Введение

Это было летом 1914 года.

«Св. Фока», судно экспедиции Седова, только что начало обратное плавание к населенным местам. Уже два года мы скитались по ледяным просторам полярной области, не встречая ни живой души. Одну зиму наш корабль простоял у северных берегов Новой Земли, вторую — в южной части Земли Франца-Иосифа. Теперь, после попытки достигнуть отсюда северный полюс, мы направлялись на юг. Позади были несбывшиеся мечты о полюсе, долгая работа на Новой Земле и на Земле Франца-Иосифа; только что окончилась тяжелая зимовка с холодом, болезнями, смертью товарищей и гибелью Седова во время санного путешествия к полюсу. Впереди предстояла еще тяжелая борьба со льдами, окружающими Землю Франца-Иосифа. Каждому было ясно, что только чрезвычайным напряжением воли, сил и готовностью к «крайним жертвам можно вырваться из кольца льдов, цепью отделяющих нас от населенных стран.

Только три дня назад «Фока» покинул зимнюю стоянку в бухте Тихой, поблизости от острова Гукера. Перед отходом мы поломали на судне все, что можно, для поднятия пара. Разрушили все кладовые, часть фальшборта и кают, сняли верхнюю часть задней мачты —. стеньгу. Дерево, полученное ценой этой жертвы, уже давно сгорело под котлами. Топлива, так необходимого для борьбы со льдом, у нас больше не было. Мы считали, что, испытав в полной мере все полярные невзгоды, находимся теперь в крайне бедственном положении, худшем, чем когда-либо: как пройти без топлива несколько сот километров во льдах на корабле с сильно ослабленной парусностью и угрожающей течью? Никому не приходила в голову мысль о том, что положение наше все-таки еще далеко от крайности и что не дальше, чем сегодня, мы встретим людей, которым положение «Фоки» покажется верхом благополучия.

За последние три дня мы успели пережить немало приключений неприятного свойства. «Фока» едва не был выброшен на берег во время напора льдов, не раз бывал ими зажат и даже испытал столкновение с перевертывающимся айсбергом^[1]. Теперь мы направились к одному из южных островов Земли Франца-Иосифа — к острову Нордбрук. Там, на мысе Флора, где зимовало несколько иностранных экспедиций, находились постройки, возведенные англичанином Джексоном. Мы намеревались часть этих построек разобрать и употребить на топливо вместо дров для предстоящего через льды пути.

«Фока» двигался очень медленно. Машина постоянно останавливалась из-за недостаточности давления пара в котлах. Тогда мы ломали очередную каюту или высматривали, не лежит ли поблизости морж. Иногда на палубе раздавался радостный крик: «Морж, морж!» Все оживлялись. Раздавался выстрел. Вслед затем «Фока» ударялся носом в льдину, на нее с борта прыгал человек, заносил на животное двойную петлю «строп», и через десять минут первые куски жира убитого животного уже горели под котлом. Так, то задерживаясь для охоты, то останавливаясь из-за недостатка пара, «Фока» медленно подплывал через редкий лед к острову Нордбрук.

Густой туман покрывал все берега. Я был за капитана: эти места мне были известны больше, чем другим, так как на мысе Флора я прожил несколько дней во время зимней санной экспедиции на собаках.

Я стоял у телеграфа в машинное отделение и, не отнимая от глаз бинокля, вглядывался в берег, стараясь определить, к какому месту острова Нордбрук, приближался «Фока». Вот в проблеске тумана мелькнул какой-то мыс; я успел по знакомому поясу глетчера узнать мыс Гертруды и скомандовал держать левее. Через четверть часа опять прорвался туман — подходим к мысу Флора.

Снова садится сырой туман, отпотевают стекла бинокля. Я напряженно вглядываюсь в берег — туман скрывает его целиком, за исключением узкой полосы у самого уреза воды, а по ней я долго не могу разобрать, который же из мысков — нужный нам Эльмвуд. Ветерком колыхнулся туман, — я опознаю, наконец, характерную группу камней и невысокий откос берега с расчищенным пространством волока, сделанного Джексоном для разгрузки корабля. Показав рулевому направление, я вновь сосредотачиваю внимание на полоске берега: зимой я видел здесь айсберг, стоявший на мели, тут должны быть подводные камни.

Неожиданно среди камней на берегу я вижу нечто, похожее на человека. В первую минуту решаю, что мне почудилось. Невольным, движением отнимаю от глаз бинокль, чтобы, протерев стекла, посмотреть снова. В это мгновение на палубе кто-то крикнул: «Человек на берегу!».

Да, человек. Он движется. Кто это? Вся команда «Фоки» закричала «ура». Кто-то высказывает догадку: «Это, наверное, судно за нами пришло». Рулевой, держа одну руку на руле, выразительно проводит другой под носом и замечает: «Ну, вот теперь-то мы закурим».

Я продолжаю смотреть в бинокль. Стоявший на берегу был не похож на человека, недавно явившегося из культурных стран. Скомандовав отдать якорь, я еще раз внимательно вглядываюсь в эту фигуру и запоздало отвечаю рулевому: «Подожди еще, сдается, мне, что тут хотят от нас табачком попользоваться».

Человек что-то делал у камней. Минуту после того, как мы отдали якорь, неизвестный столкнул на воду каяк, ловко сел и поплыл к «Фоке», широко взмахивая веслом. Каяк подошел к борту.

Спустили с борта шторм-трап. Человек поднялся по нему. Он был среднего роста, плотен. Бледное, усталое и слегка одутловатое лицо сильно заросло русой бородой. Одет в изрядно поношенный и выцветший морской китель.

— Альбанов, штурман парохода «Святая Анна» экспедиции Брусилова, — были первые слова незнакомца — Я прошу у вас помощи, у меня осталось четыре человека на мысе Гранта…

Такова была наша встреча с Альбановым — одна из замечательнейших и неожиданных встреч за полярным кругом. Мы знали, что экспедиция Брусилова вышла в 1912 году почти одновременно с нами из Петербурга. Брусилов, снарядив на собственные средства парусно-паровое судно «Святая Анна», предполагал пройти северным морским путем вдоль берегов Сибири во Владивосток, чтобы заниматься звериными промыслами в Охотском море и в восточной части Северного. Ледовитого океана (ныне — Северного Полярного, моря). Кто мог предполагать, что члены экспедиции Брусилова, отправившиеся во Владивосток, могут встретиться на Земле Франца-Иосифа со своими земляками, пошедшими к полюсу? Каким образом «Анна» оказалась на 83-м градусе, севернее Земли Франца-Иосифа?

Состояние льдов осенью 1912 года было неблагоприятно для плавания по всей русской части Северного Полярного моря. Войдя 17 сентября в Карское море, «Анна» нашла его почти сплошь заполненным льдами. Лишь с величайшими затруднениями удалось ей продвинуться сначала до Байдарацкой губы, а затем итти вдоль берегов полуострова Ямала дальше на север.

Около половины октября судно оказалось затертым льдом, а в конце октября выяснилось, что освободиться нет никаких надежд. Начались приготовления к зимовке. Судно стояло в 8 милях от берега; команда «Анны» уже проторила туда дорогу; предполагалось на берегу построить баню, начали собирать плавник для отопления судна.

Вскоре выяснилось, что лед, в который вмерзло судно, не стоит неподвижно. После наступления темноты начались жестокие штормы с юго-востока. Во время одного из них лед пришел в движение, и с 28 октября, когда судно находилось под 71º 47' северной широты, началось движение «Святой Анны» на север.

Движение «Анны» продолжалось непрерывно весь 1912 и 1913 годы по направлению к полюсу. В первое время водители «Анны» не придавали дрейфу угрожающего значения, так как по опыту пароходов «Варна» и «Димфна», затертых льдами Карского моря, считалось, что передвижения льдов в этом море, происходящие под влиянием ветров и поверхностных течений, имеют исключительно местный, относящийся к западной части Карского, моря, характер. Лишь весной 1913 года, когда лед миновал линию, соединяющую северную оконечность Новой Земли с крайней оконечностью Азии — мысом Челюскина, положение стало принимать угрожающий характер. Корабль находился уже за пределами Карского моря в большом полярном бассейне.

Летом 1913 года, когда «Анна» была в широтах северной части пролива, отделяющего Землю Франца-Иосифа от Новой Земли, направление дрейфа ненадолго менялось на западное. Лед кругом в это время был поломан и слаб; виднелось много каналов и полыней, но большое поле, куда вмерзло судно, было очень прочно. Будь на «Св. Анне» некоторое количество взрывчатых веществ, — весьма вероятно, что ей удалось бы освободиться и выйти в Баренцево море. Но в распоряжении экспедиции имелся лишь черный порох. Мины из него оказались слишком слабыми. Они не могли даже сделать во льду заметного отверстия. Не удалось высвободиться и путем пробивки канала к ближайшей полынье, — расстояние оказалось слишком большим, свыше 400 метров. В начале августа стали готовиться ко второй зимовке.

В первых числах сентября 1913 года «Св. Анна» прошла уже широту южных островов Земли Франца-Иосифа, а в первых числах декабря осталась позади и широта самой северной части этой земли. Можно было ожидать, что, пройдя Землю Франца-Иосифа и оказавшись, таким образом, в сфере действия большого поверхностного течения Северного Полярного моря, дрейфующий лед повернет на запад, подчиняясь силе того самого течения, при помощи которого Нансен совершил на «Фраме» свой замечательный дрейф от Новосибирских островов.

Экипаж «Св. Анны» состоял из двадцати четырех человек. В их, число входили: командир и начальник экспедиции Георгий Львович Брусилов, плававший раньше в восточной части Северного Полярного моря на судне Гидрографической экспедиции, штурман «Св. Анны» Валериан Иванович Альбанов, боцман, два гарпунера, тринадцать матросов, два машиниста, кочегар, повар и стьюарт (вестовой).

Во время первой зимовки почти вся команда переболела, невидимому, цынгой. В числе участников экспедиции находилась женщина— Ерминия Александровна Жданко. Она исполняла обязанности судовой фельдшерицы, ухаживая за больными заботливо и самоотверженно. К лету, благодаря ее заботам и усиленному питанию медвежьим мясом, все больные поправились.

Снаряжая экспедицию, Брусилов предполагал, что больше одного раза на пути во Владивосток зимовать не придется. Провизии было взято в расчете на полтора года. Благодаря удачной охоте в первую зиму (было убито 47 медведей и около 40 тюленей) и меньшему против предполагавшегося первоначально составу команды, провизию удалось растянуть на значительно больший срок. Но все же уже сначала второй зимы стала сказываться нехватка различных продуктов.

Положение «Анны» к этому времени отчасти выяснилось. Впереди не было ничего отрадного. Имелись веские основания предполагать, что, оказавшись севернее Земли Франца-Иосифа и двинувшись со льдом к западу, «Анна» поплывет курсом, параллельным пройденному некогда «Фрамом», приблизительно с той же скоростью, как и он. Припоминая, что «Фрам» двигался от Новосибирских островов средним курсом на западо-северо-запад со бредней скоростью две с половиной мили за сутки и освободился ото льда несколько западнее Шпицбергена на долготе 12°30′ в июне 1906 года, — можно было предположить, что и «Св. Анне» предстоит еще долгое плавание.

Сила постоянного течения в этих областях Полярного моря вероятна неизменна. В таком случае выходило, что Брусилов мог ожидать освобождения не раньше чем будет пройден меридиан Шпицбергена. Подсчеты показывали что, двигаясь со скоростью двух с половиной миль в сутки, "Анна" пересечет меридиан Шпицбергена в ноябре — декабре 1914 года, в самое неблагоприятное время, когда нет никакой надежды на освобождение корабля от сковывающих его льдов. Это обстоятельство сильно ухудшало положение судка. «Фрам» начал самостоятельное движение к югу приблизительно с 83-го градуса и мог пробивать себе дорогу во льдах благодаря тому, что омывающее западные берега Шпицбергена теплое течение проникает далеко на север и разъедает льды. Но «Фрам» к этому благоприятному для освобождения месту был принесен к июню, «Анне» же предстояло быть там в середине зимы. Таким образом, вероятность освобождения откладывалась до теплого времени — лета 1915 г. А к этой поре корабль должен был оказаться уже вблизи северных берегов Гренландии, где состояние льдов всегда крайне неблагоприятно для плавания.

К весне 1914 года «Св. Анна» уже прошла меридиан Земли Рудольфа — самого северного из островов Земли Франца-Иосифа. В бедственном положении судно продолжало медленно, петлями, подвигаться к западу.

Не совсем благополучно было на «Св. Анне» и со стороны взаимоотношений плывших на ней. Еще в январе 1913 года между Брусиловым и штурманом Альбановым произошла крупная размолвка. В результате ее Альбанов просил освободить его от обязанностей штурмана. По объяснениям Альбанова, ссора произошла на почве ненормального судового уклада, изменить который Альбанов не мог. Но главной причиной, приведшей к такому обострению отношений, было общее нервное состояние, царившее на корабле. Из разных мелких столкновений, неизбежных при тесном сожительстве в тяжелых условиях, между двумя водителями «Анны» возникла крупная размолвка, перешедшая во вражду. В результате штурман «Анны» очутился на положении пассажира.

Девятого января 1914 года Альбанов обратился к Брусилову с просьбой дать ему материал для постройки каяка и саней: он решил уйти с судна на Землю Франца-Иосифа, близ которой «Св. Анна» в это время дрейфовала. Брусилов разрешил Альбанову воспользоваться всем необходимым.

Альбанов рассчитывал дойти, до Земли Франца-Иосифа по плавучему льду. Он знал о существовании домика Джексона на мысе Флора и считал вероятным, что найдет там и некоторое количество провианта. С мыса Флора Альбанов предполагал пройти к населенным местностям Шпицбергена или на Новую Землю.

Жизнь на «Анне», в его время была тяжела. Видя приготовления Альбанова, многие задумались над своим положением. Через две недели большая часть команды обратилась к Брусилову за разрешением также покинуть судно. Понимая, что с уходом части команды тяжелый вопрос о провизии разрешается довольно удовлетворительно, Брусилов после некоторого размышления не стал препятствовать желающим уйти. Это было вполне разумно. Даже в том случае, если бы уходившая половина команды взяла с собой провизии на два месяца, остающаяся часть экипажа была бы обеспечена от голода до октября 1915 года. Для управления же судном в том случае, если бы его вынесло в море, было достаточно девяти человек. На стоянке во льду требовалось еще меньше людей. Кроме экономии а его тоже не было. Уже давно на «Анне» печи согревались медвежьим и тюленьим салом, а на растопку шло дерево от разных несущественны частей самого корабля.

Желающих оставить судно набралось четырнадцать человек. Закипели деятельные приготовления к путешествию по плавучему льду. К 10 апреля все было готово. Снаряжение уходящих состояло из семи каяков, поставленных на сани (нарты) с узкими полозьями, 14 пар лыж, палатки, 13 малиц и совиков^[2] двух винтовок Ремингтона, одной — норвежской магазинной (для винтовок бралось 1250 патронов) и двух дробовых ружей с патронами. Кроме того, бралось два компаса, один секстан^[3] один хронометр, один бинокль, один ходомер, указывающий пройденное расстояние, два топора, два гарпуна, пила-ножовка я четырнадцать дорожных сумок. Для варки пищи имелся запас топлива в виде шести килограммов бензина и восьми — тюленьего жира. На случай ремонта каяков пришлось запастись краской на олифе в количестве трех с половиной килограммов. Провизии бралось 590 килограммов в расчете на два месяца пути.

Все снаряжение уходящих было крайне недостаточно и совершенно не приспособлено для путешествия в условиях тяжелой работы и передвижения по нагромождениям торосов^[4] и плавучего океанского льда. Все последующие бедствия, описанные Альбановым, объясняются в первую очередь несовершенством снаряжения и недостаточностью питания в суровых полярных условиях жизни. Самодельные, с узкими полозьями сани, ломавшиеся чуть не на первом километре от корабля, совершенно не годились для передвижения тяжелого груза по глубокому снегу и по торосам. Одежда, палатка, кухня, оружие — все это было тяжело, громоздко и далеко от образцов, выработанных опытом путешественников по полярным странам.

Провизия состояла на 82 % из ржаных сухарей. Но из остающихся 18 % только 6,2 % падали на столь необходимые в санном путешествии питательные вещества, как масло, сахар, мясо и шоколад. Спасавшиеся были обречены на смерть от истощения. Только встречи с тюленями и медведями, мясо которых вскоре сделалось главным продуктом питания путешественников, отсрочили их гибель.

Поставить в вину Альбанову неудовлетворительность снаряжения его партии нельзя. Даже если бы Альбанов был ближе знаком с техникой санных путешествий по полярным областям, он едва ли мог бы заметно улучшить свое снаряжение: достать или сделать нужные вещи на «Анне» — к тому же при обостренных отношениях с главой экспедиции вряд ли было возможно. А необходимых продуктов на «Анне» просто не было. Поэтому остается только удивляться энергии и сверхчеловеческой работе, проделанной Альбановым и его спутниками.

Оставшиеся на «Св. Анне»…..без….с судном.

Кроме Брусилова и Жданко, на судне были: гарпунеры Шленский и Денисов, боцман Потапов, матроны Анисимов, Мельбард и Параприц, машинист Фрейберг, повар Калмыков и, вероятно, вернувшиеся Пономарев, Шабатура и Шахнин.

В 1915 году Главным гидрографическим управлением была снаряжена для розысков «Св. Анны» экспедиция на судах «Герта» и «Андромеда». Во главе экспедиции стоял доктор Коган. «Андромеда» не могла пробиться к Земле Франца-Иосифа, которую этому судну поручено было осмотреть, а «Герта», обойдя западный и часть северного берега Шпицбергена, вернулась без результатов. После этого новых попыток оказать помощь «Анне» не делалось, и сведений о ней не поступало. «Анна» исчезла без следа. Судьба же ее несчастного экипажа неизвестна.

Имеет ли какое-нибудь значение все это несчастное путешествие? Очень большое. Хотя экспедиция Брусилова совершенно не имела научного характера и не ставила перед собой исследовательских целей, тем не менее она доставила несколько важных научных сведений.

Сцеплением случайностей и неблагоприятных обстоятельств «Анна» была продвинута в области, совершенно не посещенные человеком. Большая часть пути судна и путь спасавшейся половины экипажа проходили как раз по таким совершенно не обследованным местам. Между прочим, дрейф «Анны» прошел севернее Земли Франца-Иосифа как раз по местам, где указывалась так называемая «Земля Петермана», а Альбанов со своими спутниками прошел через самую «Землю Оскара», не заметив никаких признаков земли. Существование этих земель было и раньше поставлено под сомнение экспедициями Абруццкого и Циглера-Фиала. Путешествием Альбанова этот факт может считаться установленным. Сам Дрейф «Анны» от западных берегов Ямала по направлению к полюсу совершенно изменил представление о характере поверхностных течений Карского моря и внес некоторые сомнения в правильность существующих понятий о движении льдов в большом полярном бассейне. Метеорологические наблюдения, веденные на «Анне», даже при всем несовершенстве методов их и инструментов, все же дали ценные сведения о климатическом режиме посещенных ею областей. Таким образом, подвиг Альбанова и его спутников оказался совершенным не только ради спасения от смерти. Документы, привезенные Альбановым, послужили и науке и практике плаваний по Карскому морю, а в последующем— и открытию Земли Визе, названной так по имени проф. Визе, который, внимательно рассмотрев путь «Анны», указал, что к востоку от ее дрейфа должна находиться земля.

Дневник Альбанова, положенный в основу нашей книги — редкий человеческий документ. В историю полярных исследований занесено несколько случаев гибели целых экспедиций с большим количеством людей. Мы не знаем почти ничего об обстоятельствах, вызывавших и сопровождавших такие полярные трагедии. Альбанов своим рассказом приоткрывает завесу над причинами одной из таких трагедий и вместе с тем дает право сделать несколько обобщений и в вопросе о подчинении воле человека суровой» но богатой полярной природы. Не (замечательно ли, что «тот человек, чрезвычайно много испытавший, находит в самую тяжелую минуту жизни краски для привлекательного описания клочка земли под 81-м градусом, с которого «не хотелось уходить».

Весь дневник Альбанова — призыв к напряжению воли для борьбы до конца. Альбанов безгранично верит в победу разума над стихией. Он никогда не жалуется на нее, но мучится за несовершенство своего оружия и, слабость слабых духом и телом товарищей. Поэтому, как ни странно, во многих местах дневник о полярной трагедии производит бодрящее впечатление. Описание борьбы и полная объективность ее показа составляют главную ценность записок Альбанова о днях, проведенных между жизнью и смертью.

В далекий путь

Настал день отъезда. Альбанов давно ждал наступления этого дня. Но когда пришло время расстаться с кораблем и товарищами уходящим стало жалко покинуть привычную жизнь, оставить корабль в беспомощном состоянии.

Все сжились с судном и полюбили его. И Альбанов вспоминает: «Если я испытал тут много лишений и неприятностей, то видел зато и много хорошего, в особенности в первое время нашего плавания… Хорошие были тогда у всех отношения, бодро и весело переносили мы наши неудачи. Много хороших вечеров провели мы в чистеньком еще в то время салоне, у топившегося камина за самоваром, за игрой в домино. Керосина было тогда еще довольно, и наши лампы давали много света. Оживление не оставляло нашу компанию, сыпались шутки, слышались неумолкаемые разговоры».

В первую зиму положение «Св. Анны» не внушало опасений. Лед южной части Карского моря не принимает участия в общем движении льдов Полярного океана. — таково было общее мнение. Поносится судно со льдом взад и вперед в продолжение зимы, а придет лето — оно, освободившись, пойдет в Енисей. Капитан съездит в Красноярск, купит, что надо, привезет почту. «Св. Анна» еще постоит за себя, судно хорошее — думали все.

Правда, и в первый год на «Анне» было холодновато, но никто не ждал долгих скитаний со льдами. Придет весна, «Анна» освободится, нагрузится углем на острове Диксона и дальше — во Владивосток. Казалось, худшее, что может случиться — это потерять лишний год. Но что же из того? «Зверобойное» судно должно заниматься промыслами, ради этого и было предпринято плавание, благо в Сибирском море моржей видимо-невидимо.

Таковы «были планы и разговоры в начале первой зимовки у самовара в салоне за чистеньким столом. Ерминия Александровна Жданко — ее все звали «наша барышня» — не думала об опасностях, сидела за «хозяйку». Ни одной минуты она не раскаивалась, что «увязалась» с экспедицией. Когда кто-нибудь начинал при ней разговор на эту тему, она сердилась не на шутку. Так было в первую половину первой зимовки. Тогда «Св. Анна» была такой же чистенькой и нарядной, как в Петербурге у Николаевского моста, когда желающим предлагалось «прокатиться» на ней вдоль берегов Сибири «по стопам Норденшельда». Еще свежа была краска на стенах и потолках, как зеркало блестело полированное дерево мебели, и великолепные ковры украшали полы кают; Кладовые и трюм были битком набиты всевозможным провиантом и деликатесами.

Но мало-помалу начали пустеть кладовые и трюм. Пришлось заделать досками световые люки, вставить вторые рамы в иллюминаторы или просто заколотить их. Перенесли койки от бортов, чтобы ночью одеяло и подушка не примерзали к стене. Сделали вторую обшивку с прокладкой войлока и толя на потолки. Подвесили тазы, чтобы с отпотевающих потолков вода не сбегала на койки и столы. Здесь и там появлялись куски парусины для той же цели. Вышел весь керосин, и для освещения уже давно стали пользоваться жестяными баночками, где в тюленьем или медвежьем жире горели светильни. Это — «коптилки». Они давали очень мало света, — меньше, чем копоти. Зимой, когда температура в помещении колебалась от минус 2 до минус 4 градусов, воздух был затхл и насыщен носящейся копотью. «Коптилки» почти не разгоняли мрака, царившего месяцами. При входе в помещение видно было небольшое красноватое пятно вокруг маленького, слабого, дрожащего огонька. К нему жались со своей работой какие-то темные тени.

«Не рассматривайте их, пусть они остаются тенями, — пишет Альбанов — «Они очень грязны. Мыло у нас уже вышло, пробовали варить сами, но неудачно. Пробовали мыться этим мылом, но не рады были: насилу удалось соскоблить с физиономии эту замазку». Но на что стали похожи стены салона и наших кают! По углам везде лед и иней. Это самые чистые уголки: тут копоти нет, тут вы можете видеть причудливую игру самоцветных камней, светящихся даже при свете «коптилок». Но далее уже хуже: благодаря вечным подтекам воды краска пластами отстает от дерева, и грязными, закоптелыми лохмотьями висит по стенам. Под ними видно потемневшее промозглое дерево, скользкое от сырости и плесени».

