Марфину очень не понравилась такая торопливость и суетливость хозяина. "Что это такое? Зачем все это и для чего?" - спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится. Собственно, Клавскую упрашивала остаться дочь хозяина, мадмуазель Катрин; но все их мольбы остались тщетными. Гости уехали. Хозяева пошли их провожать чуть не до сеней. Марфин сейчас же начал протестовать и собрал около себя целый кружок.
- Это черт знает что такое! - почти кричал он. - Наши балы устраиваются не для их кошачьих свиданий!.. Это пощечина всему обществу.
- Конечно, конечно! - соглашались вполголоса некоторые из мужчин.
Дамы тоже были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились, третьи переглядывались значительными взглядами, хотя в то же время - нельзя этого утаить - многие из них сделали бы с величайшим удовольствием то, что сделала теперь Клавская.
Хозяин наконец возвратился в залу и, услыхав все еще продолжавшиеся возгласы Марфина, подошел к нему.
- Что такое, Егор Егорыч, вы шумите? Что вас разгневало? - спросил он его с улыбкою.
- Если вы этого не понимаете, тем хуже для вас!.. Для вас хуже! отвечал с некоторым даже оттенком презрения маленький господин.
- Понимать тут нечего; вы, по вашему поэтическому настроению, так способны преувеличивать, что готовы из всякой мухи сделать слона!
- Это - муха, ничтожная муха, по его!.. А не слон самоунижения и самооплевания!..
- Егор Егорыч, пощадите от таких выражений! - произнес уже обиженным голосом предводитель.
Марфин, впрочем, вряд ли бы его пощадил и даже, пожалуй, сказал бы еще что-нибудь посильней, но только вдруг, как бы от прикосновения волшебного жезла, он смолк, стих и даже побледнел, увидав входившее в это время в залу целое семейство вновь приехавших гостей, которое состояло из трех молодых девушек с какими-то ангелоподобными лицами и довольно пожилой матери, сохранившей еще заметные следы красоты. Дама эта была некая вдова-адмиральша Юлия Матвеевна Рыжова. Она наследовала после мужа очень большое состояние, но, по доброте своей и непрактичности, совершенно почти расстроила его. Ее сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она дала дочерям своим, - и - странная случайность! - инстинкт матери как бы заранее подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую звали Людмилою, и действительно она была мечтательное существо; вторая - Сусанна - отличалась необыкновенною стыдливостью; а младшая - Муза - обнаруживала большую наклонность и способность к музыке.
Все эти три девицы воспитывались в институте, и лучше всех из них училась Сусанна, а хуже всех Людмила, но зато она танцевала божественно, как фея. Рядом с этим семейством шел высокий и стройный мужчина. Как лев величественный, он слегка поматывал своей красивой головой на широкую грудь. Его лицо имело отчасти насмешливое выражение, а проходившие вместе с тем по этому лицу глубокие борозды ясно говорили, что этот господин (ему было никак не больше тридцати пяти лет) достаточно пожил и насладился жизнью. Он был дальний родственник Рыжовой и в семье ее просто именовался Валерьяном, а в обществе Валерьяном Ченцовым и слыл там за неотразимого покорителя женских сердец и за сильно азартного игрока. Марфину Ченцов тоже приходился племянником. Между им и дядей существовали какие-то странные отношения: Марфин в глаза и за глаза называл Ченцова беспутным и погибшим, но, несмотря на то, нередко помогал ему деньгами, и деньгами не маленькими. Ченцов же, по большей части сердя дядю без всякой надобности разными циническими выходками, вдруг иногда обращался к нему как бы к родной матери своей, с полной откровенностью и даже любовью.
Мадмуазель Катрин поспешила подойти к приехавшим дамам.
- Как поздно, как поздно!.. Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы не приедете, - говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их матерью.
- Ах, это я виновата, я, - отвечала последняя, - ко мне сегодня приехал мой управляющий и привез мне такие тяжелые и неприятные известия, что я чуть не умерла.
Все это обе дамы говорили на французском языке: Катрин несколько грубовато и не без ошибочек, а адмиральша - как парижанка.
