Римская империя в конце III века имела одну выдающуюся характерную черту: она была в сущности средиземноморским государством. Почти вся ее территория лежала кругом этого большого внутреннего озера; громадные границы вдоль Рейна, Дуная, Евфрата и Сахары могут быть рассматриваемые как выдвинутый вперед округ внешней защиты, прикрывающий доступы к берегам.
Средиземное море было без сомнения оплотом политического и экономического единства империи. Ее существование зависело от господства на море. Без этой большой торговой дороги, ни правительство, ни защита, ни управление римским миром (orbis Romanus) было невозможно.
По мере того, как росла империя, ее старый в сущности морской характер, что довольно интересно, не только сохранился, но даже выявился более отчетливо. Когда первая континентальная столица, Рим, была оставлена, ее место было занято городом, который не только служил столицей, но и был в то же самое время удивительным портом; это был Константинополь.
Культурное развитие империи, в этом можно быть уверенным, ясно прошло свой кульминационный пункт; население уменьшалось, дух предприимчивости шел на убыль, варварские орды начинали грозить границам, возрастающие расходы правительства, борьба за существование делали неизбежной такую смену фиска, которая все больше и больше делала людей рабами государства. Тем не менее этот общий упадок не отражался заметным образом на мореплавании по Средиземному морю. Оно продолжало быть активным, хорошо поддерживалось, в явном контрасте с растущей апатией, которая характеризовала континентальные провинции. Торговля продолжала держать Восток и Запад в тесном общении друг с другом. Здесь не было перерыва во внутренних торговых отношениях между этими различными странами, базирующимися на одном и том же море.
Индустриальные изделия и сельскохозяйственные продукты были предметам обширной торговли; это были ткани из Константинополя, Эдессы, Антиохии и Александрии; вина, масла и специи из Сирии; папирус из Египта; пшеница из Египта, Африки и Испании; вина из Галлии и Италии. В этих странах монетная система базировалась на золотом солиде (solidus), который служил к тому, чтобы поощрять торговые операции, обеспечивая удобства быстрого монетного обращения и являясь повсеместно орудием обмена и мерилом ценности.
Из двух основных частей империи, восточной и западной, первая далеко превосходила вторую, как в смысле культуры, так и в смысле более высокого уровня экономического развития. В начале IV столетия не было других действительно больших городов, как города Востока. Центр вывозной торговли был в Сирии и Малой Азии; здесь особенно концентрировалась текстильная промышленность, для которой весь римский мир был рынком, для которой сирийские корабли были, средствами транспорта.
Торговое преобладание сирийцев — один из очень интересных фактов в истории поздней империи.[1] Это несомненно сильно содействовало той прогрессирующей ориентализаций общества, которая должна была повести в конце концов к торжеству византинизма. Эта ориентализация, для которой море было передаточным средством, ясное доказательство растущего значения, которое выпало на долю Средиземного моря, когда пришедшая в зрелый возраст империя стала слабеть, открывая на севере путь варварам под их давлением и концентрируясь все больше и больше около берегов этого внутреннего моря.
Упорство германских племен в стремлении, начиная с периода вторжений, приблизиться к тем же самым берегам и засесть на них заслуживает специального внимания. Когда в III веке границы империи дали им путь под их напором, они устремились в живом потоке на юг. Квады и маркоманы вторглись в Италию; готы шли на Босфор; франки, свевы и вандалы, перейдя Рейн, решительно продвигались по направлению к Аквитании и Испании. Они не думали только о колонизации тех провинций, к которым они направлялись. Их мечтой было осесть самим в этих счастливых областях, где мягкость климата и плодородие почвы равнялись очарованию и богатству культуры.
Сначала эта попытка не производила ничего, кроме разрушения. Рим был достаточно силен, чтобы вторгшихся прогнать назад за Рейн и Дунай. Полтора столетия он успешно сдерживал напор, но ценой истощения своих армий и финансов. Более или менее неравны становились силы. Нападения варваров непрерывно возрастали в той мере, как увеличивающаяся их численность делала приобретение новых территорий все более необходимым, а уменьшающаяся численность населения империи делала успешное сопротивление все менее возможным. Невзирая на чрезвычайное искусство и решимость, с помощью которой империя думала миновать несчастия, несчастный исход был неизбежен.