Но со всей этой копотью, грязью, сыростью и холодом за полтора года все постепенно свыклись. Это не резало уже глаз невольных пассажиров судна, носящегося по Ледовитому морю.

Альбанов любил свое судно.

«В тихую ясную погоду приятно посидеть в обсервационной бочке, на высокой мачте», — заносит он в свой дневник перед путешествием по льду — «Чуть слышно шепчет ветерок в снастях, покрытых серебристым, пушистым инеем. Как ж белом одеянии, спит красавица «Анна», убранная прихотливой рукой мороза и засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа^[5] и с тихим шуршаньем, как цветы, осыпаются на спящую. С высоты судно кажется более узким и длинным. Как светящиеся лучи, бежит далеко вниз заиндевелый стальной такелаж, словно освещая «Анну». Снаряжение Альбановской партии было громоздко и тяжело. Взяли с собой одну из трех имевшихся на «Анне» палаток. Палатка эта была велика и сравнительно тяжела: около 25 килограммов. Впоследствии, когда она намокла и замерзла/ С ней было очень много хлопот. Но без палатки итти было невозможно, Особенно в первой половине путешествия, пока стояли морозы. В это время палатка оказала, неоценимые услуги, защищая от холода и от Вьюги. Тяжело было и промысловое снаряжение. Винтовки, двустволка — дробовик и два гарпуна весили около 50 килограммов. Если прибавить сюда еще теплую одежду, топоры, инструменты, посуду, лыжи, починочный материал и пр., выходило, что, не считая веса каяков и сами» нарт, путешественникам предстояло тащить больше тонны груза.

Первоначально предполагалось, что каждую нарту потащат два человека. У каждого была своя лямка, сшитая из парусины к которой была прикреплена веревка. Лямку надевали наискось на грудь через плечо, а веревку привязывали за последний или предпоследний копыл нарты так, чтобы тянущий мог одной рукой поддерживать каяк, направляя в то же время нарту, другой рукой опираясь на лыжную палку. Конечно, так продвигаться было бы очень удобно» если бы не сплошные торосы и не снег выше колен. Скоро, очень скоро путешественники убедились, что такой способ передвижения на практике невозможен.

На «Анне» не было никаких описаний Земли Франца-Иосифа. Все сведения о ней Альбанов почерпнул только из книги Нансена. Из нее Альбанов узнал, что почти двадцать лет назад через Землю Франца-Иосифа прошли Нансен с Иогансеном, что они перезимовали в очень мрачной хижине, построенной ими на острове, который они назвали островом Джексона, что на следующий год на мысе Флора эти путешественники встретились с Джексоном, проведшим там несколько зим. В той же книге Альбанов вычитал, что когда-то на этом мысе имелись хорошие постройки; но был ли кто-нибудь там после Джексона, уцелели ли его постройки, остался ли склад провизии— этого Альбанов не знал. Помня, что Нансен хвалит охоту на этом мысе и вообще на Земле Франца-Иосифа, он ожидал там встретить много зверя. Словом, идущие на Землю Франца-Иосифа знали о ней все то, что можно было узнать из краткого описания путешествия Нансена. Эта книжка сделалась для Альбанова настольной. Он прочел ее несколько раз и многое помнил наизусть те же места, где Нансен описывает свой путь по этой земле, различные приметы, по которым можно было бы ориентироваться, были переписаны даже в записную книжку. Конечно, все это пригодилось бы если бы удалось попасть на путь Нансена. В ту же записную книжку занесены и записаны склонения солнца и уравнения времени на полтора года.

Но ведь Земля Франца-Иосифа не была конечной целью путешествия. Оттуда предстоял еще путь на Шпицберген. Насчет этой земли познания путешественников были еще слабее. В одном английском специальном издании случайно нашли они около 10 или 12 пунктов широты и долготы Шпицбергена. Эти пункты Альбанов нанёс на географическую сетку. Но что изображал собою каждый из этих пунктов: был ли он островом, мысом, горой или заливом—.этого никто на «Анне» не знал. Это должно было показать будущее. Пока же пункты были отмечены на сетке крестиками, каждый мог соединять эти точки любыми линиями и воображать любые очертания берега.

Кроме указанных сведений о Земле Франца-Иосифа, Альбанов знал еще, что по Британскому каналу лет четырнадцать назад прошло судно герцога Абруццкого «Стелла Поляре», а в 1912 году лейтенант Седов предполагал высадиться на каком-то из этих островов, после чего судно должно было вернуться в Архангельск, а он — отправиться к полюсу. Вот и все, что было известно Альбанову о земля на предстоящем пути.

Альбанов начал готовиться к путешествию с начала января 1914 года. Работы было много. Надо было сделать семь каяков, семь нарт, сшить или исправить одежду, сапоги, подготовить провизию. Отсутствие необходимых материалов сильно осложняло дело. Для каяков и нарт приходилось брать лес далеко недоброкачественный, пилить его, делать медные заклепки и даже самим изготовлять инструменты. Все эти работы производились в трюме на холоде до -30 градусов, при свете коптилок. В большинстве случаев работать приходилось, несмотря на страшный холод, голыми, стынущими руками, которые работавшие «отогревали» над коптилками. В особенности мучительными были клепка и обшивание парусиной остова каяков, когда холодная парусная игла, как раскаленное железо, оставляла волдыри на концах пальцев. Самые же парусные иглы приходилось делать самим.

Трюм мало-помалу стал заполняться каяками и нартами. Оживление царило с раннего утра и до ночи, все были настроены бодро и пели песни. Некоторое затруднение встретилось при окраске, так как на холоде красить было нельзя. Пришлось снять световой люк (верхнее окно в палубе) и через него все каяки опустить в кухню и там окрасить.

В марте возле судна образовалась во льду трещина, вскоре расширившаяся до четырех метров. В этой полынье была произведена Проба всех каяков. Каяки оказались поместительными и устойчивыми. Конечно, материал для них был далеко не удовлетворителен. Для продольных реек пришлось употребить пересохшее еловое дерево. На «шпангоуты» пошли большей частью обручи с бочек. С материалом для нарт дело было еще хуже. Для полозьев взяли столешницу от буфетного стола из березового дерева, уже достаточно старого и хрупкого, и только часть полозьев была сделана из ясеневых весел. При выборе материала для каяков и нарт у Альбанова несколько раз происходили столкновения с Брусиловым. Последний почему-то был уверен, что путь предстоит небольшой.

Альбанов смотрел на предстоящий поход не столь радужно. Ведь экипаж «Анны» не знал даже с точностью, где находится судно. На «Анне» не было настоящей карты Земли Франца-Иосифа. Для нанесения дрейфа пользовались самодельной сеткой, где Альбанов вычертил увеличенную карточку этой земли, прилаженную к описанию путешествия Нансена. Про эту предварительную карточку сам Нансен говорил, что не придает ей серьезного значения, а помещает только для того, чтобы дать понятие об архипелаге Земли Франца-Иосифа. Мыс Флигели на этой карточке находился на широте 82°12′. К северу от этого мыса была нанесена большая Земля Петермана, а на север — Земля Оскара. Каково же было недоумение штурмана, когда астрономические определения марта и первых чисел апреля дали места как раз на этих сушах, в то время как «Анну» окружали только бесконечные плавучие ледяные поля! Ничто не указывало на близость земли; даже медведи, которых за прошлый год убито было 47 штук, в этом году не показывались. Не видно было полыней и «разводьев» и так называемого «водяного неба», указывающего на присутствие полыней за горизонтом. Горизонт был ясен, лед, медленно, спокойно совершал свой путь, и все предвещало долгую, трудную дорогу по торосистому льду и глубоким снегам. Правда, в январе, когда южная часть неба только что начала розоветь, с «Анны» видно было на этом розовом фоне неба нечто похожее на землю, должно быть, очень отдаленную. Видно ее было в течение нескольких часов; глубина в это время резко уменьшилась, а около судна бегало много песцов. Это мог быть мыс Флигели на Земле Рудольфа. Но с тех пор прошло уже много времени, «Анну» отнесло далеко и продолжало относить все дальше.

Надеясь увидеть где-нибудь хоть отдаленную землю, перед уходом с судна Альбанов нередко лазил в бочку, укрепленную на главной мачте на высоте 24 метров; но напрасно всматривался он в горизонт, — ничего, кроме бесконечных торосов в виде сплошного частокола, через который, казалось, с тяжелой поклажей и не проберешься.

9 апреля, накануне выступления в поход, Брусилов вызвал Альбанова к себе и прочитал составленное им предписание. В этом предписании, помеченном 10 апреля 1914 года, Альбанову и отправляющимся вместе с ним тридцати человекам команды предлагалось, взяв с собой провизии по расчету на два месяца и следуя пешком по льду, двигаться на юг до тех пор, пока они не увидят землю, после чего действовать сообразно с обстоятельствами, но стараться при этом, достигнуть Британского канала между островами Земли Франца-Иосифа и следовать к мысу Флора, где можно предполагать наличие провизии и построек; потом, если время и обстоятельства позволят, надлежало направиться к Шпицбергену для розыска людей, что вероятнее всего возможно в южной части острова.

Выступление было назначено на вечер этого дня. Он отчетлива запечатлелся в памяти Альбанова.

«Проснувшись, я вышел на палубу. Погода на редкость хороша:, первый настоящий весенний день в этом году. Тихо, не шелохнет. На небе ни облачка. Солнце начинает заметно припекать, а на темных покрышках каяков снег даже начал таять. В полдень удалось взять хорошую меридиональную высоту и получить наше местоположение: широта -82º 58,5' и долгота—60º 05'—восточная. Тем временем мои спутники перетащили все каяки на правую сторону, выстроив их у сходни вереницей, носами на юг. Мой каяк стоял головным.

Оказалось, что в три часа назначен прощальный обед. Это, кажется, была мысль стьюарта Регальда и повара Калмыкова, нашего неунывающего поэта и певца. Он готовился с утра и постарался не ударить лицом в грязь, оставив даже на время свою тетрадку со стихотворениями, с которой в обычное время никогда не разлучался. В нижнем же помещении Регальд накрывал столы, расставляя приборы, устанавливая скамейки, стараясь, чтобы обед получился попараднее.

Подошло время обеда. Все расселись. Настроение, по-видимому, неважное, тоскливое, но все стараются его скрывать. Сквозь шутки, сквозь деланный смех проглядывает грусть разлуки и тревога как за уходящих, так и за остающихся. Остающиеся высказывают сомнения, что тяжело будет двоим тянуть по такому пути нарты с общим грузом в полтораста килограммов, но уходящие храбрятся. Решена было, что до первой ночевки пойдут провожать все и будут помогать. Каждый брался помогать одной определенной паре, к кому проявлялись наибольшие дружба и симпатии. Заводится граммофон.

Наконец, сходит вниз и Брусилов. Начинается обед. Ерминия Николаевна наливает суп и угощает. Все сильно проголодались, так как привыкли обедать в 12 часов, а сейчас уже скоро четыре. Остающиеся особенно предупредительны с нами и усердно угощают то тем, то другим. Ведь это наш последний обед на судне. Придется ли еще когда-нибудь так роскошно обедать, а если и придется, то t всем ли?.. Обед проходит в молчании.

Я поторопился наверх, чтобы взять еще высоту солнца, так как горизонт начал закрываться мглой. Солнце было красное, и все предвещало перемену погоды. Нанеся наше место на карту, я отнес ее, хронометр, секстан и остальные пожитки в каяк. Брал я с собой, кроме того, что было на мне, еще две пары белья, все же остальное платье и белье роздал мне это уже не понадобится. Моя каюта приняла пустой, нежилой вид. Бросив прощальный взгляд на нее, я вышел на лед. Все мы были одеты по-дорожному: высокие сапоги, у кого кожаные, у кого тюленьи, а у иных и с парусиновыми голенищами. Все в шапках с наушниками, в парусиновых брюках и в рубахах поверх теплой одежды.

Поверх каяков лежал различный скарб, не поместившийся внутри: весла, лыжи, малицы, ружья, палатка. Возы эти, по правде сказать, были довольно тяжелы. Слишком узки были полозья у нарт, они глубоко врезались в снег. Денисов уже пробовал тянуть все нарты и только сокрушенно покачивал головой. Но делать нечего. Я не желая оставлять ничего из взятого, к тому же это мы всегда успеем сделать. Ничего лишнего мы не брали.

Провожать идут все. На судне никого не осталось. Вышел» Георгий Львович и, готовясь помогать, встал позади моего каяка. Кто-то крикнул «ура». Все подхватили, налегли на лямки, и мы тихо двинулись в далекий путь…

В это время ближайшая земля была от нас в 65 милях на юго-западе. Это был мыс Флигели на Земле Рудольфа».

Первые дни

Люди надели в первый раз лямки. Поскрипывая полозьями, колыхаясь, как по волнам, потянулись нарты к виднеющимся на; юге ропакам^[6] и торосам, между которыми был ход. Несмотря на сравнительно хорошую дорогу и на то, что каждую нарту тянули втроем, а две нарты — по четыре человека, итти было очень тяжело. Через полчаса была сделана остановка для отдыха. Оглянулись на «Св. Анну» и увидели, что отошли недалеко.

Около первых же торосов произошла первая поломка полоза. Мигом был снят каяк, перевернута нарта. Через 45 минут все было исправлено. Пошли дальше. Вот за торосами скрылась «Анна». Здесь распрощались с путниками и вернулись на судно Ерминия Александровна Жданко и Калмыков. Остальные провожатые пошли дальше. Между тем погода начала портиться. Около двух часов ночи подул свежий юго-юго-восточный ветер, и началась метель. Было решено сделать остановку. Поставили палатку. В этом маневре все упражнялись уже раньше и потому все шло как по писанному. Как показал ходомер, караван продвинулся за этот переход на пять километров. Скоро все собрались в палатку вокруг жировой печки и пили чай с молоком.

Неожиданно для всех Брусилов приказал стьюарту достать захваченный с судна шоколад и… бутылку шампанского, каким-то чудом уцелевшую из ящика, подаренного одним доброжелательным сахарозаводчиком. Это было для всех сюрпризом. На долю каждого пришлось по рюмке шампанского. Все остающиеся подняли «бокалы» и, от души пожелав друг другу благополучного возвращения домой, сердечно распрощались.

Метель тем временем разыгралась не на шутку. Ветер ревел и трепал палатку, где, забравшись в малицы и укутав ноги, спали люди, утомленные первым переходом.

Когда Альбанов, проснувшись на другой день около 10 часов утра, выглянул из палатки, он понял, что о дальнейшем движении нечего и думать. Сильный южный ветер так и рвал. Мельчайшая снежная пыль попадала даже в палатку и толстым слоем покрывала обувь и малицы. В этой одежде холод почти не ощущался, хотя температура была не менее —18°. Но надо было подумать об еде. Пришлось вставать, одеваться и итти наружу. Большого труда стоило открыть парусиновую «дверь», так как палатка и каяки были занесены снегом. Ни «Св. Анны», ни даже ближайших ропаков не было видно. Нарубив пресного льда, Альбанов поспешил снова забраться в палатку. Скоро запылал в походной печке огонь, сварили чай с молоком, разогрели консервы: «австралийское мясо». Насытившись, все поспешили опять забраться в свои малицы.

Метель не утихала три дня; итти было невозможно. Время шло медленно. Люди или лежали в малицах, или ели, или спали. Большинство спало по два человека рядом, засунув нижнюю часть тела в одну малицу, а другую малицу надев на голову и плечи. Палатка была занесена снегом наравне с каяками. Все терпеливо ждали окончания вьюги и в общем чувствовали себя не плохо. Один старик Анисимов, который и на судне всегда жаловался на поясницу и ноги, совершенно раскис. Решено было отправить его обратно. Двигаться, а тем более тянуть тяжелую нарту — он не мог.

13 апреля, вечером, когда метель начала немного утихать, обитатели палатки были внезапно разбужены криками и песнями. Это пришли товарищи с судна: Денисов, Мельбарт и Регальд. Они принесли с собой в жестяных баках горячую пищу. Окончив нежданный великолепный ужин, путешественники сбросили с себя спячку, встряхнулись и стали откапываться от снега. Анисимова отправили с Денисовым на судно.

На другой день после полудня снова явились Денисов, Мельбарт и Регальд. Регальд пришел со своими вещами, так как решил итти вместо старика Анисимова.

В полдень Альбанов взял высоту солнца и был очень смущен, когда в результате наблюдения получилась широта 83 °17'. Альбанов начал даже сомневаться в правильности ее. Но Регальд принес ему письмо от Брусилова, где сообщалось, что и его наблюдения дали сегодня широту 83°18′. Это значило, что за четыре дня лед передвинулся к северу на 20 миль. Брусилов в письме утешал путников: «Если вас подало на север, то также северными ветрами подаст на юг». Конечно, это было справедливо. Но все же такая передвижка к северу на 37 километров, в то время как собственный ход подвинул партию только на пять километров к югу, была неприятна. Альбанов начал беспокоиться; может ли партия достаточно быстро двигаться на юг, чтоб пересилить невольный дрейф на север? Нет, теперь подходит лето, а в это время надо ожидать больше северных ветров, чем южных. Не надо падать духом, а лучше приняться за дело.

Убрали пожитки, сложили палатку и тронулись в путь. Но сейчас же случилась небольшая неприятность: только что впряглись в лямки, как троим стало дурно — сильное головокружение и слабость. Пришлось лечь на снег около нарт и пролежать минут пятнадцать. Может быть в этом была виновата трехдневная спячка, после которой они слишком ретиво принялись за работу, а может быть вообще все были слишком слабы и больны после долгой и Тяжелой зимовки. Полежав немного, все оправились и, несколько сконфуженные, тронулись в путь. Сначала путники взяли только четыре каяка и легко прошли с ними. Пройдя километра три вернулись за второй партией. Люди воспрянули духом. Такой способ вселил уверенность: медленно и с трудом можно итти с каждым днем и по льдам. Подвигаясь за день хоть немного, все же приближаются «к дому». Всего за день сделали километров шесть и остановились на ночлег под прикрытием высоких торосов.

На следующий день двигались таким же способом, перетаскивая каяки за два приема, а иногда и за три.

Дорога ухудшалась: стали попадаться крупные торосы — целые хребты, между которыми приходилось сначала искать дорогу. Около таких торосов снег обыкновенно глубже и рыхлее. Самодельные нарты были мало приспособлены к такому пути. Их узкие полозья уходили в снег по самые нащепы. Постепенно полозья погружались все глубже и глубже и в конце концов застревали в сугробе совсем. Тогда приходилось серединой лямки поддевать под передний копылу нащепа и вытаскивать нарты из снега. Вынужденные из-за этого часто останавливаться прошли не более четырех километров. В этот день неутомимые Денисов с Мельбартом догнали товарищей и принесли горячей пищи. Подсмеиваясь над черепашьим движением каравана, они грозили еще неделю догонять его.

В ледяной пустыне

16 апреля порвалась всякая связь со «Св. Анной». Денисов уже не догонял ушедших товарищей.

Мало-помалу все начали привыкать к кочевому образу жизни. Вставали часов в 7 утра и принимались готовить завтрак. С судна было взято тюленье сало для согревания пищи и растаивания льда. Прибор для варки пищи был очень прост: он состоял из жестяного кожуха, куда вставлялось обыкновенное оцинкованное ведро с крышкой. Эта «печь» ставилась в палатке, и температура в ней во время варки пищи значительно поднималась. Но зато дыму при этом было тоже довольно, и палатка сильно закоптела. Про путников и говорить нечего: все стали походить сначала на цыган, а потом день ото дня лица становились все чернее и чернее.

После завтрака, часов около 9 утра, люди снимали бивуак, укладывали пожитки и трогались в путь. Взяв три нарты тащили их часа два по глубокому снегу, часто перебираясь через торосы. Снег был очень глубок, вязли в нем выше колен. Оттащив первую партию километра на два, путники оставляли каяки около какого-нибудь высокого тороса, на вершине которого ставили флаг и возвращались за второй партией каяков. В час дня или немного позже устраивался привал. Присаживаясь в малицах с подветренной стороны каяков, доставали сухари, и жевали их. Первое время к ним полагалось еще но маленькому кусочку шоколада, но его было очень мало. Отдохнув часа полтора, караван отправлялся дальше опять с тремя каяками, на одном из которых была палатка. Шли километра два или около того, смотря по дороге, потом выбирали место для ночлега. Два человека оставались ставить палатку, а остальные на лыжах шли за второй партией каяков. Место для ночлега старались выбирать у какого-нибудь высокого холма, с которого можно наблюдать горизонт. Внутри палатки расстилались куски парусины, служившей для защиты каяков, одеяла и дождевики. Часов в 7 или в 8 все уже сидели в палатке в ожидании, когда растопится лед и согреется вода для заварки чая. Ради экономии топлива, вода не кипятилась: чай пили только теплым. «Но были рады и этому, — говорил Альбанов: —«Дверь в палатку плотно зашнуровывалась, пар из ведра и кружек мигом наполнял палатку, становилось тепло, и все оживлялись. Получив свои порция чая, сухарей и австралийского мяса, мы забывали и холод и усталость. Когда же вышло австралийское мясо, стали варить суп из сухого бульона, который, к слову сказать, получался всегда очень жидкий, и заправляли его молотым горохом или сушеной зеленью. Это время дня было для нас самым приятным и оживленным. Разговоры не прекращались и все время вертелись около вопроса, когда мы увидим землю, как пойдем к этой обетованной земле — мысу Флора, что там найдем и как там устроимся».

Гораздо хуже стало, когда малый запас топлива подошел к концу, В такие «холодные» вечера оживления в палатке уже не было. Мрачными сидели иззябшие люди по своим углам и, закутавшись в малицы, жевали сухари, заедая их маленькими кусочками льда. К сухарям выдавалось по ложке русского масла. Но оно тоже было мороженое и горячей пищи заменить не могло. Отсутствие питьевой воды было очень чувствительно, лед плохо заменял ее, а после сухарей, всех мучила жажда. Много времени спустя некоторые стали пользоваться морской водой, размачивая в ней сухари и прибавляя немного сушеного лука. Первое время ощущалась неприятная горечь, но вскоре к этому привыкли и уже не замечали ее. Суп или похлебка всегда варились из морской воды с прибавкой льда. Холодных же. вечеров в первой трети пути было достаточно. Полыней не было, а, следовательно, не было и тюленей, годных и в пищу и на топливо. Про медведей и говорить нечего: в этой части пути не встречалось даже медвежьих следов.

Самое неприятное время было утро, когда приходилось, пожевав; наскоро сухарей, выходить на холод.

«Но вот все готово, с неохотой снимаем мы теплые малицы, так как в них тянуть каяки по глубокому снегу нельзя, надеваем лямки и тяжело трогаемся в путь. Если при этом бывала еще пасмурная, погода, метель или сильный мороз, то наше настроение и совсем портилось. Безотрадным, бесконечным казался путь, и никогда, казалось не настанет теплое время, никогда мы не доберемся до полыней».

На десятый или одиннадцатый день после отхода со «Святой Анны», когда путешественники были уже километрах в сорока от судна, три матроса — Пономарев, Шабатура и Шахнин — не выдержали и стали проситься у Альбанова назад, так как они «устали и не надеются дойти когда-нибудь до берегов». Эти матросы отнюдь не были слабее других, но они ожидали дней через пять-шесть увидеть землю, долгое же путешествие по дрейфующему льду им вовсе не нравилось. Они предпочитали вернуться на судно, где пока можно жить в сравнительном тепле и в сытости. Так как все уходили с судна добровольно, без принуждения, а положение казалось Альбанову далеко не блестящим, он не счел себя в праве противиться.

Метелей за эти дни не было, лед находился в сравнительно спокойном состоянии, а след, оставленный семью нартами и четырнадцатью людьми, был слишком заметен, — дорогу на «Св. Анну» найти было возможно. Уходящие отказались взять с собой нарту и каяк. Взяли только винтовку, патроны, теплую одежду, заспинные сумки с сухарями и на лыжах отправились в путь. Можно было рассчитывать, что три матроса на следующий же день прибудут благополучно на «Св. Анну». На всякий случай караван простоял на месте еще сутки. С ушедшими Альбанов послал письмо Брусилову, в котором описал свое положение.

Таким образом к югу отправлялись теперь одиннадцать человек: Луняев, Максимов, Нильсен, Кондрат, Смиренников, Регальд, Баев, Архиреев, Шпаковский, Губанов и сам Альбанов.

