Пугачовский бунт. — Назначение Суворова; его полномочия; опасный путь до Саратова; погоня по Заволжью; выдача Пугачова; препровождение его Суворовым в Симбирск. — Миротворная деятельность Суворова но усмирению мятежа; переписка его с Потемкиным. — Беспокойства на юге; назначение туда Суворова; отъезд в Полтаву; личное оскорбление, нанесенное ему Нащокиным. — Назначение на Кубань и затем в Крым; неудовольствия с князем Прозоровским; административные, санитарные и военно-педагогические распоряжения; недопущение высадки Турок и восстания Татар; переселение христиан из Крыма. — Беспорядки на Кубани; строгие меры Суворова против русских властей и миротворные инструкции. — Закрепление Кучук-Кайнарджиского трактата; выезд Суворова из Крыма.
В то время, как война с польскими конфедератами едва окончилась, а с Турцией еще продолжалась, на восточной окраине Европейской России встала смута и выросла в грозный мятеж.
На Яике давно было неспокойно. С одной стороны историческая привычка казаков жить в буйной, своенравной вольности, с другой — притеснения и произвол назначаемых правительством атамана и старшин, питали внутреннее недовольство и тревогу. В начале 1772 года натянутость положения дошла до крайности, вспыхнул открытый мятеж. Мятеж усмирили, но корень его остался; ожесточение и жажда мести под внешним гнетом только крепли и приобретали упругость. Новый взрыв страстей обещал сделаться страшным.
В это время появился на Яике донской служилый казак Емельян Пугачев, назвавшись мнимоумершим Императором Петром III. К нему стали приставать злоумышленники, а следом за ними повалили темные люди низших сословий, которым жилось далеко не льготно, Пугачев же обещал разные блага и между ними вольность. Первую вооруженную попытку Пугачев сделал на Яицкий городок, но удачи не имел; неудачи повторялись и впоследствии, однако они имели значение частное, а в общем дело ширилось и росло. Пугачев брал один за другим жалкие укрепленные пункты азиатского рубежа, большею частью с помощью измены; казнил смертью начальников и вообще дворян; присоединял к своим шайкам казаков и нижних чипов. Киргизы, Калмыки, Татары, Башкиры помогали ему либо прямо, либо косвенно. Все страсти были пущены в ход: крепостных Пугачев заманивал обещанием воли, казаков — удовлетворением их жалоб и неудовольствий, раскольников — уничтожением нововведений, кочевников и всех вообще — грабежом чужого добра. Ужас и смятение забирались все дальше; восточные губернии чуть не до самой Москвы представляли собою почву над вулканом. Дворяне и люди имущие тщетно ждали помощи: войска были стянуты к дальним европейским границам, в волновавшемся крае находились лишь разбросанные, редкие команды, начальники отличались робостью или нерешительностью, в ряды войск забралась измена.
Екатерина вверила главное управление операциями противу мятежников генералу Бибикову, которого способности и распорядительность, при твердом, самостоятельном, но уживчивом и прямодушном характере, были испытаны незадолго перед тем в Польше. В конце 1773 года Бибиков прибыл в Казань и умелою рукою взялся за дело; успех стал покидать Пугачева. После нескольких побед кн. Голицына, Мансурова, Михельсона, Пугачев очутился в положении почти безнадежном, но неожиданная кончина Бибикова в апреле 1774 года снова поправила его дела. Он даже усилился противу прежнего, расширил район своих действий и влияния, добрался до Казани и хотя не взял крепости, но разграбил и сжег город.
Разбитый здесь полковником Михельсоном, который по недостатку и крайнему изнурению кавалерии не мог преследовать мятежников так деятельно, как хотел, Пугачев переправился на правую сторону Волги и взбунтовал все приволжье. Господские крестьяне и иноверцы возмутились; полилась кровь воевод, дворян, священников. Дух мятежа, как зараза, переносился от одной деревни к другой; целые области подымались от появления нескольких агентов Пугачева. Прошло немало времени, пока правительство убедилось в необходимости снабдить широкими полномочиями новое лицо для скорых и энергических мер противу мятежа, и в июле это поручение возложено было на графа П. И. Панина, Заключенный перед тем мир с Турками дозволил усилить и действовавшие противу Пугачева войска, а также послать на театр мятежа Суворова.
Назначение туда Суворова было предположено еще в марте; выбор пал именно на него, надо полагать, не только вследствие приобретенной им противу Турок репутации энергии, быстроты и распорядительности, но и по указанию Бибикова. На это документальных доказательств нет, но стоит только припомнить службу Суворова в Польше и добрые его там отношения к Бибикову, чтобы допустить сильную вероятность такого предположения. Но Румянцев не счел возможным откомандировать Суворова тогда же, ибо последний находился на посту против неприятеля, и внезапный его отъезд в Заволжье дал бы Туркам повод предполагать, что наша внутренняя смута весьма для нас опасна. С мнением Румянцева нельзя было не согласиться; последствия показали, что Суворов был действительно нужен на Дунае, ибо благодаря ему одержана победа при Козлуджи. Но последствия удостоверяют также и в том, что Суворов был весьма нужен и в Заволжье, так как главным образом вследствие недостатка предводителя способного и энергичного, тамошние дела затянулись и даже приняли дурной оборот.
Когда был заключен с Турками мир, Суворову нечего было уже делать в армии. В это же время Панин, назначенный для операций против Пугачева, просил назначить ему в помощь генерала, который бы мог его заменить в случае болезни или смерти. В самый день получения Государыней известия о переходе Пугачева на правый берег Волги, послано Румянцеву приказание — как можно скорее отправить Суворова в Москву. Суворов, находившийся в Молдавии, тотчас же поскакал на почтовых, повидался в Москве с женою и отцом, по оставленному Паниным приказанию сел на перекладную и в одном кафтане, без багажа, помчался в село Ухолово, между Шацком и иереяславлем Рязанским.
Панин знал Суворова и ценил по достоинству, а в начале августа получил письмо от брата, графа Никиты Ивановича, тогдашнего канцлера, который писал ему, что по словам прибывшего из армии князя Н. В. Репнина, Суворов для употребления против Пугачева несравненно больше всех годен. Значит, на выборе Суворова сошлись с разных сторон несколько мнений 1.
Он приехал в Ухолово 24 августа, как раз в то время, когда о его назначении Панин получил извещение. Панин снабдил его широкими полномочиями и отдал приказ военным и гражданским властям — исполнять все его, Суворова, приказания и распоряжения. Получив инструкции, Суворов в тот же день отправился в путь, по направлению на Арзамас и Пензу к Саратову, с небольшим конвоем в 50 человек. Панин донес Императрице о быстрой исполнительности своего нового подчиненного, обещавшей в тогдашних обстоятельствах много хорошего впереди и потому достойной внимания. В сентябре, 2 числа, Екатерина удостоила Суворова рескриптам: «вы приехали 24 августа к гр. Панину так налегке, что кроме вашего усердия к службе, иного экипажа при себе не имели, и тот же час отправились-таки на поражение врага». Поблагодарив его за такое рвение и быстроту, Государыня пожаловала ему 2000 червонцев на обзаведение экипажем 2.