В начале V века все было потеряно. Весь Запад подвергся нападению. Римские провинции были преобразованы в германские королевства. Вандалы поместились в Африке, вестготы в Аквитании и Испании, бургунды в долине Роны, остготы в Италии. Эта номенклатура знаменательна. Она включает только средиземноморские области, и без особых усилий можно доказать, что объектом стремлений завоевателей, свободных селиться, где им угодно, было море, которое давно римляне называли несколько аффектированно „наше море" (mare nostrum). К морю, как бы по уговору, они направляли свой путь, горя нетерпением поселиться по его берегам и насладиться его красотой.
Если франки не достигли Средиземного моря при первой попытке, то это случилось потому, что, придя слишком поздно, они нашли его берега уже занятыми. Но они очень упорствовали в стремлении там утвердиться. Очень ранним честолюбивым стремлением Хлодвига было завоевать Прованс, и только вмешательство Теодориха удержало его от расширения границ франкского королевства до берегов южного моря. Но эта первая неудача не должна была обескуражить его преемников. Четверть столетия позднее, в 536 году, франки использовали нападение Юстиниана на остготов и вырвали из рук своих сильно прижатых соперников уступку той территории, которой они домогались. Интересно наблюдать, как постоянно с этих пор Меровингская династия стремилась создать в свою очередь средиземноморское государство.
Хильдеберт и Хлотарь, например, предприняли экспедицию за Пиренеи в 542 году, которая вышла неудачной. Но особенно Италия возбуждала жадность франкских королей. Они заключили союз сначала с Византией, потом с лангобардами, в надежде утвердиться по ту сторону Альп. Неоднократно терпя неудачи, они упорно делали новые попытки. В 539 году, Теодеберт перешел Альпы; области, которые он захватил, были вновь отвоеваны Нарсесом в 553 году. Делались многочисленные усилия в 584–585 году и от 588 до 590 года снова получить эти владения.
Появление германских племен на берегах Средиземного моря отнюдь не было моментом, обозначающим наступление новой эры в истории Европы. Как бы ни были велики последствия, какие с собой оно принесло, это не был ни подрыв основ, ни нарушение традиций. Целью завоевателей не было разрушить римскую империю, но осесть в ней и ею пользоваться. Что они сохранили, далеко превосходило то, что они разрушили, и что они принесли, это было ново.
Действительно, королевства, которые они основали на почве империи, положили конец поздней, так далеко раскинувшейся империи в Западной Европе. С политической точки зрения римский мир (orbis Romanus), теперь строго ограниченный на Востоке, утратил тот всемирный характер, который делал его границы совпадающими с границами христианства. Империя была далека от того, чтобы восстановить утраченные провинции. Цивилизация империи переживала ее авторитет. Через церковь, язык, превосходство своих институтов и законов, империя господствовала над завоевателями.
Среди смут, отсутствия безопасности, обеднения и анархии, которые сопровождали вторжения, сказывался естественно некоторый упадок, но в этом упадке сохранялся отменно римский облик. Германские племена были неспособны, да и не хотели обойтись без Рима. Они варваризировали жизнь, но не германизировали ее сознательно.
Нет лучшего доказательства этого положения, чем сохранение в последние дни империи от V до VIII столетия — ее морского характера, отмеченного выше. Важность Средиземного моря не стала меньше после периода вторжений. Море осталось для германских племен тем, чем оно было прежде для их соперников — центром Европы, mare nostrum. Море имело такое большое значение в политическом строе, что смещение последнего римского императора на Западе (476) не было достаточно, чтобы повернуть историческую эволюцию с направления, определенного временем. Она продолжала, наоборот, развиваться на той же самой арене и под теми же самыми влияниями. Нет ни одного указания, которое обозначало бы конец цивилизации, созданной империей от Гибралтарского пролива до Эгейского моря, от берегов Египта и Африки до берегов Галлии, Италии, Испании. Во время варварских вторжений новый мир сохранял, в своих существенных чертах, физиономию старого. Если внимательно следить за ходом событий от Ромула Августула до Карла Великого, то необходимо постоянно иметь в виду Средиземное море.[2]
Все великие события политической истории развивались на его берегах. От 493 года до 526 Италия, управляемая Теодорихом, сохраняла гегемонию над всеми германскими королевствами, гегемонию, через которую сила римской традиции продолжалась и обеспечивалась. После Теодориха эта сила обнаружилась более ясно. Юстиниан понемногу восстановил имперское единство (527–565). Африка, Испания, Италия были вновь завоеваны. Средиземное море обратилось снова в римское озеро. Но Византия, действительно ослабленная громадными усилиями, которые она обнаружила, не могла ни заключить, ни сохранить в неприкосновенности того удивительного дела, которое она совершила. Лангобарды захватили у нее северную Италию (568); вестготы освободились от ее ига. Тем не менее она не оставляла своих честолюбивых стремлений. Она удержала на долгое время Африку, Сицилию, южную Италию. Она не потеряла своего господства на западе — благодаря морю, господство над которым ее флот так обеспечивал, что судьба Европы в этот момент более, чем когда-либо, решалась на волнах Средиземного моря.
