ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Прошло два месяца после того дня, как в Могилках разыгралась страшная драма. Она исключительно была предметом разговоров всех соседей. В настоящее время их удивляло то странное положение, в котором держали себя лица, заинтересованные в этом происшествии, которое рассказывалось следующим образом: Анна Павловна еще до замужества вела себя двусмысленно - причина, по которой Мановский дурно жил с женою. Граф, знавший ее по Петербургу и, может быть, уже бывший с нею в некоторых сношениях, приехав в деревню, захотел возобновить с нею прошедшее, а потому первый приехал к Мановскому. Михайло Егорыч, ничего не подозревая, собственно, насчет графа, отпустил ее в Каменки одну. Но Анна Павловна отвергнула на этот раз искание графа, потому что уж любила другого, молодого, Эльчанинова. Граф из ревности велел присматривать за нею Ивану Александрычу, который застал молодых людей в лесу и сказал об этом Мановскому. Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим, убежала к своему любовнику, захвативши с собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать за границу, - самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников. До сих пор все это было очень понятно; но далее становились в тупик самые проницательные умы. Анна Павловна не уезжала за границу, а жила, к стыду и поношению своего мужа, в усадьбе Эльчанинова. Михайло Егорыч, человек с амбицией, все это терпел и допускал ее жить невдалеке от него. С часу на час ожидали все с его стороны какого-нибудь решительного поступка; но он не предпринимал ничего и никуда не выезжал. К нему же ехать никто не смел. Не менее того удивлял и граф. Вместо того чтоб бросить и забыть изменившую ему Анну Павловну, он везде и всем ее хвалил и совершенно извинял и оправдывал ее поступок и, при всей своей деликатности, называл Мановского мерзавцем.

Между тем как в обществе ожидали с таким нетерпением развязки, менее всего, кажется, думали о своем положении главные действующие лица. Почти целые сутки после страшной катастрофы Анна Павловна находилась в каком-то бесчувственном состоянии. Наконец, к ней возвратилось сознание, и первый человек, которого она увидела и узнала, был бледный и худой Эльчанинов. Она настоятельно просила рассказать ей обо всем случившемся. Эльчанинов повиновался. Выслушав рассказ, она протянула руку к своему покровителю и со слезами благодарила за данное ей убежище.

- Анна! - вскричал в исступлении Эльчанинов. - Сам бог вырвал тебя из рук злодея и отдал мне. Ты навеки моя и должна мне принадлежать, как собственность.

- У меня никого нет, кроме тебя. Я хочу и должна принадлежать тебе! сказала бедная женщина и без борьбы, без раскаяния бросилась в пропасть, в которую увлекал ее энергический, но слабый и ветреный человек. Но, как бы то ни было, с этой минуты для них началось блаженство. Целые дни проходили незаметно: они гуляли по полям, с лихорадочным трепетом читали и перечитывали, какие только были у них под рукой романы, которые им напоминали их собственные чувства, и, наконец, целовались и глядели по целым часам друг на друга. Они забыли о толках людей, о двусмысленности своего положения, об опасностях, о будущем. Один только человек стал нарушать счастье Эльчанинова, - это Савелий. С тех пор как выздоровела Анна Павловна, он непрестанно говорил своему приятелю о необходимости куда-нибудь уехать, об опасности со стороны Мановского, который не остановится на этом. Но Эльчанинов никуда не мог тронуться с места: у него не было денег. Сначала он скрывал истинную причину от своего приятеля и старался выдумывать различные предлоги отложить отъезд. Наконец, должен был признаться откровенно. Лицо Савелья нахмурилось. В первый еще раз он увидел для любовников опасность с этой стороны. "При самом начале они нуждаются, - думал он, - но что же будет дальше?"

- Когда же у вас будут деньги? - спросил он Эльчанинова.

- У меня должны быть скоро небольшие... Впрочем, можно заложить имение, - отвечал Эльчанинов и солгал.

Имение было давно заложено. Кроме того, он имел еще долги, о которых, с тех пор как перестал видеть своих кредиторов, почти совершенно забыл.

- Ну, так поезжайте и заложите скорее, - говорил Савелий.

- Да, я поеду скоро, - отвечал Эльчанинов, чтоб что-нибудь сказать.

Анна Павловна не знала этих разговоров, которые происходили между друзьями, и только замечала, что Эльчанинов всякий раз, поговоривши с Савельем, становился скучным, но, впрочем, это проходило очень скоро.

Между тем время шло. Савелий по-прежнему настаивал об отъезде; Эльчанинов по-прежнему отыгрывался. Наконец, он, казалось, начал избегать оставаться вдвоем с своим приятелем, и всякий раз, когда это случалось, он или кликал слугу, или сам выходил из комнаты, или призывал Анну Павловну. Савелий замечал, хмурился и все-таки старался найти случай возобновить свои убеждения; но Эльчанинов был ловчее в этой игре: Савелью ни разу не случалось остаться наедине с ним.

Неожиданное обстоятельство несколько изменило порядок их жизни. Однажды, это было уже спустя два месяца, от графа привезли письмо. На конверте было написано: "Анне Павловне, в собственные руки". Оно было следующее:

"Милая моя Анна Павловна!

С прискорбием и радостью услышал я о постигшей вас участи и о перемене в вашей жизни. Не могу вас судить, потому что в глубине сердца оправдываю ваш поступок. Но за что же вы забыли меня? За что же вы поставили меня наряду с людьми, которые вам сделали много зла и желают еще сделать? Зачем же вы, отторгнувшись от них, отторглись и от меня? Я с этими людьми не разделяю и вообще мнений, а тем более мнения о вас. Я - старый друг вашего отца! Не отвергайте моей отеческой привязанности, которую питаю к вам. Может быть, она послужит вам в пользу, особенно в теперешних обстоятельствах. Приезжайте ко мне и приезжайте с ним! Я хочу видеть, достоин ли он любви вашей. Скажите ему, что я начинаю уже любить его, потому что он любим вами.

Остаюсь преданный вам

Граф Сапега".

Анна Павловна, прочитавши письмо, отдала его Эльчанинову. Оно ей было неприятно. Инстинкт женщины очень ясно говорил, что участие графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными глазами взглянул на это Эльчанинов. Несмотря на то, что Анна Павловна пересказала ему еще прежде об объяснениях графа и об его предложениях, он обрадовался покровительству Сапеги, которое могло быть очень полезно в их положении, потому что хоть он и скрывал, но в душе ужасно боялся Задор-Мановского.

- Мне кажется, граф любит тебя просто, - сказал он, - иначе к чему бы ему предлагать при теперешних обстоятельствах свое участие?

Анна Павловна ничего не отвечала.

- Что ж мне написать к нему? - спросила она после минутного молчания.

- Поблагодарить и принять приглашение; я сам поеду с тобой, - отвечал Эльчанинов, решившийся, впрочем, никогда не отпускать Анну Павловну одну к графу, и тотчас же продиктовал ей ответ:

"Милостивый государь,

граф Юрий Петрович!

Благодарю вас за ваше участие. Бог вам заплатит за него! Я не забывала вас, я не отторгалась от вашей признательной дружбы; я помнила вас всегда, ценила и надеялась на вас, но не обращалась к вам потому, что только теперь еще едва поправляюсь от тяжкой болезни. Принимаю ваше приглашение и буду у вас с ним, когда вы прикажете; прошу только, чтобы нам не встретиться в вашем доме с кем-нибудь из соседей, так враждующих теперь против нас. Еще раз повторяя мою благодарность, имею честь пребывать

обязанная вами и проч."

Письмо это было запечатано и отдано посланному.

Вскоре после того пришел Савелий. Эльчанинов на этот раз не избегал остаться с ним наедине. Савелий тотчас воспользовался удобным случаем.

- Наконец, я вас поймал, - сказал он. - Когда же вы, Валерьян Александрыч, поедете закладывать имение?

- Теперь, Савелий Никандрыч, не нужно ехать; оставаться здесь больше нет опасности.

- Как не нужно? Мановский живехонек; вчера видел: к Клеопатре Николаевне приезжал!

- Он может жить, сколько ему угодно; но дело в том, что сегодня граф прислал к нам письмо и советовал быть спокойными, обещая своим покровительством охранить нас от всего.

- Я не понимаю, каким манером он может охранить вас и особливо Анну Павловну от мужа.

- Ах, Савелий Никандрыч, как вы мало знаете жизнь! - вскричал Эльчанинов. - Богатый и знатный человек... Да чего он не может сделать! Знаете ли, что одного его слова достаточно, чтобы усмирить мужа и заставить его навсегда отказаться от жены.

- Мужа, хоть бы и какого-то ни было, вряд ли кто может заставить отказаться от жены, а уж Мановского и подавно! Вы, ей-богу, Валерьян Александрыч, очень уж как-то беспечны.

- Не беспечен я, а только лучше вас знаю людей и знаю, как они терпеливы к подобным проступкам.

- Так вы и не думаете уехать отсюда?

- Не вижу надобности.

- Валерьян Александрыч, уезжайте! - сказал умоляющим голосом Савелий. Бога ради, уезжайте! Что такое вас удерживает?.. Неужели вам жаль денег?

При последних словах Эльчанинов вспыхнул.

- Я не дал вам, кажется, повода так думать обо мне. Я рискую для этой женщины, оставаясь здесь, может быть, жизнью; так что тут значат деньги?

- Зачем же рисковать жизнью? Лучше уезжайте!.. Отчего же вы не едете?

- Невозможно!

- Отчего невозможно?

- Во-первых, оттого, что Анна Павловна больна, во-вторых... да я не вижу: какая будет польза, если мы уедем? Мановский, если захочет сделать зло, сделает везде: будем ли мы здесь, в Петербурге или Москве! Там еще более!.. Здесь по крайней мере есть покровитель!..

- Как это можно! В городе большая разница, - возразил Савелий. - Там вы будете у него не на глазах. Вы можете жить по разным домам!.. Будет подозрение, да улики, по крайности, не будет... А покровитель? Помните, что вы сами мне говорили об этом покровителе?

- Что ж такое?.. Это была ошибка с моей стороны. Я сам хорошо вижу, что граф ее любит как друг ее отца, тем больше, что он ей дальний родственник.

При этом слове Савелий только усмехнулся.

- Уезжайте, Валерьян Александрыч, - повторил он, - вы еще, видно, и не знаете, что может быть.

- Что ж может быть? - произнес Эльчанинов с поддельной беспечностью.

- А то может, что Мановский, говорят, хочет выписать тестя, да и приедет сюда с ним!.. Каково это будет для Анны Павловны? А не то, пожалуй, и к правительству обратится... Не скроешь этого дела.

При последних словах Эльчанинов побледнел.

- Я знаю, все знаю, - проговорил он, - но что ж мне делать, если я не имею, с чем мне теперь ехать.

- Поезжайте и заложите имение, а там поступите на службу.

- Но как я поеду? Как ее оставлю одну? Я не могу с нею расстаться. Это выше моих сил.

- Поезжайте вместе.

- Вместе? Но вместе... на это у меня просто не хватит денег, - сказал, совершенно растерявшись, Эльчанинов.

- Граф вам обещал покровительство; попросите у графа, - сказал Савелий.

- У графа? Никогда! Да он и не даст.

- Может, и даст!.. Вы сами говорите: он любит Анну Павловну и родственник ей. Вы объясните ему откровенно.

- Ни за что на свете, чтобы я унизил себя до того, чтобы у подобного господина стал ханжить денег! Ни за что! - произнес решительно Эльчанинов.

- Что ж тут за унижение? - возразил Савелий. - Не хотите только!.. Кабы я знал, я бы лучше отвез Анну Павловну в город к отцу протопопу знакомому... Он, может, подержал бы ее, пока она своему папеньке написала.

- Благодарю вас, что вы так меня понимаете, - сказал обиженным голосом Эльчанинов.

- Что мне вас понимать? Я человек простой, а вы образованный!.. Взял я только на свою душу грех!..

- Очень сожалею, что приняли для меня на свою душу грех, - сказал Эльчанинов, начинавший уже окончательно выходить из терпения.

Приход Анны Павловны прекратил их разговор.

Дня через четыре граф прислал человека с письмом, в котором в тот же день приглашал их к себе и уведомлял, что он весь день будет один. Часу в двенадцатом Анна Павловна, к соблазну всех соседей, выехала с Эльчаниновым, как бы с мужем, в одной коляске.

- Я встретил сейчас новобрачных! - сказал исправник губернскому предводителю, приехавши к нему и повстречавши действительно наших любовников.

- Каких новобрачных? - спросил тот.

- Эльчанинова с Мановской.

- Неужели они обвенчались?

- Нет-с, я шучу, - сказал исправник. - Только едут вдвоем и поворотили в Каменки.

- Господи, твоя воля! - сказал предводитель. - Что это такое делается!.. Этакая бесстыдница!..

- Да, ваше превосходительство, нечего сказать, еще и не бывало такой!.. Что-то Мановский?

- Бог его знает, сидит, - сказал предводитель.

- Да уж он что-нибудь и высидит, - заметил исправник.

- Но мне всех тут страннее граф, - продолжал предводитель, - то он действует так, то иначе.

- Непонятно, - подхватил исправник.

Одно и то же почти говорили во всех домах, с тою только разницею, что мужчины старались больше понять и разгадать, а дамы просто бранили Анну Павловну, объясняя все тем, что она женщина без всяких правил.

Между тем граф часу в первом пополудни был по-прежнему в своей гостиной: хотя туалет его был все так же изыскан, но он, казалось, в этот раз был в более спокойном состоянии духа, чем перед первым визитом Анны Павловны: он не ходил по комнате тревожными шагами, не заглядывал в окно, а спокойно сидел на диване, и перед ним лежала раскрытая книга. Ивана Александрыча не было около него. Граф прогнал его вскоре после того, как он произвел кутерьму у Задор-Мановского, чтобы отклонить от себя всякое подозрение насчет участия в открытии тайны. Бедный племянник скрывал это от всех и притворился больным. Вошедший слуга доложил о приезде Анны Павловны и Эльчанинова.

- Просить! - сказал граф и привстал с дивана.

Анна Павловна вошла первая, а за нею Эльчанинов.

- Здравствуйте, гордая Анна Павловна! - сказал граф. - Нет, я опять за старое, поцелуйте!

Анна Павловна повиновалась.

- Здравствуйте и вы, тоже гордый молодой человек, - прибавил он, протягивая Эльчанинову руку, которую тот принял с некоторым волнением: ему было как-то совестно своего положения.

- Здоровы ли вы?.. Поспокойнее ли? - спросил граф Анну Павловну, усадивши ее на диване.

Эльчанинов сел поодаль.

- Я здорова, граф, - отвечала она.

- Вас я не спрашиваю, - продолжал Сапега, обращаясь к Эльчанинову, - вы должны быть здоровы, потому что счастливы. Сядьте к нам поближе.

Эльчанинов пересел на ближнее кресло.

- Вы давно живете в деревне? - спросил его граф.

- Полгода, ваше сиятельство, - отвечал Эльчанинов.

- Только полгода? - повторил граф, посмотревши на Анну Павловну. - А где вы жили?

- В Москве.

- Служили там?

- Сначала учился в университете, а потом служил.

- А!.. - произнес протяжно граф и потом, как бы сам с собою, прибавил. - В Москве собственно службы для молодых людей нет.

- Кажется, или по крайней мере я это на себе очень чувствовал, подхватил Эльчанинов. - Меня сделали сверхштатным писцом, тогда как я и сносного почерка не имею.

Граф с улыбкой покачал головой.

- Вы, вероятно, не имели никаких связей, - произнес он совершенно равнодушным голосом.

- Решительно никаких, ваше сиятельство, кроме добросовестного желания трудиться, - отвечал Эльчанинов.

- Бог даст, вам и придет это время трудиться, а теперь покуда мы вас не отпустим на службу; живите здесь, в деревне, честолюбие отложите в сторону, вам весело и без службы.

- Мне надобно бы служить, граф, хоть затем, чтобы уехать отсюда.

- Да, я понимаю, что вы хотите сказать, - проговорил Сапега, - но я думаю, что я так люблю Анну Павловну и что покуда я здесь, то зорко буду следить за ее спокойствием; а там, бог даст, переедем и в Петербург, где я тоже имею некоторую возможность устроить вас.

Будь другой человек на месте Эльчанинова, он бы, может, понял, на что бил граф; он бы понял, что Сапега с намерением будил в нем давно уснувшее честолюбие; он бы понял, что тот хочет его удержать при себе, покуда сам будет жить в деревне, а потом увезти вместе с Анной Павловной в Петербург. Но - увы! - Эльчанинову только мелькнула богатая перспектива, которую может открыть ему покровительство такого человека, каков был граф. В первый раз еще мой герой вспомнил о службе, о возможности жить ею в Петербурге вместе с Анной Павловной и привязался к этой мысли.

- Мне очень нужно служить, ваше сиятельство, - сказал он.

- Увидим, увидим, - отвечал граф. - Не помешает ли еще нам Анна Павловна? Мы еще ее не спрашивали, да и не будем спрашивать покуда.

Во весь остальной день Сапега, бывши очень ласков с Анною Павловной, много говорил с Эльчаниновым и говорил о серьезных предметах. Он рассказывал, между прочим, как много в настоящее время молодых людей единственно посредством службы вышло в знать и составляют теперь почти главных деятелей по разным отраслям государственного управления. Так прошел целый день. Молодые люди уехали после ужина.

Граф сделал более, чем предполагал. Услышавши о страшной развязке, которою кончилось объяснение Ивана Александрыча с Мановским, и о бегстве Анны Павловны к Эльчанинову, Сапега, удивленный этим, еще более раздражился. Старческая прихоть превратилась в страсть; но в то же время он видел, что действовать решительно нельзя, а надобно ожидать от времени. Привязать к себе участием молодых людей, гонимых всеми, казалось ему первым шагом, а там возбудить в душе молодого человека другую страсть - честолюбия, которая, по мнению его, должна была вытеснить все другие. Оставленная мужем, забытая любовником, Анна Павловна не могла уйти от него; Мановского он боялся и не боялся, как боятся и не боятся медведей. Но, однако, мы заметим, что граф выждал целый месяц войти в прямые сношения с молодыми людьми и в продолжение этого времени только хвалил и защищал Анну Павловну; но Мановский ни к чему не приступал, и граф начал.