Ченцов между тем, тоже поклонившийся мадмуазель Крапчик, тут же пригласил ее на кадриль.
Как ни была набелена Катрин, но можно было заметить, что она вспыхнула от удовольствия.
- Вы желаете со мной танцевать? - переспросила она.
Ченцов повторил свое приглашение.
- Извольте, - отвечала Катрин.
Марфин, тоже более бормоча, чем выговаривая свои слова, пригласил старшую дочь адмиральши, Людмилу, на кадриль. Та, переглянувшись с Валерьяном, дала ему слово.
Подошел Крапчик и, не преминув оприветствовать этих новых гостей, спросил Ченцова:
- Вы будете играть сегодня?
- Нет, - отвечал Ченцов: в переводе это значило, что у него нет ни копейки денег.
Губернский предводитель удалился в маленькую гостиную и там сел около все еще продолжавшего играть с губернатором правителя дел Звездкина, чтобы, по крайней мере, хоть к нему вместо сенатора приласкаться.
Пары стали устанавливаться в кадриль, и пока музыканты усаживались на свои места, в углу залы между двумя очень уж пожилыми чиновниками, бывшими за несколько минут перед тем в кружке около Марфина, начался вполголоса разговор, который считаю нужным передать.
- Марфину спасибо, ей-богу, спасибо, что он так отделал этого нашего губернского маршала, - сказал один из них, одетый в серый ополченский чапан, в штаны с красными лампасами, и вообще с довольно, кажется, честною наружностью. Ополченец этот был заседатель земского суда, уже отчисленный по сенаторской ревизии от службы и с перспективою попасть под следствие. Беседовавший с ним другой чиновник, толстый, как сороковая бочка, с злыми, воспаленными зеленоватыми глазами, состоял старшим советником губернского правления и разумелся правой рукой губернатора по вымоганию взяток.
- И Марфин-то ваш хорош, - превредный болтун и взбрех! - отозвался советник на слова заседателя. - По милости его, может быть, мы и испиваем теперь наши горькие чаши.
- Это так!.. - согласился тот. - Но кто поддул Марфина, как не губернский предводитель?
- Что ж поддул! - возразил гневно советник. - Если бы у господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) - еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ. Второе: женился на чучеле, на уроде, потому только, что у той было полторы тысячи душ, и, как рассказывают, когда они еще были молодыми, с этакого вот тоже, положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить. "Злодей, - спрашивает она, - за что?.." - "А за то, говорит, что я вот теперь тысячу женщин видел, и ты всех их хуже и гаже!" Мила она ему была?
Заседатель усмехнулся и покачал головой.
- Третие-с, - продолжал советник все более и более с озлобленными глазами, - это уж вы сами должны хорошо знать, и скажите, как он собирает оброк с своих мужиков? По слухам, до смерти некоторых засекал, а вы, земская полиция, все покрывали у него.
- Что ж тут земской полиции делать! - подхватил, разводя руками, заседатель. - Господин Крапчик не простой дворянин, а губернский предводитель.
- Ну, да, конечно!.. Вот он и показал вам себя, поблагодарил вас!.. отозвался советник. - Вы мало что в будущей, но и в здешней жизни наказание за него получите.
- А правда ли, что он дочь свою выдает за Марфина? - спросил заседатель.
- И выдаст, по пословице: деньги к деньгам!.. - сказал советник.
- Именно деньги к деньгам! - подхватил печальным голосом заседатель.
Раздавшаяся музыка заглушила, а наконец, и совсем прекратила их беседу.
Катрин, став с Ченцовым в кадриль, сейчас же начала многознаменательный и оживленный разговор.
- Скажите, правда ли, что у madame Рыжовой очень расстроены дела по имению? - спросила она, кажется, не без умысла.
- Наши с ma tante[132] дела - как сажа бела! - отвечал, захохотав, Ченцов. - Она вчера ждала, что управляющий ее прибудет к ней с тремя тысячами денег, а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и то больше померших волею божией, а не поваром приколотых.
