ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.
- А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.
Клеопатра Петровна немного покраснела.
- Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она.
- Это почему?
- Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.
Вихров подумал немного.
- Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.
- Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.
- Как же он тебя любил?
- Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.
- Это сейчас видно было.
- Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
- Негодяй какой! - воскликнул Павел.
В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
Павел, вглядевшись в него, произнес:
- Боже мой, кого я вижу - Плавин!
- А вы - господин Вихров? - спросил тот.
- Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.
- Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
- Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.
- Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
- Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность.
- Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не без ударения.
- Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною".
- Ну, скажите, а вы как и что? - отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин.
- Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел.
- Дело доброе! - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург на службу?
- Не знаю еще, - отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.
- Какой славный город Москва, - продолжал между тем Плавин, - какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.
Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться.
- Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!
На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел.
- А скажите вот что-с! - продолжал он. - Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян?
Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.
- Да, это была какая-то попытка, - отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин.
- Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, - говорил с увлечением Вихров.
На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.
- Я не слыхал этого, - произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого".
"Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.
- А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли - маленькие? прибавил он вслух.
- Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать.
"Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", - думал Павел.
- А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей.
- Мне весьма приятно будет, - сказал Плавин, потом прибавил: - А в котором часу?
- Часов в восемь, - отвечал Павел.
Плавин уехал.
- Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева.
- Скот один! - отвечал Павел.
- Как скот? - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. - Он такой, кажется, славный молодой человек, - заметила она Павлу.
- Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.
"Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера[61], который ко мне пожалует".
К Замину и Петину он писал так:
"Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках".
Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время - детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре.
- Клеопаша! - сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр.
- Театр? - переспросила та.
- Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить.
- Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна.
- Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, - ты, наконец, будешь играть.
- Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева.
- Это вздор, научим, как следует, - отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом - взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку"[62], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение.
Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид.
- Не нужно-с, не извольте трудиться, - сказал ей Павел, - я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало.
- Но для меня это нехорошо, понимаешь ты?
- Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! - сказал Павел и поцеловал ее.
Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал.
Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина.
- А мой важный господин еще нейдет, - говорил Павел с досадой в голосе.
- Да кто он такой, что он такое? - спрашивали Вихрова все его приятели.
- Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, - и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
- Comment vous portez-vous,[153] значит, - понимаю, - сказал, мотнув головой, Замин.
- Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.
- Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла Марьеновский.
- Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют.
- В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, - проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.
- Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин.
В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит.
- Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? - спросил его Павел.
- Нет, - отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, - я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.
- Вот как! - произнес Павел и сделал легкую гримасу. - Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, - прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось.
- А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву.
Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.
- Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем? - спросил он ее со всевозможною вежливостью.
- Да, одной, - отвечала Фатеева.
- Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.
- Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.
- Я там учился в университете и служу теперь.
- И как еще служит блистательно! - подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. - Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.
- Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь.
- Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку.
- В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и еще более покраснел.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
"Тот бы пробрал этого господина", - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул:
- Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было!
- Ja, es ist gut![154] - сказал Петин, совершенно как немец.
Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца.
- Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин!
- Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
- Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! - пояснил при этом Петин всей публике.
Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял.
- Нет, это что, а вот что я представлю! - воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. - Смотрите, кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: "Семен Петрович, батюшка, батюшка!" - и при этом Замин повертывался на полу.
Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала.
- Отлично, отлично! - кричал Павел.
Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями.
- Уже? - сказал ему Вихров.
- Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал.
- Ну, и черт с тобой! - произнес Павел, когда Плавин ушел. - Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
- Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский.
- И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин.
- Почему же? - спросил его Марьеновский.
- Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин.
Все захохотали.
Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними.
- Повторяю еще раз, черт с ним!.. - начал Павел. - Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов[63], кроме уж своего таланта, тем и велик в "Гамлете", что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит.
Сказав это, Павел замолк.
- Театр сыграть отлично бы было, - подхватил Петин, потирая от удовольствия руки.
- Штука важная, - повторил и Замин, - только... как вот Шекспир-то пойдет у нас.
- Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, - высказался наконец и Неведомов.
Марьеновский молчал.
- Играть, я полагаю, - снова начал Павел, - "Ромео и Джульету". Я, если вы позволите, возьму на себя Ромео - молод еще, строен, немного трагического жара есть... А вы - Лоренцо, - отнесся он к Неведомову.
- Если нужно это будет, извольте, - отвечал тот.
- Меркуцио - Петин.
- Могу, - воскликнул тот и, сейчас же встав, произнес громким голосом:
О, вижу ясно,
Что у тебя была в гостях царица Маб!
- Отлично, - похвалил его Павел. - Юлию вы будете играть, - обратился он к Клеопатре Петровне.
- Я вовсе не могу играть! - возразила та.
- Почему же не можете?.. Извольте нам прочесть, и мы увидим, можете вы или нет.
И Павел сейчас же принес книжку.
- Прочтите! - сказал он.
- Я, ей-богу, не могу, - отвечала та.
- Прочтите, или я в самом деле рассержусь! - произнес Павел и действительно сильно нахмурился.
Фатеева пожала плечами и начала читать; но - о, ужас! - оказалось, что она не совсем даже бойко разбирает по-печатному.
- Что это барыня-то как тянет? - шепнул Петин Замину.
- Это она не вычитала еще урока, - сказал с серьезною физиономиею Замин.
- А так-то сразу не уразумевает, - подхватил Петин.
- Трудно ведь это, - отвечал, по-прежнему сидя солидно, Замин.
Клеопатра Петровна сама наконец поняла, как она ужасно читает, - вся покраснела, рассердилась и бросила книгу на стол.
- Не могу я читать, - сказала она.
Павел тоже уже больше не заставлял ее.
- Теперь-с о зале надобно похлопотать, - сказал он, стараясь позамять происшедший между всеми конфуз.
- Залой я вам могу услужить, - сказал Марьеновский, - у меня одна тетка уехала и оставила на мой присмотр свой дом, в котором есть и прислуга и зала. Это именно дом на Никитской князей Курских.
- Отлично, - произнес Павел, - однако вы и сами будете играть.
- Нет, уж от играния я прошу меня освободить, так как я залой служу обществу, - отвечал Марьеновский.
- Извольте-с, за залу мы вас освобождаем, - сказал Павел, - но, я полагаю, завтра часов в шесть вечера мы и можем съехаться в этот дом.
- Можете; я поутру же напишу туда записку, чтобы все было приготовлено.
Когда улажено было таким образом это дело, приятели разошлись наконец по домам.
Фатеева заметно дулась на Павла.
- Что это Замин вздумал представлять, как мужика секут; я тут, я думаю, сидела; я женщина... Стало быть, он никакого уважения ко мне не имеет.
- Что за вздор такой! Это он сделал вовсе не затем, чтобы тебя, а чтобы Плавина пошокировать.
- Однако вышло, что он меня шокировал.
- Ничего не шокировал. Ты, однако, завтра все-таки поедешь со мной на считку? - спросил Павел.
Его больше всего теперь беспокоил театр.
- Нет, не пойду, - отвечала Фатеева.
- Отчего же не поедешь?
- Оттого, что не хочу.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает рваться у ней из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.