II

Прошло еще три месяца. Действующие лица моего рассказа оставались в прежнем положении. Анна Павловна все так же жила у Эльчанинова; граф приглашал их к себе и сам к ним ездил; Мановский молчал и бывал только у Клеопатры Николаевны, к которой поэтому все и адресовались с вопросами, но вдова говорила, что она не знает ничего. Более любопытные даже приезжали к ней в усадьбу, чтобы посмотреть на оставленного мужа, но им никогда не удавалось встретить Мановского, хотя очи и слышали, что в этот самый день он проезжал в Ярцово.

У предводителя назначен был обед. Общество было прежнее, за исключением Мановского и Эльчанинова. Клеопатра Николаевна сидела на диване между Уситковою и Симановскою. Перед ними стоял исправник. Прочие дамы сидели на креслах. Мужчины стояли и ходили. Все ожидали графа.

- Давно ли вы видели вашего несчастного опекуна? - спросил исправник Клеопатру Николаевну.

- Он был вчера у меня, - отвечала Клеопатра Николаевна. - Почему же несчастного? - прибавила она.

- Да как же? Жену отняли! - возразил исправник.

- Он, кажется, забыл об ней и думать; впрочем, я с ним никогда об этом не говорю.

- Я ее встретил, - сказал исправник, - пополнела, такая хорошенькая.

- Желаю ей, - отвечала с презрением вдова, - все подобные ей хорошенькие, и вам, мужчинам, обыкновенно нравятся.

- Оно лучше; а то что толку, например, в вас, Клеопатра Николаевна? Ни богу, ни людям! - заметил с усмешкою исправник, немного волокита по характеру и некогда тоже ухаживавший за Клеопатрою Николаевною, но не успевший и теперь слегка подсмеивающийся над ней.

- Пожалуйста, избавьте меня от таких сравнений, - отвечала вдова обиженным тоном.

- Я вас не смею и сравнивать, - сказал исправник.

- Граф едет! - произнес громко Уситков, уже давно смотревший в окно.

При этом известии мужчины встали; дамы начали поправляться и сели попрямее; на всех лицах было небольшое волнение. Одна только Клеопатра Николаевна не увлеклась этим общим движением и еще небрежнее развалилась на диване. Хозяин был в наугольной. Услышав о прибытии графа, он проворно пробежал гостиную и, вышедши в залу, остановился невдалеке от дверей из лакейской. За ним последовали почти все мужчины. Граф быстро, но гордо прошел залу, приветствовал хозяина, поклонился на обе стороны мужчинам и вошел в гостиную. Казалось, это был другой человек, а не тот, которого мы видели в его домашнем быту, при посещении Анны Павловны и даже при собственном его визите Мановскому. На лице его, бывшем тогда приветливым и радушным, написана была теперь важная холодность. Он сделал общий поклон дамам и, сопровождаемый хозяином, подошел к дивану. Две звезды светились на его фраке. Уситкова проворно вскочила, чтоб уступить ему свое место.

- Не беспокойтесь, сударыня, - сказал граф, вежливо поклонившись, и сел на пустое кресло, стоявшее у того конца дивана, где сидела Клеопатра Николаевна.

Вдова сделала движение, чтобы поворотиться к нему лицом; она еще в первый раз видела графа. Хозяин и несколько мужчин стояли на ногах перед Сапегою.

- Как здоровье вашего сиятельства? - спросил хозяин.

- Благодарю вас, я здоров, только скучаю.

- Что мудреного, ваше сиятельство, после Петербурга, - заметил Уситков, - вот наше дело привычное, да и тут...

- Меня не любят здешние дамы! - прибавил граф, искоса взглянув на вдову. - Ни одна из них не посетила меня.

- Дамы, вероятно, боятся обеспокоить вас, граф, - сказала с жеманною улыбкою вдова.

- В том числе и вы, сударыня? - спросил Сапега.

- Я не имею чести быть знакома с вами, граф, - отвечала Клеопатра Николаевна, приподняв с гордостью голову.

Графу, видимо, понравился тон этого ответа.

- Так позвольте же мне завтрашний день устранить это препятствие и сделать вам визит.

- Много обяжете, граф.

- Ваш супруг?

- Я вдова и потому боюсь, что вам скучно будет у меня.

- Вы позволили мне быть у вас? - сказал граф с легким наклонением головы.

Вдова отвечала улыбкою: она торжествовала.

После этого легкого разговора граф встал и пошел к балкону, чтобы рассмотреть окружные виды. Лицо его, одушевившееся несколько при разговоре с Клеопатрою Николаевною, сделалось по-прежнему важно и холодно. Вслед за ним потянулись мужчины; граф начал разговаривать с хозяином.

- Мне говорили, что он совершенный старик! - сказала Клеопатра Николаевна Симановской.

- Какой же старик; я вам говорила, - отвечала та, - теперь еще что? А посмотрели бы вы на него у Мановских.

Вдова сделала гримасу.

- Каждый мужчина с подобными женщинами бывает любезнее, потому что они сами вызывают их на то, - сказала она с презрительною улыбкою.

В это время в гостиную вошел высокий мужчина. Удивление и любопытство показалось на всех лицах. Это был Задор-Мановский. Он прямо подошел к хозяину, отдал вежливый поклон графу, на который Сапега отвечал сухо, потом, поклонившись дамам, подал некоторым мужчинам руку и начал с ними обыкновенный разговор. При его приходе Клеопатра Николаевна несколько изменилась в лице; физиономия графа сделалась еще важнее и серьезнее. Что касается до хозяина и прочих гостей, то они чувствовали некоторый страх и не знали, как себя держать. Оказать внимание Мановскому? Но как покажется это графу, который называл его мерзавцем и покровительствовал его жене. Не замечать Мановского они не могли, потому что чувствовали к нему невольное уважение; кроме того, им хотелось поговорить с ним и, если возможно, выведать, что у него на душе, тем более, что все заметили перемену в лице Мановского. Он как будто бы постарел, обрюзг и похудел. Недоумевая таким образом, все, однакож, были суше обыкновенного с Михайлом Егорычем; но он как бы не замечал этого и, поговоря с мужчинами, подошел к дамам, спросил некоторых о здоровье и сел около Клеопатры Николаевны, которая опять несколько сконфузилась.

- Поздравьте меня, Михайло Егорыч, - сказала она, - ко мне завтра будет граф.

- Зачем? - спросил Мановский, взглянувши пристально на вдову.

- Сам напросился.

- Знаю я, как он напросился, - сказал Михайло Егорыч, насупившись. Мне бы нужно переговорить с Алексеем Михалычем, - продолжал он, помолчав.

- С дядей?

- Да.

- О чем?

- Черт знает, - говорил Мановский, не отвечая на вопросы Клеопатры Николаевны, - никогда нельзя приехать по делу: вечно полон дом сволочи... Где его кабинет?

- Из коридора первая комната, стеклянные двери.

- Там никого нет?

- Я думаю.

- Я теперь пойду туда, позовите его ко мне; я ему имею кой-что сказать.

Проговоря это, Мановский встал и ушел.

- О чем это с вами говорил Михайло Егорыч? - спросила Клеопатру Николаевну Симановская, давно уже обмиравшая от любопытства.

- Все по этой проклятой опеке, - отвечала вдова.

- А о жене ничего не говорил?

- Отвяжитесь вы, бога ради, с этой женой, - отвечала Клеопатра Николаевна, которая после разговора с Мановским была не в духе.

- Ах, как интересно знать, что он думает о жене, - произнесла Симановская.

- Спросите его сами.

- Сохрани бог!

- Напрасно, я бы советовала...

- Я могу обойтись и без ваших советов! - возразила, вспыхнувши от досады, Симановская, и затем обе дамы замолчали. Клеопатра Николаевна, посидев немного, вышла в диванную и прошла в девичью, где, поздоровавшись с целою дюжиною горничных девушек и справившись, что теперь они работают, объявила им, что она своими горничными очень довольна и что на прошлой неделе купила им всем на платья прехорошенькой холстинки. После того она снова вернулась в гостиную и, подошедши к дяде, который с глубоким вниманием слушал графа, ударила его потихоньку по плечу. Старик обернулся.

- Вас спрашивают, mon oncle! [дядя! (фр.).].

- Зачем, душа моя?

- Нужно-с.

Старик, извинившись перед графом, пошел было в диванную.

- В кабинет, mon oncle.

- Завертела ты меня, - говорил старик, повернувшись.

- Я люблю командовать! - проговорила, как бы ни к кому собственно не обращаясь, Клеопатра Николаевна.

- Право? - спросил граф, весьма хорошо понявший, что эта фраза сказана была собственно для него.

- Очень... Однако я у вас отняла слушателя, позвольте мне занять его место, - сказала Клеопатра Николаевна, вставая на место дяди.

- Вы очень снисходительны, сударыня, - сказал граф с улыбкою, - мы говорили о весьма скучном для молодой дамы предмете.

- О каком же это?

- О хозяйстве.

- Ах, боже мой! Я очень люблю сельское хозяйство, хочу даже у себя сделать эту шестипольную систему. Это очень удобно и выгодно. - Клеопатра Николаевна, видимо, хотела похвастать перед графом своими агрономическими сведениями.

- Ба!.. Да вы большая агрономка, - сказал граф.

- Нет! Я только деревенская жительница.

- У Клеопатры Николаевны всегда родится прекрасный хлеб! - заметил Уситков.

- Это в новом вкусе, - заметил граф, - молодая, прекрасная и образованная хозяйка.

- Благодарю, граф, за насмешку.

- Почему ж такая недоверчивость к моим словам?

- Недоверчивость?.. - повторила с довольно милой гримасой вдова. Мужчинам нельзя доверять не только в важных вещах, но даже и в пустяках.

- Я принадлежу к старому поколению.

- Это все равно: никому нельзя доверять, и я одному только человеку в жизнь мою верила.

- А именно?

- Моему мужу.

- А теперь?

- А теперь никому не верю, не верила и не буду верить.

- Это ужасно!

- Ничего нет ужасного!.. "Я мертвецу святыней слова обречена!" произнесла с полунасмешкою Клеопатра Николаевна и хотела еще что-то продолжать, но в это время вошел хозяин с озабоченным и сконфуженным лицом. Он значительно посмотрел на Клеопатру Николаевну и подошел к графу.

- Вы не докончили вашей мысли, - сказал Сапега замолчавшей Клеопатре Николаевне.

- Нет, я все сказала, - отвечала та, взглянув искоса в залу и увидев входящего Мановского. - Теперь мое место опять займет дядюшка.

С этими словами Клеопатра Николаевна отошла, села на прежнее место и начала разговаривать с Уситковой. Михайло Егорыч подошел к толпе мужчин, окружавшей графа, и, казалось, хотел принять участие в разговоре. Но Сапега отошел и сел около дам. Он много шутил, заговаривая по преимуществу с Клеопатрой Николаевной, которая, впрочем, была как-то не в духе. Мановский уехал, поклонясь хозяину и графу и сказав что-то на ухо Клеопатре Николаевне. Вдова, по отъезде его, сделалась гораздо веселее и любезнее и сама начала заговаривать с графом, и вечером, когда уже солнце начало садиться и общество вышло в сад гулять, граф и Клеопатра Николаевна стали ходить вдвоем по одной из отдаленных аллей.

- Отчего вы нам, граф, не дадите бала? - сказала она.

- У меня нет хозяйки! - возразил граф.

- Ах, боже мой! Каждая из нас готова с радостью принять на себя эту обязанность.

- Например, если я вас попрошу?

- С большим удовольствием, только сумею ли? Впрочем, вы меня научите.

- Я буду сам вас слушаться.

- Желала бы хоть ненадолго повелевать вами.

- Скоро соскучитесь; старики, как дети, скоро надоедают.

- Их не надобно дразнить.

- А каким образом вы это сделаете? - спросил граф.

- Очень просто: надобно их, как и детей, то пожурить, то приласкать, отвечала вдова.

- Вы опасная для стариков женщина! - проговорил Сапега.

- И они для меня опасны!

- Желал бы убедиться в том.

- Испытайте. Но, впрочем, вам невозможно, вы не старик! - объяснила Клеопатра Николаевна.

Граф посмотрел на нее: не совсем скромное и хорошего тона кокетство ее, благодаря красивой наружности, начинало ему нравиться. В подобных разговорах день кончился. Граф уехал поздно. Он говорил по большей части со вдовою. Предпочтение, которое оказал Сапега Клеопатре Николаевне, не обидело и не удивило прочих дам, как случилось это после оказанного им внимания Анне Павловне. Все давно привыкли сознавать превосходство вдовы. Она уехала вскоре после графа, мечтая о завтрашнем его визите.

Хозяин после разговора с Мановским был целый день чем-то озабочен. Часа в два гости все разъехались, остался один только исправник.

- Вы, Алексей Михайлыч, изволите сегодня быть как будто расстроены! сказал он, видя, что предводитель сидел, потупя голову.

- Будешь расстроен, - отвечал старик, - неприятность на неприятности.

- Что такое глумилось?

- Как что? Видели, сокол-то приезжал.

- Какой?

- Мановский, господи боже! Что это за человек!

- Да что такое? - повторил исправник, сильно заинтересованный.

- Просит у меня... да вы, пожалуйста, никому не говорите... просит, дай ему удостоверение в дурном поведении жены. Хочет производить формальное следствие и хлопотать о разводе. Вы, говорит, предводитель, должны знать домашнюю жизнь помещиков! А я... бог их знает, что у них там такое!.. Она мне ничего не сделала.

- Как же вы намерены поступить?

- Сам не знаю; теперь покуда отделался, сказал, что даже и не слыхал ничего; так, говорит, сделайте дознание. Что прикажешь делать! Придется дать. Всем известно, что она живет у Эльчанинова; так и напишу, что действительно живет, а в каких отношениях - не знаю.

- Да, так и напишите, что точно живет, а как - неизвестно.

- Оно так, да все кляузы.

- Конечно, кляузы, и кляузы неприятные; а мы вот, ваше превосходительство, земская полиция, век живем на этаких кляузах.

- И не говорите уж лучше! - подтвердил добродушно старик.

III

В Коровине тоже происходили своего рода сцены. Эльчанинов после поездки к графу сделался задумчивее и рассеяннее против прежнего. Казалось, какая-то мысль занимала его. Он не говорил уже беспрестанно с Анной Павловной и часто не отвечал даже на ее ласки. С Савельем он был как-то сух и по-прежнему избегал оставаться с ним наедине. Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы. После этого Савелий перестал говорить и только иногда долго и долго смотрел на Анну Павловну каким-то странным взором, потом вдруг опускал глаза и тотчас после того уходил. Посещения его стали реже, но продолжительнее; как будто бы ему было тяжело прийти, а пришедши - трудно уйти.

Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой герой думал о службе.

Жизнь в столице, - обширное поле деятельности, наконец, богатство и почти несомненная надежда достигнуть всего этого через покровительство знатного человека, - вот что занимало его теперь. Любовь, не представлявшая ничего рельефного, ничего выпуклого, что обыкновенно действует на характеры впечатлительные, но не глубокие, не могла уже увлекать Эльчанинова; он был слишком еще молод да и по натуре вряд ли способен к семейной жизни. Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он думал, что все это может доставить ему служба, и думал о том беспрестанно. Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен - не связан с этой женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее... Увлекшись, он начинал верить, что Сапега оказывает ему ласки и обещает покровительство за личные его достоинства. В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о том, что подобный ему молодой человек не служит и даром губит свой век. Эльчанинов очень часто ездил в Каменки и каждый раз возвращался погруженный в самого себя.

Когда Анна Павловна убедилась, что Эльчанинов здоров, вдруг страшная мысль, что он разлюбил ее, пришла ей в голову. Ей представилось, что он тяготится ею, он, единственный человек, который остался у ней в мире. Это было выше сил. Она хотела молиться, чтобы хоть несколько облегчить свои муки, и не могла. О, как эти страдания далеко превосходили все прежние! Ее опять не любит близкий человек, и какой близкий, которого она сама страстно любила, привязанность к которому наполняла все ее сердце. Он, может быть, не позволит ей любить себя. Ее ласки будут ему в тягость. Он бросит ее одну, без имени, без средств, - и что будет тогда с нею? Целую ночь она прострадала и проплакала и, проснувшись, была так худа и бледна, как бы после тяжкой болезни. Эльчанинов заметил это.

- Что с тобою, Анета? - спросил он.

- Я дурно спала, - отвечала Анна Павловна слабым голосом.

- Ты на себя непохожа, - продолжал Эльчанинов, вглядываясь ей в лицо. Что с тобою?

- Я ночью думала: что если ты меня разлюбишь, покинешь?..

- К чему эти мысли, ангел мой?.. Я люблю тебя и буду любить! - отвечал довольно холодно Эльчанинов.

Анна Павловна не могла долее скрывать мучительной для нее мысли. В невыносимом волнении упала она головой на колени Эльчанинова и зарыдала.

- О, не покидай меня! - вскричала она. - Я вижу, ты скучаешь со мною?.. Я тебе в тягость?.. Ты разлюбил меня?..

Этого сильного движения отчаяния и мольбы, которые сверх обыкновения обнаружила Анна Павловна, слишком было достаточно, чтобы снова хоть на некоторое время возбудить в Эльчанинове остывающую страсть. Он схватил ее в объятия.

- Мне разлюбить тебя! Когда моя жизнь, мои надежды, вся моя будущность сосредоточены в тебе! Оттолкнуть тебя!.. О господи!.. Скорей я сделаюсь самоубийцею!.. Anette! Anette! И ты могла подумать?.. Это горько и обидно!.. Откуда пришли тебе эти черные мысли?..

- Ты был все это время печален и задумчив! - говорила, несколько успокоившись, молодая женщина.

- Задумчив?.. Да знаешь ли ты, о чем я думал? - начал Эльчанинов. - Я думал о тебе, о твоей будущности, думал, как бы окружить тебя всеми удобствами, всеми благами жизни, думал сделать себя достойным тех надежд, которые ты питаешь ко мне. А ты меня ревнуешь к этим мыслям?.. Это горько и обидно! - И он снова обнял ее и посадил с собою на диван.

