Военные успехи Французов в последние годы; новая коалиция с участием в ней России; назначение Суворова в Италию по просьбе союзников. — Приезд его в Петербург; выходки; общее удовольствие; благосклонность к нему Государя с оттенком недоверия — Отъезд в армию; посещение в Митаве Французского короля-претендента; разные встречи в пути; прибытие в Вену. — Аудиенция у императора; смотр войск; народные овации; переговоры о будущей кампании; их неудовлетворительность. — Прощальная аудиенция; инструкция Суворову; ее вредное значение. — Прибытие Суворова в Верону; встреча. — Залог будущих его успехов; французская и его собственная военные теории; основное их сходство, при неодинаковости происхождения и частных различиях.
Франция продолжала вести войну с замечательным упорством. Как и в начале, успехи и неудачи перемежались, но в результате выигрывала она. После Польской войны, в 1795 году Пруссия заключила с республикою мир, уступив ей свои зарейнские земли; при этом почти вся северная Германия была объявлена нейтральною; вслед за тем вышла из коалиции и Испания; войну продолжала Австрия во главе южной Германии. Кампанию того года она окончила довольно счастливо: Французы ретировались за Рейн, и обе армии заключили перемирие. Но следующий 1796 год не походил на предшествовавший. На Рейне, после первых неудач, Австрийцы, благодаря эрц-герцогу Карлу, еще успели повернуть дело в свою пользу, прогнали Французов за Рейн и заключили с ними перемирие. Но в Италии дела шли иначе. Несмотря на совершенное расстройство французских войск, военный гений Бонапарта перетянул весь успех на свою сторону. После продолжительной кампании, Австрийцы потеряли половину своей армии и лишились почти всех итальянских союзников, поставленных в необходимость трактовать прямо с Бонапартом и принимать от него беспрекословно всякие условия, как бы они тяжелы ни были. Таким образом, Сардиния, Парма, Модена, Неаполь, папа - одни за другими мирились с Францией, а Генуя поступила под её покровительство. Даже Англия стала тяготиться долгой, безуспешной войной и вступила в переговоры с республикой. Австрия осталась одинокою, т.е. слишком слабою.
Слабость эта оказалась в следующем 1797 году, когда Бонапарт открыл весенний поход. Австрийцы поручили главное начальствование эрц-герцогу Карлу, но и он не в состоянии был поправить испорченного дела. Прошло каких-нибудь 20 дней со времени открытия кампании, и Французы были уже в нескольких переходах от Вены. С разрешения императора, эрц-герцог Карл вошел с Бонапартом в переговоры, и 18 апреля заключил в Леобене перемирие.
Одна надежда Австрии оставалась на Россию. Еще с начала 1796 года, император Франц неоднократно умолял Екатерину о помощи; Русская Императрица наконец согласилась, но вошла в переговоры с Пруссиею и Англиею, надеясь склонить их на содействие. Переговоры затянулись, Екатерина скончалась, а Павел I отказался от всех военных предприятий своей матери, решившись дать России отдых после 40 лет военной тревоги. В намерении этом он однако выстоял не долго: подошли разные обстоятельства, которые вместе с отвращением к принципам французской революции, заставили его изменить свою иностранную политику. Первым по времени подобным обстоятельством было Леобенское перемирие.
По смыслу договоров, заключенных между Австрией и Россией в 1792 и 1794 годах, первая имела право требовать от последней вспомогательного 12,000-ного корпуса войск, в случае неприятельского вторжения в пределы наследственных владений императора. Теперь именно это и случилось. Франц обратился к Павлу I, умоляя спасти Австрию от гибели; Русский Государь немедленно приказал приготовить часть полевых войск к походу и вошел в обширные дипломатические переговоры, с намерением добиться успокоения Европы. Это однако к цели не привело, а Россию в войну втянуло. Прежде всего Император Павел имел случай разубедиться в искренности и чистосердечии Венского двора: октября 6 Австрия заключила с Францией окончательный мирный договор в Кампоформио. Большая часть Венецианской республики с Истрией и Далмацией отошли к Австрии; Ионические острова к Франции; ей же окончательно уступлены Нидерланды; Ломбардия с владениями моденскими и тремя римскими легатствами вошла в состав новой Цисальпийской республики. Все спорные вопросы между Германией и Францией постановлено решить на особом конгрессе в Раштате, но в секретных статьях сущность дела предрешена: император признал Рейн границею Франции, с условием вознаграждения владетелей германских внутри Германии посредством секуляризации; в том числе Австрийский дом должен был получить архиепископство Зальцбургское и часть Баварии. Таким образом Австрия выходила из долгой и безуспешной борьбы без потери и даже выигрывала в округлении границ. Но такой предательский способ действий нанес ей потерю нравственную: она на долго утратила влияние свое в Италии и даже в Германии. Впрочем этот мирный договор не состоялся. Во время конгресса Франция продолжала действовать в прежнем смысле, если не оружием, то насилием; из Генуэзской республики сделана Лигурийская, из Голландии Батавская, из Швейцарии Гельветическая, из Папской области Римская; сверх того предъявлены новые условия, о которых не было и помина в Кампоформио. Надежды на окончательный мир совершенно рассеялись, и если война не возобновилась немедленно, то единственно потому, что и Австрия, и Франция тянули время для приготовления к формальному разрыву.
Австрии это замедление нужно было главным образом для того, чтобы добиться фактического содействия России, что было уже не так трудно, как в начале, ибо нашлись облегчающие обстоятельства. Входя во владение Ионическими островами, Французы арестовали на острове Занте русского консула; обнаружилось участие Франции в замыслах по восстановлению Польши; Домбровский формировал в северной Италии на счет Франции польский легион, для кадров будущей польской армии. Со своей стороны и Император Павел подавал Франции поводы к заявлениям неудовольствия: формировался корпус русских войск для помощи Австрийцам; принят в русскую службу 7,000-ный корпус французских эмигрантов принца Конде; приглашен в Россию и помещен в Митаве французский король - претендент Людовик XVIII (граф Прованский), и ему назначено содержание по 200,000 рублей ежегодно. Кроме того снаряжался черноморский флот на помощь Турции, в обеспечение её от покушений со стороны Французов: на основании прежних договоров отправлены на соединение с английским флотом две эскадры из Балтийского моря; запрещен Французам въезд в Россию; конфискованы находившиеся в России французские корабли, товары и капиталы в государственном заемном банке. Очевидно составлялась против Франции новая коалиция, только дело подвигалось медленно.
Ускорили его сами Французы. По предложению генерала Бонапарта, сделанному в 1797 году, директория решилась снарядить экспедицию в Египет и Сирию, с целью учреждения там французской колонии, расширения сбыта французских мануфактур и для военного предприятия против английской Индии. План был фантастический, неисполнимый даже для такого гения, каким оказался Бонапарт; но подобное дерзкое предприятие должно было придать новый блеск французскому оружию и сильно возвысить в глазах Французов предводителя, того же самого Бонапарта. Может быть из этих побуждений оно и развилось в голове честолюбивого Наполеона. Приготовления к экспедиции производились деятельно, с сохранением глубокой тайны и с принятием разных мер для замаскирования настоящей цели предприятия. Все это удалось, и 19 мая 1798 года большой военный и огромный транспортный флоты вышли из Тулона, неся на себе десантную армию в 37,000 человек. По счастливой случайности не встретившись с английскою эскадрою адмирала Нельсона, Бонапарт явился перед Мальтою, принадлежавшею ордену св. Иоанна Иерусалимского, овладел островом, оставил в нем гарнизон и поплыл дальше. Остальной путь до Египта тоже совершен благополучно, и высадка произведена успешно.
Этот новый вызывающий поступок Французской директории много содействовал успеху образования коалиции, в особенности по отношению к Русскому Императору. Мальтийский орден, давно не имевший никакого военного и политического значения, потому что был историческим анахронизмом, заслужил расположение Павла I, как представитель антидемократических учений. Русский Государь принял в 1797 году титул покровителя ордена, потом возложил на себя звание великого магистра и с обычною своею страстностью принял к сердцу интересы отжившего учреждения. Таким образом захват Мальты Французами явился новым, могущественным поводом к неприязненным поступкам противу Франции со стороны Императора Павла.
