Зимние переговоры Суворова с браиловским пашой; план действий. — Наступательное движение принца Кобургского; неудача под Журжей. — Занятия Суворова в Бырладе: объезд войск, чтение, научные беседы; образ его жизни; кружок приближенных. — Наступление визиря; движение Суворова к принцу Кобургскому. — Перемирие между Австрией и Турцией. — Неудачное предприятие Русских против Измаила; назначение туда Суворова. — Приготовления к штурму; переговоры с измаильским сераскиром; военный совет. — Бомбардировка; ночь перед штурмом. — Действия штурмовых колонн и флотилии; разные эпизоды; победа. — Исключительность этого военного предприятия; потрясающее впечатление, им произведенное. — Отъезд Суворова; свидание с Потемкиным; неожиданный его исход; объяснение этого обстоятельства
Война тянулась давно, а сделано было мало, и близкий конец не предвиделся. Австрия тяготилась своим в ней участием, особенно по кончине императора Иосифа в феврале 1790 года и при возникших в Брабанте мятежах; Англия напрягала усилия оттянуть ее от союза с Россией; дела с Польшей находились в положении весьма натянутом, и могли разрешиться внезапным разрывом; война со Швецией не была еще окончена. Вдобавок ко всему грозил вероятный разрыв с Пруссией, которая задалась целью, — во чтобы то ни стало отвлечь Австрию от участия в турецкой войне и мобилизовала свою армию.
При таких условиях силы Русских, выставленные в прошлом году против Турции, неизбежно должны были уменьшиться, и для наступательных действий предназначалось всего две дивизии с небольшим промежуточным между ними отрядом, в общем итоге не больше 25000 человек. Оберегаясь от Пруссии, Австрия тоже должна была отделить часть сил с турецкого театра войны.
Со своей стороны Порта предполагала действовать наступательно в Крыму и на Кубани, а на Дунае держаться оборонительно, заняв тамошние крепости сильными гарнизонами. Боевые её средства для кампании 1790 года были довольно слабы; поэтому, выгадывая время, Турки продолжали начавшиеся еще в минувшем году переговоры о мире и изъявили желание заключить перемирие. Но Потемкин не согласился на приостановку военных действий, которые таким образом и велись с мирными переговорами параллельно.
Суворов не оставлял своей мысли о наступательных действиях и, в виде подготовления к ним, вошел зимою в сношение с пашой, командовавшим в Браилове. Между ними установились добрые отношения, в роде тех, какие бывают между воюющими во время перемирия; они делали друг другу разные мелкие угождения и любезности, пересылались свежею рыбой и другой живностью, а вместе с тем переговаривались о деле. Суворов старался убедить пашу в бесполезности сопротивления Браилова, когда Русские начнут в этом направлении свои наступательные действия. Подействовало ли тут его грозное для Турок имя, или паша имел свои соображения, но только он поддался на увещания и согласился ограничиться легким сопротивлением, для вида, а затем сдать крепость. Суворов составил смелый план наступления за Дунай Русских совместно с Австрийцами. Принц Кобургский должен был взять Оршову и Журжу, Суворов — Браилов, и затем одновременно переправиться за Дунай. Кобург одобрил этот план, переписывался о нем с Суворовым, разъясняя подробности, но проект оставался проектом, потому что Потемкин не только не давал своей санкции, но просто не отвечал ни слова на все сообщения принца. Он очень недолюбливал Кобурга, что в соображениях такого своенравного и себялюбивого человека должно быть принимаемо к счету; кроме того, зная ход европейской политики, он вероятно не рассчитывал на долговечность австрийского союза, что потом и оправдалось.
Принц Кобургский, не будучи подчинен Потемкину и быть может задетый за живое его невежливостью, решился открыть действия один. Для исполнения своей части плана до перехода чрез Дунай, он не нуждался в содействии Русских, а после того мог или рассчитывать на вынужденное согласие Потемкина поддержать его ближайшими войсками, или в крайности просто остановиться на сделанном, не развивая плана далее. Поэтому Кобург двинулся к Оршове, а когда Оршова сдалась, то осадил Журжу. Осада шла сначала хорошо, но вследствие ли самонадеянности Австрийцев, или дурной наблюдательной их службы, осажденные сделали, в отсутствие Кобурга, весьма удачную вылазку, испортившую все дело. Они прогнали Австрийцев, забрали у них артиллерию, нанесли урон в 1000 человек; по странному распоряжению, которое вероятно было следствием дурнопонятых Суворовских уроков, прикрывавшие брешь-батарею батальоны получили приказание действовать лишь штыками и не имели при себе патронов. Австрийцы были в 6 раз сильнее гарнизона Журжи, но несмотря на это, потеряли всю свою осадную артиллерию и принуждены были от Журжи отступить.
Потемкин со злорадством описывал это дело Государыне, называя Кобурга тупым, глупым, невежественным, достойным сумасшедшего дома; издевался над отданным приказанием — действовать одними штыками, говоря, что войскам предоставлено было только отбраниваться из траншей словами или дразниться языком 1. Потемкин был прав только отчасти. Как бы ни ясна была военная посредственность Кобурга, но при умении, из него можно было извлечь большую пользу, чему доказательством служил минувший год. Дело под Журжей было простой частной неудачей, которую в конце того же июня месяца генерал Клерфе отчасти загладил победой над Турками под Калафатом. Но этими тремя делами Австрийцев и. кончились их активные действия.
Готовясь зимою к открытию кампании, Потемкин доносил Государыне, что рассчитывает начать военные действия рано и повести их с живостью и стремительностью, дабы повсюду и одновременно навести на неприятеля ужас. Если это было не похвальбой, то платоническим проектом, которые обыкновенно складываются в воображении у людей нерешительных или медлительных и исчезают, когда надо приступать к делу. Проживая в Яссах и Бендерах, окруженный роскошью невиданною, Потемкин походил не на военачальника, а скорее на владетельного государя среди блистательного двора. Тут были знатные и богатые иностранцы, рассыпавшиеся перед ним в комплиментах, а про себя издевавшиеся над его сатрапскими замашками, азиатскою роскошью и капризным непостоянством. Тут были люди знатных или влиятельных фамилий, налетевшие из столичных салонов за дешевыми лаврами; вокруг жужжал рой красавиц, вращался легион прихлебателей и проходимцев. Праздник следовал за праздником; одна затея пресыщенного человека менялась другою, еще больше чудною; по истине то был folle journee, продолжавшийся недели и месяцы.
Суворов не посещал главной квартиры, как то видно из довольно деятельной его с Потемкиным корреспонденции за этот период времени, или если и был там какой-нибудь раз или два, то в конце прошлого года. Он не затруднялся лишний раз и поклониться, и покадить своему всесильному начальнику, но не мог быть членом Потемкинского придворного штата, прихлебателем, участником «в хороводе трутней», по его собственному выражению. Он, добровольно тешивший других разными выходками и коленцами, этим самым зло издевался над своей публикой; быть же посмешищем невольным, стороною исключительно страдательною, вовсе не желал. При своих искательных тенденциях, он не впадал в идолопоклонство; кланяясь могуществу, не поворачивался спиной к пасынкам судьбы; для него загнанное достоинство продолжало быть достоинством. Под Яссами жил Румянцев в полном уединении, всеми забытый; Потемкин посетил его только однажды; некоторые другие, весьма немногие, бывали у него изредка, и то как бы украдкой, а остальные как будто и не знали про соседство старого победоносного фельдмаршала. Один Суворов оказывал ему должное уважение и притом открыто; бывая в Яссах, он являлся к Румянцеву; посылая курьеров к Потемкину с донесениями о своих действиях, он посылал дубликаты Румянцеву, как будто тот по-прежнему командовал армией. На этом пробном камне сказалось различие между Суворовым и другими 2.