- Прости меня, - сказала Анна Павловна, - ты был задумчив, и я подумала...

- Подумала... Вот как вы, женщины, дурно знаете нас. Но ты не должна быть похожа на других. Наша любовь ни с кем ничего не должна иметь общего: из любви ко мне ты должна мне верить и надеяться; из любви к тебе я буду работать, буду трудиться. Вот какова должна быть любовь наша!

Говоря это, Эльчанинов не лгал ни слова, и в эти минуты он действительно так думал; в голосе его было столько неотразимой убедительности, что Анна Павловна сразу ему поверила и успокоилась. Во весь остальной день он не задумывался и говорил с нею. Он рассказывал ей все свои надежды; с восторгом описывал жизнь, которую он намерен был повести с нею в Петербурге. Вечером пришел Савелий. Лицо его было мрачнее обыкновенного; он молча поклонился и сел.

- На меня сегодня поутру рассердилась Анна Павловна, - сказал Эльчанинов.

Савелий посмотрел на Мановскую.

- За что-с? - спросил он.

- За то, что я иногда задумывался.

Савелий ничего на это не сказал.

- Тогда как, - продолжал Эльчанинов, как бы стараясь оправдаться перед приятелем, - я и задумывался о ней самой, об ее будущности.

- Что же вы думали об их будущности? - сказал Савелий и потупился.

Эльчанинов несколько замялся; впрочем, после минутного размышления, он начал:

- Во-первых, я думал о моей службе в Петербурге. Я буду получать две тысячи рублей серебром, эта верно, - граф сказал. И если к этому прибавить мои тысячу рублей серебром, значит, я буду иметь три тысячи рублей - сумма весьма достаточная, чтобы жить вдвоем.

Что-то вроде улыбки пробежало по лицу Савелья, но Эльчанинов, увлеченный своею мыслью и потому ничего уже не замечавший, что вокруг него происходило, продолжал.

- Как это будет хорошо! - воскликнул он. - А тут, бог даст, - прибавил он, обращаясь к Савелью, - и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам дорогу с вашим умом, как вы далеко уйдете.

Савелий опять ничего не отвечал. Видимо, что ему было даже досадно слушать этот вздор.

- Мне бы с вами надобно переговорить, Валерьян Александрыч! - сказал он после минутного молчания и сам встал.

- Что такое? - спросил Эльчанинов, уже нахмурившись.

- По одному моему делу, - отвечал Савелий, показывая головой на зало.

"Ну, старые песни", - подумал Эльчанинов, и оба приятеля вышли.

- Вчера я был на почте, - начал Савелий, - и встретил там человека Мановского. Он получил письмо с черною печатью. Я, признаться сказать, попросил мне показать. На конверте написано, что из Кременчуга, а там живет папенька Анны Павловны. Я боюсь, не умер ли он?

- Если он и умер, я в этом совершенно не виноват. Что же мне делать? отвечал Эльчанинов, пожав плечами.

- Вы прикажите по крайней мере, чтобы оно не дошло как-нибудь до Анны Павловны.

- Дойти до Анны Павловны оно никоим образом не может. Я давно так распорядился, чтобы собаки из Могилок сюда не пускали.

- Да вы ведь так только это говорите! А тут смотришь... - проговорил Савелий и, не докончив фразы, ушел вскоре домой.

- О чем с тобою по секрету говорил Савелий Никандрыч? - спросила Анна Павловна.

- Хлеба у меня взаймы просил; бедняк ведь он ужасный! - отвечал Эльчанинов.

- Он очень добрый и хороший человек, - сказала Анна Павловна.

- О, это идеал честности и благородства! - отвечал Эльчанинов и потом, обняв и прижав к груди Анну Павловну, начал ей снова говорить о службе, о петербургской жизни.

Анна Павловна тоже была счастлива, потому что единственный друг ее любил ее по-прежнему.

Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.

- Кто там? - спросила она. Вместо ответа послышались снова шаги. Анна Павловна вышла.

- Здравствуйте, матушка Анна Павловна! Еще привел бог вас видеть, говорил могилковский Сенька, подходя к руке ее.

Анна Павловна вся побледнела.

- Что тебе надобно? - сказала она испуганным голосом.

- Барин прислал вам письмо, - отвечал Сенька я подал ей большой конверт.

- От кого? - говорила Анна Павловна, принимая дрожащими руками конверт.

- Не знаю, сударыня-матушка, вчерась я барину привез с почты, не знаю.

- Благодарю, - сказала Мановская, стараясь скрыть беспокойство. - Вот тебе, - продолжала она, взяв синенькую бумажку из брошенного бумажника Эльчанинова, - вот тебе.

Сенька взял ассигнацию, поклонился и ушел. Анна Павловна вошла в гостиную. Тайное предчувствие говорило ей, что письмо было для нее роковое. Она едва имела силы разломить печать. Из конверта выпали два письма. Одно из них было от мужа, другое написано женской рукой. Анна Павловна схватила последнее и быстро пробежала глазами, но болезненный стон прервал ее чтение, и она без чувств упала на пол, и долго ли бы пробыла в этом положении, неизвестно, если бы Эльчанинов не вернулся домой. Увидев Анну Павловну одну без чувств, он сначала не мог сообразить, что такое случилось, и стал кликать людей. Старуха-ключница, прибежавшая на его зов, переложила бесчувственную Анну Павловну на постель и стала на нее брызгать водою с камушка, думая, что барыню кто-нибудь изурочил. Эльчанинов, как полоумный, вошел в гостиную. Ему попались на глаза письма. Вспомнив тут о предостережениях Савелья, он схватил их и прочитал.

- Лев просыпается! - воскликнул он, схватив себя за голову.

Лев действительно начинал просыпаться. Одно письмо было его руки и такого содержания:

"Посылаю вам, милостивая государыня, письмо вашей тетки, извещающее о смерти вашего отца, которая последовала сейчас же по получении им известия о побеге вашем в настоящее местожительство ваше.

Остаюсь известный вам

Задор-Мановский".

Теткино письмо было следующее:

"Почтеннейший Михайло Егорыч!

Ужасное известие ваше о побеге от вас недостойной моей племянницы мы получили, и бедный Павел Петрович, не в состоянии будучи вынести посрамления чести своей фамилии, получил паралич и одночасно скончался. Я и прочие родные навсегда отказываемся от дочери почтенного Павла Петровича, который лежит теперь спокойно в сырой земле. Не могу вам описать, в какую повержена я горесть. Теперь жду из гимназии племянников; за ними я тотчас же послала после смерти их родителя. Похороны справили, как следует, хоть и пришлось занять. После покойного осталось всего 15 руб.; а один покров стоил полтораста. Не забывайте нас и не поможете ли нам чем-нибудь.

Остаюсь с почтением тетка ваша

Марья Кронштейн".

Прошло полчаса. Анна Павловна начинала приходить в чувство, а Эльчанинов все еще продолжал бесноваться. Сидя в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она не тревожилась, а сам воротился в гостиную и лег на диван. Через несколько минут он спросил себе трубку, крикнув при этом довольно громко, и снова начал думать о петербургской жизни и о службе при посольстве.

IV

На другой день после предводительского обеда, часу в первом, Сапега, в богатой венской коляске, шестериком, ехал в Ярцево с визитом к Клеопатре Николаевне. Он был в очень хорошем расположении духа. Он видел прямую возможность приволокнуться за очень милою дамой, в которой заметил важное, по его понятиям, женское достоинство - эластичность тела.

Клеопатра Николаевна встретила графа в зале и ввела его в гостиную. На тех же самых широких креслах, как и при посещении Эльчанинова, сидел Задор-Мановский. При входе графа он встал, поклонился и опять сел на прежнее место. Гость и хозяйка уселись на диване. Граф начал разговор о бале, который намерен был дать и на котором Клеопатре Николаевне предстояло быть хозяйкою. Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и не отвечала на вопросы, а между тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление. Граф начинал таять. Задор-Мановский, ни слова не проговоривший, но в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.

- Куда же? - спросила с живостью Клеопатра Николаевна.

- Домой! - отвечал Мановский.

В лице его было видно что-то вроде улыбки.

- Посидите, - проговорила вдова.

Мановский, не отвечая, поклонился графу и вышел.

Клеопатра Николаевна как будто ожила.

- Слава богу! - сказала она, не могши удержать радостного движения.

- Как я рад, что вы разделяете со мною одно чувство к этому человеку! заметил Сапега.

- Ах, да... - произнесла Клеопатра Николаевна, - я до того его ненавижу, что не могу ни думать, ни говорить ничего при нем.

- Зачем же вы принимаете его? - сказал граф, взглянув пристально на вдову.

- Он опекун моей дочери, - отвечала Клеопатра Николаевна.

- Обожатель вши! - прибавил граф с улыбкой.

- Fi donc! [Фи! (фр.).] - вскричала вдова. - Он не смеет этого и подумать. Забудемте его. Я еще не поблагодарила вас за ваше посещение.

- Готов с вами забыть всех, кроме вас! - отвечал Сапега.

- Не льстите, граф, а то я не стану верить вашим словам.

- Одному слову только поверьте.

- Какому?

- Вы прекрасны.

Вдова жеманно опустила голову.

- Верите? - спросил граф.

- К чему вы это говорите? - сказала Клеопатра Николаевна.

- Сердце заставляет говорить меня.

Вдова сделала кокетливую гримасу.

- Знаете ли, какую горькую истину я скажу вам про ваше сердце? Оно влюбчиво, - проговорила она внушительным тоном.

- Да, это была бы правда, если бы все женщины походили на вас.

- А разве Мановская похожа на меня?

Граф немножко смешался.

- Что ж Мановская? - проговорил он. - Я покровительствую ей, и больше ничего.

- А из чего вы ей покровительствуете?

- Боже мой! Она дочь моего старого друга, - сказал граф совершенно невинным голосом.

- Желала бы верить, - проговорила Клеопатра Николаевна после нескольких минут молчания.

- О, верьте, верьте мне во всем! - подхватил Сапега.

- В чем еще? - спросила вдова, как бы удивленная.

- В то, что я вас люблю, - прошептал старик, прижимая руку к сердцу.

Клеопатра Николаевна вздрогнула.

- Меня, граф? - повторила она, как бы совершенно растерявшись. - Что вы это говорите?.. К чему вы это говорите?.. Вы, меня?.. Так скоро?.. Нет, граф, это невозможно!..

- Люблю вас! - воскликнул Сапега и, сразу схватив Клеопатру Николаевну за руки, начал их целовать и прижимать к груди.

- Пустите, граф, пустите! Нет, это ужасно!.. Это невозможно, - говорила Клеопатра Николаевна, слабо вырывая у него руки; но граф за них крепко держался.

Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы в гостиную не вошел вдруг Задор-Мановский. Граф и вдова отскочили в разные стороны. Последняя не могла на этот раз сохранить присутствия духа и выбежала вон.

- Я забыл мои бумаги, - говорил как бы не заметивший ничего Мановский.

Он начал первоначально смотреть по окнам, а потом, будто не сыскав того, что было ему нужно, прошел в спальню вдовы, примыкавшую к гостиной, где осмотрел тоже всю комнату, потом сел, наконец, к маленькому столику, вынул из кармана клочок бумаги и написал что-то карандашом. Оставив эту записочку на столе, он вышел.

Между тем граф сидел в гостиной, совершенно растерявшись.

Не находя, что бы такое предпринять, он вздумал приласкаться к Мановскому и постараться придать всему происшествию вид легкой шутки.

- Как вы нас перепугали! - сказал он. - Я позволил себе маленькую шалость с хозяйкой; она очень милая и веселая дама!.. Вы, я думаю, удивились.

Мановский посмотрел на графа.

- Ни крошки, - отвечал он спокойным голосом. - Я и сам с нею шучивал.

- Право? - спросил граф.

- Да; она ведь уж давно этакая!.. Вчера со мной, сегодня с вами, а завтра с третьим. Уж такая у нее натура, - проговорил Мановский и вышел.

Между тем Клеопатра Николаевна забежала на мезонин и села за небольшие, стоявшие там ширмы. Она, видно, знала, что ее будут искать. Не прошло десяти минут, как стук отъезжавшего экипажа заставил, наконец, ее переменить положение.

Она бросилась к окну и, увидев выезжавшего Мановского, тотчас же сбежала вниз, выглянула из спальни в гостиную, чтобы посмотреть, не уехал ли граф, но Сапега сидел на прежнем месте. Клеопатра Николаевна, несмотря на внутреннее беспокойство, поправила приведенный в беспорядок туалет и хотела войти в гостиную, как вдруг глаза ее остановились на оставленной Мановским записке. Она схватила ее, прочитала и окончательно растерялась.

Мановский ей писал:

"Прошу вас к будущему четвергу приготовить все брильянтовые, хозяйственные и усадебные вещи по составленной после смерти вашего мужа описи. Я намерен принять и приступить к управлению имением, а равным образом прошу вас выехать из усадьбы, в которой не считаю нужным, по случаю отсутствия вашей дочери, освещать, отапливать дом и держать горничную прислугу, чтобы тем прекратить всякие излишние расходы, могущие, при вашей жизни в оной, последовать из имения малолетней, на каковое вы не имеете никакого права.

Задор-Мановский".

Что было делать Клеопатре Николаевне?.. Прибегнуть к графу - казалось ей единственным средством. С этим намерением она, взявши письмо, вошла в гостиную и молча бросилась в отчаянии на диван; горесть ее на этот раз была неподдельная.

- Успокойтесь, успокойтесь, - говорил граф.

- Ах, я погибла! - отвечала вдова и подала ему письмо Мановского.

Граф прочитал письмо.

- Я дурно понимаю, - сказал он.

- Ax! - отвечала вдова. - Он опекун моей дочери, он выгоняет меня из этой усадьбы; мне нечем будет жить!... Все, что вы видите, все это принадлежит моей дочери!.. Покойный муж мой устранил меня от опекунства!..

Сапега думал. Теперь он понял все; Мановский был опекуном Клеопатры Николаевны и интриговал с нею; но, верно, наскучил вдове, и она хочет отделаться от него, - и это возможно в таком только случае, когда Михайло Егорыч будет устранен от опекунства. Ему легко будет это сделать. И за это одолжение можно будет получить от вдовы все, что только он желал от женщины, особенно если прибавить к тому обещание - взять ее в Петербург, с собою. Кроме того, он замаскирует этим себя перед обществом и Мановским, который станет подозревать его в интриге с Клеопатрою Николаевной, а в участии к Анне Павловне будет видеть одно дружеское расположение.

Обдумав все это и очень хорошо понимая, с какою женщиною имеет дело, граф начал прямо:

- Ваши обстоятельства очень неприятны!.. Я могу помочь вам.

- Ах, помогите, помогите, граф! Я буду вам всю жизнь благодарна!

- Благодарна? Этого мало.

- Я вас буду любить, - отвечала вдова, которой обращение графа возвратило веселость и кокетство.

- Вы будете любить? Я сам вас буду любить. Дайте мне вас обнять.

Вдова повиновалась.

Граф обнял ее, и потухший в глазах его огонь снова заблистал.

- Поцелуйте меня! - произнес он.

Вдова поцеловала.

- Вы избавите меня от Задор-Мановского?

- А вы будете любить меня?

- Буду, только избавьте меня поскорее, - до этого я не могу любить вас.

- Нет! Наперед вы полюбите меня, а там и я для вас сделаю все, что только захотите.

- А вы меня будете любить, граф?

- Я вас люблю и буду любить.

- Вы возьмете меня в Петербург? Без вас я не в состоянии буду здесь остаться.

- Я вас никогда не оставлю.

- Вы демон! - сказала Клеопатра Николаевна и склонила голову к себе на грудь.

Граф уехал из Ярцова часу в двенадцатом. Клеопатра Николаевна, оставшись одна, долго и даже очень долго сидела задумавшись; в лице ее показалось даже что-то вроде страданий. Потом взяла она с своего туалетного столика портрет молоденькой девочки, поцеловала и проговорила: "Простишь ли ты когда-нибудь меня?" Это был портрет ее дочери. Поставив его на прежнее место, она вынула из ящика небольшой альбом, развернула его. На одной из страниц приклеено было знакомое нам письмо Эльчанинова, которое он написал ей, уезжая от нее ночью. "Прости и ты меня!" - сказала Клеопатра Николаевна, глядя на записку и целуя ее; потом опустилась на диван и снова задумалась. Нравственный инстинкт женщины говорил в ней как бы помимо ее воли.

Граф тоже возвратился домой в каком-то странном расположении духа. "Однако мне здесь не так скучно, как я ожидал", - сказал он, усаживаясь на диван. Но потом сделал презрительную гримасу и задумался.

Дня через два после того становой привез Мановскому указ из опеки об устранении его от опекунства над имением малолетней Мауровой.

- Я еще не принимал имения, - сказал Мановский, подавая описи, крепости и другие документы становому, - а получил только бумаги. Вот они, передайте их, кому будет следовать.

- А знаете, кто назначен на ваше место?..

- Нет, не знаю.

- Иван Александрыч Гуликов. Нечего сказать, славный опекун. Я сейчас везу к нему указ.

Мановский ничего не отвечал.

V

Время шло. Анна Павловна очень грустила об отце, считая себя виновницею его смерти; но старалась это скрыть, и, когда слезы одолевали ее, она поспешно уходила и плакала иногда по целым часам не переставая. Положение Эльчанинова, в свою очередь, тоже делалось день ото дня несноснее; он, не скрываясь, хандрил. Анна Павловна начинала окончательно терять в его глазах всякую прелесть, она стала казаться ему и собой нехороша, и малообразованна, и без всякого характера. Он не находил, что с нею говорить; ему было скучно с нею сидеть и даже глядеть на нее. Уединенная и однообразная жизнь, к которой он вовсе не привык и на которую обречен был обстоятельствами, сделалась ему невыносима. "Хоть бы выехать куда-нибудь к соседям, - думал он, - стыдно... да, пожалуй, встретишься еще с Мановским". Уехать куда-нибудь с Анной Павловной, где бы он мог по крайней мере выезжать из дому, но на это не было никакой возможности, потому что у него ни копейки не было денег. Однажды, это было поутру, Анна Павловна сидела в гостиной на креслах. Савелий стоял и смотрел в окно. Эльчанинов лежал вниз лицом на диване.

