. Конца-краю никак не видать. Бездонная, словом сказать, пропасть. Треплюсь я себе, как червяк, на веревочке, вдруг — стоп… Льдина одна, здоровенная, выперлась боком, на манер полочки, и дорогу мне загораживает. Стал я на нее обеими ногами, огляделся и… Мать честная! Что это — ровно храп какой? Вижу, стоит он. Весь вдавился в снеговую стену. Белый, обмерзлый. Грива, хвост — сосульки одни. Из носу тоже сосульки топорщатся. И над глазами, заместо ресниц. Стоит, на стену навалился, да так и примерз к ней боком. А под льдиною!..
Казак зажмурился и покрутил головой.
Потом продолжал, еще пуще разгораясь:
— И вот, ведь животная, а глядите, до чего смышленая. Трое суток ведь так простоял, не шелохнулся. Только глазами водит, да ноздри так и трепещутся, так и дрожат. Подошел я к нему. Ах, ты, думаю, горе-то какое! И помочь, главное, нечем. И конь-то уж больно обнадежен — меня прямо ест глазами. Что ты будешь делать? Дернул я веревку три раза, как было положено. Стали меня подымать. А конь!.. Как увидел, что я ухожу и опять его одного бросаю, повернул за мной морду, слезы в глазах и хрипит — зовет: помоги, мол, брат, не уходи, не покидай замерзать живого.
Соня отвернулась. Юля прижала руками наброшенный на лицо фартук. Наташа совсем близко подошла к рассказчику, гладила его колено маленькой, загорелой ручкой и шептала:
— Ну, а потом… потом что?
— Наверху обступили меня киргизы. Почему, дескать, ты не снял седла и вьюк не захватил с собой? Тут меня разобрало. Тварь живая, может, говорю, погибает, а вы с седлом пристаете! Коня выручить беспременно, говорю, надо. Трясут головами: «Ой бой! Как можно, никак этого не можно. Провалился жеребец — пускай там и сдыхает. Человек дороже коня». Они свое, а я свое. Ну, вызвался наконец киргизин один спушаться со мной. Взяли досок, войлок, кошму и — айда. Насилу опять разыскали. Не позвал бы конь — прошли бы мимо. Шибко уже белый он — в снегу вовсе теряется.
Казак замолчал и завозился с табаком и бумагой. Но скрученная цыгарка так и осталась не заклеенной, потому что все заторопили его вопросами.
— Ну, что же, вытащили вы его из пропасти?
— Как же вам удалось, а?
— И что же он, правда живой?
— Трое суток во льду! Шутка ли дело!
— Я и сам не надеялся. Да ведь вот удалось, вытащили. Обернули его войлоком, обвязали арканом, доски под живот подвели и — айда… Тянули, тянули… и вытянули. Размотал я веревки. Из тюка сразу — пар. Чубарый отогрелся, вспотел, шерсть на нем закурчавилась. Лежит весь мокрый, слабый и головы поднять не может! Схватил я бутылку водки и ему — раз! Выпил Чубарый — головой только замотал. Прикрыл его снова кошмами. Стонет — лежит. Киргизы все в одну душу: околеет конь. Все едино, говорят, сдохнет. А я говорю: дайте срок — отдышится. Оно по-моему и вышло.
Казак широко улыбнулся. Наташа снова ласково погладила его по колену.
Чубарый не мог поднять головы и долго не притрагивался к еде. Но потом, когда он обсох, у него проснулся волчий голод. Ему дали немного овса. Натаяли в казанке снега и напоили теплой водой. Потом поставили на ноги. Он не мог переступать и все валился набок. С него сняли тяжелый вьюк и седло и, подпирая, поддерживая со всех сторон, потихоньку сводили с горы.
Через каждые десять-пятнадцать шагов Чубарый падал. Ему давали полежать, потом снова поднимали и так почти на руках вели дальше. Каждый шаг от своей ледяной могилы Чубарому приходилось брать с бою. Ледник остался позади. До жилья было уже недалеко. Но киргизы выбились из сил и решили оставить лошадь на дороге.
Снова жизнь Чубарки висела на волоске. Ночью больную, беспомощную лошадь, конечно, заели бы волки. В это время сквозь верхушки елок полыхнул огонек и осипшая киргизская собака простуженно залаяла невдалеке.
Из аула спешила подмога.
— Живой? — послышались восклицания.
— Живой.
Еще несколько сотен неверных, дрожащих шагов, и Чубарый тяжело рухнул возле кибиток.
У костров забегали люди. Подбежали кудлатые, оборванные щенки и с ворчанием обнюхали коня. Мимо с тревожным фырканьем и ржаньем пронеслись легкие тени кобылиц.
А Чубарый лежал, вытянув на ласковой траве свою больную, простуженную голову, и трудно, хрипло стонал.
Больше месяца жил Чубарый в горах, на пастбище. Одна за другой приходили о нем вести: Чубарый уже поднимается, Чубарый уже может ходить. Чубарый заржал.
Каждую новую победу Чубарки над болезнью мы встречали шумной радостью.
— Чубарку приведут завтра утром, — услышали мы однажды за обедом.
— Конюшню мы уже почистили, — поспешно заявила Соня.
Отец мельком взглянул на нее и как-то криво усмехнулся.
Несколько дней тому назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.
— По-моему лучше бы прямо его… не заводя даже сюда. Это какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.
Потом Наташа приставала с расспросами:
— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.
— Укор совести, — поправила ее Юля. — Нет, просто легкое у него одно сгнило. Он примерз боком к стенке ледника, — оно и простудилось. А потом вовсе сгнило.
— А укор?
— Ну, что — укор? Что ты повторяешь чужие слова? Соня! А Соня! Разве укор совести — болезнь?
— Конечно, болезнь. Еще как страдают от этого.
— И Чубарка тоже страдает?
— Кто?
— Чубарка.
— Тьфу, дуры какие.
Она возмущенно повернулась ко мне и сказала:
— И все это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.
Мы всегда немножко гордились Чубарым.
И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.
— Вот у нас лошадь, — говорили мы на поселке, — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что. Завтра его приведут. Идемте встречать его с нами.
После таких разговоров утром к нам присоединилась целая толпа ребят.
Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка.
— Другим лошадям тяжело, а ему все нипочем. Вот вы сами увидите.
Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачевой аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.
По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, сразу по пять — десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах — аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребенок, а у коровы к хвосту привязан теленок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребенок и теленок ревут, что есть силы, стараясь перекричать друг друга.
Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.
— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.
— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.
— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали, небось?
— Как? Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?
От нетерпения мы никак не могли отложить тяжелый засов. Толкались, мешали друг дружке.
— Пусти — я…
— Стой-ка, ты не так.
— Дайте-ка я лучше попробую.
Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.
Вот сейчас он почует, что мы несем ему сахар, звонко заржет и весь заиграет от радости.
Наконец распахнули конюшню.
Худая, как скелет, костистая, вся какая-то встрепанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла, вместо ржанья, и сейчас же закашлялась.
— И это Чубарка! — горестно вырвалось у нас.
— Бедный, бедный.