Сидя у себя в Бырладе в течение нескольких месяцев подряд, Суворов скучал бездействием, но бездействием боевым, а не недостатком дела вообще. Прежде всего и больше всего он занимался обучением войск, объезжая и осматривая их во всякое время года. Когда же ему приходилось сидеть дома, то он отдавал свои досуги умственным занятиям, между которыми не последнее место занимало знакомство с кораном и изучение турецкого языка. Это последнее не было препровождением времени от нечего делать, без серьезной цели; спустя 9 лет, в Италии, Суворов умел писать по-турецки и написал на этом языке письмо турецкому адмиралу союзной турецко-русской эскадры. Большая же часть свободного времени в Бырладе шла у Суворова на чтение. При нем находился один немецкий студент или кандидат, с которым он познакомился несколько лет назад и взял его в чтецы. К этому молодому человеку Суворов очень привык, звал его Филиппом Ивановичем, хотя тот носил совсем другое имя; предлагал ему определиться в военную службу под его, Суворова, начальство и обещал вывести в штаб-офицеры, — обещание, по тому времени легкоисполнимое. Кандидат по-видимому был не прочь, но отец его, гернгутер, не согласился, следуя принципам своего вероисповедания; разрешил же сыну поступить в чтецы к русскому генералу вероятно потому, что Суворов предупредил будущего сожителя о своем образе жизни, об отсутствии театров, карт, шумных сборищ. Суворов зачастую беседовал со своим молодым компаньоном о предметах самых разнообразных, из которых любимейшим была история, причем Суворов интересовался не столько фактической её стороной, сколько философской. Независимо от беседы в связи с ними шло чтение, Суворов был ненасытим, заставлял Филиппа Ивановича читать много и долго и почти не давал ему отдыха, препираясь за каждую остановку. Вероятно физическая невозможность удовлетворить в этом отношении Суворова и была одною из причин, по которым чтец с ним впоследствии расстался. Читалось все и на разных языках: газеты, журналы, военные мемуары, история, статистика, путешествия; доставались для чтения не только книги, но и рукописи. Иногда к чтению приглашались офицеры Суворовского штаба и другие лица, Тут чтение принимало вид некоторого состязания или экзамена. Суворов предлагал присутствующим вопросы из истории вообще и военной истории в особенности; ответы были конечно большею частию неудовлетворительные или заключались в молчании. Суворов стыдил невежд, указывал им на Филиппа Ивановича; говорил, что они должны знать больше его, а знают меньше. Не трудно понять, что для такого времяпрепровождения, Суворову трудно было найти не только подходящих собеседников, но и просто желающих. И действительно, участвование в подобных чтениях принималось за тяжелую служебную обязанность, от которой все открещивались, особенно ввиду злых сарказмов хозяина-начальника. Один из генерал-адъютантов Суворова, которому Филипп Иванович с помощью какой-то удачной шутки доставил позволение — уходить с чтений когда угодно, долго с благодарностью вспоминал про эту услугу 3.
Причиною тому был низкий уровень образования и умственного развития тогдашнего русского общества, но ее усугублял сам Суворов дурным выбором своих приближенных, за редкими исключениями. Это были его сослуживцы, которым удалось ему угодить на поле сражения или в домашних делах, родственники, рекомендованные, или наконец пройдохи, сумевшие его обойти, выказавшись с выгодной стороны и замаскировав свои крупные недостатки. Нахождение при Суворове таких лиц представлялось аномалией, поражавшей даже поверхностного наблюдателя. Только в пороховом дыму эта особенность исчезала, потому что все они были люди храбрые и служили в его руках простыми орудиями неважного значения. Но тотчас после боя картина менялась и тем резче, чем ближе знали Суворова его приближенные. Такой капитальный недостаток стал особенно заметен впоследствии, в Польскую войну, но уже и во вторую Турецкую невысокие качества Суворовских приближенных и дурное их на него влияние были фактом несомненным и засвидетельствованы лицом, заслуживающим полной веры. Подполковник Сакен (впоследствии фельдмаршал) в частном письме 31 июля 1789 года говорит: «я постоянно слыхал о его странностях, но был лучшего понятия о его справедливости и его качествах домашних и общественных. Он окружен свитою молодых людей; они им управляют и он видит их глазами. Слова нельзя ему сказать иначе, как через их рты; нельзя приблизиться к нему, не рискуя получить неприятности, на которые никто не пойдет по доброй воле. Им одним принадлежит успех, награда и слава. Я не могу добиться здесь команды над батальоном, потому что один из его любимцев, его старый адъютант, не принадлежащий даже к армии, имеет их, да не один, а два, Надо быть философом, даже больше, чтобы не лопнуть от всех несправедливостей, которые приходится здесь выносить» 4.
Письмо писано под горьким впечатлением, сгоряча, а потому страдает преувеличениями. Например батальон, которого добивался так Сакен, он получил несколькими днями позже написания письма, вместе с партиею казаков, для занятия отдельного поста в Фальчи, следовательно сетования его были слишком поспешны. Есть и другие преувеличения, но в основании Сакен справедлив. Суворов совмещал в себе такие крайности и противоречия, что только сводя их в ходе нашего рассказа исподоволь в одно целое, получим правильное понятие об этой оригинальной личности.
Кроме занятий служебных и научных, Суворов вел по своему обыкновению довольно деятельную переписку. Он переписывался с Потемкиным не только как подчиненный, но и как вообще пользующийся его доверием человек; темою для переписки служили между прочим и современные политические обстоятельства. Писал он также дочери, управляющим имениями, принцу Кобургскому, который и со своей стороны не скупился на корреспонденцию. Он заверяет Суворова, что несмотря на свою высокую степень (фельдмаршал), продолжает состоять в его распоряжении, и это послужит только к скреплению дружбы, которая родилась на Марсовом поле и окончится в полях Елисейских. Одобрение целого света для него не так приятно, как похвала его уважаемого друга, которому он обязан наибольшей долей своей боевой репутации, Он выражает надежду, что их разлука не протянется долгое время и что он, Кобург, в состоянии еще будет пользоваться советами и примером Суворова, дабы наводить страх и ужас на неверных. «Моя полнейшая вам преданность, мой дивный учитель, не уменьшится никогда, ни от пространства, ни от времени». Несколько позже, уезжая с театра войны в Венгрию, принц больше всего жалел, что расстается с Суворовым. «Я умею ценить вашу великую душу», писал он: «нас связали великие события, и я беспрестанно находил поводы удивляться вам, как герою, и питать к вам привязанность, как к одному из достойнейших людей в свете. Судите же, мой несравненный учитель, как тяжело мне с вами расставаться» 5.
Образ жизни и вся обстановка Суворова на зимних квартирах, скромные и простые до отрицания всякого комфорта, в деятельное время кампании нисходили до лагерного и даже бивачного солдатского обихода. Один из посланных Потемкина попал к Суворову на обед вскоре после Рымника: в палатке была разослана на земле скатерть, и вся компания лежала перед своими тарелками.
Сервировка отвечала меблировке: у Суворова совсем не было столового багажа, а тарелки, ножи и тому подобное его люди доставали у кого попало. Одевался он обыкновенно в куртку грубого солдатского сукна, что было тогда разрешено Потемкиным офицерам, для уменьшения их издержек на туалет, и заслужило одобрение Императрицы. Сам Потемкин завел себе мундир из солдатского сукна; в угождение ему тоже сделали и генералы, но только для показа, а Суворов ввел в свою практику. В жаркое время, на походе и в бою, он бывал обыкновенно в рубашке, к которой иногда пришпиливал некоторые из своих орденов; большую тяжелую саблю возил за ним казак, даже в бою, а Суворов держал в руках одну нагайку. Он не имел ни экипажа, ни верховых лошадей, а брал обыкновенно казачью. Странности его и причуды росли вместе с его известностью, и репутация чудака утвердилась за ним во всей армии. К числу его странностей относили, между прочим, его ненависть к немогузнайству и беспощадное преследование этого порока во всех видах. Однажды в Молдавии, за обедом, произошла у него горячая схватка с военным инженером де Воланом, человеком весьма способным и основательно образованным. Де Волан не хотел отвечать положительно и категорически на вопросы о вещах, ему неизвестных; Суворов возражал против не знаю — Спор дошел до того, что де Волан выскочил из за стола, выпрыгнул в окно и побежал к себе. Суворов пустился вслед за ним, догнал, примирился с ним и вдвоем возвратился к столу 6.
Тем временем новый великий визирь предпринял наступление, и хотя двигался очень медленно, но его намерение — отбить у Австрийцев Букарест, беспокоило принца Кобургского. По просьбе принца, Потемкин приказал Суворову сблизиться с Австрийцами, но не сразу, а по мере движения Турок; так что прошло больше полутора месяца, пока Суворов дошел до Афумаца, в 10-12 верстах от Букареста. Окруженный большой свитой, поехал он в Букарест представиться принцу, но тот его предупредил. Они встретились на полудороге, братски обнялись и в экипаже принца вернулись в Афумац, для предварительных переговоров. Офицеры и солдаты союзных войск встречались старыми друзьями, обнимались, пили за здоровье, за общий успех. Суворов привел 10,000 человек, у принца было на лицо 40,000, да притянув некоторые отряды, можно было усилиться в общем итоге до 60,000. Будущее им улыбалось, дух войск был превосходный; у Турок же, на оборот, обнаружились зачатки внутреннего раздора, и сам визир выказывал признаки малодушия. Во время проектирования плана нападения на Австрийцев, к нему привели крестьянина; который разглашал, будто с Кобургом соединился Суворов. Визирь не поверил, но когда крестьянин стал ручаться головой, что это правда, что Суворова он видел собственными глазами вблизи, — то визирь выронил из рук перо и сказал: «что же мне теперь делать»? Таким образом все складывалось в пользу союзников, как вдруг произошел поворот обстоятельств, совершенно изменивший положение дел.
