Глава I
Прошло четыре дня, а Бегушев не приезжал к Домне Осиповне. Напрасно она, пока было светло, сидела у окна и беспрестанно взглядывала в маленькое зеркальце, приделанное с улицы к косяку и обращенное в ту сторону, откуда Бегушев должен был прийти или приехать, напрасно прислушивалась к малейшему шуму в передней, в ожидании услышать его голос, - надежды ее не исполнялись. Терпения у Домны Осиповны более недостало. Она велела себе привести извозчика и сама поехала к Бегушеву с намерением сделать ему хорошенькую сцену, потому что так поступать, как он поступал, по ее мнению, было не только что жестоко с его стороны, но даже неблагородно!
Подъехав к крыльцу Бегушева, Домна Осиповна судорожно и громко позвонила. Ей неторопливо отворил дверь Прокофий, лицо которого было на этот раз еще мрачнее обыкновенного и какое-то даже исхудалое.
- Александр Иваныч дома? - спросила она.
- Они нездоровы-с очень, - отвечал ей Прокофий протяжно.
- Что ж вы мне не прислали сказать? - проговорила Домна Осиповна.
Прокофий не счел за нужное отвечать ей на это, и тайная мысль ею была такова: "Ну да, как же, до вас было!"
- Он у себя в спальне?.. - продолжала Домна Осиповна.
- У себя-с... Где же им быть? - говорил Прокофий, снимая с нее салоп.
Домна Осиповна прошла в спальню.
Бегушев лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, и был с закрытыми глазами. Жар так и пылал от него на всю комнату.
"Господи, он умирает!" - пришло в голову Домне Осиповне, и она готова была разрыдаться, но удержалась, однако, и села в некотором отдалении от больного.
В спальню вошла тихими шагами Минодора, а вслед за ней в дверях выглянула и физиономия Прокофия.
- Минодорушка, что такое с Александром Иванычем? - отнеслась к ней Домна Осиповна.
- Приехали тогда от вас, всю ночь, должно быть, не почивали, а поутру стали мучиться... метаться... - объяснила ей та.
- Кто же его пользует?
- Никто... Прокофий хотел было сбегать за доктором, - не приказали!
- Но это невозможно! - полувоскликнула Домна Осиповна.
Бегушев при этом открыл глаза.
- Ах, это вы? - проговорил он.
Минодора поспешила выйти из комнаты.
Домна Осиповна подошла к Бегушеву, наклонилась к нему и стала его целовать.
- Друг мой, это я все виновата, что вы больны! - шептала она.
Бегушев чувствовал, как ее горячие слезы падали ему на лицо.
- Чем же вы? - сказал он.
Домне Осиповне показалась, что он едва говорит.
- Друг мой, как вы хотите, но я сейчас же поеду за доктором. Вы будете лечиться, не правда ли?
- Если это вас успокоит, - произнес Бегушев.
- О, да!.. Я очень скоро возвращусь.
С этими словами Домна Осиповна поспешно пошла в переднюю; Прокофий тоже пошел за ней.
- За доктором? - спросил он ее с несвойственным ему любопытством.
- Да, за доктором!.. - отвечала Домна Осиповна, и, выйдя на улицу, она наняла извозчика, сказав ему, чтобы он взял, что хочет, только бы скорее ехал.
Извозчик поскакал благим матом.
Домна Осиповна проехала к своему доктору, Ивану Иванычу Перехватову, которого, к великому горю своему, не застала дома.
- Я этого ожидала... - произнесла она почти в отчаянии; но в этом случае ей помогла ее практическая сообразительность.
- Вероятно, он теперь в Английском клубе? - спросила она лакея, отворившего ей дверь.
- Надо быть, что там! - подтвердил тот.
Домна Осиповна поскакала в Английский клуб.
Старик-швейцар удивился даже, когда в его передней появилась дама.
- Доктор Перехватов, Иван Иваныч, здесь, в клубе? - спросила она его стремительно.
- Здесь-с, здесь!.. - отвечал швейцар.
- Вызовите его, пожалуйста!.. Скажите, что его просит дама... Олухова.
- Олухова? - переспросил ее швейцар, привыкший к более аристократическим фамилиям.
Сам он, разумеется, не пошел, а послал одного из лакеев, и через несколько минут к Домне Осиповне вышел Перехватов, мужчина лет тридцати пяти, очень красивый из себя и, по случайному, конечно, стечению обстоятельств, в красоте его было нечто схожее с красотою Домны Осиповны: тоже что-то мазочное, хотя он вовсе не притирался, как делала это она. Одет доктор был безукоризненным франтом.
- Бога ради, поскорее к одному больному, самому близкому моему другу... - говорила стремительно Домна Осиповна, беря доктора за обе руки и пожимая их.
- К вашим услугам!.. Сию минуту... посажу только кого-нибудь за себя в карты играть! - сказал тот и ушел.
Домна Осиповна, оставшись в передней одна с швейцаром, была, видимо, под влиянием сильного беспокойства. Старик смотрел на нее с участием.
- Что же, это ваш сродственник или супруг заболел? - спросил он.
- Родственник! - отвечала отрывисто Домна Осиповна и, когда доктор возвратился, поспешно прибавила тому: - У меня экипаж есть, вы со мной и поедете.
- Если вам угодно! - согласился доктор.
Затем они сели на извозчика Домны Осиповны, который и поскакал с ними.
- Кто ж это друг ваш? - спросил доктор, не без удовольствия придерживая Домну Осиповну за ее стройный стан, чтобы она как-нибудь не упала от быстрой езды из саней.
- Бегушев, - отвечала она.
- Это известный Бегушев? - переспросил доктор.
- Он! - подтвердила Домна Осиповна.
- О, это очень приятно с ним познакомиться: по слухам, он очень умный человек!
- Умный и превосходный человек! - подхватила Домна Осиповна.
- А каких он лет?
- Около пятидесяти.
- Уже?.. А дамам, говорят, все-таки еще нравится? - заметил доктор: он совершенно догадался, в каких отношениях находилась Домна Осиповна с Бегушевым, и даже припомнил кой-какие городские рассказы об этом.
- Еще бы он не нравился, - произнесла она самодовольным тоном.
В это время они приехали. Домна Осиповна повела доктора прямо в спальню больного.
- Какой старинный барский дом! - говорил он, идя за ней.
Перехватов имел привычку прежде всего окинуть взглядом обстановку каждого своего нового пациента, чтобы судить, с каким субъектом он будет иметь дело. Вообще он был врач не столько ученый и кабинетный, сколько практический, и здесь я считаю нелишним сказать несколько более подробных слов о нем, так как он, подобно другим описываемым мною лицам, представлял собою истинного сына века.
Чтобы составить себе в Москве практику, врачу существует в настоящее время два пути: один, более верный, - это заслужить внимание и любовь кого-либо из университетских богов-врачей, обильно и щедро раздающих практику всем истинно верующим в них; второй же, более рискованный и трудный, - быть самому ловким и не брезговать никакими средствами... Перехватову не удалось заслужить любви никого из богов; значит, самому пришлось пробивать себе дорогу, и он употребил для этого довольно распространенные за последнее двадцатилетие между врачами приемы. Родом из сибиряков, неизвестно как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность... На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано "О работах молодого русского врача Перехватова"; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
В результате всей вышеизложенной деятельности молодого врача он с каждым годом начинал все более и более оперяться и в настоящее время имел уже маленький капиталец!
Когда Перехватов вошел в спальню Бегушева, то сей последний лежал вверх лицом, с совершенно открытыми и даже блистающими глазами, и своей внушительной фигурой произвел довольно сильное впечатление на доктора. Перехватов в первый еще раз видел Бегушева.
- Господин доктор! - сказала ему Домна Осиповна, показывая на Перехватова.
Бегушев слегка и молча мотнул головою, приподняв ее немного с подушки. Перехватов, в свою очередь, тоже не без апломба уселся в кресла и первоначально стал тереть свои красивые руки, чтобы согреть их, а потом взял Бегушева за пульс.
- Жарок у вас довольно сильный! - проговорил он и, придав серьезнейшее выражение лицу своему, принялся тщательно считать удары артерии.
По лицу Бегушева пробежала насмешливая улыбка.
- Но что же вы еще, кроме жару, чувствуете? - заключил Перехватов.