— Нет, как же это?
— Ну что же? Он теперь еще лучше прежнего.
— Зато он теперь совсем добрый, — сказала Наташа, едва удерживая слезы.
— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.
Мы с Соней долго молчали.
Но, когда я разжала губы, первым моим словом было:
— Ну и отец! Замучил и хотел отдать его на шкуру. Ну, погоди после этого, пусть теперь попросит сбегать за папиросами — ни за что!
— Да, — ответила Соня коротко и со вздохом.
До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь, разговаривали вполголоса, словно боялись ее утомить.
К чаю пришли молчаливые и решительные.
— Ну что? — спросили нас.
— Хороший он какой, добрый, умный…
— А вы разве не заметили?..
— Чего? Он лучше стал гораздо.
— Да, и мне он теперь лучше нравится.
— И мне.
— И мне.
Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится — не выдадим.
Мать поглядела на наши взволнованные лица.
— А молодцы у меня ребята, — сказала она.
В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.
— Ни стрелять его, ни отводить на живодерню я не дам!
— Да пойми же ты! Все равно он сдохнет.
— Ну что же? Пускай. Сдохнет — так сдохнет. А может быть выживет.
— А хоть и выживет — мне такой дохлятины не надо.
— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.
Соня не удержалась и хлопнула в ладоши.
— Ну и мама!
Она толкнула дверь, и мы со смущенными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнату.
Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чолке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.
Когда мы подошли, он снова пробовал подняться; вытянул передние ноги и с усилием привстал.
Напрасный труд. Задние ноги и круп совсем не слушались его. Чубарый тяжело повалился, вздохнул и заколотился о подстилку головой. Потом снова рванулся.
— Встает!.. Ну-ка, поддержим.
Соня подставила плечо. Я помогла ей.
Мы видели, как делал один извозчик, когда у него упала лошадь.
— А ну! А ну!
Юля и Наташа ловили негнущиеся Чубаркины ноги и старались найти для них точку опоры.
— Ага, ага, встает! Но-о! Чубарик, ннооо!
— Ах, чтоб тебя!..
— Что ты кричишь?
— Да самой бы тебе так…
Чубарый стоял, растопырив ноги. Соня морщилась и скрежетала зубами: одно из своих копыт он поставил ей на босую ногу.
Я бросилась на помощь.
— Нет, нет, не толкай его так. Ты только чуточку… подними. Ну, вот и ладно.
Нога была запачкана навозом. Сквозь грязь виднелась огромная ссадина.
— Заживет, — решила Соня.
Наташа разыскала в углу конюшни какую-то грязную бумажку, послюнила и приклеила ее к Сониной ране.
— А то мухи нагадят, — пояснила она с видом опытного доктора.
Пока Чубарый не мог пастись сам на лугу за оградой, мы рвали для него траву руками. Он лежал недалеко от конюшни на солнце, но трава около него никогда не бывала вялой: мы без конца приносили свежую. Кроме того, мы таскали ему все, что попадалось на глаза: овес, краюху хлеба, сахар. Замешивают ли пойло для коровы — мы непременно улучим минутку, стащим для Чубарого отрубей или свеклы. Или посечем сухой клевер, обдадим горячей мучной болтушкой, прибавим «по вкусу» соли и угощаем нашего больного.
Чубарый долго был костлявым и некрасивым, но нам он казался красавцем.
По утрам мы чистили его скребницей и щеткой, расплетали и заплетали его гриву, чолку и хвост в тугие тонкие косички. И каждую такую косичку завязывали на конце яркой косоплеткой.
Наташа целыми часами разговаривала с конем, трудясь над его прической. Чубарый с удовольствием слушал ее голос и смех. Конь лежал и большая голова его приходилась как раз вровень с животом девочки. Иногда она шептала ему что-нибудь в ухо. Конь тряс головой, а Наташа заливалась смехом и говорила:
— Нет, правда! Ты думаешь, я вру?
Чубарый привык, чтобы около него постоянно возились, разговаривали. Без нас он скучал. И если мы куда-нибудь отлучались, он все еще через силу, с надрывом и кашлем, принимался ржать. И нам было веселее возле Чубарки. Мы даже читать собирались к нему.
Дома начинали ворчать:
— Вы уже захватывайте заодно свои постели и перебирайтесь совсем жить в конюшню.
Труды наши не пропали даром.
Чубарому с каждым днем становилось лучше. Сперва он, осторожно передвигая ноги, бродил по двору. Потом стал спускаться через огород к озеру. Там на берегу, согретый яркими лучами, он стоял и дремал.
У купален всегда было весело. Мы с десятком поселковых ребят целый день полоскались в воде, а когда выбирались на берег, Чубарый открывал глаза и тянул к нам вздрагивающие ноздри.
— Чубарка! Чубарка! — звали его из воды.
Чубарый поднимал голову и пристально вглядывался в синеву озера. Разглядев наши стриженые, круглые, как шары, головы, он принимался ходить по берегу, ржать, а то даже спускался в воду. Мы хватали его за гриву и тянули вглубь. Чубарый упирался. Первое время он не отваживался заходить глубоко, но постепенно освоился и полюбил купанье.
Как-то матери понадобилось послать нас зачем-то. Она покликала нас во дворе. Не нашла никого и пошла за нами в купальню. Щурясь от солнца и ветра, взошла она на мостки, далеко уходящие в воду, и начала звать.
На зов из купальни выплыла пара собак, косматая голова Чубарого и с полдюжины загорелых крикливых чертенят.
Весь обсыпанный ребятами, Чубарка вышел из воды, фыркнул, отряхнулся и по-собачьи передернулся всей шкурой.
— А знаете, ведь он и вправду поправился, — удивленно заметила мать.
Этот день был последним днем Чубаркиной болезни.
Прошло еще несколько недель. И вот однажды во дворе раздался радостный клич. Мимо окна прогарцовал сытый, отлично вычищенный конь. На спине у него восседали четыре девочки в красных шапочках.
Соня впереди всех — держала поводья. За ней сидела Юля, обхватив ее руками поперек живота; дальше точно таким же образом умостилась я, а Наташа — четвертая — повисла над самым хвостом.
Чубарого разукрасили на славу. Грива и хвост пестрели яркими лоскутками. Над чолкой красовался пучок красного мака. И весь выезд имел очень торжественный вид.
— Тпрруу-у! — сказала Соня, затягивая поводья. — Ну, мы поехали в город. Покупать ничего не надо? А то мы можем…
— Ишь ты, какая у них прыть! Только в город — это слишком далеко, а здесь, около дома, пожалуйста, покатайтесь. Осторожнее только, чтобы Наташа…
— Но-о, Чубарый! Работай ногами! Гоп-ля!
Четыре шапочки раскланялись. И Чубарый мягкой переступочкой-ходой понес нас по широкой пыльной дороге.
Добрую половину дня мы проводили на лошади. Ездили и без седла и в седле, прыгали через канавы, заборы, учились слезать и садиться. Нам с Соней — старшим — было удобно, а вот Юле и Наташе сильно мешал малый рост. Наташе приходилось влезать на седло в три приема: сначала, уцепившись руками, подтягиваться на стремя, потом перехватиться за луку и лечь животом на седло, а там уже перекинуть ногу через спину и умоститься как следует. Но такие мелкие затруднения никого не смущали.