Приближалась весна. Сильнее пригревало солнце в полуденное время, но таяния еще не было. Снег только начал покрываться тонкой и гладкой коркой, сильно отражающей свет. В конце апреля почти у всех стали болеть глаза. На «Св. Анне» только некоторые; страдали этой болезнью, но она скоро проходила после того, как больной посидит несколько дней в помещении. Настоящих предохранительных снеговых очков на «Анне» не было. Еще на судне машинист Фрейберг сделал всем по паре очков, взяв для них стекла темных четырехгранных бутылок от «джина», но очки эти не отвечали: своему назначению. Надев их, люди ничего не видели и ежеминутно спотыкались. Глаза же болели по-прежнему, а слезы текли струями. В передних нартах шли обыкновенно счастливцы — «зрячие», а «слепцы» тянулись по следам с закрытыми глазами, только по временам посматривая сквозь ресницы на дорогу. Но бывали дни, когда глаза болели у всех; тогда приходилось целый день сидеть в палатке и ждать, когда отдохнут глаза от этого нестерпимо сильного света.

Альбанов картинно описывает движение своего каравана.

«Тяжел, мучителен был наш путь. Но еще мучительнее становился он, когда болели глаза. Живо, как будто это было только вчера, встает перед моим взором следующая картина, которой я, кажется, не забуду.

Большое ровное поле с неглубоким снегом. Длинной вереницей растянулись по нем пять каяков, из которых четыре тянут по два человека, передний мой — три. Я иду во втором ряду, так как положительно не могу смотреть.

Тепло и тихо. На небе — ни облачка. Солнце ослепительно светит в лицо. Глаза плотно закрыты. Приоткроешь их на минуту, чтобы посмотреть направление и убедиться, что по-прежнему тянется равнина и опять закрываешь. Первое время боль усиливается, но постепенно затихает, и глаза уже не хочется открывать. Даже шапку надвинул на брови, чтобы защититься от света, который проникает и сквозь веки.

Мерно, в ногу, одновременно покачиваясь вперед, налегая грудью и выпрямляясь, держась одной рукой за борт каяка, идем мы. В правой руке лыжная палка с кружком и острым наконечником, которая с механической точностью заносится вперед, с рукою качается вправо и медленно остается позади…

Как однообразно, как отчетливо скрипит снег под наконечником этой палки! Эта палка как бы отмеривает пройденное расстояние и, недовольная результатом., настойчиво брюзжит. Невольно прислушиваешься к этому ритмическому поскрипыванию, и как будто бы ясно слышится: «далеко, да-ле-ко, да-ле-ко…». Как в забытьи идем мы, механически переставляя ноги и налегая грудью на лямку. Тепло. Солнце припекает… Жаркое южное лето. Вы идете по набережной в тени высоких каменных домов. В этих домах фруктовые склады, двери которых раскрыты настежь. Вы ясно чувствуете ароматный, пряный запах свежих и сухих фруктов. Одуряюще пахнет апельсинами, персиками, сушеными яблоками, изюмом и гвоздикой… Вы ясно чувствуете приятную влажную прохладу мягких от жары асфальтовых панелей, часто поливаемых водой персами-торговцами. Вам уже слышится их спокойная гортанная речь… Ах, как хорошо пахнет, какая приятная прохлада!

Вдруг вы спотыкаетесь о свою палку, открываете глаза и останавливаетесь, пораженный картиной… Первое время вы не можете сообразить, где вы, как сюда попали.

— Что случилось? — спрашивают с удивлением спутники. Но вот вы приходите в себя.

— Ничего, споткнулся.

И по-старому тянется ледяное поле, но ближе видны торосы. По-старому солнце ослепительно светит, по-старому болят глава.

А галлюцинации не совсем исчезли. Еще ясно ощущается душисты! пряный запах фруктов, и воздух, кажется, напоен им. Что это? Неволен ли я? Спять закрыты глаза, опять медленное, мерное покачивание, опять недовольно поскрипывает наконечник палки о том, что далеко, далеко нам итти…

Если я благополучно вернусь домой, то обязательно поступлю на службу куда-нибудь на Черное или на Каспийское море. Тепло там… В одной рубашке ходить можно и даже босиком. Неужели правда можно? Странно… Буду есть много апельсинов, яблок, винограда… Но и шоколад тоже ведь хорошая вещь с ржаными сухарями, как мы едим в полуденный привал. Только теперь мы очень мало его получаем, этого шоколада. А хорошо бы поставить перед собой тарелку с просушенными сухарями, а в руку взять сразу целую плитку шоколада и есть, сколько хочется. Ах, зачем я пошел в плавание в холодное, ледяное море, когда так хорошо там, на теплом юге! Как это было глупо. Теперь казнись, иди, иди, иди… подгоняемый призраком голодной смерти. Мечтаешь ехать на теплый юг, когда ты еще находишься в области вечно движущегося льда, далеко от земли. Ты еще доберись сначала до оконечности самой северной земли. Доберешься ли?

Перевалив через громадные торосы, мы убедились, что никакой полыньи за ними нет. Впереди был виден далеко торошенный лед, по которому предстояло искать мало-мальски сносную дорогу. Раскинули палатку и расположились на ночлег. Пошарив по каякам, нашли кое-что лишнее, годное на топливо, и, хотя не удалось согреть воды для чая, но для питья натаяли. И то хорошо. На ужин получили по 400 граммов сухарей и по столовой ложке замороженного масла. Если это масло согреть своим дыханием, забравшись в малицу, то его можно пальцем намазывать на сухарь. Это тоже вещь вкусная и сытная.

Сегодня сделали хороший переход, не менее шести километров, но зато впереди у нас не дорога, а частокол. Спать легли мрачные и молчаливые. Утром я проснулся радостный и возбужденный, под впечатлением только что виденного хорошего сна. Сейчас же поделился им со спутниками как чем-то действительно радостным, имеющим прямое отношение к успеху нашего путешествия. Своим одушевлением я увлек и всех спутников. Они тоже пришли в хорошев настроение, в особенности после того, как в тот же вечер, совершенно неожиданно оказавшись около большой полыньи, мы убили несколько тюленей, давших нам много мяса и жира на топливо. Мы отдыхали, были сыты и счастливы. Мы легко падали духом, но зато немного надо было и для счастья.

Полынья, около которой мы встали, была очень велика. Противоположная кромка ее чуть видна на горизонте. Ветер в эти дни держится все время северный, так что замерзающая «шуга» или «сало» все время относится к противоположной стороне. У нашей кромки тоже намерзает свежий ледок и несется туда же через полынью. В бинокль можно рассмотреть, что такой ледяной каши у противоположной кромки очень много. Съездили туда на каяке и убедились, что пробиться через эту кашу шириной около полумили нельзя и высадиться на старый лед невозможно.

Надо искать обхода этой полыньи или более удобной переправы. На восток полынья постепенно расширялась до нескольких миль. Пройдя километров около десяти, мы все еще не видели края и не замечали, чтобы она начала суживаться. На западе полынья постепенно суживалась, но, пройдя километров пять-, мы не дошли до зажатого места.

Очень много ходило по этой полынье белух, ботельносов и полосатиков.^[7] Поминутно слышалось их пыхтенье, и эти небольшие киты носились здесь и там по несколько штук, то показывая спины, то исчезая под водой.

Тюленей на этой полынье показывалось тоже много, но слишком далеко. Впрочем, если начать подсчитывать, как подсвистывают лошадям, когда их поят, то тюлени, видимо заинтересованные, подходят ближе, стараясь высунуться повыше из воды. Таким образом нам удалось убить четырех или пять тюленей. Теперь мы были обеспечены топливом на несколько дней, а мясо ели жареное и в похлебке с молотым горохом.

Тюленье мясо в вареном и жареном виде по цвету напоминает дичь. Оно темного цвета и мягкое. На вкус — довольно приятно. В тюлене, по-моему, все съедобно. Печенка тюленя — это даже деликатес. Тюлений мозг, если его прожарить в кипящем сале, очень вкусен Тюленьи «катары»— самые оконечности, — хорошо пропеченные, очень похожи не телячьи ножки.

Первое время мои спутники сильно злоупотребляли тюленьим салом, нарезая его мелкими кусочками и сильно прожаривая. Получалось то, что называется «шкварками», которые мы ели из экономии без сухарей, с одной солью. На непривычный желудок такое лакомство действует как слабительное. Но желудок ко всему приспособляется: в конце концов и «шкварки» не оказывали особенного действия на наши желудки.

У этой большой полыньи мы простояли два дня. За это время в западной — более узкой — части ее накопилось много молодого и тонкого льда, который набился друг под друга и достаточно окреп. По этому тонкому слою мы и переправились через полынью. Взяли немного восточнее, надеясь, что там будут полыньи, идущие на юг и соединяющиеся с большой полыньей, но этого не случилось.

Попадались мелкие полыньи, дававшие нам пищу, но плыть по ним было нельзя.

"Ровнушка"

За этой удачей снова начались неудачи. Опять пошли торосы, пять глубокий снег, опять продвижение за день не превышало трех километров. Больше всего затруднял глубокий снег, в котором нарты вязли и часто ломались. Чуть не каждый день приходилось заниматься починкой, после чего нарты становились на ходу все тяжелее.

Настал май. Одному из матросов, Баеву, казалось, что к западу путь должен быть легче. С какого-то очень высокого ропака он увидел на юго-юго-западе совершенно ровный лед, тянувшийся очень далеко на юг. Снега на том большом поле было мало, и он был крепок. Как выражался Баев: «Такая ровнушка, что копыто не пишет».

Но напрасно путешественники целый день забирали правее, напрасно Альбанов с торосов разглядывал окрестность, — «ровнушка» как в воду канула. Баев все стоял на своем: «есть «ровнушка», но только он, должно быть, сбился с дороги и не может ее найти.

— Сам своими глазами видел, верьте, сам шел по ней. Такая «ровнушка», что конца-края не видно. Не иначе как до острова.

На следующий день, 3 мая, утром караван направился к юго-юго-востоку поискать дорогу, не желая больше забирать вправо. Баев же отпросился поискать свою «ровнушку» правее.

Тем временем остальные нашли дорогу, хотя и неважную, и повернули обратно. Когда вернулись к бивуаку, Баева еще не было. Часа в четыре дня все решили, что дело неладно: надо итти на поиски… Взяв с собой сухарей, отправились вчетвером: Альбанов, Регальд, Контрад и Шпаковский. Баев не любил ходить на лыжах и ушел без них. Следы его хорошо были видны на глубоком снегу.

Сначала они шли на юго-запад, но мало-помалу уклонились на запад. Километрах в пяти от стоянки, действительно, пошел: не толстый лед, около полуметра, на котором снега было очень мало Баев шел по левой стороне этих полей, по-видимому, ожидая, что через некоторое время поля повернут левее, на юг; но ропаки по-прежнему не пускали его влево.

Тем временем погода начала портиться, и пошел снег. Стали появляться, неширокие каналы, через которые на лыжах было переходить нетрудно, но Баеву приходилось прибегать к помощи мелких льдин. Далее каналов стало попадаться больше. Так шли по следам Баева его товарищи в один конец два часа, сделав не меньше 10–12 километров. Наконец, следы повернули обратно, но Баев уже не придерживался своих старых следов, а почему-то забирал правее. Флаг, всегда водружавшийся у становища на ропаке, давно уже не был виден за торосами. Следы Баева очень слабо отпечатывались на слое крепкого снега, их запорошило шедшим снегом. Скоро следы затерялись окончательно. Искавшие напрасно кричали, свистели и стреляли из винтовок. У Баева была с собой магазинка. Если бы он был поблизости, то вероятно услышал бы выстрелы и ответил на них. Но ничего не было слышно. Надо было торопиться обратно и принять другие меры. В девять часов вечера все были у палатки. Из мачт каяков, лыж, лыжных палок и запасных реек была, связана мачта вышиною в 10 метров. К ее вершине прикрепили два флага. С помощью длинных оттяжек эта мачта была укреплена на вершине холма метра в четыре вышины. Эти флаги были далеко видны. Если бы Баев ходил где-нибудь вокруг этой стоянки, он должен был бы видеть новый сигнал. Подняли мачту в десять! часов вечера, т. е. через 15 часов после ухода Баева. Погода тем временем стала улучшаться, и снег перестал валить.

На следующий день продолжались поиски пропавшего. Обыскали все торосы кругом до четырех километров. Была надежда найти свежие следы Баева на глубоком снегу. Но розыски остались безуспешными, следов не было.

«Куда он мог деваться?», — задает вопрос Альбанов — «В местах, где мы встречали каналы, Баев переходил их благополучно, это было видно по следам. Возвращаясь обратно, он пошел не по старым следам, а левее и мог. заблудиться в ропаках. Но трудно предположить, чтобы Баев не вернулся назад, когда убедился, что идет неправильно. Тогда следы привели бы его к тому месту, откуда была видна уже наша высокая мачта. Он мог, переправляясь через какую-нибудь полынью, свалиться в воду, но для нас такие купанья были далеко не редкостью. "Обыкновенно сейчас же выкарабкаешься на лед, выжмешь воду из одежды и бежишь к становищу. Помню я, что Баев не раз жаловался на сердце; по-видимому, он страдал пороком. Не мог ли у него случиться разрыв сердца при падении в холодную воду? Иначе я не могу ничего придумать. Простояли мы на этом месте трое суток, вес еще надеясь что подойдет Баев, но он как в воду канул, уйдя искать свою «ровнушку», на которой копыто не пишет».

Среда, 14 мая. Снялись около четырех часов дня и за шесть часов прошли четыре километра. Сегодня в некотором роде юбилейный день: мы считаем, что отошли от судна 100 километров. Это выходит на круг 3,3 километра. Уходя с судна, мы рассчитывали теперь уже быть если не на берегу, то в виду берегов.

Справили юбилей торжественно: сварили из сушеной черники и вишен суп и даже приправили его для сладости двумя банками консервированного молока, что вместе с сухарями дало роскошный ужин.

Четверг, 15 мая. Опять не хватило топлива, опять забота, чем напитать людей. Как это тяжело, как это надоело мне! Хуже всего то, что за ничтожными исключениями эта забота никого из моих спутников как бы не касается. Как будто им безразлично, дойдем ли мы до земли или нет. Тяжело в такой компании оказаться в критическом положении. Иногда невольно становится страшно за будущее.

Сегодня ветер перешел к западу. Погода холодная, туманная. Прошли за день два километра.

Пятница, 16 мая Вчера едва не потонули три человека. Если мы доберемся до берега, пусть эти люди помнят 15 мая, день своего избавления от смерти, и ежегодно чтут его. Но если спаслись люди, то все же утопили дробовку-двухстволку и нашу кормилицу — кухню. Вследствие этого мы вчера должны были есть сырое мясо и пить холодную воду с разведенным молоком, а сегодня, вместо горячего чая, который всегда так согревает нас, пили чуть тепленькую водичку с сухарями.

Суббота, 17 мая. Сегодня к утру полынья очистилась и расширилась. Мы спустили каяки и проплыли часа два, пройдя приблизительно девять километров. Каяки держатся на воде прекрасно Нарты, несмотря на их тяжесть и громоздкость, тоже помещаются каждая на своем каяке впереди, и от этого каяк не теряет устойчивости. Просачивание воды есть, но совсем незначительное.

Я с Нильсеном ушли далеко вперед; за нами шли парами остальные каяки. Когда мы подошли к концу полыньи, я влез на высокий ропак и увидел два подходивших каяка, а остальных двух не было видно. Ждем мы их час, два, а их все нет. Так и решили, что опять что-нибудь случилось. Так и было на самом деле. Около четырех часов подошел четвертый каяк и нам сообщили следующее: только что последний каяк отошел от кромки льда, как Регальду понадобилось во что бы то ни сигало вылезть на лед, что он и стад делать, но в это время под ногами его осыпался снег, и наш стьюарт основательно выкупался. Каяк, на котором он плыл один, был очень скоро отнесен по ветру, и каяку Губанова пришлось ловить его к буксировать к месту происшествия… Скоро мы опять собрались все, поставили палатку, собрали остатки топлива и сварили гороху. Наши, неудачники немного утешились.

Воскресенье, 18 мая. Сегодня, можно сказать, хорошая дорога. Громадные ледяные поля; ропаки и торосы встречаются только изредка. Лед молодой, покрыт слоем снега не больше 15–20 сантиметров, снег сравнительно плотный.

Несмотря на все усилия подойти к большой воде полыньи, это нам не удалось, — до такой степени весь окружающий ее лед поломан? Похоже, что эта полынья существует давно, и ее то сжимает, то разводит. Пытливо смотрю я на горизонт, надеясь увидеть препятствие, о которое ломается лед, — остров, желанный остров, но, увы, ничего не вижу. Правда, горизонт мглист, а погода пасмурна… Вернулись к каякам и стали ждать.

Досадно, что приходится терять даром столько времени. Ведь за это время мы могли бы очень далеко уйти. Нет, так итти нельзя! Сегодня же решили уничтожить самый плохой каяк и ломаные сани, а обшивку с каяка натянуть на один из оставшихся. Дерево употребим на топливо, уничтожим все лишнее и будем итти со всеми четырьмя: оставшимися нартами сразу, без этого изводящего возвращения на место предыдущей ночевки.

Луняев не может тащить: он сам еле ходит и при этом все время стонет. Значит, на четыре нарты нас девять работников. Пусть это будет тяжело, но все же мы будем двигаться полегоньку вперед Плыть же на четырех каяках десять человек вполне могут.

Понедельник, 19 мая. Стоим и приводим в исполнение вчерашний план. Дует восточный ветер, баллов 4–5. Облачно. Пробовали, бросать наш лот, но, вытравив линя более 200 метров, не достали дна. Целый день ищем обхода полыньи или подхода к ее воде, но пока поиски безуспешны. Проклятая полынья! К ней положительно нельзя подступиться. Лед поломан на громадном расстоянии вправо и влево. И вчера, и сегодня я выкупался, стараясь на лыжах перейти многочисленные трещины и каналы.

Вторник, 20 мая. Продолжает дуть юго-восточный ветер, 4–5 баллов. По-прежнему облачно и пасмурно. Часов в 11 утра пошли к найденной вчера переправе через полынью. Придя к месту, наименее изрезанному трещинами и каналами, мы опять убедились, что их развело и подобраться к полынье нет никакой возможности. Поставили палатку, напились чаю, и я со Шпаковским пошли искать обхода дальше на запад. Обход нашли, но до завтрашнего утра? решили еще стоять: слишком болят глаза.

Среда, 21 мая. Наконец-то нам удалось обойти проклятую полынью! Но что это была за дорога. Тащили каждую нарту по шесть, по семь человек, расчищая и прокладывая дорогу и топорами, и гарпунами, но так или иначе, а полынью обошли и вышли на ровную-ровную поляну, покрытую не толстым слоем крепкого снега. По этой дороге потащил и нарты по два человека каждую.

Прошли мы за день километров шесть, и снова ряд трещин и каналов преградил нам путь. Удивительно поломан лед. Через часть каналов переправились сегодня, но и на завтра их осталось за глаза довольно. Скверно, что хотя полыней мы видим много, да и впереди их кажется достаточно, но плыть по ним положительно нельзя. Да и тянутся они в большинстве случаев с востока на запад. Летают чайки, видели одного тюленя. Отчего тюленей стало так мало?

Луняев плюет кровью. Осмотрев его десны, я пришел к заключению, что у него цынга. Кроме хины, у меня одно средство против этой болезни — движение Так как Луняев тянуть нарт не может, буду посылать его на разведку.

Весь день туман, но по временам он рассеивается, и проглядывает солнце. Взял полуночную высоту солнца, — она дала широту 82º 29'

Сегодня мы прошли километров шесть, не меньше. Ветер северо-восточный. Лед хороший, и мы поставили на каяках паруса. Интересную картину представляет собою этот с одной стороны океанский, а с другой — сухопутный флот «на всех парусах» ползущий к югу. Не могу похвастаться, как Нансен, что «мы летели, как перья», нет не летели, а скорее тащились, и хотя сильно налети грудью на лямки, но все же парусишки заметно помогали, и мы шли веселее.

Цинготных теперь двое: Губанов тоже заболел, и десны его кровоточат и припухли. Все лечение ограничивается тем, что я посылаю больных искать дорогу и даю на сон облатку хины, а Луняеву, кроме того, к чаю сушеной вишни или черники. Мне кажется, что цынга в этом начальном периоде выражается, главным образом, в нежелании больного двигаться. Он сам преувеличивает силу боли в ногах, не желая лишний раз пошевелиться и тем невольно становится союзником начинающейся болезни.

Может быть, я ошибаюсь, но принятый мною способ лечения, т. е. не давать залеживаться, — единственный, которым я могу пользоваться, если не считать хины. Мне приходилось слышать, что русские колонисты крайнего севера берут заболевшего цынгой насильно под руки и водят взад и вперед до тех пор, пока «доктора» сами не выбьются из сил.

Недостаток мяса очень тревожит меня. Сухой бульон подходит к концу, австралийского мяса давно уже нет. Консервированного молока и шоколада осталось очень мало Очень жалею, что у нас так мало шоколада. Эта питательная провизия — лучшее для завтрака во время полуденных привалов, когда мы не ставим палатки и закусываем наскоро сухарями.

Пятница, 23 мая. С утра великолепная, солнечная погода. Ходившие на разведку «цынготные» обещают хорошую дорогу с крепким снегом. Сделали хороший переход не меньше 9 километров. Дорога, действительно, хороша. Несмотря на северо-восточный ветер, трещины и полыньи были зажаты, и мы без труда переходили их. Сегодня широта 82°31′. На юге горизонт очень ясен и без черноты. Мне представляется, что лед не двигается по ветру, потому что его что-то Держит. Это «что-то», конечно, должно быть землей, но где она, — неизвестно.

Несмотря на ясную погоду, когда должны бы «выставать» тюленей. Луняев напрасно просидел целых два часа у полыньи, — ни один тюлень не выстал. Безжизненно кругом. Видели сегодня медвежий след, но старый, должно быть, того времени, когда этот молодой же был ближе к берегу. Сухого бульона у нас осталось только 25 кило, так что мы можем сварить при экономии шесть супов, хотя это будет более походить на воду, чем на суп. Гороха и «жюльена» осталось на очень экономных шесть супов. Молока — три баночки. Шоколад сегодня на отдыхе роздал последний. Придется теперь заменить его в полдень сушеным молоком, а потом и сушеными яблоками, которые мы имеем еще около одного кило. Хочется мне дотянуть все эти мелкие дополнения к сухарям, хотя бы до берега, когда, может быть, у нас будет больше мяса. Едим мы» казалось бы, и довольно, а все время голодны. Правда, в большинстве случаев мы едим почти одни сухари, сдабривая их теми крохами, о которых я упоминал выше. Все время только и слышу здесь и там разговоры про самые вкусные, про самые соблазнительные вещи. Невольно и сам начинаешь думать о чем-нибудь в этом роде, и жизнь со всеми ее прелестями покажется такой заманчивой и желанной. Отчего так ясно представляются все эти «прелести земной жизни», ясно, до галлюцинаций? Неужели это перед концом? Но нет, этого не может быть, я уверен, что рано или поздно, но мы должны добраться до земли.

К вечеру ветер перешел к северу, над горизонтом стало больше черноты. По-видимому, лед пришел в движение. Мы переправились через одну очень скверную полынью, а впереди у нас имеется еще несколько полыней назавтра. По-прежнему лед тонок, но снег стал глубже, и во многих местах под ним вода.

Суббота, 24 мая (утром). В два часа ночи накрыл легкий туман; Тихо. «Водяного неба» много кругом, но на юге и к востоку можно наблюдать над самым горизонтом очень светлое, даже блестящее облако. Оно было в середине выпуклое, а концы его сходились за горизонтом. Выделялось это облако очень резко, но при первом же внимательном рассмотрении в бинокль становилось ясно, что это не могло быть землей. Не отблеск ли это земли, покрытой ледником.

Мое благое намерение двигаться быстрее не осуществилось. Дорога отвратительна, с глубоким снегом, под которым много воды Полыньи все время преграждают нам путь. Одну мы обошли, через другую переправились, у третьей, несмотря на все поиски, переправы не нашли и решили ночевать. Прошли сегодня на юг не больше трех — четырех километров, хотя ходили целый день. Весь день туман и тот матовый свет, от которого так сильно болят глаза. Сейчас эту тетрадь я вижу, как сквозь кисею, и горячие слезы текут по мои» щекам. Иногда приходится прерывать свое занятие и залезать головой в малицу, где в темноте боль мало-помалу затихает, и можно открыть глаза. После четырех часов дня ветер перешел в северо-восточный, полыньи начало разводить, и прибавилось над горизонтом черноты. Пробовали достать дно, но по-прежнему безуспешно. Спущенный в воду линь отклоняется на север, уходя под кромку льда. Опять появились чайки, утром видели двух нырков, а вечером в полынье выставал тюлень. Убить ничего не удалось, хотя я решил теперь брезговать даже чайками. Луняев в полынье видел маленькую рыбку.

