Период наибольшего развития хозяйственной деятельности Суворова. — Характеристика его отца в этом отношении. — Имения Суворова; управляющие; отношения к ним помещика; крестьянский мир; дельцы из крестьян. — Отвращение Суворова к процессам; взгляд его на взятки; бережливость; система прикупок. — Оброки и добавочные сборы. — Понятия Суворова о деревенском хозяйстве; его меры и инструкции. — Дворня: покупка рекрут; заботы о приросте населения; попечение о детях и неимущих; система взысканий. — Церкви, господские дома, усадьбы; привычки и потребности Суворова; образ его жизни; умственные занятия. — Женитьба Суворова; несходство супругов; ссоры; двукратное прошение Суворова о разводе; неудача; разрыв и его последствия. — Дети
По условиям своей жизни и продолжительной службы, Суворов никогда не мог быть помещиком и сельским хозяином в настоящем смысле. Оттого сельскохозяйственная его деятельность не может быть представлена в виде полной картины или строгой системы, с категорическими выводами и итогами. Тем не менее он всегда стоял, или старался стоять, на страже своих интересов и давал, или пытался давать, своим хозяйственным делам направление. Из тех 25 лет, в продолжение которых он, по смерти отца, мог бы быть при других условиях действительным помещиком и хозяином, в первую половину непосредственное его участие в делах было большее, во вторую меньшее. Такое подразделение зависело главным образом от развития его военной карьеры: в 1789 году он вдруг выдвинулся далеко вперед и потому с удвоенной силой отдался своему призванию, а остальное отошло на задний план.
Скажем предварительно несколько слов об его отце. Василий Иванович Суворов был на государственной службе лицом довольно видным. Он состоял членом военной коллегии, был сенатором; в Семилетнюю войну имел два важные поручения и исполнил их хорошо. В 1762 году, 28 июня, в день вступления на престол Екатерины II, он назначен в Преображенский полк премьер-майором, в следующем году произведен в генерал-аншефы. Екатерина возлагала на него разные поручения, как на лицо, пользовавшееся полною её доверенностью. Так, в 1762 году ему были поручены разборка, опрос и отправление восвояси Голстинцов, на что и отпущено в его распоряжение 7000 рублей. Василий Иванович повершил это дело успешно и представил больше 3000 р. экономии; Государыня подарила эти деньги ему. Затем он состоял председателем московской комиссии по продаже засек, членом так называемой духовной комиссии (по отобранию крестьян от монастырей); ему же был поручен допрос Хитрово по делу Орловых. Екатерина относилась к нему доброжелательно; в собственноручных к нему записках благодарила его за хорошие распоряжения, за верную службу, называла его «честным человеком», «праведным судьей». Таким образом, на благосклонность Государыни и вообще на свою службу Василий Иванович жаловаться не имел повода, и если в 1768 году вышел в отставку, то вероятно лишь потому, что был уже стар и чувствовал потребность в отдыхе 1.
На этот шаг, быть может, побуждали его и чисто экономические соображения. На службе он получал награды, том числе вероятно и денежные, но случайно, на- манер остатка от голстинской операции. Ни про подарки большой ценности, ни про жалованные деревни или земли нигде не упоминается. А у Василия Ивановича время было деньги, так как все досуги он употреблял на устройство своих имений и ведение в них хозяйства; следовательно оставить под старость службу был ему чистый расчет, при условии получения хорошей пенсии. Он так и сделал. Подавая прошение об отставке и о назначении ему пенсии, он писал, что не имеет пропитания от своих доходов. Государыня назначила ему в пенсию все жалованье, получаемое на службе, кроме рационов и денщичьего довольствия, это составило 3600 руб. в год. Таким образом он покинул службу вполне обеспеченный, даже с излишком, потому что жены на свете давно уже не было, обе дочери находились в замужестве, а сын твердо стоял на своих ногах и у отца никогда ничего не просил. 2.
Собирать, копить, наживать было в его натуре. Он начал прикупать имения с 1732 года, будучи еще совсем молодым человеком. Состояние его росло не очень быстро, но очень прочно. Дав гардемарину Скрябину 112 рублей под залог села Никольского, на год, он за неуплатой денег получил половину имения, которую и заложил сам года через 2 или 3, но уже в 1000 рублях и конечно заплатил вовремя. Развивая такие и подобные операции, давая в долг деньги одному, занимая их у другого, зорко наблюдая за ходом деревенского хозяйства, Василий Иванович к концу своей жизни разбогател заметно. В 1760-х годах он мог уже купить село Кончанское за 22000 рублей и дать обеим дочерям приданое — одной 17000 p., другой вероятно столько же, и все это в продолжение каких-нибудь 3-4 лет. Умирая в 1775 году, он оставил сыну весьма порядочные и благоустроенные имения, в которых числилось 1895 душ мужского пола 3.
Эта же самая черта бережливости была присуща и Суворову-сыну; но так как отец и сын были люди совершенно друг с другом не сходные, то и в общем их свойстве существовала большая между ними разница. Василий Иванович был всегда неизменно скуп; Александр Васильевич иногда переходил от крайней бережливости к широкой щедрости, в чем читатель убедится мало-помалу впоследствии.
Временем наибольшего развития его хозяйственной деятельности в имениях была середина 70-х годов, когда после смерти отца ему пришлось принимать наследство, и затем в середине 80-х годов, когда по условиям службы он мог более, чем когда-либо, заняться своими собственными делами. По данным 70-х (их очень мало) и 80-х годов и составлена настоящая глава; приняты также в соображение и подходящие сведения начала 90-х годов.
С весны 1784 до осени 1785 года Суворов проживал в своих имениях Ундоле и Кистоши (владимирского наместничества). рассчитывая лето 1785 года прожить в подмосковном селе Рожествене, что впрочем не состоялось. Село Кончанское (новгородской губернии), впоследствии столь известное, он посетил в первый раз почти через 10 лет после смерти отца. Из этого видно, как мало у него было возможности подробно вникать в хозяйство и обстоятельно его вести. Затем в остальное время 70-х, 80-х и начала 90-х годов он посещал иногда то или другое из своих имений весьма не на долго; подобные наезды имели легкое ревизионное или контрольное значение и глубокого следа по себе не оставляли 4.
Имения Суворова были раскинуты по губернии московской и наместничествам владимирскому, костромскому, пензенскому и новгородскому; кроме того он имел дом в Москве, у Никитских ворот, а потом и в Петербурге. Сначала он держал управляющих но отдельным имениям, но в 1779 году поставил над ними что-то в роде главного, отношения которого к остальным представляются впрочем несколько темными. Это был довольно крупный московский делец, статский советник Терентий Иванович Черкасов. В одном документе он назван стряпчим, в другом опекуном; верющим письмом Суворова, 7 сентября 1779 года, поручено ему содержать в своем присмотре московский дом и деревни, распоряжать дворовыми людьми и крестьянами, подавать от имени Суворова челобитные, покупать смежные земли, занимать в банке деньги. Жалованье он получал очень значительное, 500 р. в год, ибо Суворов взял его как великого знатока приказных дел.
Черкасов всеми силами старался удержаться на этой высоте во мнении своего доверителя, забрасывая его своею деловою мудростью и опытностью, но не сумел выдержать роль. Сначала он маскировал тщательно правду и отводил глаза с помощью разных уверток и фортелей, но потом стал обманывать довольно открыто и бесцеремонно. То подделываясь под Суворова, он уверял его, что по делам «обращается со стремительностью»; то внушал ему многозначительно, что у него, Черкасова, «есть при дворе хотя из небольших, но хорошие друзья»; то заметив в Суворове любовь к литературе. писал ему стихами, ужасными по своей дубоватости и нескладице, причем кадил его военным достоинствам и, пользуясь случаем, просил «о возведении в жребий счастливости своего сына Ивана». В тоже самое время он брал у крестьян деньги и не давал расписок; прикупая для Суворова деревни, взимал в свою пользу крупный процент с продавцов, а на Суворова насчитывал двойные за купчую пошлины; делая по его поручению в Москве покупки, ставил высокие цены, даже на предметы общеизвестные. Убеждаясь в недобросовестности своего поверенного, Суворов несколько ограничивал круг его действий. Тогда Черкасов прибегал к какому-нибудь искусному маневру, отуманивая своего доверителя, и мнение о нем Суворова опять как будто менялось и недоверчивость успокаивалась. В подобных колебаниях прошло немало времени, и только по истечении пяти лет управительства Черкасова, Суворов решился расстаться с ним совсем 5.
Такому решению предшествовала довольно длинная переписка с управляющим московским домом Кузнецовым и преподание ему разных наставлений. Суворов говорит, что платит деньги «велеречивому юристу Теренцию» только по давней привычке; что в сущности он совсем не нужен и даже вреден; что «у одной кости двум собакам быть нельзя»; что «невозможно стоять ради его всегда на карауле». Он приказывает решительно от Черкасова сторониться, не допускать его к деньгам, отбирать от него дела. Он предупреждает Кузнецова, что Черкасов будет обещать, тонировать, пугать, мудрить, знахарить, оттягивать и утверждать его, Кузнецова, в невежестве. «Отбери от него дела и узнаешь все колдовство; красны бубны за горами. По апеляционному делу тебе нужно было самому челобитную написать, т.е. доброму приказному дать рубль, колпак водки, стопку пива, и тогда бы не было нужды в Терентие». Чтобы расстаться с Черкасовым без большой неприязни. Суворов приказывает: «учини ему последний подарок по твоему вкусу, рублей во сто какую-нибудь вещь,. или деньгами отсыпь». Но вместе с тем он сильно побаивается дурных последствий такого решительного шага и предупреждает Кузнецова: «лишась знатных от меня доходов, он должен идти на мщение; буде от него неистовые разглашения: будут, то об его облуплении меня ты и сам всюду разглашай; только не начинай сам, а лишь ему этим разглашением плати, доколе не уймется». Приказывая окончательно расстаться с Черкасовым, Суворов поясняет: «а Терентий Иванович пусть останется только для церемоний и комплиментов».
Впоследствии, в 90-х годах, и чем дальше, тем больше, самым доверенным лицом сделался у Суворова его родственник Хвостов, хотя в формальном смысле управителем не был и вознаграждения не получал. До тех же пор, после Черкасова у Суворова такого доверенного лица не было и сколько можно добраться, имения новгородские управлялись отдельно от остальных, а эти остальные подразделялись иногда на две и на три группы. Посредствующим лицом между Суворовым и его управляющими, по крайней мере по некоторым делам и по денежным сборам, иногда служил зять его, отставной генерал-поручик князь П. Р. Горчаков, живший в Москве 6.