- Что ты, Валер, все лежишь? - проговорила Анна Павловна.

- Так, - отвечал Эльчанинов и позевнул. - Кажется, и не дождешься этого счастливого дня, - продолжал он, - когда выберешься отсюда. Мне, наконец, никакого терпения недостает здесь жить.

- Тебе скучно? - проговорила Анна Павловна. Голос ее дрожал.

- Нет, мне не скучно, с тобой я никогда не могу скучать; но это ожидание, эта неопределенность положения - это ужасно!

- Чего же вы ожидаете? - спросил Савелий.

- Места, которое могло бы обеспечить мою и Анны Павловны будущность и которое обещал мне дать граф.

- Отчего же он не дает? - заметил Савелий.

- Ах, господи боже мой, да разве это можно заочно сделать? Это не то, что определить куда-нибудь писцом или становым приставом.

- Но какое же вам хочет дать место граф?

- Какое? Я не знаю, собственно, какое, - отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы приятеля, тем более, что он действительно не знал, потому что граф, обещаясь, никогда и ничего не говорил определительно; а сам он беспрестанно менял в голове своей места: то воображал себя правителем канцелярии графа, которой у того, впрочем, не было, то начальником какого-нибудь отделения, то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.

- Я знаю только то, - присовокупил он, - что граф может дать место и выгодное и видное.

Савелий, кажется, хотел что-то возразить ему, но, взглянув в это время в окно, вдруг остановился и проговорил каким-то странным голосом:

- Михайло Егорыч, кажется, сюда едет!

Эльчанинов вскочил и побледнел как мертвец. Анна Павловна задрожала всем телом.

- Эй, люди! Не пускать там, кто приедет! - вскрикнул было Эльчанинов.

- Нельзя не пускать. Ступайте туда и задержите его в зале; говорите, что Анны Павловны у вас нет, - перебил Савелий и, почти вытолкнув приятеля, захлопнул за ним дверь, а сам взял проворно Анну Павловну за руку и увел в задние комнаты. К крыльцу подъехал Мановский, с которым рядом сидел исправник, а на передней скамейке помещался у них стряпчий, корявейшая физиономия, когда-либо существовавшая в мире. Все втроем они вошли в залу. Эльчанинов, бледный, но насколько возможно владея собой, встретил их и спросил, что им угодно.

Исправник начал сконфуженным голосом, показывая на Мановского:

- Мы приехали по поданному прошению Михайло Егорыча, что супруга их проживает в здешней усадьбе.

- Что ж вам, собственно, угодно от меня? - болтнул Эльчанинов, и сам не зная хорошенько, что говорит.

- Приступайте к следствию; что тут разговаривать? - проговорил Мановский и сел.

- Конечно, лучше к следствию, - подтвердил стряпчий и нюхнул, отвернувшись в сторону, табаку, причем одну ноздрю зажал, а в другую втянул всю щепотку, а потом, вынув из бокового кармана бумагу, подал ее исправнику, проговоря: "Вопросные пункты". Исправник некоторое время переминался.

- Не угодно ли вам, - начал он, подавая Эльчанинову бумагу, - ответить на эти вопросы?

Эльчанинов взял. Кровь бросилась у него в голову, он готов был в эти минуты убить всех троих, если бы достало у него на это силы.

- Может быть, вам угодно, чтобы я здесь при вас отвечал? - проговорил он с некоторою гордостью.

- По закону следует здесь, в присутствии господ следователей, произнес стряпчий и опять нюхнул.

Эльчанинов взял чернильницу, поставил ее на ближайший стол, сел и начал писать. На вопрос: как его зовут, какой он веры и прочее, он ответил сейчас же; но далее его спрашивали: действительно ли Анна Павловна бежала к нему от мужа, живет у него около года и находится с ним в любовном отношении? Эльчанинов остановился. Что было отвечать на это? Припомнив, впрочем, слова Савелья, он поставил одну общую скобку и написал: "Ничего не знаю". Исправник взял у него потом ответы дрожащими руками и начал читать. Стряпчий заглянул ему через плечо.

- Стало быть, госпожа Мановская и теперь проживает не в вашем доме? спросил он, обращаясь к Эльчанинову.

- Я уже на это ответил и с вами разговаривать больше не желаю, - сказал тот, с презрением взглянувши на стряпчего.

Мановский встал; молча взял ответы у исправника, прочитал их и произнес ровным голосом:

- Я прошу вас, господа, сделать обыск в усадьбе и в доме.

Исправник пожал плечами и обратился к стряпчему, проговоря: "Следует ли?"

- Без сомнения, следует; желание истца на то есть, - отвечал тот и как-то значительно откашлянулся и плюнул в сторону, как бы желая этими движениями намекнуть Мановскому: "Помни же мои услуги".

Следователи и Мановский пошли по дому. Эльчанинов потерялся: он прислонился к косяку окошка и не мог ни говорить, ни двинуться с места.

- Это шаль моей жены! - говорил Мановский, проходя по гостиной и видя лежавший на диване платок Анны Павловны. - Запишите, - отнесся он к стряпчему.

- Помню и так, без записки, - подхватил тот.

Пройдя наугольную и чайную, они пошли в спальню.

- Это женин салон, - сказал Мановский стряпчему.

- Вижу, вижу, - отвечал тот.

- Женино платье, - заключил Михайло Егорыч, отворив шкаф и вынув оттуда два или три платья Анны Павловны.

Из спальни следователи перешли в другие комнаты. Михайло Егорыч осматривал каждый угол, заставляя отпирать кладовые, чуланы, лазил в подвал, и все-таки Анны Павловны не нашли.

Осмотрев дом, Мановский пошел по избам, лазил на полати, заглядывал в печи - и все ничего.

- Где моя жена? - спросил он, проходя по двору, попавшуюся ему навстречу бабу.

- В горнице, поди, чай, батюшка, - отвечала та, простодушно и низко кланяясь.

- Записать это надо? - сказал Мановский, обращаясь опять к стряпчему.

- Непременно, непременно, - отвечал тот.

- Куда уехала Анна Павловна? - озадачил Мановский проходившего мимо эльчаниновского кучера.

- Ничего я не знаю-с, - отвечал тот бойко.

- Скотина, - произнес Мановский и пошел далее.

Потом они возвратились в зало, где Эльчанинов стоял все еще на прежнем месте.

- Составьте постановление нашему осмотру, - проговорил Михайло Егорыч.

- Сейчас, сию секунду, - отвечал стряпчий, понюхал табаку, откашлянулся, сел и написал минут в пять лист кругом.

- Прочитайте вслух, - сказал Мановский.

Стряпчий прочитал.

- Подпишите, - проговорил Михайло Егорыч.

Следователи подписались.

- Ну, теперь и вы удостоверьте, что все это справедливо, иначе мы повторим осмотр, - отнесся Задор к Эльчанинову.

- Извольте, - отвечал тот, совершенно уже потерянный, и подписал постановление.

- Ну, пока будет, - сказал Мановский и пошел.

Исправник и стряпчий пошли за ним. Через минуту они все уехали.

- Вы куда теперь? - спросил Михайло Егорыч исправника.

- На минуточку к вам, а тут к графу на бал.

- Черт бы драл их с их балами!.. Смотрите, не болтайте там о деле.

- Чтой-то, господи, не молодой мальчик, - отвечал исправник.

- После поблагодарю, - продолжал Мановский, - а теперь надо другой еще раз, хоть на той неделе, наехать, чтобы обоих захватить.

- Для видимости в деле непременно надо обоих захватить, - подтвердил стряпчий.

Исправник только вздохнул. Эльчанинов между тем вошел в гостиную, бросился на диван и зарыдал. Это было выше сил его! В настоящую минуту он решительно не думал об Анне Павловне; он думал только, как бы ему спасти самого себя, и мысленно проклинал ту минуту, когда он сошелся с этой женщиной, которая принесла ему крупицу радостей и горы страданий.

Через четверть часа вошел к нему Савелий, который спас Анну Павловну от свидания с мужем тем, что выскочил с нею в окно в сад, провел по захолустной аллее в ржаное поле, где оба они, наклонившись, чтобы не было видно голов, дошли до лугов; Савелий посадил Анну Павловну в стог сена, обложил ее так, что ей только что можно было дышать, а сам опять подполз ржаным полем к усадьбе и стал наблюдать, что там делается. Видя, что Мановский уехал совсем, он сбегал за Анной Павловной и привел ее в усадьбу.

- Что они тут делали? - спросил он Эльчанинова. Тот едва в состоянии был рассказать. Савелий несколько времени думал.

- Поезжайте сейчас же к графу, Валерьян Александрыч, и просите, чтобы он или взял к себе Анну Павловну, либо помог бы вам как-нибудь, как знает, а то Мановский сегодня же ночью, пожалуй, опять приедет.

Эльчанинов всплеснул руками и схватил себя за голову.

- Боже мой, боже мой, что я за несчастный человек! - воскликнул он и зарыдал.

- Да полно вам реветь! Точно женщина какая: хуже Анны Павловны, ей-богу, та смелее вас. Одевайтесь! - проговорил с досадою Савелий.

Эльчанинов как бы механически повиновался ему. Он начал одеваться и велел закладывать лошадей. Савелий прошел к Анне Павловне, которая сидела в гостиной.

- Что Валер? - спросила она.

- Ничего, одевается, хочет сейчас ехать к графу и пожаловаться ему на исправника.

- А я одна останусь? Я боюсь, Савелий Никандрыч, - произнесла бедная женщина.

- Ничего-с; я у вас останусь, - отвечал Савелий.

- Добрый друг, - произнесла Анна Павловна, протягивая ему руку, которую Савелий в первый еще раз взял и поцеловал, покраснев при этом как маков цвет.

Эльчанинов вошел совсем одетый, во фраке и раздушенный, как обыкновенно он ездил к графу.

- Что, Валер? - спросила Анна Павловна, протягивая к нему руку.

- Ничего, вздор, - отвечал он, как-то судорожно поеживаясь и торопливо целуя ее руку, и тотчас же уехал.

VI

В тот самый день, как Эльчанинов ехал к графу, у того назначен был бал, на котором хозяйкою должна была быть Клеопатра Николаевна. Пробило семь часов. Эльчанинов первый подъехал к графскому крыльцу.

- Дома его сиятельство? - спросил он, войдя в официантскую, где стояла целая стая лакеев, одетых в парадные ливрейные фраки и штиблеты.

- У себя-с, в гостиной, - отвечал вежливо один из них. Эльчанинов пошел.

- Ах, monsieur Эльчанинов, - произнес ласково граф, сидевший уже во фраке и завитой на диване, ожидая гостей. - Очень рад вас видеть на моем вечере, хоть и не звал вас по нежеланию вашему встречаться с здешними господами.

- Знаю, ваше сиятельство, - отвечал Эльчанинов, - и приехал, собственно, не на бал, а с просьбой.

- С просьбой? - повторил граф. - Все, что только могу, поверьте, будет исполнено, - прибавил он.

Эльчанинов хотел было начать рассказ, но раздавшийся сзади голос остановил его.

- Я исполнила, граф, ваше желание и нарочно приехала раньше затем, чтобы занять свою должность.

- Je vous remercie, madame, je vous remercie [Благодарю вас, сударыня, благодарю (фр.).], - сказал граф, вставая. Эльчанинов обернулся. Это была Клеопатра Николаевна в дорогом кружевном платье, присланном к ней по последней почте из Петербурга, и, наконец, в цветах и в брильянтах. В этом наряде она была очень представительна и произвела на героя моего самое выгодное впечатление. С некоторого времени все почти женщины стали казаться ему лучше и прекраснее его Анны Павловны.

- Валерьян Александрыч! Вас ли я вижу? - полувскрикнула Клеопатра Николаевна.

- А вы знакомы? - спросил граф.

- Мы были друзья, - отвечала Клеопатра Николаевна, - по крайней мере я могу это сказать про себя, но monsieur Эльчанинов за что-то разлюбил меня.

- Напротив, но... - начал было Эльчанинов.

- Забудемте прошлое, мы еще с вами объяснимся, - перебила Клеопатра Николаевна, подавая ему руку.

- О, да между вами что-то интересное, - заметил с улыбкою граф.

- Что делать? Валерьян Александрыч сам очень интересен для женщин; это не одна я так думаю, - произнесла вдова с кокетливою улыбкою.

Видимо, что она заискивала в Эльчанинове.

"Или эта женщина дьявол, или она невинна", - подумал тот про себя и обратился к графу:

- Могу ли я с вами переговорить, ваше сиятельство? Мне очень нужно.

- Если очень нужно... - проговорил граф.

- Нужно, ваше сиятельство, - повторил Эльчанинов.

- Извольте, - отвечал Сапега, - pardon, madame [извините, сударыня (фр.).], - прибавил он, кивнув головой Клеопатре Николаевне, и вышел с Эльчаниновым в кабинет.

Герой мой пересказал ему все, с некоторыми даже прибавлениями, и описал в таких ярких красках, что граф, слушая, пожимал только плечами.

- Для счастья, для спасения этой женщины я должен уехать отсюда! заключил Эльчанинов.

Граф прошелся несколько раз по кабинету.

- Да, вам надобно уехать, и не мешкая, - произнес он. Эльчанинов замер от восторга.

- Меня одно только беспокоит, ваше сиятельство, - начал он, - как она?

- Да, но это уж ваше дело, - проговорил Сапега.

- Она не согласится, она будет проситься со мною. Да и как действительно ее оставить?

- Оставить вам ее нет никакой опасности. Мановский ничего не может сделать, когда вас не будет, да к тому же и я здесь. Но вам с собою ее брать не вижу ни малейшей возможности. Этим вы и себя свяжете и ей повредите. Вам надобно по крайней мере на некоторое время разлучиться совершенно, чтобы дать позатихнуть всей этой истории.

- Решительно надобно расстаться, - подхватил Эльчанинов, - но я наперед знаю, - она не будет отпускать.

- Урезоньте.

- Я думаю ее обмануть, ваше сиятельство.

- Ложь позволительна, если служит ко спасению, разрешаю вам. Но чем же вы ее обманете?

- Я скажу, что поеду закладывать имение, чтобы иметь деньги, с чем подняться.

- Хорошо!.. А в самом деле, есть ли у вас деньги? - спросил граф.

Эльчанинов покраснел и не отвечал.

- Нет?.. Что тут за скрытность, fi, mon cher [Фи, мой дорогой! (фр.).]. Позвольте мне вам услужить этой мелочью.

- Граф...

- Без церемонии, друг... Когда же вы думаете выехать?

- Послезавтра.

- Что ж, можно и послезавтра. Заезжайте ко мне, и я снабжу вас рекомендательными письмами и деньгами.

- Граф, чем мне отблагодарить вас? - сказал Эльчанинов.

- Любите меня и слушайтесь, - отвечал старик и хотел было идти, но Эльчанинов переминался и, видно, хотел еще что-то сказать.

- Я даже и теперь, ваше сиятельство, - начал он с принужденною улыбкою, - боюсь ехать домой, потому что сегодня-завтра ожидаю, что господин Мановский посетит меня.

Граф опять прошелся по кабинету.

- Ни сегодня, ни завтра не будет этого, потому что все эти здешние господа власти будут у меня, и я их остановлю, а вы подождите, побудьте у меня. Я скажу вам, когда можно будет ехать.

- Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал Эльчанинов.

Граф, во всех своих действиях относительно Анны Павловны пока выжидавший, очень обрадовался намерению Эльчанинова уехать. Он очень хорошо видел, что тот не любит уже Мановскую и скучает ею, а приехавши в Петербург, конечно, сейчас же ее забудет, а потом... потом граф составил по обыкновению план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем ходе рассказа.

Сопровождаемый Эльчаниновым, он возвратился в гостиную. Там уже были все почти званые гости, приехавшие ровно в восемь часов, как было назначено в пригласительных билетах, и все были разряжены, насколько только могли: даже старуха Уситкова была в корсете, а муж ее напомадился такой пахучей помадою, что даже самому было это неприятно. М-me Симановская приехала с красными и распухшими глазами: она два дня их не осушала, не получив к сроку из губернского города бального платья, которое она заказала на последние деньги. Старая девица-барышня была в легком платье и совершенно обнаживши костлявую шею. Молодых девиц было очень мною привезено, и и этом случае, должно отдать справедливость, преобладала порода Марковых, двух братьев, одного вдовца, а другого женатого, у которых было по семи дочерей у каждого. Из кавалеров были лучшими два молоденькие брата, мичманы Жигаловы, только что приехавшие к больной матери в отпуск и бывшие совершенно уверенными, в простоте юношеского сердца, что бал, собственно, и устроился по случаю приезда их. Граф всех и каждого оприветствовал и, открыв потом польским с Клеопатрою Николаевной бал, пригласил молодых людей продолжать танцы, а сам начал ходить то с тем, то с другим из гостей, которые были постарше и попочтеннее. Проходя мимо исправника и других уездных чиновников, которые приехали в мундирах, Сапега произнес.

- О господа, это немножко лишнее, к чему эта церемония в деревне, - а потом тут же, обратившись к исправнику, сказал мимоходом вполголоса: Потрудитесь прийти через четверть часа в мой кабинет, мне надобно с вами поговорить.

Исправник побледнел; предчувствие говорило ему, что на него пожаловался Эльчанинов. Желая приласкаться к нему и порасспросить его, он подошел было к моему герою и начал:

- Меня граф зачем-то зовет в кабинет.

Но Эльчанинов в ответ на это отвернулся от него.

Исправник только вздохнул и, проведя потом мучительные четверть часа, отправился, наконец, в кабинет, где увидел, что граф стоит, выпрямившись и опершись одною рукою на спинку кресел, и в этой позе он опять как будто был другой человек, как будто сделался выше ростом; приподнятый подбородок, кажется, еще выше поднялся, ласковое выражение лица переменилось на такое строгое, что как будто лицо это никогда даже не улыбалось.

Исправник окончательно растерялся и стал навытяжку, как говорится руки по швам.