То, что верно для политического положения, сохраняет свое значение и для истории культуры. Едва ли можно оспаривать, что Боэций (480–525) и Кассиодор (477–562) были итальянцами, как были ими св. Бенедикт (480–534) и Григорий Великий (590–604) и что Исидор Севильский (570–636) был испанец. Италия сохраняла последние школы, в то же самое время она поддерживала распространение монашества на север от Альп. В Италии то, что оставалось от античной культуры, процветало рядом с тем, что было создано в лоне церкви. Все имущество и сила, которыми обладала церковь, сосредоточивались в области Средиземного моря.
Здесь церковь представляла зрелище организованной силы и выявляла дух громадной инициативы. Интересный пример этого представляет факт занесения христианства к англосаксам (596) с далеких берегов Италии, а не с соседних берегов Галлии. Миссия св. Августина бросает косвенный свет на историческое влияние, сохраняемое Средиземным морем. И это покажется нам более знаменательным, когда мы признаем, что евангелизация Ирландии обязана миссионерам, посланным из Марселя и что апостолы Бельгии Аманд (589–693) и Ремад (около 668) были аквитанцы.
Краткий обзор экономического развития Европы даст последний штрих сущности той теории, которая была здесь уже выше отмечена. Это развитие — чистое, прямое продолжение экономики Римской империи. В ней заложены все позднейшие главные черты и, кроме всего этого, тот средиземноморской характер, который здесь стоит вне сомнения. Можно быть уверенным, общее падение общественной активности было очевидно в этой области, как и во всех других. В последние дни империи здесь был ясно выраженный упадок, который катастрофа вторжений естественно усилила. Но было бы определенной ошибкой вообразить, что приход германских племен имел своим результатом замену городской жизни и торговой деятельности чисто аграрным бытом и общим застоем в торговле.[3]
Предполагаемая нелюбовь варваров к городам есть допускаемая басня, которой не соответствует реальность. Если на отдельных границах империи, некоторые города были преданы огню, разрушены и разграблены, то не менее верно и другое, что громадное большинство пережило эпоху вторжений. Статистический обзор городов, существующих в настоящее время во Франции, в Италии, даже на берегах Рейна и Дуная дал доказательство, что по большей части эти города стояли теперь на тех же самых местах, где стояли римские города, и что их имена часто являются переделкой римских названий.
Церковь, без сомнения, приняла деление на округа по административным округам империи. Как общее правило, каждый диоцез соответствовал городскому округу (civitas). Так как церковная организация не потерпела никаких перемен в эпоху германских вторжений, то результат был тот, что в новых королевствах, основанных завоевателями, она сохранила эти характерные черты в неприкосновенности. Действительно от начала VI столетия слово городской округ (civitas) получило специальный смысл епископского города, центра диоцеза. Церковь, переживая империю, на которую она базировалась, содействовала очень сильно сохранению римских городов.
Но не надо упускать из виду, с другой стороны, что эти города сами по себе долго сохраняли крупное значение. Их муниципальные институты не вдруг исчезли после прихода германских племен. Не только в Италии, но также и в Испании, и даже в Галлии, они сохранили своих декурионов (decuriones), корпорацию магистратов, облеченных судебной и административной властью, подробности которой не ясны, но существование и римское происхождение которой есть факт истории.[4] Они продолжали иметь должность городского опекуна (defensor civitatis), и практика составления настоящих законов находила себе место в делах муниципиев (gesta municipalia).