Новгородскими деревнями заправлял отставной военный, старый служака, А. М. Балк, один из соседей Суворова. Это был человек не глупый, с образованием, почтенный и честный, но характера деспотического. Он сильно не ладил с Черкасовым и писал Суворову, что бросит все дело и уйдет; но тут пришлось уходить самому Черкасову, и Балк остался. Он беспрестанно жаловался Суворову на непослушание крестьян и их ближайших властей, прибегал к мерам энергическим, заковывал недоимщиков в железа, грозил другим провинившихся: «берегитесь, чтобы я не видал ваших спин». Суворов сдерживал слишком энергического старика и запрещал ему крайние меры. Балк объяснял, что поступает таким образом лишь страха ради, что на руку не дерзок и что держится пословицы — «замахнись, да не ударь». Но это мало успокаивало Суворова, тем более, что по признанию самого Балка, крестьяне собирались его подстрелить. По этой ли причине, или по какой другой, но Балк вскоре перестал фигурировать на страницах вотчинных дел. и управляющим новгородскими имениями является другой сосед Суворова, отставной подполковник Р. Я. Качалов, а его подручным — тоже сосед, отставной поручик из мелкопоместных, С Т. Румянцев; впоследствии же вместо Качалова является H. А. Балк, сын первого 7.
Качалова удостаивал Суворов большой доверенности; называл его в глаза и за глаза благоразумным, честным, добродетельным человеком; говорил. что питает к нему полное доверие больше, чем к себе, за его знания, дарования и честные нравы. В письмах своих к нему Суворов не скупится на выражения искренней благодарности, просит распоряжаться всем с полною свободою и советует не верить «ни чьему суемудрию, ниже моему». Хороши были отношения и к Румянцеву, но не в столь изысканно-любезной форме и не без довольно жесткого тона, когда Румянцеву случалось крупно проштрафиться. Он был человек неподвижный, больной, а может быть и ленивый, и исполнял свои обязанности плохо. Заехав в Кончанское в октябре 1786 года, Суворов нашел там большие непорядки. Он написал Румянцеву: «вы здесь мне ближний сосед, вам и вверено ближнее управление моих вотчин, за что получаете в год 100 рублей; но судите сами — вам их получать напрасно один есть грех. Прежде сего был обычай ублажать ласкательством, что служило к произращению ложных видов и непорядков; я люблю правду без украшениев и не доброжелательство, но трудолюбие». Сообщая Качалову о сделанном выговоре, Суворов замечает, что Румянцев слишком привык к «прежнему двуличному правлению и потому доволен был старым штилем — обстоит все благополучно; теперь я с ним не шутил и не придворничал» 6.
Контингент управляющих и ведающих хозяйственными делами Суворова, особенно в районах, близких к его местопребыванию, состоял преимущественно из офицеров, ему подчиненных (в середине 80-х годов); переписку с ними вел один из его адъютантов, племянник. Такие порядки, хотя и незаконные, были тогда во всеобщем обычае, ибо механизм управления обходился сравнительно дешево, и кроме того обеспечивалась военная исполнительность. Военная служба клала на людей такую глубокую печать известных качеств, что даже из соседей-помещиков Суворов старался брать своими управляющими преимущественно отставных военных 8.
Отношения его к управляющим из подчиненных были приличные и человечные, но более фамильярны, чем с посторонними. Образцом может служить довольно обширная его переписка с поручиком Кузнецовым, Степаном Матвеевичем, ведавшим его делами собственно в Москве. Суворов звал его просто Матвеичем, писал ему ты, к дальним церемониям и комплиментам не прибегал, отдавал приказания категорические, коротко, по военному. Нет таких дел, которые не приходилось бы исполнять Матвеичу, и исполнял он их с точностью и аккуратностью. Суворов беспрестанно дает ему наставления, как человеку новому. «Будь со мною простодушен, я это люблю»; «начинай и непременно кончи, или я за то на тебя осержусь» и т. под. Будучи Матвеичем доволен, он иногда оканчивает свои к нему письма таким выражением удовольствия: «хорошо и здравствуй». Проскакивает также при случае и обычный Суворовский юмор. Матвеич как-то задержал у себя в Москве несколько коров, чтобы пользоваться от них молоком и маслом. В другой раз он задержал лошадей. Суворов пишет ему: «Мне подлинно мудрено, как ты по сие время мою тройку лошадей с повозкою сюда не отправил... Ведь от лошадей нет масла» 4.
Почти все помещики того времени признавали значение крестьянского мира, советовались с ним о делах, разделяли с ним в известной степени свою административную и судебную власть. Также точно велось и у Суворова, У него правили делом не одни управляющие, правил и мир; каждому была своя сфера, С миром он чинился конечно меньше, чем с господами управителями; часто выражал свое неудовольствие, стращал, грозил. Поводов к неудовольствию всегда было много, так как всякая новизна сильно смущала консервативный сельский люд, который почтительно, но настойчиво защищал установившиеся порядки, и сломить его пассивное упорство было нелегко. Были и другие причины, сердившие часто Суворова; между ними не последняя — нелюбовь мира к бумаге, к писанию, а между тем помещик требовал периодических правильных донесений: «не иначе вам править, как сообщаясь со мной ежемесячно». Правда, он терпеть не мог многописания и требовал донесений коротких, точных, без всяких пустяков, но это для мира было еще труднее. Грамотеев и писарей было очень мало, и если кто из них возвышался над общим уровнем, то ему предстояла другая карьера. Бережливый Суворов старался создать из таких редких людей своих собственных дельцов по межевым, судебным и другим делам, и в этом успевал. Таков был крестьянин Мирон Антонов, который даже после смерти Суворова продолжал вести некоторые довольно важные дела по новгородским имениям. Суворов ценил его, показывал большое к нему доверие и награждал его по временам деньгами; награды эти впрочем особенною щедростью не отличались 9.
Старался он приспособить к такой деятельности и своих управителей из офицеров, особенно Матвеича, жившего в центре приказных дел, в Москве, — так как очень побаивался и недолюбливал лиц, в роде Черкасова, с их системою «облупления» своего доверителя. Суворов уверяет своего адъютанта, что ничего тут хитрого нет, стоит только вникнуть со вниманием, и все мудреное окажется совершенно простым. «Юристам я не верю, с ними не знаюсь, они ябедники». так поясняет Суворов свое желание. «Апеляция только ябеда», говорит он по другому случаю, а в писании к миру, в одну из своих волостей, объясняет: «слышу, у вас спорные дела со времен моего родителя; если вы скоро не примиритесь, хотя бы с небольшой уступкой, то я первого Мирона Антонова накажу телесно». Он приказывает иногда идти на мировую во что бы то ни стало, ведет счет тяжебным и всяким спорным делам; оконченные запечатывает, откладывает в сторону, вычеркивает из реестра. В письме его к Матвеичу читаем: «очень мне на сердце новгородское апеляционное дело по сенату; крестьяне мои сами признаются виноватыми, мы же лезем в ябеду: стыдно и бессовестно» 10.
В середине 80-х годов особенно заботили его два спорных дела — с Мавриным и с Сатиным. По первому делу обе стороны избрали третейским судьей Суворовского управляющего, Качалова. Качалов привел к миру, приговорив Суворовских крестьян к уплате Маврину 600 рублей. Суворов благодарит его без всякого неудовольствия, за исключением разве слов: «за решение дела на известном вам резоне ». По второму делу Сатин пишет Суворову, что «полагается на его великодушие», а Черкасов, в то время еще не совершенно устраненный, замечает ему саркастически: «дело с Сатиным в вотчинной коллегии оставить хотите; ваша воля, но подарка больше 10000 рублей будет». Несмотря на такое веское замечание опытного дельца, Суворов идет с Сатиным на соглашение и кончает дело мировою. Наместник того края, генерал Кречетников, пишет Суворову, что сообщил земскому суду его «благодетельное снисхождение к Сатину» 11.
При всех делах, когда приходилось ведаться с приказами и судами, неизбежны были посулы, задабриванья, подарки. Представляемые Суворову отчеты полны подобного рода издержками; он смотрит на них, как на расход неизбежный и даже сам указывает на эти средства, как на приемы самые верные к ускоренному решению дел. Так, он пишет Матвеичу: «можешь подарить денег губернаторскому фавориту, коли хочешь, чтобы он его наклонил». В другом месте советует тому подарить, другого угостить, третьему поднести. Подобно своим современникам, он смотрел на все это, как на дело естественное, как на вознаграждение постороннего лица за лишний в пользу его, Суворова, подъятый труд. Нравственное чувство Суворова сказывалось в ином, — где у других оно молчало и доныне зачастую молчит. Он возмущался например всяким предложением обсчитать противника или казну с помощью какого-нибудь приказного ухищрения, отбыть от установленных пошлин или уменьшить их цифру чрез написание документа в меньшей противу действительного сумме. с этого рода неразборчивым приемам дельцы, в роде Черкасова, прибегали сплошь и рядом, по Суворов не давал на то согласия, а впоследствии его доверенные лица уже сами знали, что он смотрит на такого рода уклонения от закона, как на поступок неприличный, одинаково компрометирующий при успехе и при неудаче 12.
Суворов покупал немало; у него была наклонность к приобретению. Он пишет Матвеичу прямо, что по примеру отца хочет прикупать деревни, поясняя: «я не расточать, а собирать желаю». Разница однако в том, что у сына не было жажды приобретения, обращающей средство в цель. Для себя самого ему требовалось очень немногое не потому, что одолевала страсть копить, а копил он потому, что на прожиток требовалось очень немногое, Ограниченность потребностей дозволила ему начать свои сбережения довольно рано. В 1767 году, будучи полковым командиром, он купил землю «200 четвертей в поле, а в двух потому ж». Правда, еще раньше (1758 г.) он имел уже свое собственное небольшое состояние, — часть 189 душ, доставшуюся ему но смерти его матери; следовательно сберегать было уже из чего. Затем в феврале 1774 года, т.е. тотчас после своей женитьбы, перед возвращением из отпуска в армию Румянцева, он дает доверенность Василию Ивановичу — на оставляемые деньги покупать имения, давать взаймы и т. под. Стало быть экономические средства продолжали возрастать. В следующем году Василий Иванович умер; все его состояние перешло к сыну. Александр Васильевич начал прикупать имения, и в продолжение 9 или 10 лет успел приобрести до 1500 душ (считая с женским полом). Он приобретал не только на сделанные сбережения, но и в расчете на них вперед, заключая займы. В особенности богата займами вторая половина 1770-х годов. Покупки он делал в районе своих имений, покупая значительною частью у небогатых родственников, плохо хозяйничавших. Он наблюдал, и своим управляющим приказывал наблюдать, не замотается ли кто из соседей и не вздумает ли продавать имение; в утвердительном случае Суворов являлся покупщиком, занимая для этого деньги, или закладывая какое-нибудь из своих имений 13.