- Злость! - отвечал Бегушев.
Такой ответ несколько озадачил доктора.
- Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! - произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста. - Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?
Бегушев и на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла, что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя, что Бегушев болен не опасно, а скорее только нравственно потрясен.
В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив, не спал почти все ночи и все прислушивался, что делается в спальне больного; на жену свою он беспрестанно кричал: "Ну ты, копытами-то своими завозилась!" и сам все ходил на цыпочках. Жаль ли ему было Бегушева, или он просто испугался за себя, смутно сознавая, что если Бегушев умрет, то кто же его, этакого скота, со столькими детьми, возьмет к себе в услужение. Стоя у дверей, он уха не отнимал и внимательнейшим образом прислушивался к тому, что говорил Бегушеву доктор; но вряд ли, однако, что-нибудь понял из их беседы.
- Вот теперь я совершенно диагностировал вас, - говорил Перехватов, выслушав и постукав у Бегушева во всевозможных местах.
- Какая же мне польза от того, что вы меня диагностировали? - спросил Бегушев.
- Такая, что я могу вас сознательно лечить.
Бегушев слегка усмехнулся.
- Лечить я знаю, что вы можете; но вылечить - другой вопрос!
На это уже доктор усмехнулся.
- Разумеется, - начал он, - в медицине бывает и так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу!
- Чем?
- Пропишу вам курс довольно сильных вод.
Бегушев захохотал.
- Этим меня без всяких постукиваний лет тридцать лечат, - проговорил он.
- Вас лечили, вероятно, врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам делать подобные исследования!
- Наука!.. Нашли какую науку! - повторил насмешливо Бегушев.
Перехватов навострил уши.
- Значит, вы медицину не считаете за науку? - спросил он.
- Я считаю ее искусством, а еще более того - шарлатанством.
Доктора несколько передернуло, но он постарался скрыть это.
- Приговор очень резкий, - проговорил он, продолжая улыбаться.
У Перехватова было не в характере и не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему не ведущими спорами!
- Неужели вы думаете, - продолжал Бегушев все более и более раздражительным тоном, - что медицина на крупицу может увеличить ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении?
- Совершенно справедливо, что мы не можем увеличить этой силы, - начал уже серьезно возражать доктор, - но человек может уменьшить ее, и наша обязанность - предостерегать его от этого и уклонять от него всякого рода вредные влияния.
- Знаю я, как вы уклоняете: к вам приходит чиновничек, получающий рублей пятнадцать в месяц жалованья, и вы ему говорите: "Вам надобно жить в сухих квартирах, употреблять здоровую, питательную пищу!", - а у него едва хватает денег приютиться в конуре какой-нибудь и питаться протухлой колбасой. "Но всего полезнее для вас, - советуете вы, - поезжайте в теплый, благорастворенный климат!"
Доктор при этом расхохотался самым веселым смехом, как бы услыхав величайшую нелепость.
- Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, - проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.
- Вы думаете, что я без кухни и питанья мог бы жить и существовать? спросил тот.
- Питанье питанью рознь; позвольте вас спросить: вы пьете вино?
- Пью, и много!
- А сколько?
- Бутылки по три в день красного вина.
Лицо доктора исполнилось удивления.
- Теперь позвольте мне вам рассчитать, - начал он с знаменательным видом. - В год, значит, вы выпиваете около тысячи бутылок; разделите это число бутылок на ведра, и мы получим семьдесят ведер; это - целое море!
В глазах Бегушева отразилась досада.
- А вы не пьете ничего? - спросил он с своей стороны доктора.
- Ничего почти не пью! - отвечал тот.
- Ну, а мяса вы едите, и по скольку? - продолжал его допрашивать Бегушев.
- Мяса я ем фунта три в день, - отвечал доктор.
- Неправда: больше съедите - фунта четыре, а потому в год вы проглотите около пятидесяти пудов; это почти два быка!
- О, то совсем другое дело! - воскликнул Перехватов.
- Совершенно одно и то же; и как вы не понимаете, что все, что поглощается нами в течение времени, в течение этого же времени и растрачивается! Я убежден, что ваше остроумное исчисление пришло только сию минуту вам в голову, так что вы не успели хорошенько обдумать, как оно неосновательно...
Все эти слова Бегушев произнес почти строго - наставническим тоном.
Перехватов не знал, сердиться ли ему на своего нового пациента или внутренне смеяться над ним, и, сочтя последнее за лучшее, не выразил даже в лице никакого неудовольствия.
- Чрезвычайно вы строги в ваших приговорах, - проговорил он, - и, как видно, сильно не любите докторов.
- Настолько же, как и других людей, хоть убежден, что докторская профессия есть самая лживая из всех человеческих профессий!
- Мысль для меня совершенно новая! - сказал насмешливо доктор.
- Мысль весьма простая, - не унимался Бегушев. - Скажите, сколько раз в день вы солжете умышленно перед вашими больными?
Если бы Перехватов видел Бегушева в другой, более бедной, обстановке, то, может быть, наконец обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя тем, что на слова людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания.
- Очень много, - отвечал он откровенно, - но мы это делаем для блага: ложь часто бывает во спасение!
- Согласен, что во спасение, только все-таки согласитесь, что каждый день лгать скучно!
- Да, скучно! - не оспаривал доктор и поднялся с кресел, чтобы закончить свой визит. - А рецептик вам позвольте прописать! - присовокупил он.
- Против чего? - спросил Бегушев.
- Против желчи!.. Очень ее у вас много накопилось!.. В брюшной полости вашей, должно быть, сильное раздражение!
- У меня там ад!
- Вот видите!.. - проговорил доктор и прописал рецепт. - Угодно вам будет принимать или нет предлагаемое мною средство, это дело вашей воли, а я свой долг исполнил!.. Завтра прикажете вас проведать?
- Пожалуйста!.. - произнес мрачно Бегушев.
Доктор раскланялся с ним и вышел. В следующей комнате к нему обратилась Домна Осиповна.
- У Александра Иваныча, значит, ничего нет серьезного? - спросила она с оттенком некоторою беспокойства.
Доктор пожал плечами.
- И есть, и нет!.. Мизантропия в высшей степени. Вы, я думаю, слышали наш разговор: каждое слово его дышало ядом.
- Но в этом ничего нет опасного?
- Опасного, конечно, нет; но ему самому, вероятно, очень тягостна жизнь.
Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), - вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.
- От этой болезни я надеюсь вылечить его, - сказала она.
- Без сомнения!.. - воскликнул Перехватов. - Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и хандрить!
Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание доктора, который, все еще находясь под влиянием беседы с Бегушевым и как бы не удержавшись, присовокупил:
- Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал таких оригиналов по мысли.
- Оттого, что он умнее этих людей, - заметила Домна Осиповна.
- Конечно, оттого! - подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это.
В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он.
- Барин скоро выздоровеет? - спросил вдруг каким-то диким голосом Прокофий, тоже провожавший доктора.
- Вероятно, скоро! - успокоил его тот.
Физиономия Прокофия просияла.
Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом:
- Что же вы не взяли денег дать доктору?
- Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна.
- Мало это!.. Они нынче очень жадны! - проговорил Бегушев.
- Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать.
Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.
- В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете.
Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт.
- Послать надо это? - спросила она.
- Да! - произнес не совсем охотно Бегушев.
Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.
- Ты не сердишься теперь больше на меня? - говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать. - Ах, как я люблю тебя! шептала она.
Бегушев тоже умилился душой.
- Действительно, - сказал он, - надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.
- Ты не злой, но очень ты умен! - заметила Домна Осиповна.
- Поглупей - лучше бы было?
- Лучше! - отвечала Домна Осиповна. - А доктор, скажи, как тебе понравился?
- Пролаз, должно быть, великий!
- Но собой, не правда ли, как он хорош?
- Красота придворного лакея, - определил Бегушев.
- Ах да, это верно! - подхватила Домна Осиповна.
В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.
Бегушев между тем сделался опять серьезен.
- У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, - проговорил он.
- С удовольствием! - сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.
Бегушев стал диктовать ей:
- Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле. - "О каком это серьезном деле?" подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.
- А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает? - спросила она Бегушева, как бы шутя.
- Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, - объяснил Бегушев.
- О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.
- О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони природу в дверь, она влетит в окно!"