- Ну что это?.. Бедная!.. - произнесла как бы и с чувством сожаления Катрин. - И как вам не грех над такими вещами смеяться?.. Вы ужасный человек!.. Ужасный!
- Чем?.. Чем?.. - спрашивал Ченцов.
- Я знаю чем!.. Для вас ничего нет святого!
- Напротив!.. Напротив!.. - возражал ей под такт музыки Ченцов.
- Но что же для вас есть святое?.. Говорите... - поставила уже прямо свой вопрос Катрин, вскидывая на Ченцова свои жгучие глаза.
- Восток и восточные женщины! - отвечал он.
Катрин сильно покраснела под белилами.
- Восток? - протянула она.
- Да, и доказательство тому - я ужасно, например, люблю поэму Баратынского "Цыганка". Читали вы ее? - спросил Ченцов.
- Нет! - проговорила Катрин, сначала не понявшая, к чему вел этот вопрос.
- Прочтите!.. Это отличнейшая вещь!.. Сюжет ее в том, что некто Елецкий любит цыганку Сару... Она живет у него в доме, и вот описывается одно из их утр:
В покое том же, занимая
Диван, цыганка молодая
Сидела, бледная лицом...
. . . . . . . . . . . . .
Рукой сердитою чесала
Цыганка черные власы
И их на темные красы
Нагих плечей своих метала!
Декламируя это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между тогдашними ловеласами было в сильном ходу читать дамам стихотворения, какое к какой подходило.
- Отчего сердитой рукой? - полюбопытствовала Катрин.
- Оттого, что она подозревает, что у нее есть соперница - одна девушка нашего круга, mademoiselle Волховская, на которой Елецкий хочет жениться и про которую цыганка говорит:
Да и по ком твоя душа
Уж так смертельно заболела,
Ее вчера я рассмотрела
Совсем, совсем нехороша!
- Она так говорит, конечно, из ревности! - заметила Катрин.
- Вероятно! - согласился Ченцов.
- Ревность, я думаю, ужасное чувство!
Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу.
- Еще бы! - подхватил Ченцов и переменил разговор. - Вы вот поете хорошо, - начал он.
- А вы находите это? - спросила с вспыхнувшим от удовольствия взором Катрин.
- Нахожу, и главное: с чувством, с душой, как говорится...
Катрин несколько стыдливо потупила глаза.
- А знаете ли вы этот романс, - продолжал Ченцов, видимо, решившийся окончательно отуманить свою даму, - как его?..
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: "неправедные ночи" и "мучительные сны". Радость ее при этом была так велика, что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила:
- Отчего вы никогда не приедете к нам обедать?.. На целый бы день?.. Я бы вам, если хотите, спела.
- Но я боюсь, что ваш батюшка обыграет меня в карты! - объяснил Ченцов.
- О, я не позволю даже ему сесть за карты!.. - воскликнула Катрин. Приедете?
- Приеду! - отвечал Ченцов.
Марфин и Людмила тоже начали свой разговор с Юлии Матвеевны, но только совершенно в ином роде.
- Мать ваша, - заговорил он, - меня серьезно начинает беспокоить: она стареется и разрушается с каждым часом.
- Ах, да! - подхватила Людмила. - С ней все истерики... Сегодня два раза за доктором посылали... Так это скучно, ей-богу!
Марфин нахмурился.
- Не ропщите!.. Всякая хорошая женщина прежде всего не должна быть дурной дочерью! - проговорил он своей скороговоркой.
- Но неужели же я дурная дочь? - произнесла чувствительным голосом Людмила.
- Нет! - успокоил ее Марфин. - И я сказал это к тому, что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
Людмила, кажется, и не расслушала Марфина, потому что в это время как бы с некоторым недоумением глядела на Ченцова и на Катрин, и чем оживленнее промеж них шла беседа, тем недоумение это увеличивалось в ней. Марфин, между тем, будучи весь охвачен и ослеплен сияющей, как всегда ему это казалось, красотой Людмилы, продолжал свое:
- Ваше сердце так еще чисто, как tabula rasa[133], и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего - сердце нежной матери; для самого себя - сердце строгого судьи!