Помещики держали свои имения на барщине или на оброке; первые были по крайней мере в полтора раза выгоднее, по своей доходности; зато при оброчной системе владельцу не было нужды проживать в деревне; она избавляла помещика от всяких хлопот и была менее обременительна для крестьян. ибо они гораздо легче справлялись со своими повинностями, если только оброк не превышал их платежных средств. Суворовские имения были оброчные; так велось и при Василие Ивановиче, который при их разбросанности и своей наступившей старости не мог вести барщинное хозяйство с должным присмотром. Он однако не отказался от всех выгод этой системы и, кроме денежного оброка, обложил своих крестьян разными работами, поборами, приносами и вообще натуральными повинностями. А известно, что подобные поборы всегда были тяжелы для крестьян, потому что в браковке и приеме предметов натурою открывалось широкое поле произволу и злоупотреблениям старост, бурмистров и других властей. В сущности, обложение крестьян поставкою естественных произведений было выгодно именно приемщикам, а никак не помещику, особенно если он находился в дальнем отсутствии. Суворов понял все это сразу, и потому поборы натурою уничтожил, возвысив оброк; в кончанском имении например цифра оброка была назначена в 3 рубля, вместо 2-х, что должно быть признано для крестьян по меньшей мере не обременительным, а вернее прямо выгодным. Лет через 10 или 11, он повысил оброк еще на рубль, причем в трех вотчинах из шести, добавочный рубль назначил на строение церквей и на содержание причта. Из оброчных денег кончанского имения он определил на домашние расходы по усадьбе, на дворовых и проч. 500 рублей, и таким образом из 4000-ного кончанского оброка сам получал всего 2500 р. Излагая все это в инструкции «старосте со крестьяны», он между прочим говорит; «если же на домашние расходы против полагаемых 500 рублей чего паче чаяния доставать не станет, то можно употребить из церковной тысячи рублей, только то дурно и стыдно». Впоследствии, к концу жизни Суворова, оброки были: в одной вотчине (в Кончанском) 4 рубля, в четырех 5 рублей, в одной 6 рублей 14.
Такое возрастание было явлением всеобщим, и Суворов не опережал общего течения, а скорее отставал от него, т.е. брал со своих крестьян меньше, чем многие другие. И точно, в первую половину царствования Екатерины, средняя цифра помещичьего оброка простиралась до 2-3 рублей с души; в 80-х годах она повсеместно доходила не менее как до 4 р., а во многих имениях гораздо больше; в 90-х годах она повысилась средним числом до 5 p., местами же взималось 10, 15 и даже 20 рублей.
Что Суворовский оброк не был высок, видно из общности дела, складывающейся по документам вотчинных контор. Для примера укажем, что Суворов неоднократно возлагает на ту или другую из своих волостей разные сверхоброчные расходы, с зачетом в счет оброка следующего года, а иногда прямо требует (и получает) часть будущего оброка. С кончанского имения он взял, например в 1785 году, весь оброк на следующий год. Если бы оброк был не по силам, или доходил до предела платежной возможности, то требования помещика или оставались бы неисполненными, или отразились бы дурно на благосостоянии крестьян в близком будущем. Ни того, ни другого однако же не было 15.
Встречаются со стороны Суворова попытки как будто возвращения к прежнему порядку, какой был при отце. В приказе по новгородским вотчинам говорится о собирании грибов, ягод и проч., как было при родителе, но упоминается, что об этом последует особое приказание. Приказания вероятно не последовало, потому что дальнейшие более общие распоряжения имеют противуположное направление, С крестьян взималось натурой многое, когда владелец жил в своей усадьбе, но все это зачитывалось в счет оброка. По обычаю повсеместному, перешедшему в позднейшее время, крестьяне, отсылая оброки, преподносили своему господину в виде гостинца грибы, рыбу, дичину. Делали это и Суворовские крепостные, и Суворов гостинцы принимал, но не иначе, как в зачет оброчной суммы; несомненно по крайней мере, что порядок этот соблюдался в середине 80-х годов. Тем не менее встречаются временами натуральные повинности, вроде наряда подвод, чистки прудов, возведения и ночники строений; невозможно добраться даровые они, или платежные, но во всяком случае они немногочисленны 16.
Суворов не был в своих деревнях новатором, преобразователем, да и не мог быть. Вся возможность направлять дело ограничивалась указаниями, и если он вникал в иные подробности, указывал на частные недостатки, вторгался в дело непосредственно, то все это глубокого следа не могло по себе оставлять, если не доставало доброй воли у ближайших распорядителей и исполнителей. Оттого многое из личных указаний Суворова имеет значение не столько действительно существовавшего, сколько взгляда Суворова на предмет и усилий его — дать делу известное направление. Для нас впрочем это и есть самое важное. В этом отношении, из числа сохранившихся документов заслуживают внимания две записки; обе они относятся, по всей вероятности, к 1780-м годам.
В одной из записок он пишет, что лень крестьян порождается излишком земли и легкими оброками. Многие земли пашутся без навоза, земля вырождается, являются неурожаи. Приказывается пахать под посев по числу скота, а неунавоженную землю пускать под луга. Это только на первое время, а впредь размножать рогатый скот; нерадивые будут наказываемы. Расплодившуюся скотину не продавать и не резать; только когда её будет много, и вся пахотная земля укроется навозом, можно и в пустоши лишний навоз вывозить. У крестьянина Михаила Иванова одна корова; следовало бы оштрафовать старосту и весь мир за то, что это допустили. На первый и на последний раз прощается; Иванову купить корову на господский счет, но отнюдь не в потворство другим, и никому впредь на это не надеяться. Крестьяне богатые должны помогать в податях и работах неимущим; из последних особенно почитать тех, у кого много малолетних детей; того ради Иванову купить на господский счет еще шапку в рубль. Лень исходит также из безначалия; оттого старосте быть не на год, а на три года. Ежели он будет исправен, и крестьяне разбогатеют, то в работах будет ему помощь от мира, а все земские угощения — на счет вотчины.
По другой записке или инструкции, тягло накладывается с 16 лет, несут его до 60-ти. Земля по тяглам делится выборными от мира присяжными, известными своей честностью. На каждое тягло назначается по 2 1/2 десятины в поле, всего 7 1/2, да луговой 2 1/2. Если останется пустующая земля, то пасти на ней скот, не отдавая под пашню в наем, паче ее выпашут и новым тяглам достанется земля истощенная. Лес делится на 20 частей; каждая часть назначается всем крестьянам на год; заказной лес хранится для построек; если его много, то к нему определяется ответственный полесовщик. Подушный оклад уплачивается по тяглам, — чтобы было легче тяглецам, имеющим много ребят, и престарелым. Если подушные деньги соберутся излишние, то не возвращаются, а хранятся на мирские расходы. Число бобылей надо уменьшать; если кто из крестьян возьмет бобыля в свою семью, усыновит или женит на дочери или иной родне, то на него дается земля по положению, со льготою от вноса оброка на год. В больших селениях назначается бурмистр; он получает землю на три тягла, оброка не платит. В малом селении — староста; земли ему на два тягла, оброка не платит. Полесовщику земли на одно тягло, оброка тоже не платит. Учреждаются запасные магазины, куда со всякого тягла собирается осенью по четверику ржи и овса, пока запаса накопится довольно на случай недорода. Ведают магазином выборные целовальники под смотрением бурмистра; они же собирают, складывают хлеб и дают взаём. Ссуда делается действительно нуждающимся и возвращается по уборке хлеба с прибавкой гарнца к каждому четверику. Не нуждающимся не давать, внушая им, что вредят другим. Если же требующих нуждающихся мало, то можно давать и остальным, не нуждающимся, для освежения запаса и приращения его процентами.
При недостатке земли на все тягла, надо выводить людей на переселение, сначала домашних воров, лентяев и пьяниц, затем по жребию. Переселение делается на счет помещика; переселенцы продают все свое совершенно свободно, даже озимые поля, кои ими обработаны. Объявляется о переселении в ноябре, чтобы было им довольно времени до судоходства или подножного корма. На новом месте выдаются от барина избы, семена на озимое и проч.; два года переселенцы не платят подушного и не вносят оброка; «таким образом в горе своего семейства получают облегчение». Первых переселять трудно, а к ним хоть вдвое больше — легко, потому что у первых будет тогда опыт, и вторые станут меньше горевать. Тому кто поведет, дается наставление; комиссионер заготовляет по дороге сухари, крупу, соль 17.
Как человек бережливый и притом ненавидящий праздность, Суворов не следовал крепостной моде — держать без всякой надобности целые толпы дворовых, тем паче, что в имениях своих он живал редко. Средним числом, дворовых насчитывают у помещиков того времени от 5 до 10 на 100 оброчных или тяглых, а у вельмож и того больше.
У Суворова было их меньше; наприм. в с. Кончанском их числилось в 80-х годах 22 человека (на 1000 душ), не считая их жен и детей; кроме того, на богаделенном призрении находилось двое военных, 6 инвалидов и 4 вдовы. По крепостным обычаям, дворня обыкновенно соединяла в себе людей всевозможных профессий. Так как в имениях Суворова дворня была сравнительно не велика, то и профессии дворовых не отличались таким разнообразием, как у других; но все-таки встречаем у него поваров, кучеров, лакеев, фельдшеров и проч., которые в то же время бывали музыкантами, певцами, актерами, или по крайней мере владелец пытался их сделать такими. Суворов любил музыку и пение, имел также склонность и к драматическому искусству, но тратить на это значительные деньги вовсе не желал, как то делали большие господа того времени. В нем была потребность художественных наслаждений, но не было ни эстетического развития, ни художественного чутья или такта. Легко поэтому понять, что его доморощенные артисты представляли собой нечто карикатурное. или по меньшей мере топорное.
При московском доме находилось вначале немало дворни, и, том числе певчие и музыканты, которые держались в Москве для усовершенствования, причем образцом им служили знаменитые Голицынские певчие. Но в 1784 году их перевезли в Ундол, имение, где Суворов тогда проживал. Едва ли эти певцы и музыканты были и в Москве чем-нибудь порядочным, а в деревне они скоро совсем испортились. Год спустя, уезжая из Ундола, Суворов оставляет управляющим одного молодого офицера и дает ему наставление: «помни музыку нашу — вокальный и инструментальный хоры, и чтобы не уронить концертное; простое пение всегда было дурно и больше кажется испортил его Бочкин, великим гласом с кабацкого». На музыку он обращал всегда внимание при посещении и других своих имений. В Петербург отсылались в музыкальные инструменты для исправления, и на это однажды израсходовано разом 200 рублей — расход, для бережливого Суворова огромный. Куплены гусли и для обучения на этом инструменте взят мастер; «для поправления певчих на италианский манер» выписан певчий из Преображенского полка на жалованье. Приобретались ноты; раз были куплены симфонии Плейеля, квинтеты, квартеты, серенады Вангали, трио Крамера, 12 новых контрдансов, 6 полонезов, 3 менуэта, несколько церковных концертов. Церковную музыку Суворов любил особенно 18.