Составилась новая коалиция; к ядру её из России, Англии и Австрии присоединились Турция и Неаполь; начались приготовления. Первоначальное предположение о посылке в Австрию 12,000 человек расширено, и цифра доведена до 70,000. Один из корпусов, генерала Розенберга, был готов к выступлению еще в августе, но отправление его замедлилось по вине самих Австрийцев, вследствие мелочных их прицепок к статье договора о продовольствии, так что Павел I приказал даже распустить войска по квартирам, до получения удовлетворительного ответа из Вены. Лишь в половине октября войска Розенберга начали переходить границу, в числе около 22,000 человек, а когда подошли к Дунаю, то стали готовиться к походу и остальные. Другой корпус, под начальством Германа, из 11,000 человек, предназначался частью в помощь королю Неаполитанскому, частью на остров Мальту; третий 36,000-ный князя Голицына, замененного потом Нумсеном, должен был действовать в Германии. Кроме того изготовлялись и все прочие войска западной границы, в составе двух армий, на случай надобности. Флот, как мы видели, был уже в действии в 1798 году. Несколько эскадр разновременно отплыли в Немецкое море и соединились с английским флотом для блокады батавского флота, но ограничивались положением наблюдательным. Черноморская эскадра Ушакова, с присоединенной к ней небольшой турецкой, отплыла к Ионическим островам и успешно очищала их от Французов.
Таким образом первоначальная политика Павла I, стремившаяся исключительно к мирным целям, в два года времени преобразилась в совершенно противоположную. Войны еще не было, но она приближалась самым ходом событий, служивших явным отрицанием недавних договоров. Австрия заняла часть Швейцарии, принадлежавшую Тиролю; Франция навязала Гельветической республике новый договор, вынудив от нее 18,000 вспомогательного войска; французская же бесцеремонная политика заставила короля Сардинского отречься от престола и удалиться на остров Сардинию; Пьемонт присоединен к Франции. Неаполитанский король, не выждав времени, открыл враждебные действия в средней Италии, но успеха не имел, на английском корабле переехал на остров Сицилию, и Французы провозгласили вместо Неаполитанского королевства Парфенопейскую республику. В Раштате все еще продолжались бесплодные переговоры, а между тем Французы занимали правый берег Рейна.
Зима 1798-99 годов приближалась к исходу. Для увеличения своих сил, Австрия решилась сделать попытку, обратившись к Павлу I с просьбою - обратить все три вспомогательные корпуса ей на помощь. Хотя это не согласовалось с договором, но Русский Император согласился и велел корпусу Германа следовать в северную Италию, а корпусу Римского-Корсакова (назначенного вместо Нумсена) в южную Германию, на помощь Австрийцам. Кроме того, к этому последнему были присоединены войска принца Конде. Известие о такой сговорчивости Русского Императора и доброжелательном отношении его к союзнику, было принято в Вене с нескрываемым восторгом. Венский кабинет тем более ценил рыцарский поступок Павла I, что сам не был способен на что-либо подобное, по своей традиционной политике и по свойствам своего тогдашнего руководителя - барона Тугута. Приготовления к войне закипели, и близкое открытие кампании сделалось несомненным, так как Французы потребовали очищения в двухнедельный срок австрийских владений от русских войск.
Оставалось одно обстоятельство, затруднявшее Венское правительство - выбор в Италии главнокомандующего. Эрц-герцог Карл получил назначение на другой театр войны; между австрийскими генералами равносильный ему не отыскивался, и потому решились вверить армию в Италии венгерскому палатину эрц-герцогу Иосифу; но так как принц был очень молод и никогда на войне не бывал, то следовало приискать ему хорошего помощника и руководителя. Дело значит в сущности не изменилось, и выбор лица оставался таким же трудным, как и прежде. После долгих колебаний, положено обратиться к Русскому Императору с новой просьбой - соизволить на назначение "знаменитого мужеством и подвигами" Суворова.
Всей Европе был известен этот наиболее прославившийся из русских генералов, особенно со времени последней Польской войны. В Австрии же он приобрел громкую известность еще раньше, когда во вторую Турецкую войну, вместе с принцем Кобургским, одержал две блестящие победы, доставившие полное удовлетворение национальному самолюбию Австрийцев, страдавшему от многочисленных неудач. Эти победы выдвинули принца Кобургского, по последующие войны разочаровали в нем, показав, что он светил не своим собственным, а заимствованным светом. Затем Польская война заставила прозреть и слепых, выказав вновь победоносные свойства Суворова и обнаружив в нем источник того света, который послужил Кобургу ореолом при Фокшанах и Рымнике. Кандидатура Суворова для войны против Французов подтверждалась и последними распоряжениями Екатерины II, назначившей его начальником вспомогательного корпуса. Такая общность доказательств в пользу Суворова подкреплялась с другой стороны невозможностью выбора главнокомандующего, или эрц-герцогу Иосифу руководителя, из числа австрийских генералов. Правда, хронические неуспехи Австрийцев зависели, по крайней мере на половину, от несчастной системы вождения главнокомандующих на помочах, но это основное зло, видимое для всех, особенно впоследствии, оставалось невидимым для самого заинтересованного правительства. Таким образом Венский кабинет, или лучше сказать надменный барон Тугут - его фактический руководитель, решился, отложив в сторону национальную щекотливость, вверить ведение предстоявшей войны иноземцу 1 (здесь и далее это означает номер документа из списка источников к соответствующей главе в «Ссылках и пояснениях к 3 тому», см. сноски в конце книги).
Впрочем решение это было вызвано не одними перечисленными причинами. Тугут и его партия не любили России и, вынужденные обстоятельствами вымаливать у нее помощь войсками, едва ли могли сами собой, без постороннего сильного давления, сделать последний, самый трудный шаг в признании военной несостоятельности Австрийской империи. Скорее это было делом Англии, если не всецело, то значительною долей. В состоявшейся коалиции она играла очень важную роль и стало быть имела большое влияние, так как практические государственные люди Англии никогда не продавали дешево услуг своей страны. Литература дает не мало данных для убеждения, что в выборе Суворова участвовала Англия; а в некоторых сочинениях прямо говорится, что Англия указала на Суворова и склонила Венский двор на этот выбор. Может быть Англия же настояла на устранении эрц-герцога Иосифа и назначении русского фельдмаршала главнокомандующим. На такое заключение наводит одно из писем Суворова к графу С.Р. Воронцову, русскому послу в Лондоне. Говоря про "патриотическое участие" Воронцова в назначении его, Суворова, главнокомандующим, он пишет: "не могу я описать ощутительную признательность к оказываемому благоволению Его Великобританского Величества в избрании моем на предлежащий мне трудный подвиг". Во всяком случае избрание Суворова произошло извне 2.
"Суворов явился из заточения тощ и слаб, но живой дух удержал и без блажи ни на пядь, чем много теряет", читаем мы в одном современном письме. Представляясь Государю, он бросился к его ногам, сделал земной поклон и по своему выказывал разные другие признаки преданности. По словам очевидца, все это видимо выводило Павла I из терпения, однако он сдерживался. В тот же день, 9 февраля, Суворов был снова зачислен на службу с чином фельдмаршала, но без объявления в приказе. Несколько дней спустя, Государь возложил на него большой крест ордена св. Иоанна Иерусалимского, с подобающей церемонией, причем Суворов стоял на коленях. В это же время Суворов получил просьбу от одной вдовы, Синицкой, которая ему писала: "70 лет живу на свете, 16 взрослых детей схоронила; 17-го, последнюю мою надежду, молодость и запальчивый нрав сгубили: Сибирь и вечное наказание достались ему в удел, а гроб для меня еще не отворился". Суворов обратился к Государю с просьбой о помиловании бывшего капитана Синицкого, и Государь не отказал. Суворов отвечал Синицкой: "утешенная мать, твой сын прощен; алилуия, алилуия, алилуия". Не сдерживая своей причудливой натуры, прорывавшейся в сотне разных странностей, он однако не делал ничего преднамеренно-неприятного для Государя, как в прошлый свой приезд: это не имело бы теперь смысла, Таким образом он не прикидывался недоумевающим или изумленным при виде новых порядков, форм и уставов, не затруднялся снимать шляпу, не путался со шпагой садясь в карету, не производил никакого замешательства на разводе 3.