Людмила при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее сердца потупилась, как будто бы втайне она сознавала, что там не совсем было без пятнышка...
- В молодом возрасте, - толковал Марфин далее, - когда еще не налегли на нашу душу слои предрассудочных понятий, порочных привычек, ожесточения или упадка духа от неудач в жизни, - каждому легко наблюдать свой темперамент!
- А я вот до сих пор не знаю моего темперамента, - перебила его Людмила.
- Зато другие, кто внимательно за вами наблюдал, знают его и почти безошибочно могут сказать, в чем состоят его главные наклонности! - возразил ей Марфин.
- В чем же они состоят? Скажите!.. Я знаю, что вы наблюдали за мной!.. - произнесла не без некоторого кокетства Людмила.
Марфин потер себе лоб.
- У вас, - начал он после короткого молчания, - наипаче всего развита фантазия; вы гораздо более способны прозревать и творить в области духа, чем в области видимого мира; вы не склонны ни к домовитости, ни к хозяйству, ни к рукодельям.
- Ах, я ничего этого не умею, ничего! - призналась Людмила.
Марфин самодовольно улыбнулся и, гордо приосанившись, проговорил:
- Угадал поэтому я, но не печальтесь о том... Припомните слова спасителя: "Мария же благую часть избра, яже не отымется от нея".
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту, что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
- А скажите, что вот это такое? - заговорила она с ним ласковым голосом. - Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно не узнаю себя и спрашиваю: кто же это там, - я или не я? И так мне сделается страшно, что я убегу от зеркала и целый день уж больше не загляну в него.
Марфин приподнял кверху свои голубые глаза.
- Это означает, - начал он докторальным тоном, - что в эти минуты душа ваша отделяется от вашего тела и, если можно так выразиться, наблюдает его издали и спрашивает самое себя: что это такое?
- Но как же я не умираю, когда меня душа оставляет? - сделала весьма разумный вопрос Людмила.
Марфин, однако, имел уже готовый ответ на него.
- В человеке, кроме души, - объяснил он, - существует еще агент, называемый "Архей" - сила жизни, и вот вы этой жизненной силой и продолжаете жить, пока к вам не возвратится душа... На это есть очень прямое указание в нашей русской поговорке: "души она - положим, мать, сестра, жена, невеста не слышит по нем"... Значит, вся ее душа с ним, а между тем эта мать или жена живет физическою жизнию, - то есть этим Археем.
- Вот что, - понимаю! - произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил и хотел было снова заговорить: он никому так много не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Кадриль, однако, кончилась, и за ней скоро последовала мазурка, которую Ченцов танцевал с Людмилой и, как лучший мазурист, стоял с ней в первой паре. Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: "Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!" - и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало. Наконец Ченцов вдруг перестал зубоскалить и прошептал Людмиле серьезным тоном:
- Завтра maman ваша уедет в монастырь на панихиду?
- Да, - отвечала она.
- А сестры ваши тоже?
- Да.
- Но вы?
- Я дома останусь!
- Можно приехать к вам?
- Можно! - Это слово Людмила чуть-чуть уж проговорила.
С самого начала мазурки все почти маменьки, за исключением разве отъявленных картежниц, высыпали в залу наблюдать за своими дочками. Все они, по собственному опыту, знали, что мазурка - самый опасный танец, потому что во время ее чувства молодежи по преимуществу разгораются и высказываются. Наша адмиральша, сидевшая до этого в большой гостиной и слегка там, на основании своего чина, тонировавшая, тоже выплыла вместе с другими матерями и начала внимательно всматриваться своими близорукими глазами в танцующих, чтобы отыскать посреди их своих красоточек, но тщетно; ее досадные глаза, сколько она их ни щурила, кроме каких-то неопределенных движущихся фигур, ничего ей не представляли: физическая близорукость Юлии Матвеевны почти превосходила ее умственную непредусмотрительность.
- Где Людмила танцует? - спросила она, не надеясь на собственные усилия, усевшуюся рядом с ней даму, вся и все, должно быть, хорошо видевшую.