Глава II
Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый - "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, - и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это - определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.
- Что такое с тобой? - было первое его слово.
- Итог подводится - стареюсь!.. - отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. - Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! - начал он.
Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.
Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.
- Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, - возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь.
- Ты гораздо лучше меня! - полувоскликнул Бегушев. - Ты имеешь право не презирать себя, а я нет.
- Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. - тоже почти воскликнул Тюменев. - За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
- Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное... А что же я творил всю жизнь? - Ничего!!.
- Ты мыслил, говорил; слово - такое же дело, как и другое!
- Печатное - да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком ничего!.. Пыль... прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.
- Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!..
- Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!
- Постой, однако! - возразил Тюменев. - В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности!
- Там другое дело! - перебил его с досадой Бегушев. - Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют... Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве - неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы... Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова!
- В Петербурге этого меньше! - заметил Тюменев.
- Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! - подхватил Бегушев.
- Ты думаешь? - спросил не без удовольствия Тюменев.
- Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, - худа ли, хороша ли она, - но довольно уже распространенная и разнообразная, - все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все - Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.
- Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! - повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. - Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, - говорил он далее. - Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом... К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать!
Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения.
Бегушев слушал его мрачно.
- Но мне бы хотелось добраться до причины всего этого, - продолжал Тюменев. - Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею. Растем, растем и все вырасти не можем.
- Причин много... - сказал Бегушев. - Прежде всего - наше бестолковое образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того - всюду и во всем слепое подражание; а главное - сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, - как я, например, - пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.
- Пятьдесят лет - не бог знает какие года; ты теперь можешь начать работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была твоею ошибкой.
- Что ты говоришь: теперь... Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!
Тюменев пожал плечами.
- По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, - начал он. - Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! - и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. - Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум - трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы - ветреники!
- Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?
- Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно, не встретили бы с другими мужчинами!
Бегушев при этом злобно засмеялся.
- Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, - сказал он.
- Это ты вообразил, что она умерла оттого...
- Нет, не я; она мне сама это сказала.
- Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял!
- Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин - что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, - из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род - не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
- Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? - заключил Тюменев.
Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.
- Мучите" и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! отвечал тот.
- Постой!.. Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с мужем? - спросил неосторожно Тюменев.
Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.
- Она сошлась только для виду! - проговорил он. - У мужа ее есть дед богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!
Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых.
- Конечно, было бы нерасчетливо! - подтвердил он.
- Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду надолго! - добавил Бегушев.
- Отлично сделаешь! - одобрил его Тюменев. - А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе...
Послышался звонок.
Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные благоразумные советы... О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще...
Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась, предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.
- Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! - сказала она, дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.
- А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться Александра Ивановича, - отвечал ей тот.
Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.
- Что делать!.. Не в моей то воле... - сказала она неопределенно и потупляя глаза.
- Она одна и спасла меня!.. - подхватил Бегушев, желая снять всякое подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел, смутно сознавая, что он сказал неправду.
- Кушанье готово! - возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать выздоровление барина.
Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:
- Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и навестить тебя!
Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты".
- Пусть его приезжает; кто ему мешает! - отвечал Бегушев.
- Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и Янсутский, - присовокупила Домна Осиповна.
Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил.
- О, madame Мерову и я прошу принять! - воскликнул Тюменев.
- Я знала, что вам это приятно будет!.. - подхватила с ударением Домна Осиповна.
По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.
Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.
- Куда вы? - спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.
- Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! - объяснила она.
- Уезжает? - спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие заметно выразилось на его лице.
- Да!
- И надолго?
- Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они могут к тебе приехать?
- Извести, - проговорил Бегушев.
- Непременно сегодня!.. - подхватил Тюменев.
Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.
- Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, - сказала она ему.
- Почему же одну madame Мерову?
- Потому, что я знаю, почему!..
- Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.
- Любопытство - смертный грех!
- Я готов даже идти на смертный грех ради того, чтобы вы разъяснили ваши намеки!
Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне Осиповне в том, что он очень ей понравился.
- Никогда я вам не разъясню этих намеков! - объяснила Домна Осиповна. Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: - Прощай!
- А сама приедешь ужо? - спросил тот, целуя ее руку.
- Непременно! Ранешенько! - отвечала Домна Осиповна и, кивнув приветливо головой Тюменеву, ушла.
Всю эту сцену она вела весело и не без кокетства, желая несколько поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула, потому что, как только Домна Осиповна уехала, он не удержался и сказал Бегушеву:
- Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того...
- Очень даже не того! - согласился Бегушев.
- Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, - продолжал Тюменев. - Она до сих пор еще en liaison [в связи (фр.).] с Янсутским?
- Кажется!
- Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила ему верность!
- Не ведаю того: духовником ее не был!
Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.
- Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? - спросил его Бегушев.
- Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых обедов всегда едва дышишь!..
- Ступай, тебе все там готово!
- Знаю! - проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату.
Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к тому никаких данных!
Глава III
Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.
- Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, - говорил Бегушев. - Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное... Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно... Остальные все деньги Домне Осиповне...
- Велика сумма? - спросил Тюменев.
- Тысяч около ста.
Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала эти слова его, и как бы оценила их.
- Дом этот, - продолжал Бегушев, - который ты всегда любил, я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.
- Зачем он мне, милый мой! - возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший при последних словах приятеля.
- Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое служебное положение, но и Суворов жил в деревне.
- Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому вместе с родовым и должен идти... - продолжал возражать Тюменев.
- Испроси высочайшее повеление... Я просьбу готов написать об этом государю! - стоял на своем Бегушев.
Тюменев пожал плечами.
- Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную, - проговорил он.
О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною часть своего состояния Тюменев не догадывался.
- Ничего я не вообразил, - сказал тот с досадой, - а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях.
- Это изволь, - я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое желание завещать его мне, - произнес Тюменев с кислой гримасой.
Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже наград денежных никогда от правительства не брал.
- Ни за что не отменю, ни за что! - отрезал Бегушев.
Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.
- Проводила мужа? - спросил ее Бегушев.
- Проводила!
- Плакала?
- Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. - отнеслась Домна Осиповна к Тюменеву.
- Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. - произнес он с улыбкой.
- Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!
Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.
Домна Осиповна первая это заметила.
- Что вы такой грустный сегодня? - обратилась она к нему.
- Решительно ничего. На практике устал! - поспешил он ей ответить и потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: - Москва - это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара... Вот и лечи этих биржевиков!..
- Какая же паника и отчего? - спросила Домна Осиповна.
- Говорят... конечно, всего вероятнее, что это враки... что какой-то Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк "Бескорыстная деятельность", который ему кредитовал.
Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться лечить к Хмурину.
- Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом слухи, - подтвердил Тюменев.
- Не думаю, чтоб это была правда! - настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были скоплены восемь тысяч и положены в банк "Бескорыстная деятельность".
- Я всегда очень рад этого рода крахам, - произнес Бегушев, - потому что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько дураков корыстолюбивых.
- Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? спросил доктор.
- Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для большого процента.
- Но что же тогда прикажете с деньгами делать? - воскликнул доктор.
- Устраивайте на них сами что-нибудь.
- А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо предпринимать?
- Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.
- Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр Иванович, - подхватила Домна Осиповна, - но скажите: акции Хмурина, вероятно, упадут? - обратилась она к доктору.
- Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, - отвечал доктор с горькой усмешкой.
Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.
"Какая же я умница, что продала эти акции!" - подумала она про себя.
- На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог обанкрутиться!.. - говорил доктор.
- Очень понятно это!.. - вмешался опять в разговор Тюменев. - Он брал предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить - берется за другое, чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться когда-нибудь!
- Но по общей молве Хмурин, - извините вы меня, - никогда не был таким, - возразил довольно резко доктор.
Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их, назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.
- Напротив, он никогда иным не был, - продолжал Тюменев. - Мне самому весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и назойливые его ходатайства.
Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился уважения к Тюменеву.
В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.
- Я непременно хотела быть у вас, - заговорила она своим детским голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку Бегушева. - Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", - и поехала одна.
- Благодарю вас за участие, - говорил ей Бегушев.
Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.
- Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? - проговорил тот, протягивая ей с заметною радостью руку.
- Никак! - отвечала она, пожимая его руку.
С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила:
- А что, мы сегодня в карты будем играть?
С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.
- А вы будете тоже играть? - прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.