Край, лежавший на пути Суворова, носил на себе свежие, недавние следы пребывания пугачевцев, особенно за Пензой. Везде шатались их шайки, предаваясь всяким неистовствам; встречались также партии, с целью обороны или погони за бунтовщиками сформированные помещиками; всюду валялись искалеченные трупы, дымились пожарища. Суворов быстро подвигался вперед, не подвергаясь нигде нападениям пугачевцев, которые благоразумно сторонились; за то и он сам их не трогал, не вдаваясь в рискованные дела со своим ничтожным отрядом и не отвлекаясь от главной цели — погони за самим Пугачевым. Суворову приводилось даже иногда принимать на себя имя Пугачева, когда обстоятельства того требовали, в чем он сам и сознается 3; с другой стороны не терял он случая миротворить где можно, действуя на заблуждающихся обещанием царского милосердия. Прибегал он и к крайним мерам вразумления непокорных, преимущественно коноводов и подстрекателей, наказывая их кнутом и плетьми, но никого не казнил смертью. Вообще этот опасный поход требовал от Суворова большой энергии вместе с осторожностью, находчивостью и присутствием духа, и только благодаря этим качествам удался.
Добравшись до Саратова, Суворов узнал, что неутомимый и храбрый Михельсон, который как тень следовал всюду за Пугачевым и неоднократно его разбивал, снова нанес ему тяжелое поражение. Усилив тут свой отряд, Суворов поспешил к Царицыну, но множество лошадей было забрано Пугачевым, в них оказался недостаток, и Суворов принужден был продолжать путь водою. Разбитый Михельсоном, Пугачев ускользнул; переправившись кое-как за Волгу с небольшим числом оставшихся ему верными, он скрылся в обширной степи.
Михельсон сокрушил на этот раз силу Пугачева окончательно и вырвал у Суворова славу победы... Горько было славолюбивому Суворову получить это известие, но досада не заглушила в нем чувства справедливости. Замечая едко, что большая часть наших начальников отдыхала на красносплетенных реляциях, Суворов прибавляет, что если бы все они были таковы, как Михельсон, то пугачевский мятеж давно бы рассыпался как метеор 8.
Поспешное прибытие Суворова в Царицын обратило на себя внимание Государыни, которая и объявила свое удовольствие графу Панину 1. Но Суворов все-таки в сущности опоздал; Пугачев успел уйти от него вперед на четверо суток и теперь мудрено было за ним угнаться. Однако Суворова не остановило это соображение; он назначил в свой отряд 2 эскадрона кавалерии, 2 сотни казаков, пользуясь добытыми лошадьми Михельсона посадил на-конь 300 пехотинцев, захватил 2 легкие пушки и, употребив на все это в Царицыне не больше суток, переправился через Волгу. Вероятно для разведок о мятежниках он двинулся сначала вверх по реке, подошел к одному большому селу, которое держалось пугачевской стороны, забрал тут 50 волов и затем видя, что кругом тихо, повернул в степь.
Эта обширная степь, протянувшаяся на несколько сотен верст, безлюдная, безлесная, бесприютная, представляла собою мертвую пустыню, где грозила гибель и без неприятельского оружия. Хлеба у Суворова было очень мало; он приказал убить, посолить и засушить на огне часть забранного рогатого скота и ломти этого мяса употреблять людям вместо хлеба, как то делал в последнюю кампанию Семилетней войны. Обеспеченный таким образом на некоторое время, отряд Суворова углубился в степь. Днем держали путь по солнцу, ночью но звездам; дорог не было, шли по следам; двигались так быстро, как было только возможно, не обращая внимания ни на какие атмосферические перемены, ибо укрыться от них было все равно негде. В разных местах Суворов нагнал и присоединил к себе несколько отрядов, вышедших раньше него из Царицьна; 12 сентября пришел он к реке Малому Узеню, разделил здесь свой отряд на четыре части и пошел к Большому Узеню по разным направлениям. Скоро наткнулись на пугачевский след; узнали, что Пугачев был тут утром, что люди его, видя за собой неотступную погоню, потеряли веру в успех своего дела, взбунтовались, связали Пугачева и повезли в Яицк, дабы выдачею предводителя спасти собственную голову. И действительно Пугачев был арестован, как после оказалось, именно в это время, в каких-нибудь 50 верстах от Суворова.
Опять так горячо желаемая честь — захватить Пугачева — ускользала от Суворова. Спустя много лет он не мог хладнокровно вспомнить про это обстоятельство и писал: «чего же ради они его прежде не связали? По что не отдали мне? Потому что я был им неприятель, и весь разумный свет скажет, что в Уральске Уральцы имели больше приятелей, как и на форпостах оного» 3. Это правда, что у мятежников были в Яицке и других тамошних местах приятели, но подобное косвенное обвинение отнюдь не могло относиться к яицкому коменданту полковнику Симонову, который во все время мятежа честно и энергически исполнял свой долг.
Собрав свои партии, Суворов по следам беглецов направился к Яицку, доводя скорость марша до предела последней возможности. Надежда все еще не оставляла его. Однако путь лежал длинный и не обошлось без новых препятствий. Так, во время ночного марша, передовые наткнулись на Киргизов или Калмыков, с которыми и произошел небольшой бой, с убитыми и ранеными в результате. После того, для ускорения марша, Суворов отобрал из отряда доброконных людей и с ними отправился вперед. Но и это не помогло; когда он прибыл 16 числа в Яицк, Пугачев был уже выдан Симонову.
Как ни быстро совершил Суворов свой поход (в 9 суток сделано 600 верст), но он наверно не стал бы отдыхать и мешкать в Яицке, если бы мог выступить в обратный путь тотчас же; это оказалось однако невозможным и потребовалось больше двух дней на приготовления. Сколотили нечто подобное большой клетке на 4 колесах; сформировали и снарядили конвой из 3 рот пехоты ни 200 казаков, при двух пушках; собрали небольшой гурт порционного скота, так как Симонов не мог уделить провианта больше, как на двое суток.
Когда все было готово, Суворов тронулся в путь и все время лично наблюдал за сохранностью Пугачева. Шли опять степью и опять не без происшествий. Кочевники постоянно тревожили отряд своими нападениями и одного из состоявших при Суворове убили, а другого ранили. На дневке, в деревне на р. Иргизе, произошел пожар поблизости пугачевского помещения, наделавший много переполоху и беспокойства, Езда в клетке очень не нравилась Пугачеву, и чтобы заставить его быть спокойнее, принуждены были и его, и его 12-летнего сына посадить каждого в особую крестьянскую телегу и привязать к ней веревками, а для лучшего присмотра за ними ночью зажигали факелы. Таким образом прибыли 1 октября в Симбирск, и Суворов сдал Пугачева Панину.
Октября 3 Панин доносил Государыне, что «неутомимость и труды Суворова выше сил человеческих. По степи с худейшею пищею рядовых солдат, в погоду ненастнейшую, без дров и без зимнего платья, с командами майорскими, а не генеральскими, гонялся до последней крайности 2 ». Вслед затем Панин уволил Суворова по его просьбе на короткое время в Москву, для свидания с женой. Вполне оценяя энергическую службу Суворова, Екатерина писала Панину: «отпуск его к Москве, на короткое время, к магниту, его притягающему, я почитаю малою отрадою после толиких трудов» 1. Строго говоря, Суворов почти ничего не сделал; Пугачев попал бы в руки властей и без его участия; своим энергическим преследованием Суворов только ускорил развязку на несколько дней. Сама Екатерина как-то сказала, что Пугачев своею поимкою обязан Суворову столько же, сколько её комнатной собачке, Томасу. Но к подробному анализу толпа не прибегает; имя Суворова все-таки было связано с поимкой страшного злодея и в результате поднялось еще на одну ступень известности. Он уже начал возбуждать зависть; приведенные шутливые слова Екатерины служат тому удостоверением, ибо они вызваны беспокойными толками завистников, которых надо было успокоить.