Обучались также драматическому искусству. «Сии науки у них за плечами виснуть не будут», пишет Суворов из-под Кременчуга Качалову, когда казалось бы ему вовсе не до «сих наук». По его словам, «театральное нужно для упражнения и невинного веселья». «Васька комиком хорош», сообщает он в другое время: — «а трагиком лучше будет Никита; только должно ему поучиться выражению, что легко по запятым, точкам, двоеточиям, вопросительным и восклицательным знакам... В рифмах выйдет легко. Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту, без чего ясности и сладости в речи не будет, ни восхищения». Парикмахера Алексашку он приказывает обучать исподволь французской грамматике, а четырех мальчиков вообще «словесному». Кроме доморощенных наставников и самообучения по знакам препинания, приискивались и другие образовательные способы. В числе соседей Суворова был некто Диомид Иванович, богатый помещик, у которого существовали «разные похвальные заведения художеств и ремесл»; Суворов приказывает отсылать туда в науку дворовых, «чтобы от праздности в распутство не впадали», и спрашивает, нельзя ли и их жен приурочить туда же 19.
Суворов однако не ограничивался одними артистическими требованиями от своих дворовых. Его всегда озабочивала их праздность, и по своему обыкновению он старался вытеснить ее производительным трудом. Сначала он советует привлекать их к занятию земледелием и огородничеством, потом говорит об этом категоричнее, указывает на работы в саду, приказывает назначить место для огородов, пашню, чтобы сами добывали себе хлеб; сенокос тому, кто пожелает иметь корову; выдавать на первый раз господские семена, дарить прилежным бороны, сохи или косы, употреблять на их работы господских лошадей. Но всему однако видно, что желание его не очень прививалось к делу. В 90-х годах он снова пишет: «дворовых людей на легкий промысел отпустить, лишь бы не забурлачили; остающимся вокальным инструментам невозбранно пахать и садить: земли излишество, мне не служат, служи себе и меньше праздного на пороки». Впрочем это касалось до одного кончанского имения, которое за своею отдаленностью больше других его беспокоило, и где дворня действительно была распущена, или казалась ему такою. Он пишет на эту тему часто и много; дозволяет уменьшать денежное жалованье тем, «кто мот и лжец», указывает на некоторых поименно, как на «лжецов, льстецов и упрямцев». В особенности его удручает начальник всего этого народа, дворецкий Николай Ярославцев. Побывав лично в Кончанске пред отправлением в Кременчуг, Суворов «застал Николашку больше лжецом и льстецом, нежели заботливым дворецким; он столько был не человеколюбив, что от него и невинные младенцы пострадали; музыка в упадке, аптечных трав не собирает; варя пива прокисла; приказный Ерофеев при нем забыл грамоте». Суворов сильно недолюбливает этого дворецкого, называет его «франтом», но все-таки держит. Ярославцев был, что называется выжига, малый на все руки; он сумел сделаться для Суворова и его управляющих человеком необходимым, а потому и держался на своем месте, несмотря ни на что. Он был очень проворен и умел делать разом многие дела; качество это, если не по сущности своей, то по внешности, почти однородно с трудолюбием. а трудолюбие Суворов ценил высоко. Заставляя дворовых женщин питаться своим рукоделием, он поясняет: «сие не от чего иного, чтобы порочной праздности вовсе были чужды, ибо труды наклоняют к благонравию». Вся система его управления имениями была основана на этом правиле 20.
Не меньше принципа трудолюбия руководила им и бережливость; она отражается на последних мелочах. Снабжая своего управляющего наставлением насчет дворни, он пускается в подробности о сбережении нового платья, дозволяет его надевать только по праздникам, «а если кто чуть замарает, то никогда не давать». Живя по временам в Петербурге, он приказывает присылать туда лошадей, так как наем дорог, он не хочет тратить денег и на лекарства, если имеет право на казенные, хотя аптечный расход был у него конечно ничтожный. С этою целью он приказывает написать Матвеичу, чтобы тот «нашел в Московской дивизии штаб-лекаря, приласкал его и попросил по приложенному рецепту лекарств, ибо генералитету из главной казенной аптеки выдают медикаменты даром». В видах же экономии он приказывает Матвеичу «писать часто, но кратко и мелко, без дальних комплиментов, чтобы на почту меньше денег выходило. За принос писем не давать, а лучше самим на почте брать» 8.
Тогдашний способ комплектования армии отрывал крестьян от дома и семьи почти на всю жизнь и во всяком случае делал их, по отбытии службы, негодными к прежним занятиям. В деревнях убыль человека из семьи была для нее истинным бедствием и иногда оставляла неизгладимый след. Суворов принял против этого меры. Он постановил обязательным для всех имений правилом — своих людей в рекруты не отдавать, а покупать со стороны, ибо «тогда семьи не безлюдствуют, дома не разоряются и рекрутства не боятся». В подобных людях недостатка не могло быть; торговля крепостными людьми считалась тогда делом довольно обычным; их даже возили по ярмаркам и выставляли на базарных площадях, а у многих неразборчивость в выборе средств наживы доходила до того, что неводящихся в рекруты отправляли в Сибирь на поселение, в зачет ближайшего рекрутского набора, и зачетными квитанциями торговали. Цены на людской товар существовали различные: парни, годные в рекруты, стоили от 150 до 300 рублей и выше, смотря по спросу и по местным условиям. Этим обстоятельством и воспользовался Суворов. Он приказал покупать для рекрутства чужих людей, разверстывая цену рекрута по имуществу каждого, всем миром, при священнике, и в подмогу миру определил из своих оброчных денег по 75 рублей за каждого рекрута безвозвратно 21.
Одна деревня поблагодарила за это распоряжение. но в остальных поднялся вопль. Стали указывать, что при покойном родителе этого не водилось и крестьянам было легче; что уже другой год неурожай, продавать нечего, от скудости крестьяне пришли в упадок, и тому подобное. Одна вотчина объясняла, что в ней есть бобыль, который податей не платит, не работает и годами шатается неведомо где; того ради староста с выборными просит милости, чтобы того бобыля за все крестьянство отдать в рекруты. Суворов рассердился и приказал рекрута купить теперь же непременно и впредь покупать, иначе грозил старосте и прочим розгами. Бобылю не следовало дозволять бродяжничать: «в сей же мясоед его женить и завести ему миром хозяйство; буде же замешкаетесь, я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он исправится, ему пособлять миром». Приказ подействовал, но крестьян нисколько не убедил.
Одним из поводов к освобождению вотчин от поставки своих рекрут натурою был малый прирост населения, Суворовым замеченный. Это же обстоятельство побуждало его всячески поощрять браки и вообще способствовать увеличению семей. «Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми; от детей ему и деньги», говорил и писал он постоянно. Прибегал он и к другим резонам: «Богу не угодно, что не множатся люди; не весьма взирать на Богатство, понеже у Бога богатый оскудеет, а скудный обогатеет. Я по сему впредь строго взыскивать буду. В этом особливо иереям, как отцам духовным, не токмо увещевать, но решать и утверждать». По крепостным обычаям, он не долго раздумывал насчет браков крестьян и особенно дворовых; если они не спешили и напоминания помещика не производили действия, то нередко отдавался лаконический приказ: «женить таких-то на таких-то в такой-то срок». В письмах его к управляющим и миру беспрестанно встречаем напоминания ни приказания в роде такого: «дворовые парни как дубы выросли, купить девок»; «вдовцам таким-то надлежало бы первее всего жениться»; «вдову Иванову, как она в замужество не желает, никому не дозволяю сватать; помочь ей миром в выстройке избы, срубленной умершим мужем». При недостатке своих невест и дороговизне чужих, делался иногда вывод девиц из одних вотчин в другие, на довольно далекие расстояния. Для ундольских парней Суворов приказывает купить 4 девицы в новгородских деревнях и назначает от себя подмоги до 200 рублей. «Лица не разбирать, лишь бы здоровы были. Девиц отправлять в Ундол на крестьянских подводах, без нарядов, одних за другими, как возят кур, но очень сохранно». Иногда за невест для дворовых людей Суворов платил и дороже, так как от них требования были иные, чем от простых крестьянок. Один из его адъютантов, снабженный такой комиссией в Москве, доносит, что девиц, которые бы умели «шить порядочно, мыть белье и трухмалить, меньше как за 80 рублей приобрести нельзя, а 50 рублей стоит ничего не знающая» 22.
Оброчным крестьянам тоже была от помещика подмога, если невесту приходилось добывать на стороне, но уже не такая крупная, а всего 10 рублей. Прочее указано было вносить всем миром, но разверстывать не поровну, а по имуществу каждого, при священнике.
Практиковалось и нечто в роде премий или наград за многоплодие, Кухмистеру Сидору «с его супругою» приказано выдавать на детей провиант — до 5-летнего возраста половинный, а после того полный, как взрослым; на каждого новорожденного кроме того по рублю единовременно, «для поощрения детородства». Полякову, за многоплодие, куплена и подарена хорошая господская шляпа, хозяйке его хороший кокошник. Делалось это не в виде единичных случаев, а довольно часто 4.