- Я не играю! - ответил тот.
- В таком случае и мы не будем играть! - проговорила Домна Осиповна, взглянув на Бегушева.
- Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! - упрашивал Тюменев. - Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? - отнесся он к Меровой.
- Да, я не играю! - ответила та.
- В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant [кавалером (фр.).].
- Будьте!
- Вы позволите мне вашу руку?
Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка дрожала, - все это начало ее немножко удивлять.
- Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? - продолжал он.
- Нет.
- Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.
- Хорошо! - согласилась Мерова.
Они пошли в зало.
- Тюменев, я вас понимаю!.. - крикнула им вслед Домна Осиповна, усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.
Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.
- В чем Домна Осиповна понимает вас? - спросила его Мерова.
- О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом случае! - произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.
В это время они проходили уже гостиную.
- Посмотрите: это настоящий Калям! - говорил Тюменев, показывая на одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое настроение.
- Калям? - повторила равнодушно Мерова.
- Да!.. - протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.
Мерова поспешила освободить от него свою руку.
- А эта женская головка, - продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на другую картину, - сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив тот, кто имел право целовать эту головку.
- А может быть, ее никто и не целовал! - возразила Мерова.
- Нет! Непременно целовал! - воскликнул Тюменев. - Я неисправимый поклонник женской красоты, - присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело из его груди.
- Вы? - переспросила его Мерова.
- Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О! Он был бы счастлив бесконечно.
Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было - служба!
- Не полагаю, чтобы был счастлив! - возразила Мерова.
В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.
- Знаете что, - начал Тюменев, окончательно развернувшийся, - в молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта женщина, - продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их на Мерову, - как две капли воды походила на вас.
- На меня?.. Но что же из этого? - спросила она.
- То, что вы поэтому - мой идеал! - больше как бы прошептал Тюменев.
- Вот как!.. Это очень лестно! - проговорила Мерова негромко.
- Лестно, но и только? - спросил Тюменев.
- Чего же вам еще? - отвечала Мерова.
- Маленького участия, маленького сожаления! - говорил Тюменев нежным голосом.
Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.
- Фи!.. Сожаления!.. - произнесла она с маленькой гримасой.
- В таком случае дайте мне чувство ваше, - шептал Тюменев.
- Если оно будет! - отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.
Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.
Мерова прислушалась, кто именно приехал.
- Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, - проговорила она и, проворно встав с дивана, пошла к играющим в карты.
Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего кокетства с кем бы то ни было.
Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.
Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.
Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который позеленел даже.
- Извините, Александр Иванович, - начал он, - я несколько опоздал, дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и за ней заехал!
На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами отыскивать свою шляпку.
Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем, что он покормил его обедом.
Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил его:
- Правда, что Хмурин обанкрутился?
- Совершенная правда!.. - отвечал Янсутский. - Мы сейчас от него.
- Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? расспрашивал доктор.
- Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. бранился Янсутский. - По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог и взял!.." А у вас его акции еще на руках? - спросил он Домну Осиповну.
- Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там продал! - мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет своему выигрышу, так как пулька кончилась.
- Счастливица! - произнес Янсутский.
- А вас Хмурин зацепил немножко? - спросил Бегушев.
- Не немножко!.. Напротив, очень множко... Россия - это такая подлая страна, что... - Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: Если вы хотите, так поедемте!
- Да, я поеду! - отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в руках.
Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.
- Вам лучше в Петербург ехать... Там главные операции Хмурина... Очень может быть, что он фальшивый банкрот! - посоветовал Тюменев Янсутскому.
- Это даже наверное можно сказать! - подхватил тот с окончательно искаженным лицом. - Я на днях же переезжаю совсем туда!
- А вы? - обратился Тюменев к Меровой.
- Не знаю! - отвечала она.
- Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух квартирах, - объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал вместе с Меровой.
Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем когда-либо недоволен.
- Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят всё по десяти рублей! - проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая бумажку в карман.
Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.
- Его крах вас тоже, кажется, поразил? - спросил Тюменев графа Хвостикова.
- Очень!.. Я с ним большие дела имел! - отвечал тот, хотя в сущности он никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят - сто.
Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего, невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.
По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною.
Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.
Глава IV
Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город. Проезжая мимо Иверской, Бегушев сказал Домне Осиповне:
- Заедемте помолиться!
- Что за пустяки? - возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев - совершеннейший богоотступник.
Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.
- А разве ты желал этого?
- Желал.
- Для чего?
- Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух пропитан святыней и благочестием.
Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.
- А в церковь вы иногда ходите? - выведывал он ее.
Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.
- Конечно, хожу! - отвечала она.
- Почему же вы церковь предпочитаете часовне?
- Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают...
Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета, признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и нравственном семействе.
- А когда умирать придется, тут как? - вздумал он попугать Домну Осиповну.
- Умру, как и другие умирают, - отвечала она, даже рассмеявшись.
- А страх, что будет там, "в безвестной стороне, откуда нет возврата, нет пришлецов"?.. - прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета".
- Я никогда не думаю, что будет там, - объяснила с своей стороны Домна Осиповна, - скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
"Идеал не высоконький!" - сказал сам себе Бегушев и в то же время решил в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что она, по теории Бенеке, могла идти только до той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией было, - для нее ничего не существовало.
Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву довольно странную новость.
- Ты слышал, - начала она, едва успев усесться, - Янсутский бросил Мерову.
Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.
- Откуда ты это знаешь? - спросил он.
- Граф Хвостиков приезжал ко мне... Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки... Кормил ее бог знает какой дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах...
- Поделом! Не торгуй собой!.. - заметил Бегушев.
- Она не торговала собой... Янсутского Лиза любила, - это я наверное знаю!.. - возразила Домна Осиповна.
Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина могла любить Янсутского.
- Но тут интереснее всего то, - продолжала Домна Осиповна, - граф Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует Тюменев.
Бегушев встрепенулся.
- Как Тюменев? - воскликнул он. - С какой стати ему покровительствовать ей и в каком отношении?
- Деньгами, конечно, ей помогает!
- Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать постороннюю ему женщину!
- Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно влюблен в нее - с первой же встречи на обеде у Янсутского.
- Что вы такое говорите! Тюменев влюблен...
- По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной, объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.
Бегушев был окончательно сбит с толку.
- Что ж, и она ответила на его чувство? - спросил он.
- О, тогда, конечно, нет! Но теперь - вероятно! Разумеется, не в смысле любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила его исканиям потому, что...
- Но неужели же она такая ветреная и пустая? - перебил Домну Осиповну Бегушев.
- Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы, очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я предполагаю!..
- А как вы предполагаете, что это устроится? - спросил Бегушев; в его голосе слышалась ирония.
- А так, - отвечала Домна Осиповна. - Тюменев, конечно, не такой эгоист и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится; ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка!
Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне - начиная с того, что приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя, что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило Бегушева. "Как эта городская, столичная жизнь, - подумал он с досадой, понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то практическими набойками!.."
Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева. Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы жизнь не отгадал.
Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу. Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал.
При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось, что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч... Может быть, - утешала она себя, - он ждет дня ее рождения, который должен был наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она знала это наперед, подарить ей дачу - сейчас подарит, но при этом, пожалуй, ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все еще хотела высоко стоять в его глазах.
Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным.
- Научи меня, что мне делать с этой госпожой... ("госпожой этой" Домна Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем доме...
- Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, - заметил мрачно Бегушев.
- Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь она... я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин... она каждый вечер задает у себя оргии... Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.
Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом была ему противнее всего.
- Но вам какое до всего этого дело? - возразил он с тоскою в голосе.
- То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра... Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! воскликнула Домна Осиповна.
- Какого человека профанирует и чем? - проговорил Бегушев, которого слово "профанирует", по обыкновению, ударило, как плетью по уху.
- Мужа моего изменой своей ему! - отвечала с резкостью Домна Осиповна.
Бегушев еще более обозлился.
- Откровенно говоря, - начал он с расстановкой, - я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!
Все подчеркнутые слова Бегушев подчеркивал тоном своего голоса.
- Я забочусь потому, что муж мне - я уж вам это говорила - дал все: положение в свете и возможность существовать, а другие - ничего!
Бегушев понял ее намек; гневу его пределов не было - до того слова Домны Осиповны показались ему несправедливыми и оскорбительными.