Взломанный лед

25 мая выяснилось, что обхода нет нигде. Приходилось так или иначе переправляться. Впереди, в расстоянии одного километра, предстояла опять неминуемая переправа на каяках, с долгой перегрузкой всего имущества.

За день продвинулись на юг не больше трех километров, причем два раза пришлось плыть на каяках и раз итти по довольно сносной дороге. Когда кончилась вторая полынья. Альбанов, пользуясь случаем, вылез на лед взять полуденную высоту солнца. После недолгого вычисления была получена широта 82°21′, Альбанов даже не поверил. своим вычислениям, но, проверив их, убедился, что все обстоит правильно. Это был сюрприз. Вскоре к наблюдателю подошел еще каяк. Альбанов поздравил прибывших с хорошей широтой. В ответ и они поздравили с праздником, объявив, что дорогой убили медведя. Это ли не праздник? Последний раз медведем лакомились на судне в прошлом году и с тех пор только мечтали об этой дичине. И вдруг, когда осталось так мало провизии, когда пошло на топливо все, вплоть до запасных весел и последней пары белья (правда, полного паразитов), вдруг в такой критический момент удалось добыть полтораста кило великолепного мяса! Вместе с мясом путешественники получили и топливо, так как медведь оказался очень жирным.

Медведя нашли на том месте, где Альбанов высадил Регальда, считая, что трех человек при имеющемся грузе для маленького каяка слишком много. Оставляя Регальда ожидать следующего каяка, Альбанов дал ему свою винтовку и четыре патрона. Когда подошедший каяк брал Регальда, неожиданно подошел медведь, который и был убит Кондратом. Пришлось свежевать медведя. Великолепную шкуру сняли вместе с салом на топливо, мясо же разделили тщательно, как самые лучшие мясники. Даже кровь собрали в чашки. Вечером путники наслаждались мясом в жареном, сыром и вареном виде, восклицая: «Вот это праздник!»

Весь следующий день стояли на старом месте, заготовляя впрок медвежье мясо. Варили и жарили целый день. Делали также опыты сушки мяса на ветре. Наевшись досыта, все стали бодрее и предприимчивее. Погода в этот день была хороша, светило солнце и дул попутный северный ветер.

В десять часов вечера 26 мая свернули лагерь и за пять часов бодро прошли пять километров. Остановились у поломанного льда, дальше двигаться было некуда. Днем началась сильная метель, намела у палатки сугробы снега.

Из-за этой метели весь день 27 мая пришлось простоять на месте. На другой день она стала утихать. Ветер сначала перешел на юг, а потом на восток. В 12 часов дня пошли к переправе через ряд трещин, и каналов. Дорога оказалась невозможной. Все намучились за день, как никогда.

В это время глубокий снег, уже начавший таять, оседал с шумом Целыми пластами. Под снегом была вода, в некоторых местах до 25 сантиметров. Прошли не более четырех километров и промокли До нитки. Нарты поминутно вязли в глубоком снегу, и их приходилось вытягивать четырем или пяти человекам. Утром измеряли глубину моря, но, вытравив линя метров 159, дна не достали. По направлению линя было видно, что лед движется. Такой путь естественно не способствовал хорошему настроению.

28 мая Альбанов писал в дневнике: «Положение наше, конечно; не особенно завидно, — это я сознаю сам. Поэтому я не особенно удивился, когда сегодня вечером, сначала Контрад, а затем еще человека четыре выразили желание, бросив нарты и каяки, итти не лыжах вперед. Хотя бросать каяки я считаю опасным или, во всяком случае, преждевременным, но тем не менее, противиться желанию «лыжников» я не мог. Я только постарался объяснить им, что они могут очутиться в очень рискованном положении, бросивши в океане; хотя бы и покрытом льдом, наши каяки, на которых так хорошо плыть. Как они будут жить, если даже доберутся до земли, без теплого платья, без топора, посуды и массы других вещей, которые лежат в каяке? «Лыжники» приумолкли, но я вижу, что не убедил их. Палатку мы уже начали резать понемногу на растопки, и думаю, недалеко то время, когда мы с нею расстанемся. Она слишком громоздка, особенно намокшая. Осталось 16 мешков сухарей, т. e 130 килограммов. Это — главная провизия. Затем идет немного молотого гороха, мясо медвежье и патроны. Патроны — главный груз после сухарей. Ну, что можно из этого бросить?

Четверг, 25 мая. Опять бесчисленные каналы, трещины и полыньи. Лед поломан до невозможности. Невольно припоминаю, что Нансен, подходя к земле, встретил, кажется, такой же поломанный лед. Но почему-то все полыньи тянутся с востока на запад и нет ни одной мало-мальски длинной полыньи попутной?

Луняев убил двух тюленей. Тюленье сало для топлива лучше, чем медвежье. Его легче разжечь, меньше требуется для этого растопки, а когда оно разгорится и поддонник достаточно нагреется, то жир только подбрасывай. Горит сильным пламенем, причем фитилем служит зола, которая тщательно сохраняется нами в поддоннике.

Ветер северо-западный, и нас несет на юго-запад, в чем я убедился, вытравив сегодня в воду 80 метров линя с грузом. В последнее время движение льда на юг стало очень заметно. Взяв сегодня полуденную высоту солнца, я получил широту такую, что лучше и желать не могу: 82° 8,5'. Ошибки нет, я в этом убежден. Положительно счастье улыбается нам… или строит какую-нибудь каверзу.

Пятница, 30 мая. С утра северо-западный ветер, пять баллов; После завтрака началась сильная метель, и все небо покрылось облаками. Тем не менее мы в 10 часов утра спустили на воду каяки, переправились через полынью и пошли по очень плохой дороге. Но и дальше опять полыньи, — и переправы приходится делать чуть ли не каждые полчаса.

Давно уже не встречаем больших полей, по которым можно итти часами. Встречаемые теперь поля таковы, что с одной переправы видна следующая, метров 150–200. Не о таком ли лед упоминает Нансен, сравнивая его с рыболовной сетью? Если бы посмотреть на лед с высоты птичьего полета, ячеями этой сети был бы небольшие поля, отделенные друг от друга трещинами каналами. Во всяком случае наша сеть такова, что только бы выбраться извне.

За день отчаянной работы нам удалось пройти не более трех километров. Но все же нас продолжает нести со льдом на юг.

Сегодня полуденная высота солнца дала широту 82° 0,1', а теперь, когда я пишу дневник, мы уже, должно быть, пересекли 82 параллель.

Странное дело: на моей карте северная оконечность Земли Рудольфа нанесена на широте 82º 12'. Следовательно, теперь, когда наша широта 82°, я нахожусь от этой земли или к востоку или к западу, — вероятно, западнее, так как в противном случае пришлось бы весь дрейф «Анны» отнести к востоку. Нас сносит на запад: это я могу видеть и по моему никуда не годному хронометру, и по господствующим ветрам, и по направлению выпущенного в воду линя. На моей карте Земли Франца-Иосифа на Земле Рудольфа нанесены две вершины более 360 метров. Если бы эти вершины были нанесены правильно, я должен бы увидеть их более, чем за 35 миль. Однако я ничего похожего на землю не вижу. Что бы я дал сейчас за заслуживающую доверия карту и за хороший хронометр! Надо внимательно смотреть на горизонт.

Сейчас 7 часов вечера. Стоим у полузажатой полыньи. Опять началась метель. Разведку придется отложить до более благоприятной погоды. Сегодня и вчера видели несколько раз нырков, а сегодня даже перешли три медвежьих следа.

Суббота, 31 мая. Утром, только что напились чаю, слышим: кричит Максимов, что за полыньей стоит медведь. Мы с Лунязвым взяли винтовки и под прикрытием торосов подкрались почти к самой полынье, но все же стрелять было еще слишком далеко. А медведь стоит и только воздух носом тянет. Он почуял вкусный запах горевшего тюленьего сала, но ближе подходить не решался. Когда вы увидите на фоне торосов медведя, только чуть-чуть отличающегося от них желтизной, то прежде всего вам бросятся в глаза три точки, расположенных треугольником: два глаза и нос. Эти точки то поднимаются, то опускаются, и с их помощью медведь исследует незнакомое существо или предмет. На этот раз инстинкт самосохранения взял верх над любопытством и голодом. Постояв минут пять, медведь повернулся и собрался уходить. Пришлось стрелять. Медведь упал, но тотчас же поднялся и побежал. Мы продолжали стрелять «пачками». При некоторых удачных выстрелах медведь подпрыгивал и даже раз перевернулся через голову. Но вот он уже, по-видимому, не может подняться, начинает кататься и свирепо грызет лед. Наконец, он успокоился и лежит неподвижно. Спустили два каяка и поплыли через полынью. Вдруг наш «мертвый» медведь поднялся и быстро пошел на утек, что твой иноходец. Мы вернулись обратно, пожалев зря выпущенных патронов, а Контрад отправился в погоню. Хотя мы решили уже, что «этого медведя не едят», но все же я послал на помощь Контраду Смиренникова, так как по такому ломаному льду одному ходить опасно. Минут через сорок вернулся Смиренников и сообщил, что медведь далеко не убежал, и мертвый лежит в полынье.

Да, сегодня удачный денек. Ветер с севера. Полуденная высота дала 81°54′. Бросили лот и, мне кажется, достали дно на глубине около 200 метров.

Много летает нырков; один раз пролетела стайка в девять штук. Летают белые чайки и глупыши. Тюленей выставало целый день тоже много и даже по два и по три зараз. Положительно земля должна быть где-то недалеко. Слишком большое оживление вокруг нас на льду, на воде и на воздухе.

А на горизонте ничего не видно. Впрочем не так. Теперь, когда мы так страстно желаем увидеть землю, мы видим ее 3 каждой тучке, в каждом ропаке или в светлом пятне на горизонте. Вот-вот, ждем, станет горизонт яснее и мы убедимся, что далеко на горизонте — земля, во всей ее прелести. Но проходит некоторое время, уносится тучка, ясно в бинокль мы рассмотрели ропак, и от наших островов не осталось и следа.

Лед находится в движении: полынья, у которой мы вчера остановились, сегодня неузнаваема. Куски льда отламываются от нашего поля, уносятся к противоположной кромке полыньи, и наше владение понемногу уменьшается. Лед за полыньей состоит из мелких льдин. Ходили на разведку и убедились, что по нужному нам направлению итти положительно нельзя. Не могу себе и представить, как мы дойдем.

Сегодня у нас идет «стряпня». Из медвежьего мяса, почек, сала и кишок мы наделали таких колбас, что самый взыскательный гастроном облизал бы пальцы. Я это говорю не с голоду, так как теперь мы сыты до отвала. Медвежье мясо мы варим и сушим впрок. Убитый сегодня медведь велик, не менее трех метров от кончика носа до хвоста. Шкура очень хороша. Хорошие деньги можно бы взять за нее «там», где живут люди. Жалко, а приходится бросать: не брать же с собой такую тяжесть, когда мы почти готовы побросать самое необходимое. Ночью поднялась сильная метель, при крепком северном ветре.

Воскресенье, 1 июня. Сегодня мои именины. Едва я проснулся, спутники поздравили меня с этим событием и пожелали… ну, что можно пожелать в нашем положении? Конечно, земли, как можно скорее, а остальное — приложится само. Регальд, наш повар, решил отпраздновать мои именины, закатил такой именинный стол, что у всех от одного вида потекли слюнки. Во-первых, все получили по громадному куску великолепного бифштекса с поджаренным луком. На второе — по большому куску сочной колбасы; на третье был чай с сушеными яблоками. Чувствуют себя именинниками положительно все. Да и помимо именин для радостного настроения есть основание. Ветер по-прежнему северный, и нас несет на юг. Хоть и не ходи вовсе пешком, а сиди в своем «купе»-палатке.

Хотя солнце только временами проглядывало сквозь облака, все-таки удалось взять его высоту, и широта получилась 81°49,5'.

Нас очень быстро подает на юг. Меня смущает одно обстоятельство, о котором я стараюсь умолчать перед своими спутниками. Если лед быстро идет на юго-юго-запад, то, значит, нет преград на его пути. А ведь эти преграды ни более ни менее, как острова, к которым нам следует стремиться. Ведь если мы радуемся нашему дрейфу, то только ради этих островов. А их-то, по-видимому, и нет там, куда движется лед. Теперь, когда мы, достигнув широты Земли Франца-Иосифа, продолжаем двигаться на юг и тем не менее не видим и намека на острова, становится ясно, что нас проносит мимо этой земли. Проносит, конечно, по западной стороне. Нам необходимо итти на восток, но как пойдешь по этим льдинам, все время находящимся в движении относительно друг друга? Лед переставляется ежеминутно, прямо на глазах. Одна полынья закрывается, другая открывается, льдины меняются местами, как будто какие-то великаны на большой доске играют в шахматы.

Идя на разведку и переправившись через несколько каналов, мы увидели на одной из льдин следы лыж. Сначала мы были поражены, но пересчитав число следов и рассмотрев их внимательнее, мы убедились, что это наши же следы, проложенные раньше, но только льдина переставлена на другое место. Вот и извольте итти по такому льду! Во время разведки видели свежие следы медведицы с двумя медвежатами и трех взрослых медведей. Летают нырки и глупыши. Луняев убил тюленя, но пока его собирались доставать, он утонул.

Пользуясь прояснившимся на несколько минут горизонтом, я взял высоту солнца и — получил широту 81°42,5'. Значит, за сутки нас подало к югу на семь миль. Недурно, Положим, и ветер сегодня крепкий. По-старому ничего не видно похожего на землю. Раньше я ждал ее в южной части горизонта, но теперь внимательно осматриваю его кругом, не исключая и севера. Где мы можем быть? Неужели находимся по восточную сторону островов? Нет, это немыслимо! Мы должны быть по западную сторону Земли Франца-Иосифа, где-нибудь к северу от Земли Александры. Только бы не попасть слишком к западу! Тогда наше дело будет хуже: можем «промазать» мимо Земли Франца-Иосифа и не попасть на Шпицберген. Но этого трудно ожидать. Вероятнее всего мы находимся севернее Земли Александры. По описанию Нансена, это земля низменна и покрыта снегом или ледником. Немудрено, что мы ее сейчас и не видим.

Острова Рудольфа и другие, лежащие к северу, по всей вероятности, остаются много восточнее. Если это предположение верно, то положение наше хуже, чем мы желали бы. Я предпочел бы попасть на путь Нансена, так как об этом пути мне хоть немного известно Знаю, что там есть моржи, медведи и птицы, следовательно, мы там не умерли бы с голода. Земля же Александры совершенно неизвестна мне, и ее северные берега у меня нанесены пунктиром, как они были нанесены и на карточке Нансена. Но поживем — увидим!

Забились в палатку и ждем перемен, благо мяса у нас теперь довольно. Ветер не утихает, и «на дворе» сильная метель.

Среда,4 июня. И сегодня, как вчера, продолжает дуть сильный северный ветер. Метель и мокрый снег. Погода такая, про которую говорят, что «хороший хозяин и собаки на двор не выгонит».

Сыро и в палатке. Снег и лед над ней подтаивают, и вода копится в образовавшейся яме. Третьего дня переставляли палатку на новое место, но сегодня у нас опять мокро. Подстилки, малицы, совики и даже одежда намокли, хоть выжми. Озябшие, сидим мы в своей палатке, как обложенные компрессами, и мрачно молчим. Просушить имущество в такую погоду нечего и думать, и мы только переодеваем малицы задом наперед и жмемся поближе к нашей печке. Эта новая печка сделана по образцу утопленной; она требует много топлива, — тюленей только добывай. Хорошо, что в полынье выстает много тюленей, и топливо у нас всегда будет. Луняев стреляет артистически, и мы ему уже обязаны многими тюленями.

Сегодня, выйдя из палатки, я на другой стороне полыньи увидел медведя. Он тоже заметил меня и, подняв голову, с удивлением следил за мной. Я стал прятаться за ропаки, надеясь, что он подойдет поближе, но медведь был осторожный, ближе подойти не пожелал.

Ни вчера, ни сегодня определиться не удалось. Но нас продолжает нести на юго-юго-восток, в чем я убедился, вытравив в воду линь с грузом. К вечеру непогода стала утихать.

Намереваемся распрощаться с одной нартой и одним каяком, так как они пришли в совершенную негодность. Мы убедились, что в трех каяках можем поместиться все десять человек, а если два каяка связать вместе, то не страшны никакие волны. Провизии у нас, не считая медвежьего мяса, осталось только 100 килограммов сухарей, один-два килограмма соли и полтора килограмма сухого бульона. Затем идет теплая одежда, лыжи, посуда и наша драгоценность, вся наша надежда — оружие и патроны. Сейчас воспользуемся поправившейся погодой и начнем сушить на ветре намокшую рухлядь и сушиться сами.

Четверг, 5 июня. Погода меняется: северный ветер затих и потянул слабый восточный. Опять настала туманная и мглистая погода, тот особенный матовый свет, казалось бы и не сильный, при котором так невыносимо болят глаза.

Кажется, никогда мы не были окружены таким количеством полыней, разводьев и каналов, как теперь; они то зажимаются, то раздвигаются, меняют свое направление. Все они покрыты мелкобитым льдом, «кашей», и плыть по ним невозможно. Много летает нырков и визгливых белых чаек. Ох, эти чайки! По ночам они не дают мне заснуть, суетясь, ссорясь и споря между собой около выброшенных на лед внутренностей тюленя. Они как будто бы следят за нами, издеваются над нашим положением, хохочут до истерики, визжат и свистят.

Дна мы не достали и сегодня, хотя два раза бросали лот. Лот неизменно показывает на юг. К вечеру подул опять северный ветер. Что же, лучше на юг, чем на север!

Пятница, 6 июня. Сегодня полуденная высота дала 81° 0,1'. Удивительно, но это так. Таким образом, выходит, что за неделю стоянки на одном месте, мы продрейфовали со льдом к югу на целый градус! Это движение льда нельзя объяснить только северными ветрами, так как трудно предположить, Чтобы лед, под влиянием одного только ветра, в продолжение целой недели двигался по восемь с половиной миль в сутки. Нет, здесь не обошлось без течения, в этом я почти убежден.

С уменьшением широты до 81° еще настойчивее является вопрос: где мы? Я уже решил, что мы дрейфуем западнее Земли Франца-Иосифа. Итак, мы действительно покинули судно на 60-м меридиане и после этого, во время нашего страшно медленного движения на юг до восемьдесят второй параллели, нас сильно снесло на запад, чего и надо было ожидать. Но на моей карте Земля Александры показана много севернее восемьдесят первой параллели. Если бы мы не проходили западнее архипелага Земли Франца-Иосифа, то теперь должны бы быть вплотную прижаты к его берегам. А между тем мы не видим даже ничего похожего на землю, да и дна не можем достать своим двухсотметровым линем. Остается, значит, только два предположения: или моя карта ни к черту не годна, или мы дрейфуем где-нибудь между Землей Александры и Шпицбергеном, при чем уже миновали Землю Гилис, не видав ее. Может быть оба предположения верны? Во всяком случае очень возможно, что нам не удастся «ухватиться» за Землю Александры, и тогда — прощай мечты о мысе Флоры, о джексоновских постройках и о провизии, может быть, случайно сохранившейся там. Тогда, значит, прямым рейсом до Шпицбергена? Успеем ли мы в этом году? Выдержат ли каяки и нарты этот путь?

К вечеру ветер переменил направление и посвежел. Замечаем, что в полыньях начинают выставать тюлени более крупные, чем раньше, но убить не удалось ни одного: слишком они осторожны. Постоянно летают нырки и белые чайки. Сегодня уничтожили четвертый каяк и самую ломаную нарту. Пойдем дальше на три «подводы». Маловато у нас остается сухарей, маловато.

Суббота, 7июня. Стоим на старом месте. Это у нас вроде нансеновского «лагеря ожидания». Только вопрос, дождемся ли мы чего-нибудь, а если дождемся, то чего?

Сегодня убили в полынье тюленя, самого большого из всех убитых нами. Весил он не менее 60–80 килограммов. Похлебка из него вышла чудесная.

Стаи нырков становятся все многочисленнее; сегодня вечером я видел стайку в 15 штук, пролетевшую на север. Всех этих птиц я называю «нырками» только потому, что они, как нырки, издали похожи на уток, но на самом деле это не утки. В то же время и не нырки. Они черного цвета, шейки их короче утиных и клюв не утиный, а острый, как у ворон. Грудь и брюшко — белые. Одни из них величиною с утку, а другие много меньше, но по виду совершенно похожи на больших; только клюв у них короче и не так похож на вороний. Большие, если ранены, даже кричат как-то по-вороньи. Маленькие, когда сидят стайкой, очень мило щебечут. Это — очень подвижные существа. Чайки попадаются трех пород, преимущественно белые, очень скандальные, шумные существа, не дающие нам спать ни днем, ни ночью».

Земля

Нансен раскинул свой лагерь ожидания, почти отчаявшись найти землю. И лагерь наших путешественников был скорее лагерем отчаяния. Было уже 8 июня, но признаков земли на горизонте никто не видел. 9 июня Альбанову удалось взять высоту солнца: широта оказалась равной 80°52′, и долгота 40°20′. Еще немного и будет достигнута широта южной оконечности Земли Франца-Иосифа.

Вечером этого дня Альбанов забрался на высокий ропак, чтобы посмотреть на горизонт и, как всегда, убедиться с отчаянием, что земли нет. В этот раз, кроме обычных «островов», которые он много раз видел кругом и которые в конце концов оказывались или торосами или облаками, заметил на юго-востоке нечто новое. В волнении Альбанов присел на льдину и поспешно дрожащими руками начал протирать и бинокль, да и глаза. Что-то новое! Это была резкая серебристо-матовая полоска, немного выпуклая вверх, идущая от самого горизонта и постепенно теряющаяся влево. Самый «носок» ее, прилегающий к горизонту, особенно ясно и правильно выделялся на фоне неба. Нет, это не облако! Эти правильные очертания и цвет точно такси же, какой бывает у луны днем, — не походили на облако.

Светло-матовая правильная полоска больше всего напоминала аккуратный нежно-белый мазок тонкой кистью по голубому фону. Нечто похожее Альбанов видел четыре дня назад почти в том же направлении, но не столь ясно. Неужели же желанная земля наконец! Ночью Альбанов раз пять выходил посмотреть в бинокль и каждый раз находил этот кусочек луны на своем месте. Иногда он был виден яснее, иногда слабее, но главнейшие признаки, т. е. форма и цвет оставались теми же. Несомненно — это земля.

Утром следующего дня погода была на редкость хороша. Земля была видна еще яснее. Теперь Альбанов припомнил, что и Нансен описывал виденную им издали землю, — восточную часть земли Франца-Иосифа — в виде матового щита, лежащего выпуклостью вверх. Но ведь эта земля казалась именно таким же матовым щитом, лежавшим выпуклостью вверх. Видна была только одна правая половина его; но это зависело от направления, с которого замечена была земля, и от освещения.

Как не похожа казалась эта земля на то, что все ожидали увидеть, рассматривая горизонт почти два месяца.

Эта земля казалась сказочной, фантастической, далекой от действительности. И ее странный, ненатуральный, лунный цвет, правильная, как по лекалу, очерченная форма, совершенно не давали понятия о расстоянии, отделявшем путников от этой земли.

Утром при очень хорошей погоде, кроме замеченной накануне земли, которая, по-видимому, была не очень высока, левее на восток виднелось еще несколько отдельных вершин. Эти были гораздо дальше, но и много выше первой земли. То уже были не ледники, а высокие гористые острова синевато-темного цвета. Вершины их временами закрывались туманом, очертания были неопределенны, и должно быть, благодаря струящемуся влажному воздуху казалось, что эти вершины колеблются. Но в общем они не меняли своей формы. До этих гористых островов было, по-видимому, очень далеко, они виднелись только благодаря хорошей погоде и своей высоте.

Трудно, почти невозможно было сказать, сколько миль могло быть до земли.

До дальних гористых островов казалось что-нибудь около пятидесяти или шестидесяти миль. Но расстояния до ближайшего острова Альбанов не мог определить. Ветер дул южный. Должно быть из-за этого движение льда на юг приостановилось. Медлить было нечего. В четвертом часу дня пообедав, стали укладываться, чтобы сразу же идти к земле.