Пруссия готова была объявить Австрии войну, для отвлечения её от союза с Россией; но министр Герцберг решился прежде испробовать последнее мирное средство. В Рейхенбахе собралась конференция из представителей нескольких держав, заинтересованных в тогдашних политических усложнениях, кроме России, которая отказалась от участия в переговорах, желая улаживать свои дела с Турцией без посредников. Что редко бывает, конференции удалось постановить положительные решения, принятые обеими сторонами. Между Австрией и Пруссией состоялся договор, по которому между прочим Австрия отказывалась от дальнейшего участия в войне с Турцией, обязывалась немедленно заключить с нею перемирие и, на известных основаниях, начать вслед затем переговоры о мире. Тотчас же был отправлен курьер к принцу Кобургскому с соответственными приказаниями, и привезенные депеши положили конец всяким наступательным замыслам. Мало того, предстояло озаботиться о безопасности корпуса Суворова, выдвинувшегося далеко вперед; по приказанию Потемкина, он стал немедленно отходить назад и остановился в Максимени, наблюдая на дунайскими низовьями.
С искренним чувством простились Суворов и принц Кобургский; особенно горевал последний. Недавно еще писал он Суворову во время его похода: «приходите только в решительный момент с двумя кареями и 500 казаками, я вам дам остальное, и мои войска будут непобедимы» 7. Вера его в Суворова выросла в непреклонное убеждение, и в этом частном случае мы можем видеть образчик того нравственного обаяния, которое Суворов производил на поле сражения.
С выходом Австрии из союза, положение России несколько изменилось, но не существенно, потому что хотя надо было принимать меры предосторожности против Пруссии и Польши, но за то удалось заключить мир со Шведским королем Густавом, и действовавшие против него силы употребить в других местах. В это же время адмирал Ушаков одержал над турецким флотом решительную победу близ Гаджибея, и Потемкин счел наконец возможным начать действия против визиря.
Суворов, страдавший в это время лихорадкой, очень обрадовался. «Ах, батюшка Григорий Александрович, вы оживляете меня», писал он 3 сентября Потемкину и, чтобы поддержать его в принятом намерении, объяснял тогдашнее положение так: «Поляки двояки и переменчивы; Герцберг суперфин и рвется; Густав наш..... Коли угодно, геркулесовой дубине и центр не далек..... Я готов, милостивый государь, к повелениям вашим» 7. Некоторые историки утверждают, что Суворов подал Потемкину совет касательно последующих военных операций; «гребной флот должен овладеть дунайскими устьями, взять Тульчу и Исакчу, вместе с сухопутными войсками покорить Измаил и Браилов и навести трепет на Систово». Потемкин так и поступил; впрочем ничего другого и не оставалось делать, ибо Русские могли действовать только на пространстве от моря до р. Серета, против Добруджи, согласно статье перемирия Австрии с Турцией.
Два отряда предназначались для действия на нижнем Дунае; с помощью гребной флотилии они должны были завладеть всеми турецкими укрепленными пунктами, уничтожить речные неприятельские суда и вообще очистить низовья Дуная с прибрежьями. Большая часть этой задачп, по количеству, была исполнена без особенных усилий; к концу ноября небольшие крепости Килия, Тульча и Исакча находились в руках Русских, и турецкие гребные флотилии были истреблены. Оставалась грозная твердыня — Измаил.
Измаил был важнейшею турецкою крепостью на Дунае. Расположенный на левом берегу Килийского рукава, на плоской косе, спускающейся к реке крутым обрывом, Измаил был сильно укреплен в последнее время французскими инженерами и служил Туркам главным опорным пунктом в их операциях. Он имел вид прямоугольного треугольника; главный вал, длиною до 6 верст, представлял собою ломаную линию с 7 бастионами и множеством исходящих и входящих углов. Один из бастионов был каменный, другой также обшит камнем и с двумя каменными же башнями на плечевых углах; все остальные верки земляные. Крепостной вал имел разную, от 3 до 4 сажен вышину, ров до 6 сажен ширины и кое-где до 4 глубины. Не было ни внешних укреплений, ни прикрытого пути, кроме двух фосбрей в разных местах; обращенный к реке фронт крепости был слаб и состоял всего из одной, да и то недоконченной, насыпи, так как отсюда Турки не ожидали нападения, рассчитывая на свою флотилию, и только в виду грозившей опасности стали воздвигать тут батареи. На валганге сухопутных фронтов стояло больше 200 орудий разного калибра; в крепость вели четверо ворот.
После взятия 18 октября Килии, генерал Гудович двинулся к Измаилу и обложил его с сухого пути; затем прибыл туда для этой же цели отряд генерал-лейтенанта Потемкина. Войска расположились полукружием, верстах в 4 от крепостных верков. Гудовича сменил генерал-поручик Самойлов; общего командования не было, время проходило в совещаниях, колебаниях, спорах. и не принималось никакого решения. Между тем подошла флотилия под начальством генерал-майора де-Рибаса; на большой дунайский остров Чатал, против крепости, были высажены войска, и началось возведение батарей. Рибас был деятельнее, энергичнее и искуснее своих сухопутных товарищей; он нанес Туркам много вреда, но не мог добиться ничего существенного без содействия сухопутных войск. Между тем ему надо было торопиться: наступало зимнее время, а флотилию поджидал Суворов для действия против Галаца. Рибас писал ему, что не потеряет ни одной минуты и тронется в пут тотчас, как только здесь освободится; что он «жаждет поступить под начальство героя, для новых подвигов» 8. Но желанный час был по-прежнему далек.
Погода изменилась к худшему; наступило сырое и холодное время; при большой скудости в продовольствии и топливе, в войсках стали развиваться болезни, а колебание и бездействие главных начальников не замедлили произвести и деморализующее влияние. Из переписки некоторых участников осады видно, что шла слабая бомбардировка с наивною надеждою — не сдастся ли от этого крепость; что Рибас даже посылал к измаильскому паше с подобным предложением, но тот отвечал, что не видит, чего бы ему бояться. Войска постоянно держались настороже из опасения вылазок и не раздевались на ночь; из продовольствия нельзя было ничего достать, кроме говядины, да и ту с большим трудом; у Потемкина, командовавшего одним из осадных корпусов, стол накрывался на 8 приборов, а сыты могли быть только двое 9. Продолжать так было нельзя, настоятельно требовалось принять хоть какое-нибудь решение. Собрался военный совет; он признал успех штурма сомнительным и дорогостоящим, о чем и положил представить главнокомандующему; если же штурму не быть, то облежание переменить на блокаду, так как у гарнизона имеется пропитания всего на 1 1/2 месяца 1.
Трудно сказать наверное, что именно затем произошло. Осадные корпуса много уступали численностью измаильскому гарнизону; едва ли могли начальствующие возложить блокаду на отряд еще более слабый: он подвергался бы серьезной опасности без возможности исполнять свое назначение. Из некоторых сведений и документов можно скорее заключить, что постановление совета или существовало только в проекте (подлинного, с подписями и обозначением числа, не найдено), или оно было вслед затем изменено в смысле совершенного освобождения Измаила от всякого обложения, с возвращением войск на зимние квартиры. По крайней мере Рибас, хотя и не разделявший взглядов сухопутных генералов, собирался плыть к Суворову под Галац. В письме его от 27 ноября читаем, что у него продовольствия достанет только до 10 декабря, что надо бы выждать еще три дня для получения дополнительного запаса, но он предпочитает идти скорее к Суворову и сегодня вечером поднимает якоря 10.