Прием его петербургской публикой был самый восторженный. За ним теснились толпы, раздавались приветствия и пожелания; почтение, уважение выражались при всяком случае самым разнообразным образом. Восходило солнце славы, и бедствия двух минувших лет придавали ему особенный блеск. В армии весть о назначении Суворова главнокомандующим произвела электрическое действие, особенно в войсках, которые назначались на войну. Даже в высшем петербургском обществе, где ютились недоброжелатели и завистники Суворова, все как будто преобразилось в смысле общего настроения. Все повалили к нему с поклоном и поздравлениями; вынужденно - надетая личина равняла друзей с недругами до неузнаваемости. Любезностям, комплиментам не было ни конца, ни меры; но Суворов помнил прошлое, различал людей, и многим из его новообъявившихся поклонников пришлось с притворною улыбкой жаться и ёжиться под его иронией и сарказмом. В числе явившихся на поклон был и Николев. Такая бестактность застала Суворова в расплох, и он не нашел в себе достаточно великодушия, чтобы оставить ее без внимания; назвал Николева "первым своим благодетелем" и велел Прохору посадить его "выше всех". Прохор взмостил стул на диван, заставил Николева сесть на это действительно "высокое" место, при громком смехе присутствовавших, и Суворов почтил своего сконфуженного гостя изысканными поклонами 4.
Суворову дано было 30,000 р. на подъем, назначено по 1,000 р. в месяц столовых; приказано не производить с него взыскания по претензии Ворцеля, а предоставить последнему искать убытков обыкновенным судебным порядком с тех, кто продал его лес и поташ. Такое исключение в ущерб Ворцелю последовало потому, что претензии прочих лиц были уже удовлетворены; о них не упоминалось как о деле прошлом. Да и по Ворцелевскому делу разрешение последовало несколько поздно, потому что более 9,000 руб. было уже к тому времени взыскано; теперь их пришлось требовать обратно, и вся эта путаница осталась при жизни Суворова не распутанной. Оба русские корпуса, направленные в Италию, были отданы в полное подчинение Суворову, и от них отнято право непосредственных представлений к самому Государю, данное им раньше. Суворову разрешено требовать усиления русских войск под его начальством, когда он найдет то нужным. Рескрипты Государя следовали один за другим и отличались выражениями благоволения и благосклонности. Император Павел потребовал книгу Антинга, чтобы подробнее познакомиться с прежними кампаниями своего полководца. Случилось даже одно мелочное, но многозначительное обстоятельство. Суворов просил у Государя дозволения на кое-какие перемены в войсках, против существующего положения. Павел I разрешил, сказав: "веди войну по-своему, как умеешь". Это было верхом снисходительности со стороны Государя; жаль только, что и просьба Суворова, и разрешение дошли до нас без дальнейших подробностей, которые могли бы осветить кое-что из случившегося впоследствии 5. Доверие Государя к Суворову было однако неполное; доказательство тому - высочайший рескрипт к генералу Герману, тотчас по отправлении Толбухина за Суворовым в село Кончанское. Этим рескриптом возлагалась на Германа обязанность: "иметь наблюдение за его, Суворова, предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее однако же вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами". Герман не затруднился принять на себя такое щекотливое поручение; это был цеховой тактик, смотревший на военное дело как на графическое искусство и не подозревавший, что в нем нельзя принимать людей только за счетные единицы. Он весь обозначился в ответе своем Государю; толкуя про глубокий строй, про параллельный боевой порядок, про направление маршей и лагерные расположения, он видит в Суворове только "старые лета, блеск побед и счастие, постоянно сопровождавшее все его предприятия". Последствия не замедлили разочаровать Государя на счет Германа и многих иных, коих он принимал за корифеев военного искусства, и доказали, что оно, это искусство, находилось именно в руках Суворова, несмотря на порывы его "воображения".
Впрочем, опять-таки Государь был совсем не одинок в опасениях насчет Суворова. Он боялся его "воображения", другие находили в нем излишний "натурализм", третьи ожидали всяких зол от его "своенравия". Все это в сущности сводилось к излишней пылкости Суворова, т.е. к главному его недостатку - запальчивости. Но разве одна запальчивость действовала в Суворове, разве не выкупались его недостатки сторицею громадными достоинствами и даже не были ли эти недостатки только оборотною стороною его несравненных военных качеств? Как видно, в мнении его судей - нет. Его просто не понимали, и это непонимание шло так далеко, что сочли возможным приставить к нему дядьку, тогда как одна мысль - о руководительстве Суворовым на боевом поле - представляется нам ныне (и вполне справедливо) чем-то совершенно не понятным.
Следует впрочем заметить, что распоряжение о надзоре за Суворовым последовало значительно раньше, чем прочие, свидетельствовавшие о доверии к нему Государя. Но это не изменяет дела, так как первое не было отменено, и менторство Германа не осуществилось лишь потому, что он получил назначение на другой театр войны.
Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля и ехал не очень скоро, особенно за Митавой, так как дорога с каждым днем ухудшалась, да и здоровье его не могло уже выдерживать безостановочной езды прежних лет, заметно расстроившись в Кончанске, о чем прямо говорится в письмах его приближенных с дороги. Остановки делались дважды в день, для обеда и чая, каждый раз на три часа, "ради пищеварения, прежде чем тронуться в дальнейший путь", - обстоятельство новое, прежде не встречавшееся. Кроме того сделаны более продолжительные остановки в нескольких местах. Первая по времени была в Митаве, в замке герцога. Желающих представиться Суворову собралось в приемном зале великое множество. Отворилась дверь, показался Суворов босой, в одной рубашке, сказал: "Суворов сейчас выйдет" и скрылся. Весьма скоро, через несколько минут, он появился снова, но уже в полной форме, и сделал прием. Выходка эта имела целью показать, насколько он еще расторопен, вопреки носившимся слухам о его старости и дряхлости. После приема Суворов пошел пешком по улицам, за ним валили толпы народа; придя на гауптвахту, он заметил, что караулу был принесен обед, сел вместе с солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к французскому королю - претенденту, жившему в Митаве - же 6.
На Людовика он произвел впечатление большое, но смешанное: и в хорошую, и в дурную сторону. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного"; говорит про "обезьянскую физиогномию, про ухватки до того странные и уморительные, что нельзя смотреть без смеха или сожаления". В отзыве претендента разумеется упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твердо уверен в его, Суворова, победе; Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднес ему книгу своего сочинения; Суворов принял ее "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошел к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят; на столе не было ни скатерти, ни салфеток; ели рыбу и пшенную кашу; выпили в заключение порядочную чашу пунша.
Так описал Людовик свое свидание с Суворовым, и трудно теперь сказать, в чем именно это описание погрешало против действительности по предвзятости взглядов. Признавая в Суворове "дарования великого военного гения", Людовик не скрывает однако того неблагоприятного впечатления, которое произвел на него русский полководец своею "внешностью". Отзыв его имеет для нас значение, потому что был первым при вступлении Суворова в Европу; потом его повторяли и многие другие, с вариациями лишь в частностях.
Продолжая путь, Суворов доехал до Вильно. Остановившись пред главною гауптвахтой, он, не выходя из экипажа, принял почетный рапорт от командира квартировавшего в Вильне Фанагорийского полка. Тут находились все власти гражданские и военные, толпы городских жителей, Фанагорийские офицеры и солдаты. Суворов пожелал видеть старых гренадер, своих прежних знакомцев - человек 50 подошли. Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо-богатырями, своими милыми; обращался ко многим поименно, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свидание на старых, седых Суворовских сослуживцев, издавна сроднившихся в пороховом дыму со своим любимым начальником. Солдаты переглянулись, выступил вперед гренадер Кабанов и стал просить, чтобы Суворов взял полк к себе в Италию, против Французов. "Хотим, желаем", подхватили другие. Просьба была невозможная: росписание войск было составлено давно и, при известных взглядах Государя, вмешиваться в это дело не следовало. Но не желая огорчить своих боевых товарищей отказом, Суворов обещал просить Государя; тут же приказал переменить почтовых лошадей и отправился в дальнейший путь. Немного спустя, в Италии, он вспомнил про своих любимых Фанагорийцев и пожалел, что их с ним нет, а еще вдвое жалели об этом гренадеры, попавшие в неумелые руки, в Голландию 7.