Шли до девяти часов и прошли километра три — четыре На общем совете решено было не ставить палатки до самого острова. Выставало много тюленей, летали нырки к острову и от него. Видели несколько медвежьих следов. Все это очень подбадривало, подгонять не приходилось; шли к земле и к земле уже видимой. Накануне удалось убить тюленя и трех нырков, которых сегодня и ели. Попробовали сделать силок для ловли надоедливых чаек, но ни одна из этих «истеричек» не попалась. На ночлег остановились под открытым небом, только положив на лед лыжи и сделав навес из парусины. Увы, ни в этот, ни в следующий день до земли не дошли. 10 июня Альбанов занес в свой дневник:

«Вечер. Сидим в палатке, хотя до острова не только не дошли, но, по всей вероятности, даже стали дальше, чем были вчера. «Благими намерениями дорога в ад вымощена»… Погода туманная, по временам мокрый снег, иногда переходящий в дождь. С восьми утра до трех часов дня прошли не более двух — трех километров Снег мокрый и липкий — «не дорога, а клей», говорят мои спутники. Про переправы и вспоминать неприятно, — ни пешком, ни вплавь! Промокли и решили ставить палатку. Убили тюленя, от которого собрали две миски крови, и из крови и нырков сделали очень хорошую похлебку.

Когда мы варим чай или похлебку, то закатываем и того и другого по полнешенькому ведру, а ведро у нас большое. Остатков от этих порций обыкновенно не бывает. Сегодня утром съели ведро похлебки я выпили ведро чая; в обед столько же. И сейчас, за ужином, съев — больше чем по 400 граммов мяса, с нетерпением дожидаемся, когда вскипит еще ведро чая. Аппетиты у нас не волчьи, а много больше, это что-то ненормальное, болезненное.

Несмотря на то, что пищей мы теперь не обижены, вчера была обнаружена пропажа трех килограммов сухарей. Подобные пропажи, но в меньших размерах, я замечал и раньше. Надо ли говорить, как они меня огорчают, даже раздражают! Объявил, что за пропажу будут отвечать все, так как я буду принужден уменьшить порции. Но если я кого-нибудь поймаю на месте, преступления, то собственноручно застрелю негодяя, решившего воровать у своих товарищей, находящихся в тяжелом положении.

О, как страстно хочу я попасть на этот остров! На нем окончится наш двухгодичный дрейф со льдом, вместе с тем окончится и наша постоянная зависимость от ветров, течений и полыней. Мы уже сами будем располагать своим движением вперед. На острове мы собираемся устроить хорошую «баню». Шутка ли сказать, что за два месяца пребывания на льду ни разу не мылись, и, конечно, имеем ужасный вид. Один раз, беря высоту солнца, я в большом зеркале секстана увидел свою физиономию — прямо испугался! Какая-то черная, блестящая, как шагрень, пленка лупилась на моем лице и отставала целыми пластами. Таковы мы были все. Когда же стали сдирать эту пленку, отстававшую только местами, то стали походить на татуированных. Про единственную пару белья, которая была у каждого, про брюки, теплые вязаные рубашки и пиджаки и говорить нечего. Вся наша одежда кишела насекомыми…

После обеда пошли на разведку. Картина представилась сравнительно благоприятная. За четырьмя полыньями, через которые предстоит завтра переправиться, дорога пойдет лучше. Совершенно особенный лед: ропаки на нем черные, грязные, с приставшими кусками водорослей, песку и даже камней. Снег уже сильно разъеден и стаял. Видели много совершенно свежих медвежьих следов.

11 июня. Сегодня удалось сделать хороший переход, шесть километров. Стоим теперь на льдине, окруженной полыньями и мелкобитым льдом. Горизонт очистился, и можно видеть наш остров-глетчер. Расстояние до него, как и раньше, я определить не могу: необычайная., странная форма и обманчивый цвет положительно не дают понятия о расстояний.

Следующий день принес одни неприятности.

Во-первых, у семи человек, в том числе и у Альбанова, разболелись глаза. Во-вторых, за день ушли не больше двух километров. Все время — переправы через полыньи, забитые мелким льдом и «шугой». Приходилось каяки вместе с нартами и грузом спихивать в эту кашу, самим садиться верхом на груз и, расталкивая лед веслом, перебираться через полынью. Во врем одной из переправ случилось несчастье — Луняев со Смиренниковым утопили одну из двух имевшихся винтовок «Ремингтон». Это разгильдяйство и нерасторопность страшно возмутили Альбанова: это было второе ружье, утопленное во время пути. Осталась только одна такая же винтовка, для которой имелось много патронов. Маленькую магазинку считать нечего, так как для нее осталось не более 80 патронов.

В этот день стояла ясная солнечная погода, при слабом северном ветре. Пробовали определиться, но из этого ничего не вышло: вместо солнца Альбанов видел больными глазами какое-то расплывающееся, пятно, а горизонта и совсем не видел.

«Ох, эти глаза! Они заставляют меня бездеятельно сидеть в то время, когда нужно итти и итти вперед. Остров, по словам наиболее зорких, сегодня виден очень хорошо. Когда мы переправились через полынью — мимо нас пролетели две гаги. Летели они от острова. Вообще все птицы летят по этому направлению, и это дает мне основание надеяться, что и видимый нами остров не так уж мертв и пустынен, как он кажется издали. Запас тюленьего мяса подошел к концу, сегодня на обед было выдано свареное раньше медвежье мясо, а на ужин варили похлебку из сушеного медвежьего мяса. Сахар вышел весь уже несколько дней назад. Теперь мы пьем чай со ржаными сухарями и находим, что если и дальше будет так продолжаться, то было бы недурно. Но, увы, запасы чая и сухарей быстро уменьшаются. Чая осталось только на несколько дней. Итти приходится теперь так: с высокого тороса сначала намечаешь путь, выбирая, места, где возможно перейти или переплыть, и стараешься выбирать льдины по возможности большие. Часто приходится, перебросив на другую сторону канала длинную лямку, самим переходить по зыбкому льду на лыжах и, перейдя канал, перетягивать через него каяки на лямках. При этом каяки кренятся, застревают в каше, и большого труда стоит их вытянуть на лед. Люди поминутно проваливаются, но, вылив из сапог воду, сейчас же принимаются за прерванное дело А остров почти так же далек, как и раньше».

13 июня прошли восемь километров. На этот раз попадались большие льдины, покрытые глубоким снегом. Под снегом было много воды, по-прежнему морской. Провизия ужасающе убывала. Вечером пришлось высыпать в ведро последнюю заварку чая. Утром завтракали только остатком чая с сухарями, обед состоял из сухарей и теплой воды, разбавленной консервированным молоком; к ужину удалось убить трех нырков; из них сварили похлебку, прибавив в ведро немного сухого бульона.

К вечеру «зрячие» увидели остров, так как горизонт немного прояснился. На этот раз он был опять на северо-востоке. Лед, по-видимому, носило взад и вперед около острова приливом и отливом. В этом заключалась причина такой массы мелкобитого льда в полыньях. Можно было думать, что этой каши ближе к острову будет еще больше.

Измена

Дни шли за днями, а остров все еще далек. 15 июня была мглистая холодная погода. Снялись в 9 часов утра и шли до 12 дня, пройдя километра четыре. Матрос Контрад, шедший у передней нарты, выйдя на тонкий лед, внезапно провалился в лунку, сделанную тюленем и засыпанную снегом. При этом он запутался в лямке, и его прикрыло нартой. Все бросились на помощь, обрезали лямку, оттащили нарту и выволокли Контрада, промокшего до нитки и хлебнувшего даже воды. Пришлось ставить палатку и отогревать утопленника.

Сухарей оставалось только 50 килограммов. Охота в последнее время была неудачна. На обед пришлось дать одни сухари с горячей водой, в которой развели последнюю баночку консервированного молока. На общем совете постановили итти на разведку как можно дальше, и, если результат окажется неблагоприятным, то бросив палатку и все, что только возможно, и почти с пустыми руками итти быстрее. Жаль было бросать имущество: быть может предстоит зимовка на этих островах. Без него будет трудно. Пошли на разведку. В этот решающий момент судьба улыбнулась путешественникам: в километре от стоянки удалось убить двух тюленей. Все повеселели и решили подождать бросать имущество. Не судьба, — говорили они.

За день 15 июня прошли не более двух километров. В той же полынье, где накануне убили двух тюленей, утром убили еще двух. Переправились через полынью и решили остановиться вследствие густого тумана Пока ставили палатку и разводили огонь, Луняеву удалось убить еще. пять тюленей. Насколько удалось рассмотреть, место стоянки находилось на небольшой льдине, окруженной со всех сторон мелкобитым льдом. Нигде не видно было дороги. Пришлось ждать, благо тюленей было много. «Может быть, ветер переменится и подожмет нас ближе к острову или хотя сожмет эту отвратительную кашу из мелкого льда — заносил в дневник Альбанов: «Что делать? Что предпринять? Дождаться ли улучшения дороги или случайной попутной полыньи, или же, побросав все, на лыжах с котомками на плечах пойти к острову? Но без каяков остаться невозможно! Нам могут попасться пространства свободной воды, через которые невозможно будет перебраться иначе как в каяках. Пробовали сложить все имущество в один каяк и тянуть его ввосьмером, но перегруженная нарта завязла в снегу, не говоря уже о том, что нарта такого груза не выдержит больше одного дня. А без нарты пришлось бы бросить и каяк. Этот опыт окончательно укрепил меня в решении — из оставшихся каяков не бросать ни одного. Лучше будем итти медленно, но без риска очутиться на льдине, окруженной со всех сторон водой, не имея возможности переплыть на остров. Не надо отчаиваться. Понемногу, но настойчиво, мы должны когда-нибудь подойти к острову и подойти со всем оставшимся необходимым имуществом. Нет, что бы мне ни напевали «лыжники», а каяков я не брошу, или, по крайней мере, своего каяка не брошу. А если кто думает иначе, то я насильно к себе и к каякам никого не привязал. Так и объявил своим спутникам.

В шесть часов вечера пошли дальше. За два с половиной часа прошли километров пять. Остановились на небольшой, старой льдине, на которой нашли первый раз в этом году пресную воду. Только что успели поставить палатку, — как прибежавший Конрад сообщил, что за ропаками лежит большой морж. Морж лежал у самой полыньи, но, как мы осторожно ни подкрадывались, он ушел в воду до выстрела.

Вторник, 17 июня. Замечательный день. На меня сегодня, как «на бедного Макара», свалилась такая «шишка», от которой долго, кажется, не приду в себя. Вчера с вечера два человека — фамилий их называть не буду — вызвались отправиться утром на поиски дороги и попросили позволения взять с собой сухарей. Это у нас было принято делать из предосторожности. Утром я проснулся в половине четвертого и разбудил разведчиков, после чего опять уснул. Проснувшись к завтраку, я узнал, что разведчиков еще нет. В 12 часов дня я уже начал беспокоиться, и мы решили пойти по их следам на поиски. Когда мы стали собираться, то обнаружили очень неприятный сюрприз: оказалось, что разведчики взяли с собой пару лучших сапог Луняева, почти все теплые вещи, принадлежавшие Максимову, мешок сухарей весом в 10 килограммов, двухстволку и все дробовые патроны. Я бросился к своему каяку и увидел, что взяты еще дюжина коробок спичек, бинокль, единственный имевшийся у нас (очень полезный, так как при нем был маленький компасик), и запаянная жестяная банка с почтой и документами. На забыли «разведчики» прихватить и единственные наши часы, принадлежавшие Смиренникову. Взяли они и мои хорошие лыжи, оставив взамен ломаные.

Не могу описать нашего негодования при этом открытии. Все порывались сейчас же бежать на лыжах в погоню за ворами, и, если бы их удалось настигнуть, то безусловно они были бы убиты. Но я остановил пылких товарищей по несчастью, потому что погоня была бы бесполезна. За восемь часов беглецы, вероятно, ушли далеко, догнать их невозможно, не говоря уже о том, что тогда мы потеряли бы и оставшееся имущество, так как лед все время переставляется, и дороги обратно к каякам между торосами нам не найти. Теперь волей-неволей приходилось бросить палатку и нарту с каяком. Без палатки обойтись не трудно, но с двумя каяками на восемь человек будет уже труднее. Самое большее в каяках могли поместиться семь человек и то — если связать оба каяка вместе и не брать на них нарт. Бросили мы каяк, написав на нем предварительно «Св. Анна», бросили нарту, палатку, еще кое-что и отправились в путь. Когда мы отошли километра три, у нас одновременно сломались две нарты, причем у одной поломка оказалась очень серьезной. Пришлось четверым вернуться обратно за брошенной нартой. Напившись чаю, заварку которого мы нашли, перебирая патроны, мы починили сломавшуюся нарту и в десять часов отправились дальше. Полнейший штиль и туман».

Шли до трех часов утра и прошли еще километров пять. Дорога сносна; начинали попадаться полянки, на которых снег почти стаял. Преимущественно — это молодой лед. Закинув магазинку за спину, Альбанов уходил далеко вперед и в поисках дороги забирался на высокие торосы. Когда путь был обеспечен километра на два — на три, он возвращался к каякам и помогал на переправах. Вместо выброшенной палатки, для ночлега пришлось пользоваться парусами от каяков, делая из них с помощью лыж и весел нечто вроде навеса, а каяки ставили в виде закрытия от ветра. Утром 18 июня все проснулись поздно, около девяти часов. Погода была хорошая, и солнце ярко светило. Остров-ледник был хорошо виден на юго-юго-востоке. Вид его, неестественный, серебристо-матовый и голубоватый, по-прежнему смущает всех. Правее виднелась какая-то светло-коричневая полоска — или низкий мысочек — отмель или отдельный низменный островок.

Дорога сносна. В этот день удалось убить еще одного тюленя, за обедом ели два блюда: суп и котлеты. Пошли дальше около часа дня и шли до шести часов, пройдя километров пять. Вследствие густого тумана и дождя пришлось остановиться. Делать кровлю с тремя защищающими от ветра стенами теперь наловчились очень скоро; отсутствие палатки было неощутительно. С палаткой даже больше возни, да и тяжела она. К тому же погода стояла достаточно теплая. На снег теперь приходилось класть ряды лыж, на которые постилались куски брезента, служившего раньше «полками», защищающими каяки. Получалось очень недурное помещение с «массой воздуха и света», по выражению Альбанова. Когда в полдень он брал высоту солнца, то в предметную трубу секстана, заменяющую теперь бинокль, видел что-то очень похожее на две человеческие фигуры километрах в восьми. «Я не особенно стараюсь догнать беглецов. Если бы мы их догнали, то было бы два выбора: или покончить с ними судом «Линча», или простить преступников. Я склонен думать, что мои спутники настояли бы на первом. Простив же их, мы брали бы на себя большую обузу, так как нарта и некоторое нужное имущество уже брошено. Непонятно и бессмысленно мне кажется это бегство. Ведь я никого силой не держал, и желающие могли уйти не воровски, а поделив честно остатки нашего снаряжения. Но беглецы предпочли обокрасть нас, унести с собой наши частные вещи и нелепейшим образом забрать все документы и почту. Взяв с собой двухстволку и все дробовые патроны, они пульных патронов взяли только десять штук. Едва ли это достаточно, принимая во внимание возможность частых встреч с медведями. Но любопытно, куда они пойдут? Ни тот, ни другой не знают, где мы находимся, где мыс Флора и где Шпицберген».

18 июня предполагалось выйти из лагеря с вечера, но до двух часов ночи погода была очень туманная и дождливая. Вышли только в три часа и до семи часов утра успели сделать пять километров; В два часа дня снова тронулись в путь. Всюду по пути молодой лед с неглубоким снегом и невысокими редкими торосами. Итти было тепло. Альбанову на разведке приходилось раза по два возвращаться назад, прокладывая лыжами прямые пути к намеченной цели. Но его спутники заметно утомлялись. Такие сравнительно большие переходы им были трудны. Не раз он замечал, как спутники, думая, что, уйдя за торосы, Альбанов не видит их, останавливались, ложились у каяков и грелись на солнце с самым беззаботным видом. При виде больших полей они успокоились, полагая, что такая дорога вероятно будет до самого острова. Когда Альбанов убеждал их двигаться быстрее, они успокаивали его, говоря, что «торопиться некуда, успеем». Эта беззаботность угнетала вождя маленькой партии. Нужна была его настойчивость, чтоб двигаться быстрее, не упустить времени.

22 июня он отмечает: «Еще недавно спутники мои «скулили» и падали духом, уговаривая бросить нарты и итти налегке. Они даже не хотели замечать, что мы к острову все же подвинулись порядочно. Сегодня за день в два приема мы сделали не менее десяти или двенадцати километров. Остров так приблизился, что завтра к ночи мы надеемся добраться до него. Неужели возможно такое счастье? Погода сегодня дивная. Солнце печет, идем в одних вязаных рубашках и без шапок. Подтаивает и оседает снег, слышно, как сбегает на лед вода. Свет ослепителен, а над ледником даже сияние. Почти у всех болят глаза. С охотой не везет. Мало попадается чистых полыней, да и тюленей в них нет. Но в одном месте я спугнул гревшегося на льду моржа, а в другом месте, среди большого поля, — тюленя, вылезшего в лунку. Остановились на ночь, полные надежд на завтрашний день. Что-то будет?

Среда, 25 июня. Положение отвратительное. Сейчас утро. Стоим в ста метрах от отвесного обрыва ледника. Обрыв этот совершенно; вертикальный, тянется с запада на восток, насколько видит глаз. Он ровен, прям, как бы обрезан по линейке, голубовато-чистого цветам Выше, над обрывом, видна та «лунная» выпуклая поверхность, которая так долго смущала нас своим неестественным видом. Она очень полого спускается к западу и поднимается к югу горбом. Подошли мы к этому острову с запада, против низкого мыска, как и ожидали, еще третьего дня, т. е. 23 июня. Мысок этот не был покрыт ледником, это он представлялся нам в виде коричневой полоски на горизонте. Но вот начался отлив. Лед стало разводить. К довершению несчастья подул из-за мыска юго-западный ветер, который, постепенно крепчая скоро завыл, как бешеный. Если бы здесь были большие поля льда! то беда была бы не велика; утихнет ветер, сожмется лед, только из всего. Но нас окружал мелкобитый лед. Наибольшая льдина была метров восьми в диаметре. Через несколько минут картины нельзя! было узнать. Между нами, очутившимися на двух разных льдинах я расстоянии около километра друг от друга, и островом образовалась! полынья, которая увеличивалась ежеминутно. Лед быстро и ветром и сильным отливным течением несло на северо-восток. По свободной роде заходила крупная зыбь, которая крошила лед еще мельче и обдавала нас потоками воды. Пробовали мы было соединиться с помощью каяков и переплыть, если возможно, свободную воду, но оказалось, что об этом и думать не приходится. Каяки трепало, как щепки, заливало крутой волной и грозило ежеминутно прорвать обшивку мелкими льдинами, которые носились по волнам. Скоро мысок скрылся из вида. Громадная бурная полынья теперь простиралась с запада на восток, насколько видел глаз. За полыньёй возвышался неприступный берег ледника.

Делать нечего. Завернулись мы в парусину и завалились спать. Конечно, наша восьмиметровая нетолстая льдина могла переломиться, но мы против этого не могли ничего предпринять. К счастью, этого не случилось. К вечеру ветер затих, а к одиннадцати часам ночи лед приливом опять прижало к острову вплотную, но уже милях в восьми восточнее пологого мыска, по которому только и возможно было высадиться на остров. Четыре человека с другим каяком соединились с нами. Мы очутились как в мышеловке. Вокруг — мелкий лед вперемежку с «шугой», спасительного мыска даже не видно, а впереди отвесная стена в тридцать метров высотой, на которую не забралась бы и обезьяна. Сейчас мы получили по полкружке сухарей и запили их теплой водой. Осталось у нас на восемь человек два килограмма сухарей, двести граммов сухого бульона и меньше килограмма соли Это — вся наша провизия. Тюленей мы не видим уже несколько дней, медведей тоже давненько не видели. Нырки, правда, летают, но дробовка украдена, убить же нырка влет из винтовки — дело мудреное. Хотя мы и добились желанной цели, но, пожалуй, при нашем положении я предпочел бы быть в восьми милях от этого неприступного острова, в море, у хорошей полыньи, на которой выстает много тюленей. Да, теперь, пожалуй, и я начинаю падать духом. К довершению несчастья, я уже четвертый день чувствую сердечные припадки, и меня сильно «мутит».

На земле Аленсандры

Положение казалось безвыходным. Еще один сильный ветер — и лед отойдет от земли, раскрошится, а кучка людей почти без провизии будет быстро поглощена безжалостной стихией. Однако произошла благодетельная перемена. 26 июня Альбанов радостно занес в дневник: «Прочел сейчас написанное» 25 июня и вижу, в каком отчаянном положении мы были тогда, даже не подозревая, как легок выход. Сейчас мы сидим уже на острове, под нами не лед, с которого не сходили почти два года, а земля, камни и мох. Мы сыты до отвала, и двадцать семь больших, почти как гуси, жирных гаг висят на лыжах, ожидая очереди быть сваренными. Более двухсот крупных гагачьих яиц мы уже съели за два дня, но в ямке недалеко лежит их Целая груда, а охотники пошли за новыми гагами и за свежими яйцами. Но опишу подробнее, как произошла эта новая перемена в нашем положении».

Когда казалось, что истощенным людям остается только два выхода: или итти опять на запад к низкому мыску, от которого они были отброшены, по мелкобитому, зыбкому льду, во многих местах не выдерживающему тяжести человека, ежеминутно рискуя провалиться и потонуть, или же сидеть и ожидать голодной смерти, Альбанову пришла в голову мысль — осмотреть хорошенько обрывы ледника не найдется ли в этой ледяной стене какого-нибудь места, где можно забраться на ледник? Такое местечко, действительно, нашлось, и даже не очень далеко от стоянки.

Это была трещина, шириною до двух метров, идущая во всю вышину ледника и под острым углом к направлению его. Трещина была, по-видимому, старая. В течение, может быть, нескольких лет в нее намело снега, который заполнял ее. Вместе со стенами ледника снег образовал крутой желоб. Делая топором в этом снегу ступени и забивая в него для опоры гарпун, путникам удалось, наконец, забраться на желанный остров. Кое-как по этому желобу они втащили и нарты. Постепенно, с помощью веревок вещь за вещью на тридцатиметровую высоту было поднято все имущество, не исключая каяков и нарт. Только подняли последний каяк, как льдина, служившая как бы пристанью для выгрузки, лопнула, перевернулась, и лед начало отливом отжимать от острова. Но теперь это уже было безразлично, о льдине никто уже не думал.

«Какой большой горизонт открывается отсюда, с вершины ледника, — воскликнул Альбанов. — Около острова еще видна вода, и отдельные льдины окружены каналами и полыньями, но чем дальше, тем меньше воды, теряются из вида торосы и отдельные ропаки, к уже сплошной лед тянется до горизонта. Там где-то далеко-далеко нашел себе могилу наш спутник Баев в поисках «ровнушки до самого острова», а еще дальше стоит во льдах «Св. Анна» со своими тринадцатью пассажирами»…

Сварив наверху ледника последние двести граммов бульона и съев по полкружке сухарей, отправились к мыску. Надо было торопиться, так как провизии оставалось только по полкружке сухарей на человека. Необходимо было найти что-нибудь съестное, пока люди еще не обессилели от недоедания, а найти еду можно было только там, на низком черном мысу, куда, было видно, летели птицы. Ледник же представлял собою такую же мертвую пустыню, как и луна, на которую он так походил. Луняев и Альбанов пошли вперед налегке на лыжах, взяв с собой только винтовку и патроны. Оставшимся же было приказано немедленно итти по следам и взять с собой только один каяк, погрузив в него все необходимое на первое время. Альбанов убеждал спутников не терять ни минуты времени, так как завтра уже нечего будет есть. Еще неизвестно, что ожидает всех впереди.

Поверхность ледника была идеально ровна и покрыта слоем снега в два — три сантиметра. По такому пути тащить каяк было также легко, как итти порожнем. Часто ровная поверхность ледника бывает обманчивой. Иногда в ледниках бывают широкие трещины большой глубины, занесенные сверху тонким слоем снега. Такие снежные мосты очень трудно заметить, и необходимо принимать всякие предосторожности, чтобы не провалиться в трещину. А это может сулить гибель. Поэтому Альбанов настаивал, чтобы люди шли с нартами строго по нашим следам, не сворачивая в стороны. Альбанов же с Луняевым шли друг от друга на расстоянии сорока метров, связавшись крепким линем. Для того, чтоб лучше прощупывать дорогу, они4 сняли с лыжных палок кружки.