— Это что — научиться ездить! Нет, вы научитесь падать, тогда я скажу — вот это здорово, — пошутил однажды отец.
Весь следующий день мы упражнялись в падании: надо было проезжать рысью мимо разбросанной возле стога соломы и, не замедляя хода, падать на нее с лошади.
Долго нам это не давалось.
Руки как-то сами затягивали повод. Да и падать было неприятно.
— Падать очень трудно, — признавались мы после отцу.
— А вы разве пробовали?
— Пробовали. И не смогли. Только Соня одна…
И мы рассказали ему про наши упражнения.
Незаметно подошла зима. Каждый день Чубарого запрягали в сани и отвозили нас в город, в школу. Он так привык подъезжать в, семь часов утра к дому, что его только запрягали, а дальше уж он сам: открывал носом ворота, выходил и становился у крыльца.
Мы с Соней (Юля и Наташа тогда еще не были в школе) выбегали с сумками, садились в сани и торопили:
— Скорей, Чубаренький, а то опоздаем.
Дома часто бывали все заняты, и за кучера сажали Юлю. В армяке, в шапке с ушами и в больших рукавицах, она влезала на козлы. А на крыльце в это время заканчивалась очередная схватка между мамой и Наташей.
— И я тоже с ними! Что я каторжная, что ли, дома сидеть?
— Да зачем же тебе подвергать себя лишней опасности?
— Мне лишняя опасность дома оставаться.
— Да ты себе нос отморозишь!
— Ну, и пусть…
— Как же ты тогда — без носа? Нет, не пущу. Трогай, Юля!
Нет, подожди, постой… Ай, подожди!.. А-а-а…
Громкий рев, крики, и через минуту Наташа, сияющая, со слезинками на глазах, громко и торжествующе сморкается в санях.
Юля испускает залихватский свист. Чубарка берет с места, и мы несемся вниз по гладкой, наезженной дороге.
Правила Юля отлично. Послушали бы вы, как она гикала, шелкала языком и на опасных поворотах говорила, успокаивая коня: ооо… ооо…
В базарные дни дорога была очень оживленной: сани, розвальни, пары и даже тройки торопились на базар. Обычно же народу было немного, ехали мы да еще двое-трое соседских саней. Мы постоянно вызывали их на соревнование. Нагоним и крикнем:
— А ну, понатужьтесь!
Поднимется гвалт, крики. Защелкает кнут.
Чубарый дрожит от нетерпения и все налегает на узду.
— Ооо… ооо… — басом воркует Юля, а в глазах у нее так и пляшут бесенята.
Соседские лошади бегут, что есть силы. Мы поспеваем сзади. Дорога узкая. Но вот удобное местечко…
— Ии-и-иих! — звонко вскрикивает Юля.
Мы все вскакиваем на ноги. Это самый захватывающий момент. Как будто кто взял и переставил сани вперед. Вот они сразу поровнялись. Тяжело храпящие морды чужих лошадей проходят мимо наших лиц и остаются за спиною.
Чубарый, все разгораясь, все набавляя ходу, летит впереди.
В наших санях неописуемый восторг.
— Тише! тише! — кричат нам прохожие и проезжие.
— Ооо… щш… тише, тише, Чубарый. Подождем этих черепах.
Мы останавливаемся и великодушно поджидаем соседей.
У них кучером маленький злой старичок.
— Погоди вот, сорванцы. Сегодня же скажу лесничему, чтобы больше вас одних нипочем не пускали. Еще мода — ребята без кучера.
— А что? Мы вам мешаем, что ли?
— Людей покалечить хотите? Разве так можно ездить? Нет, уж сегодня папашке вашему все, как есть, объясню.
У нас в санях тишина, уныние.
— У вас отличный коренник! — восторгается вдруг Соня.
— Но, но, ты мне зубов не заговаривай.
— Мы, небось, ни разу еще ни на кого не наехали. А вы вот вчера задели санями.
— Ладно, ладно. Поговори у меня. Экие зубастые, прости господи, — ворчит старик, снова озлясь. — Это уж там видно будет. А только езде вашей больше — крышка.
А ну, как и вправду не дадут больше править? Старикашка ехидный, пойдет и нажалуется. Скажет, гоняют, как сумасшедшие, не смотрят, куда.
Мы не на шутку беспокоились.
В школе вызвали меня по географии.
— А ну, вот ты сидишь — галок считаешь. Иди-ка лучше сюда, к доске, и проведи карандашом по карте. Как бы ты проехала по Волге, скажем, от устья к истокам? От устья к истокам, понятно?
Я вышла к доске. Стала у карты, а сама все про езду нашу думаю.
— Ну, что ж ты? — спрашивает учитель. — Не знаешь, как нужно ехать?
И вдруг я, как во сне:
— Конечно, осторожно, — говорю. — Мы очень осторожно и никого ни разу не задели.
Потом меня задразнили за это.
Кто не видел Чубарого раньше, никогда бы не поверил, что этот конь провел трое суток в ледяной пропасти.
К нему вернулись и статность и красота. Только голову он держал не так гордо, как прежде, да ноги у него часто отекали, да еще на крутых подъемах он задыхался, а выбравшись наверх, долго не мог отдышаться. Зато в долинах, по ровной дороге, Чубарый давал почти прежнюю резвость.
Однажды мы лихо катили из школы. Впереди на дороге, у самого поселка, чуть замаячил одинокий пешеход. Юля присвистнула, и мы мигом его обогнали. Вдруг видим — он машет нам и смеется.
— Постойте! Да это отец!
— Тпррру! Садись — подвезем, папа!
Чубарый заплясал на месте. Отец подошел и, все так же улыбаясь, оглядел коня.
— А молодчина стал Чубарый. Придется вам… ишака купить, что ли?
— Что же, купи — это очень хорошо.
Отец любовался конем.
Он протянул руку и хотел потрепать его по шее.
Но Чубарый дико всхрапнул и рванулся в сторону.
Уши он плотно прижал, зубы оскалил. Глаза зажглись злым огнем.
— Ты что это, лошадь?
Мы не могли понять, что это вдруг ему померещилось. Отец попытался еще — Чубарый опять испугался.
— Ну, ладно. Пускай. Поезжайте.
— А ты?
— Нет, мне надо зайти здесь по делу.
Юля сначала пропустила отца вперед. А когда он отошел на порядочное расстояние, ослабила вожжи, и Чубарый в полном блеске пронесся мимо.
Мы были удивлены и очень обрадованы обещанием отца: Чубарка да еще ишак. Целый день обсуждали, как мы тогда разместимся. Решили так: один кто-нибудь на ишаке, а трое на Чубарке. Отлично!
За обедом отец сказал матери:
— Чубарый-то наш совсем выправился. Я думаю опять начать на нем ездить. А ребятам я обещал вместо него ишака.
— Вместо Чубарки! — ахнули мы в один голос.