Дело однако устроилось иначе. Окончить кампанию взятием нескольких неважных крепостей, в виду тогдашнего возбужденного положения политических обстоятельств, было бы большой ошибкой. Потемкин это понимал и потому решился прибегнуть к последнему средству — послать под Измаил Суворова. Решение снять осаду крепости тогда еще до него не дошло, но он предчувствовал возможность такого исхода, а потому 25 ноября послал Суворову предписание. Он писал, что турецкая флотилия под Измаилом почти вся истреблена; «остается предпринять на овладение города, для чего ваше сиятельство извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду»; советовал вести атаку с речной стороны: «если бы начать тем, что войдя тут, где ни есть ложироваться и уже оттоль вести штурмование, дабы в случае, чего Боже сохрани, отражания, было куда обратиться». В тот же день, он послал Суворову другое письмо: «Моя надежда на Бога и на вашу храбрость, поспеши мой милостивый друг... Много там равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного... Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте». Через день или два после отправки этих двух писем, Потемкин получил донесение из-под Измаила о принятом там решении на счет снятия осады, а потому 29 ноября вновь пишет Суворову, но уже не так решительно: тяжесть задачи и ответственности начинает его устрашать. Он говорит, что Гудович, Потемкин и Рибас решились отступить прежде, чем узнали о поручении, данном Суворову: «предоставляю вашему сиятельству поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил, или оставлением оного» 1.
Предписание Потемкина о назначении Суворова под Измаил было получено там 27 числа. Рибас, готовившийся в тот вечер плыть к Галацу, остался, сообщив об этом Суворову тотчас же и прибавив: «с таким героем как вы, все затруднения исчезнут»; но часть сухопутных войск под начальством Потемкина уже выступила, и осадная артиллерия была отправлена. Весть о назначении Суворова разнеслась по флотилии и осадному корпусу моментально и подействовала электрически. Все до последнего солдата поняли, в чем будет состоять развязка минувшего тяжелого бездействия, и одно из высших лиц в своем частном письме выразилось без оговорок: «как только прибудет Суворов, крепость возьмут штурмом» 11.
Суворов отвечал Потемкину 30 ноября коротко: «получа повеление вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь» 7. Сборы его были невелики и распоряжения не сложны: назначив под Измаил Фанагорийский гренадерский полк, 2 сотни казаков, 1000 арнаутов и 150 охотников Апшеронского полка, он приказал изготовить и отправить туда же 30 лестниц и 1000 фашин. Сам он выехал с конвоем из 40 казаков и с дороги послал генерал-поручику Потемкину приказ вернуться к Измаилу. Но так как время было особенно дорого, потому что приготовления к штурму не могли кончиться скоро, то Суворов оставил свой конвой и поехал с удвоенной скоростью. Рано утром 2 декабря, после больше чем 100-верстного пути, два всадника подъехали к русским аванпостам: то был Суворов и казак, везший в небольшом узелке багаж генерала. Раздалась приветственная пальба с батарей, все оживились и просияли: в лице маленького, сухопарого, неказистого старичка явилась победа.
Осмотревшись и собрав сведения, Суворов увидел, что ему предстоял подвиг, быть может более трудный, чем он полагал прежде. Крепость была первоклассная и защищала ее целая армия, усиленная в последнее время гарнизонами покоренных Русскими крепостей, которым грозил гнев Султана, обрекавший их на смерть в случае сдачи Измаила, Всего считалось, с некоторою частью городских жителей, находившеюся под ружьем, 42,000 человек на казенном довольствии, но в сущности, по турецкому обычаю, было меньше, не свыше 35,000, в том числе 8,000 кавалерии. В военных припасах было изобилие; продовольствия имелось месяца на 1 1/2; главным начальником был поседелый в боях Айдос-Мехмет-паша, твердый и бесстрашный воин, одинаково далекий от самонадеянности и слабодушия. Силы Русских были меньше; они исчисляются различно; наиболее близкую к истине цифру следует искать между 28 и 31,000, в том числе меньше половины казаков. Осадной артиллерии не было; полевая имела боевых припасов не больше одного комплекта; в продовольствии и других потребностях чувствовался крайний недостаток, который пополнить было невозможно по зимним условиям и недостатку времени; больных было много 12. В общем итоге положение дел представлялось очень неутешительным, тем не менее штурмование было в военном и политическом отношениях необходимо, и потому оставалось только обеспечить его успех всем, чем можно.
Суворов так и сделал. Немногие дни, которыми он мог располагать до приступа, были наполнены кипучей деятельностью. Шли переговоры с Турками, велась переписка с Потемкиным, собирались сведения чрез шпионов, возводились батареи, обучались войска. Рибас доносил Суворову каждый день, иногда по нескольку раз, о ходе работ по постройке и вооружению батарей на Чатале, о результатах канонады, о работах Турок, о их замыслах и т.п., кончая свои письма стереотипною фразой: «целую ваши руки». Через несколько дней у него все было готово к атаке, и каждый солдат знал свое место и дело. На сухом пути, под зорким глазом Суворова, тоже не сидели сложа руки, и каждый час был на счету. На топливо резали тростник и камыш, заготовляли 40 штурмовых лестниц и 2000 больших фашин; из-под Галаца вызваны маркитанты с разной провизией. Суворов объезжал полки, говорил с солдатами так, как только он один умел говорить, вспоминал прежние победы, не скрывал серьезности настоящего положения и больших трудностей предстоящего штурма, «Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять», — говорил он: «такова воля матушки-Государыни». Солдаты отвечали, что с ним возьмут, и в словах их звучало не минутное увлечение, а сознательная, спокойная уверенность. Суворов выбрал место где-то в стороне, приказал насыпать вал и вырыть ров. Сюда высылались солдаты из полков и, по личным указаниям Суворова, практиковались в приемах перехода через ров, эскаладирования вала и т. под. Ученья делались ночью, чтобы не возбуждать внимания Турок; в программу входил и удар штыком, но не в пустое пространство, а в фашины, представлявшие Турок 13.
Рекогносцировки производились несколько раз; в них принимали участие многие генералы и штаб-офицеры, дабы все штурмующие колонны были ознакомлены с верками, против которых им придется действовать. Сам Суворов сопровождал рекогносцирующих, а руководил рекогносцировкой особый офицер. Когда рекогносцировка выяснила главные подробности неприятельской обороны, заложены были на флангах сухопутного расположения по две батареи и вооружены 40 полевыми орудиями. Батареи эти имели целью — замаскировать до времени намерение штурмовать крепость и усыпить бдительность Турок надеждою на правильную осаду. Турки пытались разрушить эти батареи своим огнем, но без успеха.
Параллельно с приготовлениями велись и переговоры. Суворов не возлагал на них большой надежды; двукратное отступление Русских от Измаила в прошлом и нынешнем годах ободрили Турок и давали им надежду на такой же исход и третьей попытки. Но без переговоров обойтись было невозможно по понятной причине, тем более, что они давали время на штурмовые приготовления.
Еще 1 декабря Рибас получил от Потемкина письмо на имя измаильского сераскира, которое следовало передать по прибытии Суворова. Потемкин предлагал сдать крепость во избежание кровопролития, обещая отпустить войска и жителей за Дунай с их имением, грозил иначе участью Очакова и в заключение сообщал, что для исполнения назначен генерал граф Суворов. Письмо это было послано в Измаил 7 декабря, в 2 часа дня, так как только 5 числа возвратились к Измаилу войска генерал-поручика Потемкина и лишь 6 числа прибыл назначенный Суворовым отряд из-под Галаца, Вместе с письмом главнокомандующего, Суворов послал и свое, почти такого же содержания, дав сроку на ответ 24 часа; кроме того он приложил дополнительную или, лучше сказать пояснительную, записку. Записка эта отличалась от первой, строго-официальной, чисто-Суворовским складом речи, и содержала в себе следующие немногие слова: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть. Что оставляю вам на рассмотрение». Один из подручных пашей, принимавший это послание, разговорился с посланным офицером, знавшим турецкий язык, и между прочим сказал ему: «скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил». Сераскир же отвечал на другой день, к вечеру. Он прислал довольно длинное письмо, сущность которого состояла в отказе, если не будет разрешено послать двух человек к визирю за повелением, если не дадут сроку 10 дней вместо 24 часов и не заключат на это время перемирие. Очевидно Турки хотели затянуть дело; это было бы чистым для них выигрышем, при позднем сезоне и недостатке всего нужного в русском лагере, и такой прием удавался им не раз. Но они имели теперь дело не с Потемкиным и не с принцем Кобургским. Понимая это, сераскир прислал парламентера и 9 числа, как будто за ответом: ему не хотелось считать дело безвозвратно оконченным. Суворов отвечал словесно, что если в тот же день не будет выставлено белое знамя, то последует штурм, и никто не получит пощады. Белое знамя не показывалось, участь Измаила была решена 14.