Над ледником висел туман, не было видно даже обрыва, но когда туман рассеивался, то можно было заметить далеко-далеко на востоке синеющий вершинами очень высокий остров, по-видимому, не покрытый ледником. Трещины попадались довольно часто, но не широкие и легко проходимые. Мертвая, торжественная тишина царила. вокруг. Полнейший штиль и тепло. Ни одна птица не пролетела вовремя пути и не видно было ни одного следа. Положительно — «лунный остров».

Но вот уклон к западу стал круче и, наконец, через три с половиной часа хода впереди под горой показался черный мысок. Два товарища прибавили ходу и быстро побежали под уклон. Правая, северная часть этого мыска переходила в отмель, усеянную камнями. Вот ледник остался уже за ними, — под ногами земля. Какой-то сильный шум стоял над ней. Глаза у обоих болели, все виделось, как сквозь кисею. Путники совершенно растерялись в этой сказочной обстановке. Вместо льда — под ногами непривычная чернота. Вместо тишины ледяных полей, изредка нарушаемой криками чайки, — непрерывный оглушительный шум. Только прислушавшись, можно было понять, что этот шум производят бесчисленные птицы, которых ни Альбанов, ни Луняев не могли рассмотреть по своей слепоте.

«О, какой торжественной музыкой показался нам этот птичий шум! Это гимн жизни Отдельные голоса совершенно сливаются в могучие звуки. Трудно поверить, что так могли кричать птицы. Неужели способны были издавать такие звуки эти гаги и чайки, которых наконец-то мы стали замечать? Они сидели на бесчисленных лужах и озерках большими стаями, тучи их перелетали с места на место и терялись где-то в камнях, где не могли уже их заметить наши завешенные «кисеей» глаза. Мы переходили вброд быстрые потоки воды, радовались каждому камешку, как дети, восхищались длинными водорослями, плававшими в воде, и вдруг на одном пригорке мы увидели даже несколько маленьких желтых цветов!

В одном месте из-под самых ног неожиданно выпорхнула с гнезда и полетела гага. Мы увидели четыре яйца, величиной с гусиные. Ура! Сыты будем. Мы были так счастливы, что забыли все бедствия и лишения во время странствования по льду. Этот маленький кусочек земли, лежащий далеко-далеко за полярным кругом, на 81° широты, показался нам земным раем. Солнце светило радостно, и, казалось, даже птицы своим шумом и гамом приветствовали нас с благополучным прибытием на эту первую цветущую землю.

Идем дальше на запад. Сзади величественно поднимается гора ледника, подернутая легким туманом, но наших спутников не видно на ней. Увидев в одном месте трех гаг, Луняев выстрелил в них, но «промазал». При этом нам показалось, что в ответ на выстрел послышался человеческий крик. Мы остолбенели от удивления… Не может быть! На этом пустынном острове — и вдруг люди? Но крик повторился. Всмотревшись пристально своими больными глазами, мы увидели бегущего к нам и машущего шапкой человека. Когда он приблизился, мы узнали одного из беглецов. Плача навзрыд, он просил у нас прощения, сознаваясь, что поступили они оба необдуманно и нехорошо. Лицо его выражало такое раскаянье и испуг, что на него было жалко смотреть. Мы с Луняевым, отойдя в сторону, стали советоваться, как поступить?

Припомнились все неприятности, причиненные побегом, припомнились брошенные каяк и нарта, покража документов и одежды, вспомнил я свое обещание собственноручно расправиться с уличенным вором… но вид преступника был так жалок, так умоляюще смотрел он на нас… И в то же время так хороша была эта земля, так празднично и торжественно мы были настроены… И ради прихода на эту гостеприимную землю мы простили беглецов. Со слезами радости бросился несчастный благодарить нас за прощение. Услышав выстрел и свист пули, пролетевшей случайно мимо «логовища», беглецы подумали, что мы стреляем по ним и стали кричать. Мы пошли к этому «логовищу». Это название слишком громко для того места, где проводили время беглецы. Они поместились в ямке, сделав нечто вроде низкого заборчика из лыж, палок, парусиновых брюк и мешка от сухарей. Тут горел небольшой костер, а кругом валялись гагачьи шкурки, которые беглецы снимали с убитых гаг, не желая щипать перья. В стороне, в яме же, лежали яйца, а на лыжах висели очищенные и выпотрошенные гаги. Другой беглец встретил нас здесь. По радостным лицам он догадался, что они прощены. Смущенный и растроганный он тоже стал просить прощения.

На мысе оказалось довольно плавника, даже сухого. Сейчас же весело запылал костер; хозяева начали угощать нас яичницей с гагачьим жиром. Надо сказать, что все украденные вещи оказались в целости, кроме сухарей, которые давно были съедены. Даже большая жестяная банка с документами и почтой оказалась нераспечатанной, хотя беглецы очень нуждались в посуде для варки пищи. Яичница, хотя и без соли, оказалась превосходной. Долго после этого мы лежали' у костра и разговаривали. Рассказали нам беглецы, как в пути, когда они спали, на них сделал нападение медведь. Он переплыл полынью, у которой они лежали, и уже вылезал на лед. когда они случайно проснулись. Убили медведя из двухстволки пулей в упор. Только около пяти часов утра мы решили укладываться спать, а завтра итти, навстречу оставшимся на леднике.

Часов в 12 дня 26 июня Луняев с одним из беглецов пошел на лыжах на поиски. Поднявшись по вчерашнему следу на половину вышины ледника, Луняев увидел такую картину: стоит каяк, около которого сделан шатер из парусов и «полок», и в нем сном безмятежным почивают наши путники. Оказывается, они подошли к этому месту еще вчера, и, хотя мыс отсюда виден как на ладони, почему-то решили остановиться на отдых. Забыты были мои увещания торопиться, все отошло на задний план, все было забыто с моим уходом. Одна только забота была перед ними: как бы поскорее остановиться и завалиться спать. Остановились бы и раньше, на верху ледника, да боялись, что я могу их там не найти, а это не входило в их планы. Сегодня утром они. оказывается, проснулись в восемь часов, поделили остатки сухарей, Максимов не забыл завести хронометр, и… опять легли спать. Таким образом, они проспали за это время 19 часов.

Поевши гаг и яиц, принесенных Луняевым, «сонливцы» тронулись дальше. Только к девяти часам вечера они приплелись к месту, назначенному для лагеря. Когда я стал укорять их за лень и нежелание помогать мне в общем спасении, они пререкаясь и перебраниваясь, только старались свалить вину друг на друга.»

Утром 27 июня, около 8 часов, Альбанов послал четырех человек за оставшимся на леднике каяком, остальные же занялись устройством лагеря, охотой и собиранием яиц. Сам же Альбанов отправился на разведку к южной стороне мыса. Альбанов не мог понять, где они находятся.

Свободная от льда земля представляла собою западную оконечность какого-то очень большого острова, сплошь по-видимому, покрытого высоким, ровным глетчером. Северная часть земли была низменна, но к югу она поднималась террасами. Альбанов пошел около подножия ледника, где снег еще сохранился и лежал ровным, плотным пластом. Ширина земли в этом месте была километров десять— двенадцать. Часа через два Альбанов вышел на южный каменистый берег, возвышавшийся в этом месте над уровнем моря метров на двадцать. Снег почти со всей земли уже стаял, и только местами еще виднелись пятна его. Всюду сбегали к морю ручьи. Чудная картина открылась перед глазами человека, недавно сошедшего со льда. Когда он подошел к обрыву берега, вместо надоевшего за два года льда, до самого горизонта раскинулось свободное море. Солнце ярко освещало этот простор. Ходила зыбь. Лишь местами плыли одинокие небольшие льдинки, сильно разъеденные водой.

Влево шел берег, почти сплошь покрытый ледником, и лишь местами на мысах из-под снега чернели скалы. Нависшая мгла не давала рассмотреть очертание и характер берега дальше семи — восьми километров. Он был неприветлив и суров. Правее, на запад, берег был без ледника. Далеко на западе и на юго-западе виднелся в море сильно разреженный лед, который, по-видимому, выносился понемногу в открытое море на юг. Еще несколько туманных дней, — и не заметь путешественники вовремя «лунного острова», — они были бы вынесены с мелким льдом в море. Понятными становились и беспрестанное движение и поминутная перестановка льда, наблюдавшиеся перед тем, как открыт был остров: люди были у края льда, почти у свободного моря.

Пронзительный ветер, дувший с ледника и прямо сбивавший с ног, не дал Альбанову возможности продолжить разведки на запад, он принужден был повернуть обратно. По дороге удалось подстрелить из винтовки двух гаг, сидевших на гнездах, и найти шесть яиц. Часть их Альбанов употребил на свой обед. К пяти часам вечера вернулся в лагерь. Скоро подошли и охотники. Запас провизии за вчерашний день увеличился на тринадцать гаг.

В этот же день Шпаковский и Контрад на северо-западной оконечности острова сделали замечательную находку. Недалеко от моря они увидели небольшой каменный холм. Их поразила и заинтересовала правильная форма его. Подойдя ближе, они неподалеку увидели бутылку из-под английского пива, с патентованной завинчивающейся пробкой. Ребята сейчас же разбросали холм и скоро под камнями нашли железную банку, окрашенную коричневой краской. Под банкой такая же бутылка, какая лежала и около холма. На бутылке была приклеена бумажка с несколькими именами, написанными по-английски, а внутри была найдена записка на том же языке.

По-английски Альбанов понимал очень мало, но кое-как, вместе с Нильсеном и с помощью имевшегося краткого словаря, было разобрано, что английская полярная экспедиция Джексона, отойдя в августе 1897 года от мыса Флора для поисков земли, лежащей к западу от Земли Франца-Иосифа, прибыла на мыс Мэри Хармсворт, где и положила эту записку. В конце сообщалось, что на судне «Виндворт» все благополучно. Подписана бумага начальником экспедиции Джексоном.

«Вот разъяснение всех моих сомнений, полученное самым неожиданным образом, — отметил у себя Альбанов. — Значит, мы находимся на мысе Мэри Хармсворт. Это — юго-западная оконечность Земли Александры.

Завтра мы предполагаем перейти на южный берег и поскорее отправиться к мысу Флора, в имение Джексона, который, по-видимому, тут везде побывал. Теперь-то мы находимся на известном тракте. Провизии у нас имеется дней на пять, а за это время мы должны уйти далеко».

Понедельник, 30 июня. Вчера утром, около девяти часов, мы покинули наш лагерь и пошли на южный берег для следования дальше. Неохотно покидали мы этот гостеприимный клочок земли, сильно полюбившийся нам за три дня, проведенные на нем. Я пошел вперед и дорогой убил двух гаг.

К полудню мы были уже на берегу моря. Каяки были в исправности. Оба имели двойную обшивку, которая была снята с поломанных и брошенных каяков. Мой каяк поднимал, не считая груза и нарты, двух человек, и другой мог свободно поднять трех человек.: Нам предстояло решить: либо итти всем по леднику и тащить за собой тяжелый груз, либо разделиться на две партии, из которых одна шла бы по леднику налегке, а другая, в пять человек, плыла бы на каяках. При последнем способе мы могли бы двигаться несравненно быстрее и, плывя на каяках, имели возможность убить тюленя или нырков, которых много летает над водой, но на леднике не видно. Мы избрали этот последний способ передвижения. Место встречи мы назначили на виднеющемся вдали черном мысе, должно быть, в бухте Вейпрехта. Партии, шедшей пешком, я опять напомнил о мерах предосторожности во время путешествия по леднику. Я приказал связаться линем, при чем итти обязательно «гуськом» и прощупывать палками покров ледника. Спустили мы каяки, аккуратно уложили все имущество и отправились в путь. При самом отвале от берега на нас сделал нападение морж, высунувший свою громадную морду у самого каяка, но после выстрела он скрылся и больше не показывался.

Плыли мы хорошо, но и на леднике не отставали. Береговая партия недалеко шла от края ледника и была хорошо видна с каяков… Немного тревожили нас моржи. Местность не благоприятствовала сражению с ними. Слева была отвесная стена ледника вышиною до тридцати метров, без всякого берегового припая. Впереди и справа — чистая вода с очень редкими плавучими льдинами. Если бы моржу удалось пробить каяк клыком, то гибель была бы неизбежна, так как некуда было вылезти. Но пока мы двигались успешно и благополучно. Часов в одиннадцать вечера мы подошли к береговому припаю в бухте Вейпрехта и остановились на ночлег. Скоро подошла и береговая партия, и мы стали ужинать. Плавник мы взяли с собой с мыса Мэри. Скоро запылал огонь в нашей печке, и мы стали варить бульон. За день сделали хороший переход: от мыса Мэри мы прошли не менее 55 километров. Если бы и дальше итти таким же ходом, то через четыре дня мы могли бы быть на мысе Флора.

Каяки служат великолепно. Жаль, что нет третьего каяка, оставленного на льду. Тогда мы могли бы плыть все десять человек. Но, увы, его нет, а, следовательно, об этом и думать нечего.

А проклятые моржи то и дело показываются из воды. Удивительно отталкивающее впечатление производят они! Вся морда и шея в складках и морщинах, при чем на конце морды и на губах толстая длинная очень редкая щетина, нечто в роде усов. Но глаза, маленькие, налившиеся кровью, страшнее всего. Они смотрят на вас удивленно и угрожающе. В довершение всего, громадные клыки придают морде вид какого-то допотопного чудовища, которое как будто только и питается человечьим мясом. Показываясь из воды, моржи обыкновенно пыхтят и громко фыркают, и при этих звуках невольно хватаешься за винтовку. На льду они кажутся более безобидными, просто — громадная туша, нечто в роде бегемота. Но на воде они очень подвижны и ловки.

Вторник, 1 июля. Вчера в десять часов утра мы отправились дальше. У некоторых спутников опять замечается упадок энергии. Не хочется им итти, хочется пожить и отдохнуть на первой попавшейся скале, а не то и на льду. Напрасно я доказываю необходимость движения вперед, говоря, что сейчас море свободно ото льда, но мы не знаем, будет ли и дальше так же, что провизии у нас нет, чтобы прохлаждаться и отдыхать на голых утесах, что мы достаточно отдохнули на мысе Мэри. Мои уговоры, кажется, не убеждают. В ответ на них команда только уныло молчит, и столько безнадежного отчаяния и апатии в лицах, что прямо руки опускаются.

Но так или иначе мы отправились в путь. Берегом пошли Архиреев, Регальд, Смиренников, Губанов и Луняев.

На этот раз течение было встречное, и мы должны были усиленно грести, чтоб не отставать от береговой партии. Войдя в бухту Кэмбридж, мы вышли на лед и позавтракали. Следующее свидание с береговой партией было назначено на мысе Ниль, который отсюда хорошо виден.

Вся бухта, отделяющая этот мыс от западной части Земли Александры, была еще покрыта не взломанным льдом, и только местами отламывались небольшие льдины, которые и шли с течением вдоль кромки припая. Вдоль этой кромки плыли и мы для того, чтобы быть уверенными, что никакая полынья не разделит нас с партией, шедшей на лыжах. Мы с Контрадом поставили на своем каяке парусок и легко шли с попутным ветром. Но на другом каяке пришлось грести: мачту с того каяка мои спутники сожгли на леднике, когда остановились ночевать перед приходом на мыс Мэри. Теперь они были наказаны и усиленно гребли, даже не догадавшись сделать мачту из лыжных палок. Около шести часов вечера мы подошли к высокой ледяной горе, должно быть, сидевшей на мели. Забравшись на ее вершину, мы очень внимательно осмотрели местность, надеясь увидеть пешеходов, но нигде не могли их заметить, хотя кругозор с этой горы открывался большой.

В десять часов подошли к мысу Ниль и прошмыгнули на сильной зыби между массой льда в закрытую бухточку. Тут была тишина и даже значительно теплее: настоящее «тихое пристанище».

Мыс этот представляет собою небольшую площадку постепенно поднимающуюся по мере удаления от берега. Она была сплошь покрыта, как зеленым ковром, толстым слоем мха. Много ручейков прорезывало эту прелестную площадку по всем направлениям и сбегало в море. С двух сторон она была защищена очень высокими отвесными базальтовыми утесами.

Едва мы ступили на землю, как были оглушены непрерывным шумом, несшимся откуда-то сверху. Источник этого шума был незаметен; казалось, он исходил из самых утесов. Только можно было догадаться, что это шумят птицы, ютящиеся где-то высоко-высоко на отвесных утесах. На фоне этого однотонного гула периодически вырывались пронзительный свист, хохот и какие-то отчаянные крика.

Если вы поднимете взгляд наверх, то только после очень внимательного наблюдения заметите тучи каких-то едва заметных точек, носящихся на страшной высоте от утеса к утесу. Их так много и они так высоко, что скорее похожи на стаи комаров и мошек. Какие это птицы? Я заметил только два рода нырков, т. е. птиц, которых мы называли нырками. Кроме этих птиц, можно было заметить разные породы чаек. Если бы удалось забраться на эти скалы, то, думаю, можно бы набрать яиц столько, что их хватило бы для полного груза! корабля. Но как туда забраться?

Ни вчера, ни сегодня наши пешеходы не пришли. Не понимаю, что могло их задержать? У них имеется двухстволка, 27 патронов дробовых и 12 патронов пульных. Из съестного — одна гага. Сейчас Максимов и Контрад отправились навстречу пешеходам, взяв с собой винтовку, патроны и три вареные гаги. Сейчас ветер покрепчал, и из пролива населся лед, которым нас совершенно закупорило в нашей бухточке. Эх, упустим мы, кажется, благоприятное время для плавания. Придется опять браться за лямки и делать переходы по шесть или десять километров в день.

Ночью. Дело дрянь. Максимов с Контрадом вернулись только в 6 часов, вечера, проходив в оба конца 7 часов и сделав не менее 12 километров. Ни пропавших, ни их следов не видали. Мы уже приступили к устройству склада провизии, патронов и всего необходимого для пропавших, когда в 7 часов увидели их спускающимися с ледника. Их было только четверо не было Архиреева.

Прибывшие рассказали следующее. Со вчерашнего дня с Архиреевым началось что-то неладное. Он поминутно отставал, а иногда совсем не желал итти, садясь иди ложась на лед. Сначала ему не особенно доверяли, предполагая, что он притворяется. Когда его поднимали и вели силой, то некоторое время он шел, но потом опять ложился, говоря: «Хоть убейте, а не пойду с вами». На вопросы товарищей, что у него болит и почему он не хочет итти, он отвечал: «Болят глаза и легкие». Аппетит у него был, завтракал он вместе со всеми. Спутники не придавали значения жалобам Архиреева, но потом пришлось поверить, что он действительно заболел. К вечеру у больного совершенно отнялись ноги, как бы парализованные, и он лежал без движения, перестав даже отвечать На вопросы, или бормоча что-то непонятное. Человек положительно умирал. Тащить его на лыжах было тяжело, и потому все остановились на ночлег. Удалось убить пять нырков, которыми и поужинали.

Утром Архиреев еще подавал слабые признаки жизни, но двигаться и говорить не мог. Посидев около умирающего до десяти часов утра, спутники его пошли на мыс Ниль, так как опасались, что мы уйдем, не дождавшись их. В двенадцать часов, когда подошедшие поужинали и отдохнули, я отправил их к Архирееву, приказав привезти Архиреева сюда, если он жив. Нельзя было оставлять умирающего на льду, где, по их же словам, много медвежьих следов».

Один за другим

2 июля утром на леднике показался Луняев, опередивший остальных, а вслед за ним и другие. Архиреев, оказалось, умер. Хотели отвезти его на берег, но в это время лед относило; и ходившие за Архиреевым поспешили назад, оставив его на том же месте.

«Да в сущности не все ли равно, — замечает Альбанов, — где лежать покойнику? Сейчас я беру на каяки трех больных: Луняева, Шпаковского и Нильсена. У всех болят ноги, опухоль похожа на цынготную. Хуже всех выглядит Нильсен, который и с судна ушел больным; за ним следует Шпаковский. Лучше других Луняев. По берегу пойдут Максимов, Регальд, Губанов и Смиренников. Максимову я объяснил дальнейший путь и указал на карте: его я назначил старшим. Береговой партии оставляем магазинку, 70 патронов и пять вареных гаг из имевшихся у нас десяти. Погода, кажется, налаживается, и ветер перешел к северу. Сейчас нас от чистой воды отделяет полоса мелкобитого льда, шириною метров в сто тридцать. Этот лед сильно колышется, так как зыбь еще не улеглась, и нам предстоит еще нелегкая работа перетащить по нему наши каяки, не прорвав их.

Днем 2 июля. Вчера мы начали пробиваться к воде. Прибой сильно препятствовал этому, но через час работы нам удалось спустить каяки на воду и мы поплыли на наших славных «скорлупках» к мысу Гранта. До этого мыса было километров двадцать пять. Ветер был шквалистый, но вскоре мы поставили паруса и быстро побежали по волнам. На каяке Луняева связали две лыжные палки, из которых вышла отличная мачта, взамен сожженной. Холодный, шквалистый ветер и зыбь делают плавание менее приятным, чем раньше. Брызги все время обдавали нас, и, хотя мы закрылись кусками парусины, но сидели мокрыми.

Холодно. Несмотря на хорошо работающие паруса, мы частенько брались за весла, чтобы согреться. Моржи делали на нас нападения раза три. Высунется морж из воды метрах в ста и, громко фыркая, злобно и удивленно следит за каяками. Но вот он ныряет, и мы видим в прозрачной воде, как он идет к каякам, повернувшись на бок. Моментально мы оставляем винтовки, опускаем в воду длинные весла вертикально и начинаем отмахиваться ими. Нам видно, как морж начинает бросаться под водой вправо и влево, словно желая их обойти, но в конце концов поворачивает и отходит опять на прежнюю дистанцию. Только пуля заставляет прекратить нападение, и он скрывается.

К 12 часам ночи мы пересекли бухту Грэя и начали было уже огибать мыс Гранта. Внезапно из-за мыса подул сильный северо-восточный ветер, к которому пришло на помощь быстрое отливное течение, и не успели мы опомниться, как наши каяки стало относить от берега. Позабыв о моржах сбросили мы с себя парусину — и давай работать веслами. Мыс, который еще так недавно был от нас недалек, теперь оказался милях в четырех. Только к пяти часам утра удалось подойти к береговому припаю около мыса Гранта.

Дорогой нам посчастливилось убить 16 нырков, которых мы попробовали есть сырыми: ничего, есть можно, а если с солью, да сильно проголодавшись, то даже вкусно. Сейчас мы сидим под высочайшим утесом, у которого справа и слева поднимаются ледники, а к морю спускается большая каменистая площадка.

Береговой партии, конечно, нет, хотя мы плыли до мыса Гранта семнадцать часов и целый день уже сидим и дожидаемся их. Идет снег, и все закрыто мглой. Дорогой мы сильно промокли и за целый день не могли просушить свою одежду. Нильсен сильно болен, — он необыкновенно вял и беспомощен и, вообще, стал каким-то странным и походка не твердая, все время сидит молча в стороне. На ужин сварили нырков и разделили одну гагу.

Пятница, 4 июля. Продолжаем сидеть на мысе Гранта, ожидая береговую партию. Погода отвратительная. Сильный шквалистый ветер с востока, холодно, а временами еще поднимается метель. Ночью прояснило. Впереди, совсем недалеко, виден скалистый остров. Это не иначе, как Белль. Дальше на горизонте виден другой скалистый остров, но уже большего размера. Неужели это остров Нордбрук, на котором и есть мыс Флора? Судя по карте, это должен быть он, более ничего подходящего в этом месте нет. До него, должно быть, еще около 25 миль.

Да, мы находимся уже в виду мыса Флоры. Приближается время, когда выяснится, прав ли я был, стремясь к этому мысу, или все?., наши лишения, потери и труды были напрасны. Двадцать лет — срок большой. Может быть, за это время там и следа не осталось от построек Джексона. Но что было делать иначе? Куда следовало итти на Шпицберген? Но я не мог туда итти хотя бы потому, что в том направлении я видел с мыса Мэри Хармсворт разреженный плавучий лед, а у нас на десять человек было только два каяка. Делать большой обход? Но разве выдержали бы его эти люди, на которых я и сейчас, смотрю с тревогой? Надо видеть во что превратилось наше снаряжение и что осталось от него. Эти две оставшиеся нарты, которые ломались на первом километре от судна, состоят из обломков и. щепок, перевязанных по всем направлениям проволокой или веревками. От одежды остались лохмотья, грязные, пропитанные ворванью и полные насекомых; из провизии осталось меньше килограмма ржавой соли. Нет, о Шпицбергене нам и думать не следовало, по крайней мере в этом году. Может быть, нам следовало пожить на одном из пройденных мысов, как настаивали некоторые из моих спутников? Но чего могли мы там ждать? Тяжелой зимовки, без возможности устроить хотя сколько-нибудь сносное помещение.