- Извините, что я вас обеспокоил, - начал граф очень серьезным тоном, я хотел вас спросить, какой вы в усадьбе и в доме господина Эльчанинова делали обыск?

- Ваше сиятельство, так как от господина Мановского поступило прошение о том, что супруга их не живут с ними и имеют местожительство в доме господина Эльчанинова, - отвечал исправник, суя руками туда и сюда.

На весь этот ответ его граф только кивнул головою.

- А вам известны причины, по которым госпожа Мановская не живет с мужем? - спросил он.

Исправник молчал.

- Вы знаете это? - повторил граф и слегка притопнул своей небольшой ногой.

- Как не знать, ваше сиятельство, все знаем-с, - отвечал исправник.

- Как же вы знаете и что делаете? - начал Сапега. - Вы приезжаете в усадьбу, производите обыск, как в доме каких-нибудь делателей фальшивых монет или в вертепе разбойников; вы ходите по кладовым, открываете все шкафы, сундуки, выкидываете оттуда платье, белье, наконец, ходите по усадьбе, как мародеры! Так служить, мой милый, нельзя!

Исправник начинал замирать.

- Если, наконец, эта несчастная женщина и тут, вы должны были только бумагой ее спросить, потому что в законе прямо сказано: больные и знатные женщины по уголовным даже следствиям не требуются лично, а спрашиваются письменно, - произнес Сапега.

- Ваше сиятельство, я тут ничего... видит бог, ничего... - говорил исправник почти со слезами на глазах, - тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.

- Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, - возразил Сапега, вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.

- У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, - отвечал исправник, - как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал...

- Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, - перебил его с досадою граф.

Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.

- Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, - начал Сапега, нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.

- Знаю, ваше сиятельство, все знаю, - отвечал Алексей Михайлыч, - но что ж мне делать? - продолжал он, разводя руки. - Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын - просто мое несчастье!

- Именно несчастье, ваше сиятельство, - подхватил исправник, - и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем... Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.

- Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, - перебил опять с оттенком легкой досады граф, - дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.

- Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? - спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.

- Можно, - отвечал тот.

- И прекрасно, - подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: - А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.

- Зачем мне ездить! - отвечал исправник.

Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.

- Как нам делать? - спросил, выходя, старик-предводитель исправника.

- Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.

Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама - другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.

Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.

- Валерьян Александрыч, - сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.

Тот подошел и сел около нее.

- Дайте мне посмотреть на вас, - продолжала Клеопатра Николаевна, - вы еще интереснее стали.

- Право? - спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.

- В лице у вас какая-то грусть, - отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.

- Не мудрено, я много страдал, - проговорил Эльчанинов.

- Но были и счастливы.

- Очень редко.

- Зато вполне.

- Конечно.

- Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? - продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо.

- Я не хотел вам мешать, - отвечал он.

Клеопатра Николаевна вспыхнула.

- Чему мешать? - спросила она.

Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.

- Довольны ли вы вашим опекуном? - спросил он вдруг.

- Которым?

- Разумеется, Мановским.

- Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! - продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.

- Он, верно, вас испугался, - сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, - скажите, какой мерзавец!

- Здесь много таких господ, - отвечал тот. - Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?

- Это с чего пришло вам в голову?

- Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, - сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.

- Что же такое?

- Он имел с вами тайное свидание.

Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.

- Да вы почему это знаете? - спросила она, впрочем, довольно спокойно.

- Я подсмотрел в окно.

- Что же вы из этого заключили?

- Заключил, что обыкновенно заключают из этого.

- Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.

Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.

- Однако ж он был у вас? - сказал он.

- Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.

- О чем же вы плакали? - спросил Эльчанинов.

- Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.

- Желал бы верить, - проговорил Эльчанинов.

Клеопатра Николаевна потупилась.

- Если бы я что-нибудь за собой чувствовала, - начала она, - неужели бы я могла говорить об этом так равнодушно? Ах, как вы меня мало знаете! Бог вам судья за это подозрение.

При этих словах Эльчанинову показалось, что у ней как будто бы навернулись слезы.

- Как вы меня, я думаю, презирали! - продолжала вдова после минутного молчания и взяв себя рукой за лоб. - Получивши вашу записку, я решительно была в недоумении и догадалась только, что вы меня в чем-то подозреваете, и, видит бог, как я страдала. Этот человек, думала, меня презирает, и за что же?

Разговор продолжался в том же тоне. Клеопатра Николаевна на этот раз очень ловко держала себя с Эльчаниновым: она не кокетничала уж с ним, а просто хвалила его, удивляясь его глубокой привязанности к Анне Павловне, говоря, что так чувствовать может только человек с великой душою. Словом, она всеми средствами щекотала самолюбие молодого человека.

Эльчанинов окончательно с ней помирился: он рассказал ей о своей поездке в Петербург, поверил ей отчасти свои надежды, просил ее писать к нему, обещался к ней сам прежде написать. Клеопатра Николаевна благодарила его и дала слово навещать больную Анну Павловну, хоть бы весь свет ее за это проклинал.

В залу вошел граф и прямо подошел к Эльчанинову. Тот встал.

- Ваше дело устроено, - сказал вполголоса Сапега, - вы можете свободно ехать и собираться в путь, а там ко мне заедете.

Эльчанинов глубоким поклоном поблагодарил графа и отошел. Сапега занял его место. Эльчанинов, впрочем, не поехал сейчас домой; он даже протанцевал одну кадриль и перед ужином, проходя в буфет, в одном довольно темном коридоре встретил Клеопатру Николаевну.

- Ах, это вы! - сказала она и протянула Эльчанинову руку, которую тот взял и поцеловал.

Вдова, желая ему ответить обыкновенным поцелуем в голову, как-то второпях поцеловала его довольно искренне в губы.

- Прощайте! - проговорила она.

- Прощайте!.. - отвечал он ей с чувством.

В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно уехать, но граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.

VII

Эльчанинов возвращался домой, волнуемый различными чувствованиями: уехать в Петербург, оставить эти места, где он претерпел столько неприятностей, где столько скучал, - все это приводило его решительно в восторг; но для этого надобно было обмануть Анну Павловну, а главное обмануть Савелья. "Что ж такое, - думал он, - это ненадолго, я могу тотчас по получении места вызвать ее к себе в Петербург, а оставаться здесь и дожидаться, пока она выздоровеет, нет никакой возможности. Надобно только пролавировать поискусней", - сказал он сам себе, входя на крыльцо дома.

В гостиной встретил его Савелий.

- Тише, - сказал тот, когда Эльчанинов довольно громко и неосторожно вошел в комнату.

- Что Анна? - спросил уж шепотом Эльчанинов.

- Ничего, порасстроились, а теперь заснули, - отвечал Савелий.

Приятели некоторое время молчали.

- Савелий Никандрыч, - начал Эльчанинов, усаживаясь на диван, посидимте здесь рядом, мне нужно с вами поговорить.

Савелий сел.

- Я хочу ехать отсюда.

Савелий посмотрел на него.

- Во-первых, все эти дрязги, - продолжал Эльчанинов, - граф прекратил сейчас же. У него был бал, был, между прочим, и исправник и такую получил головомойку, что, как сумасшедший, куда-то ускакал, и граф говорит, что оставаться мне так вдвоем с Анною Павловною превышает всякие меры приличия и что мы должны по крайней мере на полгода разойтись, чтобы дать хоть немного позатихнуть всей этой скандальной истории.

- А Анна Павловна, стало быть, останется здесь у вас же в доме? возразил Савелий.

- Нет, не у меня, а у себя, я это имение ей продал, подарил, оно не мое, а ее.

- Кто ж этому поверит?

- Нет, поверят, потому что я из первого же города пришлю крепость на ее имя: удостоверение, кажется, верное; одной ей здесь ничего не могут сделать, но оставаться и жить таким образом, как мы до сих пор жили, это безумие.

- Не знаю, как хотите, так и делайте, я и сам с вами разума лишился, возразил Савелий и махнул рукой.

Эльчанинов испугался, что Савелий рассердился.

- Простите меня и ее, мой добрый Савелий Никандрыч, - подхватил он, протягивая приятелю руку, - но что ж делать, если, кроме вас и графа, у нас никого нет в мире. Вас бог наградит за ваше участие. Дело теперь уже не в том: уехать я должен, но каким образом я скажу об этом Анете, на это меня решительно не хватит.

Савелий молчал.

- Савелий Никандрыч, скажите ей, предуведомьте, - продолжал Эльчанинов.

- Что же я ей скажу?

- Ну, скажите... скажите, что я должен ехать непременно, обманите ее, скажите, что я еду закладывать это имение, всего на две недели.

Савелий думал: жить молодым людям вместе действительно было невозможно; совет графа расстаться на несколько времени казался ему весьма благоразумным. Неужели же Эльчанинов такой гнусный человек, что бросит и оставит совершенно эту бедную женщину в ее несчастном положении? Он ветрен, но не подл, - решил Савелий и проговорил:

- Извольте, я скажу.

Эльчанинов бросился обнимать его.

Анна Павловна проснулась на другой день часов в девять. Она была очень слаба.

- Подите, Савелий Никандрыч, - сказал Эльчанинов, почти толкая в спальню приятеля, - подите, поговорите.

Савелий вошел.

- Он приехал, я слышала его голос, - говорила Анна Павловна.

- Валерьян Александрыч приехал, он сейчас придет, - отвечал Савелий.

- А где же он?

- Он вышел.

- Мне хочется видеть его поскорее.

- Он сейчас придет, поговорите лучше со мной. Я скажу вам новость, мы все скоро отсюда уедем.

- Ах, как это хорошо! Мне здесь страшно: что если он опять приедет... Куда же мы уедем?

- В Москву, Анна Павловна.

- А скоро?

- Скоро, только выздоравливайте, а Валерьян Александрыч прежде съездит один и заложит имение, - говорил Савелий.

- А я? - спросила Анна Павловна.

- А мы с вами после.

- Нет, я без Валера не останусь, я умру без него.

- Но как же? Вы больны, вам ехать нельзя.

- Мне теперь лучше; с чего вы это взяли? - говорила Анна Павловна. Ей-богу, лучше, я могу ехать с ним.

- Как же вам ехать, Анна Павловна?.. Это нехорошо, вы не бережете своего здоровья для Валерьяна Александрыча, ему это будет неприятно.

- Так он хочет оставить меня одну... Что ж он не идет? Я упрошу его взять меня с собою, - произнесла Анна Павловна и залилась горючими слезами.

- Успокойтесь, Анна Павловна, успокойтесь, - говорил Савелий, с глазами, полными слез, - Валерьян Александрыч едут только на две недели.

- На две недели! Нет, я поеду с ним, я пойду за ним пешком, если он не возьмет меня.

- Отпустите, Анна Павловна! Валерьян Александрыч едет всего на две недели, это необходимо для его счастья.

- Ах, как я желаю счастья Валеру! - говорила Анна Павловна.

- Ну вот видите, а не хотите его отпустить на две недели.

- Да я не могу, вы видите, я не могу! - произнесла она раздирающим голосом, прижав руки к груди.

- Укрепитесь, Анна Павловна, вы должны это сделать для счастья и спокойствия Валерьяна Александрыча.

- Когда же он едет?

- Послезавтра.

- Послезавтра?.. Отчего он не идет? Скажите ему, чтоб он пришел по крайней мере. Пошлите его.

Эльчанинов, стоявший у дверей и слушавший весь разговор, вбежал в комнату.

- Анна! Друг мой! - вскричал он, обнимая и целуя ее.

Анна Павловна ничего не могла говорить и только крепко обвила его голову руками и прижала к груди.

- Ты едешь? - проговорила она.

- Еду, мой ангел! Это необходимо, чтобы упрочить общую нашу будущность.

- Поезжай, это необходимо для твоего счастья, я буду молиться за тебя.

- Я поеду ненадолго, мой ангел; скоро увидимся, - сказал Эльчанинов, мне надо заложить только мое имение, и ты приедешь ко мне.

- Да, чтобы недолго, пожалуйста, недолго! Сядь ко мне поближе, посмотри на меня. Ах, как я люблю тебя! - И она снова обвила голову Эльчанинова своими руками и крепко прижала к груди. - Завтра тебя не будет уже в это время, ты будешь далеко, а я одна... одна... - И она снова залилась слезами.

- С тобой останется Савелий Никандрыч, он будет тебя утешать, - говорил растроганный Эльчанинов, и готовый почти отказаться от своего намерения и опять остаться в деревне и скучать.

Всю ночь просидел он у кровати больной, которая, не в состоянии будучи говорить, только глядела на него - и, боже! - сколько любви, сколько привязанности было видно в этом потухшем взоре. Она скорее похожа была на мать, на страстно любящую мать, чем на любовницу. Во всю ночь, несмотря на убеждения Савелья, на просьбы Эльчанинова, Анна Павловна не заснула.

Начинало уже рассветать.

- Дай мне руку, Валер, - сказала она.

Эльчанинов подал. Она долго держала ее в своих слабых руках, прижимая ее к своей груди, и потом, залившись слезами, произнесла:

- Не оставляй меня, не оставляй, Валер! Мне сердце говорит, что я без тебя умру!

- Анета! Друг мой, успокойся! - говорил Эльчанинов, сам готовый плакать.

- Да, я буду спокойна, ты этого хочешь, и я буду!.. Поезжай с богом. В чем же ты поедешь, велел ли ты приготовить экипаж?

- Я покуда поеду в коляске.

- Непременно же в коляске, тебе будет спокойнее! А кто с тобой поедет?

- Я думаю взять Николая.

- Возьми Николая, он любит тебя. Позовите ко мне Николая, я попрошу, чтоб он тебе хорошо служил.

Эльчанинов вышел и через несколько минут возвратился вместе с лакеем лет сорока, рябым, но добродушным из лица и с серебряною серьгою в ухе.

- Николай, ты поедешь с барином, успокаивай его и береги, - начала больная.

- Будьте покойны, Анна Павловна, все исправим.

- Ах, как ты счастлив, Николай: ты поедешь с Валером, ты будешь видеть его, ты счастливее меня, Николай.

- Не пожалуемся, господа любят, - отвечал тот.

- Ты будешь беречь Валера, если он сделается болен, ты мне сейчас же напиши, и я тотчас приеду.

- Будьте покойны, Анна Павловна!.. Слава богу, нам не в первый раз.

- А готово ли у вас?

- Коляску вытащили, теперь укладываемся. Какую прикажете, Валерьян Александрыч, на пристяжку? Кучера говорят, что каурая очень шибко хромает.

- Какую хотите, - отвечал Эльчанинов. Ему было невыносимо грустно. Савелий Никандрыч, потрудитесь распорядиться, - прибавил он.

Савелий и Николай вышли.

Анна Павловна обняла Эльчанинова. Он чувствовал, как на лицо его падали горячие ее слезы, как она силилась крепче прижимать его своими слабыми руками. Прошло несколько минут в глубоком и тяжелом молчании.

Вошел Савелий.

- Уж начали запрягать, - сказал он.

- Пора! - проговорила больная удушливым голосом. - Собирайся и ты, Валер; что ты наденешь? Одевайся теплее.

Эльчанинов вышел; ему хотелось только одного, чтобы как можно поскорее уехать.

- Проворнее, - сказал он попавшемуся навстречу Николаю, одетому уже в дорожную шинель.

- Готово-с, прикажете подавать?

- Подавайте!

- Люди хотят проститься, Валерьян Александрыч, - присовокупил Николай.

- Посылай! - произнес с досадою Эльчанинов.

Николай вышел, и вслед за ним вошло человек двенадцать дворовых баб и мужиков.

- Прощайте, батюшка Валерьян Александрыч! - говорили они, подходя к руке барина.

- Прощайте, прощайте, - повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.

- Ты совсем? - сказала больная довольно спокойным голосом.

- Прощай, Анета, до свиданья! - проговорил Эльчанинов, целуя ее руку.

- Прощай! - тихо проговорила она. - Дай мне обнять тебя, я тебя провожу.

- Не делай этого, Анета, ты слаба.

- Позволь мне хоть проводить тебя, дай мне руку. - И она встала, опираясь на руку Эльчанинова.

- Прощайте, Савелий Никандрыч, - говорил тот, подавая свободную руку приятелю.

- Прощайте, Валерьян Александрыч, - отвечал Савелий, крепко сжав руку друга.

Они поцеловались, и все трое вышли в залу.

- Постой, - сказала Анна Павловна, как бы вспомнив что-то, - ты будешь писать ко мне?

- Буду, друг мой!

- А часто ли?

- Часто.

- Пиши два раза в неделю, непременно пиши. Теперь благослови меня.

Эльчанинов перекрестил ее.

- Прощай, Анета, останься здесь, ты слаба.

- Я провожу тебя на крыльцо. - Анна Павловна хотела идти, но силы ее совершенно оставили.

- Не могу... Прощай! - произнесла она и уж в беспамятстве обхватила Эльчанинова за стан.

- Примите ее, - сказал Эльчанинов, разводя ее холодные руки, и, почти бегом выбежав на крыльцо, вскочил в коляску.

- Пошел скорее в Каменки! - крикнул он.

Кучер ударил по лошадям, и коляска с шумом выехала в поле. Эльчанинову стало легче; как бы тяжелое бремя спало у него с души; минута расставанья была скорей досадна ему, чем тяжела.

"Как эти женщины слабы! - думал он. - Я люблю ее не меньше, да что ж такое? Так необходимо, и я повинуюсь". Размышляя таким образом, он мало-помалу погрузился в мечты о будущем. Впрочем, надо отдать справедливость, что он выехал из своей усадьбы с твердым намерением выписать Анну Павловну при первой возможности.

Между тем граф только что еще проснулся и сидел в своем кабинете.

- А! Вы уж совсем! - сказал он, увидя входящего Эльчанинова в дорожном платье. - Исправны. Присядьте. Как здоровье Анны Павловны? Как она вас отпустила?

- Не спрашивайте лучше, ваше сиятельство, одна только неизбежная необходимость заставила меня не отказаться от моего намерения, - отвечал Эльчанинов.

- Честь вашей воле! Это прекрасно в молодом человеке. Поверьте, все к лучшему! Вам надобны теперь письма и деньги.

С этим словом граф подошел к письменному столу и начал писать. Через полчаса он вручил Эльчанинову четыре пакета и 200 рублей серебром.