Хорошо установлено, что эти города были центрами экономической деятельности, которая была пережитком предшествующей культуры. Каждый город был рынком для прилегающей округи, зимней резиденцией для крупных земельных собственников округи и, если благоприятно был расположен, центром торговли тем более высоко развитой, чем ближе были берега Средиземного моря. Изучение Григория Турского дает доказательства в пользу того, что в Галлии тогда существовал класс купцов-профессионалов, живущих в городах. Он указывает, в некоторых чрезвычайно характерных пунктах, города Верден, Париж, Орлеан, Клермон-Ферран, Марсель, Ним, Бордо, и информация, которую он добавляет касательно их, всего более замечательна тем, что она внесена в его рассказ только случайно.[5] Конечно, надо позаботиться о том, чтобы не преувеличивать ценность этих сведений.
Равным образом, было бы большой ошибкой их недооценить. Конечно, экономический строй Меровингской Галлии базировался скорее на сельском хозяйстве, чем на каких-либо других формах хозяйственной деятельности. Последние, конечно, были более распространены в эпоху Римской империи.
Но это не исключает того факта, что внутренняя торговля, ввоз и вывоз товаров и товарооборот, имела значительное распространение. Она была важным фактором в деле сохранения общества. Косвенное доказательство этого дано институтом рыночных пошлин (telonea). Так назывались пошлины, собираемые римской администрацией с дорог, гаваней, с мостов и в других местах. Франкские короли сохранили их в силе и получали с них такие значительные доходы, что сборщики этого вида пошлин telonearii фигурировали среди самых полезных чиновников.
Продолжающаяся торговая деятельность после исчезновения империи и равным образом сохранившаяся жизнь городов, которые были центрами торговли, и купцы, которые были ее носителями, все это находит себе объяснение в продолжение средиземноморской торговли. Во всем самое характерное было то же самое, от V до VIII столетия, как оно было тотчас после Константина. Если, что вероятно, упадок шел быстрее после германских вторжений, то остается не менее верно и то, что тогдашний порядок представлял картину непрерывного торгового обмена между византийским востоком и западом, где господствовали варвары. Посредством флота, который плавал от берегов Испании и Галлии до берегов Сирии и М. Азии, бассейн Средиземного моря не переставал в эпоху политического разделения, имевшего тогда место, являть экономическое единство, которое выкристаллизовалось столетиями под имперским господством. Таким образом экономическая организация мира жила после политического преобразования последнего.
При недостатке других доказательств монетная система франкских королей убедительно доказывает эту истину. Эта система, как это слишком хорошо известно, чтобы делать здесь необходимыми утомительные рассуждения, была чисто римской или, точнее говоря, римсковизантийской. Это видно из чекана монеты; тогда чеканились: солид (solidus), триен (triens), динарий (dinarius). Это видно даже из употребляемого металла: золото употреблялось для чекана солидов и триенов. Это видно из веса, который имела звонкая монета.
Это видно, наконец, из изображений, которые были вычеканены на монетах. В этой связи нет ничего более достойного замечания, как то, что эта чеканка сохранилась на долгое время при Меровингских королях, а также обычай давать на монетах бюст императора, а на обратной стороне викторию Августа (Victoria Augusti); эта имитация была доведена до крайности, когда византийцы заменили крестом символ этой виктории, а франки стали делать тоже самое. Такой крайний сервилизм мог быть объяснен только продолжением влияния империи.
Очевидной причиной была необходимость сохранения между местной и имперской ходячей монетой единообразия, которое было бы бесцельно, если бы не существовали очень тесные связи между меровингской торговлей и общей торговлей Средиземного моря. Другими словами, эта торговля продолжала быть тесно связанной с торговлей Византийской империи. Много можно привести доказательств таких связей, тут будет достаточно напомнить немногое, наиболее любопытное.[6]
Следует запомнить, прежде всего, что в начале VIII века Марсель был все еще крупным портом Галлии. Термины, употребляемые Григорием Турским, в многочисленных рассказах, в которых он случайно говорит об этом городе, показывают, что экономический центр был замечательно оживленным[7]. Бойкое мореплавание связывало его с Константинополем, Сирией, Африкой, Египтом, Испанией и Италией. Продукты востока — папирус, специи, дорогие ткани, вино, масло — были основой правильной ввозной торговли.