Пугачев был казнен в Москве в начале 1775 года, но пугачевщина еще не кончилась. Весь обширный восточный край Европейской России был расшатан безначалием и разорен до такой степени, что ему грозил голод и мор. У Башкир стояла смута; шайки грабителей и злодеев бродили еще в разных местах. Надо было залечить свежие раны, привести общественный и административный механизм в нормальное состояние. Труд предстоял медленный и долгий, но начать его надлежало неотлагательно. Государыня не хотела исключительных, крайних мер; строгость требовалась лишь рядом с милосердием. Начало этого дела возложено было на Суворова; ему подчинили все войска в Оренбурге, Пензе, Казани и других местах, почти до самой Москвы, в общем итоге до 80000. В короткое время он усмирил башкирские смуты и уничтожил обломки пугачевских шаек. К силе он прибегал не как к первому, а как к последнему средству и старался действовать прежде всего кротостью и убеждением. В этом отношений он поступал не только по инструкции, но и по внутреннему своему внушению и потому мог через 12 лет с понятным самодовольствием написать, что его «политическими распоряжениями и военными маневрами буйства Башкиров и иных без кровопролития сокращены, но паче императорским милосердием» 8.
В таких трудах прошла вся зима, кроме короткого времени (до половины ноября), употребленного Суворовым на побывку в Москве, как ему было разрешено. Весною 1775 года он объехал важнейшие пункты расположения своих войск; был в Самаре, в Оренбурге, в Уфе; осмотрел что следует, выбрал места для лагерей. Летом происходило в Москве торжественное празднование мира после счастливого окончания войн Польской и Турецкой и усмирения внутренних смут. Екатерина с обычною щедростью расточала вокруг милости и награды, и Суворову пожаловала золотую шпагу, украшенную бриллиантами. В это время Суворов завязал переписку с Потемкиным, не с прежним, а с всесильным Потемкиным, который стал быстро подниматься на недосягаемую для других высоту. Первое из писем Суворова этого периода относится впрочем к минувшему году, когда он приехал в Москву на короткое время, в октябре месяце. Тут он рассыпается в комплиментах, выражает надежду на протекцию «благотворителя» и т. п. Из дальнейшей переписки видно, что Суворов продолжал жить в Симбирске, откуда 18 августа 1775 года он просит увольнения в Москву по случаю кончины отца, о чем обращался еще раньше по команде к Панину, но ответа не получил 4. Добыв чрез Потемкина дозволение, он поехал в Москву, представился Государыне и был назначен для начальствования Петербургскою дивизией. Подобное назначение было ему не по вкусу, так как после смерти отца необходимо было заняться домашними делами, а для этого требовалось присутствие в Москве и в деревнях. Он просил дозволения временно тут остаться и, по всей вероятности, пользовался им в течение года, до назначения в Крым; в Петербург же для командования тамошней дивизией вовсе не ездил.
Между тем на юге появились признаки беспокойств, прямое последствие Кучук-Кайнарджиского мира.
Присоединение Крыма к России, при вызванном Петром Великим естественном росте Русского государства, представлялось для проницательного политического ума событием неизбежным; вопрос заключался только во времени. Без этого присоединения и вообще без обладания черноморским прибрежьем, Россия оставалась бы государством, географически не законченным. Мысль о необходимости Крыма для России впервые высказана все тем же Петром; в ней конечно ничего реального в то время не было, и приближенным Петра она показалась мечтательной. Однако эта химера должна была осуществиться; полу столетие, протекшее после Петра, служило ей некоторой подготовкой, а Кучук-Кайнарджиский мир — первым, решительным шагом к осуществлению. Этот шаг заключался в признании Турцией независимости Татар и в отдаче России ключей от Крыма в виде Керчи, Еникале и Кинбурна, чрез что она приобрела возможность сильного на крымские дела влияния и почти неустранимого в них вмешательства. Между таким положением вещей и присоединением страны, расстояние было невелико; при счастии можно было его пройти и без войны. Так и поступило Русское правительство, вручив непосредственное направление дела Румянцеву, тогдашнему малороссийскому генерал-губернатору и главнокомандующему войсками на юге России. Правительство не обманулось: Румянцев обнаружил тут настойчивость и искусство по крайней мере такие же, какими прославил себя на войне.
С 1771 года Крымским ханом был Сагиб-гирей, неосмысленный приверженец европейских обычаев. Русский резидент в Крыму охарактеризовал его немногими словами: «самое настоящее дерево». Своею неумелостью, бестактностью и отсутствием сколько-нибудь зрелой мысли, он поселил в Татарах глубокую к себе нелюбовь, которая в начале 1775 года разразилась катастрофой: мурзы низложили Сагиба и избрали Девлет-гирея. Пошли смуты партий. Румянцев, как только занял уступленные нам города, вызвал на Кубань из Абхазии брата свергнутого Сагиба, Шагин-гирея, калгу, т.е. первого сановника ханства. Это и был будущий претендент, представитель русской партии, глава предполагаемого правительства, послушного и покорного России. Надо было навязать его ногайским ордам, кочевавшим в при кубанском крае, и этим путем провести в Крымские ханы. Пришлось прибегнуть к разным средствам, между которыми главным были конечно деньги; не обошлось и без угроз: дело давалось с трудом и не сразу.
В Крыму готовились к войне. Порта исподтишка подстрекала; турецкие войска, оставшиеся на полуострове после войны в числе 10000, не уходили; трапезонтский паша снаряжал десант; к Дунаю, в Акерман, Хотин и Бендеры подходили подкрепления. Татары в Крыму волновались от нетерпения, перерезали даже наших казаков, везших почту, но Девлет-гирей все не решался, отговариваясь неготовностью и разными предлогами. Время проходило не без пользы для России: мурзы стали терять доверие к Девлету и многие из них перешли на сторону Шагин-гирея. В сентябре 1776 года одни из них ждали нового хана с Кубани, другие продолжали вооружаться против России.
Чтобы Турки не предупредили нас в Крыму, пришлось двинуть туда войска. В экспедицию назначены два корпуса; князя Прозоровского около 20000 человек и графа де Бальмена в 5000. Войска двинулись 1 ноября 1776 года, заняли Перекоп, протянулись дальше, вошли в сношение с Крымским правительством и с местною аристократиею, всячески обходя Девлет-гирея и показывая ему полное пренебрежение. Число приверженцев Шагин-гирея умножалось; на Кубани его избрали в ханы и делались приготовления к переезду его в Крым.
Около этого времени прибыл в Крым Суворов. Командуя полками в Коломне и находясь в Москве, он в конце ноября 1776 года получил от князя Потемкина приказание ехать в Крым, к тамошним войскам. Суворов тотчас выехал, о чем и донес Потемкину 26 числа, а 19 декабря уже писал ему из Крыма, поздравлял с наступающим новым годом, благодарил за письмо 4. В Крыму Суворов поступил под начальство князя Прозоровского, получив в командование пехоту, а 17 января 1777 года принял от заболевшего Прозоровского временное командование всем отрядом.
Татары, приверженцы Девлет-гирея, не осмеливались начать решительную, настоящую войну, а ограничивались нападениями на русские разъезды и слабые части. Прозоровский предписал Суворову отражать силу силою; между тем воля Императрицы состояла в том, чтобы от формальной войны уклоняться всеми способами. Суворов одними маневрами рассеял собравшиеся около Карасу-Базара Девлетовы скопища, В половине марта въехал в Крым Шагин-гирей, был принят русскими войсками с подобающею церемониею и тотчас же избран мурзами в ханы; Девлет-гирей бежал.