- Извините, что мало, - сказал он, подавая деньги, - там, по письму, вы можете, в случае нужды, адресоваться к моему поверенному.

Эльчанинов встал и начал раскланиваться.

- Прощайте, милый друг, - говорил граф, обнимая молодого человека, - не забывайте меня, пишите; могу ли я бывать у Анны Павловны?

- Граф! Я вас хотел просить об этом. Позвольте мне предоставить ее в полное ваше покровительство. Вы один, может быть, в целом мире...

- Все будет хорошо! Все будет хорошо! - говорил старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот, в последний раз раскланявшись, вышел из кабинета, граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.

В кабинет вошел камердинер в модном синем фраке.

- Какой сегодня день?

- Четверг, ваше сиятельство.

- А когда почта в Петербург?

- Сегодняшний день, ваше сиятельство.

- Вели приготовить верхового в город.

Камердинер вышел. Граф снова подошел к бюро и начал лениво писать:

"Любезный Федор Петрович!

К тебе явится с моими письмами, от 5 сентября, молодой человек Эльчанинов. Он мне здесь мешает, затяни его в Петербурге, и для того, или приищи ему службу повидней и потрудней, но он вряд ли к этому способен, а потому выдавай ему денег понемногу, чтобы было ему на что фланерствовать. Сведи его непременно с Надей. Скажи ей от меня, чтобы она занялась им, я ей заплачу; а главное, чтобы она вызвала его на переписку, и письма его к ней пришли ко мне. Надеюсь, что исполнишь.

Граф Сапега".

Написавши письмо, граф опять позвонил нехотя. Вошел тот же камердинер.

- Отправить страховым! - сказал Сапега и начал ходить скорыми шагами по комнате, вздыхая по временам и хватаясь за левый бок груди. Ему не столько нездоровилось, сколько было совестно своих поступков, потому что, опять повторяю, Сапега был добрый в душе человек, - но женщины!.. Женщин он очень любил и любил, конечно, по-своему.

VIII

Спустя неделю после отъезда Эльчанинова граф приехал в Коровино. Анна Павловна была по большей части в беспамятстве. Савелий встретил графа в гостиной.

- Могу ли, любезный, я видеть больную? - спросил граф, приняв Савелья за лакея.

- Она в беспамятстве теперь, ваше сиятельство, - отвечал почтительно Савелий.

- Все-таки я могу войти?

- Пожалуйте.

Граф вошел в спальню.

- Боже мой! Боже мой! - вскричал он, всплеснув руками. - Ах, как она больна! Она в отчаянном положении! Кто же ее лечит? Кто за ней ходит?

- Я за ней хожу, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.

- Но как же ты можешь ходить? Это неприлично даже - ты мужчина.

- Мне поручил ее Валерьян Александрыч, - отвечал Савелий.

- Очень неосмотрительно сделал Валерьян Александрыч; ты можешь любить госпожу, быть ей верен, но никак не ходить за ней больною.

Савелий не отвечал.

- Как сыро, как холодно в комнате! - продолжал граф. - Бедная... бедная моя Анета! Часто ли ездит к ней по крайней мере лекарь?

- Лекарь не ездит, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.

- Господи боже мой! - вскричал граф. - Что вы с нею делаете! Вы хотите просто ее уморить! Это ужасно! Сегодня же, сейчас же перевезу ее к себе.

- Нет, ваше сиятельство, - возразил было Савелий.

- Что такое нет? Оставить вам ее здесь уморить? - перебил граф.

- Я не могу отпустить Анны Павловны: она мне поручена, - сказал с твердостью Савелий.

- А я не могу оставить ее здесь, - отвечал граф, несколько удивленный дерзостью Савелья. - Оставить, когда у ней нет ни доктора, ни прислуги даже, которая могла бы ходить за ней.

Слова его были отчасти справедливы. Служанки, редко бывавшие в комнатах и в бытность Эльчанинова, теперь совершенно поселились в избах. Один только Савелий был безотлучно при больной. Пригласить медика не было никакой возможности; Эльчанинов, уехавши, оставил в доме только десять рублей. Савелий, никак не предполагавший подобной беспечности со стороны приятеля, узнал об этом после. Услышавши намерение графа взять к себе Анну Павловну, он сначала не хотел отпускать ее, не зная, будет ли на это согласна она сама и не рассердится ли за то; но, обдумавши весь ужас положения больной, лишенной всякого пособия, и не зная, что еще будет впереди, он начал колебаться.

- Я не знаю, ваше сиятельство, - начал он не с прежнею твердостью, захочет ли больная переехать к вам.

- Чего тут больная! Она умирает, а ее спрашивать, хочет ли она помощи. Я сейчас возьму ее.

- Я не могу совсем оставить Анны Павловны; если вам угодно взять ее, то позвольте и мне быть при них.

- Ты можешь наведываться, пожалуй.

- Я должен быть непрестанно при них. Я поклялся в этом Валерьяну Александрычу.

- Это совершенно не нужно; у Анны Павловны и без тебя будет много прислуги.

- Я не слуга, ваше сиятельство, - сказал, наконец, Савелий, вынужденный объявить свое настоящее имя.

Граф с удивлением и с любопытством посмотрел на молодого человека.

- Но кто же вы? - спросил он.

- Я знакомый Валерьяна Александрыча, - отвечал Савелий.

- Фамилия ваша?

- Молотов.

- Имя ваше, звание?

- Савелий Никандрыч, а звание - дворянин-с.

- И вы говорите, что Валерьян Александрыч поручил вам Анну Павловну?

- Да, ваше сиятельство.

- Но я полагаю, что это не мешает мне взять к себе в дом Анну Павловну; вы можете быть у меня, сколько вам угодно.

- Нет уж, ваше сиятельство, позвольте, я буду при них неотлучно.

- Как вам угодно, - отвечал Сапега, слегка пожав плечами, и потом прибавил: - Потрудитесь велеть подать карету.

Савелий вышел.

"Что это за человек? - подумал граф. - Он, кажется, очень привязан к больной и пользуется доверием Эльчанинова. Он может повредить мне во многом, но все-таки оттолкнуть его покуда невозможно, а там увидим".

Савелий воротился.

- Карета готова, ваше сиятельство.

- Ну, теперь прикажите положить постель, я полагаю - это необходимо.

- Я уже все сделал, теперь только вынести Анну Павловну.

- Оденьте ее, бога ради, потеплее, - произнес граф.

- Одену-с, - отвечал Савелий и вышел.

Граф еще раз с удивлением посмотрел на молодого человека и вышел в гостиную.

Между тем Анна Павловна, бывшая с открытыми глазами, ничего в то же время не видела и не понимала, что вокруг нее происходило. Савелий позвал двух горничных, приподнял ее, надел на нее все, какое только было, теплое платье, обернул сверх того в ваточное одеяло и вынес на руках. Через несколько минут она была уложена на перине вдоль кареты.

Граф сел с другой стороны.

- Позвольте уж и мне, ваше сиятельство, - сказал Савелий, влезая вслед за графом в экипаж.

Но тот ничего не отвечал и только продолжал с удивлением смотреть на него.

От Коровина до Каменок было не более семи верст, но так как граф, по просьбе Савелья, велел ехать шагом, чтоб не обеспокоить больной, то переезд их продолжался около двух часов. Во всю дорогу Савелий и граф молчали; первый со всей внимательностью следил за больной; что же касается до Сапеги, то его занимала, кажется, какая-то особенная мысль. Часа в два пополудни карета остановилась у крыльца, граф вышел первый и тотчас распорядился, чтоб была приготовлена отдельная комната, близ библиотеки, и велел сию же секунду скакать верховому в город за медиком. Анну Павловну перенесли и уложили в постель, две горничные поставлены были на бессменное дежурство к ней; однако Савелий, несмотря на это, последовал за ней и поместился на дальнем стуле. Граф прошел в свой кабинет; его беспокоило, что скажет Анна Павловна, пришедши в чувство, и не захочет ли опять вернуться в Коровино. Он придумывал различные средства, которыми мог бы заставить ее остаться у него. Кроме того, его начинал беспокоить Савелий, которого живое участие казалось весьма ему подозрительным. Сапега еще дорогой решился подслушать, что будет говорить больная со своим поверенным, и таким образом узнать, в каких отношениях находятся между собою молодые люди. Он с намерением поместил Анну Павловну рядом с библиотекою, в которую никто почти никогда не входил и в которой над одним из шкафов было сделано круглое окно, весьма удобное для наблюдения, что делалось и говорилось в комнате больной. Теперь Сапега размышлял, кому поручить подслушать. Ему самому невозможно; для этого, может быть, нужно будет просидеть целый день, ночь в библиотеке и влезть, наконец, на шкаф, над которым было окно. Употребить для того кого-нибудь из людей граф не хотел; Иван Александрыч лучше всех оказался удобным исполнить это поручение... За ним был послан гонец, и через полчаса изгнанный племянник, в восторге от возвращенной к нему милости, стоял в кабинете.

- Мне до тебя маленькая надобность, Иван, - сказал граф ласково. - Сядь поближе.

Иван Александрыч сел.

- Какой есть дворянин Молотов, Савелий, кажется, Макарыч, что ли? продолжал Сапега.

- Савелий, ваше сиятельство, точно так-с, - подхватил Иван Александрыч.

- Что ж он такое за господин? - спросил Сапега.

- Какой господин, ваше сиятельство, бедняк, лет тридцати дубина, нигде еще и не служил. Делает вон телеги, - подхватил Иван Александрыч.

- Он часто бывает у Эльчанинова?

- Не молу знать, ваше сиятельство.

- Он теперь у меня, вместе с Мановской, я ее, больную, привез к себе.

- У вас, ваше сиятельство?

- Да, у меня. Я их обоих привез из Коровина; больная в беспамятстве. Хочешь посмотреть?

- Для чего же, ваше сиятельство, не посмотреть!

- Ну так ступай в библиотеку, знаешь, там окно над шкафом, влезь на шкаф и посмотри.

- На шкаф влезть, ваше сиятельство? Нет, бог с ними. Нельзя ли как-нибудь в щелочку?

- Не нарочно же для тебя делать щели.

- Ну так и не надо, ваше сиятельство, я не хочу.

- Ты-то не хочешь, да я хочу. Мне надобно знать, что будет говорить больная, когда придет в себя. Сослужи мне эту службу.

- Помилуйте, ваше сиятельство, если вам угодно, так я сейчас же... Я ведь думал, что вы говорите это так, для меня-с.

- Именно сейчас же, только вот в чем дело: тебе, может быть, придется просидеть целую ночь да и завтрашний день.

- Это ничего, ваше сиятельство, лишь бы вам было угодно.

- Ну, значит, спасибо, только слушай: ты как можно внимательнее должен смотреть, что будут они делать и что говорить. Я нарочно оставил их вдвоем.

- С кем же вдвоем, ваше сиятельство?

- Да я тебе говорил, с этим Молотовым.

- Понимаю-с, понимаю-с теперь, а то никак еще в ум-то хорошенько не мог сразу взять, - подхватил Иван Александрыч.

- Тебе нечего тут в ум и брать, - перебил его граф, - твое дело будет только подслушать и подсмотреть все, что будет делаться в комнате, и мне все передать, хотя бы стали бранить меня. Понимаешь?

- Понимаю, ваше сиятельство.

- Ну так пойдем... я тебя запру в библиотеке.

- Только ночью-то, ваше сиятельство, больно темно там будет.

- Да что ты, чертей, что ли, боишься?

- Маленького нянька напугала, вот теперь, если комната чуть-чуть побольше да темно, так уж ужасно боюсь.

- Полно вздор молоть, пойдем.

Граф и племянник вошли в библиотеку. Начинало уже смеркаться. Невольно пробежала холодная дрожь по всем членам Ивана Александрыча, когда они очутились в огромной и пустой библиотеке, в которой чутко отдались их шаги; но надобно было еще влезть на шкаф. Здесь оказалось немаловажное препятствие: малорослый Иван Александрыч никак не мог исполнить этого без помощи другого.

- Дай я тебя подсажу, - сказал граф.

- Вы, ваше сиятельство?.. Как это можно вам беспокоиться! Позвольте уж, я лучше сбегаю за стулом.

- Давай сюда ногу.

- Не могу, ваше сиятельство, грязна очень, я, признаться сказать, приехал без калош.

- Говорят тебе давай, несносный человек.

Иван Александрыч вынул из кармана носовой платок, обернул им свой сапог и в таком только виде осмелился поставить свою ногу на руку графа, которую тот протянул. Сапега с небольшим усилием поднял его и посадил на шкаф. Иван Александрыч в этом положении стал очень походить на мартышку.

- Ну, прощай, смотри хорошенько, я побываю у тебя, - сказал граф, вышедши, и запер дверь.

Ивану Александрычу сделалось очень страшно, и он решился все внимание обратить на соседнюю комнату, в которой уже показался огонь.

Сапега вошел в комнату больной.

- Вы здесь? - сказал он, подходя к Савелью и садясь на ближний диван.

- Я попрошу позволения провести здесь всю ночь.

Сапега хотел что-то отвечать, но приехавший медик прервал их разговор. Он объявил, что Анна Павловна в горячке, но кризис болезни уже совершился.

- Когда она придет в себя? - спросил заботливо граф.

- Я полагаю, сегодняшнюю ночь или поутру.

- Сегодняшнюю ночь, - повторил граф. - Послушайте, - прибавил он, обращаясь к Савелью, - мне кажется, вам лучше одному остаться у больной, чтобы вид незнакомых лиц, когда она придет в себя, не испугал ее.

- Это очень хорошо, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.

- Мы так и распорядимся... Вы сегодня не будете дежурить, - сказал Сапега горничной. - Впрочем, не нужно ли чего-нибудь сделать? - спросил он медика.

- Теперь ни к чему нельзя приступить, надобно ожидать от природы, я должен остаться до завтрашнего дня, - отвечал медик.

- Благодарю; стало быть, мы можем уйти. До свиданья.

Хозяин, медик и горничная вышли из комнаты.

Савелий, оставшись один в спальне, сейчас пересел ближе к больной. Глаза его, полные слез, с любовью остановились на бледном лице страдалицы, которой, казалось, становилось лучше, потому что она свободнее дышала, на лбу у нее показалась каплями испарина - этот благодетельный признак в тифозном состоянии. Прошло несколько минут. Савелий все еще смотрел на нее и потом, как бы не могши удержать себя, осторожно взял ее худую руку и тихо поцеловал. При этом поступке лицо молодого человека вспыхнуло, как обыкновенно это бывает у людей, почувствовавших тайный стыд. Он проворно опустил руку, встал с своего места и пересел на отдаленное кресло.

Предсказание врача сбылось, больная часа через два пришла в себя; она открыла глаза, но, видно, зрение ее было слабо и она не в состоянии была вдруг осмотреть всей комнаты. Савелий подошел.

- Это вы? - сказала она слабым голосом.

- Я, Анна Павловна, слава богу, вам лучше, - отвечал Савелий.

- Погодите, - начала больная, осматриваясь и водя рукой по лбу, как бы припоминая что-то, и глаза ее заблистали радостью. - Где мы? Верно, в Москве, у Валера, - сказала она с живостью. - Мы приехали к нему, где же он? Бога ради, скажите, где он?

- Мы не у Валерьяна Александрыча, а только скоро к нему поедем.

- Так не у него! Господи, я его не увижу! Где же мы?

- Мы у графа, Анна Павловна.

- У графа! - вскрикнула она. - Зачем же мы у графа? Поедемте, бога ради, поедемте поскорее, я не хочу здесь оставаться.

- Вам здесь покойнее, Анна Павловна, - сказал Савелий. - Граф нарочно перевез вас; он очень заботится, пригласил медика, и вот вам уж лучше.

- Уедемте, бога ради, уедемте, - просила она, - мне здесь нехорошо.

- Если мы поедем в Коровино, вам опять будет хуже, вам нельзя будет ехать к Валерьяну Александрычу, а уж он, я думаю, скоро напишет.

- Мне будет и там лучше, я буду беречь себя, я буду лечиться там.

- Вам нельзя будет лечиться, у вас нет денег; это я виноват, Анна Павловна; мне оставил Валерьян Александрыч двести рублей, а я их потерял.

- Вам Валер оставил двести рублей? Какой он добрый!.. Мы напишем ему, он еще пришлет нам, только уедемте отсюда.

- Куда же мы будем писать, Анна Павловна? Мы не знаем еще, где Валерьян Александрыч. Поживите здесь покуда.

- Здесь? Ах нет, я не могу, не верьте графу, я боюсь его.

- Но чего же вам опасаться, Анна Павловна? Я при вас неотлучно буду.

- Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце говорит. Вы не знаете графа, он дурной человек, он погубит меня.

- Анна Павловна, вспомните, что вы будете здесь жить для Валерьяна Александрыча, чтобы поскорее выздороветь и ехать к нему... Что если он напишет и станет ждать вас, а вы не сможете ехать?

- Ах, как мне тяжело! - сказала бедная женщина и закрыла лицо руками.

- Мы останемся здесь недолго... Бог даст, Валерьян Александрыч напишет, мы и поедем. До тех пор я буду беспрестанно около вас.

- Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не отходите от меня ни на минуту, граф ужасный человек.

Вся эта сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило графа.

IX

О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. "Ай да соколена, - говорили многие, по преимуществу дамы, - не успел еще бросить один, а она уж нашла другого..." "Да ведь она больна, - осмеливались возражать некоторые подобрее, - говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия..." - "Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!" - восклицали им на это. "Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!.." - "Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было", - и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: "Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!" Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, - и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.

Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.

В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.

- Кто там? - спросил Мановский.

- Я, батюшка, - отвечала Матрена.

- Ты? - повторил Михайло Егорыч.

- Я-с, - отвечала ключница. - Благодарим покорно за лошадку, прибавила она, подходя и целуя руку барина.

- Ну, что там?

- Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: - Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.

- Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?

- Ой, полноте, батюшка, - возразила Матрена, - как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: "Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте..." Тут только, батюшка, и посидела.

- Только?

- Только-с. Да я бы ведь и тут бы не засиделась, - нечего сказать, дом гребтит, - да разговор такой уж зашел, что нельзя было...