без надежды пополнить наше снаряжение? Это было бы равносильно самоубийству. Прожить зиму в хижине, сложенной из камней без отопления, завешенной шкурой медведя вместо двери и шкурой моржа вместо крыши, могли такие здоровые и сильные духом люди, как Нансен с Иогансеном, но не мои несчастные больные спутники, которые не могут выдержать легкого сравнительно перехода в летнее время.

Нет, только один путь перед нами, одна цель, к которой мы должны стремиться и торопиться во что бы то ни стало, эта цель — мыс Флора. Пусть не найдем мы там построек, которые могли развалиться, но мы найдем развалины, восстановим их, пополним запасы провизии, благо у нас осталось еще много патронов, и перезимуем там в лучших, чем где-либо, условиях. За зиму мы исправим нарты, сделаем новые каяки, так как на каждом у нас по две обшивки, и тогда можно будет подумать о Шпицбергене или Новой Земле.

К вечеру погода стала поправляться, и метель прекратилась. Мы с Луняевым пошли на ледник посмотреть, не увидим ли нашей береговой партии. Ходили километров за шесть, но никого не встретили. Вернулись в 10 часов вечера и решили, если позволит погода, завтра отправиться на остров Белль. Ждать больше я не могу. Нильсен едва ходит, Шпаковский немногим лучше его. Луняев, хотя и жалуется на ноги, здоровее: у него не заметно той страшащей меня апатии, нет упадка сил и энергии, как у Нильсена и Шпаковского.

Что могло задержать пешеходов? Впрочем, разве они не отставали и раньше — и на леднике и на мысе Ниль, словом, везде, где могли? Разве они не высказывали желания остановиться и пожить где-нибудь подольше?

Суббота, 5 июля. В два часа ночи, пользуясь прояснившейся погодой мы отправились к острову Белль, придерживаясь кромки не взломанного льда. Только что мы отошли от мыса километров на пять, как погода опять испортилась. Пришлось грести без остановки в продолжение десяти часов против холодного восточного ветра и Против течения, подвигаясь вперед очень медленно.

В 12 часов дня, измученные, прозябшие и мокрые до нитки мы остановились около льда, казалось, неподвижного, километрах в четырех или пяти от острова Белль. Пообедав нырками, мы легли отдохнуть. Сильная метель закрыла остров, и дороги не было видно. От холода надели мы малицы и закрылись сверх того парусиной и полками. Проснулись мы в четыре часа дня. Погода за это время опять прояснилась, и каково же было наше разочарование, когда мы увидели, что большая льдина, на которой мы расположились, оказалась не береговым припаем, а отдельной плавучей льдиной! Остров Белль оказался от нас километрах в восьми или десяти. Пришлось опять грести. Нильсен грести не мог, и все время полулежал в каяке Луняева. Говорить он также не мог, у него, кажется, отнялся язык, и в ответ на расспросы он только мычал.

Недалеко от острова Белль, на одной из плавучих льдин мы увидели двух больших моржей и одного молодого. Молодой морженок был величиной с небольшую корову. Моржи спокойно лежали, греясь на солнце и даже не поднимали голов. Пришла мысль дать моржам на этот раз генеральный бой, и мы начали подкрадываться к ним под прикрытием льдин» Как мы постыдно удирали потом от этого боя, как торопливо вытаскивали на лед свои каяки вместе с больным Нильсеном! Нас соблазнял молодой морж, мясо которого, говорят, вкусно. Долго и аккуратно мы прицеливались и одновременно с Луняевым выстрелили. Если бы он лежал один, он бы и остался лежать на месте, но тут вмешались в дело два взрослые моржа. Один из них с фырканьем и злобным ревом бросился к каякам, а другой, — по-видимому, мать, — столкнул моржонка в воду. Все время отстреливаясь от нападающего на нас рассвирепевшего моржа, мы поспешно отступили на лед, куда едва успели вытащить каяки.

Тут началось нечто невообразимое: вся вода, окрашенная кровью, так и кипела. Моржи с ревом кружились около убитого моржонка. Он, по-видимому, тонул, и взрослые моржи поддерживали его для чего-то на поверхности воды, суетясь, то скрываясь под водой, то показываясь вновь. Один из моржей по временам со страшным ревом бросался в нашу сторону с таким угрожающим видом, что мы невольно пятились по льду назад и стреляли в эту группу. Такая кутерьма продолжалась минут пять, после чего все три моржа скрылись под водой. А у нас на пятнадцать патронов стало меньше!

Часов в девять вечера мы подошли к острову Белль. Выходя из каяков, мы убедились, что Нильсен уже не может ходить: он падал и старался ползти на четвереньках. Вопросов, к нему обращенных, он не понимал, — это было видно по глазам, которые стали совершенно бессмысленными и какими-то испуганными. Устроив нечто в роде палатки, мы внесли туда Нильсена и закутали в свое единственное одеяло. Он временами что-то хотел сказать, но у него, кроме мычанья, ничего не выходило.

Нильсен — датчанин. Он поступил на «Святую Анну» еще в. Англии при покупке судна. В течение двух лет он научился довольно хорошо говорить по-русски, но теперь в его мычании невозможно разобрать членораздельной речи. Когда мы сварили бульон и чашку его дали Нкльсену, он выпил полчашки, но потом опять лег.

Воскресенье, 6 июля. Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Лицо его было, как у живого; нашего товарища можно было принять за спящего человека, если бы не приоткрытые мертвые глаза и окоченелость тела. По-видимому, он умер тихо, спокойно, не приходя в сознание.

Часа через два или три мы вынесли успокоившегося товарища. из шалаша и положили на нарту. Метрах в трехстах от берега, на первой террасе, была сделана могила. К ней был подвезен Нильсен на нарте. Тут его и похоронили. Сверху наложили холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой могилой. Мы как-то отупели, зачерствели. Смерть не очень поразила нас, как будто произошло самое обычное дело. Только как-то странно была: вот человек шел три месяца, терпел, выбивался из сил, и вот он уже ушел… ему больше никуда не надо. Вся работа, все труды и лишения, — пошли насмарку. А нам надо еще добраться вон до того острова. До него еще целых двенадцать миль. И казалось, что эти две начать мкль — таксе большое расстояние, так труден путь, что Нильсен престо не захотел итти дальше, а выбрал более легкое. Но эти мысли только промелькнули в голове; повторяю, смерть товарища не поразила нас Конечно, это не было черствостью, бессердечием. Это было ненормальное, отупение перед лицом смерти, которая у всех стояла за. плечами. Как будто даже враждебно поглядывали мы теперь на следующего «кандидата», на Шпаковского, мысленно гадая, «пойдет он или уйдет раньше». Когда Шпаковский, посланный за плавником, пошел, временами запинаясь, кто-то из спутников закричал ему вслед: «Позапинайся ты у меня, позапинайся, За Нильсеном, что ли, захотел!» Это не было враждебностью к Шпаковскому, он никому ничего плохого не сделал. Это было озлобление более здорового человека против болезни, забирающей товарища, призыв бороться со смертью до конца. Такое «запинание» бывало и у меня по выходе из каяка, но обыкновенно после пяти минут гимнастики ногами, лежа на спине, все проходило. У Нильсена тоже началось с ног, потом стал плохо слушаться язык, а после он не мог уже и грести: не слушались руки.

Утром мы увидели гаг, летавших стайками по направлению северного берега острова Белль. В надежде найти там гнезда, а кстати посмотреть место, которое на моей карте называется «гавань Эйра», я пошел на север. Гнезд не нашли, так как берег тут каменист, занесен снегом и без мха, в котором гаги любят делать гнезда.

Вторник, 8 июля. Часа в три ночи мы отправились к мысу Флора. Погода была великолепная — тихая и солнечная. Все предвещало хорошее плавание. Весь пролив Мирса, отделяющий мыс Флора от острова Белль, был совершенно чист ото льда. Только далеко влево, в глубине пролива, виднелся лед. Пролив в этом месте широк — около десяти миль, но мы, не задумываясь, поплыли по прямому направлению к мысу Флора, который был хорошо виден. Провизии у нас было только по одному сырому нырку на каждом каяке, но, отправляясь, в путь, мы хорошо поели и никак не ожидали того, что произойдет с нами.

А произошло следующее. Часа через полтора, когда мы были приблизительно в середине пролива, подул сильный ветер, который быстро стал крепчать и через полчаса дул из пролива, как из трубы, разводя крутую зыбь. Вместе с ветром началось, по-видимому, и отливное течение тоже из пролива, и нас стало сносить в море. Еще недавно спокойного, как зеркало, пролива нельзя было узнать: понесло лед каяки заныряли по волнам, и нас поминутно окатывали срываемые ветром гребни волн. Каяки наши были легки, но на передней части их лежали тяжелые нарты, вследствие чего нас или ставило бортом к волне, или, когда удавалось держать каяк против волны, он сильно зарывался носом и принимал воду.

Незаметно в тумане и между пловучим льдом мы потеряли из вида второй каяк. Острова закрылись мглой. Бороться с ветром и течением на этой зыби было невозможно; мы решили подойти к какой-нибудь большой льдине. Так мы и сделали: выбрали побольше айсберг, пристали к нему с подветренной стороны и вытащили каяк. Насколько глубоко сидел в воде этот айсберг, не знаю, но над водой он возвышался больше четырех метров. Волны с шумом ударяли в эту ледяную скалу, но она была незыблема и только медленно шла по ветру.

Другой каяк мы не могли рассмотреть и с высоты этой льдины, да и мудрено было во мгле что-либо увидеть дальше тридцати метров. Забравшись на айсберг, мы воткнули в его вершину мачту и подняли флаг в надежде, что Луняев, увидя его, догадается также забраться на какую-нибудь льдину. О плавании на каяке нечего было и думать до тех пор, пока не утихнет ветер, а так как мы порядочно устали, то решили лечь спать. На верху айсберга было холодно и изрядно продувало, но у нас были две малицы, и мы прибегли к очень употребительному способу спанья. Надев малицы, мы легли на вершине айсберга, в небольшой ямке, друг к другу ногами так, что ноги Контрада приходились в малице за моей спиной, а мои за спиной Контрада. Сапоги мы сняли и были только в одних теплых носках. Теперь оставалось хорошенько подоткнуть полы обеих малиц, чтобы они закрывали одна другую. После этого мы втянули ноги и руки внутрь малицы, и никакой холод уже нам не был страшен. Получается таким образом нечто в роде «двухспального мешка». Тепло там до духоты и дышать приходится через воротник малицы, около которого и держишь голову. Зимой в мороз воротник от дыхания покрывается инеем и леденеет. Мы заснули и безмятежна спали не менее семи или восьми часов.

Пробуждение было ужасно. Мы проснулись от страшного треска, почувствовав, что стремглав летим куда-то вниз, а в следующий момент наш «двухспальный мешок» был полон водой. Мы погружались в воду и, делая отчаянные усилия выбраться из этого предательского мешка, отчаянно отбивались ногами друг от друга. К несчастью, мы уж очень старательно устраивали этот мешок, и полы одной малицы глубоко заходили внутрь другой. К тому же малицы перед этим были немного мокры в течение семи часов и, по всей вероятности, обмерзли. Мы очутились в положении кошек, которых, желая утопить, бросили в мешке в воду.

Принято говорить, что подобные секунды опасности кажутся | вечностью. Я не могу сказать, сколько секунд продолжалось наше барахтанье в воде, но мне оно показалось страшно продолжительным. Вместе с мыслями о спасении и гибели в голове промелькнули другие. Передо мною пронеслись картины нашего путешествия: гибель Баева, Архиреева, четырех человек пешеходов, Нильсена и Луняева со Шпаковским и вот — последние мы с Контрадом. После этого можно поставить «точку», если бы кто-нибудь вздумал рассказать о нас. Очень хорошо помню, что нечто в этом роде промелькнуло в голове, но сейчас же был и ответ на эту мысль: «А кто же узнает про нашу гибель? Никто»… Сознание возмущалось, протестовало против гибели. В этот момент мои ноги попали на ноги Контрада, мы вытолкнули друг друга из мешка, сбросили малицы, а в следующее мгновение уже стояли на подводной «подошве» айсберга, по грудь в воде. Кругом плавали малицы, сапоги, шапки и прочие предметы, которые мы поспешно ловили и швыряли на льдину. Малицы были так тяжелы от воды, что мы должны были поднимать каждую вдвоем, а одеяло так и не поймали, оно утонуло. Мы стояли на льду в одних носках, и ноги почти теряли чувствительность. Мы дрожали и от холода и от волнения. Зуб на зуб не попадал. Еще стоя в воде, я напрасно ломал себе голову, что же теперь делать? Ведь мы замерзнем.

Как бы в ответ на этот вопрос, с вершины льдины полетел в воду каяк, который или сдуло ветром или пол ним подломился лед. Не упади каяк или упади не так счастливо, — прорвись об острый, разъеденный водою лед, — я думаю, мы пропали бы на этой льдине, плывшей в море. Завернувшись в мокрые малицы, не имея провизии, дрожащие от холода, мы напрасно старались бы согреться, а потом уже вряд ли хватило решимости что-либо предпринять.

Но теперь мы знали, что делать. Побросали в каяк мокрые принадлежности туалета, выжали носки и куртки, надели их опять, разрубили нарту, и, взяв несколько кусков с собой, а остатки бросив в воду, сели в каяк и давай грести. О, с каким остервенением мы гребли! Не так заботясь о быстроте хода, как о том, чтобы хотя немного согреться, мы гребли до изнеможения, и только это, я думаю, спасло нас.

Туман рассеялся, и острова были видны. Ближайшим был остров Белль. Теперь до него было километров двенадцать или пятнадцать, но холодный встречный ветер сильно задерживал ход. Ноги и колени коченели от холода, так как им мы не могли дать никакой работы, а прикрыть было нечем. Через шесть часов нам удалось подойти к острову Белль. Первым делом принялись мы, как сумасшедшие, бегать по льду, стараясь согреть закоченевшие ноги; если бы кто-нибудь увидел нас в эту минуту, то без сомнения принял бы за бесноватых, — до того была дика эта пляска. Но согреться не удалось, так как место было совершенно открытое. Тогда мы, насколько возможно, выжали малицы и надели на себя, чтобы хоть немного защититься от пронизывающего ветра. Развели огонь, на что употребили дерево от нарты, лыжи, бинты из аптеки, словом все, что только могло гореть. На наше счастье около кромки льда летало и плавало много нырков. Нам удалось убить несколько штук; через час мы уже пили горячий бульон и с жадностью ели горячих нырков. Как будто стало легче. Я забрался с головой в мокрую малицу и, все еще трясясь от озноба, то дремля, то пробуждаясь, просидел у ропака до утра. Контрад же, кажется, так и не отдыхал; он продолжал «греться», бегая и приплясывая на льду. Снаружи малица на ветре немного просыхала, но внутри ничуть, от нее только пар валил. Утром погода стала лучше: проглянуло солнце, ветер затих совершенно, и море успокоилось».

Мыс Флора

Итак, из десяти спутников с Альбановым остался один. Партия растерялась почти у самой цели. Приключение на айсберге было последним испытанием. Следующий же день принес разительную перемену в положении. Запись 11 июля была занесена Альбановым в дневник уже на мысе Флора острова Нордбрук.

В маленьком теплом домике топится чугунная печь, жарко, но тем не менее я дрожу от озноба. У Контрада отморожены пальцы, и только сейчас я окончил делать ему перевязку.

Пищи у нас теперь довольно всякой. На тарелке лежат сухари, галеты двух сортов. Из галет, если их умеючи распарить, получается хлеб, настоящий белый хлеб. Но запишу все по порядку.

Девятого утром мы отправились к мысу Флора, от которого там неожиданно были отброшены в прошлый раз. Погода и теперь была прекрасная, тихая, солнечная, но мы уже больше не доверяли ей. Обогнув лед, окружавший остров Белль, мы поднялись по пролив Мирса вдоль льда до оконечности острова Мабелль, и только тогда начали пересекать пролив. Каяк с Луняевым и Шпаковским пропал. На том каяке была наша единственная винтовка, все патроны и некоторые документы. У нас же осталась двустволка и сорок патронов, из которых было десять пульных. Этих запасов нам, конечно, хватило бы ненадолго, и потому по прибытии на мыс Флора предстояло позаботиться об устройстве лука, стрел, различных капканов и силков.

Теперь, переплывая пролив на каяке, мы с опасением посматривали по сторонам, не покажется ли где-нибудь морж. С двустволкой, хотя бы заряженной пулей; плохо воевать с этим чудовищем. Подвигались мы медленно, хотя гребли старательно, и погода была очень хороша. Часов в девять утра мы были уже недалеко от острова и со вниманием всматривались в берега, стараясь найти хоть какой-нибудь признак жилья. От напряженного рассматривания нам иногда казалось, что мы видим на берегу дом, но, по мере приближения, мы убеждались, что это большой камень'. Я думаю, Колумб при высадке на открытую им землю волновался меньше, чем мы. Шутка ли: сегодня без одного дня три месяца, как мы идем к этой земле. И вот этот долгожданный, желанный мыс Флора у нас под ногами. Но вот беда, наши ноги подогнулись, и мы должны были лечь. Никогда еще не чувствовали мы такой слабости в ногах, как сейчас, когда мы почти достигли своей цели. Неужели именно теперь-то и подкараулила болезнь, и нас ждет судьба Архиреева и Нильсена?

Но и помимо того мы чувствовали себя скверно; только любопытство еще поддерживало нас. Мы легли на спины и начали усиленно дрыгать ногами, растирая их, потом прыгать, держась за вытащенный каяк, и минут через десять — пятнадцать такой гимнастики ногам стало лучше. Взяли двустволку с биноклем и пошли на поиски жилища Джексона.

Местность представляла собою громадную площадь, постепенно террасами поднимающуюся от берега к северу, где она была ограничена сплошной стеной идущих параллельно берегу высоких утесов. Площадь была волниста и поворачивала немного влево, так что не всю ее было видно. За стеной утесов на север спускался ледник, должно быть, во всю ширину острова: Он был виден, когда мы подходили на каяке, но с юго-запада его не было видно, так что весь остров производил очень приятное впечатление обилием земли.

Со скал с шумом сбегала вода, образуя во многих местах водопады, и по террасам изливалась в море многочисленными ручьями. Почва еще не просохла, было много грязи и воды. Местами площадь пересекали широкие и глубокие овраги, по дну их шумели потоки. На скалах птиц было видимо-невидимо, и непрерывный шум их положительно оглушал. Между камнями бегали маленькие серые птички, похожие на куликов.

Мы торопливо, поминутно спотыкаясь о камни, а иногда еще «запинаясь» больными ногами, шли вдоль берега на восток и жадно всматривались вперед. За поворотом показалось что-то в роде постройки, но скоро она опять скрылась за холмом. Пройдя еще триста метров, мы увидели, что за этим холмом как будто возвышается шест. Не могло быть сомнения, что мы подходим к самому интересному месту.

Но вот показался дом — настоящий бревенчатый дом с почти плоской крышей на один скат и с трубой. Да, это уже не развалины, а целый дом. Увидели еще дом и еще постройку — и были уже уверены, что здесь, если не город, то порядочный поселок, так как мы за дома впопыхах принимали и все большие камни. Мы были так заняты рассматриванием этого поселка, что не обращали внимания на ближайшие предметы. Вдруг, метрах в шестидесяти, около глубокого оврага мы увидели большой промысловый бот норвежского типа. Он был в полном порядке и лежал килем кверху. Рядом были сложены различные принадлежности — весла, решетки и прочее. Бежим дальше к самому большому дому, ожидая увидеть людей. Если бы мы их сейчас увидали, то, право, не удивились бы, так как мы серьезно вообразили себя в каком-нибудь промысловом поселке, о. существовании которого не знали. Мы не обращали внимания на то, в каком состоянии эти уже близкие теперь дома. Они казались нам новыми, может быть обитаемыми. Возможно, что сейчас откроется дверь, мы услышим незнакомый голос и увидим какого-нибудь норвежца или англичанина с трубкой в зубах.

Но, подойдя к дому, мы убедились, что он необитаем: все окна, были заколочены. Входная дверь была полуоткрыта и занесена снегом, который уже превратился в грязный лед. Нижние бревна тоже под снегом, но в верхней части дом производил впечатление недавно построенного. Но теперь мы не обращали еще внимание на детали: нас заинтересовали какие-то большие ящики, полузанесенные снегом, которые лежали у самого дома. Оторвав доску у одного из них, мы внутри увидели второй ящик, жестяной. Разрезали ножом жесть и — о, счастье! — внутри ящик оказался полон белыми сухарями, галетами. Сейчас же в наших карманах и во рту очутились эти чудесные галеты. Таких ящиков было пять, и не было сомнения, что все они с галетами. Для того, чтобы понять нашу радость при атом открытии, надо несколько месяцев получать ржаные сухари ограниченными порциями, а в течение полумесяца не видать ни крошки хлеба или сухарей и питаться одной мясной пищей без всякой приправы, кроме морской воды. Я раньше не придавал особенного значения хлебу и никак не предполагал, что по хлебе или даже сухаре можно тосковать, буквально тосковать, даже когда сыт от одного мяса. Читая описания зимовки Нансена и Иогансена, я находил несколько преувеличенными их мечты о сухарях. Но потом я понял, как ошибался. И теперь, когда мы нашли целых пять ящиков сухарей, мы были счастливы, как никогда.

Теперь мы обратили внимание, что к стене дома со стороны входа была прибита вертикально доска. К этой доске наверху была прибита другая, поперечная, на которой была четкая надпись латинским шрифтом: «Экспедиция старшего лейтенанта Седова 1913 г.» Вот тебе раз! Так мы, значит, находимся в становище Седова? Но почему здесь написано «1913 год», когда Седов отправился в том же 1912 г., как и мы? Странно…Под поперечной доской были привязаны две запаянные банки из-под какао. «Это почта, — догадался я, — должно быть, ждут прихода судна». Подойдя к двери, мы увидели надпись синим карандашом: «Первая русская полярная экспедиция старшего лейтенанта Седова прибыла к Кап-Флора 30 августа 1913 года и второго сентября отправилась в Теплиц-бай».

Теплиц-бай…Это название знакомо мне. Это на Земле Рудольфа. Пришли 30 августа, а 2 сентября ушли… По-видимому, ушли на собаках, иначе не выгружали бы этих ящиков и другого имущества, виднеющегося вдали. Но как они успели за четыре дня сложить этот дом; а еще удивительнее, как они успели в нем пожить и так его запустить. В доме был такой беспорядок, такая грязь, что трудно и вообразить. Грязный лед лежал слоем на треть вышины всего помещения, и в этот лед вмерзли обломки мебели, разные лохмотья, банки из-под провизии, грязная посуда и проч. Отложили осмотр до другого раза и решили итти далее к амбару, стоявшему метрах в шестидесяти от дома. Амбар этот представлял собою большую постройку, разделенную внутренней переборкой на две половины, каждая с отдельной дверью, но дверей не было, они были сорваны. Большей части крыши и потолка также не было. Внутри амбар наполовину был наполнен льдом, из-под которого высовывались ящики, ряды банок, бочки, большие железные бидоны, непромокаемая одежда, парусина и масса каких-то обломков. В другой половине, кроме перечисленного, высовывался из-подо льда зеленый каяк, хорошей работы. Сбоку была полуразрушенная постройка — сарайчик, в котором лежали мелко напиленные дрова.

Вокруг амбара была непролазная грязь и лужи воды. В этой грязи и в воде на большом расстоянии вокруг были разбросаны ящики с какими-то банками, банки без ящиков, бочки, ломаные нарты, обрывки сбруи, посуда и много еще разных предметов. Впечатление 4 в общем получалось такое: стоял амбар, в котором когда-то был устроен хороший склад — там одного только птичьего молока не было, — но вот случился пожар, прибыли пожарные, разобрали крышу и потолок, выбили окна и двери, разбросали кругом, как попало, весь товар, поломали, побили, залили все потоками воды, которая сейчас же замерзла, а потом ушли…Но пожара не было, это ясно. Стены и остаток потолка даже не очень почернели от времени, дерево было почти свежее.

Вскрыли мы несколько банок с консервами и нашли там свинину, селедки копченые и консервированные и мясо кролика. Попробовали на вкус: как будто только сейчас из магазина. Банки мы эти взяли с собой и пошли дальше.