Зима была очень снежная, ухабы и сугробы делали дорогу местами совсем непроезжею. В одном из сугробов экипаж Суворова засел; к счастию подоспел шедший походом эскадрон кирасирского полка и принялся вытаскивать. Все время, пока солдаты работали, Суворов кричал: "ура, ура, храбрые рымникские карабинеры", узнав полк, участвовавший в знаменитой кавалерийской атаке на турецкие окопы под Рымником. Что дальше, то езда становилась затруднительнее, так что Суворов бросил наконец экипаж и сел в почтовые сани. Марта 3 приехал он в Кобрин и решился остановиться тут на несколько часов, выжидая экипаж, но судя по маршрутным числам дальнейшего пути, остался по каким-то причинам несколько дней. Вероятно большая часть этого времени пошла на распоряжения по имению; Суворов ожидал еще высочайшего решения по прежним на него искам и возвращения деревень от офицеров на предложенных условиях, однако ни теперь, ни после не дождался. Из кобринской переписки также видно, что между лицами его свиты происходили какие-то неудовольствия или интриги по поводу одного из них, которого одни принимали за шпиона и хотели немедленно выжить, другие же противились, чтобы не компрометировать Хвостова перед генерал-прокурором, а последнего перед Государем. Речь шла о каком-то sieur Wenkov; в чем именно было дело, не знаем; младший Горчаков настоял, чтобы подозреваемый субъект был послан из Вены или из другого места в Петербург с поручением, без возврата к армии, ибо-де "по крайней мере будет замаскировано". По всей вероятности, происходила обыкновенная скрытая борьба вокруг Суворова из-за личных самолюбий, своекорыстных интересов и т. под., а он про нее и не подозревал. Присутствие же в свите Суворова тайного правительственного агента ничем не подтверждается, и в делах тайной экспедиции нет на это ни малейшего намека. Тайная экспедиция была учреждением очень небольшим; ее составляли в то время начальник Макаров, два его секретаря, три чиновника канцелярии и двое для поручений. Из последних один, Николев, разъезжал по России но разным делам, а другой, Фукс, состоял при корпусе Розенберга, о чем будет речь ниже.
Продолжая путь из Кобрина, Суворов получил от Государя несколько рескриптов, "весьма милостивых и благоволительных"; около 9 числа перевалил в Бресте границу и 14 марта вечером приехал в Вену. Он остановился в доме русского посольства; посол, граф Разумовский, заранее распорядился, чтобы в комнатах фельдмаршала не было зеркал, бронзы и вообще никакой роскоши, и чтобы была приготовлена постель из сена 8.
На следующий день назначена была у императора аудиенция; Суворов поехал вместе с графом Разумовским. Толпы любопытных образовали собою шпалеры по всем улицам, от самого посольского дома до дворца; даже дворцовая лестница и смежные коридоры были полны зрителями. Везде гремели "виваты" императору Павлу и Суворову; на восторженные клики народа, Суворов отвечал виватами императору Францу. Прибыв во дворец, Суворов был приглашен к императору один, и полчаса пробыл с ним наедине; после него дана аудиенция Разумовскому; затем приняты офицеры, находившиеся в свите Суворова. Разговор Франца с Суворовым остался неизвестным даже в общих чертах; последний доносил Павлу I об аудиенции очень коротко и упомянул только об одной подробности, именно что Австрийский император очень недоволен медленным движением русских корпусов, почему приказано Розенбергу и Герману спешить. Да и этим донесением Суворов не поторопился, отправив его перед самым отъездом своим из Вены. Графу Разумовскому в аудиенции также ничего не высказано, кроме благодарности и соответствующих случаю любезностей. Суворов вернулся домой при тех же овациях народа; на другой день ездил представляться императрице, эрц-герцогам и французским принцессам, но по причине великого поста отказался быть на обеде у Разумовского, куда съехался весь высший круг Вены. Под тем же предлогом он не принял ни одного подобного приглашения от министров и других знатных лиц - отчего, во избежание отказа, не был приглашен к столу и императором. Есть известие, что находясь в Вене, Суворов виделся и беседовал с принцем де-Линем (отцом), с принцем Кобургским, с отставным генералом Карачаем, которого и уговорил поступить снова на службу в войска под его, Суворова, начальство; но затем больших приемов он не делал и обширного знакомства не водил.
Вообще он старался вести в Вене свой обычный образ жизни, вставал задолго до света, обедал в 8 часов утра. Один из его не многих выездов был в Шенбрунн, чтобы взглянуть на отделение Розенбергова корпуса, проходившее на театр войны. В этот день Вена почти опустела; все повалило в Шенбрунн, где встречал русскую колонну император Франц. Не будучи сюда приглашен, Суворов сидел в карете и смотрел оттуда на войска; Франц его заметил и предложил верховую лошадь; Суворов сел верхом и рядом с императором смотрел проходившие русские войска.
По словам очевидца-иностранца, вся Вена нравственно преобразилась с приездом Суворова. Об нем только и было речи; его оригинальность, жесты, слова разбирались в мельчайших подробностях, перетолковывались, извращались за пределы вероятного. "Радость, доверие и надежду" внушало присутствие Суворова всем, от последнего горожанина до высшего вельможи; казалось новая жизнь прихлынула широким потоком. Даже в императоре заметили перемену; удовольствие светилось в его глазах; он сделался весел, как не бывал дотоле. Да и было отчего: он получил в свое распоряжение вождя, доселе непобежденного; получил вспомогательные войска, сроднившиеся с победой. Последние нововведения нового царствования - полезные принесли свою долю пользы, - вредные не успели еще проникнуть глубоко. Русские войска все еще были войсками Рымника, Измаила, Праги; предводитель их оставался прежним Суворовым 9.
Сначала все шло хорошо, даже лучше, чем Суворов мог ожидать, так как было отменено прежнее предположение о поручении главного начальствования в Италии эрц-герцогу палатину под наблюдением и руководством Суворова, и решено отдать последнему союзную армию в качестве главнокомандующего. Это повлекло за собою новое для него повышение; чтобы подчинить ему, генералу иностранной службы, австрийские войска, признано нужным поставить его ступенью выше самых старших австрийских генералов итальянской армии, пожаловав чин фельдмаршала. Ему обещана была свобода действий на театре войны; об этом говорено и ему, и графу Разумовскому бароном Тугутом и самим императором, а Разумовский доносил в Петербург. Однако Венский кабинет все-таки желал, чтобы Суворов изложил ему свои предположения о плане предстоящей кампании; от этого требования и зародились несогласия и взаимное недоверие, Франц прислал для совещания с Суворовым некоторых членов гофкригсрата, а в другой раз одного генерала, хорошо знакомого с итальянским театром войны; Суворов отвечал, что решит дело на месте, по тамошним данным. После этого приехали 4 члена гофкригсрата с изготовленным планом кампании до р. Адды, прося его именем императора исправить или изменить проект, в чем он признает нужным. Суворов зачеркнул крестом записку и написал снизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а кончит где Богу будет угодно. Он иногда разговаривал об этом предмете с Разумовским, передавая ему основные принципы своего военного искусства и особенности своей тактики, но это было совсем не то, что требовалось Венскому кабинету, и Разумовский справедливо доносил Государю, что не считал полезным передавать слова Суворова 10.