- Какой же?

- Про нашу Анну Павловну, батюшка.

- Про жену?

- Да-с.

- Что ж такое?

- Да изволите видеть, - начала Матрена, вздохнув и приложивши руку к щеке, - тут был графский староста, простой такой, из мужиков. Они, сказать так, с Иринархом Алексеичем приятели большие, так по секрету и сказал ему, а Иринарх Алексеич, как тот уехал, после мне и говорит: "Матрена Григорьевна, где у вас барыня?" А я вот, признаться сказать, перед вами, как перед богом, и говорю: "Что, говорю, не скроешь этого, в Коровине живет". - "Нет, говорит, коровинского барина и дома нет, уехал в Москву".

- Как в Москву? - проговорил Мановский, приподымаясь с дивана.

- Да, батюшка, в Москву, а барыня наша уж другой день переехала в Каменки.

Мановский, как бы не могший еще прийти в себя, посмотрел на ключницу каким-то странным взглядом.

- Как в Москву? Как в Каменки? - повторял он, более и более краснея.

- Да, в Москву, - отвечала Матрена, побледнев в свою очередь.

- Так что ж ты мне, бестия, прежде этого не сказала? - заревел вдруг Мановский, вскочивши с дивана и опрокинувши при этом круглый стол.

- Батюшка, Михайло Егорыч, лопни мои глаза, сегодня только узнала.

- Заговор! Мошенничество! - кричал Мановский. - По праздникам только ездить пьянствовать!..

- Отец мой, Михайло Егорыч, успокойтесь, может, и неправда.

- Пошла вон!.. Уехал! Переехала!.. Старая-то крыса эта! А!.. Это его штуки... его проделки. Уехал!.. Врешь, нагоню, уморю в тюрьме! - говорил Мановский, ходя взад и вперед по комнате, потом вдруг вошел в спальню, там попались ему на глаза приданые ширмы Анны Павловны; одним пинком повалил он их на пол, в несколько минут исщипал на куски, а вслед за этим начал бить окна, не колотя по стеклам, а ударяя по переплету, так что от одного удара разлеталась вся рама. После трех - четырех приемов в спальне не осталось ни одного стекла, и Мановский, видно уже обессилевший, упал на постель. Холодный ветер, пахнувший в разбитые стекла, а может быть, и физическое утомление затушили его горячку. Почти целый час пролежал он, не изменив положения, и, казалось, что-то обдумывал, потом крикнул:

- Эй, кто там!

Вошла опять та же Матрена.

- Вели сейчас лошадей готовить, - проговорил он. Матрена ушла.

Часу в двенадцатом ночи Михайло Егорыч был уже в уездном городе, взял там почтовых лошадей и поскакал в губернский город.

В этот же самый день граф Сапега сидел в своей гостиной и был в очень дурном расположении духа. У него не выходила из головы сцена, происходившая между Савельем и Анной Павловной и пересказанная ему Иваном Александрычем. "Как она любит его!", - думал он и невольно оглянулся на свое прошедшее; ему сделалось горько и как-то совестно за самого себя. Любила ли его хоть раз женщина таким образом! Все было наемное, купленное. Вот теперь он старый холостяк, ему около шестидесяти лет; он, может быть, скоро умрет... Умрет!.. Как это страшно! Да, он чувствует, что силы его час от часу слабеют, и что же он делает? Интригует с одной женщиной и хочет соблазнить другую. На этих печальных мыслях доложили ему о приезде Клеопатры Николаевны.

Граф сделал гримасу, и, когда вдова вошла и подала ему по обыкновению руку, он едва привстал с места.

Клеопатра Николаевна села.

- Извините меня, граф, - начала она, - что я не могла себе отказать в желании видеть вас, хоть вам это и неприятно.

- Напротив, я всегда радуюсь вашему посещению, - возразил Сапега.

- Вы не хотели, однако, исполнить моей просьбы я приехать ко мне, вы даже не хотели отвечать мне, бог с вами! - проговорила вдова.

- Я не имел времени, - ответил граф, и оба они замолчали на некоторое время.

- Опасения мои, кажется, сбываются, - начала Клеопатра Николаевна.

- Какие опасения? - спросил Сапега.

- В вашем доме, - продолжала Клеопатра Николаевна, как бы отвечая на вопрос, - живет женщина, которую вы любите и для которой забудете многое.

- Не обижайте этой женщины, - перебил ее строго граф, - она дочь моего старого друга и полумертвая живет в моем доме. В любовницы выбирают здоровых.

Клеопатра Николаевна вспыхнула, она поняла намек графа.

- Простите мою ревность, - начала она, скрывая досаду, - но что же делать, вы мне дороги.

- И вы мне дороги, - сказал двусмысленно граф.

Клеопатра Николаевна поняла тоже и этот каламбур. Она ясно видела, что граф хочет от нее отделаться, и решилась на последнее средство притвориться страстно влюбленною и поразить старика драматическими эффектами.

- Теперь я понимаю, граф, - сказала она, - я забыта... презрена... вы смеетесь надо мной!.. За что же вы погубили меня, за что же вы отняли у меня спокойную совесть? Зачем же вы старались внушить к себе доверие, любовь, которая довела меня до забвения самой себя, своего долга, заставила забыть меня, что я мать.

- Отчего вы не адресовались с подобными вопросами к Мановскому? спросил насмешливо граф. Это превышало всякое терпение. Клеопатра Николаевна сначала думала упасть в обморок, но ей хотелось еще поговорить, оправдаться и снова возбудить любовь в старике.

- Это клевета, граф, обидная, безбожная клевета, - отвечала она, - я Мановского всегда ненавидела, вы сами это знаете.

- Тем хуже для вас, - возразил Сапега.

- Граф! Я вижу, вы хотите обижать меня, но это ужасно! Если вы разлюбили меня, то скажите лучше прямо.

- А вы меня любили? - спросил немилосердно Сапега.

- И вы, граф, имеете духу меня об этом спрашивать, когда я принесла вам в жертву свою совесть, утратила свое имя. Со временем меня будет проклинать за вас дочь моя.

- Что ж вам, собственно, от меня угодно? - спросил Сапега.

- Я хочу вашей любви, граф, - продолжала Клеопатра Николаевна, - хочу, чтоб вы позволили любить вас, видеть вас иногда, слышать ваш голос. О, не покидайте меня! - воскликнула она и упала перед графом на колени.

Презрение и досада выразились на лице Сапеги.

- Встаньте, сударыня, - начал он строго, - не заставляйте меня думать, что вы к вашим качествам прибавляете еще и притворство! К чему эти сцены?

- Ах! - вскрикнула вдова и упала в обморок, чтобы доказать графу непритворность своей горести.

Сапега только посмотрел на нее и вышел в кабинет, решившись не посылать никого на помощь, а сам между тем сел против зеркала, в котором видна была та часть гостиной, где лежала Клеопатра Николаевна, и стал наблюдать, что предпримет она, ожидая тщетно пособия.

Прошло несколько минут. Клеопатра Николаевна лежала с закрытыми глазами. Граф начинал уже думать, не в самом ли деле она в обмороке, как вдруг глаза ее открылись. Осмотревши всю комнату и видя, что никого нет, она поправила немного левую руку, на которую, видно, неловко легла, и расстегнула верхнюю пуговицу капота, открыв таким образом верхнюю часть своей роскошной груди, и снова, закрывши глаза, притворилась бесчувственною. Все эти проделки начинали тешить графа, и он решился еще ожидать, что будет дальше. Прошло около четверти часа, терпения не стало более у Клеопатры Николаевны.

- Где я? - произнесла она, приподымаясь с полу, как приподымаются после обморока в театрах актрисы, но, увидя, что по-прежнему никого не было, она проворно встала и начала подходить к зеркалу.

Граф, не ожидавший этого движения, не успел отвернуться, и глаза их встретились в зеркале. Сапега, не могший удержаться, покатился со смеху. Клеопатра Николаевна вышла из себя и с раздраженным видом почти вбежала в кабинет.

- Что это вы со мной делаете! Подлый человек! Развратный старичишка! Мало того, что обесчестил, еще насмехается! - кричала она, забывши всякое приличие и задыхаясь от слез.

- Тише! Тише, сумасшедшая женщина! - говорил граф.

- Нет, я не сумасшедшая, ты сумасшедший, низкий человек!

- Тише, говорят, не кричите.

- Нет, я буду кричать на весь дом, чтобы слышала твоя новая любовница. - Последние слова она произнесла еще громче.

- Поди же вон! - сказал, в свою очередь, взбесившийся Сапега и, взявши вдову за плечи, повернул к дверям в гостиную и вытолкнул из кабинета, замкнувши тотчас дверь.

X

На тех же самых днях, поутру, начальник губернии сидел, по обыкновению, таинственно в своем кабинете. Это уже был старик и, как по большей части водится, плешивый. Смолоду, говорят, он известен был как масон, а теперь сильно страдал ипохондрией. Слывя за человека неглупого и дальновидного, особенно в сношениях с сильными лицами, он вообще был из хитрецов меланхолических, самых, как известно, непроходимых.

Часов около двенадцати дежурный чиновник доложил:

- Полковник Мановский.

- Просите, - сказал губернатор с некоторою даже строгостью.

Задор вошел.

- Здравствуйте, полковник, - произнес губернатор, ласково указывая ему на стул. Тот сел и, видимо, был чем-то встревожен. Губернатор между тем устремил грустный взор на видневшуюся перед ним реку, тоже как-то мрачно взъерошенную осенним ветром.

- Какая погода скверная, - произнес он.

- Нехороша, - отвечал Мановский. - И меня вот третий день так ломает, черт знает что такое и отчего.

- Погода, поверьте, - решил губернатор.

Мановский на это вздохнул и, помолчавши, начал официальным тоном:

- Я к вам с просьбой, ваше превосходительство.

- Что такое? - спросил губернатор, несмотря на свою меланхолию, не совсем равнодушным тоном. Он давно уже слышал об ужасных неприятностях Мановского в семейной жизни.

- У меня жена убежала, - отвечал Михайло Егорыч с свойственной ему твердостью и резкостью, хотя в то же время все лицо его покрылось красными пятнами. - Целый год уже, - продолжал он, - она не только что не живет со мной в супружеском сожитии, но даже мы не видались с ней.

Губернатор грустно посмотрел на него.

- Несмотря на это, - снова продолжал Мановский, - я известился, что она находится в беременном состоянии, а потому просил бы ваше превосходительство об освидетельствовании ее через кого следует и выдать мне на то документ, так как я именем своим не хочу покрывать этой распутной женщины я желаю иметь с ней развод.

Губернатор думал.

- А где же ваша супруга теперь проживает? - спросил он вдруг, и вопрос этот озадачил немного Мановского.

- Она живет теперь в усадьбе графа Сапеги, - отвечал он.

- Живет уж? - повторил губернатор и позвонил. Вошел дежурный чиновник.

- Потрудитесь, любезный, принести мне от правителя конфиденциальное письмо графа Сапеги, запечатанное в пакете, - проговорил он кротчайшим голосом. Чиновник поклонился и вышел.

- А от графа есть письмо по моему делу? - спросил Мановский.

- Есть, - отвечал значительно губернатор и, чтобы не распространить далее разговора, начал опять грустно смотреть в окно. Чиновник принес дело. Губернатор, взяв от него, выслал его из кабинета и приказал поплотней притворить дверь.

- Это самое письмо и есть, собственной рукой графа написанное, продолжал губернатор таинственным голосом. - Позвольте прочесть вам? прибавил он.

Мановский кивком головы изъявил согласие.

Губернатор начал: - "Сверх чаяния, зажившись в губернии, вверенной управлению вашего превосходительства, я сделался довольно близким свидетелем одной неприятной семейной истории. Сосед мой, г. Мановский, в продолжение нескольких лет до того мучил и тиранил свою жену, женщину весьма милую и образованную, что та вынуждена была бежать от него и скрылась в усадьбе другого моего соседа, Эльчанинова, молодого человека, который, если и справедливы слухи, что влюблен в нее, то во всяком случае смело могу заверить, что между ними нет еще такой связи, которая могла бы положить пятно на имя госпожи Мановской. Несмотря на это, местная полиция, подкупаемая варваром-мужем, производила совершенно выходящие из пределов их власти в усадьбе господина Эльчанинова обыски, пугая несчастную женщину и производя отвратительный беспорядок в доме. Прекратив все эти незаконные действия, я вместе с тем поставляю себе долгом уведомить о том и ваше превосходительство для надлежащего с вашей стороны распоряжения, которым вы удержите полицию от дальнейших ее притязаний и примете под непосредственное ваше покровительство несчастную женщину, в пользу которой все сделанное с вашей стороны я приму за бесконечное и собственно для меня сделанное одолжение".

При чтении этих строчек Мановский только бледнел.

- Что ж мне делать после того, ваше превосходительство? - проговорил он.

- А мне-то тоже что делать? - спросил губернатор.

- Поеду теперь, значит, в Петербург, - проговорил Мановский, - и буду там ходатайствовать. Двадцать пять лет, ваше превосходительство, я служил честно. Я на груди своей ношу знаки отличия и надеюсь, что не позволят и воспретят марать какой-нибудь позорной женщине мундир и кресты офицера. При последних словах у Михайла Егорыча навернулись даже слезы.

Губернатор развел руками и потупил голову.

- Самый лучший и единственный путь, - проговорил он.

- Я и на вас, ваше превосходительство, буду жаловаться, извините меня, - продолжал Мановский, уже вставая, - так как вы выдаете хоть бы нас, дворян, допуская в домах наших делать разврат кому угодно, оставляя нас беззащитными. Перед законом, полагаю, должны быть все равны: что я, что граф какой-нибудь. Принимая присягу, мы не то говорим перед крестом.

- Ваше дело будет жаловаться, а мое будет отвечать, - возразил на это губернатор с заметною сухостью, и Мановский, поклонившись ему гордо, вышел. Несмотря на свою свирепую запальчивость, он на этот раз себя сдержал, насколько мог, понимая, что губернатор не захочет да и не может даже ничего сделать тут. Выйдя из губернаторского дома и проходя бульваром, он, как бы желая освежиться, шел без шапки и все что-то хватался за голову.

Остановился он на этот раз на квартире, как и всегда, у одного бедного приказного, который уже несколько десятков лет ко всему ихнему роду чувствовал какую-то рабскую преданность, за которую вознаграждаем был каждогодно несколькими пудами муки и еще кой-чем из домашнего запаса. Пришедши на квартиру, Мановский спросил себе обедать, впрочем, ничего почти не ел и все пил воду; потом прилег как бы соснуть, но не прошло и полчаса, как знакомый наш Сенька, вместо обычного барского крика: "Эй, малый!" услышал какое-то мычание и, вошедши в спальню, увидел, что Михайло Егорыч лежал вверх лицом. При входе его он хотел, видно, встать, но вместо того упал на правую руку.

Сенька постоял немного, поглядел и, видя, что ничего ему не приказывают, опять ушел в свою маленькую прихожую.

- Хмелен, видно!.. Ловко, знать, где-то попало!.. Привстать-то даже не сможет, - решил он, мотнув головой.

Так прошло время до трех часов; хозяин-чиновник, возвратясь из должности, зашел, как делал он это каждодневно, на половину Михайла Егорыча, ради того, чтобы изъявить ему свое почтение, а другое, может быть, и для того, что не удастся ли рюмочку-другую выпить водочки, которая у Мановского была всегда отличная.

- А что, их милость дома или нет? - спросил он у Сеньки.

- Дома-то, дома, хмелен только, - отвечал тот.

- Ну, вот на здоровье; почивать, значит, теперь изволит.

- Бог его знает, спит не спит, а лежит да глазами только хлопает. Слышите, вон замычал.

- Ай, батенька, царица небесная! Да чтой-то это такое, поглядеть надо, - проговорил добряк и заглянул в спальню. Михайло Егорыч лежал вверх лицом сначала неподвижно, потом приподнял левой рукой правую, подержал ее в воздухе и отпустил; она, как плеть, упала на постель.

- Отцы мои! Да у него владения, знать, нет, - вскрикнул приказный, всплеснувши руками. - Отец мой! Михайло Егорыч! - произнес он, подходя к постели.

- Хмы! Хмы! Хмы! - мычал Мановский.

- Не сходить ли за доктором, Михайло Егорыч?

Мановский мотнул головой.

- Сейчас, батюшка, - сказал добряк и выбежал. - Поди к барину-то, произнес он Сеньке, пробегая лакейскую.

Вскоре приехавший с ним лекарь осмотрел Мановского и велел ему пустить кровь и растирать правую сторону щетками.

- Что это такое, батюшка, что такое с благодетелем-то случилось? спросил приказный, когда они вышли из спальни.

- Ничего, паралич, - отвечал мрачно и лаконически доктор и потом, севши на дрожки, проговорил сам с собою: - Скоты этакие, зовут и не платят.

Положение графа, в свою очередь, тоже становилось час от часу неприятнее. Конечно, ему писали из Петербурга, что Эльчанинов приехал туда и с первых же дней начал пользоваться петербургскою жизнью, а о деревне, кажется, забыл и думать, тем более что познакомился с Наденькой и целые вечера просиживал у ней; кроме того, Сапега знал уже, что и Мановский, главный враг его, разбит параличом и полумертвый привезен в деревню. Несмотря на все эти благоприятные извне обстоятельства, Сапега более и более терял надежду склонить Анну Павловну на свои искания. Горесть ее была так велика, так непритворна, что он даже никогда не решался намекнуть ей о любви своей, чему еще, надобно сказать, мешал и Савелий, оттолкнуть которого не было никакой возможности, а между тем Иван Александрыч пересказывал дяде всевозможные сплетни, которые сочинялись в Боярщине насчет его отношений к Анне Павловне. Терпение Сапеги начинало ослабевать, роль бескорыстного покровителя решительно была не в ею духе. Он начинал не на шутку скучать и досадовать. Он даже жалел, что расстался с Клеопатрой Николаевной, и решился было снова возобновить с ней прежние отношения, но вновь полученные письма из Петербурга изменили его планы. Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос. Прочитав эти известия, даже граф удивился.

- Ах, какой дрянной и ветреный мальчишка! - проговорил он.