- Другим нечего было и делать, когда вы все получили от мужа! произнес он, сдерживая себя сколько только мог. - И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
- Нисколько!.. Нисколько!.. - воскликнула Домна Осиповна совершенно искренно.
- Нет, вы любите его! - повторил Бегушев. - Не помню, какой-то французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!
- Эта вторая любовь тоже отнеслась ко мне так себе!
- А какие факты на это? - спросил Бегушев.
- О, их много! - произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у ней всего один был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи; но как это было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. - Пощади меня, Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! - произнесла она умоляющим голосом. - Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня, потому что это очень выгодно для нее будет!
Последними словами Домна Осиповна сильно подействовала на Бегушева. Подозрительность его немедленно подшепнула ему, что это весьма возможно и что подобные негодяйки из-за денег способны на все решительно!
- Тогда прогоните ее сейчас же, сию секунду! - начал он настойчиво. Или, лучше всего, переезжайте ко мне, и мы уедем совсем за границу! Я могу, без всяких ваших средств, жить с вами совершенно обеспеченно!
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: "Уедем за границу!" Она уехать бы, конечно, желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
- Я много раз тебе говорила, что пока я не могу кинуть мужа без надзора; ты должен понимать, что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как знает; я весь свой нравственный долг исполню тогда в отношении его!
- "Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!" продекламировал насмешливо Бегушев.
- Я буду такой же нежной матерью и в отношении вас, если только обстоятельства потребуют того! Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало думала о себе, - такой уж глупый нрав мой!..
Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень язвить ее... У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в шутку Бегушева.
- Я только теперь не знаю, - продолжала она, как бы опять спрашивая его совета, - писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши... (Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа, чтобы доставить тем удовольствие Бегушеву.)
- Ни слова!.. Ни звука!.. - воскликнул тот. - Это их дело: свои люди разберутся. Но сама переезжай ко мне, если боишься, что она отравит тебя!
- О, отравы ее я нисколько не боюсь! - произнесла Домна Осиповна (она в самом деле нисколько этого не боялась, а сказала затем только, чтобы напугать Бегушева, и напугала, как мы видели). - Но я не могу оставить дома, потому что она наверное его обокрадет! (Последнего обстоятельства Домна Осиповна действительно боялась.)
По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке за границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она покончит все дела мужа! Как ему ничтожно показалось бытие человека! "О, хоть бы умереть поскорей!" - сказал он и прослезился.
В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков; любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!
От мужа Домна Осиповна наверное ожидала получить бранчивый ответ и нисколько этого не боялась, так как считала для себя священным долгом говорить ему во всех случаях жизни правду. Присланный ответ, однако, оказался нежным: "Бесценный друг мой Додоша, - писал Олухов, - несказанно благодарю тебя за уведомление о поведении моей прелестной Глашки; я заранее это предчувствовал: она при мне еще пила и прочее другое. Церемониться с ней нечего, потрудись ее немедленно вытурить с квартиры; пусть существует как ей угодно!" И в конце письма он прибавлял, что дед не сегодня так завтра издохнет.
Прочитав все это, Домна Осиповна подумала: приказать так сделать, конечно, легко, но исполнить это приказание - дело иное!.. Надобно было посоветоваться с настоящим умным человеком. Бегушева она на подобного рода дела считала совершенно непригодным; лучше бы всех, конечно, был Янсутский, но того в Москве не было, оставался поэтому один Грохов; но тут Домна Осиповна невольно вспомнила, до какой степени этот человек был жаден на деньги. Рассудив, впрочем, она решилась заранее назначить ему цену, выше которой он потом не будет сметь требовать; с этою целью она в тот же день послала ему записку, написанную несколько свысока: "Я вам заплачу две тысячи рублей, если вы поможете мне по двум моим делам, которые я объясню вам при личном свидании. Приезжайте ко мне завтра, как можно пораньше, часов в десять!"
В назначенный срок Грохов явился. Домна Осиповна немедленно приняла его, сохраняя важный вид, дабы выбить из корыстолюбивой головы адвоката всякую мысль о том, что он ей очень необходим.
- Муж мой, - начала она небрежным тоном, - дал мне странное поручение! Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме... дурит бог знает как... Михаилу Сергеичу написали об этом... (На последних словах Грохов на мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить ее из моей квартиры; я очень рада этому, но каким способом - недоумеваю: чрез квартального, что ли?
Грохов некоторое время подумал.
- Как она у вас живет: по найму, по контракту?.. - спросил он.
- Никакого нет ни найма, ни контракта, - отвечала Домна Осиповна.
Грохов еще немного подумал.
- В таком случае не сочтете ли вы более удобным, чтобы я сходил и переговорил с ней предварительно? - произнес он своим деловым тоном.
- Пожалуй! - согласилась Домна Осиповна.
- Это лучше будет!.. Я схожу к ней и переговорю, - сказал Грохов и поднялся было.
- О, нет, нет, это еще не все!.. Я, как писала вам, пригласила вас по двум делам, за которые и заплачу вам с удовольствием две тысячи рублей, если только вы устроите их в мою пользу, - а если нет, так ничего!.. Дед умирает и оставляет мужу все наследство, то как же мне от мужа получить пятьсот тысяч?
- О, вы получите с Михаила Сергеевича даже больше! Вы видите, как все идет в вашу пользу... - сказал Грохов: он понимал хорошо людей!
- Но вы все-таки будете требовать с меня только две тысячи?
- Только-с!.. Какие вы нынче мнительные стали!
- Будешь мнительна - по пословице: кто обжегся на молоке, станет дуть и на воду, - кольнула его Домна Осиповна; но Грохов, как будто бы совершенно не поняв ее, раскланялся и ушел.
Через весьма короткое время Домна Осиповна получила от него визитную карточку с надписью: "Все устроено благополучно!" А к вечеру она увидела подъехавшую фуру Шиперки для перевозки мебели из квартиры Глаши. Когда Домна Осиповна спросила дворника, куда эта госпожа переезжает, тот отвечал ей, что в Грузины, в дом господина Грохова, незадолго перед тем им купленный. Глашу он, по обыкновенной своей методе, пугнул, сказав ей, чтобы она немедленно съезжала с квартиры Олуховой, тогда он обещался помирить ее с Михайлом Сергеичем, от которого Глаша тоже получила письмо понятного содержания; но когда она не послушается его, - объяснял ей Грохов, - так он плюнет на нее, и ее выгонят через мирового!
Глава V
В подтверждение петербургских слухов касательно Меровой и Тюменева, Бегушев получил от сего последнего письмо такого пылкого содержания, что развел от удивления руками.
"Любезный друг, - писал Тюменев своим красивым, но заметно взволнованным почерком, - не могу удержаться, чтобы не передать тебе о моем счастии: я полюбил одну женщину и ею любим. Предчувствую заранее, что ты, по своей беспощадной откровенности, скажешь мне, что это ложь, старческая сентиментальность, но ошибаешься!.. Прежде, действительно, я покупал женскую любовь, но теперь мне ее дали за то, что я сам люблю! Кто эта особа, ты, вероятно, догадываешься: это прелестная madame Мерова, которая для меня бросила Янсутского".
На этом месте Бегушев от досады приостановился читать письмо.
- Мерова для него бросила Янсутского?.. Полно, не Янсутский ли бросил ее?.. - воскликнул он и хотел с этой мысли начать ответ приятелю, но передумал: "Пускай его обманывается, разве я не так же обманывался, да обманываюсь еще и до сих пор", - сказал он сам себе и решился лучше ничего не писать Тюменеву.
Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки, то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
- Я вам говорила это! - сказала она.
- А что же, мечты моего друга о том, что ему подарили чувство, справедливы? - начал ее выведывать Бегушев.
Домна Осиповна отрицательно покачала головой.
- Не думаю! - проговорила она. - По крайней мере Лиза, рассказывая мне об объяснении в любви Тюменева, смеялась над ним.
- Однако он лгуном никогда не был и если пишет, что ему дали любовь, так его, конечно, уверяли в этом.
- Будешь уверять во всем, как нужда заставит, - сказала невеселым голосом Домна Осиповна. - Мы, женщины, такие несчастные существа, что нам ничего не позволяют делать, и, если мы хлопочем немножко сами о себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся!