Последствием таких неудачных негоциаций должно было явиться нечто в роде холодности между Суворовым и Тугутом, который привык властвовать безраздельно и руководить самим гофкригсратом, хотя к военному делу не имел серьезной подготовки, а тем меньше дарования. Подобное вступление ничего хорошего впереди не обещало, потому что сталкивались руководитель с исполнителем, которые еще друг друга близко не знали и надеялись один другого сломить, не подозревая в своем противнике всего упорства и энергии, которыми он в действительности обладал. По-видимому в таком повороте виноват был более Суворов, чем Австрийское правительство, но это кажется только с первого взгляда. Суворов знал, что такое гофкригсрат и должен был сразу отучить его от всяких поползновений на руководительство. Это удивительное учреждение могло вырасти не на всякой почве; его можно объяснить только узким военным методизмом эпохи и принципиальною недоверчивостью правительства ко всему и ко всем. Только на этих основах и понятно существование придворного военного совета, составлявшего планы войн, походов и всякого рода военных действий, стоявшего на точном их исполнении, без изменений до получения на то разрешения, и строго каравшего ослушников. Заставить командующего генерала ходить на помочах, протянутых из столицы, иногда Бог знает на какое расстояние и при каких условиях, — значило делать его бессильным при малейшей перемене обстоятельств. Даровитому генералу подобная опека была невыносима, а обладающему такими особенностями как Суворов — совсем невозможна.
При своих основных взглядах на военное дело и при громадном опыте, Суворов лучше всякого другого понимал что прекрасно составленные планы кампаний могут оказаться исполнимыми только частию, а иногда и совершенно измениться, потому что им будет противодействовать неприятель, которого силы и способы с верностью определить нельзя, и который имеет свои собственные намерения и цели. Суворов всегда принимал к соображению случай на войне, а потому отвергал всякие законченные планы действий, где все предусматривается и предрешается. Он признавал практически - возможными только самые общие предначертания, предоставляя все остальное указанию обстоятельств, и в этом смысле постоянно говорил и писал, ссылаясь на Юлия Цезаря. Он имел сильное нерасположение к планам писанным, тщательно разработанным, да еще коллегиальным образом; и действительно такие планы, составляя секрет многих, редко остаются в тайне и попадают обыкновенно в руки неприятеля. Будучи знатоком истории, особенно военной, и изучив в совершенстве войны XVIII столетия, Суворов не мог не видеть, что несчастная мания - все предвидеть, все комбинировать на бумаге и направлять каждый шаг главнокомандующего из кабинета, - дорого обходилась Австрии уже несколько десятков лет, и только одна эта держава, по непонятной слепоте, не замечала фальши в своей системе. "В кабинете врут, а в поле бьют", постоянно говаривал Суворов про подобные тенденции.
Таким его взглядам вовсе не противоречат составленные им — заметка о войне в Финляндии и план действий в Турции (Прилож. II и III). Первая указывает лучший способ противодействия неприятелю, в связи с системою возводимых укреплений. Второй состоит из мелочных исчислений наших морских сил, из общих соображений о ходе операций и из исследования неизвестной части театра войны; число кампаний определяется от 2 до 4. Примером того, в каких общих чертах Суворов признавал единственно-практичными планы кампаний, может служить Приложение VIII.
При всем том может быть сделано замечание, что правительство государства, которое столько лет подряд несло громадные жертвы и терпело военные неудачи, не могло продолжать войну без обозначения её ближайших целей, вверившись слепо одному лицу, вдобавок иностранцу. Может быть указано, что Суворову следовало понять свое положение и, в интересах самого дела, не обрекать робкое, обескураженное правительство на роль не только бездейственную, но и лишенную контроля. Иначе говоря, отказавшись от предъявления подробного плана кампании, в духе гофкригсрата, не должен ли был русский полководец изложить письменно, или хоть словесно, свои соображения в самых общих чертах? Ведь сложилось же у него в голове общее направление предстоявших действий; отчего же ему было не поделиться своими мыслями с гофкригсратом? Утвердительный ответ едва ли был бы верен. Конечно Суворов составил себе общее предположение, но сообщение его гофкригсрату ни к чему не привело бы. Из разговора Суворова с королем-претендентом Людовиком мы видели, что он рассчитывал выгнать Французов из Италии и затем, в настоящем или будущем году, внести войну в пределы Франции. Из слов Суворова, записанных в Кончанске Прево-де-Люмианом, мы познакомились с планом действий против Франции, который Суворов считал соответствующим обстоятельствам. Разве что-нибудь подобное могло удовлетворить Венский кабинет? Конечно нет. Всякий план Суворова показался бы ему во-первых слишком смелым и рискованным. Затем, при том анализе, которым только и существовал гофкригсрат и который приложим лишь к обстоятельно выработанным проектам военных операций, — планы общие представлялись неуловимыми для взвешивания, измеривания и прикидывания к масштабу; они непременно требовали разработки, ибо тогда только подходили под уровень критики. Окажи Суворов уступчивость, сделай первый шаг, — от него потребовали бы и второго, и третьего, а при некотором диалектическом искусстве, подобное требование явилось бы вполне естественным и логичным. Между тем второго и третьего шагов Суворов сам не знал, отлагая их до знакомства с делом на месте. Ему пришлось бы или погрузиться в бесплодные измышления, противоречившие характеру его военного дарования, или пуститься в препирательство и споры и на этого рода арене понести несомненное поражение, в чем он сознавался еще под Фокшанами. А конечным результатом было бы составление гофкригсратом собственного законченного, округленного проекта, к чему попытка уже и была сделана относительно начала кампании до Адды.
Вот по каким причинам Суворов должен был отказаться и отказался от изложения своих намерений. Может быть следовало ему сделать это несколько иначе, при помощи более мягких приемов, не обижая самолюбий. Но таков он был искони и переделать себя не мог, да вероятно и не хотел. Если он в этом смысле проступился, то еще более провинились австрийские властные люди, стоявшие у дела. Русский император не навязывал Австрии Суворова; она сама признала его якорем своего спасения, сделала своим фельдмаршалом, обещала широкие полномочия. При таких исключительных условиях можно было не обращать особенного внимания на формы, на внешность, а заботиться об одной сущности. Но ничто так не живуче, как дурные традиции, и ничто так не чувствительно, как самолюбие, особенно если под ним нет ничего или есть очень малое.
Суворову было больше нечего делать в Вене. Здесь успел написать его портрет "первый венский живописец" Крейцингер, по протекции одного из близких, за что и отблагодарил протектора портретом с его собственной особы. Портрет Суворова остался в Вене как бы на память; оригинал в нее более не возвращался. Выезд в армию назначен был на 24 число; накануне была назначена императором отпускная аудиенция. Суворов, кончивший переговоры с Венским кабинетом ничем, дал только в одном частном обществе шутливое обещание - не следовать примеру других, не обращаться с Французами так деликатно как с дамами, ибо он уже стар для подобных любезностей. Но он жестоко ошибся, полагая, что выедет из Вены с пустыми руками, т.е. с полной волей. На прощальной аудиенции император Франц принял его по прежнему весьма благосклонно и снова заявил ему полную свою доверенность, но при этом вручил инструкцию с изложением главнейших указаний для первоначального хода кампании. 11
После вступительных комплиментов, в которых между прочим значились и "великие, испытанные дарования" Суворова, инструкция гласила, что целью первых наступательных действий должно быть прикрытие австрийских владений и постепенное удаление от них опасности неприятельского вторжения. Для этого надлежит обратить усилия в Ломбардию и в страну по левому берегу р. По; достигнутые успехи оградят южный Тироль от неприятеля, освободят от Французов полуденную Италию и дадут возможность усилить союзную армию в Италии частью тирольских войск. Согласно с этим, Суворов должен был отрядить часть войск в Полезину и в низовья По, для наблюдения за неприятелем со стороны Феррары, а с главными силами двинуться к Минчио, перейти ее, овладеть Пескьерою и потом или осадить Мантую, или блокировать ее, продолжая наступление к рекам Олио и Адде. Предположения свои о дальнейших затем действиях Суворов обязан был сообщить императору. Наконец, чтобы внимание его, Суворова, не было отвлекаемо от главных военных соображений заботами о предметах побочных, поручено генералу Меласу вести с гофкригсратом переписку о продовольствии и других потребностях 12.