Первый акт драмы был сыгран, притом так, что Порта почти не имела возможности уличить Русских в явном содействии Шагин-гирею. Но граф Румянцев из предосторожности предписал князю Прозоровскому принять меры на случай высадки Турок, и то же самое велел сделать в кубанском краю и на европейской границе с Турцией. Прозоровскому надлежало не только отражать Турок, но и наблюдать за жителями полуострова, а потому он по необходимости раздробил свои войска и на каждый корпус возложил особую задачу. Суворов с отрядом из двух пехотных полков и нескольких эскадронов кавалерии стоял лагерем на р. Салгире, близ Акмечети. Он должен был наблюдать горы к стороне Бахчисарая и верхнюю часть Салгира, занять важнейшие горные проходы и учредить пост на морском берегу в Алуште.
Все это было однако лишь приготовлением к действию, а самое действие представлялось маловероятным. Суворов скучал, хворал лихорадкой и вдвойне тяготился своим положением, так как при безделье принужден был жить врозь с женой. А Варвара Ивановна, вместе с маленькою дочерью (родившеюся 1 августа 1775 года), проживала не очень далеко, в Полтаве, куда вероятно Суворов завез ее, едучи в Крым. Сначала он попытался переменить службу, написал Потемкину письмо и просил дать ему какой-нибудь корпус, «каковыми я до сих пор начальствовал без порицания; единственно к высокой особе вашей прибежище приемлю». Но ответа или не последовало. или получен отрицательный. Тогда Суворов отпросился у Прозоровского в отпуск, в Полтаву, по домашним делам, и уехал туда в июне. Из Полтавы он продолжал писать Потемкину, рекомендовал ему своего племянника, благодарил за оказанные этому племяннику милости; про себя говорил, что «томится без исправления должности в исходящей лихорадке». Когда прошел срок отпуска, Суворов все-таки в Крым не поехал, а донес Прозоровскому, что по болезни не может возвратиться и для перемены воздуха переедет из Полтавы в Опошню. Так он прожил там до самой зимы 4.
Нельзя здесь обойти молчанием одного происшествия, случившегося с Суворовым незадолго перед тем. В 1777 году, 3 апреля, последовало от графа Румянцева письмо к генералу Воину Васильевичу Нащокину, в котором читаем: «получа два почтеннейшие ваши письма, весьма я сожалею о неприятном приключении, в доме вашем случившемся, не менее и о происшествии с генерал-поручиком Суворовым. Судя строгость дисциплины, видится нарушена тем субординация, и инако не можно было сего окончить, как следствием, к разбору которого назначен уже от меня генерал-поручик князь Прозоровский» 5. Что именно случилось и когда?
Из некоторых печатных источников 6 видно, что когда-то произошла ссора между Суворовым и Нащокиным; что последний нанес первому личное оскорбление действием; что с той поры Суворов, увидя Нащокина, убегал от него, говоря: «боюсь, боюсь, он сердитый, дерется» 7. Из-за чего произошла ссора и в чем состояли подробности этого происшествия, — остается неразъясненным, ибо кроме вышеприведенного письма Румянцева, никаких других документов не найдено. Из письма этого однако явствует, что какой-то случай, вероятно этот самый, произошел в описываемую пору и, полагать надо, именно в декабре 1776 года в Полтаве, так как позже Суворов находился на службе в Крыму, Нащокин же в крымском корпусе не служил. Для освещения предмета не лишнее заметить, что хотя странности Суворова не дошли еще тогда до полного развития, но все таки он был уже чудаком, так сказать вполне сформированным. С другой стороны и Нащокин принадлежал к числу самых выдающихся эксцентриков своего времени, вообще богатого людьми со всякого рода причудами; кроме того он отличался необыкновенною вспыльчивостью и горячностью. Если верить одному свидетельству, то когда Император Павел звал на службу Нащокина, находившегося тогда в отставке, то получил отрицательный ответ, выраженный таким образом: «вы, Государь, горячи, да и я тоже».
Пока Суворов проживал в Полтаве и Опошне, состояние дел в Крыму обострилось. Шагин-гирей оказался реформатором почти в том же роде, каким был Сагиб-гирей. Сверх того, пользуясь присутствием русских войск, он поступал круто и в высшей степени неблагоразумно, отличался особенной надменностью со своими приближенными и казалось все делал, чтобы раздражить подданных и взволновать край. Сам того не подозревая, он играл в пользу затаенных планов Русского правительства, облегчая переход крымских Татар в русское подданство. Наконец, в начале октября, вспыхнул открытый бунт против хана, и так как Прозоровский упустил первые моменты, не прибегнув к решительным мерам, то мятеж стал быстро развиваться. Произошло кровопролитное сражение между взбунтовавшимися Татарами и русскими войсками; мы потеряли до 450 человек убитыми и ранеными, Татары до 2000. Но эта победа не прекратила ни мятежа, ни военных действий.
Румянцев, деятельно переписываясь с Прозоровским, заметил, что князь нигде в своих донесениях не упоминает имени Суворова u потребовал объяснения. Прозоровский донес в начале ноября, что Суворов в отпуску, по болезни не возвратился и где находится ныне, неизвестно. Строгий Румянцев изъявил Прозоровскому свое неудовольствие, запретил увольнение в отпуски из заграничных войск, а Суворову послал предписание — немедленно явиться на службу к своему месту, заметив при этом, что ему, Суворову, должно быть известно об открывшихся военных действиях. Ноября 21 Суворов послал Румянцеву рапорт и письмо. В рапорте говорилось коротко: «ордер вашего сиятельства, пущенный от 14 ноября, мною получен»; ничего больше. Письмо, немногим длиннее, объясняло, что болезнь препятствует ему, Суворову, исполнить приказание немедленно, но чрез некоторое время, когда в состоянии будет ехать, он отправится к своему месту, только не на почтовых. Суворову видимо не хотелось ехать в Крым, под начальство Прозоровского; он 20 ноября снова написал Потемкину, ввернув фразу: «благополучие мое зависит от одной власти высокой особы вашей светлости; не оставьте покровительствовать». Потемкин исполнил на этот раз его просьбу, и Румянцев получил приказание о назначении Суворова для командования кубанским корпусом. Поблагодарив Потемкина за покровительство и пообещав ему «полную точность в исполнении повелений, невозвратную преданность и правость души», Суворов не мог однако, вследствие болезни, выехать тотчас же и прибыл на Кубань лишь в половине января 4.