Заботясь о том; чтобы крестьянские семьи «богатели» детьми, Суворов смотрел, на сколько это было возможно в его положении, чтобы уход за детьми был внимательный и человеколюбивый. Такого рода распоряжений и указаний встречается в его письмах и приказах множество; и по смыслу их, и по тону видно, что руководил им не один расчет. Он очень любил «ребяток». В одном приказе читаем: «указано моими повелениями, в соблюдении крестьянского здоровья и особливо малых детей, прописанными в них лекарствами, как о находящихся в оспе, чтобы таких отнюдь на ветер и для причащения в Божию церковь не носить. Но ныне, к крайнему моему сожалению слышу, что из семьи Якова Калашникова девочка оспой померла». Суворов подтверждает Калашникову о хорошем за детьми присмотре, «яко он и сам от отца рожденный», приказывает миру крепко смотреть за нерадивыми отцами и не дозволять младенцев, особенно в оспе, носить по избам, «отчего чинится напрасная смерть». В другом приказе он пишет: «ундольские крестьяне не чадолюбивы и недавно в малых детях терпели жалостный убыток; это от собственного небрежения, а не от посещения Божия, ибо Бог злу не виновен... Сие есть человекоубийство, важнее самоубийства; порочный, корыстолюбивый постой проезжих тому главною причиной. ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут». На том же самом основании он не допускал в своей подмосковной деревне (Рожествене) прием питомцев воспитательного дома. «Чужие дети из сиропитательного дома приносят одно нерадение за собственными детьми: мзда ослепляет; оттого чужих детей на воспитание не брать». В наказе новгородским деревням говорится: «особливо берите дворовых ребяточек, одевайте их тепло и удобно, давайте им здоровую и довольную пищу и надзирайте их воспитание в благочестии, благонравии и науках, чтоб не были со временем такие, как прежние злонравные холопы». Находясь потом на службе в Херсоне и имея надобность в трех дворовых женщинах, он приказывает их прислать, называя поименно, и указывает, к кому именно и как пристроить временно их детей. Отвращая эксплуатацию детей их родителями, он ставит правилом, чтобы малолетних ребят, не имеющих 13 лет, никогда вместо их матерей в работу не посылать. Вообще он отличался постоянною заботливостью о детях, так как знал очень хорошо, что в деревнях по этой части похвалиться нельзя 23.
Впрочем его человеколюбивое чувство не ограничивалось детьми, а распространялось вообще на бедствующих и неимущих, если не пороки привели их к несчастью. Выше было дано несколько тому примеров. Вновь прибавившимся покупкою от соседей неимущим крестьянам он приказывает пособлять миром, решая это дело сообща, при священнике, но не иначе, как заимообразно, дабы тут не было никакого дара. Разрешая рубить и валить лес для пожогов и пашни в известных местах, он велит «удовольствовать прежде скудных, а за сим уже достаточных, совместным рассмотрением, при священнике». В случае обиды беднякам от достаточных, он грозит строгим взысканием «за неприличность сию». На этом же основании он запрещает торговать солью перекупщикам, а покупать ее велит опять-таки миром, собирая с семей деньги пропорционально потребности, и делить купленную соль в самый день её привоза, Уважая и поддерживая постоянно значение мира, как обычай органический, выработанный историею народа, Суворов однако зорко следит, или по крайней мере старается следить, за злоупотреблениями богатых и влиятельных людей, оберегая от них бедняков и захудалых.
Человеколюбие Суворова постоянно выказывается в разных случаях. Так как он приказал, чтобы дворовые женщины кормились собственным трудом, то некоторые из них впали в нищету. Он пишет Качалову в 1786 году: «слышу, что две старухи терпят нужду; выдавать им от меня прежнее жалованье с порционами». Он приказывает миру пособлять старым и увечным вдовам, не дозволяя им нищенствовать, и иногда дает от себя пособие, например в виде месячной дачи муки, с тем однако же, чтобы беспомощность положения пенсионера была предварительно удостоверена священником.
Крестьянин Деев за старостью посажен на пенсион от мира, вместе с женою, по 6 рублей в треть. В Кончанском проживало постоянно, много лет сряду, 6 человек инвалидов; они получали по 10 руб. в год, имели от помещика жилье и кроме того некоторое содержание натурой. Временами на таком положении являются и другие люди. Не забывает Суворов прежнюю службу даже лошадей своих. Их было 4: две «за верную службу в отставке на пенсии»; остальные две дешево продать крестьянам или и подарить, «но Боже избавь, не с тем, чтобы заездить». Если же эти две лошади очень стары, то оставить на пенсии, только «изредка проминать и проезжать без малейшего изнурения, а летом пасти сохранно в табунах» 20.
Жила у Суворова в имении, на его пенсии, и более крупная пенсионерка, вдова капитана Мейер, в продолжение лет 10, а может быть и больше. «Мейерша» жила в Кончанском, в помещичьем доме, имела 3 дочерей; пенсии ей шло 100 рублей в год, кроме того дана корова и поставлялась разная провизия и живность, так что в общем итоге на нее расходовалось до 180 или до 200 рублей. Но и этим дело не ограничивалось; дом в Кончанске был ветх, Мейер пожелала иметь новую избу, — желание её исполнилось; понадобилось ей съездить в Петербург, — ей были выданы деньги на поездку. Наконец, в средине 90-х годов она вздумала совсем перебраться в Петербург, пенсион ей продолжался и там. По каким причинам или побуждениям Суворов ей благодетельствовал, остается неизвестным; только это не было последствием нежных отношений, сердечной связи или чего-нибудь подобного 24.
Другой крупный пенсионер, по обязательству, был троюродный его брат, «малоумный» Никита, имением которого Суворов владел на условии выплачивать ему ежегодный пенсион в 224 рубля. Первые годы пенсия выплачивалась именно в этой цифре, но потом Суворов увеличил ее сначала до 360, затем до 500 рублей. Не была забыта и служба камердинера Суворова, Прохора. В 90-х годах велено производить его отцу, дворовому человеку, годовую пенсию во его рублей, а самому Прохору обещаны вольная и сумма в 5000рублей, что и было исполнено по смерти Суворова его сыном 25.
Выше мы видели, что Суворов удерживал от слишком крутого обращения с крестьянами одного из своих управляющих. Однако он крестьян не баловал и иногда поступал с ними довольно круто, прибегая подчас к телесным наказаниям. В донесении к нему мира одной из вотчин читаем: «Денис Никитин пойман в поле с чужими снопами, за что на сходе сечен». Суворов пишет сбоку: «очень хорошо, впредь больше сечь». «Иван Сидоров пойман с рожью в гумне и за это сечен». — «И впредь не щадить». «В чужой деревне пойман наш мужик Алексей Медведев с сеном и за это сечен». — «Ништо, и впредь хорошенько сечь». «Он же убоясь солдатства, топором себе руку отрубил». — «Вы его греха причиной, за то вас самих буду сечь; знать он слышал, что от меня не велено вам в натуре рекрут своих отдавать». В приказе Суворова одной из вотчин значится: «крестьяне деревни Федорихи (двое), хотя исполняют таинства и обряды, но держатся суевериев, раскольнических правил, проклятых св. отцами. Если правда, высечь их в мирском кругу розгами, как глупых ребятишек. Если же будут являться бродяги, кои станут совращать в раскол, то их ловить и метлами и вениками выгонять миром вон за свою межу». В другом приказе он пишет: «в оспе ребят от простуды не укрывали, двери и окошки оставляли полые, и не надлежащим их питали; небрежных отцов должно сечь нещадно в мирском кругу, а мужья — те с их женами управятся сами» 24.
В последнем случае прямое приказание как бы заменяется советом; безусловные приказания — прибегнуть к телесному взысканию, встречаются редко. Он больше грозит, чем действительно наказывает; это явствует между прочим из того. что подобные приказы Суворов дает обыкновенно в письмах к миру, к старостам, к бурмистрам и лишь в виде исключения в наказах своим управляющим. Да и от крестьян он не мог скрыть и не скрывал своего настоящего взгляда на этот предмет. Грозя пензенским деревням за невысылку оброка, чрез что приходится затягивать отдачу долгов и платить проценты, он говорит: «взыщу с вас мой убыток, да еще на ваш счет пошлю к вам нарочного; он пожалуй и телесно накажет, хотя того у меня и не водится». Оставляя в Ундоле временно-управляющим, на свое отсутствие, одного из своих младших офицеров, Суворов снабжает этого новичка наставлением где, между прочим указывает и на постепенность практикуемых у него взысканий: «1) словесно усовещевать, 2) сажать на хлеб и воду 3) сечь по рассмотрении вины розгами». Вообще у него вовсе не практикуются такие наказания, какие бывали у других явлением заурядным: заковывание в цепи, надевание рогатки на шею, батоги, плети и даже кнут. Граф Румянцев был по тогдашним понятиям помещик строгий, но вовсе не жестокий; сличение же его системы наказаний крестьян с Суворовскою доказывает, что Суворов поступал со своими крепостными гораздо мягче 26.
Часто он прибегал к наказаниям особого рода. В суздальскую вотчину написано: «крестьян, которые самовольно повенчались и были грубы против священника, отдать на покаяние в церковь и приказать говеть им в Филипов пост». У крестьянина Калашникова умерла от оспы малолетняя дочка, и отец при этом сказал: «я рад, что Бог ее прибрал, а то она нам связала руки». По этому поводу Суворов приказывает: «Калашникова, при собрании мира, отправить к священнику и оставить на три дня в церкви, чтобы священник наложил на него эпитемью... Старосту за несмотрение поставить в церковь на сутки, чтобы он молился на коленях и впредь крепко смотрел за нерадивыми о детях отцами». Встречается даже такой случай: двое крестьян были изобличены во лжи; Суворов приказывает справить с одного 5, с другого 10 к. и отдать на церковь. Ложь и лесть он преследует постоянно; в градации пороков они занимают, по его понятиям, едва ли не первое место, ибо под ними он подразумевает крайнюю испорченность. Он приказывает: «чтобы Василий огородник не зальстил, а был радетелен»; меньше всего доверяя дворецкому Николашке, велит за ним присматривать зорко, так как он льстец и лжец 27.
В трех из имений Суворова находились при усадьбах барские дома, которые впрочем были барскими только по назначению, а не в смысле комфорта, или тем менее роскоши. Лучше других был дом в Ундоле по величине, устройству и внутреннему снабжению, но и это случилось отчасти против воли Суворова. Он назначил на постройку дома 200 руб., а когда Черкасов стал возражать и доказывать, что такой малый домик «фамильной вашей особе неприличен», то Суворов согласился на 400 руб. Вышел дом однако в 800 руб., причем Черкасов уверял, что «самое существо с моей стороны здесь беспорочное». В Кончанске дом был старый, выстроенный Василием Ивановичем, в 10 небольших комнат. Были при господских домах и кое-какие сады, но должно быть не важные; Суворов обратил на это внимание, велел садить сады, разводить фруктовые деревья, исправлять огороды, заводить цветники. Таким образом, в Кончанском разведен в 1786 году сад на десятине земли, и ныне существующий; там же «замышлялись» оранжереи, по в подмосковном селе Рожествене они существовали действительно и поддерживались исправно 28.
Постоянною и больною заботою Суворова были церкви. Значительная часть оброков шла на исправление старых и на сооружение новых. он пишет Качалову: «я и всех своих оброков на этот предмет ни мало не жалею». В новгородском имении, в Сопинском погосте, строилась каменная церковь, и строилась долго; хотя Суворов и торопил, но она при его жизни не была еще совершенно окончена. Воздвигалась также небольшая деревянная церковь в Кончанске, в господском саду, которая стоит и ныне, возобновленная по прежнему образцу. Параллельно с заботами о церковных зданиях, утвари и вообще благолепии, отдавались распоряжения о помещениях для причта и его содержании; Суворов лишнего не давал, но в необходимых потребностях церковный причт обеспечивал 29.