Эта инструкция была именно тем самым, во избежание чего Суворов не хотел обязываться пред гофкригсратом никакими заранее составленными предположениями. Неисправимое Австрийское министерство вытребовало Суворова для тех же действий ощупью, с оглядкой, в которых оно упражнялось до того времени. По духу и букве документа следовало ожидать длинной, бесцветной кампании, с нескончаемым маневрированием и с зимними квартирами пожалуй по-прежнему за Адижем. Робость проглядывала во всем плане вместе с обычной недоверчивостью к главнокомандующему. Это был, так сказать, заранее изготовленный приказ, со вставленным именем Суворова вместо "имя-рек". Для такого плана положительно не стоило вызывать Суворова из Кончанска; мало того, назначать его на пост главнокомандующего при подобных условиях было прямо вредно, потому что он во всю свою военную карьеру постоянно боролся с непрошеной опекой, в каких бы размерах она ни проявлялась. Упоминается в инструкции и об операциях за Аддой, но это как бы на всякий случай; притом употребляется прием для парализования свободы действий главнокомандующего еще худший, чем до Адды: предписывается предварительное представление в Вену предположений. В заключение инструкции проглядывает недоверие к Суворову, как к иностранцу, передачею в ведение Меласа хозяйственной части.
Таким образом сделано было то самое, что перед тем поручено четырем членам гофкригсрата, но отвергнуто Суворовым, даже больше, потому что его мнения теперь не спрашивали. Пристрастие к системе, к бумаге, закрыло от Венского кабинета живого, даровитого человека. Не знаем, как отнесся Суворов к полученной инструкции, ибо не находим ровно ничего ни в официальной, ни в частной переписке его и его близких. Вероятнее всего, что он решился держаться данных правил лишь постольку, поскольку они будут отвечать обстоятельствам и его собственным предположениям, вытекающим из условий места и времени. Он ведь делал так всегда, не только отступая от инструкций, но даже действуя вопреки инструкциям. Он полагал, что успех все покроет и извинит, как было до сих пор. Что касается до хозяйственно-распорядительной части, то передача её другому была по всей вероятности даже приятна Суворову, по крайней мере на первое время. Его всегда тяготили этого рода заботы, и еще недавно ему пришлось дорого поплатиться за хозяйственную часть без всякой вины. Однако, в настоящем случае предположения и надежды Суворова, если они действительно были таковы, скоро рушились, и ему пришлось принять много горя.
Конечно, в некоторой доле своего последующего разочарования виноват он сам. Отражая посягательства Венского кабинета на свою свободу действий, он этим и ограничивался, не добиваясь категоричности решения, а между тем только такая категоричность в состоянии была поставить дело на твердую почву и устранить недоразумения в будущем. Не дойдя до конца, Суворов дал поверхность над собою Австрийскому императору, что и выразилось внезапно появившейся инструкцией. Недостаток положительных выводов в переговорах сказался, между прочим, еще и в том, что потом каждая сторона считала себя правою, и Франц оправдывался перед Русским Государем тем, что поступил на основании венских переговоров. Таким образом, если строго придерживаться истины, то несмотря на высказанные раньше соображения, нельзя вину во всех плачевных последствиях отнести безраздельно на Венский кабинет, а Суворова признать только несчастной жертвой. На Суворова несомненно падает известная доля вины, хотя она и составляет очень небольшую величину сравнительно с виною Венского кабинета, излюбленная система которого заключала в себе самой корни всевозможных, ничем не отвратимых зол.
Выезжая из Вены, Суворов поблагодарил графиню Разумовскую за гостеприимство, надел на нее золотое сердечко на золотой цепочке, замкнул сердечко и ключик оставил при себе. Направившись на Брук и Виллах, он стал обгонять русские войска, которые теперь шли ускоренным маршем и, по собственному свидетельству Суворова, сделали в 19 дней 88 миль, несмотря на непогоду, разлитие рек, бездорожье и гористые местности. К 3 апреля авангард под начальством князя Багратиона был уже в Вероне, но так как войска двигались эшелонами, то последний из них находился еще в 12 переходах назади. На встречу Суворову, в Виченцу, выехал генерал-квартирмейстер армии маркиз Шателер; Суворов пригласил его к себе в карету. Здесь Шателер развернул карту и стал объяснять расположение и движения войск, наводя Суворова на изложение мыслей о плане предстоящих действий. Суворов слушал рассеянно и, в виде ответа, произносил иногда только слова: "штыки, штыки" 13.
В этот день были привезены в Верону и выставлены трофеи, добытые недавно одержанной над Французами победой. Здесь, как и почти во всех других местах Италии, население делилось на две главные партии, - сторонников и противников Франции и её режима. Первая партия была в начале сильна, но от безмерных грабежей и насилий французов быстро редела и потом, благодаря победам Суворова, уменьшилась до размеров ничтожных. При виде трофеев, впечатлительный народ пришел в восторг, раздались радостные восклицания, образовалось гулянье, открылось празднество. Австрийские власти и успевшие съехаться сюда русские генералы готовились к встрече Суворова; народ это узнал и толпами повалил за город, по дороге. В 6 или 7 верстах за городом толпы встретили экипажи; в одном сидел Суворов с Шателером, в трех или четырех других - офицеры свиты и прислуга фельдмаршала; эскорт состоял из 8 казаков. Раньше, на дороге, было Суворову немало торжественных и сочувственных встреч, но такой как здесь нигде еще не бывало, даже в Вене. Толпы окружили карету Суворова, остановили ее, укрепили на ней какое-то принесенное из города знамя и с криками провожали до самых городских ворот. Тут прибавились новые толпы, которые на каждом шагу вперед все умножались; многотысячное сборище кричало виваты то Суворову, то Францу и Суворову, двигалось, волновалось и на разные лады высказывало свой восторг при виде знаменитого полководца. В такой триумфальной обстановке, вечером 3 апреля, подъехал Суворов не без труда к приготовленному для него помещению и быстро взбежал по лестнице 14.
Слишком большие перемены произошли в его судьбе за последние два месяца; очень велик был почет, оказанный ему в чужих землях 15. Эти восторженные встречи и приемы не могли ведь быть выражением благодарности за прошлое, как в России; они обозначали твердую надежду на будущее, выражали уверенность, что победная судьба русского полководца не изменит ему и впереди. Имела ли эта уверенность твердое под собою основание, и не была ли она самообольщением? Ведь говорили же скептики, что Французы не Турки и не Поляки, и что достаточное для одоления последних, окажется бессильным против первых. Не одна зависть или зложелание диктовали такие слова; сомнение вытекало и из событий последних лет. Несмотря на анархию внутри, на разложение правительственных и общественных элементов, на дезорганизацию армии, на оскудение источников материального благосостояния, - Франция не только выстаивала противу соединенной Европы, но еще грозила ей и все свои частные военные неудачи приводила в результате к положительному успеху. Много лет подряд коалиция напрягала свои усилия, армии её выростали одна за другой как из земли, истощенная казна наполнялась снова, - а победная звезда Франции не только не меркла, но блестела все ярче. Не были ли правы скептики, сомнительно качавшие головой, когда против такого неодолимого врага прибегали, в виде последнего средства, к вызову на театр войны чудака-генерала, имевшего доселе дело только с беспорядочными толпами выродившихся Отоманов и с бандами разъединенных политическим разномыслием Поляков?
Они не были правы. Выставляя различие между Французами с одной стороны, и Поляками и Турками - с другой, да и то далеко неверно, они принимали в соображение одну действующую силу, забывая о другой. А между тем в этой другой силе, т.е. в Суворове, и заключалась главная данная для наиболее верного решения вопроса, на сколько может подлежать решению в настоящем вопрос о будущем.
Французская военная система, благодаря которой Франция с успехом противустояла Европе такое долгое время, родилась из обстоятельств и сложилась под их влиянием. В начале революции анархия, охватившая всю Францию, разрушила в войсках дисциплину; армия в настоящем смысле перестала существовать, и открывшаяся война доказала это воочию. Стали приискивать средства и нашли указание на полях сражений. Следовало избегать правильного боя и заменять крупные столкновения рядом мелких стычек; задирая неприятеля, тревожа его беспорядочным огнем, учащать усилия и в массах людей находить для этого способы. При революционном возбуждении, а особенно при терроре, дело не могло стать за людьми, и они поступали под знамена в большом числе. Правда, не было ни средств, ни времени для обмундирования, снаряжения, обучения людей, и против неприятеля приходилось высылать не солдат, а свежих рекрут, но это оказывалось достаточным в виду новопринятого образа действий. Даже не изменили устав в смысле его упрощения, рассуждая правильно, что сущность дела не в нем, а в применении уставных правил к практике. Обучение по необходимости стало самым поверхностным и отнюдь не обращалось в цель, как в других европейских армиях; смысл его заключался в усвоении людьми общего условного языка, без чего не будет взаимного понимания. Далее этого не шли, и это удовлетворяло. Был введен рассыпной строй и колонны, требующие меньшей дрессировки людей, в стрелки рассыпались целые полки, колонны походили на кучи; действовали налетами, занимали неприятеля малой войной.