— Ну, уж это дудки!
— Сначала отдали, а теперь отбирать…
— Так порядочные люди не делают, — сказала Соня с дрожью в голосе.
Отец раздраженно поднялся. Мы на всякий случай подались к дверям.
— Мама! — сказала Наташа, слезая со стула и отправляясь за нами. — А ты что же молчишь?
Отец выставил нас из комнаты, но мы слышали — мать вступилась за нас. Она что-то долго говорила вполголоса.
— Не могу же я отдать здоровую, сильную лошадь вместо игрушки! — закричал ей отец.
— Зачем вместо игрушки? На нем ездят в школу, по всяким поручениям. Чубарый несет всю работу. А для объездов он не годится. Только замучишь и опять бросишь. Ведь у тебя же есть для этого служебная лошадь.
— А мне больше нравится Чубарый. Не желаю я потакать глупостям. Захочу — и буду ездить на нем.
Они замолчали. Мы тоскливо переглянулись: вот так похвастались Чубаркой! Что-то будет теперь?
Чубарка сам решил этот спор.
Страшные дни ледника, долгая болезнь и воспоминание о жестоких и несправедливых побоях на перевале навсегда запомнились лошади. Все страшное и неприятное, по мнению Чубарого, исходило от отца. Он положительно не мог переносить его вида. Даже голос отца заставлял его всегда наливаться злостью.
Из его рук он отказывался брать лакомства и в ужасе шарахался, когда отец пытался его погладить.
Отцу было неприятно, что Чубарка так его ненавидит, и он настойчиво принялся обхаживать лошадь.
Как-то вечером отец в прекрасном настроении возвращался домой. Проходя мимо конюшни, он вздумал зайти приласкать Чубарого.
В конюшне было темно. Он протискался в стойло. Лошадь сердито захрапела.
— Но, но, не узнал? — примирительно крикнул отец. Но Чубарка узнал его сразу. Он подобрался и изо всей силы грохнул копытами.
Отец бросился в угол. Лошадь тоже притихла и вгляделась в темноту.
— Чубарка! Чубарка, ты что это?
Услышав его голос, Чубарый окончательно рассвирепел. Удары подков загрохотали подряд, один за другим. К счастью, все они попадали в деревянную перегородку.
На шум и стук копыт сбежались все домашние. Перепуганного и страшно рассерженного отца выудили из стойла. Он рвался обратно к Чубарому и кричал:
— Хозяина? Своего хозяина? Да что же это такое?
А на другой день к нам на двор привели горячего иноходца.
— Годен только под седло, — с довольным видом объявил отец. — Уж на этом-то не повезешь картошку и разную там вашу муру.
Мы с увлечением исполнили за конюшней танец «диких с островов Фиджи». После этого отец не замечал больше Чубарого.
В Озерный поселок перебрался новый доктор. Это был веселый толстый человек, и карманы у него всегда были набиты конфетами, крючками для удочек, свистульками и другими прекрасными и полезными вещами. Нашего Чубарку он называл «ледниковый период».
Нам очень нравилось, как он красиво и научно выражался. Карманы его тоже пришлись нам по душе. Докторята были нам сверстники. И все было бы отлично, если бы не лошади.
Докторские гнедые не давали нам жить. Каждый день они летели в школу впереди Чубарого. Они были отличные лошади, эти докторские гнедые, мы должны были это признать, а вы думаете это приятно?
С первого же дня докторята стали задевать Чубарого:
— Куда вам, с вашим «периодом», до Орлика и Змейки!
— Да если бы Чубарый только захотел…
— А что же он не захочет?
— Стоит тоже… со всякими гоняться.
— Со всякими… У, хвастунишки несчастные!
Мы долго крепились. Гоняться по дороге в школу нам запретили, пригрозив отобрать Чубарого. А докторские думали — мы боимся, и расходились все пуще.
И мы не выдержали:
— Ну, ладно. Вставайте только пораньше, поглядим, чья возьмет.
Назавтра, в шесть утра, мы выехали из ворот и ждали на дороге.
Юля старательно завязала под подбородком тесемочки от шапки. Мы оглянулись на докторский дом.
У них ворота были настежь. Темно-гнедая пара стояла в глубине двора. Вот они выходят, усаживаются. Тронулись.
Стуча копытами, кони пробежали по мосту. Исчезли за поворотом. Ага, вот они…
— Трогай! — закричала я вдруг неожиданным каким-то голосом.
Сани дернулись. От толчка у меня звонко стукнули челюсти.
Мы выехали в поле.
Гонка должна была начаться сразу же, за первым поворотом, а закончиться у спуска, возле мельницы, около каменных столбов.
Мы волновались за Чубарого и молчали. Был сильный мороз, но Юля стянула рукавицы.
— Жарко, — сказала она и бросила их на дно саней.
Лошади выровнялись и понеслись.
Мне хорошо запомнилось это утро. Над белым полем холодный дым. Солнце только-только начинало выглядывать. По гладкой, пустынной дороге с визгом скользили двое саней.
Сегодня уж Юля не решилась пустить противника вперед (как она иногда делала), а старалась держаться все время наравне.
Чубарый шел превосходно. Мы ждали только первого лога. После него сразу все будет ясно. Там, за поворотом, дорога настолько узкая, что двум саням рядом ни за что не проехать. Либо проскочить вперед, либо пустить докторские сани.
Юля это хорошо понимала и торопилась изо всех сил. Вот лог уже близко, а сани все еще идут вровень.
За поворотом спуск и небольшой подъем на гору. Рядом есть еще старая, почти заброшенная дорога. По ней и спуск и подъем короче, но гораздо круче.
Юля оглянулась на нас.
— Айда по старой! — махнула рукой Соня.
И в тот момент, когда докторские сани проскакали вперед, мы резко повернули, провалились в сугроб, выбрались на старую дорогу, ахнули вниз и вылетели наверх под самым носом у гнедых.
— Ой-ой! — вырвалось у киргиза-кучера. — Кондай яхши! (Вот так здорово!)
Теперь только не пропустить их в узком повороте у реки. Сзади слышны удары кнута. Это докторский кучер в сердцах хлещет по гнедым. Наш Чубарый мчит впереди вдоль самого берега. И вон уж виднеются каменные столбики.
Последний поворот.
Р-раз!..
Сани сильно накренились, раскатились, мы, как горох, посыпались на лед.
Падая, я видела, как мелькнули гнедые. И тяжело дыша, стали у финиша[11].
Вытряхнув нас, сани выпрямились. Юля сильно ударилась, но осталась в санях. Она выехала на дорогу, остановила Чубарку и сконфуженно глядела, как мы, прихрамывая и потирая бока, подбирали шапки и книжки.
Подбежали докторский кучер и старшая девочка.
Они участливо спросили, скрывая торжество:
— Ну что, все целы? Костей не поломали?
— Не поломали! — буркнула Соня.
Докторские, широко улыбаясь, вернулись обратно, что-то крикнули, и гнедая пара спокойно покатила дальше.