Приехав в копыльское укрепление, главный пост на Кубани, Суворов прежде всего позаботился о независимости своего положения, потому что хотя командующий войсками в Крыму и не имел возможности вмешиваться в распоряжения начальника на Кубани, но все-таки кубанский район считался в его ведении. Недавно последовало предписание князя Прозоровского предшественнику Суворова на Кубани, где говорилось, что он, Прозоровский, не знает той страны и потому не может давать подробных наставлений для расположения войск. Основываясь на этом документе, Суворов пишет Румянцеву 18 января, что ему необходимо иметь разрешение, «независимое от стороннего распоряжения, ибо излишняя переписка подвергает иногда нужные предприятия медленности», тем более, что князь Прозоровский сам сознается в незнакомстве с краем. Затем он отправляется лично осматривать линию постов по берегу моря до Кубани и по Кубани до Копыла, изучая вместе с тем страну. Результатом объезда было самостоятельное топографическое описание края и любопытные этнографические сведения, с цифрами и определительными данными, в которых не забыты даже Некрасовцы, хотя их считалось не более 600-800 человек, способных к войне. Он обратил также внимание на здоровье войск и на состояние госпиталей. Смертность была большая; для уменьшения её Суворов прибегнул к средству широкого расположения скученных дотоле войск и к эвакуации госпиталей. В одном из позднейших (1792) писем своих он говорит об этом так: «копыльский на Кубани перевел я, оздоровивши госпиталь по разводу бывших в куче войск вдоль реки Александровской, за который до меня начальствующему от главнокомандующего было жестокое взыскание по крайней смертельности, опорожнился приходом, так и другие». Чтобы избавить, конницу от беспрестанных изнурительных разъездов по берегу Кубани, он приказал выжечь приречные камыши, чтобы горцы не могли скрытно прокрадываться; летучие кавалерийские отряды расположил по укреплениям и учредил между укреплениями наблюдательные посты 8.
С конца января Суворов приступил к постройке новых укреплений, несмотря на сильную стужу и набеги хищников, предположив несколько сократить протяжение всего кордона и довести его до соединения с моздокскою линией. Везде он был сам, всюду указывал и наблюдал. В апреле он проехал в Азов и дорогой назначил места для редутов на линиях сообщении, приказав тотчас же начинать работу. По его расчету, вся система укрепленных пунктов долженствовала быть окончена в мае месяце; не дожидаясь срока, он потребовал артиллерию для вооружения шанцев и несколько полков на подмогу. Подкрепление было действительно нужно в виду тройной цели, которую приходилось ему преследовать: положить преграду набегам хищников из-за Кубани, водворить спокойствие и оседлость между ногайскими Татарами и быть в состоянии отражать турецкие десанты. Под начальством Суворова находилось всего около 12000 человек, большею частию кавалерии; просил он еще 2-3 полка пехоты и один конницы, так что в итоге было все-таки мало; но у него цифра никогда не играла главной роли. Во-первых, он с замечательным искусством проектировал распределение войск по линии, не впав в обыкновенную при подобных условиях ошибку — излишнее раздробление сил. В крепости он назначил по две роты пехоты, в фельдшанцы по одной и меньше, до двух капральств; остальное предназначалось в резерв, крупными частями, в важнейших местах. Во-вторых, несмотря на работы по постройке укреплений, войска были упражняемы в строевых ученьях и маневрах, применительно к условиям и характеру местной войны. В донесении Румянцеву он прямо говорит, что количественный недостаток будет пополнен качественным достоинством: «не оставлю неизнурительного выэкзерцирования при наступлении лучшей погоды, дабы способностию сею увеличить число их». В-третьих, он внушал своим подчиненным необходимость постоянной бдительности на линии, т.е. напирал на меры предупредительные.
Действуя таким образом на войска, он старался влиять и на население: ласкал начальников и властных людей в ногайских ордах, шутил с ними, дарил их вещами и деньгами, обещал многое в будущем, служил за них ходатаем пред Румянцевым. Меньше 100 дней пробыл Суворов в этом краю, т.е. такой срок, который обыкновенно нужен, чтобы только осмотреться, а между тем край был уже изучен, неприятель исследован, построено больше 30 укреплений, изменен порядок службы на кордоне. Набеги из-за Кубани прекратились; Татары, охраняемые от волнений закубанских эмиссаров и от набегов хищников, успокоились, принялись за мирные занятия и, главное, стали убеждаться в том, что Русские действительно имеют ввиду добрую для них цель. Умный, проницательный Румянцев не мог не оценить плодотворной деятельности Суворова на Кубани и отзывался о нем с удовольствием и похвалою.
Он не мог в той же мере быть довольным князем Прозоровским. Несмотря на одержанную в октябре 1777 года победу, восстание распространялось; многие русские продовольственные магазины были захвачены; сообщения Прозоровского с отрядами, крепостями и границею отрезаны. Положение Русских сделалось критическим, и некоторые отдельные посты были брошены с занимавшими их отрядами на произвол судьбы. Правда, это продолжалось недолго, и в декабре восточная часть Крыма была уже очищена от мятежников, но зато явился новый претендент на ханство, Селим-гирей; Турция послала в Черное море, для поддержки возмутившихся Татар, 8 военных кораблей; один из отрядных начальников, генерал-майор Райзер, делая одни грубые ошибки, в заключение куда-то пропал со всем своим отрядом. В конце концов мятеж однако же все-таки был усмирен, и Селим-гирей бежал. Затем в апреле Прозоровский получил двухгодовой отпуск для излечения болезни, и на его место Румянцев назначил Суворова.
Взаимные отношения Прозоровского и Суворова нельзя сказать чтобы были хороши. Суворов, как мы видели, тяготился своим подчиненным положением и старался из него выйти, а Прозоровский делая вид, будто ему все равно, в сущности оскорблялся тенденциями Суворова и выставлял их на вид. Так, в марте 1778 года он пишет Румянцеву, что Суворов никогда и ни о чем не извещает его с Кубани; я-де доволен, потому что до Кубани далеко и той стороны я не знаю; но это затрудняет общую связь действий по указаниям вашего сиятельства, «Не в жалобу, а единственно из усердия к службе прошу повеления, чтобы генерал-поручик Суворов, если не захочет рапортовать (чего и не требую), то записки об обращениях и намерениях своих посылал бы» 9.
Когда Прозоровский был уволен в отпуск, но еще не уехал, Суворов сдал свой пост, приехал в Бахчисарай и там остановился, ничего не сообщая Прозоровскому о своем прибытии. Чрез несколько дней Прозоровский однако узнал об этом; имея отпуск в кармане (может быть даже вынужденный) и не желая тратить по пустому время, он известил Суворова, что приедет к нему сам для объяснений по сдаче корпуса. Суворов сообщил чрез нарочного на словах, что по болезни никого принять не в состоянии. Тогда Прозоровский чрез того же посланного просит известить о часе, в который он может приехать на следующий день, но ответа и на завтра не получил. Из лагеря своего он послал в Бахчисарай адъютанта; адъютант вернулся и доложил, что Суворова нет дома, что он ужинает у резидента, а на другой день собирается ехать к хану. Теперь Прозоровский не мог уже не догадаться, что Суворов решительно не желает свидания с ним, поэтому послал к нему генерала Леонтьева для сообщения нужных сведений, а сам отправился в путь из Крыма. Впрочем, о последней выходке Суворова он не преминул донести главнокомандующему.
Суворов в настоящем случае нарушил основные военные приличия и даже простую европейскую вежливость, обязательную во взаимных отношениях образованных людей. Причины тому те же, с которыми мы познакомились раньше, только с новыми оттенками. Прозоровский, хотя не лишенный некоторого военного дарования, мог быть однако соперником Суворову только «по отвесу списочного старшинства», но в глазах Суворова этот «отвес» имел значение важного греха. Прозоровский был строгий блюститель всякого воинского порядка, даже наружного, благоговел пред Фридрихом Великим и любил кстати и не кстати толковать о тактике. В этих его качествах было уже немало такого, что так сказать претило Суворову. Кроме того при своей мелочности и придирчивости, Прозоровский не отличался личною самостоятельностью. Когда 12 лет спустя его назначили главнокомандующим в Москву, то Потемкин написал Екатерине, что она выдвинула из арсенала старую пушку, которая несомненно будет стрелять в назначенную ей цель, ибо своей не имеет, но зато может запятнать Государыню кровью в потомстве 10. Следовательно, по свойствам своим Прозоровский был антиподом Суворова. В добавок ко всему, он производил следствие по происшествию, в котором Суворов играл видную роль (о чем только что было сказано), и хотя результат неизвестен, но уже этого факта достаточно для натянутых отношений между людьми самолюбивыми. А так как ладить с Суворовым было делом для всякого трудным, то в общем итоге и получился известный результат.