В тот же день Суворов собрал военный совет. Советоваться ему было не о чем, но поступая таким образом, он действовал на основании закона и пользовался этим средством, чтобы перелить в других принятое им решение, сделать свой взгляд их взглядом, свое убеждение их убеждением. Это очень трудно для военачальников ординарных, не возвышающихся над подчиненными ничем, кроме своего положения; но очень легко для таких, как Суворов. Тут не нужно ни разглагольствований, ни хитросплетенных доказательств; убеждает победный авторитет, увлекает ни перед чем не склоняющаяся воля. Немного говорил Суворов в совете и однако увлек всех, увлек тех самых людей, которые несколько дней назад считали тот же самый штурм неисполнимым. Младший из присутствовавших, бригадир Платов, произнес слово штурм, и штурм был решен всеми 13 лицами без исключения. Совет постановил: «приближась к Измаилу, по диспозиции приступить к штурму неотлагательно, дабы не дать время неприятелю еще более укрепиться, и посему уже нет надобности относиться к его светлости главнокомандующему. Сераскиру в его требовании отказать. Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление предосудительно победоносным её Императорского Величества войскам. По силе четвертой на десять главы воинского устава» 16. Из определения этого видно, что оно редактировано прямо против прежнего советского решения.
Теперь штурм закреплен был окончательно, с формальной стороны. Некоторые повествуют, будто Потемкин, устрашенный риском предприятия, предоставил перед самым штурмом Суворову свободу — отступить. Это ничем не подтверждается. Из предписаний Потемкина 29 ноября видно, что он и не приказывал Суворову штурмовать во что бы то ни стало; следовательно не было надобности предоставлять ему свободу действий, которую он без того имел. Во все это время Потемкин писал к Суворову, сколько известно, только раз, 4 декабря, о доставке снарядов, причем сказал: «даруй Боже тебе. мой любезнейший друг, счастья и здоровья», ничего больше, Суворов писал ему два раза: 3 декабря, что штурм будет дней через пять, что «обещать нельзя, Божий гнев и милость зависят от Его провидения»; а дня 2 или 3 позже, как бы в устранение вмешательства Потемкина: «мы бы вчера начали, если бы Фанагорийский полк сюда прибыл». Очевидно, последнее было сказано только для заявления решимости, в устранение сомнений Потемкина, ибо не могло быть исполнено прежде доставления сераскиру письма и получения ответа 16.
После военного совета, день штурма был назначен на 11 число. Требовалось сохранить это в тайне, дабы не увеличить бдительность Турок, которые и без того были настороже. Чрез беглецов получены из Измаила разные сведения о числе войск, орудий, размещении их и проч. Турки считали осадный русский корпус в 85000 человек, ожидали штурма каждую ночь, половина людей не спала и сидела в землянках, сераскир объезжал крепость 2 и 3 раза, ночью осмотр делали татарские султаны и янычарские агаси, и ходили дозоры от батальона к батальону. Обыватели защищаться не склонны, женщины убеждают пашей к сдаче, но те хотят обороняться, да и вообще военные надеются на свои силы. Таковы были донесения перебежчиков, неуспокоительные для Русских, но Суворов не только ими не секретничал, а приказал сделать их известными всем, «от высших начальников до рядовых» 1. Такова была его система, коренившаяся на взаимном доверии начальников и подчиненных.
Окончены были последние приготовления, отданы последние приказания. Хотя каждую ночь пускали ракеты перед рассветом, чтобы приучить к ним Турок, но на этот раз войска предупреждены о настоящем значении трех ракет 17. Запрещено строго, по завладении валом, врываться внутрь города, пока не будут отворены ворота и впущены резервы. Начальникам взаимно согласовать движения своих частей, но начав атаку, не останавливаться; отыскивать под бастионами пороховые погреба и ставить к ним караулы; оставлять сзади, в приличных местах, также караулы при движении внутрь города; ничего во время атаки не зажигать; христиан, безоружных, женщин и детей не трогать. Штурмовым колоннам иметь впереди стрелков и рабочих с топорами, кирками и лопатами, сзади резерв по назначению; колонным командирам употреблять резервы по своему усмотрению и в случае надобности подкреплять ими других. Вообще диспозиция была весьма обстоятельная и заключала в себе много практических указаний и наставлений.
С восходом солнца открылась 10 декабря сильнейшая канонада с флотилии, с острова и с 4 фланговых батарей. Действовало несколько сот орудий, не прекращая огня до ночи. Турки отвечали горячо, но с полудня стали стрелять реже, а ночью вовсе замолчали. Город сильно пострадал, но немалую потерю понесли и Русские; у них между прочим взорвана бригантина с 200 человек экипажа. С приближением ночи, бежало в Измаил несколько казаков; таким образом Турки были предупреждены на счет штурма. Они рассчитывали сделать к утру три вылазки; на фланговые батареи и на главную квартиру Суворова, которая по обыкновению охранялась отрядом незначительным, но были предупреждены штурмующими.
Спустилась темная ночь; чрез непроглядную тьму только вспыхивал огонь выстрелов, да и те мало-помалу замолкли и наступила тишина, прерываемая по временам только глухими, неопределенными звуками, доносившимися из крепости. Мало кто спал в эту ночь; не спал и Суворов; он ходил по бивакам, заговаривал с офицерами и солдатами, напоминал им прошлые славные дни, внушал уверенность в успехе. Вернувшись к своему биваку, он прилег к огню, но не спал. Тут же находилась его многочисленная свита: чины полевого штаба, ординарцы, адъютанты, — были и посторонние, — знатные иностранцы, гвардейские офицеры, даже придворные, вообще те, которым в позднейшее время, в кавказской армии дано меткое прозвище фазанов. Они впрочем группировались более на флотилии; некоторые из них принесли существенную пользу при штурме; имена многих сделались потом знаменитыми на различных поприщах.
В 3 часа, по ракете, войска поднялись и выступили к назначенным по диспозиции пунктам; в 5 1/2 в густом тумане двинулись на штурм. Атаку с запада и севера производили три колонны генерал-майоров Львова, Ласси и Мекноба, под общим начальством генерал-поручика Потемкина. На левой половине боевого порядка действовали три колонны бригадиров Орлова, Платова и генерал-майора Голенищева-Кутузова, под общим начальством генерал-поручика Самойлова. Из них четвертая и пятая состояли из спешенных казаков с укороченными пиками, а пятая исключительно из казаков-новобранцев; обе колонны подчинялись генерал-майору Безбородко. Стрелки, шедшие в голове колонн, должны были остановиться у крепостного рва и огнем поражать защитников. Наконец, для десанта и атаки с речной стороны, под начальством генерал-майора Рибаса назначались три же колонны — генерал-майора Арсеньева, бригадира Чепеги и гвардии майора Маркова. Кавалерийский резерв сухопутной стороны располагался перед тремя воротами и состоял под общим начальством бригадира Вестфалена. Сам Суворов находился на северной стороне, невдалеке от третьей колонны.
Колонны двинулись в порядке, соблюдая тишину; Турки сидели смирно, не выдавая себя ни одним выстрелом. Но когда колонны подошли шагов на 300 или 400, открылся адский огонь; атакующие ускоренным шагом продолжали движение. Прежде других подошла ко рву вторая колонна, перешла ров, по лестницам взошла на вал и распространилась влево, очищая вал от защитников. Подоспела скоро и первая колонна, которой приходилось действовать против каменного редута Табия. Овладеть этим редутом открытою силою было совершенно невозможно; колонна направилась правее, к палисаду, протянутому от редута к берегу Дуная. Генерал Львов перелез через палисад, за ним сделали тоже самое Фанагорийские гренадеры и Апшеронские егеря (пришедшие из-под Галаца) и атакою во фланг и с тыла овладели ближайшими дунайскими батареями, под картечным огнем из Табии. Из редута налетела на них вылазка и ударила в сабли; колонна штыками отбила вылазку; не обращая внимания на картечный огонь и ручные гранаты, обошла редут под самыми его стенами, оставила его позади себя и продолжала движение вперед. Львов был ранен, за ним полковник князь Лобанов-Ростовский;. повел колонну полковник Золотухин, на штыках дорвался до ворот, овладел ими, затем другими, впустил через ворота резерв и соединился со второю колонною. В это время, на противоположном фланге, шестая колонна тоже овладела бастионом, но держалась с большими усилиями под напором Турок, получавших беспрестанно свежие подкрепления, причем убит бригадир Рибопьер. Дважды Кутузов оттеснял неприятеля и дважды был сам оттеснен к самому валу. Произошло замедление, которое в настоящих обстоятельствах не обещало ничего хорошего. Кутузов двинул резерв, оставив часть его для обороны занятого рва; свежие силы произвели бурную атаку на скопившихся Турок и опрокинули их окончательно. Колонна стала твердою ногою на бастион и, разделившись на две части, двинулась по куртинам для очищения соседних.