«Тогда считать мы стали раны…»
Соня вывихнула большой палец Юля разбила зубы, стукнувшись о передок саней, и все время плевала кровью, у Наташи была шишка на лбу и ссадина на носу, а мне отдавили ногу.
Всем было больно. Но что эта боль! Главное — первыми пришли все-таки гнедые.
К весне Чубарка совсем выправился и стал, как прежде, драчуном и забиякой. Чуть только забудут запереть ворота, он уже на улице и уже дерется с чужими лошадьми.
Он умудрялся затевать драку даже в упряжи. Увидит, бывало, на другой стороне улицы лошадь, насторожит уши, выгнет шею гоголем так, что со стороны даже смотреть трудно, и медленно поворачивает сани. Подходит и начинает обнюхивать.
Долго, изгибая шеи и нетерпеливо топая ногами, стоят лошади, ноздря к ноздре. Потом вдруг завизжат, вздернут мордами и снова внюхиваются.
Так бывало — если в упряжи. А без нее — другой разговор. Раз, два — понюхались и — хвать… зубами за загривок. Или повернутся и угощают друг друга увесистыми ударами.
Весной на холмах за поселком паслось много лошадей. Чубарка неудержимо к ним стремился. И, если это ему удавалось, домой его приводили покрытого рубцами, изодранного и искусанного.
Один раз ему так разбили глаз, что сделалось бельмо. И долго мы возились — лечили Чубарку, вдувая ему в больной глаз сахарную пудру.
А то еще было — от удара напух у него подмышкой здоровый нарыв. Мы ставили ему согревающие компрессы, отгоняли мух, тучей лепившихся на рану, и целую неделю от нас несло йодоформом, как из аптеки.
— Чубарка убежит к лошадям, и его заколотят!
— Запирайте ворота, Чубарый убежит!
— Запирайте конюшню, Чубарый…
— Кто это оставил открытою калитку? — только и слышалось целые дни.
У нас росли звери и домашние животные, но ни за одним из них не было такого надзора, как за Чубаркой.
Из-за такого несуразного Чубаркиного поведения Наташа расссорилась в детском саду с учительницей. Они никак не могли столковаться.
— Какие животные называются дикими, какие домашними? — спросили у нее.
— Которые живут дома — те домашние, а которые убегают — дикие.
— Ну, назови какое-нибудь дикое животное.
— Лошадь, — не задумываясь, ответила Наташа и пояснила: — Чубарка наш все время убегает.
— Ну, а домашние тогда кто же?
— Домашние? Лиса, волк. Они никуда не убегают. Только в погреб очень лезут и в курятник.
Учителям осталось только расхохотаться:
— Вот история! Все в голове перепуталось.
Наташу это обидело.
— Нет, ничего у меня не путалось. Лошадь — самое беглое животное. А лиса у нас только по шкапам роется, за сахаром. Я это знаю наверное. Лиса у нас живет целых три года. А вы, должно быть, не видели их никогда, раз говорите такое.
И она ушла из детского сада, возмущенная и негодующая.
Я и Соня болели свинкой. Шеи распухли, выходить нельзя.
Мы сидели и тосковали, запертые отдельно от всех, в комнате с надписью: «Свинюшник».
Наружи — солнце, ласточки, всюду гроздья сирени, и все ребята уезжают в поле встречать Первое мая.
Юлю и Наташу тоже пустили встречать. Они прибежали к нашему окошку, круглолицые, уже загоревшие и облупленные. Прижимались к стеклу, что-то рассказывали, хохотали. Подводили к окошку Чубарого. Он тоже смотрел через стекло на наши закутанные головы.
Сквозь ограду виднелись линейки с ребятами. Учитель из Михайловки с флейтой, руководительница площадки с гитарой. Кто-то принес фотографический аппарат. Подъехала еще уйма народу. Стало по-весеннему смешливо и весело.
Наташу посадили на одну из линеек, а Юля и двое докторят покатили верхом. Мама вышла за калитку, помахала им вслед, а Юле сверх того погрозила. Потом пришла к нам в «свинюшник» ставить компрессы.
— Ты что это, мама, грозила?
— А то я грозила, чтобы помнила, что надо, и ехала поосторожней.
Юля ехала с боку линейки и отлично все помнила. Но эти докторские — ох, и отъявленные же были ребята! — стали приставать к ней, чтобы гоняться. Пришлось согласиться.
Тележки пропустили вперед. Остановились, сгрудились и стали условливаться, докуда скакать.
С вечера прошел дождь. Рыхлое, еще не просохшее поле тянулось к горам и вдалеке словно проваливалось в черноту ущелья.
Там, где исчезала дорога, чуть виднелось сухое дерево.
— Скачем до дерева!
Досчитали до трех и поскакали.
— Смотрите, гоняются! — закричали впереди на тележках.
Три годовалые телки стояли у края дороги. Они повернули головы навстречу лошадям и ждали. Потом задрали хвосты, замычали и ринулись вперед.
На беду одна замешкалась перед Чубаркиной мордой. Он споткнулся на полном ходу и сразу упал на колени.
Юлю словно сорвало с седла и бросило о землю.
— Я глянула, — рассказывала после Наташа, — она упала, и голова у нее откатилась в сторону, как арбуз. Ох, как я испугалась! Соскочила с телеги, подбежала, вижу — это шляпа пустая. А Юля лежит с закрытыми глазами. И Чубарый стоит рядом, отряхивается. Потом стал толкать ее носом. Тут подбежали чужие и спугнули его. Я закричала: «Чубарку ловите!» и скорей за ним.
Учителя не успели опомниться, как коротенькие Наташины ноги замелькали вдогонку за лошадью. Все окончательно растерялись: одна в обмороке, другая куда-то умчалась.
Недолго думая, михайловский учитель пустился за Наташей.
Замечательная это была картина: вниз по дороге, балуясь и играя, рысил жеребец. За ним, расстегнув пальтишко и сдвинув шапку на затылок, поспевала толстенькая девочка, а за ней, придерживая рукой падавшее пенсне, бежал учитель.
— Наташа, Наташа, подожди!
Он махнул рукой. Пенсне моментально свалилось. Этого еще недоставало! Учитель сощурился, замигал глазами и, встав на четвереньки, пристально уставился в грязь.
А Наташа тем временем мужественно топала калошами, не теряя Чубарого из вида.
— Чубарик, Чубарка! Ну, остановись ты хоть на одну минуточку!
И Чубарый как будто услыхал — пошел все тише, тише и остановился. Он поднял голову и загляделся на коров.
Ну, Наташа, теперь разводи пары! Долой калоши, мешают только. Раз, два — калоши полетели в разные стороны.
Наташа ринулась в обход.
Ух, и жаркий же это был день! Пальто и шапка отправились за калошами.
— Чубаренький! Чубаренький! Тпрсть, тпрсть!
Наташа собрала платье мешочком и сделала вид, что несет овес. Конь недоверчиво покосился, вздернул мордой, отбежал несколько шагов и снова покосился.
— Тпрусь, тпрусь! — твердила Наташа с отчаянием. Помешивала, пересыпала в мешочке и подбиралась все ближе. Чубарый потянулся, шевельнул ноздрей и заглянул в платье.