Чтоб оправдать хоть сколько-нибудь моего героя, я должен упомянуть здесь об одном обстоятельстве. Вскоре после его приезда в Петербург Клеопатра Николаевна писала ему:

"Добрый друг!

Не могу удержаться, чтобы не известить вас об одном, конечно, неприятном для вашего сердца случае, но призовите, добрый друг, на помощь религию, ваш рассудок и будьте благоразумны. Женщина, которую вы любите, не стоит того. Ах! Если б вы знали, как мне тяжело это сказать! Она на другой же день переехала к графу и теперь очень спокойно живет у него. Нужно ли говорить, в каких они отношениях? Теперь очень понятно поведение этого ужасного старика. Как можно теперь верить женщинам! Мы еще иногда обвиняем мужчин, но они против нас просто ангелы. Услышавши, что эта особа переехала в Каменки и еще кой-что, я решилась сама убедиться в том и поехала к графу, но жестоко была наказана за мое любопытство. Когда я вошла в гостиную, то увидела совершенно аркадскую сцену, от которой ужас овладел мною, и я тотчас уехала. Не огорчайтесь и не отчаивайтесь, добрый друг! Вы мужчина, должны быть тверды, должны забыть недостойную. Я очень боюсь, чтобы вы не предприняли чего-нибудь решительного и не захотели бы кровью отметить коварному вашему покровителю. Конечно, он стоит смерти, но поберегите себя хоть для меня, если по-прежнему считаете меня вашим другом.

Любившая и любящая вас Cleopatre".

Эльчанинов, получивший это письмо и желавший в душе, чтобы это было так, поверил всему безусловно. Считая потом себя вправе окончательно отказаться от этой женщины, налгал при этом случае, сколько только возможно налгать. Граф между тем рассуждал сам с собой: "Что делать?.. Объявить ли Анне Павловне о мнимой смерти Эльчанинова, раскрыть перед нею страшную перспективу бедности, унижения и обещать ей все это исправить при известных условиях? Неужели же эта женщина скорее решится умереть с голоду, чем приневолить себя полюбить его? Конечно, благоразумие требовало бы некоторой постепенности, надобно, чтоб она привыкла к мысли, что для нее более не существует любимый человек; но, может быть, это продолжится еще долго", заключил граф и принял намерение действовать, не отлагая времени и решительно. Следующая же ночь была избрана для того, потому что Савелий только на это время и оставлял Анну Павловну одну и уходил спать в отдаленную комнату.

С приближением решительной минуты графом начало живей и живей овладевать беспокойство. Рассудок говорил о безрассудной его дерзости, советовал повыждать для более верного успеха; но известен закон, что самые запальчивые и безрассудные люди в любви - это старики и молодые юноши. Когда пробило на часах двенадцать и все в доме, казалось, улеглось и заснуло, Сапега вышел из кабинета, почти бегом пробежал коридор и тихонько отворил дверь в спальню Анны Павловны. Ночная лампада слабо освещала комнату, и только ярко блестел золотой оклад старинной иконы. Граф невольно отвернул глаза от образа и взглянул на кровать: Анна Павловна крепко спала; на бледном лице ее видна была улыбка, как будто бы ей снились приятные грезы; из-под белого одеяла выставлялась почти до плеча голая рука, несколько прядей волос выбивались из-под ночного чепчика. Этого было достаточно, чтобы графа остановило всякое другое чувство. Он быстро подошел к кровати и поцеловал спящую Анну Павловну в лоб. Она открыла глаза и болезненно вскрикнула.

- Тише, бога ради, тише, - начал граф, - я пришел к вам говорить, я буду говорить о Валерьяне Александрыче, я о нем вам скажу.

Анна Павловна не могла еще опомниться.

- Я сейчас получил о Валерьяне Александрыче известие, я хочу с вами говорить, - продолжал торопливо Сапега.

- О Валере?.. Вы от Валера получили письмо? Он меня, верно, зовет, сказала Анна Павловна, приподымаясь. - Покажите мне письмо, дайте мне поскорее. Боже! Неужели это правда? Дайте, где оно у вас? - И она хватала графа за руки.

- Позвольте мне сесть около вас, - сказал тот, садясь на кровать.

- Дайте мне письмо! Здоров ли Валер? Дайте поскорее.

- Хорошо, хорошо, - отвечал Сапега, - только вы прежде скажите мне, за что вы его так любите?

- Граф! - воскликнула уже со слезами бедная женщина. - Вы терзаете меня, вы злой человек, я не хочу с вами говорить.

- Нет, Анна Павловна, я должен с вами говорить, - произнес с твердостью Сапега, уже овладевши собою.

- Покажите мне письмо Валера.

- Покажу, но прежде позвольте мне сказать вам хоть несколько слов о себе. Знаете ли, как я вас люблю, как я страдал за вас; вы ничего этого не видите, вы не чувствуете даже ко мне благодарности.

- Я благодарна вам.

- Нет, и этого нет: вы только опасаетесь и почти ненавидите меня. Вы не понимаете, чего мне стоило покровительство вашему любимцу, когда я сам в вас влюблен. Поставьте себя хоть на минуту в мое положение.

- Граф!..

- Дайте мне договорить: я целые полгода скрывал себя, я обрек себя на полное самоотвержение. Любя вас, я покровительствовал вашей любви к другому человеку, потому что думал, что в этой любви ваше счастье.

- Я буду вам вечно признательна, граф, - покажите мне письмо.

- Еще два слова: я думал, что если она и не любит меня, то по крайней мере благословит когда-нибудь мою память, но бог не дал мне и этого: я не сделал вас счастливою, я обманулся, как обманулись и вы. В этой любви ваша погибель, если только вы сами не будете благоразумны.

- Граф, выйдите вон! - сказала Анна Павловна с какой-то несвойственной твердостью. - Вы нарочно сюда пришли, выйдите, иначе я закричу, вы обманываете меня, вы не получили письма.

- Извольте, я уйду, но только я получил письмо, - отвечал хладнокровно Сапега и встал.

- Постойте! - вскричала Анна Павловна, останавливая его рукою. Покажите мне письмо, бога ради, покажите!

- Поцелуйте меня за это, так и покажу, - проговорил Сапега как бы с отеческою улыбкою.

- Извольте, я буду целовать, сколько хотите, - отвечала Анна Павловна и сама, обняв его шею руками, начала торопливо целовать.

У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию, целовал ее шею, глаза... Анна Павловна поняла опасность своего положения. Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.

- Помогите! - вскрикнула бедная женщина.

- Не кричите или вы погибли, - начал шепотом Сапега. - Я вас оставлю одну, на нищету, на позор, забуду мою любовь и предам вас мужу. Любовник ваш умер, вот известие о его смерти, - прибавил он и выбросил из кармана особо присланное письмо поверенного, извещавшее о смерти Эльчанинова. Все забывшая, Анна Павловна схватила его, развернула, и при этом выпали кольцо и волосы Эльчанинова. Прочитав первые же строки, бедная женщина что-то приостановилась. Граф с невольным удивлением взглянул ей в лицо, на котором как бы мгновенно изгладилось всякое присутствие мысли и чувства: ни горя, ни испуга, ни удивления - ничего не было видно в ее чертах; глаза ее, взглянув на икону, неподвижно остановились, рот полураскрылся, опустившиеся руки вытянулись.

- Анна Павловна, что с вами? - спросил Сапега, взяв ее за руку.

Ответа не было.

- Господи! Что с вами? Анна Павловна, придите в себя, перекреститесь! продолжал он испуганным тоном, поднимая ее руку и складывая пальцы в крест.

- Дайте мне письмо, дайте, - проговорила больная каким-то странным голосом.

- Письмо у вас, но вы ему не верьте, это все ложь. Эльчанинов жив, он только изменил вам, но я заставлю его силой полюбить вас, если вы этого хотите! Но только теперь, бога ради, прилягте, успокойтесь, - говорил окончательно растерявшийся старик, взяв Анну Павловну за плечи и стараясь уложить ее.

- Прочь! - закричала она раздирающим голосом, сильно толкнув Сапегу в грудь. - Мне душно! Жарко! - кричала она. Граф тут только догадался, что Анна Павловна помешалась.

- Душно! Жарко! - продолжала она кричать, метаясь по кровати. - Ох, душно!

Граф дрожал всем телом, ужас, совесть и жалость почти обезумели его самого. Он выбежал из комнаты, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но вместо того прошел в свой кабинет и в изнеможении упал на диван. Ему все еще слышалось, как несчастная кричала: "Душно! Жарко!" Сапега зажал себе уши. Прошло несколько минут, в продолжение которых криков не было слышно.

- Она умерла! - проговорил он и, вскочивши с дивана, что есть силы начал звонить в колокольчик; вбежал полусонный камердинер.

- Вели... беги... постой... Я слышал в комнате Анны Павловны крик, поди, попроси Савелия Никандрыча сюда. Нет, - говорил Сапега, но в это время снова раздался крик, и он опять упал на диван и зажал уши. Ничего не понимавший камердинер не трогался с места.

- Пошли, говорят тебе, Савелия Никандрыча, - произнес взбешенным голосом граф.

Камердинер вышел и скоро возвратился со свечою.

- Савелий Никандрыч у Анны Павловны, - проговорил он.

- Что с ней, что она? - спросил дрожащим голосом Сапега.

- Не могу доложить, ваше сиятельство, должно быть, хуже, Савелий Никандрыч укладывают их в постель.

Крики снова раздались.

- Господи, сохрани ее! - воскликнул граф. - Послушай, теперь можно ехать.

- Куда, ваше сиятельство?

- В Петербург; вели приготовлять лошадей, я сейчас еду в Петербург.

Камердинер стоял в недоумении.

- Сейчас еду, - повторил граф, - вы приедете после. Вели готовить лошадей.

Камердинер вышел.

Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.

- Вам угодно переодеться? - спросил тот.

- Приготовь.

Камердинер вышел.

Сапега вынул из портфеля лист почтовой бумаги и написал скорей какими-то каракулями, чем буквами:

"Мой любезный Савелий Никандрыч! Нечаянное известие заставляет меня сию минуту ехать в Петербург. Я слышал, что Анне Павловне хуже, посылаю вам две тысячи рублей. Бога ради, сейчас поезжайте в город и пользуйте ее; возьмите мой экипаж, но только не теряйте времени. Я не хочу больную обеспокоить прощаньем и не хочу отвлекать вас. Прощайте, не оставляйте больную, теперь она по преимуществу нуждается в вашей помощи. Эльчанинов оказался очень низким человеком.

Сапега".

Граф торопливо свернул письмо, вложил в конверт и запечатал.

- Лошади готовы-с, - сказал вошедший камердинер.

Сапега проворно переоделся в дорожное платье.

- Отдай это письмо Савелию Никандрычу, - сказал он, подавая ему пакет, - и вели управителю дать ему мой экипаж, он с больной скоро уедет. Вы соберитесь послезавтра.

Эти слова граф говорил, уже проходя залу и последуемый камердинером, который нес за ним шкатулку и портфель. Лестницу Сапега пробежал бегом.

- Постойте, ваше сиятельство, - раздался голос сверху. - Скажите, жив или нет Валерьян Александрыч?

- Жив, - отвечал граф. - Пошел! - крикнул он, и экипаж помчался.

На крыльце остался бледный Савелий, в руках у него было письмо Эльчанинова, найденное им на постели больной.

- Его сиятельство приказали вам отдать письмо! - сказал камердинер, подавая ему письмо графа.

- Куда уехал граф?

- В Петербург.

- Анна Павловна очень тоскует, - послышался голос горничной.

Савелий бросился в комнаты.

XI

Савелий снова поселился в своем домике. Вместе с ним жила больная и помешанная Анна Павловна. Граф, растерявшийся, как мы видели, вконец, написал к Савелью письмо, в котором упоминал о деньгах, но самые деньги забыл вложить. Савелий, пораженный припадком безумия Анны Павловны, потом известием о смерти Эльчанинова, нечаянным отъездом самого графа и, наконец, новым известием, что Эльчанинов жив, только на другой день прочитал это письмо и остался в окончательном недоумении. Он начал было спрашивать людей, не оставил ли кому-нибудь граф, но те отвечали, что его сиятельство приказали только приготовить экипаж для отъезда Анны Павловны, куда ей будет угодно. Поступок графа крайне удивил его. "Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо о смерти Эльчанинова, а теперь, когда она помешалась, он бежал, будучи не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!.." Подумав, Савелий в тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.

Флигелек его разделялся на две половины, в одной из них жил его мужик с семейством и пускались по зимам коровы и овцы, а другую занимал он сам. Последняя была, в свою очередь, разгорожена на две комнатки - на прихожую и спаленку, в которой он поместил больную.

Прошла неделя, Анне Павловне было все хуже. Савелий сидел, облокотясь на деревянный некрашеный стол и понурив голову. Боже! Как изменился он с тех пор, как мы в первый раз с ним встретились: здоровый и свежий цвет лица его был бледен, густые волосы, которые он прежде держал всегда в порядке, теперь безобразными клочками лежали на голове; одет он был во что попало; занятый, как видно, тяжелыми размышлениями, он, впрочем, не переставал прислушиваться, что делалось в соседней комнате. Наконец, двери оттуда тихо отворились: вышла баба в нагольном тулупе и ситцевом повойнике.

- Что, Аксинья? - спросил Савелий.

- Мечется, сердечная, больно, - отвечала та.

- Что-то Кузьма, скоро ли приедет? - проговорил Савелий.

- Ну, где еще скоро, поди, чай, дешево дают. Только мне жаль больно, Савелий Никандрыч, кобылу-то: корова пускай, нешто, плоха была к молоку, кобылы-то больно жаль, славная была и жереба еще к тому.

- Ну, что тут вздор жалеть, лекарь бы только приехал.

- Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.

- Холодной водой хотел попробовать обливать, - проговорил Савелий как бы сам с собою.

- Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, - подхватила баба. - Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.

- Спосылай! - отвечал Савелий.

Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.

- Батюшка, Савелий Никандрыч, - начала она, - голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?

Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.

Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.

- Анна Павловна! Узнали ли меня? - спросил он.

Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.

Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.

- Умерла она, батюшка? - спросил он священника.

- Померла, сударь, прияла успокоение, - отвечал священник. - Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.

- Холоднешенька, моя родная, - говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.

Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.

Вошел воротившийся Кузьма.

- Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, - сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.

- А продал ли, что я велел? - спросил, наконец, Савелий.

- Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. - С этими словами он положил деньги на стол.

- Довольно на похороны? - спросил Савелий священника.

- Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.

Савелий вздохнул.

В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.

- Что поп?.. Помолится, - проговорил намеками Михайло Егорыч.

- Послали, батюшка... не замешкают, приедут, - отвечала Матрена. Похороны, слышь, у них сегодня! - прибавила она, вздохнув.

- Чьи? - намекнул Михайло Егорыч.

Матрена некоторое время медлила.

- Нашей Анны Павловны, батюшка, - ответила, наконец, она.

Мановский вдруг заревел на весь дом.

- Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте...

- Мне жаль ее, - промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.

Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.

- Топри, топри, - бормотал Михайло Егорыч.

Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.

- Ради чего это? - спросил тот Матрену.

- За покой души! Памятник!.. - намекнул Мановский.

- Чьей, сударь, души? - спросил священник.

- Аннушки! Мне жаль ее, - промычал Михайло Егорыч и опять заревел.

XII

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

- Наконец, вы поместили вашего ребенка, - сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

- Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, проговорила она.

- А вы видели графа? - спросила предводительша Уситкова.

- Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

- А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? - спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

- Да кого еще из знакомых-то, - отвечал с расстановкою Уситков. Эльчанинова видел, - прибавил он.

- Что ж он там делает? - спросил хозяин.

- Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет... только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы... отвечал Уситков.

- Эльчанинова? - повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. - Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?

- Да, у Задор-Мановского жену увез.

Предводительша произнесла: "A!" - и с каким-то особым выражением сжала губы.

- Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? - продолжал старик, обращаясь к гостям.

- Я на днях заезжал и видел, - отвечал Симановский, - жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.

- Бог знает, что делает! - произнесла Уситкова, качнув головой. - Хотя, конечно, - прибавила она, - по милости женушки в таком положении.

- Что ж ему женушка сделала? - спросила предводительша.

- Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? - возразила Уситкова почти обиженным голосом. - Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией - не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.

- Где ж теперь она? - спросила хозяйка.

- Она и сама, бедненькая, умерла, - отвечала грустным голосом Симановская.

- Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! - произнесла Уситкова.

- Нет, нет, - перебила Симановская, - что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.

- Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, возразила Уситкова.

- У вас никто и не перебивает вашего права, - возразила Симановская.

- Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? - перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.

- Тут и умерла, - отвечала та.

Предводительша вздохнула.

- Незадолго до моего отъезда из Петербурга одна девушка умерла решительно от любви, - произнесла она, и разговор на некоторое время прекратился.

- Про графа, кажется, тут пустяки говорили... - начал было хозяин.

- Неужели еще он думает нравиться женщинам? - перебила его стремительно и с некоторым негодованием предводительша.

- Как же, - отвечал старик, - он и за нашей Клеопашей ухаживал.

- Неужели? Ах, это мило! Что ж она?

- Конечно, мазала по губам.

- Ах да, она ужасная шалунья в этих случаях, не все имеют такие легкие характеры, - произнесла хозяйка и опять вздохнула.

- Клеопатра Николаевна, при всей своей веселости, женщина с правилами, - начала Уситкова, имевшая привычку и хвалить и бранить человечество резко, где, по ее расчетам, было это нужно. - Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует матери, - прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на собственном имени остроту ее зубов.

- Меня все занимает это романическое приключение, - начала она. - Где ж этот Савелий? Я у тебя, Alexis, его не вижу, отчего он не ходит к тебе?

- В службу, милушка, ушел, на Кавказ, - отвечал предводитель, - едва и дворянство-то ему выхлопотали.

- Славный будет служака, - заметил Уситков.

- Малый здоровый, пешком ушел на Кавказ-то, - произнес Симановский, поежившись от беспрерывной ревматической ломоты в сухих своих ногах.

- Пешком? Ах, бедненький, ему, верно, не на что было ехать, произнесла предводительша и покачала головой.