Хозяйство при господских усадьбах было не сложное; но где он жил довольно продолжительное время, там оно принимало другой вид и размеры, а в Рожествене было сравнительно очень полное, как в подмосковной средней руки быть надлежало. Из распоряжений его об усадебном хозяйстве видно, что дело это он понимает, ибо дает подробное и обстоятельное наставление о разведении дворовой птицы, указывает как разводить скотину, как ее кормить, как и когда сажать фруктовые деревья, какой землей их засыпать/как сажать рыбу в пруды, сколько возить на огородные гряды навозу, и проч 22.
Какой же однако был конечный результат Суворовского хозяйства в имениях?
Если принять в соображение, что Суворов находился в своих имениях и был в них непосредственным деятелем лишь короткое время, то обобщая его распоряжения, не исключая мелочей и частностей, следует признать его помещиком хорошим. Все остальное зависело от управляющих и доверенных лиц; они в свою очередь, в большинстве случаев, были или порядочными хозяевами, или аккуратными исполнителями воли помещика. Так по крайней мере стояло дело в 80-х годах. И если кто приплачивался лишним, то скорее сам владелец, чем крестьяне. Одному из управляющих, предложившему завести конский завод, он отвечает: «я по вотчинам ни рубля, ни козы, не токмо кобылы не нажил, так и за заводом неколи мне ходить, и лучше я останусь на моих простых незнатных оброках». Если тут и есть преувеличение, то небольшое.
Правда, крестьяне по временам вопили миром вследствие некоторых распоряжений Суворова, например о рекрутах; жаловались на разорение, на всеобщее оскудение, на неизбежное впереди хождение по миру и молили своего «государя» придержаться порядков его родителя. Но все это за чистую монету принимать нельзя; это было не более, как непривычка к новому и попытка выторговать в свою пользу как можно больше всяческими способами. Суворов сердился и конечно настаивал на своем, отдавая приказы чисто военного характера. У подневольного, крепостного люда, который совершенно также жаловался на свою долю при Василие Ивановиче, хотя и указывал при Александре Васильевиче на золотое минувшее время его отца, — оставались другие пути. Кормя на мирской счет лошадей своего помещика, подавали счет, в пять и в десять раз превышавший действительность, хотя поверка этого счета была делом вовсе не мудреным. В подмосковной рубили господский лес, лупили бересту, возили дрова в Москву, якобы «из непотребного леса», и потом, для скрытия истины, остатки поджигали и тем портили лес нетронутый. В один год таких дров было насчитано 380 сажен. Недоимщики слезно жаловались на свое разорение, на безысходную нищету и денег не платили. Такие факты не доказывали еще ни дурного управления и хозяйства, ни действительной бедности крестьян. Недоимщики являлись на сходы с готовыми деньгами за пазухой и уносили их опять домой; господский лес воровали и портили люди зажиточные; несостоятельными при взносе оброчных денег объявлялись крестьяне, имевшие по четыре коровы и по нескольку лошадей. Если в связи с этими документальными данными припомнить случай, когда Суворов пришел в ужас, что у крестьянина Иванова всего одна корова, и принять в соображение, что оброки иногда требовались и вносились за полгода и за год вперед, без заметного отягощения плательщиков, то истинное состояние Суворовских крестьян представится очень удовлетворительным. Это подтверждается многими соображениями и выводами; для примера укажем на одно обстоятельство. Когда Суворов купил имение во владимирском наместничестве, то стали возвращаться восвояси крестьяне, бежавшие при прежнем владельце. Приходили они даже из дальних мест. из-под Астрахани и из земли Донского войска, ибо про нового помещика шла хорошая слава).
Внутреннее убранство деревенских домов Суворова было приличное и не выделялось из общепринятой обстановки того времени, так же как и домашний обиход, преимущественно в Ундоле, где он жил. Тут мы находим занавесы дверные с подзорами, стенные зеркала в золоченых рамах, довольно много серебра, картины, портреты и проч. В Кончанском обстановка проще и беднее, как в месте мало жилом. В московском доме находим парадные ливреи синего цвета и даже такие барские того времени затеи, как арабский и скороходский уборы. Надо думать однако, что многое перешло к Суворову по наследству от отца, а в купленных имениях от прежних владельцев. Суворов только поддерживал общепринятые порядки, потому что того требовало приличие, но воспитавшись в солдатской обстановке, роли своей не выдерживал. Надо было прикупить мебели — он покупал простые некрашеные стулья, которые употреблялись рядом с золочеными зеркалами. Посуда приобреталась тоже недорогая и красовалась на столе рядом с серебряными мисами и подносами; впрочем серебра было немало потертого и переломанного. Общий вид получался оригинальный: неровность, несоответственность частей, богатое около бедного, хорошее около худого. Икон было довольно, непременно по одной в каждой комнате, но киотов с большим числом образов в описях не встречается. Из разных статей имущества больше всего седел, узд и другого конского прибора. Между вещами туалета значится между прочим халат, батистовые галстуки, голландского полотна рубашки.
В эту пору Суворову было далеко за 50 лет. При небольшом росте он был сухощав, даже сутуловат, лицо в морщинах, на голове довольно редкие седые волосы, собранные спереди локоном. Небольшие голубые бегающие глаза светились проницательностью и сильной энергией; его взгляд, слова, движения отличались необыкновенной живостью, он как будто не знал покоя и производил на наблюдателя впечатление человека, снедаемого жаждою делать разом сотню дел. При всем том он обладал веселым, общительным характером и не любил вести жизнь анахорета. Впрочем живя в деревне, он посещал соседей не часто, а больше принимал у себя; любил и пообедать в компании, и позабавиться, особенно потанцевать или, как он выражался «попрыгать». рассеянной, что называется открытой, жизни он однако не любил и не вел; больших и частых приемов не делал. Излишества, роскоши на его приемах и угощениях конечно не было; стол у него был простой, обыкновенный, не ограничиваясь однако же похлебкой и кашей; выписывались из Москвы анчоусы, цветная капуста, формы для приготовления конфект, разные напитки. Вино он пил разное, но выписывал в небольшом количестве и содержал запасы самые незначительные; больше всего любил английское пиво. Для гостей выписывал «кагор или иное сладкое вино; также сладкое, но крепкое для дам». Вино было вероятно плохое: и сам Суворов не любил расходоваться на этот предмет, и комиссионер его, Матвеич, старался преимущественно о дешевизне. Суворов был требователен лишь в английском пиве и особенно в чае, неоднократно убеждал Матвеича не экономничать на этой статье расхода и советоваться со знатоками. Обедал рано, спать ложился и вставал тоже рано.
Времяпрепровождение его дома видно из корреспонденции с Матвеичем. Требовались камер-обскура, ящик рокамбольной игры, канарейный орган, ломберный стол, марки, карты, шашки, домино, музыкальные инструменты, ноты, наконец гадательные карты, «для резвости» прибавляет Суворов, как бы в свое извинение. Забавлялся он также охотой за птицей, но не особенно; записным охотником никогда не был и ничего похожего на охотничий штат не содержал. Не был он и карточным игроком, играл редко, когда обойтись без того нельзя, и держал карты для гостей, так как уже и в то время это развлечение было многими превращено в занятие. Табаку не курил, но нюхал, и по этой части был разборчив, так что Матвеичу приходилось смотреть в оба, чтобы угодить своему начальнику и не снабжать его вместе с табаком головною болью 4, 15, 26.
Вставал Суворов со светом и обыкновенно сам подымал крестьян на работу. Ходил он много и очень скоро, особенно по утрам; церковь посещал усердно. Путь в церковь вел через речку; в весеннее половодье, как говорит местное предание, он приказал спустить на воду большой винокуренный чан, утвердить канат с одного берега на другой, и в этом чане переезжал как на пароме. При хорошей летней погоде он иногда обедывал с гостями на берегу реки, невдалеке от господского дома, на какой-нибудь уютной лужайке. Если гости жаловали не в пору или приходились ему не по вкусу, то отправившись с ними на послеобеденную прогулку, он незаметно скрывался и ложился в рожь спать, оставляя всю компанию на долгое время в недоумении.
Зимою Суворов любил кататься на коньках, устраивал у себя ледяную гору и на масляной забавлялся на ней вместе с гостями. Тут было ему обширное поле для шуток и проказ. На зиму же он устраивал у себя некоторое подобие зимнего сада или, говоря его словами, «птичью горницу». Для этого отводилась одна из самых больших комнат; с осени сажались в кадки сосенки и елки, отчасти березки, и кадки эти ставились в отведенную комнату. Получалось некоторое подобие рощицы; налавливались синицы, снегири, щеглята и пускались в эту рощицу на зиму, а весной, преимущественно на Святой неделе, выпускались на свободу. Птичья комната содержалась в большой чистоте; тут хозяин прогуливался, сиживал, даже обедал 30.
Деревенская деятельность конечно не могла удовлетворить Суворова, рожденного и призванного совсем на другое поприще. Проходили мимо Ундола войска, делались им смотры, велась служебная переписка, по все это была не та служба, которой он искал. Оттого он находится в некотором беспокойстве и жаждет новостей, за которыми и обращается куда возможно. Главным источником служит Москва и проживающий в ней Матвеич, на которого он и возлагает собирание и сообщение слухов, «любопытства достойных». Не получая ответа, он задает Матвеичу категорические вопросы: «какие у вас слухи? Нет ли мне службы или чего неприятного? Правда ли, что князь Потемкин с месяц, как проехал в Петербург? Какие вести на Кубани?» При тихой деревенской жизни его интересует все, ему хочется знать даже неприятное, хотя бы сомнительной верности известие, лишь бы прикоснуться к интересующей его сфере. Сидя на пресном, он хочет пряного. И ему шлют разные известия: как приехала графиня такая-то в Москву, кому пожалованы ленты польского ордена, кому даны табакерки, какой вице-губернатор отрешен от должности с половинным содержанием, и тому подобное. Едва ли подобные новости удовлетворяли Суворова, и его жизнь оставалась пресною 21.
Один из историков Суворова говорит, что мирное время перед второй Турецкой войной, потерянное для практики, Суворов употребил на изучение теории. Такое утверждение едва ли верно; Суворов познакомился с теорией военного дела гораздо раньше; ему уже не зачем было изучать то, что он давно знал. Но будучи человеком просвещенным, он нуждался в чтении, как в умственной пище, и действительно читал много и постоянно. Одно время он даже держал при себе на жалованье чтеца, Ни из чего не видно, чтобы он читал исключительно книги по военной специальности; военные сочинения конечно не миновали его рук, но они не занимали первого места. Его привлекало знание вообще, в смысле расширения умственного кругозора.