Наташа быстро ухватила повод. Попался! Теперь уже незачем притворяться. Она опустила платье. Чубарка не поверил, что его надули, и принялся разыскивать овес. Он дул Наташе в лицо, дергал ее зубами за платье и даже куснул за живот.
Он тормошил ее до тех пор, пока она не шлепнула его по большой лоснящейся щеке.
— Нагнул бы лучше голову, дурак. Надо же мне перебросить поводья.
Ну вот, теперь все как следует. Остается только сесть в седло. Вы думаете, это легко сделать, если стремена подняты так высоко, что до них не достанешь?
Наташа огляделась. Недалеко от дороги лежал большой камень. Она подвела к нему Чубарого, села и поехала обратно, устало отдувая красные от солнца и беготни щеки.
Первым ей встретился учитель. Он подобрал на дороге пальто и калоши и все удивлялся, не понимая, откуда взялись эти вещи. Пенсне он так и не разыскал и прищурился на Наташу, задумчивый и сосредоточенный.
Наташа подумала, что он сердится и потому щурится и проходит мимо. Она придержала Чубарого и покашляла.
Учитель не обратил на это никакого внимания.
— Тогда отдайте калоши, — не выдержала Наташа. — Вы что, уже домой идете?
— Аа-а, это ты? А я не узнал тебя на лошади. Куда ты помчалась? Чубарый и без тебя отлично нашел бы дорогу домой.
— Вот я этого больше всего и боялась. Прибежал бы домой, напугал бы всех. Они могли бы подумать, что Юля насовсем убилась. Я затем и бежала, чтобы его не пустить.
— Скажите, какая догадливая! А мне это даже не пришло в голову. Так, значит, ты его здесь, на дороге, поймала, не дома?
Учитель пошел рядом с лошадью. Наташа рассказывала, как она обманула Чубарого. Учитель внимательно слушал. Несколько раз он пристально взглядывал в простодушное лицо рассказчицы, закидывал голову и хохотал.
— Ну, ты прямо молодец! А я вот потерял очки и теперь не знаю, что делать.
— А где вы их потеряли?
— Да вон, кажется, там.
— Давайте я поищу. Подержите Чубарика.
Наташа спустилась на землю и стала ходить, согнувшись в три погибели.
— Вот же они! — крикнула она вдруг, поднимая залепленное грязью пенсне.
— Ну, теперь я вижу, — повеселел учитель. Он вытер пенсне носовым платком, надел его на нос и сказал: — Куда же мы теперь? Домой или к Юле?
— Зачем домой? Дома, пожалуйста, ничего не говорите. Напрасно только достанется Юле, да и Чубарку могут отнять. Лучше поедемте к ней поскорее. Хотите, садитесь сзади меня. Да не так! С другой стороны надо садиться.
Учитель, улыбаясь командирскому Наташиному тону, полез на спину лошади. Чубарка повернул голову и с удивлением смотрел. Он сразу же почуял, что учитель — неважный ездок. Только учитель занес ногу, Чубарый изловчился и куснул его за ляжку. Учитель умостился за седлом, потер ляжку и поправил пенсне.
— А правь ты сама. Я ведь не умею, — сказал он и сконфузился.
Теперь уж и Наташа повернула голову и взглянула на этого странного большого человека.
Юлина голова быстро поправилась, и все пошло по-старому. Потом, долгое время спустя, стала она у нее сильно побаливать.
Может быть, это от того удара, — сказал доктор.
Боли мучили Юлю круглый год. А зимой еще и Соня сломала себе руку.
Раз вечером возвращалась она мимо колоды, где поят лошадей. Там стояли чьи-то кобылицы. Чубарка, конечно, заартачился. Заплясал на льду, поскользнулся и упал.
Падая, Соня вытянула руку вперед, и рука сломалась. Кость хрустнула в двух местах — у кисти и чуть пониже локтя. Это было так больно, что, по словам Сони, во рту у нее стало «ужас как сладко, а в голове сразу замигали звезды».
В это время проходил какой-то знакомый. Он подбежал, поднял лошадь и Соню.
— Что, больно?
— Очень, — сказала Соня сквозь зубы. — Ох, не троньте руку! Домой!
Мы с матерью разматывали нитки. Вдруг открылась дверь. В комнату вошел пар, потом Соня, неся перед собою согнутую руку, потом знакомый, поддерживая ее.
У Сони слетела шапка, голова растрепалась, и одна бровь вздернулась высоко, до самых волос.
— Не пугайся, пожалуйста, — сказала она матери, — я сломала руку. Но Чубарка тут не при чем. Он сам тоже упал и ударился.
Мать посмотрела на нее широкими глазами, схватилась за голову.
— Полжизни… Всю жизнь вы у меня отняли со своим Чубаркой! Что мне только делать с вами, не знаю.
А после что поднялось! Все забегали, засуетились. С Сони начали снимать тулупчик. Только дотронулись до рукава — Соня как закричит. Стали резать рукав. Вынули руку. Она распухла, стала, как полено. Кто-то сказал, что надо ее в горячую воду. Опустили в горячую воду. Потом стали спорить.
— Зачем в горячую? В холодную надо.
Вынули из горячей, опустили в холодную. Соня даже посинела от боли. Молчит, молчит и вдруг громко так:
— Ой! Ой! Ой! Как больно!..
Подоспел отец с толстым доктором. Доктор нагнулся к Соне и всплеснул руками. Воду сейчас же унесли. Потом приготовили бинты, какие-то палочки и что-то белое, как мел.
Доктор снял пиджак, засучил рукава, иноходью подбежал к Соне, а отец с матерью держали ее за плечи. Соня страшно закричала:
— Ай, ай, не могу-у-у-у!.. — и лягнула доктора ногой в живот. Он отскочил, как мячик.
— Деточка, деточка…
Соня от боли потеряла сознание.
Руку вложили в лубки, забинтовали и дали Соне каких-то капель. Потом ее уложили на кровать. Но она не могла улежать на месте. Рука так болела и ныла, что Соня всю ночь металась по комнате.
Просыпаясь, я слышала, как ходит она из угла в угол, качает забинтованную руку и баюкает ее со слезами в голосе:
— А-а-а! А-а-а!..
У нас с Чубарым была настоящая дружба, и Чубарка надеялся на нас так же, как мы на него.
— Наш Чубарка не выдаст. Уж Чубарый-то, небось, не сплохует, — часто говаривали мы.
И правда, Чубарый ни разу не сплоховал.
Оттого ли, что все время он проводил с нами и мы очень баловали и холили его, или уж это нужно было приписать его уму и понятливости (в чем мы, впрочем, не сомневались), но он отлично нас понимал.
Мы часто с ним разговаривали, и он был настолько чуток, что по тону голоса догадывался, в каком настроении его хозяева.
Был с нами такой случай. Меня и Наташу послали в город с поручениями. На базаре я слезла и пошла в ряды покупать, а Наташа на Чубаром отъехала и стала в сторонке.
Через некоторое время я оглянулась, смотрю — около нее стоят какие-то люди. Гладят Чубарого, смеются.