Бегушев понял, что в этих словах и ему поставлена была шпилька, но прямо на нее он ничего не возразил, видя, что Домна Осиповна и без того была чем-то расстроена, и только, улыбаясь, заметил ей, что она сама очень еще недавно говорила, что ей понятно, почему мужчины не уважают женщин.
- Да, дрянных женщин!.. Но не все же они такие!.. - возразила она и затем, без всякой паузы, объявила, что муж ее вернулся из Сибири.
Лицо Бегушева мгновенно омрачилось.
- Когда? - спросил он глухим голосом.
- Третьего дня! - отвечала Домна Осиповна.
- Что же, дед простил его? - продолжал Бегушев.
- Дед умер!
- И господин Олухов поэтому сделался наследником пяти миллионов?
- Не знаю, собственно пяти ли миллионов, но состояние огромное, хоть и в делах все.
- По которым хлопотать вам придется?
- Конечно, и мне будут хлопоты.
Далее Бегушев не расспрашивал и перенес разговор на другое.
- А с своей привязанностью господин Олухов помирился?
- Нет, кажется!
- И она не живет больше в вашем доме?
- Давно!.. Я тогда же через полицию почти просила ее удалиться!..
И об этом Бегушев не стал более расспрашивать.
Вскоре раздался звонок.
- Это муж ваш, конечно? - проговорил Бегушев и взглянул мельком на свою шляпу, как бы затем, чтобы взять ее и убраться восвояси.
- Не думаю!.. Скорей, это доктор; муж уехал к нашему адвокату и не скоро вернется, - отвечала Домна Осиповна.
Приехал в самом деле доктор Перехватов. От потери восьми тысяч в банке "Бескорыстная деятельность" он несколько утратил свежесть своего превосходного румянца.
Войдя в кабинет, Перехватов первоначально поклонился почтительно Бегушеву, а потом отнесся к самой хозяйке.
- Как сегодня ваше здоровье? - говорил он, беря ее за руку и, по обыкновению, щупая пульс. - Сегодня поспокойнее!.. Гораздо поспокойнее!..
- Разве вы были больны? - спросил Бегушев Домну Осиповну.
- Так, не особенно, - отвечала та.
- Какое не особенно, - обличил ее доктор, - я десять лет практикую, а таких истерик не встречал!
- Они у меня часто бывают, - объяснила Домна Осиповна.
- Не верю... - возразил доктор, - если бы они у вас в такой степени часто повторялись, вы давно бы с ума сошли!
- Фантазия какая! С ума сошла! - произнесла Домна Осиповна.
Бегушев внимательно прислушивался к этому разговору. Ему странным казалось, что Домна Осиповна не прислала ему сказать, что она больна. "И отчего с ней могла случиться такая сильная истерика?.. Уж не произошло ли у ней что-нибудь неприятное с мужем?" - пришло ему в голову.
- Когда же вы именно захворали? - спросил он ее.
- Вчера только! - отвечала Домна Осиповна и постаралась весело улыбнуться.
Бегушев не ошибался в своем предположении: у Домны Осиповны действительно была неприятность с мужем! Дело в том, что Олухову его Глаша своей выпивкой, от которой она и дурнела с каждым днем, все более и более делалась противна, а вместе с тем, видя, что Домна Осиповна к нему добра, ласкова, и при этом узнав от людей, что она находится с Бегушевым вовсе не в идеальных отношениях, он начал завидовать тому и мало-помалу снова влюбляться в свою жену. Домна Осиповна, еще до поездки его в Сибирь, видела, что он все как-то ласкался к ней, целовал без всякого повода ее руки; тогда это не смущало ее; она даже была отчасти довольна такого рода его вниманием, рассчитывая через то сохранить на него более сильное влияние.
Возвратясь же из Сибири и сделавшись обладателем пяти миллионов, Олухов, несмотря на ничтожность своего характера, уверовал, однако, в одно: что когда у него денег много, так он может командовать людьми как хочет! Первоначальное и главное его намерение было заставить Домну Осиповну бросить Бегушева, которого Олухов начал считать единственным разрушителем его семейного счастья.
В первый день приезда мужа Домна Осиповна успела только заметить, что он был сверх обыкновения важен и гораздо солиднее, чем прежде, держал себя, чему она и порадовалась; но на другой день Олухов приехал домой к обеду после завтрака в "Славянском Базаре" и был сильно выпивши. Усевшись с прежнею важностью за стол, он прямо объявил Домне Осиповне, что желает с ней жить, как муж с женой.
- Будет уж, - присовокупил Олухов, - довольно подурачились и вы и я.
Слова эти, точно стрелы, пропитанные ядом, пронзили все существо Домны Осиповны. Олухов ей был противен до омерзения.
- Нет, это невозможно... - произнесла она тихо, и перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и через суд, если бы он не стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо было, - так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.
Озадаченный ответом жены, Олухов, в свою очередь, побледнел: самодур-дед в нем отчасти жил еще!
- В таком случае я увезу вас с собою в Сибирь: нам там надобно быть у наших дел!.. - проговорил он с дрожащими губами.
- Я не поеду с вами! - возразила ему твердо Домна Осиповна. - У меня есть от вас бумага, по которой я могу жить, где хочу.
- Я бумагу эту уничтожу! - воскликнул Олухов и ударил кулаком по столу.
- А когда вы так, - начала Домна Осиповна (она с своими раздувшимися ноздрями и горящими глазами была в гневе пострашней мужа), - то убирайтесь совсем от меня!.. Дом мой!.. Заплатите мне пятьсот тысяч и ни ногой ко мне!
- Пятисот копеек вы от меня не получите!.. - кричал Олухов и, встав из-за стола, ушел к себе вниз.
После этого разговора с Домной Осиповной и сделался припадок истерики.
Олухов между тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером, как только с ней кончилась истерика и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала:
- Оставь меня совершенно на свободе и слушайся только, что я тебе буду советовать.
Олухов на все согласился и уехал в "Эрмитаж", чтобы хоть там рассеяться после сибирской скуки.
Покорность мужа не очень успокоила Домну Осиповну. Она знала, какие экспромты от него бывают, по прежней своей жизни с ним. Что касается Бегушева, так она и подумать об нем боялась, зная наперед, что с ним бороться ей гораздо будет труднее, чем с мужем... Словом, она находила себя очень похожей на слабый челн, на который со всех сторон напирают волны и которому единственное спасение - скользить как-нибудь посреди этого и не падать духом.
- Муж мне сказывал, - продолжала она занимать своих гостей и обращаясь более к доктору, - что в деле Хмурина открылись уголовные преступления и что будто бы он арестован!
- Об этом в газетах есть!.. - сказал Перехватов. - Хоть бы что-нибудь с этими господами делали!.. - продолжал он с несвойственным ему озлоблением. Нельзя же им позволять грабить людей, честно добывающих себе копейку и сберегших ее.
В это время вдруг вошел Олухов, а за ним и Грохов.
- Это откуда ты и отчего не звонил?.. - спросила не совсем дружелюбно мужа Домна Осиповна.
- Мы прямо снизу, с моей половины, по черной лестнице прошли, - отвечал ей Олухов тоже довольно сурово и поместился на самое отдаленное кресло. С Бегушевым он почти не поклонился!
- Как это приятно ходить по грязным черным лестницам!.. - сказала Домна Осиповна.
Ей очень не понравилось такое нечаянное появление мужа, которое потом он и повторять, пожалуй, будет!
Грохова она представила Бегушеву и доктору, назвав его: "Адвокат Грохов".
- Он хлопочет и по вашим делам? - спросил ее доктор тихо.
- Да!
Доктор сделал знаменательную мину и неодобрительно качнул головой.
Грохов неуклюже раскланялся. Бегушеву и доктору.
Домна Осиповна пригласила его садиться.
Грохов сел. Выражение лица его и вообще вся посадка его были исполнены самодовольства. Домна Осиповна очень хорошо понимала причину этого самодовольства и заранее предчувствовала, что за дело, которое думала она предложить ему, он страшную цену заломит; но она дала себе слово не очень ему поддаваться.
Начавшийся затем разговор опять перешел на Хмурина.
- Не известно ли вам, как человеку, ближе нас стоящему к судебному ведомству, за что арестован Хмурин? - спросил доктор Грохова.