Первые военные успехи придали смелости революционному правительству; политика и война сделались наступательными. Попытка - выработать соответствующий обстоятельствам способ военных действий - преобразилась в систему, по духу родную дочь революции. Ополчения росли; неподготовленные люди прибывали во множестве, но уже находили в своих полках боевую, опытную школу. Французские колонны, не теряя времени на маневрирование и стрельбу, в которых были слабы, смело бросались в штыки и прорывали тонкий строй неприятеля, который привык видеть в штыке средство не заурядное, а последнее. Кроме многочисленности и готовности сойтись на штык, французские войска успели приобрести над противником и другие преимущества. Они были во-первых легки, не имели обоза, палаток, даже зачастую одежды, обуви, продовольствия; ибо на снабжение всем этим не хватало ни времени, ни средств; все надлежало добыть самим впереди, в неприятельской стране, а до тех пор терпеть и изворачиваться. Во-вторых, будучи всегда налегке, они отличались от неприятеля быстротой походных движений, чему помогала поневоле усвоенная выносливость, привычка к лишениям, уменье довольствоваться малым и надежда найти впереди большее. В-третьих, что самое главное, французская армия отличалась энергией в ведении военных операций. Кроме возбудительных свойств революционного увлечения, энергия снисходила на армию от генералов - выскочек. Не нужны были для занятия высокого военного поста ни рождение, ни образование, ни долгая служба или старшинство; адвокаты, ремесленники, отставные сержанты - беспрестанно появлялись на верхних ступенях военной иерархии. Они правда беспрерывно сменялись новыми и исчезали бесследно сотнями, но те десятки, которые оставались и продолжали идти вперед, были люди с характером, с дарованием, смелые, отважные. Всем обязанные революции, они сознательно принимали и ревностно проводили её военную систему. Случай на войне играл в их образе действий выдающуюся роль; рисковали они очень многим, не отступая перед опасением большой потери, так как тут же, рядом, видели возможность еще большего выигрыша. Они всегда употребляли средства, отвечающие цели; преследовали эту цель с настойчивостью изумительною: считали, что ничего не сделано, пока остается хоть что-нибудь сделать; каждому усилию давали такое напряжение, как будто это усилие было последним.
Таким образом французские войска, наэлектризованные первыми успехами, воспитались на последующих. Вместе с тактикою, которой учила война, выросла своеобразная дисциплина, отвечавшая духу нации. Оставаясь вдалеке от недостижимых требований рафинированной школы, в виде стройности и чистоты приемов и эволюций, неподвижности и безмолвности строя, геометрической правильности построений и т.п., французские войска однако перестали уже быть прежними бесформенными кучами и приобрели навык к гармоническому совокупному действию трех родов оружия. Они продолжали пользоваться перевесом числа, ибо за некоторыми изъятиями были многочисленнее неприятеля, или же получали над ним численный перевес искусством тактических и стратегических движений. Избегая по- прежнему правильных сражений и стараясь действовать рядом мелких стычек, они, в случае неизбежности генерального боя, прибегали к обходу, охвату и прорыву. Французская военная система изменила не только вид сражений, но и стратегических действий на театре войны: неподвижность была побеждена движением, армии взяли верх над крепостями, марши вытеснили осады. Старая тактика - осмотрительная, выжидающая, с робко - рассчитанными шагами, не могла устоять. Корифеи её теряли голову, отыскивая причины своих поражений, но долго ничего не находили, так как в глубь дела не вникали, да и то что видели глазами, уразуметь правильно не могли. Им поневоле приходилось удовольствоваться довольно бессмысленным утешением, что Французы побеждали не по правилам.
Тактики - рутинеры скорее поняли бы весь секрет, если бы в приговоре своем были смелее и логичнее; они нашли бы тогда, что Французы вели войну не то, что не по правилам, а вопреки правил. И действительно, французы действовали прямо наперекор непреложным и безусловным военным принципам времени. Вступив в сражение, они мало заботились о прикрытии флангов, о надежном обеспечении сообщений, о сбережении людей, а атаковали смело, беззаветно и пристрастие к штыку простерли даже до крайности, за что и платились впоследствии, как например в Испании. Склонность - атаковать во чтобы то ни стало, обнаруживала во Французах не только большой перевес над противником в духовной силе, но и искусство, так как атака имеет громадные преимущества перед выжидательной обороной, сбивая с толку нерешительного противника, который предполагает в атакующем какие-нибудь особенные соображения. Когда нельзя было обойти, охватить неприятеля, ударить ему во фланг или в тыл, Французы не колебались идти на прорыв, бить в лоб, несмотря ни на какие потери. Они переправлялись через реки днем, в виду неприятеля, нередко вплавь, или наводили мосты прямо под его огнем; горы переходили с конницей и артиллерией; переносили на руках орудия, возили их людьми вместо лошадей, взбирались на кручи и спускались в пропасти, увязая по плечи в снегу. Зимние кампании вошли в правило; палаток не было; бивуакировали без одежды, полунагие; форсированные марши производили без обуви; ходили в атаку впроголодь. Правда, тоже самое можно встретить не у одних Французов, но и у всех других, в разные времена; только все это имеет значение исключения, вносимого в летопись подвига. Во французских же войсках, в эпоху революционных войн, исключение сделалось правилом; что было редким, стало обычным; что считалось маловероятным, повторялось каждый день. Солдат считал себя обязанным делать все, что от него требует война, и был убежден в своей годности на все; он усвоил себе привычку - не иметь ни к чему привычки. Вся французская военная доктрина сложилась на выполнении того, что для дюжинного благоразумия считалось невозможным.
Не будет большой натяжки, если эту доктрину назовем для краткости теорией невозможного. Делать противное тому, что делалось прежде и делается другими теперь; выбирать исполнение самое трудное; предпочитать предприятия, которые робкая школа неприятеля отвергала, ибо довольствовалась полумерами, - вот сущность французской теории. Нерешительности, робости, - quasi-математическому расчету, Французы противупоставили диаметрально противуположное: смелость и даже дерзость. Они обязаны теории невозможного наибольшими успехами, их противники наибольшими поражениями, Европа - наиболее изумительными военными событиями. Теория эта породила в армиях коалиции удручающее убеждение, будто они имели против себя неодолимое превосходство в средствах и источниках; она вселила в них если не веру в непобедимость Французов, то сомнение в собственных силах. Одолеть Французов могли только новые люди, имевшие другие средства, обладавшие военными принципами, однородными с французскими; против теории невозможного требовалась тоже теория невозможного. Ее принес с собой Суворов 16.
Суворовская военная система не порождена обстоятельствами, а родилась из особенностей его военного дарования. Главная её основа - человек и духовная его сила; главные атрибуты - энергия, смелость, быстрота, простота, Система эта родилась у Суворова в своей основе совсем готовая, лет за 30 до революционных войн; она ясно выразилась в его командовании полком и получила приложение к делу в первую же войну. Основным условием своей теории Суворов ставил боевое воспитание и обучение войск; устава он не изменял, ибо не мог и не считал нужным, все внимание обратил на применение уставных правил к практике; на внешних требованиях не останавливался; обучение за цель не принимал. Он напирал на развитии в людях отваги и упорства, на воспитании солдатского сердца в самоотвержении, в закалке его до притупления инстинкта самосохранения, до парализования впечатлительности ко всякого рода неожиданностям. "Испуган, - наполовину побежден", гласил Суворовский принцип. Воспитывая в этом смысле войска, Суворов приучил их не бояться за свои фланги и тыл; он влил в них убеждение, что самое верное, прямое и даже наименее опасное средство одерживать победу - заключается в том, чтобы искать ее в середине неприятельских батальонов. "Смерть бежит от сабли и штыка храброго", говорил он: "счастье венчает смелость и отвагу". В наставлении молодым офицерам, изданном во Франции в 1802 году, сказано: "кто выжидает нападения, тот уже почти побежден". Это существеннейшее правило французской теории невозможного, было таким же и в Суворовской теории; все сводилось к наступлению и атаке; решителем судеб боя признавался штык; отступательные движения исключались из обучения; намек на ретираду считался растлевающим 17.