Еще труднее была выполнена задача 4 и 5 колоннами, составленными из казаков. Когда часть четвертой колонны взошла на вал, а другая оставалась еще за рвом, соседние Бендерские ворота вдруг отворились и Турки, бросившись в ров, ударили во фланг атакующим. Колонна таким образом была разрезана на двое, и положение находившихся на валу становилось очень опасным. Тут, вне крепости, произошла ожесточенная хватка; сражавшиеся смешались в темноте, крики ура и алла беспрестанно сменялись, указывая, какая сторона одерживала верх; казаки несли страшный урон и гибли под саблями Турок почти безоружные, с перерубленными пиками. В это время пятая колонна, двигавшаяся невдалеке от четвертой, встретила глубокий крепостной ров, наполненный водою по пояс человеку. Перейдя ров под сильным перекрестным огнем, казаки стали взбираться на вал, по услышали вправо от себя громкие крики Турок и затем шум жестокой свалки, произведенной вылазкой. Они остановились в недоумении, стали колебаться и тотчас же были сбиты с вала в ров. Суворов, находившийся неподалеку от 4 колонны, извещенный о дурном у нее обороте дела, тотчас послал подмогу из частных резервов обоих флангов и из общего кавалерийского. Усилия прибывших войск быстро изменили картину боя; Турки, оставшиеся вне крепости, погибли почти все под штыками и саблями. Обе колонны опять пошли на штурм, после тяжелых усилий утвердились на валу при содействии присланного Кутузовым батальона, вошли в связь с 3 и 6 колоннами, и часть казаков проникла до самого берега реки по лощине, облегчив таким образом задачу колонны Арсеньева. При этом генерал Безбородко был ранен, место его заступил бригадир Платов.
Труднее всех выпала роль третьей колонне, штурмовавшей с северной стороны самый сильный бастион крепостной ограды. Вышина вала и глубина рва были так велики, что приходилось 5 1/2-саженные лестницы связывать по две в одну. Войска эскаладировали с чрезвычайными усилиями и наверху вала встретили такой отпор, о который разбивалась самая энергическая настойчивость. Только когда подоспел резерв, удалось сломить Турок, утвердиться на бастионе и завладеть соседними верками, причем Мекноб был тяжело ранен.
Одновременно с атакою сухопутной стороны произведена атака и речной. Несмотря на сильный туман, суда флотилии благополучно подошли к берегу, производя неумолчный огонь, под защитою его сделали высадку и двинулись вперед. Хорошо распределенные и направленные части войск ударили на Турок повсеместно и одновременно, с беззаветною храбростью; начальники, в том числе несколько иностранных офицеров, давали солдатам блестящий пример своим бесстрашием. Многие из них были ранены, но порыв войск не ослабел. Быстрому и удачному ходу атаки, в самом начале много содействовала первая штурмовая сухопутная колонна, завладевшая несколькими дунайскими батареями и тем облегчившая высадку войск. Турки были сбиты с речной стороны также успешно, как с сухопутной, и Рибас вошел в связь с колоннами Львова и Кутузова.
В 8 часов утра вся ограда крепости находилась в руках Русских. Потеря была большая, расстройство значительное; Турки массировались и готовились к отчаянной обороне на улицах и в домах. Рассвело; числительное неравенство противников сделалось заметным; к тому же сильные числом были в массах, а слабые в растянутой линии. Приказано было как можно скорее устроиться, перевести дух и продолжать атаку, не давая Туркам опомниться. Колонны двинулись, завязался такой упорный бой, с которым ночной штурм не мог идти в сравнение. Шло не общее сражение, а вереница частных кровопролитных дел, прекращавшихся на одних местах и начинавшихся через минуту на других. Каждая площадь была полем сражения; в каждой улице и переулке обороняющийся не упускал воспользоваться выгодами своего положения. Из домов летели в Русских пули; большие дома, особенно «ханы», т.е. гостиницы, обратились в настоящие маленькие крепостцы и замки, которые надо было штурмовать с помощью лестниц и выламывать ворота или разбивать их пушечными выстрелами.
Русские войска подвигались концентрически, живое кольцо вокруг Турок сжималось. Давалось это с тяжкими усилиями и большим уроном, особенно терпели казаки 4 и 5 колонн; вследствие неполноты своего вооружения, они не могли действовать с такою смелостью и отвагой, как другие, и победный путь доставался им дорого. Был момент, когда на большой площади они, окруженные Турками, могли погибнуть, если бы не выручила их регулярная пехота и Черноморские казаки с флотилии. Не обходилось без таких опасных эпизодов и в других местах, с другими войсками. Один из татарских султанов, Каплан-гирей, собрав несколько тысяч Турок и Татар, бурным потоком опрокинулся на наступающих. Смяв Черноморских казаков и отняв у них 2 пушки, он перебил бы их без остатка, если бы не подоспели три батальона, но и те решили дело не сразу. Окруженный Каплан-гирей бросался как лев во все стороны, на все предложения сдаться отвечал сабельными ударами и умер на штыках; с ним полегло тысячи 3 или 4. Но подобные эпизоды не могли уже изменить исхода боя. Согласно приказанию Суворова вступили в город все резервы, пехотные и кавалерийские; но работала одна пехота, пробиваясь к городскому центру, а коннице велено было держаться поодаль и обирать у убитых ружья и патронницы. Первым добрался до середины города генерал Ласси; за ним стали постепенно сближаться другие. К часу дня был занят весь город; Турки продолжали обороняться лишь в мечети, двух ханах и редуте Табия, но не могли продержаться долго и частию были выбиты, частью сдались.
Старику Айдос-Мехмету не суждено было пережить этого кровавого дня. Он засел в каменном хане с 2,000 янычар и несколькими пушками. По приказанию генерала Потемкина, полковник Золотухин с батальоном Фанагорийских гренадер атаковал этот хан, но долгое время без успеха. Наконец ворота были выбиты пушечными выстрелами, и гренадеры ворвались внутрь, где Турки продолжали обороняться. Только когда большая их часть была переколота, остальные стали просить пощады и были выведены из хана для отобрания оружия; в их числе находился и Айдос-Мехмет. Во время обезоруживания пробегал мимо егерь; заметив на паше богатый кинжал, он подскочил и хотел его вырвать из-за пояса; один янычар выстрелил в дерзкого, но попал в офицера, отбиравшего оружие. В суматохе этот выстрел был принят за вероломство; разъяренные солдаты ударили в штыки и перекололи почти всех Турок; Айдос-Мехмет умер от 16 штыковых ран. Офицерам удалось спасти не больше ста человек, принадлежавших к Мехметовой свите.
Суворов приказал кавалерии окончательно очистить улицы, ибо местами встречались еще Турки. Понадобилось время для исполнения этого приказания; отдельные люди и небольшие толпы защищались как бешеные, а другие прятались, так что приходилось спешиваться для их отыскивания. К 4 часам все было кончено 1.
Двукратная неудача под Измаилом. невзгоды осадного времени, крайнее возбуждение солдат вследствие дорого доставшейся победы, все это вместе сделало измаильский штурм в высшей степени кровавым. Солдаты рассвирепели: под их ударами гибли все, — и упорно оборонявшиеся и безоружные, и женщины и дети; обезумевшие от крови победители криками поощряли друг друга к убийству. Даже офицеры не могли удержать их от бесцельного кровопийства и слепого бешенства. За убийством и в параллель с ним шел грабеж, — прискорбное знамение времени. По улицам и площадям валялись груды, чуть не холмы человеческих трупов, полураздетых, даже нагих; торговые помещения, жилища побогаче стояли полуразрушенные; внутри все было разбито, разломано, приведено в полную негодность. Грабеж продолжался 3 дня, согласно заранее данному Суворовым обещанию; следовательно на другой и третий день продолжались еще случаи насилия и убийства, а в первую ночь сплошь до утра раздавалась трескотня ружейных и пистолетных выстрелов. Впрочем оставшиеся в живых Турки, попрятавшиеся для спасения своей жизни, этим самым свидетельствовали, что жизнь им дороже, чем их павшим товарищам, а потому больше сдавались, не обороняясь..