На другой линии с домом и амбаром метрах в шестидесяти стояла восьмигранная постройка легкого типа. Каждая грань ее состояла из отдельного щита. Крыша у этой постройки была шатром, коническая, вход через отдельные сенцы, вся постройка была похожа на маленький цирк. Внутри стены обтянуты парусиной, а вдоль них были устроены койки. Здесь на полу был такой же слой льда, грязь и разрушение, как в первых двух постройках; валялись лохмотья и обломки мебели, ящиков и прочего хлама. На койках мы нашли нечто существенное и важное для нас: там лежали в ящике и прямо рассыпанные патроны для винтовки; нашлись и дробовые — для ружья двенадцатого калибра, как и наша двустволка. Между ними было несколько патронов, заряженных пулями. Находка, патронов была очень кстати, а это совпадение калибров прямо нас поразило. Право, недурно!

На койке же стоял большой аптечный сундук, полный всевозможных лекарств и перевязочных средств. Сундук этот из всех предметов наиболее сохранился, но пока нас заинтересовал только круглыми мятными леденцами, мы взяли их с собой «к чаю».

Между постройками и берегом была целая свалка: тут были порожние банки из-под разных консервов, кастрюли, тарелки, сковороды, чайники, ложки. Все это было грязно и поломано: не хватала ручек, крышек, носков, но между этими вещами попадались и годные, к употреблению. Здесь же валялись обрывки собачьей и конской упряжи. Вся эта куча напоминала развал на «толкучке». Ясно было, что мы обеспечены надолго всем необходимым и даже «предметами роскоши».

Теперь надо было подыскать себе приличную «квартиру». Ни в главном- доме, ни в амбаре, ни в «цирке» жить было нельзя в настоящем их виде. Напротив главного дома, в сторону к утесам стояла четвертая постройка, не менее странная, чем «цирк». Как потом мы рассмотрели, это была судовая рубка. Вокруг стен в расстоянии около тридцати сантиметров был воткнут ряд бамбуковых палок, образующий нечто в роде частой решетки, переплетенной проволокой и скрепленной планками. Между этой решеткой и стенками рубки был положен торф или мох, который, вероятно, лежал во всю вышину постройки, но от времени осел на половину высоты. Такая же бамбуковая решетка ограждала небольшую площадку перед входом, образуя что-то вроде крытого палисадника. Эта маленькая усадебка показалась нам симпатичной; тут не было грязи, так как она стояла на возвышении, и не видно было следов разрушения, как у других построек. В нее мы и вошли.

В палисаднике был устроен кузнечный горн. Дверь в постройку была прикрыта плотно, и к ней прибита лошадиная подкова, кажется, у всех считающаяся эмблемой счастья. Войдя в помещение, мы увидели, что жить здесь вполне можно. Налево стояла чугунная печка, около которой находился ящик с мелко напиленными дровами, направо был столик, а прямо против двери — широкие нары.

Была здесь некоторая утварь, лампа и посуда. Здесь мы и устроились, сложив на столе свои «покупки» — консервы и сухари. Скоро весело запылал огонь в печке, и мы могли наконец снять с себя мокрую Одежду, принялись готовить обед, сварили суп из жирного консервированного мяса, заправили его найденным сушеным картофелем и с аппетитом принялись обедать с долгожданными сухарями. Мы были дома, были сыты, у нас было все, что только можно пожелать, и о чем, конечно, не мечтали, когда шли к мысу Флора. Флора превзошла все наши самые смелые мечты. Утомленные и дорогой, и массой новых впечатлений, мы легли спать в обстановке, от которой уже отвыкли.

Да, теперь мы были спасены. Теперь мы не опасались за будущее. Только бы собрать наших раскиданных спутников, где-то они теперь»?

Приготовления к зимовке

После долгих приключений и счастливой находки запасов Альбанов с Контрадом спали как убитые, вволю. Проснувшись и позавтракав, принялись за работу. Прежде всего надо было подвести к поселку каяк, оставленный километра за два, и взять в дом остатки снаряжения: компас, бинокль, хронометр и секстан, две книжки, паруса, топор, спички и три банки с почтой. После этого принялись за спасение провизии, валявшейся в воде и грязи, — собирать разбросанные везде банки, а их было много. Тут пришлось убедиться, что добрая половина банок уже никуда не годилась: иные были пробиты, иные проржавели, и провизия в них испортилась. Но оставшиеся все были собраны, просушены и рассортированы. Пока не была устроена кладовая для хранения провизии, эти банки расставлялись частью в палисаднике, а частью около амбара на досках.

После этого мы приступили к выкалыванию изо льда ящиков и банок, покрытых сверху талой водой. Постепенно стали извлекаться на свет различные консервы и вещи. Работа была кропотливая, но зато интересная и полная самых неожиданных открытий и сюрпризов.

«Чего-чего мы не нашли во время этих раскопок! Пеммикан, мясо — баранина, свинина, кролик, — масло, какие-то колбасы в запаянных банках, сушеная и прессованная зелень, сушеный картофель, большие плитки шоколада без сахара, яичный порошок…Во льду же, покрытом водой, нашлись десятки килограммов чая в коробках; почти весь чай был негоден, коробки проржавели, и чай отсырел и заплесневел. Тем не менее мы взяли несколько коробок, наиболее сохранившихся, и, просушив их, пили с удовольствием. В железных бидонах, тоже под водой, было найдено много овса, по-видимому, для лошадей. Хотя он и отсырел, но мы попробовали сварить из Него овсяный кисель. Получилась вполне съедобная вещь, так что мы решили этот овес еще использовать зимой. Нашли несколько десятков килограммов керосина и ящик стеариновых свечей, — это будет очень кстати длинной зимней ночью. Найдены были шелковые легкие палатки, при чем на каждой были красные надписи и номера на английском языке. Эти надписи поставили меня в тупик: «Полярная экспедиция Циглера № 12». Подобные надписи и клейма были на многих предметах… Все вещи были лучшего качества, и каждая была занумерована. Этот неизвестный нам Циглер совершенно сбил меня с толку.

Как я уже говорил, у нас первоначально составилось очень простое представление: мы еще не нашли зимовки Джексона и находимся в становище Седова. Внешний вид хорошо сохранившегося дома, наше предвзятое ожидание найти только развалины на становище Джексона, две надписи Седова, почта, оставленная им, две-три банки из-под русских консервов, найденные нами, — вот причины моего заблуждения, в котором я был два дня. Однажды, забравшись в большой дом, который внутри очень походил на помойную яму, мы нашли на одной стене вместо обоев какой-то лоскут совершенно истлевший и бывший когда-то зеленого цвета. Внезапно я припомнил, что Нансен, описывая жилище Джексона, говорит, что стены были обтянуты зеленым сукном. В середине большой комнаты стоит хорошая чугунная речь, а к потолку над ней аккуратно прибиты деревянные ляночки, назначение которых ясно: сушить намокшее платье. Нансен тоже про это пишет. Присмотревшись внимательнее, я нашел, что дом далеко не так молод, как казалось первоначально. Конечно — это дом Джексона! А с другой стороны — и не похоже… У того было чистое, удобное помещение, «масса места», как говорил ой Нансену при встрече, а людей с ним было немного. А здесь устроены койки человек на сорок или тридцать пять. Койки сбиты наспех, из плохо строганных досок, матрацы на них сгнили до того, что пришлось сбрасывать лопатой, а тут же стоит хорошее кресло.

Прекрасный, удобный стол грубо починен обрезком не строганной доски. К потолку привешены на проволоках и прибиты гвоздями против каждого паза между досками длинные, кое-как согнутые из жести желоба, — должно быть, крыша и потолок протекали. Весь потолок был увешан этими некрасивыми, заржавелыми желобами. Нет, положительно, в таком грязном, запущенном, нездоровом помещении не мог жить Джексон, — этот джентльмен, который, говорят, к обеду выходил во фраке. Ясное дело, что за двадцать лет здесь было двое, а то и больше хозяев. Сначала устраивалось удобное помещение, стены обтягивались сукном, предусматривалась долгая жизнь в приличных условиях. Такое помещение и застал Нансен.

Но вот, после уже, откуда-то появились другие люди. Их было много. Они стали наспех делать трехъярусные койки-гробы, приколачивать к потолку жестяные желоба, так как потолок к тому времени уже протекал.

Нет, положительно своим грязным, запущенным видом дом обязан не седовской экспедиции. Надо было много времени, чтобы сгнили эти матрацы и лохмотья одежды. Эта экспедиция была раньше седовской. Как спешно она пришла, так же спешно и ушла, не убрав грязи, не заколотив хорошенько окон и не закрыв дверей. По всей вероятности, это была экспедиция Циглера, совершенно мне неизвестная. Откуда и куда шел этот таинственный Циглер?

А вот, кажется, ответ на этот вопрос. Передо мной большой лист бумаги, — по-видимому, нечто в роде юмористической газеты. Первая картина изображает двух джентльменов. Они, должно быть, говорят между собой: «А хорошо бы открыть северный полюс»? — «Конечно, недурно!». И вот корабль с этими джентльменами — уже в море. Но у какого-то высокого мыса этот корабль от неизвестной причины идет ко дну, и из воды видна только одна его корма. Следующая картинка изображает путешествие обратно на юг по Земле Франца-Иосифа. Длинной вереницей растянулся обоз, запряженный и лошадьми, и собаками. По-видимому, все приходят на мыс Флора.

Вот по каким «достоверным источникам» мы познакомились с экспедицией Циглера. В нашем представлении остатки снаряжения этой экспедиции и «свалка» около домов были неиссякаемым источником всяких сокровищ: нечто в роде «универсального магазина».

— Надо сходить к Циглеру, не найдется ли там ложек. И мы находили.

— Александр, не Поищешь ли у Циглера ситечко для протирания овса? — И Александр шел и — находил. Таким образом, мы «у Циглера купили» кофейную мельницу, хорошую лампу, ножи и вилки, различные инструменты и всевозможную посуду. Циглеровская винтовка у нас была разобрана и отмачивалась в керосине, после чего мы надеялись привести ее в надлежащий вид.

Постепенно из-под льда была выколота почти вся провизия Теперь же надо было разобрать то, что уже было вынесено наружу. В большом доме часть сеней была отгорожена под кладовую. Очистив ее и добавив полок, мы сложили, по сортам, рядами на полках всю провизию. Вид получился внушительный и красивый. Длинные ряды банок со свежими даже этикетками напоминали хороший гастрономический магазин. Кладовая оказалась полной.

Большую часть этой работы по раскопке провизии и сортировке сделал Контрад. Я же с самого прибытия на мыс Флора был болен. Жар, бред и озноб не покидали меня. Мне все казалось, что нас трое. Я вскакивал и бежал в бреду к раскопкам звать Александра. На свежем воздухе я приходил немного в себя, припоминал все происшедшее с нами, что нас осталось только двое, и с тоской шел обратно на койку. Мысль о пропавших спутниках, в особенности о Луняеве и Шпаковском, не давала нам покоя. Временами, когда мне было лучше, мы садились у дверей своей усадебки и смотрели на расстилавшееся перед нами море, втайне надеясь, что покажется где-нибудь каяк с пропавшими. Разве этого не может быть? Возможно, что их отнесло далеко на каяке или на льдине, на которую они предпочли перебраться. Но там, за горизонтом, должен быть лед, и большой лед. Возможно, что наших спутников отнесло туда, они могли убить несколько тюленей и, питаясь ими, при благоприятном ветре отправиться к острову. Но напрасно мы рассматривали в бинокль отдаленные льдинки, ничего не было видно похожего на каяк. Медленно проходили льдины, гонимые приливом и отливом, часто на них мирно грелись моржи, но наших пропавших спутников не было.

15 июля Контрад решил ехать на каяке к острову Белль, а если будет возможно, то доехать до мыса Гранта и посмотреть, нет ли там береговой партии или, по крайней мере, следов ее. В то время я ехать не мог из-за болезни, — на каяке я был бы только лишним; грузом. Да и Александра к этой поездке побуждало отчасти опасение остаться на зиму одному.

Взяв с собой ящик с провизией и двустволку с патронами, Александр при хорошей погоде и легком попутном ветре отправился под парусом к острову Белль. Скоро каяк превратился в точку, а через час и точка исчезла. Я остался один.

Передо мной на столе стояли раскрытые банки с различной провизией, вода, галеты и лежала хина, взятая из аптечного сундука. Все это приготовил Александр перед своим отъездом. Но аппетита у меня не было, я только принимал хину, пил воду, подбрасывал в печку дров и опять ложился. Через двое суток я начал беспокоиться об Александре, не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья. Вечером семнадцатого июля я оделся в малицу и, сидя около дверей, прождал Александра всю ночь. Часа в четыре утра я увидел по направлению острова Белль какую-то точку, похожую на каяк. Немного погодя стало заметно, как по сторонам ее что-то поблескивает с правильными промежутками времени. Да, конечно, не могло быть сомнения, что это каяк, а по сторонам блестит на солнце: двухлопастное весло. Через час каяк скрылся за высоким берегом, а в шесть часов утра я увидел Александра, идущего по берегу, и побрел к нему навстречу.

Контрад шел один; когда я подошел к нему, то он не мог сдержаться и заплакал. Нечего было и расспрашивать: я понял, что он никого не нашел и не видел следов. До самого мыса Гранта он дойти не мог, так как там был наносный лед, но мыс был виден хорошо в бинокль: можно было рассмотреть каждый камень. Александр стрелял, кричал и даже переночевал в виду мыса. Но мы все еще не теряли надежды. Решили вторично отправиться уже вдвоем, как только устроим помещение для Зимовки.

В этом маленьком домике мы не предполагали зимовать, так как, по всей вероятности, здесь будет холодно. Надо привести в порядок большой дом. Прежде всего были оторваны от окон доски и выставлены рамы; потом мы принялись ломать койки и вынесли всю мебель. Мы решили оставить только стены и печки, только таким образом можно было сколько-нибудь высушить помещение. Чугунный камелек, который стоял здесь, был разбит, а потому мы решили сложить небольшую кирпичную печь. Кирпич для печи взяли от кузнечного горна из палисадника, а частью собрали в разных местах около построек. За печником дело не стало: Контрад раньше работал печником. Кроме того, предстояло еще починить потолок и крышу.

Работая в большом доме, мы нашли под койками более тысячи патронов для «циглеровской» винтовки. Это была ценная находка, так как мы надеялись привести винтовку в порядок. Раза три нас уже навещали медведи, но они были осторожны, близко не подпускали и потому мы не могли ни одного убить из двустволки. А между тем необходимо было еще до наступления темноты убить несколько медведей. Во-первых, свежее мясо никогда не могло быть лишним, а, во-вторых, наша одежда нуждалась в ремонте, медвежьи же шкуры не оставляли желать ничего лучшего для этой цели.

Обрывки одежды и оленьи шкуры, найденные в различных местах, мы аккуратно собирали и сушили на крыше дома. Этот хлам должен был пригодиться нам для ремонта нашего гардероба. Иглы и нитки нашлись в доме, а белье мы предполагали сшить из сохранившихся у нас парусов и из одной из наиболее рваных палаток Циглера».

Корабль

Двадцатого июля, около шести часов вечера, окончив работу в доме, Альбанов отправился готовить ужин. Остановившись на площадке перед домом передохнуть после усиленной работы в затхлом помещении и подышать свежим воздухом, он смотрел в даль моря. Погода была тихая и теплая. Над морем повис туман. Как всегда, мимо острова двигались льды, гонимые отливным течением, как всегда, на льдинах дремали моржи.

Посмотрев на моржей, Альбанов перевел взгляд левее и вдруг увидел нечто, на несколько секунд лишившее его языка. Он явственно увидел две мачты: передняя была высокая со стеньгой и бочкой на ней, £ задняя короче и без стеньги. Между мачтами из тумана была видна только верхняя половина трубы, из которой шел легкий, чуть видный дымок. Корпус судна очень слабо чернел сквозь туман. Не меняя позы, остолбенев от неожиданности, смотрел на судно обитатель пустынного острова и не верил глазам.

Когда к нему вернулся дар слова, он диким голосом закричал товарищу:

— Судно, судно идет!

В следующий момент Альбанов узнал «Св. Фоку», которого раньше видел в Архангельске. Это судно должно было отвезти экспедицию Седова. Узнав корабль, Альбанов снова закричал:

— Александр, «Фока» идет, «Фока» идет!

Контрад с испуганным лицом выскочил из дома. Он подумал, не сошел ли товарищ с ума, и первым делом внимательно посмотрел на него. Но Альбанов указал ему на судно, еле видное сквозь туман. «Фока» медленно, чуть заметно подвигался вперед, но намерение его подойти к мысу Флора было очевидно. Через минуту оба были уже на крыше большого дома, где на высоком флагштоке подняли свой флаг, принесенный с «Анны», и стреляли, стреляли, стреляли…

«На наши сигналы и выстрелы с судна не отвечали: должно быть, там и не слыхали их, — описывает встречу Альбанов — «Туман стал гуще, и судно совсем закрыло. Взволнованные мы побежали готовиться к встрече с незнакомыми людьми. Уже несколько дней сушилась наша одежда, которая перед этим была вымыта в трех водах с золой. Теперь только нужно было счистить с нее трупы паразитов, умыться кусочками мыла, найденными в доме, и переодеться. Мы приняли совсем приличный вид. Пошли на берег, чтобы плыть к судну на каяке. Вот уже слышны отрывистые фразы, отдельные слова и лай собак… Наконец, показалась сквозь туман неясная темная масса… Я сел в каяк и поплыл навстречу. Там тоже заметили меня.

Я снял шапку и помахал ею, приветствуя прибывших. Все столпились около борта и на мостике, с любопытством разглядывая незнакомого человека, и тоже замахали шапками и закричали «ура». Лица были радостные, возбужденные. Меня несколько смутил такой сердечный прием. Мелькнула мысль, что прибывшие принимают меня за Седова или за одного из его спутников, надо скорее вывести их из заблуждения. Я закричал: «На мысе Флора экспедиции Седова еще нет». Это заявление, по-видимому, никого не поразило.

«Я — штурман экспедиции Брусилова, покинул «Св. Анну» три месяца назад и прибыл на мыс Флора». В ответ послышались возгласы удивления, после чего еще громче пронеслось «ура», к которому примкнул и я. Затем мне сообщили, что «Фока» пришел не из Архангельска, а с острова Хукера, где зимовал. Этот остров лежит от мыса Флора на северо-запад, в 45 милях. Узнал я, что Седов умер на пути к полюсу и похоронен на Земле Рудольфа. Прибывшие тоже не имеют никаких вестей с обитаемой земли. В самый разгар переговоров вдруг раздались крики: «Берегись, морж сзади, подходите к борту!» С судна загремели выстрелы. Я оглянулся и увидел одного из наших старых врагов, плывущего ко мне, но он сейчас же скрылся в воду.

Но вот «Фока» стал на якорь, и я поднялся на палубу. Приняли меня очень сердечно. Начался обмен новостями.

В прошлом году, еще с зимовки на Новой Земле, Седов дал знать в Петербург, что «Фока» нуждается в угле и просил доставить его, если это будет возможно. Увидев меня, прибывшие и подумали, что судну с углем удалось добраться до мыса Флора. На «Фоке» совершенно не было топлива. Для перехода от острова Хукера пришлось ломать на топливо части судна. Пошли в топки убитые по дороге моржи. «Фока» пришел к мысу Флоры с целью разобрать на топливо большой жилой дом Джексона и амбар. Надеялись, что этих дров хватит для того, чтоб пробиться сквозь полосу льда до свободного океана, где можно будет итти под одними парусами.

Узнав о пропаже моих спутников, прибывшие выразили живое участие и решили сходить к мысу Гранта, когда будет окончена погрузка дров. Скоро перевезли с берега Контрада и нас пригласили в салон ужинать. Кают-компания состояла из следующих лиц: командира судна штурмана Сахарова, метеоролога Визе, геолога Павлова, Пинегина и ветеринарного врача Кушакова. Все были в высшей степени милые, приветливые люди и гостеприимные хозяева. Ужин был великолепен: тут был «настоящий» мягкий хлеб, свежие яйца, консервы и жаркое из «морского зайца», перед которым в честь встречи было выпито по рюмке водки. После ужина был чай с молоком, с настоящим сахаром и- бисквитами. Гостеприимные хозяева та и дело угощали нас, разговоры и рассказы не прекращались ни на минуту. В кают-компании стояло хорошее пианино, на котором артистически играл Визе. Тут же был граммофон с громадным выбором пластинок. После ужина я попросил дать мне и спутнику возможность хорошенько помыться и переодеться. Кушаков дал мне тужурку и брюки, другой — белье, третий — носки, и таким образом, по пословице «с миру по нитке — голому рубаха», скоро у нас с Контрадом набрался полный гардероб. Нас отвели в машинное отделение, и там мы основательно вымылись, остриглись и переоделись.

Узнал я, что во время стоянки «Фоки» у острова Хукера два члена экспедиции, во главе с Пинегиным, зимой приходили на мыс Флора и оставили здесь почту. Пинегин жил несколько дней в том самом маленьком домике, где поселились и мы с Контрадом. Вот, почему этот домик и сохранил следы недавнего пребывания людей. Пинегин зимой же был и на острове Белль. Оказывается, что на северо-западном берегу этого острова, очень недалеко от места, куда мы ходили искать гнезда гаг, стоит и сейчас дом, построенный сорок лет тому назад Лей-Смитом. Дом этот хорошо сохранился, годен для жилья и там даже имеется небольшой склад провизии.

Недалеко от дома лежит хороший бот в полном порядке. Когда мы ходили на северный берег острова, то не дошли до этого домика на двести или триста шагов. Тяжело сознавать, что сделай тогда мы эти лишние двести — триста шагов, то, возможно, что сейчас сидели бы на «Фоке» не двое, а четверо. Не спас бы этот домик Нильсена, который был слишком плох, но Луняев и Шпаковский, пожалуй, были бы живы. Уже одна находка домика с провизией и ботом сильно подняла бы дух у ослабевших людей. Пожив дня три в этом домике, мы, конечно, отправились бы дальше не на каяках, а в боте все вчетвером, имея достаточно провизии и даже зная, где находится экспедиция Седова, так как Пинегин оставил в этом доме записку.

He попали бы мы тогда и в бурную унесшую нас в море, погоду, которая была гибельна для Луняева и Шпаковского. Тяжело сознавать все это, но и бесполезно: прошлого не вернуть, погибших не воскресить.

На другой день с утра все принялись за разборку дома и амбара и перевозку леса на судно. Работа эта заняла несколько дней, — погода была ветреная и сильно задерживала погрузку. Провизию, собранную нами, пришлось перенести в маленький домик, в котором мы жили. Из запасов «Фоки» туда добавили консервов, сухарей, еще кое-какой провизии, 500 штук патронов, две винтовки, палатку и другие необходимые вещи, которые могут пригодиться невольным Робинзонам, которым суждено в будущем очутиться на мысе Флора.

Нельзя сказать, что на «Фоке» все чувствовали себя уверенно. Неизбежная встреча со льдом при малом запасе топлива многих смущала. Не доверяли и старику «Фоке», который сильно тек: Отливать воду приходилось ручной помпой регулярно два рада в день всем личным составом и каждый раз часа по три, не менее.

В пятницу 25 июля, около 9 часов вечера, мы снялись с якоря и пошли к острову Белль, рассчитывая посмотреть сначала, нет ли пропавших спутников в гавани Эйра.

В два часа ночи мы подошли к северо-западному берегу острова Белль и увидели домик Лей-Смита. Положительно не могу понять, как мы не заметили его; дом стоит на открытом месте и очень приметен. На берегу виден и бот, перевернутый вверх килем и никаких следов пребывания людей не было заметно на чистом снегу. На всякий случай с «Фоки» стали давать свистки и стрелять из пушек, а через четверть часа пошли дальше к мысу Гранта. К этому мысу подойти не удалось; вдоль всего берега была полоса льда, шириною около четырех миль. Решили повернуть в море. Если бы на мысе Гранта был кто-нибудь, то, конечно, услыхав свистки и пушечные выстрелы, увидел бы и судно. Но ни одной, похожей на человека, фигуры мы не могли рассмотреть ни на мысе, ни на льду, отделяющем его от нас. Повернули и пошли на юг. Часов около двенадцати дня Земля Франца-Иосифа стала скрываться из вида. Прощай, мыс Флора!

Семьдесят дней борьбы за жизнь было позади. Впереди расстилалось море.

Пятнадцатого августа «Фока» после тяжелой борьбы со льдами, во время которой пришлось сжечь все каюты и даже части креплений корабля, под парусами вошел в гавань на Мурманском берегу.

Двухлетнее путешествие Альбанова закончилось.