Вступив в командование, Суворов прежде всего взялся за больных и за госпитали. Больных в госпиталях оказалось около 1200 человек. Он приказал эвакуировать таврические госпитали, а от находившихся вне полуострова отказался вовсе, представя об этом Румянцеву. Возложив попечение о больных на полковых командиров, как на прямых ответчиков, Суворов принялся собственно за военную часть. он разделил полуостров на округа, для удобнейшего наблюдения за Турками; указал, какие укрепления усилить и какие вновь возвести; протянул по морскому берегу линию постов; завел сигналы между сухопутными войсками и флотилией; приказал обучить людей распознаванию своих судов и турецких. Чтобы устранить всякую возможность недоумений и недоразумений, он издал 16 мая подробную инструкцию, которая вменяла в обязанность войскам соблюдать согласие с обывателями; последним указан порядок принесения жалоб; начальникам рекомендована неусыпная бдительность, взаимная связь и подкрепление, употребление оружия лишь в крайности, а с покоряющимися полное человеколюбие. В тот же день, 16 мая, Суворов отдал приказ по войскам крымского и кубанского корпусов о порядке службы вообще. Этот достойный внимания документ заключает в себе обстоятельные и подробные наставления почти по всем отделам службы. Быт войск, их хозяйство, сбережение здоровья, обучение, движения, действия — ничто не упущено. Ввиду важного исторического значения этого документа, он помещается здесь целиком (см. Приложение I)[3].
Порта решила тем временем послать в Черное море три эскадры, двинула к границе сухопутные войска и стала строить через Дунай мост у Исакчи. Румянцев усилил энергию переговоров и уполномочил нашего посланника в Константинополе подать ультиматум. Он мог поступить таким образом потому, что все путанное дело охраны Татарской независимости велось с нашей стороны гладко, с устранением предлогов к протестам, а со стороны Турции было много неловкостей и промахов. В то же время Румянцев предписал Суворову — не допускать Турок высадиться в Крыму.
Задача была довольно трудная, потому что мы находились с Турцией в мире и действовать следовало мирными же средствами, а к оружию прибегнуть лишь в последней крайности. Румянцев немного сомневался в способности Суворова к такому способу действий, ибо писал к Потемкину: «как господин Суворов не говорлив и не податлив, то не поссорились бы они, а после бы и не подрались» 5. Однако предположения его не оправдались. Суворов вступил в переговоры. Турки говорили, что Русские не имеют права занимать Крым, независимость которого признана недавним миром, и флот их не должен плавать по Черному морю, принадлежащему Турции. Суворов объяснял, что русские войска находятся в Крыму по приглашению Татарского правительства, а флотилия плавает для охранения Крыма. Вместе с тем он выражал свое удивление на счет нахождения турецкого флота у берегов независимого полуострова, которому никто другой не угрожает и правительство которого к турецкой помощи вовсе не прибегает. В заключение Суворов объявил, что насильственное вступление Турок на берег будет принято за разрыв, и Русские прибегут тогда к оружию для защиты вольности и независимости Крымского ханства.
Июня 7 произошел случай, который мог привести именно к этой нежелаемой развязке. В ахтиарской (севастопольской) бухте стояло несколько турецких судов, с которых часть людей высадились ночью на берег и убили казака. Эти суда находились тут уже довольно давно, и миссия их заключалась в попытке поднять Татар против хана и Русских. Суворов, стоявший лагерем вблизи Бахчисарая, пригласил хана и вместе с ним объехал верхом часть берега, в виду Турок. Он выбрал и наметил тут места для укреплений, а в ночь на 15 июня 6 батальонов русской пехоты с конницею и артиллериею расположились по обе стороны ахтиарской бухты и тотчас же приступили к возведению насыпей. Утром работу прекратили. От Турок последовал в приличной форме запрос; Суворов в дружественном ответе указал на убитого казака. Следующею ночью работа по возведению укреплений продолжалась, в третью также. Укрепления вырастали, так что могли запереть турецким кораблям отступление. Турки признали свое положение в бухте опасным; 17 июля, несмотря на противный ветер, они выбрались из бухты на буксире гребных судов и бросили якорь в море, в получасе от берега 11.
В начале сентября Турки появились в огромных силах: около 170 судов оцепили часть Крымского полуострова, беспрестанно крейсеровали у берегов и массами скоплялись вблизи наших укреплений. Суворов усилил цепь пикетов по морскому берегу и ввел в Крым через Перекоп резервный корпус; отряды стали маневрировать по берегу соответственно с демонстративными движениями турецких судов. Турки просили дозволения сойти на берег для прогулки; им было отказано ласково и дружески, но твердо, под предлогом карантинных правил, так как корабли прибыли из мест, зараженных чумою. Турки просили позволения налиться пресною водою и запастись дровами; но и эта просьба отклонена в вежливой форме, под двойным предлогом чумы и засухи, вследствие которой мы сами в воде нуждаемся. После этих неудачных попыток, турецкий флот отплыл к Константинополю и оставил Суворова в покое.
Таким образом исполнена была воля Румянцева, который, по поводу довольно многочисленных случаев обращения мусульман в христианство, писал Потемкину в шутливом тоне: «Татары и Турки в немалом количестве прибегают к источнику вечной жизни, и я желаю, чтобы равноапостольный Суворов их жажду утолил, а Гассан-бея к пресной воде не пускал» 5.
Кроме всего сказанного, на долю Суворова досталось еще одно очень трудное дело — исполнение операции по выселению христиан из Крыма, Обладание Крымом в эту пору еще далеко не представлялось за Россией обеспеченным. Надо было и сделать новые ходы, чтобы приблизиться к цели, и извлечь из Крыма что можно на случай неудачи. То и другое достигалось переселением из Крыма находившихся там христиан, преимущественно греческой и армянской национальностей. В их руках находились промышленность, садоводство и земледелие горной полосы, что составляло знатную долю доходных статей хана. А хан был человек ненадежный по своему замечательному непостоянству; обеспеченный в своих средствах, он мог изменить интересам России. Следовало поставить его в положение заискивающего и получающего милости. С другой стороны — представлялась выгода заселения приазовского края многочисленною колониею трудолюбивых, промышленных людей. Выгода достигалась во всяком случае, а в пользу исполнимости переселения говорило то обстоятельство, что крымские христиане были обременены до последней степени ханскими поборами, следовательно предоставление им на новом месте облегчения от налогов должно было их склонит в пользу задуманной Русским правительством меры. Таким образом дело это было решено, и исполнение его возложено на Суворова.
Суворов вошел в сношение с греческим митрополитом; тот признал переселение возможным на известных условиях; требовалось переселенцам пособие в переезде и перевозке имущества и на новых местах разные льготы. Суворов представил Румянцеву свои подробные соображения по всей операции; между прочим нужны были 6,000 воловьих подвод, покупка у переселяемых неудобоперевозимой части их имущества, постройка для них домов на новых местах, защита христиан от ханского гнева, продовольствие их в пути на счет казны и многое другое. За словом скоро последовало и дело: в июле началось переселение.