Кутузов был назначен комендантом Измаила 18, в важнейших местах расставлены караулы, и всю ночь ходили по разным направлениям патрули. На следующий день совершено благодарственное молебствие при громе орудий; много при этом было неожиданных, радостных встреч между людьми, считавшими друг друга убитыми; наоборот много было тщетных расспросов и разыскиваний товарищей и близких, упокоенных навеки. После молебна Суворов пошел к главному караулу, который содержали Фанагорийские гренадеры; он поздравил их с победой, хвалил их храбрость, мужество, бесстрашие; говорил, что доволен ими; объявил свою благодарность и всем другим войскам. Два дня спустя он присутствовал на обеде, который Рибас давал на своей флотилии; на следующий день находился на подобном же обеде генерала Потемкина. А тем временем подавалась помощь раненым, прибирались мертвые. Для первых с самого начала был открыт огромный госпиталь внутри города. Тела убитых Русских свозились и выносились за город, где и были преданы честному погребению, по уставу церковному. Что касается до неприятельских трупов, то их было так много, что следовало опасаться появления заразы, если замедлит погребением; похоронить же их в земле не было никакой возможности в короткий срок, почему приказано бросать в Дунай, и на эту работу употреблены пленные, разделенные на очереди. Несмотря на такую радикальную меру, Измаил был совершенно очищен от трупов только по прошествии шести дней. Пленные были направлены партиями на Николаев, под конвоем казаков, уходивших на зимние квартиры; для обеспечения их в порядочном содержании. Суворов назначил одного из своих приближенных лиц, штаб-офицера.
На первых порах Суворов послал Потемкину такое донесение: «нет крепче крепости, отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном её Императорского Величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость». Потом он послал более обстоятельное сведение, с цифровыми данными. Убитых неприятелей оказалось 26,000, пленных набралось до 9,000 из числа вооруженных, но на другие сутки из них умерло до 2000; турецких женщин и детей сосчитано до 3,000, христиан и евреев от 5 до 6,000, которые и водворены по-прежнему в их жилища. Пушек досталось 265, знамен 364, бунчуков 7, санджаков 2, пороху 3,000 пудов, судов 42, но почти все они были повреждены до степени негодности; боевых запасов, продовольствия и фуража огромное количество, лошадей около 10,000. Потеря Русских убитыми и ранеными сначала показана приблизительно в 4,000, потом точнее — убитых 1,880, раненых 2,648, всего 4,528, считая с офицерами. Многие признают эту цифру далекою от истины, так как донесение о потере было составлено довольно поспешно. Говорят, что позднейшие, верные сведения определяют число убитых в 4,000, а раненых в 6,000, всего 10,000, в том числе 400 офицеров (из 650). Официальные ли эти сведения или нет, во всяком случае они дошли до нас разными путями и быть может, при всем своем преувеличении вернее первых 16.
Войска получили громадную добычу; в донесении Екатерине Потемкин называет ее «чрезвычайною»; в письме к Кобургу Суворов говорит, что она превышала миллион рублей. В Измаил перевезены были купеческие склады товаров из укрепленных мест, капитулировавших в предшествовавшее время; стало быть условия для грабежа оказывались самыми благодарными. Сколько же было испорчено и уничтожено, если получено более, чем на миллион рублей? Солдаты не знали что делать с награбленным добром, продавая его всякому желающему за бесценок. Они сорвали с древок много знамен и щеголяли, опоясанные ими, гордясь своею добычею, как знаками отличий; часть этих знамен была от них отобрана, но остальная пропала и в счет трофеев не вошла, с добыче следует отнести и неизвестное число пленных обоего пола и разных возрастов, которых с разрешения Суворова разобрали офицеры, обязавшись подписками в порядочном их содержании и человеколюбивом с ними обращении. Сам Суворов по обыкновению ни до чего из добытого грабежом не коснулся, отказавшись от всех представленных и поднесенных ему вещей. Даже когда привели к нему, на память о славном дне, великолепного, в богатом уборе коня, он отказался и от коня, сказав: «донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду». Один из генералов заметил, что теперь тяжело будет Суворовскому коню везти на себе вновь добытые лавры; Суворов отвечал: «донской конь всегда выносил меня и мое счастие». Недаром же солдаты говорили: «наш Суворов в победах и во всем с нами в паю, только не в добыче».
Измаильский штурм отличался нечеловеческим упорством и яростью Турок, и немудрено: они знали, что им пощады не будет после предшествовавших штурму переговоров. Но это упорство безнадежного отчаяния, в котором принимали участие даже вооруженные женщины, могло быть сломлено только крайним напряжением энергии атаковавших. высшею степенью возбуждения их духа. Все это и было произведено Суворовым. Храбрость русских войск под Измаилом дошла как бы до совершенного отрицания чувства самосохранения. Офицеры, главные начальники были впереди, бились как рядовые, переранены и перебиты в огромном числе, а убитые до того изувечены страшными ранами, что многих нельзя было распознать. Солдаты рвались за офицерами, как на каком то состязании; десять часов не перемежавшейся опасности, нравственного возбуждения и физических напряжений не умалили их энергии, не уменьшили сил. Многие из участников штурма потом говорили, что глядя при дневном свете и в спокойном состоянии духа на те места, по которым они взбирались и спускались в ночную темноту, они содрогались, не хотели верить своим глазам и едва ли рискнули бы на повторение того же самого днем.
Кроме этой внутренней стороны дела, содействовала успеху штурма и внешняя. В диспозиции указано было все существенное, начиная от состава колонн и кончая числом фашин и длиною лестниц; определено число стрелков при колонне, их место и назначение, также как и рабочих; назначены частные и общие резервы, их места и условия употребления; преподаны правила осторожности внутри крепости; с точностью указаны направления колонн, предел их распространения по крепостной ограде и проч. Эти наставления были хорошо поняты, внимательно и толково исполнены. Нельзя например не подивиться, что в полном разгаре боя и грабежа, в городе не произошло ни одного пожара. Особенного же внимания заслуживает употребление резервов; они не раз выводили штурмовые колонны из весьма затруднительных обстоятельств; благодаря именно резервам первая, ночная часть действий была окончена скоро и с полным успехом.
Тем страннее встретиться с заявлением одного современника, что порядка при штурме было мало; что Суворов не делал рекогносцировки, а возложено это было на колонных начальников; что колонны двигались чуть не на авось; что лестницы оказались коротки, верного плана городу не имелось и проч. 14. Конечно не было возможности осмотреть крепость так тщательно, чтобы верно измерить высоту валов, глубину рвов и пригнать заранее лестницы; но происходивший от этого замешательства нельзя называть беспорядком. Хороших планов крепости и города, как по всему видно, действительно не имелось; с этим обстоятельством поневоле приходилось мириться, но оно возвышает качество распоряжений и исполнения, а не уменьшает его. Не в пользу Суворова можно бы сделать одно, не приведенное критиком замечание: участие в штурме спешенных казаков без достаточного вооружения. Но отказаться от участия казаков в штурме не было возможности уже потому, что они составляли чуть не половину осадного корпуса, а дополнить их вооружение и обучить действию новым, представлялось неисполнимым по совершенному недостатку времени. Подготовка к бою была коньком Суворова; она и в настоящем случае им не пренебрежена, как объяснено выше. Сделать больше было невозможно, а отказаться из-за этого от штурма ему и в голову конечно не приходило: на то он был Суворов. Только такие люди и годны на подобные дела.
Таким образом успех измаильского штурма достигнут благодаря сочетанию изумительной нравственной силы русских войск с прекрасно составленным и исполненным планом Действий. Штурм этот по размерам и значению предприятия, по неравномерности сил обеих сторон, по сложности и трудности исполнения, имеет мало равносильных примеров в военной истории. Здесь не крепость взята, а истреблена неприятельская армия, засевшая в крепостных стенах. Нечего и говорить, что измаильский штурм далеко превзошел Очаковское однородное дело; участники того и другого, не без некоторого преувеличения конечно, имели основание называть второй детской игрушкой сравнительно с первым. Сам Суворов, не останавливавшийся ни перед каким смелым предприятием, смотрел на измаильский штурм как на дело исключительное. Года два спустя, проезжая мимо одной крепости в Финляндии, он спросил своего адъютанта; «можно «взять эту крепость штурмом?» Адъютант отвечал: «какой крепости нельзя взять, если взят Измаил?» Суворов задумался и, после некоторого молчания, заметил: «на такой штурм, как измаильский, можно пускаться один раз в жизни.» 19. Мы видели, что в ночь штурма он не мог спать; в это же время он получил с курьером письмо от Австрийского императора, но так был озабочен предстоящим делом, что не распечатал и не прочел письма, отложив его до развязки штурма 20.
