БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ
Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает.
- А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.
- Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.
Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:
- Что это такое ты делаешь?
- Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"
Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.
- Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать!
- Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили.
Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.
- Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха.
- Бегать, - прочла Фатеева.
- Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.
Клеопатра Петровна улыбнулась.
Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока[58].
- Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.
- Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она.
"Хорош!" - подумал Павел.
Бальзака[59], напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе.
- А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена.
- Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были!
- Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно.
- Ну, и знаешь, какой они религии были?
- Они были идолопоклонники.
- Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь?
- Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.
- Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.
- Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.
- Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"
- Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.
- Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
- Какая толстая и тяжелая, - сказала она.
- Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге.
Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться:
- Я многого тут не понимаю!..
- Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.
- Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.
- Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".
- Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.
- То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.
- Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом.
- Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".
- Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.
- Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел.
- Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас!
- Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.
- Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.
- И из них же вы, я полагаю, первая были.
- Я недурна была.
- Сего качества вы и ныне не лишены.
- Я не знаю, - отвечала она кокетливо.
- А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее.
Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании.
- Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.
Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее:
- Кто был Ахиллес?
- Греческий вождь, - отвечала она.
- А чем он замечателен?
- Забыла.
Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило.
"Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.."
Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо:
- Нет, душа моя, поздно тебе учиться!
- Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.
Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато.
- Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе!
- Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.
- Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.
- Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу.
- Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.
Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.
Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась.
- Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.
- Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.
Тот вошел к ним в гостиную.
- Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица.
- Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов.
- Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева.
- А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.
- Он, вероятно, сейчас придет.
- Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.
Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой.
- А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля.
Вошел, в самом деле, Марьеновский.
- Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.
На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
Вскоре затем раздались крики толстого Замина.
- Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход.
- Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку.
- Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.
Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.
- Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.
- Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом.
- How do you do?[151] - спросил его Павел по-английски.
- Yes,[152] - отвечал своим чисто английским тоном Петин.
- Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.
Та улыбнулась.
Все уселись.
- Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают!
- Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.
- Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.
- "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.
- Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.
- Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях[60] сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.
- Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.
Марьеновский пожал плечами.
- Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.
- Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".
- В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.
- Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов.
Он очень любил и немцев и литературу их.
- Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.
- Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.
- И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"
- Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин.
- Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.
Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.
- Очень похоже! - сказала Фатеева.
Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:
- Merci, madame.
Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.
- Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком.
- Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.
- Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.
- Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов.
- Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, пояснил Павел.
- Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.
Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.
При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
- Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля.
- На сухую рыбу, - проговорил Павел.
- На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.
Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.
- Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.
Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:
- Ну, как тебе понравились мои приятели?
- Марьеновский, по-моему, очень умный человек!
- Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.
- Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.
- А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!
- Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.
- Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.
M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.