На лице того появилась насмешливая улыбка.
- Арестовал его еще пока только прокурорский надзор! - проговорил он.
- Но прокурорский надзор, конечно, сделал это на основании каких-нибудь фактов!.. Факты эти вы знаете?
- Знаю! - отвечал, ядовито усмехаясь, Грохов.
- Какие же они? - допрашивал доктор.
- А такие, - продолжал Грохов, - что будто бы найдены в банковском портфеле господина Хмурина векселя с фальшивыми подписями от людей уже умерших, и фальшивыми, заметьте, по мнению только экспертизы, а какова наша экспертиза, это знает все русское общество!.. Далее, прокурорский надзор рассказывает, что существуют подложные накладные от фирмы господина Хмурина, подложные счеты для залога товаров... Спрашивается: стоило ли такому богачу, как Селивестр Кузьмич, заниматься подобным вздором!.. Вот-с вам факты прокурорского надзора!..
На прокурорский надзор Грохов главным образом был сердит за то, что сам его очень побаивался - по случаю своей собственной деятельности.
- Но какой же богач ваш Селивестр Кузьмич, когда он банкротом сделался! - воскликнул доктор. - Разорил целый банк, а с ним и тысячи людей!
- Банкротом он сделался последнее время, и то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец... Это невероятно даже... прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет господина Хмурина, - как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в убийстве одного из своих кредиторов, с которым он случайно пообедал в трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его?
- Эта история была вовсе не так! - продолжал горячиться доктор. Вовсе!.. Я ее слышал подробно: господин Хмурин несколько времени и весьма усердно упрашивал этого кредитора своего отобедать с ним, говоря, что тут он и получит от него расчет... взял для этого обеда самый отдаленный номер... В номере этом некоторые из публики слышали крик и, когда спрашивали половых: "Что такое там?", им отвечали, что купцы одни разгулялись; а после этого кредитор этот, не выходя из трактира, умер, и при нем ни векселя, ни денег не найдено!
На такой рассказ Грохов громко расхохотался.
- Роман-с!.. Роман! - сказал он. - И как это правдоподобно: убить или отравить, что ли там, человека средь белого дня... в трактире... при стечении публики.
- Мне самой это кажется невероятным! - поддержала Грохова и Домна Осиповна. - Впрочем, что мы всё говорим о чужих делах; пора нам о своем деле потолковать, - прибавила она, взглянув на Бегушева, который все время сидел, потупя голову.
- Именно-с, лучше о своих делах нам толковать! - согласился с ней Грохов.
Доктор при этом встал.
- До свиданья! - сказал он, протягивая ей руку.
- До свиданья! - проговорила Домна Осиповна, всовывая ему в руку пятирублевку.
Она очень рада была, что доктор уезжает, рассчитывая, что совещание ее с Гроховым и мужем недолго продолжится, что те тоже уедут скоро, и она останется с Бегушевым вдвоем.
- Извините, Александр Иванович, я через минуту вернусь к вам, отнеслась Домна Осиповна к тому.
Бегушев ни слова ей не ответил и, когда Домна Осиповна, Олухов и Грохов ушли, он стал с понуренной головой и мрачным выражением в лице прислушиваться к довольно оживленному разговору, начавшемуся между ними в соседней комнате.
Грохов говорил:
- Прежде всего-с надобно, чтобы духовная была утверждена, а потом ходатайствовать о вводе во владение!
- Но кто же это сделает?.. Кто?.. - настойчиво спрашивала Домна Осиповна.
- Я-с, если это вам угодно!.. - отвечал Грохов.
- А что же это будет стоить со всеми казенными расходами и с платой вам? - любопытствовала Домна Осиповна.
- Стоить будет порядочно, но, слава богу, найдется потом из чего заплатить!.. - объяснял Грохов.
- Да, но эта неопределенность хуже всего!.. - произнесла Домна Осиповна. - И потом как же и от кого я получу следующие мне собственно пятьсот тысяч?
- В таком случае, - возразил ей Грохов, - возьмите вы доверенность от Михаила Сергеевича и хлопочите сами, тогда не будет для вас никакой неопределенности.
Домна Осиповна видела, что он обиделся, и сочла за лучшее несколько уступить ему.
- Сама хлопотать я не могу, вы это знаете... Хлопотать вы будете, и только возьмите за это к тем двум тысячам, которые я вам должна, еще три, и выйдет пять! - проговорила она.
- А дорога в Сибирь ваша? - спросил Грохов.
- Нет уж, все ваше! - отвечала Домна Осиповна.
- Как это можно: дорога должна быть наша! - произнес еще первое слово Олухов, припомнивший, сколько он сам просадил денег по дороге в Сибирь и оттуда и напиваясь на каждой станции шампанским.
- Вот поди ты и разговаривай с барынями! - сказал, усмехнувшись и мотнув ему головой, Грохов.
- Что ж с барынями?.. Адвокатов нынче много, не первое время... заметила Домна Осиповна.
- Но много ли добросовестных?.. - спросил Грохов.
- Есть и добросовестные! Извольте: дорога наша... - раскошелилась, наконец, Домна Осиповна.
- Слушаю-с! - произнес не без удовольствия в голосе Грохов.
- Итак, по рукам, значит? - сказала Домна Осиповна.
- Да-с, по рукам!.. - подхватил Грохов, и они в самом деле ударили рука в руку.
После этого Грохов и Олухов стали собираться уезжать... Последнему смертельно хотелось в "Эрмитаж", чтобы там так же рассеяться, как и вчера; но только у него в кармане денег не было ни копейки.
- Дай мне, пожалуйста, рублей двести! - шепнул он жене.
Та с удовольствием подала ему из своего портмоне просимую им сумму и при этом тоже очень тихо сказала ему:
- Вы, пожалуйста, когда возвратитесь, то проходите к себе вниз, я знаю, какие вы явитесь!
- Понимаю я это! - отвечал тот и не замедлил уехать вместе с Гроховым.
Бегушев из всего предыдущего разговора, конечно, слышал только половину, но и того было очень достаточно!
Домна Осиповна возвратилась к нему с лицом добрым, любящим и, по-видимому, совершенно покойным. По ее мнению, что ей было скрывать перед ним?.. То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что в отношении его она была совершенно чиста, в этом он не должен был бы сомневаться!
Бегушев, когда она уселась около него, все еще не поднимал головы. Домна Осиповна сама уже взяла и поцеловала его руку, тогда только он взмахнул на нее глазами.
- Ну вот, наконец начинает все понемногу устраиваться, - сказала она. Через какие-нибудь полгода я уеду с вами надолго... надолго...
- Никогда ты не уедешь со мной надолго!.. - проговорил Бегушев. Полгода еще ждать! - воскликнул он. - Но как же я эти полгода буду существовать посреди того общества, в которое вы меня поставили?
- В какое я тебя общество поставила? - спросила с удивлением Домна Осиповна.
- А в такое, какое сегодня у вас было!
- Ах, боже мой, ты можешь совсем не видать этого общества; я к тебе буду ездить, а ты ко мне и не заглядывай.
У Бегушева на языке вертелось сказать ей: "А сама ты разве не такая, как окружающее тебя общество?"
- Но как же ты хочешь, чтобы мы устроили жизнь нашу? - спросила его Домна Осиповна.
- Не знаю как!.. - отвечал Бегушев. - Я захочу устроить так, а твои дела потребуют другого!
Домне Осиповне показалось, что Бегушев отбояривается от нее и что она ему надоела; но, взглянув на мученическое выражение лица его, она убедилась, что он любит ее, и глубоко любит!
- Ты сегодня не в духе, и я не в духе; не будем больше об этом говорить; дай, я тебя поцелую!..
И она начала его целовать, но Бегушев сидел, как истукан, и потом, вдруг поднявшись, сказал:
- Прощай!
Домна Осиповна начала было умолять его, чтобы он посидел, но Бегушев, отрицательно мотнув головой, поцеловал ее, и она заметила при этом, что глаза его были полны слез.
Домна Осиповна хотела было проводить его, по обыкновению, до передней, но Бегушев не позволил ей того.
- Не провожайте меня!.. Для чего это? - проговорил он досадливым голосом и быстро ушел.