Почти так же, как Суворов, смотрела на измаильский штурм и Екатерина. Рискуя оскорбить Потемкина в его очаковских воспоминаниях, она писала ему, что «почитает измаильскую эскаладу города и крепости за дело, едва ли где в истории находящееся». В мнении своем она конечно руководилась между прочим тем оцепеняющим впечатлением, которое произвели измаильские известия на врагов и недоброжелателей России. И не мудрено: путь к Балканам лежал теперь перед Русскими открытый, и на Турок напала сильнейшая паника. Систовские конференции перервались; из Мачина все стали разбегаться, из Бабадага также; в Браилове, несмотря на 12000-ный гарнизон, жители просили пашу не медлить сдачей, как только Русские появятся; в Букаресте просто не верили возможности измаильского погрома, несмотря ни на какие подтверждения; содержавшиеся в Богоявленске пленные Турки пришли в такой ужас, что пристав их счел долгом довести об этом Потемкину. Изумление и восторг охватили русское общество; русские поэты, начиная с Державина и кончая Петровым, выразили общее настроение в стихах; Суворов был засыпан поздравительными письмами и посланиями, летевшими к нему со всех сторон. Принц де Линь, сын, отличившийся и раненый под Измаилом, величал его «идолом всех военных»; принц де Линь, отец, благодаря его за внимание к сыну, писал, что графов было бы не много, если бы каждый из них сделал сотую долю того, что Суворов, и что дружба такого человека приносит честь и есть патент достоинства. Принц Кобургский тоже не преминул приветствовать своего бывшего сотоварища с обычною своею искренностью. Одним словом, Суворов сделался предметом общего восторженного внимания 31.
Суворов оставался в Измаиле 9 или 10 дней. Он продолжал переписываться с Потемкиным; говорил. что предпринимать теперь что-либо серьезное в Браилове поздно, что надо усилить войска на Серете, что ему необходимо туда спешить. Он не жалеет комплиментов, благодарит Потемкина от имени войск за его благосклонное письмо, уверяет, что все готовы за него умереть, что «желал бы коснуться его мышцы и в душе обнимает его колени» 22. И как все это затем скоро изменилось!
Воротившись на короткое время в Галац, Суворов поехал затем в Яссы. Потемкин приготовился к торжественному приему измаильского победителя; были расставлены по улицам сигнальщики; адъютанту приказано не отходить от окна, чтобы своевременно известить Потемкина, Проведал ли при эти приготовления Суворов, или так уж случайно пришлось, но только он въехал в Яссы ночью, никем не замеченный, и отправился на ночлег прямо к старому своему знакомому, полицмейстеру, которого и просил не разглашать о его приезде. На следующий день утром, Суворов надел парадный мундир, сел в старинную колымагу своего хозяина и поехал к Потемкину. Лошади были в шорах, кучер в широком плаще с длинным бичом, на запятках лакей в жупане с широкими рукавами. Никто не признавал в этой странной обстановке Суворова; в таких экипажах езжали обыкновенно архиереи и иные духовные лица. Потемкинский адъютант не дался однако в обман и, когда подъезжала карета, доложил Потемкину. Потемкин поспешил на лестницу, но едва успел спуститься несколько ступеней, как Суворов взбежал наверх в несколько прыжков и очутился около Потемкина, они обнялись и несколько раз поцеловались. «Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич», спросил Потемкин, в полном удовольствии от свидания. «Ничем князь», отвечал Суворов раздражительно: «я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и Государыни никто меня наградить не может». Потемкин, никак не ожидавший такого ответа, побледнел, повернулся и пошел в зал; Суворов за ним. Здесь он подал строевой рапорт, Потемкин принял холодно; оба рядом походили по залу, не в состоянии будучи выжать из себя ни слова, затем раскланялись и разошлись. Суворов вернулся к полицмейстеру 23.
Случай этот иначе не объясним, как характеристикой того века, века искательств, подслуживания, лести и всяких кривых путей. Существовали эти пороки в русском обществе и раньше, и позже, но никогда не имели такой благодарной почвы, как в ХVIII столетии, после Петра Великого. Ничто не доставалось тогда прямо; даже богато одаренным людям приходилось держаться общей колеи. Суворов, искавший исхода своим внутренним силам с самого вступления в действительную жизнь, успел уже состариться, когда сделался человеком известным. Путы, которые мешали ему развернуть все свое дарование, он мог ослаблять и понемногу сбрасывать только с помощью испытанных приемов века. Но прошли долгие годы, а он все еще не добился надлежащего положения. Еще недавно, в прошлом году, принц Кобургский был возведен за Рымник в фельдмаршалы; он, главный виновник победы, нет. Поэтому когда Суворову привелось совершить в Измаиле новый подвиг, более крупный и блестящий, чем все предшествовавшие, он вздохнул свободно: давно искомая цель не могла теперь миновать его рук.
Суворов ошибся, несмотря на то, что знал Потемкина с его завистью и властительным эгоизмом. Потемкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с громадным перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттер от дела князя Репнина, дабы, как потом говорили, отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и следовательно еще неудобнее для Потемкина. Иметь его под своим начальством, отличать. ценить, осыпать милостями Императрицы, — Потемкин был согласен, потому что победы подчиненного ставились в заслугу главнокомандующему, но поставить его рядом с собой, на равной ноге, — ни в каком случае. Контраст был бы слишком велик. Поэтому ждать от Потемкина производства Суворова в фельдмаршалы было бы пустым самообольщением; оставалось возложить всю надежду прямо на Императрицу. Суворов на этой мысли и остановился, вдаваясь в другое самообольщение. Он не знал, что всеми предшествовавшими отличиями и наградами обязан был почти исключительно Потемкину; что самое графство и Георгий I класса были, так сказать, продиктованы им же: интимная по этому предмету переписка между Государыней и подданным конечно содержалась в секрете; подобными вещами не хвастают. Некоторые из его биографов говорят, что когда Суворов отказывался от всякого участия в дележе измаильской добычи, то произнес слова: «я и без того буду награжден Государыней превыше заслуг».
Питая такую надежду или, вернее сказать уверенность, Суворов однако не поднял носа, не изменил ни на волос своих отношений к Потемкину и в письмах к нему употреблял прежние льстивые, изысканные приемы. Это между прочим свидетельствует, говоря мимоходом, что они постоянно имели у него чисто внешнее значение; век временщиков и фаворитов делает такую оболочку обязательною. Но едучи к Потемкину, он, настроенный как сказано, ожидал, что его начальник поймет разницу между своим подчиненным теперешним и прошедшим и оттенит ее в своем обращении. Новое самообольщение: Потемкину подобные тонкости и в голову не могли придти. Он видел перед собой того самого Суворова, которому несколько времени назад жаловал шинель со своего княжеского плеча, а потому обошелся с ним весьма любезно, но совершенно по прежнему, в чем никто никогда не находил ровно ничего обидного, ниже сам Суворов. Потемкин был вполне прав со своей точки зрения, а Суворов, рассчитав неверно, поступил заносчиво и из прежнего протектора сделал себе жестокого врага.
Потемкин написал Екатерине: «если последует высочайшая воля сделать медаль Суворову, то этим будет награждена служба его при Измаиле. Но так как из генерал-аншефов он один находился в действиях в продолжении всей кампании и, можно сказать, спас союзников, ибо неприятель, видя приближение наших, не осмелился их атаковать, то не благоугодно ли отличить его чином гвардии подполковника или генерал-адъютантом» 24. Государыня на это согласилась, хотя не могла не понять, что её «добросовестный советодатель» явно кривит душой и руководится побуждениями не совсем честными. Она приказала выбить медаль, назначила Суворова подполковником Преображенского полка, наградила офицеров измаильского корпуса золотыми крестами, а солдат серебряными медалями.
Полковником Преображенского полка была сама Государыня, следовательно назначение в этот полк подполковником было для всякого весьма почетным, но ничего больше. Отличия этого удостаивались обыкновенно старые заслуженные генералы; таких было уже десять, Суворов назначен одиннадцатым. Однако всякий понимал, что продолжительная служба и взятие штурмом крепости с уничтожением неприятельской армии, — две заслуги разнородные. Недоброжелатели и завистники радовались, все прочие недоумевали.
Впрочем обо всем этом Суворов узнал уже в Петербурге; куда он поехал из Ясс, после свидания с Потемкиным. Войну пришлось кончать другим; великий мастер, который довел искусство бить Турок до небывалой степени совершенства, до истинной виртуозности, — отсутствовал. Но имя его осталось. Для Турок оно сделалось пугалом, страшилищем, наводило на них панику; в рядах же русских войск производило электрическое действие. В мнении войск Суворов тогда уже не имел равносильных соперников. и никакие обстоятельства не в силах были отодвинуть это в тень надолго.