После покупок мы устроились в тени. Дали Чубарому клеверу, проверили расходы и покупки и сидим дожидаемся, когда кончится жара, чтобы ехать домой.
Тут вспомнила я, что мне надо еще забежать к сапожнику.
Оставила лошадь и вещи с Наташей и побежала на другой конец города.
Вернулась — уже темнеть стало.
Наташа сказала, что к ней опять приходили какие-то «дяди». Спрашивали, далеко ли она живет.
— Я сказала, что около озера. А у них лошадь какая красивая! И прямо кобыла.
Эти «дяди» мне что-то не понравились. Как раз накануне я слыхала, что у соседей украли двух лошадей.
— Поедем-ка лучше, Наташа, поскорее домой. А то как бы из-за этих дядек и с нашим Чубариком чего не случилось.
Мы лихорадочно собирались. Но, пока запаковывали покупки, сложили их в мешок, съездили к колодцу, напоили Чубарого, стало совсем темно.
Дорога шла по длинной темной аллее до лога. По логу бежала река, которую нужно было переезжать вброд. Потом подъем на гору. И дальше до озера ровное поле.
Мы выехали на аллею, и Чубарый пошел своей превосходной рысью.
Наташа крепко уцепилась за меня руками. Мы ехали без седла. Она сидела за мной. Я правила.
Не успели мы проехать двух километров, как я убедилась, что за нами кто-то скачет.
— Ну-ка, Наташа, — сказала я, останавливая Чубарого и вытягивая ступеничкою босую ногу, — перебирайся-ка ты вперед.
— Зачем?
— Мы сейчас поедем очень быстро, и ты можешь меня стянуть и сама упасть. А впереди ты будешь держаться за гриву.
Наташа быстро перелезла.
— Ну, поехали… Чубарый, айда!
Чубарый рванул и понесся. Никогда он не бежал так хорошо, как в эту ночь.
Поднялся ветер, и деревья, кланяясь, уходили назад.
Задача заключалась в том, чтобы успеть добраться до лога. Там у реки, на мельнице, знакомый мельник; если попросить, он наверное не откажется проводить нас до дому.
Ветер дул нам в спину, и с его порывами все ближе раздавался топот погони. Догонявшая нас лошадь шла полным карьером.
Я поняла, что нам не убежать, и решилась на опасную уловку — спрятаться, чтобы погоня проскочила вперед нас.
Я свернула с дороги, подъехала под ветвистое дерево и остановилась.
Карьер послышался совсем близко. Чубарка насторожился.
Вдруг я вся похолодела: кобыла!.. — у них была кобыла. Это значило, что Чубарый непременно заржет.
— От кого мы спрятались? — спросила меня шопотом Наташа.
— Молчи, Наташа. Ох, молчи! Чубарик, и ты молчи, — как-то невольно прошептала я, поглаживая его горячую шею.
В лунных просветах замелькала легкая тень. Кобыла бежала, как кошка, беззвучно касаясь земли.
Наташа что-то шептала Чубарому. Мы обе тряслись, как в ознобе.
Кобыла исчезла за поворотом.
— Проехали, кажется?
— Подожди, еще нельзя. Он еще близко.
В это время Чубарый поднял голову, прислушался и звонко заржал.
Вот было! Мы тихо ахнули…
Один, два, сразу три лошадиных голоса ответили на его ржание. На дорогу выехали телеги. Я думала, что они едут к озеру, и прямо подпрыгивала от радости: тогда не надо тревожить мельника — за телегами мы отлично доедем.
Мы проехали уже и мельницу и лог. Дальше дороги расходились. Телеги неожиданно свернули налево, и мы опять остались одни.
Светила полная луна, и дорога была гладкая и белая, как полотно.
— Ну, Чубарый, лети!
Не успели еще телеги скрыться из виду, как знакомый стук копыт снова послышался у нас за спиной.
Наташа вцепилась в Чубаркину гриву. Я сжала коленями бока коня и почти что не правила.
По белой от луны дороге, ныряя, мчалась черная тень.
— Ну, Чубарый, вся надёжа на тебя. И-ии-их!
Чубарый сорвался в карьер. Наше волнение и страх передались и ему. Это была бешеная скачка.
Вот и первые огоньки поселка. Мы влетели в улицу, завернули за угол и опомнились на траве перед нашей калиткой. Чубарый остановился так резко, что мы обе перелетели через голову.
На крыльце затопали чьи-то ноги. Кто-то с фонарем шел к воротам.
— Я прекрасно слышала: примчался, как сумасшедший, и остановился у наших ворот, — услышали мы Сонин голос.
Чубарый заржал.
— Ага, видишь? Чубарка. Они! Они!
— Неужели вернулись? — закричала мама с крыльца.
— Это мы. Откройте! — откликнулась я немножко вздрагивающим голосом. — Что же вы не открываете?
Мы с Наташей взяли Чубарого под уздцы и вместе с ним прошли в ворота.
— Миленький ты мой, умница моя, — шептала ему Наташа.
— Наташа, смотри, только никому не проболтайся об этом.
Но сохранить приключение в тайне не удалось. Соня и Юля пошли оправлять Чубарого и вернулись со скандалом.
— Что вы сделали с Чубаркой? Пойдите посмотрите, на кого он похож! Хоть выжми. До сих пор отдышаться не может.
— Свинство какое! Так гонять… Никогда не получите больше лошади.
— Мы не гоняли, — растерянно ответила Наташа и оглянулась на меня, — мы потихоньку ехали.
— «Потихоньку»! Что ты врешь? По лошади, небось, сразу видно.
— Правда, Наташа, зачем ты врешь? Мы же ведь ехали быстро.
— А зачем ты сказала, чтобы никому не рассказывать?
— Чего не рассказывать? — заинтересовалась мать.
— Да что мы с ней удирали.
Я увидела, что Наташа проговорилась, и рассказала тогда уже все.
Мы так привыкли всем делиться с Чубаркой, что совали ему, не разбирая, все что ни попало. Как-то Юля ела котлетку. Чубарка потянулся к ней. Юля отломила половинку и дала. Он съел с большим удовольствием и стал искать еще.
А другой раз на прогулке. Мы уже собирались домой и приканчивали оставшийся провиант, чтобы не тащить его обратно. Все были сыты доотвала, а еще оставался хлеб и бутылка молока. Хлеб отдали собаке, а молоко вылили в клеенчатую Юлину шляпу и шутя предложили Чубарому.
Он выпил все до капли и аппетитно закусил краюшкой хлеба.
Понятно, что после этого мы часто удивляли старших своими разговорами о том, что лошади питаются молоком и котлетами.
— Откуда вы это берете?
— От Чубарки от нашего. Он все это с удовольствием ест.
Мы забирались на кручи, в самую отчаянную глушь, и всегда у нас была твердая уверенность, что Чубарый вывезет. Случалось нам заблудиться. Тогда мы бросали поводья, и он сам находил дорогу.
Мне запомнилось, как мы ездили в Михайловку за картошкой.
Село стояло на горе, и подъем к нему был очень крутой.