- Вон она!.. Вон с Ченцовым танцует! - объяснила ей та.
- Вижу, вижу!.. - солгала ничего не рассмотревшая адмиральша. - А Сусанна?.. - расспрашивала она соседку.
- Да я, мамаша, здесь, около вас!.. - отозвалась неожиданно Сусанна, на всех, впрочем, балах старавшаяся стать поближе к матери, чтобы не заставлять ту беспокоиться.
- Ну, вот где ты!.. - говорила адмиральша, совершенно не понимавшая, почему так случалось, что Сусанна всегда была вблизи ее. - А Муза где?
- Муза с Лябьевым танцует, - ответила Сусанна.
Старуха с удовольствием мотнула головой. Лябьев был молодой человек, часто игравший с Музою на фортепьянах в четыре руки.
Мазурка затянулась часов до четырех, так что хозяин, севший после губернатора играть в пикет с сенаторским правителем дел и сыгравший с ним несколько королей, нашел наконец нужным выйти в залу и, махнув музыкантам, чтобы они перестали играть, пригласил гостей к давно уже накрытому ужину в столовой, гостиной и кабинете. Все потянулись на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем - Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме самых пустых и малозначащих фраз, ничего не сказал.
После ужина все стали разъезжаться. Ченцов пошел было за Марфиным.
- Дядя, вы у Архипова в гостинице остановились? - крикнул он ему.
- У Архипова, - отвечал тот неохотно.
- Довезите меня!.. Я там же стою, - у меня нет извозчика, - продолжал Ченцов.
- Негде мне!.. Я на одиночке!.. Сани у меня узкие! - пробормотал Марфин и поспешил уйти: он очень сердит был на племянника за бесцеремонный и тривиальный тон, который позволял себе тот в обращении с Людмилой.
Ченцов стал оглядывать переднюю, чтобы увидеть кого-либо из молодых людей, с которым он мог бы доехать до гостиницы; но таковых не оказалось. Положение его начинало становиться не совсем приятным, потому что семейство Юлии Матвеевны, привезшее его, уже уехало домой, а он приостался на несколько минут, чтобы допить свое шампанское. Идти же с бала пешком совершенно было не принято по губернским приличиям. Из этой беды его выручила одна дама, - косая, не первой уже молодости и, как говорила молва, давнишний, - когда Ченцов был еще студентом, - предмет его страсти.
- Валерьян Николаич, поедемте со мной, я вас довезу, - сказала она, услыхав, что дядя отказал ему в том.
Ченцов сначала было сделал гримасу, но, подумав, последовал за косой дамой и, посадив ее в возок, мгновенно захлопнул за ней дверцы, а сам поместился на облучке рядом с кучером.
- Валерьян Николаич, куда вы это сели?.. Сядьте со мной в возок!.. кричала ему дама.
- Не могу, я вас боюсь, - отвечал он.
- Чего вы боитесь?.. Что за глупости вы говорите!..
- Вы меня станете там целовать, - объяснил ей Ченцов прямо, невзирая на присутствие кучера.
Дама обиделась, тем более, что у нее вряд ли не было такого намерения, в котором он ее заподозрил.
Когда они ехали таким образом, Ченцов случайно взглянул в левую сторону и увидал комету. Хвост ее был совершенно красный, как бы кровавый. У Ченцова почему-то замерло сердце, затосковало, и перед ним, как бы в быстро сменяющейся камер-обскуре, вдруг промелькнула его прошлая жизнь со всеми ее безобразиями. На несколько мгновений ему сделалось неловко и почти страшно. Но он, разумеется, не замедлил отогнать от себя это ощущение и у гостиницы Архипова, самой лучшей и самой дорогой в городе, проворно соскочив с облучка и небрежно проговорив косой даме "merci", пошел, молодцевато поматывая головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же время про себя: "Вот дур-то на святой Руси!.. Не орут их, кажется, и не сеют, а они все-таки родятся!"
Иметь такое циническое понятие о женщинах Ченцов, ей-богу, был до некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали и все ему прощали!