Суворовская система, благодаря его методу воспитания и обучения войск, была цельнее и совершеннее французской со стороны военно-педагогической. Французские солдаты приходили на войну рекрутами, Суворовские рекруты являлись в бой солдатами. В некоторых других отношениях французская система была законченнее. Формы Суворовского строя менее отвечали характеру тактических требований и хотя видоизменялись по указанию обстоятельств, но не складывались окончательно в смысле нормальных. Выросший на линейной тактике, Суворов не мог от нее отрешиться; употреблял стрелков, но не переходил к рассыпному строю; употреблял для атаки колонны, но также и развернутый строй. Он не был безусловно не прав. Для быстрой исполнительности, сплоченности и единодушия в действии - сомкнутый строй предпочтительнее рассыпного; что касается до колонны, то хотя она более чем тонкая линия пригодна для сильного удара в штыки, но это различие почти исчезает при высоком градусе нравственной силы войск и известном характере их воспитания и обучения. А Суворовские войска именно этим условиям и удовлетворяли.
Одно из существенных различий между системами французскою и Суворовскою заключалось в том, что первая сложилась и развивалась под влиянием перевеса численности; Суворов же действовал почти постоянно меньшим числом против большего. В немногих лишь делах силы неприятельские не превосходили его собственных, а еще реже численный перевес бывал на стороне Русских. Этим между прочим и обусловливалась, по его взглядам, необходимость наступления и атаки, и атака практиковалась чаще в виде прорыва, т.е. фронтально. Обход и охват употреблялись реже, так как при малой численности атакующих, представлялись опасными, или не хватало на них времени. Не пренебрегая ударами во фланг и тыл, Суворов однако, по сказанным причинам, не придавал им чрезмерного значения, также как и непременному обеспечению собственных флангов и тыла. Заботясь о том и о другом в каждой своей диспозиции, он не вязал себя этими условиями и постоянно издевался над тактиками-рутинерами, говоря, что они непременно примкнут фланги к чему-нибудь, хоть к навозной куче и луже, не справившись, достаточно ли в луже воды для плавания лягушек.
Характеристика остальных сторон Суворовской системы еще более делает ее однородною с французскою. Простота его соображений была замечательная, и ей соответствовала простота исполнения. Быстрота его доходила до маловероятного развития, и он буквально побеждал неподвижность движением. Это было нелегко; русская армия отличалась тяжеловесностью, вследствие значительного количества обозов и большой ноши пехотинца; но Суворов обходил то, что не в силах был изменить: он оставлял обозы позади, облегчал движение солдата попутными местными средствами; наконец просто шел вперед, не обращая внимания на число отсталых и утешая себя соображением, что остающихся в строю храбрых и энергических людей будет достаточно для одоления неприятеля. Это было не увлечением, а логикой; время стоило гораздо дороже; "одна минута решает исход баталии, один час успех кампании, один день судьбы империй", говорит он, прибавляя: "я действую не часами, а минутами". Подобно Французам, Суворов считал главным элементом войны армию, не любил осад, не связывал себя магазинами или депо и считал скорость движений важнее достоинств позиций. Энергия Суворова высказывалась не в одной быстроте движений, а решительно во всем, особенно в бою. Он обладал такой нравственной упругостью, что препятствия не уменьшали, а увеличивали его настойчивость, перед которою наконец гнулась или ломалась воля противника. Эта характерная черта была едва ли не самой выдающеюся особенностью его личности. "Знаешь ли, почему якобинцы взяли верх и владычествуют теперь во Франции", говорил он французу-эмигранту, своему подчиненному: "потому, что у них твердая, глубокая воля, а вы, ваша братия, не умеете хотеть ". Оттого полумер Суворов не знал; перед трудностями в своих расчетах не останавливался; случаю давал широкое место в своих успехах, ибо умел им пользоваться моментально. "У фортуны длинные волосы на лбу, а затылок голый", говаривал он: "пролетела, - не поймаешь". Его отвагу и смелость можно было бы назвать дерзостью, если бы они не коренились в глубокой уверенности Суворова в себе; эта-то уверенность, выросшая на испытанной верности усвоенных принципов, и делала его всегдашним победителем 18.
По военачальнику были и войска. Обладая богатыми природными качествами, русский солдат в школе Суворова еще выростал и складывался в героя. "Где проходит олень, там пройдет и солдат", сказал Суворов в 1793 году, т.е. когда его взгляды и афоризмы нельзя уже было заподозрить в абстрактности, и в пояснение еще прибавил: "не надо допускать ущерба делу". И точно, Суворовские солдаты не ходили, а летали, несмотря ни на какие препятствия, в роде ли болотистых дорог, или пустого желудка. В бою Суворовская школа отражалась на войсках еще полнее. Зимний штурм крепости, где засела целая армия, оказался возможным для корпуса, сравнительно слабого, почти с половиною спешенных казаков, изнуренного и обескураженного недавнею блокадой. Здесь же, под Измаилом, во время штурма, колонна обогнула каменную батарею и шла вперед, не обращая внимания на то, что в тыл ей производился жестокий огонь. Под Прагой штурмующей колонне внезапно стала грозить с фланга конница; часть колонны выстроила фронт на лево и бросилась в штыки, а другая часть продолжала штурмовать, как ни в чем не бывало: кавалерия исчезла. Под Кобылкой физическая невозможность задержала пехоту назади; несколько эскадронов легкой и тяжелой кавалерии спешились и ударили на пехотную часть в сабли: успех получился полный. На Рымнике, где происходил бой противу вчетверо сильнейшего неприятеля и успех доставался тяжело, признано нужным подействовать на Турок и ударом, и неожиданным впечатлением: на неоконченный ретраншамент, защищавший позицию, пущена в атаку конница; Турки были разбиты. Суворовские войска действовали со смелостью беззаветной; дрались "как отчаянные", по собственному выражению Суворова, который к этому прибавлял: "а ничего нет страшнее отчаянных". Их настойчивость и упорство казалось не знали иного предела, кроме победы; по выражению одного иностранца, русские батальоны "обладали твердостью и устойчивостью бастионов". 19
Из сказанного видно, что у Суворова все необычное и редкое стало повседневным, чудесное низведено к обычному, по рутинной оценке неисполнимое сделалось возможным. Из его великой души, без внешних влияний и напора обстоятельств, выросла система действий, построенная на теории невозможного. Также точно, только еще сильнее Французов, Суворов успел вселить в неприятеля, Турок и Поляков, страх к его имени. Так же не понимали его системы и говорили, что он действует не по правилам, что ему везет счастие. Непонимание или нежелание понять его военную теорию привело к тому, что сомневались в будущем его успехе против Французов, тогда как одна Суворовская теория для войны с Французами в то время и годилась. Да и потом, после войны, раздались в пользу Суворова лишь немногие слабые голоса. Так, неизвестный автор замечательной брошюры, по которой преимущественно изложена выше французская система войны, промолвился, что "Австрийцы как будто стали понимать эту систему, но им не доставало смелости в исполнении и решимости прибегнуть к крупным средствам; Суворов же соединил то и другое, и Французы были побеждены". Да еще престарелый прусский фельдмаршал Мёлендорф объяснял одному из русских государственных людей, что "только завистью, невежеством или глупостью можно объяснить мнение, будто Суворову везло одно счастье; он был первым и единственным полководцем, который понял дух и свойства современной французской армии и сразу нашел верный способ для успешного противу нее действия" 20. Не пускаясь в поиски за другими однородными суждениями, заметим, что и два приведенные не отличаются особенною верностью. Вступая в войну с Французами, Суворов не прибегал ни к каким новым средствам, а приложил к делу лишь свой обычный способ действий. Он отправлялся против Французов со своей старой, давно сложившейся теорией и нес с собою уверенность в победе; уверенность эта, поддержанная 30-летним опытом, не изменила ему и при новых обстоятельствах.