Как раз за день перед тем прошел снег с дождем, потом ударил мороз, и была страшная гололедица.
Перед нами ехало еще трое саней, но все они замялись перед подъемом. Лошади наотрез отказывались итти. Делали несколько шагов в гору и потом пятили сани назад.
Мы выскочили вперед:
— А ну-ка, Чубарик!
С торжеством мы увидели, что Чубарый послушно и сильно влег в хомут.
Начали подниматься.
С первых шагов стало ясно, что мы сделали безобразную глупость.
По горе еще вчера сбегала вода, а сегодня она застыла ледяной корой. Подъем был невозможно трудный.
Чубарый беспрестанно скользил.
Дорога шла узкой лентой. Справа стена, слева обрыв. Назад теперь уже не повернуть. Хочешь не хочешь, а приходилось взбираться. Снизу нам что-то кричали, но мы ничего не слышали, не понимали и только со страхом глядели на Чубарку.
Он карабкался, падал… И опять карабкался из последних сил.
Скоро конец.
На хребте показались люди.
В это время Чубарый упал на колени.
— Ну, ну, ну, Чубаренький! — взмолилась Соня, сжимая руками передок саней.
Чубарый, тяжело дыша, пополз на коленях.
А сверху уже бежали крестьяне. Один подхватил его под уздцы. Другой подпрягся к оглобле, третий толкал сани сзади.
— Эээй-эй! — кричали они разом. — Натужься, родной.
Мы выбрались наверх и стояли, не веря глазам.
— Ну, лошадь! — раздалось вокруг. — Вот это конь! Этот не выдаст. На коленях доползет.
Мы опомнились и с благодарностью обернулись. Чубарый стоял в кольце мужиков. Дрожащую переднюю ногу он выставил вперед и на нее склонил усталую, взмыленную голову. Бока у него мучительно вздымались. Меня точно кольнуло.
— Дышит как… И все из-за нас, подлецов…
Вскоре после этого Чубарый начал прихварывать.
Однажды, придя в конюшню, мы увидели, что он лежит. А в яслях — нетронутое сено.
— Чубарёнький! Что с тобой? Уж не заболел ли ты вправду? Мы сильно встревожились. Но решили подождать до обеда. Дома в это время были какие-то неприятности, и, когда Соня стала говорить про Чубарого, отец с матерью ответили:
— Не до вас сейчас, не приставайте.
Чубарый пролежал до самого вечера.
На ночь мы укрыли его попоной, напоили теплой водой и придвинули к нему сено.
Пил он охотно, а к сену совсем не притронулся.
Вечером у нас был совет.
А на рассвете я и Соня пешком отправились в город к ветеринарному врачу.
До города было далеко.
Мороз стоял крепкий. Лица у нас налились краской, на ресницах повисли снежные звездочки, а кончики пальцев немилосердно щипало. Но мы как-то не замечали ни мороза, ни усталости. Мы шли, молчали и под монотонный визг и хруст снега думали о больном Чубарке.
Врач был дома. Он расположился около самовара с горячими лепешками и сметаной и был в прекрасном настроении.
— А, амазонки! — закричал он при виде нас. — Давайте-ка вместе разделаемся с этими лепешками.
— Спасибо. Мы не за этим.
Мы поздоровались и в волнении остановились у стенки.
От теплой комнаты меня стало знобить. А у Сони глаза и нос блестели сильней медного самовара.
— Ну, я вижу, у вас что-то случилось. Рассказывайте.
— Чубарый заболел.
— Да ну! Что же с ним такое?
Мы рассказали все, что успели заметить: он не встает, совсем не ест. А ведь он не очень здоровый. Ведь он был в леднике, и теперь у него только одно легкое…
— Та-ак. Ну, вы хорошо сделали, что прибежали сейчас же ко мне. Мы, может, его еще поправим. Я приеду, девочки. Непременно приеду, только попозже, к вечеру.
— К вечеру? А если он… а сейчас вы не могли бы? Дома у нас там… ссорятся. Денег им все нехватает. А что лошадь заболела, до этого никому дела нет. Хоть умри — не обратят внимания.
Соня незаметно протянула ко мне свою руку: нет ли у меня с собою носового платка?
Я пошарила в кармане: нету. Забыла тоже. Тогда она просто смахнула около носа рукой и небрежно сказала:
— Тут мухи у вас…
Доктор взглянул на нее исподлобья и опять улыбнулся:
— Ну-ну, не надо плакать…
Мы сразу повеселели: теперь он наверное поедет. И правда, он стал распоряжаться:
— Жена, погрей-ка моих гостей чаем, а я пойду разыщу валенки и соберу лекарства.
Нас усадили за стол. Доктор все время шутил и болтал.
— Ну, вот я и готов. Вы как припутешествовали, амазонки? Верхом или в санках?
— Нет, мы просто пришли. Мы ведь ушли рано, в пять часов. Дома все спали.
— Как пришли? Пешком, с озера?
— Ну да. Из дома.
— Амазонки, вы мне положительно нравитесь! — захохотал славный доктор. Он переглянулся с женой и пошел запрягать свою лошадь.
Мы досыта напились чаю. Поблагодарили хозяйку и стали выходить.
Дорогой мы расспрашивали его, много ли он лечил лошадей. Оказалось, что очень много. Мы совсем успокоились.
Завиднелся поселок. Показались наши ворота.
Не успели мы въехать на мостик, как ворота сами растворились. Это Юля с Наташей: они все выбегали смотреть. И как только разглядели, что мы едем, заранее вытащили закладку от ворот и распахнули их перед нами.
Мы сейчас же пошли в конюшню.
Чубарый лежал все там же. Врач начал внимательно его осматривать. Пробовал поднять. Но Чубарый не мог держаться на ногах. Он повалился на землю и застонал.
Наташа заплакала. Мы со страхом посмотрели на доктора.
— Плохо. Совсем плохо, ребятки. Вашего Чубарого разбил паралич. Тут уже ничего не поделаешь. Больше двух-трех дней ему не протянуть. А лучше бы пожалеть его и прикончить сразу. Мучиться будет, бедняга. Да что это вы? Что вы на меня так смотрите? Где отец?
Он пошел в дом, а мы стояли над Чубарым, не смея взглянуть друг на друга. Наконец я подняла голову. Никогда больше не видела я таких жалких лиц…
К вечеру Чубарому стало хуже. Он начал стонать и колотиться о землю. Мы, как потерянные, бродили около него.
Наутро Соня и я, не сговариваясь, вошли к отцу.
— Чубарый мучится, — сказала я так трудно, как будто в горле у меня перевернулось яблоко.
— Хорошо, — ответил отец. — Я знаю. Доктор говорил мне об этом.
И он вытянул ящик, где лежал револьвер.
Мы забились по углам и не видели больше друг друга.
Но я знаю наверное, что все приходили проститься.
— Где же девочки? — удивлялась мать. — Отчего никто не обедает?
— Оставь их, — ответил отец.
Мы скрывались до поздней ночи. Так прячут только большое горе. И никто из домашних не видел, как грустные, заплаканные дети молча уходили из опустевшей Чубаркиной конюшни.