Хан пришел в состояние, близкое к бешенству: подкапывался авторитет его власти, обнаруживалось полное её бессилие, отбирался от него важный источник дохода, Тщетно удостоверяли его, что он ничего не потеряет, что Русское правительство назначит ему равносильное вознаграждение. Факт был действительно очень резок; хан прервал сношения с Суворовым и резидентом, грубо отказывал последнему в аудиенции, выехал из Бахчисарая в лагерь. С советниками своими он решил — ходатайствовать в Петербурге об отмене переселения, а Суворова просить об отсрочке исполнения на 25 дней. Суворов отказал, так как многие христиане уже изготовились к выезду. Татары пытались сделать возмущение, отговаривали христиан от переселения, прибегали к побоям. Суворов принял свои меры, держал войска наготове, не допускал Татар до скопищ. У выходящих христиан он приказал снимать хлеб под квитанции; заготовил путевое довольствие; под переселенцев употребил в начале казенные обозы и офицерские повозки, в ожидании 6000 подвод от азовского губернатора. Видя, что ничего не помогает, хан отказался от управления делами, сеял между Татарами раздражение против Русских, распускал слухи, будто наши войска готовятся к избиению магометан и наконец вошел с Суворовым в переписку, полную колкостей, доходивших даже до оскорблений. Суворов не стерпел и дал Шагин-гирею отпор, но в форме приличной и нисколько не враждебной. Волей-неволей хан должен был подчиниться. Мы видели в одной из предшествовавших глав, как тяжела была Суворову обуза — вести дипломатические переговоры, изощряясь в софизмах и диалектических ухищрениях; выставлять лисий хвост, не показывая волчьих зубов. В Крыму тяжесть непривычной работы усугублялась еще тем, что приходилось иметь дело с правительством и народом не цивилизованным, а приемов надо было держаться европейских. До какой степени удручала Суворова эта задача, свидетельствует современная его переписка с Потемкиным и его секретарем. Следует заметить, что он был подчинен Румянцеву, а не Потемкину, значит писать к Потемкину ему не подобало. Но желание поддерживать связь с таким могущественным лицом, как Потемкин, перемогло, тем паче, что он опасался не угодить Румянцеву и считал нужным заранее себя выгородить. В июне и июле он пишет самому Потемкину об операции переселения, советует ею поторопиться и непременно кого следует вознаградить 4. Затем 4, 5 и 6 августа он бомбардирует письмами Потемкинского секретаря П. П. Турчанинова, с которым находился в добрых отношениях. Суворов говорит, что боится Румянцева за операцию с христианами; опасается, как бы тот не обнес его в Петербурге, хотя дело идет своим чередом, несмотря на споры, на затруднения с подводами, на недостаток денег, на то, что все его сотрудники переболели горячкой и он сам, Суворов, ныне ею захворал. Настаивая, чтобы христиан непременно вознаградить как следует, по справедливости, он говорит, что и влиятельных Татар надо дарить; «Казы-гирей ласкается; детина добрый, весельчак, никогда денег ни полушки; просил В долг 500 рублей, я обчелся, прислал 600, был очень рад... Деньги, деньги, деньги; сочтетесь после, убыток будет не велик; ой, голубчик, тяжко, денег нет; рад бы все мои деревни заложить, — некому» 12. Несколько дней спустя Суворов опять пишет Турчанинову: «худо с большими людьми вишеньки есть; бомбардирование началось (вероятно замечания на операцию со стороны Румянцева), и с получения — я, жена, дочь в один день в публичной горячке» 3.
По мере развития переселенской операции, затруднения не уменьшались. В августе Суворов пишет Потемкину, что Румянцев недоволен им, Суворовым, за то, что духовные манифесты по переселению христиан обнародованы без присутствия магометан в мечетях; что одно время христиане отказались было переселяться, ибо таможенные откупщики перещупывают все перевозимое имущество, даже до икон; но откупщикам заплачено 5000 руб., дабы не щупали; что вообще всяческие угрозы множатся на подобие лая пса. В сентябре разыгрываются Турчанинову вариации на ту же тему; Суворов говорит, что находится в когтях ханского мщения; что в начале операции, по подговору Татар, с полдюжины христиан протестовали против переселения, и теперь, при конце дела, повторилось тоже самое со стороны полудюжины других семей. Румянцев недоволен, разжигаемый ханом, чрез последнего передает строгое запрещение насильственного вывода христиан, когда ни один казак с плетью ни за кем не гонялся. «Строгость сия постигла меня уже по выводе (почти всех) христиан; ну, а если В прежде, — сгиб бы Суворов за неуспех... От фельдмаршала глотаю я что дальне, то больше купоросные пилюли». Ко всем этим неприятностям присоединились и семейные: «я болен и жена 8-й месяц в постели; снова напала на нее жестокая горячешная лихорадка. Из двух зол принужден я избрать легчайшее; на сих первых днях едет она к Полтаве. Дочь же почти еще в горшей опасности. Если Бог даст благополучно, надо бы мне к жениным родинам (в ноябре) на краткий час приехать к ней». Да и миновала уже в Крыму пора кипучей деятельности; Суворов начал ощущать предвкусие будущего бездействия. «Дела мне здесь скоро не будет и нет; вывихрите (вырвите) меня в иной климат, дайте работу; или будет скучно, или будет тошно... К половине января дайте работу... свеженькую» 12.
Самолюбивая, впечатлительная натура Суворова ставила начальству всякое лыко в строку, оттого ему казались такими горькими «купоросные пилюли» Румянцева. Дело вершилось сложное, шероховатостей и зацепок миновать было невозможно. Конечно, насилием называется не один только тот вид, когда за человеком гоняется казак с нагайкой; но ведь самое переселение было в основании своем насильственное, и без сомнения для переселяемых христиан имело значение большой «купоросной пилюли». Имеющую такой основный смысл операцию невозможно замаскировать подробностями исполнения, обманчивыми до обольщения друзей и недругов. Суворов был почти прав, выставляя отсутствие казаков с нагайками за аргумент в свое оправдание, тем паче, что он действительно поступал сдержано, политично и человеколюбиво. Румянцеву же, из его малороссийской деревни, откуда он направлял дело, не трудно было впасть в неумеренные требования. Впрочем легко быть может, что Суворов, вследствие своей мнительности увеличивал, сам того не подозревая, степень горечи Румянцевских пилюль.
Во второй половине сентября переселение окончилось. Выселено свыше 31000 душ; Греки большею частью поселены между реками Бердой и Калмиусом, по р. Соленой и по азов — «кому прибрежью; Армяне близ Ростова и вообще на Дону. Румянцев доносил Императрице, что «вывод христиан может почесться завоеванием знатной провинции». На перевозку и продовольствие истрачено всего 130000 рублей. Собственно продовольствие обошлось очень дешево, так как Суворов скупил у тех же христиан 50000 четвертей хлеба, который поступая на месте в магазины, обошелся вдвое дешевле поставляемого из России, отчего и составилось слишком 100000 рублей экономии. Распоряжения Суворова отличались замечательным благоразумием и расчетливостью; он так сказать вложил свою душу в это дело. Спустя больше полугода, когда дело было уже почти сдано в архив, Суворов все еще чувствовал на себе как бы гнет нравственной обязанности по отношению к переселенцам и писал к Потемкину: «крымские переселенцы претерпевают в нынешнем их положении многие недостатки; воззрите на них милостивым оком, так много пожертвовавших престолу; усладите их горькое воспоминание» 4.