Иностранные купцы, евреи и сирийцы по большой части, имели здесь свои квартиры, и их национальность является сама по себе доказательством тесных связей, поддерживаемых марсельцами с Византией. Наконец, чрезвычайное обилие монет, которые были отчеканены в продолжение Меровингской эры, дает вещественное доказательство активности тогдашней торговли.[8] Население города должно было состоять, кроме купцов, из большого числа ремесленников.[9] Видно, во всех отношениях сохранялся, под управлением франкских королей, ясно выраженный муниципальный характер римских городов.
Экономическое развитие Марселя, естественно ощущалось и за пределами порта. Под его давлением вся торговля Галлии ориентировалась в направлении Средиземного моря. Большинство важных рыночных таможен франкского королевства было расположено по соседству от городов Фоса, Арля, Тулона, Сорге, Валенса, Вьена и Авиньона.[10] В этом лежит ясное доказательство, что торговля, базировавшаяся на город, была излучаема во внутрь страны. По течению Роны и Соны, так же как и по римским дорогам, торговля направлялась на север страны. До сих пор сохранились хартии, в силу которых Корбейское аббатство (департамент Па де Кале) получило от королей изъятие от пошлины в Фосе на большое число товаров, среди которых может быть отмечено удивительное разнообразие пряностей восточного происхождения, а также папирус.[11] При таком положении дел нет ничего удивительного в утверждении, что коммерческая деятельность портов Руана и Нанта, на берегах Атлантического океана, Квентовика и Дюрстеда, на берегах Северного моря, была поддерживаемая разветвлениями экспортной торговли, идущей от Марселя.
Но на юге страны это действие было особенно заметно. Все самые крупные города Меровингской Галлии находились еще, как и в дни Римской империи, на юг от Луары. Детали, которые Григорий Турский добавляет относительно Клермона и Орлеана, показывают, что они имели внутри своих стен настоящие колонии евреев и сирийцев, и если так обстояло дело с такими городами, в отношении которых нет оснований верить, что они пользовались привилегированным положением, то это должно быть так с очень многими важными центрами, как Бордо или Лион. Установленный факт, что Лион еще в Каролингскую эпоху имел очень большое еврейское население.[12]
Приведенных данных совершенно достаточно, чтобы сделать заключение, что Меровингская эпоха, благодаря сохранению мореплавания по Средиземному морю и посредничеству Марселя, знает то, что мы можем действительно назвать крупной торговлей. Было бы ошибочно утверждать, что дела восточных купцов Галлии ограничивались только продажей предметов роскоши. Конечно, продажа драгоценностей, эмали и шелковых тканей давала приличную прибыль, но она недостаточна, чтобы объяснить их число и их чрезвычайное рассеяние по всей стране. Торговля Марселя, вдобавок ко всему этому, питалась товарами общего потребления, как вино и масло, пряности и папирус. Эти товары, как уже было подчеркнуто, регулярно вывозились на север.
Восточные купцы франкского королевства были, возможно, заняты оптовой торговлей. Их корабли, выгруженные на набережной Марселя, конечно, везли назад, оставляя берега Прованса, не только пассажиров, но и груз. Источники нашей информации не дают много относительно характера этих грузов. Среди возможных предположений, одно из самых вероятных состоит в том, что по большей части груз состоял в человеческом товаре, т. е. в рабах. Торговля рабами не прекращалась во франкском королевстве до конца IX века. Войны, которые велись против варваров Саксонии и Тюрингии и славянских стран, обеспечивали источник пополнения, который, кажется, был довольно обилен. Григорий Турский говорит о саксонских рабах, принадлежавших купцу из Орлеана[13], и есть положительное основание утверждать, что этот Само, который отправлялся в первой половине VII века с дружиной товарищей в страну вендов, королем которых он случайно оказался, был не чем иным, как авантюристом, торгующим рабами.[14] И, конечно, очевидно, что торговля рабами, которой евреи еще так прилежно занимались в IX веке, должна была иметь свое происхождение в раннюю эпоху.