В инвентарях его имущества 80-х годов значатся порядочные массы книг. В московском доме сохранялось 14 сундуков и одна коробка книг; в кончанском доме меньше, но все-таки довольно много, особенно религиозного содержания, преимущественно русские, но были и французские; много современных планов и карт. Каталоги не сохранились. В 1785 году Суворов выписывал следующие периодические издания: Московские ведомости с Экономическим Магазейном; Петербургские немецкие ведомости и Энциклопедик де-Бульона, как он сам называет; всего на 50 руб. Последнее издание имело заглавие: «Journаl encуclopeduque, pаr unе societe de gens de lettres, a Liege», и выходило с 1756 по 1793 год. Эту энциклопедию Суворов любил особенно. Кроме периодических изданий он купил в этом году несколько книг, заглавия которых в документах стерлись или испортились, но между ними была: «О лучшем наблюдении человеческой жизни», которую он выписал для себя и для управляющих имениями. Он приказывал Матвеичу от искать и прислать к нему книгу Фонтенеля: «О множестве миров», которую он перечитывал неоднократно. Книга эта, переведенная с французского Кантемиром, считалась вредною, так что в 1756 году последовал доклад синода Императрице об отобрании её от тех, у кого она имеется. Затем ни о дальнейших покупках книг в 1785 году, ни о том, что именно он выписывал и читал раньше или позже, никаких сведений нет. Видно только, что «Journаl encуclopeduque» он получал много лет 3.
Чтение тем более было необходимо Суворову для заполнения досугов в деревне, что в домашней его жизни случился важный переворот, которого он не мог перенести равнодушно; он разъехался с женой.
Суворов женился в начале 1774 года. Произошло это внезапно, и в жизнь Суворова врезалось в виде совершенно постороннего клина. Для такого исключительно-военного человека, как он, и притом задавшегося очень отдаленной целью, было лишним усложнением задачи все то, что не сближало его прямо или косвенно с намеченной целью. Едва ли отрицание семейной жизни входило в его программу, но еще менее он мог признать ее для себя необходимого или даже полезною. Еще в конфедератскую войну он считал женщину вообще и связь с нею помехою для своего призвания; не могла не быть такою же помехою ему и собственно жена. Но внебрачная связь не согласовалась со складом понятий Суворова, ни с его религиозно-нравственным чувством, а брачная, если и шла в разрез с одним, то ни мало не оскорбляла другого. Суворов не был неуязвим со стороны чувства, как он сам в том сознавался. Он мог заглушить, подавить в себе проявления иистинкта и чувства, благодаря огромному запасу энергии, которым обладал, но не мог их уничтожить в зародыше. Когда-нибудь, при благоприятных условиях, они непременно должны были заявить себя и повлиять на строй его жизни.
В начале 70-х годов, в Польше, ничто не обнаруживало в мыслях Суворова и тени склонности к переходу от холостого состояния к брачному, скорее — напротив. Нуждаясь после захвата Кракова конфедератами в содействии польских коронных войск и именно в полке Грабовского, Суворов в письме к своему начальнику сомневается в способности этого польского генерала к быстрым действиям, объясняя причину сомнения фразой: «Грабовский, с женою опочивающий» 3. Не видно в Суворове поворота в его взгляде на брак и позже, да оно и не особенно нужно для объяснения свершившейся затем женитьбы.
Перед отъездом из Петербурга в Турцию, в начале 1773 года, Суворов не видался со своим отцом по крайней мере 4 года, а так как на путь от Петербурга до Дуная он, вопреки своему обыкновению, употребил довольно много времени, то и надо предполагать, что заезжал в Москву, к отцу. Только тогда он и мог познакомиться со своей будущей невестой; если же этого не было, то познакомился с нею еще позже, в декабре, когда приехал из-под Гирсова в отпуск. В том и другом случае женитьба его состоялась значит без продолжительных размышлений. Едва ли может подлежать сомнению, что дело было подготовлено его отцом, который, по выходе в отставку, жил в Москве и в своих имениях. Василий Иванович сам женился рано, не имея 25 лет от роду; в 1773 году ему было около семидесяти, а сын все еще оставался холостым, несмотря на свои 43 года. Такие собиратели и скопидомы, как Василий Иванович, склонны к семейной жизни, желают иметь потомство и видеть детей своих таким же образом устроенными. Обе дочери Василия Ивановича были уже замужем, — отрезанные ломти, — с которыми он конечно считал себя совершенно квит, тем более, что снабдил их приличным приданым. Продолжал жить одиноким лишь сын, единственный сын, с которым бы прекратился род; сын этот был не мот, не кутила, не любил роскоши и в арифметической стороне жизни отчасти держался направления своего родителя. Как же было Василию Ивановичу, дожившему до преклонных лет и понимавшему, что смерть близка, не потребовать для себя, старика, последнего от сына утешения — женитьбы?
Василий Иванович был отец строгий, что конечно не имело прямого значения в ту пору, когда он решился сына женить; но память об отцовской строгости остается в детях и в зрелом возрасте, иногда оказывая на них некоторое влияние, Александр Васильевич был почтительный сын и любил своего отца искренно; позже, когда ему приходила на ум мысль об оставлении службы, он говорил, что удалится поближе к мощам своего отца. Он должен был признать отцовские доводы уважительными; его человеческая натура подсказывала ему тоже самое. Хотя предначертанный путь жизненной деятельности расстилался перед ним еще очень длинным, очень далеким до цели, но Суворов не мог в то же время не чувствовать сухости пройденной жизни; некоторого нравственного утомления от чрезмерного однообразия влечений и дел. Он был старый холостяк, человек способный обманываться в известном направлении скорее и легче, чем юноша, тем более, что вел жизнь строго-нравственную, женщин не знал, в тайны женского сердца никогда не вникал и нисколько этим предметом не интересовался. Понятно, что он не стал противиться просьбам отца, и это важное в жизни каждого человека дело повершил с обычною своею решимостью и быстротой.
В таком смысле представляется женитьба Суворова при соображении всех обстоятельств и его личных свойств. Некоторые объясняют ее иначе, указывая, что он смотрел на брачный союз, как на обязанность каждого человека: «меня родил отец, и я должен родить, чтобы отблагодарить отца за мое рождение». Но это взгляд старческий, образовавшийся у него после неоправдавшихся надежд на семейное счастие. Если Суворов так думал в молодые годы, то почему же он не женился раньше, а дотянул до пятого десятка лет? Очевидно, что его толкование есть не причина, а последствие его женитьбы.
Одно обстоятельство представляется тут не совсем ясным. Василий Иванович любил деньги и должен бы был рекомендовать сыну невесту богатую. Между тем Александр Васильевич взял за своею женою приданое небольшое, которое, за исключением быть может вещей её туалета, не превышало 5 или 6,000 рублей 21. А жених имел уже такую известность, что мог считаться так сказать удочкой для невест, особенно в Москве. Но зато имелся и противовес скромным средствам невесты: она принадлежала по своему рождению к первостатейной московской знати. Одно другого стоило, особенно для Василия Ивановича, который был хотя старой и почтенной, но не знатной фамилии, сам собою вышел в люди и потому не прочь был от именитого родства, Сверх того невеста, кроме связей, обладала преимуществами молодости и красоты; на всем этом можно было помириться и успокоиться.
Если женитьба устроилась в последний приезд А. B. Суворова из Турции, то надо полагать, что ей предшествовала переписка между Суворовыми, отцом и сыном. Слишком пассивного отношения Александра Васильевича к такому радикальному изменению его жизни допустить нельзя, особенно в его годы. Переписка эта не сохранилась, как вообще не дошло до нас никакой корреспонденции между отцом и сыном ни за какой период их жизни, кроме немногих писем делового характера, касающихся имений, денег и т. под.
Подысканная невеста, Варвара Ивановна, была дочь генерал-аншефа князя Ивана Андреевича Прозоровского. Лета её с точностью неизвестны, но есть основание полагать, что она родилась в 1750-1753 годах, следовательно была по меньшей мере на 20 лет моложе своего жениха. Помолвка состоялась 18 декабря 1773 года, обручение 22 числа, свадьба 16 января 1774 года. Все это видно из писем тещи Суворова к её брату, вице-канцлеру князю А. М. Голицыну, из двух писем самого Суворова к нему же, где он «препоручает себя в его высокую милость», и из приписки Варвары Ивановны, рекомендующей своего мужа. Сверх того Суворов пишет 23 декабря 1773 года Румянцеву: «вчера имел я неожидаемое мною благополучие — быть обрученным с Варварою Ивановною Прозоровскою», и просит извинения, если должен будет замешкаться в отпуску дальше данного ему термина 33.
Первые годы супруги жили в согласии, или по крайней мере никаких крупных неприятностей между ними не происходило. Разлучались они часто, по свойству службы Суворова, но при первой возможности снова соединялись. Мы встречаем Варвару Ивановну в Таганроге, в крепости св. Димитрия, в Астрахани, в Полтаве, в Крыму, — везде, где Суворов мог доставить ей некоторую оседлость и необходимейшие удобства, Не видно её лишь в Турции и в Заволжье, во время погони за Пугачевым; ни тут, ни там ей и не могло быть места при муже.
Было бы однако же дивом, если бы они ужились до конца. В муже и жене ничего не было однородного: он был стар, она молода; он очень неказист и худ; она полная, румяная русская красавица; он ума глубокого и обширного, просвещенного наукой и громадной начитанностью; она недалека, неразвита, ученья старорусского; он — чудак, развившийся на грубой солдатской основе, обязанный всем самому себе; она из знатного семейства, воспитанная на внешних приличиях, на чувстве фамильного достоинства; он — богат, но весьма бережлив, ненавистник роскоши, мало знакомый даже с требованиями комфорта; она таровата, охотница пожить открыто, с наклонностями к мотовству. Не обладали они и самым главным условием для счастливой семейной жизни — характерами, которые бы делали одного не противоречием другого, а его дополнением. Суворов был нрава нетерпеливого, горячего до вспышек бешенства, неуступчив, деспотичен и нетерпим; он много и постоянно работал над обузданием своей чрезмерной пылкости, но мог только умерить себя. а не переделать, и в домашней жизни неуживчивые качества его характера становились вдвойне чувствительными и тяжелыми. Варвара Ивановна тоже не обладала мягкостью и уступчивостью, т.е. качествами, с помощью которых могла сделать ручным такого мужа, как Суворов. Вся эта нескладица должна была привести рано или поздно к плачевному исходу, а когда ко всему сказанному присоединилось еще легкомысленное поведение Варвары Ивановны, то разрыв сделался неустранимым.