Волнения в Крыму улеглись, но наступило тревожное время на Кубани. Еще в апреле, через несколько дней по отъезде Суворова в Крым, горцы сделали вторжение. Суворов приписал этот случай послаблению службы на линии и счел нужным назначить туда нового начальника, генерал-майора Райзера. Бог знает, почему он выбрал человека, который уже успел заявить в Крыму свою неспособность; может быть из недоверия к оценке князя Прозоровского. Райзер прибыл на место и в самом скором времени напортил. Вопреки данной ему программы, которою всякое наступательное с нашей стороны действие за Кубань было запрещено, как по тогдашним обстоятельствам бесполезное, Райзер снарядил экспедицию, сжег одно селение и избил всех его жителей. Через месяц один из его подчиненных сделал новый поиск за Кубань. Вслед затем Райзер самым опрометчивым образом оскорбил одного из ногайских султанов, которому в виде удовлетворения Суворов принужден был подарить 3000 рублей.
Беспричинные поиски за Кубань озлобили горцев. Партия их, человек в 300, никем не замеченная, перешла обмелевшую Кубань в брод и нанесла жестокое поражение гарнизону одного из укреплений, несмотря на геройское поведение войск. Суворов приказал Райзеру исследовать происшествие и виновных предать суду, так как причина несчастия заключалась в неисполнении данных инструкций. Это было в конце сентября, а через месяц большая партия горцев прокралась к другому укреплению, захватила часть гарнизона, высланную за водою и, никем не преследуемая, увела с собою пленников. Суворов велел и это дело исследовать, отдав виновных под суд, а Райзеру объявил выговор.
Прошел 1778 год. Суворов не успел побывать в Полтаве, как рассчитывал, и должен был отсрочить свидание с женою до января. Тотчас после нового года он поехал в отпуск и нашел свое семейство в Полтаве в самом жалком положении. Разрешение Варвары Ивановны от бремени совершилось не благополучно, и она была сильно больна. Устроив кое-как домашние дела и получив надежду на поправление здоровья жены, он, едва пробыв в Полтаве десяток дней, отправился опять на службу, так как отпуск ему был дан короткий, на совесть, без срока, притом связанный с экстренным поручением. Поехал он в Астрахань, оттуда чрез Кизляр и Моздок по астраханской и моздокской линиям на кубанскую, затем на бердянскую и чрез Арбат возвратился в Крым в конце февраля 1779 года. Он осмотрел все внимательно, виделся и беседовал со многими ногайскими султанами, вникал в наши к ним отношения и в положение дел. Райзера он окончательно признал начальником неспособным, который не умеет себя вести и отличается крайнею бездеятельностью, по выражению Суворова «оспалостью», т.е. сонным состоянием. Донося Румянцеву 23 февраля о результате сделанного объезда, он успокаивает его насчет тишины в тех странах, но требует смены Райзера и в заключение просит позволения побывать около Святой в Полтаве, на короткое время, а если при этом потребуется сделать служебный объезд, то не такой бы длинный, как нынешний 14.
Затем Суворов послал Райзеру довольно суровый упрек и наставление; ставил ему в вишу, что он прибегал к военным мерам, когда достаточны были мирные; что поступал круто, когда нужна была ласка; спрашивал — почему не заведена с заречными меновая торговля; если потому, что они не доверяют Русским, то можно базары устроить на их стороне, насыпав там шанец и наведя мост. «Благомудрое великодушие иногда более полезно, нежели стремглавный военный меч... Одна такая коммуникация повлечет за собою другую, третью...» Однако Райзер оказался неисправимым. В апреле горцы снова захватили казачий разъезд. Виновных приказано отдать под суд, Райзеру выговор и смена, остальным повторение и подтверждение прежних инструкций.
Холодные отношения между Шагин-гиреем с одной стороны и Суворовым и резидентом с другой — продолжались. Румянцев старался поправить дело, считая Шагина самым удобным для России ханом, но Суворов смотрел на него, как на жалкое создание, которое ничем не проймешь, кроме денег. с деньгам и пришлось прибегнуть, чтобы вознаградить за выселение христиан, за таможенные убытки, за послушание и наконец за полное подчинение ханской политики русским интересам. Екатерина приказала подарить хану сервиз, разные другие вещи и деньгами 50,000 рублей, а братьям хана, беям, мурзам и вообще влиятельным лицам другие 50,000. Результат получился желаемый и злоба утихла,
Между тем пора воинственных замыслов Турции и боевых приготовлений сменилась направлением противоположным. В турецком министерстве произошла перемена в смысле усиления партии мира и привела к давно желаемому Россиею результату: 10 марта 1779 года Порта подписала конвенцию с утверждением Кучук-Кайнарджиского трактата и признала Шагин-гирея Крымским ханом. Военные приготовления в Крыму и на Кубани прекратились, и Суворов получил приказание оставить в Крыму 6,000 человек, под видом гарнизонов для Еникале и Керчи, а остальные войска Крыма и Кубани выводить. Как только приготовления к походу сделались общеизвестными, со стороны Шагин-гирея посыпались на Суворова различные просьбы. Хан просил, ввиду возможности мятежа, оставить на первое, время батальон, две роты и эскадрон. Последовал отказ. Хан просил не срывать укреплений, оставив их для его войск. Суворов согласился сохранить и передать немногие, так как- 215 остальные скорее будут хану опасны, чем полезны в его положении, среди вероломного народа. Хан надеялся, что ему будут переданы чугунные пушки, но и в этом разочаровался. Хан просил оставить в Крыму разных мастеровых, сведущих по различным частям людей и оркестр музыки; просьба эта была удовлетворена отчасти.
Войска двинулись и вышли из Крыма в отличном состоянии; они не оставили там ни одного больного и не взяли ни одной обывательской подводы 15. Сам Суворов остался в Крыму, несмотря на то, что ему не удалось навестить в Полтаве свою семью о Святой. Он принялся разбирать претензии ханских таможенных откупщиков на беспошлинный ввоз товаров для русского крымского корпуса, навел справки в таможнях за три года, на этих данных основал свой расчет и нашел, что претензии откупщиков в основании справедливы, но вдвое преувеличены. Окончить все дела и выехать в Полтаву ему удалось лишь в конце июля. Перед выездом он просил Румянцева прекратить военный суд над двумя командирами, по происшедшим на Кубани несчастным случаям, и представил отчет в виде планов о произведенных им в том году маневрах во время двухнедельной лагерной стоянки войск. В этом отчете нет ничего существенно нового: дух, жизненная сила неизменно прежние и выражаются между прочим в полном отсутствии отступательных движений и пассивной обороны.
Сношения с Потемкиным продолжались. Потемкин был нужен Суворову всегда, а тем более теперь, когда грозило бездействие, прозябание в тени. В марте Суворов изысканно благодарит Потемкина за пожалованную Императрицею табакерку с портретом, осыпанным бриллиантами: «милости ваши превосходят всячески мои силы, позвольте посвятить остатки моей жизни к прославлению толь беспредельных благодеяний». В мае посылает трех татарских девочек, одну с братом равного возраста, и изъявляет удовольствие, что мог выполнить желание. В мае же, по случаю мирного исхода дел, считая за лучший для себя жребий состоять под начальством Потемкина, просит его об этом, а в июле, из Полтавы, благодарит за исполнение просьбы 4.
Суворов держался русской пословицы — рыба ищет где глубже, а человек где лучше; но над ним не раз сбывалась другая, французская: «лучшее» оказывалось врагом «хорошего». А время текло своим чередом и вместо удовлетворения приносило зачастую разочарование.