Если даже главная торговля в Меровингской Галлии находилась в руках восточных купцов, их влияние все же не надо преувеличивать. Бок о бок с ними упоминаются туземные купцы. Григорий Турский не упускает случая пополнить информацию относительно их, которая, очевидно, была бы более обширна, если бы она не была внесена в его рассказ только случайно. Он сообщает, что король согласился дать взаймы купцам Вердена, личные дела которых шли так удачно, что они в состоянии ему уплатить занятое.[15] Он упоминает существование в Париже купеческого дома domus negotiantium, т. е., очевидно, чего-то в роде рынка или базара.[16] Он говорит об одном купце, получившем выгоды от большого голода 585 года и ставшего богачом.[17] И во всех этих рассказах он имеет дело, без всякого сомнения, с профессионалами, а не со случайными продавцами и покупателями.
Картина, которую представляет торговля Меровингской Галлии, повторяется естественно в других германских королевствах, расположенных на берегах Средиземного моря, — среди остготов Италии, среди вандалов Африки, среди вестготов Испании. Эдикт Теодориха содержал много условий, относившихся к купцам. Карфаген продолжал быть важным портом, стоящим в тесных отношениях с Испанией, и его корабли, очевидно, достигали таких отдаленных берегов, как берега Бордо. Правда вестготов упоминает купцов из-за моря.[18]
Все это говорит за определенное продолжение торгового развития в Римской империи после варварских вторжений. Они не положили конца экономическому единству античности. Благодаря Средиземному морю и сношениям, которые поддерживались тогда между Западом и Востоком, это единство, наоборот, было сохранено с замечательной отчетливостью. Большое внутреннее европейское море не принадлежало больше, как прежде, одному государству. Но ничто не дает оснований утверждать, что оно перестало иметь свое былое значение. Вопреки тем переменам, которые имели место, новый мир не утратил средиземноморского характера старого мира. На берегах моря еще сосредоточивалась большая часть его жизнедеятельности. Нет указаний на конец того общества и той культуры, которые были созданы Римской империей от Гибралтарского пролива до Эгейского моря. В начале VIII века не было никого, кто бы так безнадежно смотрел на будущее, что оно не дает никаких оснований верить в продолжение старой традиции.
Однако то, что тогда было естественно и разумно проповедывать, не осуществилось. Мировой порядок, переживший германские вторжения, не был способен пережить вторжение ислама.
Оно проходит на страницах истории с элементарной силой космической катастрофы. При жизни Магомета (571–632) никто не мог вообразить последствий или подготовиться к ним. Между тем движение распространилось не более, чем в 50 лет, от Китайского моря до Атлантического океана. Ничто не было в состоянии противостоять ему. При первом толчке оно низвергло Персидскую империю (537–644). Оно направилось от Византийской империи в быстрой последовательности на Сирию (534–636), Египет (540–642), Африку (598). Оно приблизилось к Испании (711). Успех арабов, не знавших сдержки, не мог быть замедлен вплоть до начала VIII столетия, когда стены Koнcтaнтинoпoля с одной стороны (713), и войны Карла Мартелла, с другой стороны (732), — остановили это великое, все развивающееся наступление против двух флангов христианского мира.
Но если сила арабского завоевания была исчерпана, то оно изменило облик мира. Неожиданный напор арабов разрушил античную Европу. Он положил конец средиземноморскому обществу, в котором сосредоточивалась вся сила античной Европы.
Близкое всем, почти семейное море, которое объединяло сразу все части этого целого, стало барьером между ними. На всех его берегах, столетиями, социальная жизнь в ее основных характерных чертах была та же самая; религия — также; обычаи и идеи одинаковые или почти такие же. Вторжение северных варваров не внесло существенных изменений в это положение. Но теперь совершенно неожиданно, страны, где культура зародилась, отошли на второй план. Культ пророка заменил культ Христа, мусульманский закон — римский, арабский язык — язык греков и римлян. Средиземное море было Римским озером; оно теперь превратилось, по большей части, в мусульманское озеро. С тех пор оно отделяло, вместо того чтобы связывать, восток и запад Европы. Нити, которые еще связывали Византийскую империю с германскими королевствами, порвались.