В сентябре 1779 года Суворов подал в славянскую консисторию прошение о разводе, а жена его уехала в Москву. Консистория отказала за недостаточностью доводов. Суворов апеллировал в синод, который и приказал архиепископу славянскому и херсонскому пересмотреть дело. Вероятно под влиянием родительских советов, а может быть и по собственному побуждению, Варвара Ивановна возвратилась к мужу и упросила его помириться. В январе 1780 года Суворов подал в этом смысле заявление, и дело осталось без дальнейшего движения 34.
Неудовольствия однако снова возникли вскоре; Суворов, как человек искренно религиозный, прибегнул к посредничеству церкви. В это время он находился на службе в Астрахани. По заранее сделанному соглашению, он явился в церковь одного из пригородных сел, одетый в простой солдатский мундир; жена его в самом простом платье; находилось тут и несколько близких им лиц. В церкви произошло нечто в роде публичного покаяния; муж и жена обливались слезами, священник прочитал им разрешительную молитву и вслед затем отслужил литургию, во время которой покаявшиеся причастились св. таин 35.
Мир опять восстановился, только внешний. Супруги жили вместе до начала 1784 года, и тогда расстались окончательно. Суворов, находясь в одном из своих имений, подал в мае прошение прямо в синод опять о разводе же. Синод отвечал, что не может дать делу ход, потому что «подано доношение, а не челобитная», как требуется законом; что для развода не имеется «крепких доводов»;что Варвара Ивановна живет в Москве, следовательно и просить надо московское епархиальное начальство, а не синод 34.
На этом и кончилась попытка Суворова развестись с женой, но шла деятельная переписка с Матвеичем и другими доверенными лицами в Москве, с целью совершенно разлучиться с Варварой Ивановной. Он послал между прочим письмо Платону, московскому архиепископу, заявляя, что поднимать снова разводное дело не намерен, а пишет только для отстранения клевет. Охотник до ведения всякого рода дел, Черкасов, подбивает Суворова требовать развода, но безуспешно; Суворов пишет Матвеичу, что «об отрицании брака, думаю, нечего помышлять»; в другом письме, как бы для подкрепления себя в этой решимости, говорит, что «ныне развод не в моде». Не без колебаний он назначает жене 1200 р. в год и намеревается возвратить приданое или его стоимость, переписывается по этому предмету не с женою, а с тестем, очень сухими письмами, прибегая к посредничеству разных лиц, в том числе и преосвященного Платона, Получив из Петербурга известие, будто тесть имеет намерение «о повороте жены к мужу», Суворов тревожится этим слухом; видно, что расстаться с женой он решился зрело, не сгоряча. Матвеичу дано даже поручение — переговорить лично с преосвященным, и сообщены доводы против возможности опять сойтись с женой, так как владыка несомненно будет на этом настаивать. «Скажи, что третичного брака уже быть не может и что я тебе велел объявить ему это на духу. Он сказал бы: «того впредь не будет»; ты: «ожегшись на молоке, станешь на воду дуть»; он: «могут жить в одном доме розно»; ты: «злой её нрав всем известен, а он не придворный человек» 4.
Возвратить приданое было трудно, так как тесть по-видимому этого не желал. Суворов приказывает Матвеичу настаивать: «неистовою силою из меня сделать не можно», говорит он для передачи по принадлежности: «приданое я не столько подл, чтобы во что-нибудь зачесть, а с собою в гроб не возьму». Тестю он пишет о том же и убеждает взять приданое, так как оно тлеет, не принося никому пользы. Кажется эта статья наконец сладилась по желанию Суворова.
Впоследствии, через несколько лет, женину пенсию он увеличил до 3000 рублей 36.
Нельзя сказать, чтобы это деликатное дело Суворов вел с тактом и приличием, которых оно требовало. Вместо того, чтобы замкнуться в самом себе и не допускать не только посторонних рук, но и глаз до своего семейного несчастия, он сделал свидетелями и участниками его целую массу лиц. После первой попытки получит развод в 1779 году, он пишет Потемкину письмо, излагает в общих чертах сущность дела, убеждает его, что другого исхода кроме развода оно иметь не может; просит Потемкина удостоить его, Суворова, высоким своим вниманием и предстательством у престола «к изъявлению моей невинности и к освобождению меня в вечность от уз бывшего союза». Прося вторично развода в 1784 году, Суворов входит в переписку об этом со множеством лиц, преимущественно из своих подчиненных, пускаясь в подробности и не заботясь об ограничении круга участников и сферы огласки. Приехав в том году на короткое время в Петербург, он только и говорит о своих семейных неприятностях, не маскируется искусственным спокойствием, а напротив нисколько не сдерживает себя и доходит чуть не до бешенства, Впрочем справедливость требует пояснить, что Суворов имел очень строгий взгляд на брак, логическим последствием такого взгляда являлось понятие о неразрывности освященного Богом союза, а потому если брак разрывался, то для стороны не виноватой было непременным делом чести и долга очистить себя от обвинения в таком беззаконии. Поэтому он считал своею обязанностью снять с себя вину в расторжении, если не брака, то совместной с женою жизни, требуемой браком; но той же причине он не скрывал и от других этого дела со всеми его обстоятельствами 37.
Раз убедившись в необходимости расстаться с женой, Суворов не мог простить ей этой необходимости и на первых же порах чуть не поссорился со своими ближайшими родственниками, подозревая их в поддерживании прежних отношений к Варваре Ивановне. Они нашли нужным перед ним оправдываться. Зять, князь П. Р. Горчаков, пишет ему, что не видался с князем Прозоровским, который с ним вовсе и не знается; что Варвару Ивановну они (Горчаков с женою) тоже не видят и никакой переписки с нею не ведут: «итак ваши подозрения на сестер ваших и на меня неправильны». Сестра Суворова, Анна Васильевна, приписывает на письме мужа: «батюшка братец, выбыли в Петровском, а у нас не побывали; подозрения ваши истинно напрасны на нас». Однако это острое неприязненное чувство со временем в Суворове улеглось, так как другая его сестра, Марья Васильевна Олешева, принимала у себя, в вологодском имении, в 1799 году Варвару Ивановну, которая и гостила у нее несколько дней. Марья Васильевна не поступила бы наперекор брату, потому что все близкие родные Суворова очень его чтили, чему способствовало, по всей вероятности, и высокое его положение, которое он вскоре приобрел. Стоило ему только что-нибудь заявить, чтобы его желание исполнялось; каждое его слово, обращенное к кому либо из родных, принималось в соображение 38.
Детей у Суворова было двое. Старшая дочь, Наталья, родилась 1 августа 1775 года. Отец очень ее любил и даже некоторым образом потом прославил своими к ней письмами. О первых годах её жизни и воспитании в доме родительском почти ничего неизвестно; в октябре 1777 года Суворов пишет из Полтавы одному из своих знакомых, что дочка вся в него и в холод бегает босиком по грязи 39.
После того Варвара Ивановна была трижды беременна, но два раза разрешение от бремени было преждевременное; третий раз, 4 августа 1784 года, родился сын Аркадий. 40
Как только Суворов разошелся с женой, он отправил свою дочь в Петербург, к кому именно - не знаем, должно быть к Лафон, начальнице Смольного монастыря, так как ни одна из сестер Суворова в то время в Петербурге не проживала, а других близких лиц, которым бы мог доверить своего любимого ребенка, он там тогда не имел. В том же году, в августе, он съездил в Петербург повидаться с Наташей, а с следующего года сохранились его к ней письма. Поступление её в число воспитанниц Смольного монастыря разные источники определяют различно, относя то к 1785 то к 1786 году; верно то, что в июне 1785 года она уже находилась у Лафон. В списках воспитанниц её не видать; вероятно воспитывалась она там на исключительном положении. на особом попечении начальницы. Что касается до новорожденного сына Аркадия, то он оставался при матери и лишь чрез несколько лет перешел к отцу 41.
Так распалась семья Суворова, и он на долгие годы, почти до смерти, остался одиноким. Обстоятельство это не могло пройти без всякого на него влияния. Как бы ни расходился он в своих взглядах и вкусах с женой, но присутствие её (особенно с детьми (в доме должно было в некоторых отношениях производит на него благое, умеряющее влияние. Именно такой своеобразный человек, как он, в этом и нуждался. Но Варвара Ивановна не обладала на столько сильными личными средствами, чтобы уразуметь и оценить своего мужа со всех сторон; она понимала его слишком узко, именно с той стороны, откуда он был освещен самым невыгодным образом, и разлука совершилась. Не один раз конечно она себя в том упрекала, положим хоть бы по тому только поводу, что имя, ею носимое, более и более облекалось ореолом славы, с гордостью повторялось из конца в конец обширной Русской земли, а напоследок гремело во всей Европе. Но минувшее было уже невозвратимо. Суворов все больше специализировался, по мере возраставших успехов все глубже погружался в свою задачу. Остальное отодвигалось на задний план; к этому остальному принадлежала и жена, нелюбимая, покинутая. Едкого, горького чувства к ней почти уже не было; оно сменилось равнодушием, забвением. Один из историков говорит, будто Суворов никогда про жену в последующей своей переписке не вспоминал. Это неверно. В своей корреспонденции Суворов весьма часто употреблял вместо собственных имен прозвища или клички; приближенные лица, с которыми велась переписка, эти клички понимали и даже сами их употребляли в ответах. Такими кличками были: фагот, мусье, Полифем, зайчик, Кузьма — Федор — Иваныч, мусье-мадама, гоц-гоц и др. Одно из подобных прозвищ дано было и Варваре Ивановне; прозвище это попадается в деловой переписке Суворова довольно часто. Но тут идет речь почти исключительно о денежных делах; нет ничего, что говорило бы сердцу или шло от сердца. А близкие Суворову лица, особенно последующего времени, не смели да и не считали нужным делать попытки к изменению такого положения дел: перемена была бы не в их интересе.
После того именно времени, как Суворов разошелся с женой и остался одиноким, он приобретает громкую известность своими странностями и причудами. Нельзя конечно давать разлуке его с женой значение события, от которого ведется летосчисление его чудачеств и выходок, но внимательное изучение Суворова не дозволяет и отвергать влияния на него означенного обстоятельства, Оно, это влияние, только не укладывается в точную фактическую формулу; больше понимается само собой, чем доказывается. Нет ежедневной, ежечасной сдерживающей силы, — и человек свободнее отдается своему влечению. А велика ли сдерживающая сила или мала, — от этого зависит лишь степень её успеха.