Домна Осиповна опустилась тогда на свое кресло и, услыхав, что за Бегушевым горничная заперла дверь, она взяла себя за голову и произнесла с рыданием в голосе: "Несчастная, несчастная я женщина, никто меня не понимает!" Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще новая радость: она получила от Бегушева письмо, в котором он писал ей: "Прощайте, я уезжаю!.. Я ли вас мучил, вы ли меня, - не знаю!.. Но нам вместе жить нельзя! Всякие человеческие отношения между нами должны быть покончены навсегда!" Домна Осиповна затрепетала от ужаса и сейчас же поехала к Бегушеву; но там ее Прокофий не принял и сказал, что барин уехал или в Петербург, или за границу - неизвестно! У Домны Осиповны едва достало силы возвратиться домой, где с ней опять сделалась истерика. Олухов, бывший в это время дома, поспешил послать за Перехватовым, который незамедля приехал и оставался у Домны Осиповны до глубокой ночи; постигший ее на этот раз припадок был еще сильнее прежнего.
Бегушев, когда приезжала к нему Домна Осиповна, был дома и только заранее еще велел всем говорить, что он уехал из Москвы. После ее звонка и когда Прокофий не принял ее, Бегушев усмехнулся, но так усмехаться не дай бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу.
Глава VI
Париж, освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К театру Большой Оперы подходили с противоположных сторон два человека и, сойдясь у переднего фаса, они оба произнесли на русском языке довольно радостные восклицания.
- Кузен!.. - сказал один из них.
- Ваше превосходительство! - отвечал другой.
Это были Бегушев и тот широкоплечий генерал, которого мы некогда встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами.
Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь - тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а более всего мягкие манеры - говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.
- Не правда ли, как хорош этот театр! - говорил он Бегушеву.
- Нет, нехорош! - отвечал тот.
Генерал был удивлен таким мнением.
- Чем? - спросил он.
- Пестро и линий ломаных много!
- Да, но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень приятен!
Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр. Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно.
- Где вы завтракаете? - спросил он Бегушева.
- Где придется! - отвечал тот.
- В таком случае пойдемте вот тут недалеко к Адольфу Пеле, в недавно открытый ресторанчик - прелесть что такое!
Бегушев согласился.
В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое отделение. Усевшись там с Бегушевым, он произнес, с удовольствием потирая руки:
- Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? сказал он Бегушеву.
- Напротив, я всегда за это блюдо!
Генерал приказал приготовить сказанную спинку, пояснив при этом главному гарсону, что друг его, Бегушев, такой же, если не больший, гастроном, как и сам генерал.
- О, один вид monsieur... (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)... вид monsieur говорит это.
Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе.
- Вы согласны, что парижская баранина - лучшая в мире? - говорил он.
- Кавказская, по-моему, лучше!.. - сказал Бегушев.
- Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! - воскликнул генерал. - Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, - продолжал он, удовлетворив первое чувство голода.
Бегушев поблагодарил его.
- Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву - грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!
- Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! - произнес, усмехаясь, Бегушев.
- Может быть, - согласился генерал, - но, как бы то ни было, я Москву люблю!
- А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, - продолжал Бегушев с прежней усмешкой.
- Нет!.. Нет!.. - возразил генерал. - Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились...
Бегушев вопросительно взглянул на него.
- Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, - объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. - Он каждую неделю у нас обедал... Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, - а теперь мы не кланяемся!
Бегушев усмехнулся.
- Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? - спросил он.
Генерал пожал плечами.
- Из-за службы, если хотите... Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно?
- Хорошо, - одобрил Бегушев.
- Барбю с этим... моим соусом! - сказал генерал гарсону.
- Oui, monsieur! [Да, сударь! (фр.).] - отвечал тот.
Генерал снова приступил к своему рассказу.
- Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне... вы непременно знаете его... является граф Хвостиков.
- Хвостиков с письмом от Тюменева? - переспросил Бегушев.
- Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично... всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был... хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника... был принужден заставить графа выйти в отставку.
- За что? - спросил Бегушев.
Генерал пожал плечами.
- Он растратил у меня казенные деньги!..
Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.
- Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму - понимаете?
- Понимаю, - проговорил Бегушев.
- Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: "Ефим Федорович, - пишу я ему, - зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты... - и подробно описал ему самый факт, - и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?"
- Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, - сказал Бегушев.
- А вышло, cher cousin [дорогой кузен (фр.).], нехорошо!.. - продолжал генерал грустным голосом. - Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, - Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух...
На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть.
- Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите?
- Хорош! - одобрил Бегушев.
- Изобретатель его я! - произнес генерал с гордостью, указывая на себя.
- Виват вам! - сказал Бегушев, улыбаясь.
Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону.
- Французской публике нравится мой соус? - спросил он.
- Oui, monsieur! - воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса.
Генерал самодовольно улыбнулся.
- Но почему вы, - сказал ему Бегушев, - еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился?
- Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно... мне вскоре потом рассказали... - Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. - Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous [между нами (фр.).], и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, - начал он. - Мне рассказали... вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?..
- Видал! - проговорил Бегушев.
- Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые... madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе?
- Встречал, - отвечал с презрительною улыбкою Бегушев.
- А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной.
Бегушев нахмурился.
- Я не охотник до него! - произнес он.
- Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный... и все мне жаловался на madame Мерову - говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть!
- Врет он все, негодяй! - воскликнул Бегушев. - Последнее время он не кормил ее даже!
Генерал был поражен.
- Pourquoi [Почему? (фр.).] - спросил уж он по-французски.
- Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, - отвечал Бегушев.
- Скажите! - произнес генерал. - Но мне потом рассказывали, - прибавил он негромко, - что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это?
- Слышал что-то такое, - проговорил Бегушев.
- И вы не придаете этому никакого значения большого?
- Совершенно никакого!
- Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества... Это в Петербурге все знают и все говорят!
- До каких дурачеств? - спросил Бегушев.
- До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!" А Ефим Федорович сделался очень неосторожен... причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень... Потом... только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета... все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней.
- Фу ты, боже мой, какая строгость! - воскликнул Бегушев. - Мало у вас этого в Петербурге!
- Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева.
- Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. - заметил не без намека Бегушев.
- Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!.. [строга!.. (фр.).] подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: - А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я - русский человек, не могу без шампанского!
Бегушев не отказался.
- Шампанского! - приказал генерал гарсону.
- Frappe a la glace? [Замороженного во льду? (фр.).] - спросил тот.
- Un tout petit peu! [Чуть-чуть! (фр.).] - отвечал генерал.
Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние.
- Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках... Для вас, конечно, это было очень тяжелое время!
- Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! - возразил Бегушев.
- И это возможно!.. Очень возможно!.. - согласился генерал. - Одна молодость сама по себе - и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере!
- Что за особенно храбрый я был! - возразил Бегушев скромно.
- Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, - эти слова генерал начал опять говорить потише, - который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: "Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!.." Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames... не Наталья Сергеевна, нет, другая... говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
Бегушев при этом поднялся.
- Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, останавливал его генерал.
- Нет, я имею дело! - сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским.
- Еще одно слово, cher cousin! - воскликнул генерал. - Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову.
Генерал главным образом боялся Тюменева по службе!
- Хорошо, напишу, - отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел.
Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился - тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей.
- Где вы были это? - спросил его генерал.
- В разных местах!.. - отвечал Янсутский. - Дюжину устриц!.. - прибавил он гарсону.
- Как можно в мае месяце есть устрицы! - остановил его генерал.
- Отчего не есть? - спросил Янсутский.
- Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, - разъяснил генерал.
- В таком случае я ничего не хочу... Дайте мне кофе и коньяку! - сказал Янсутский гарсону.
Тот подал ему требуемое.
Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен.
- Я завтра уезжаю в Петербург, - объявил он генералу.
- Зачем? - спросил тот с удивлением и некоторым сожалением.
- Вызывают по делу Хмурина, - отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом.
- Хмурина?.. - повторил генерал еще с большим удивлением.
- В качестве свидетеля, не больше! - поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. Это в одной только России могут так распоряжаться... вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал... Спроси бумагой, если что нужно, - я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое!
- Но что ж было общего между вами и Хмуриным? - спросил генерал.
- Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал.
- Это жида этого Офонькина? - сказал презрительно генерал.
- Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. - возразил Янсутский. - Не чета этому подлецу Хмурину. - Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес!
- Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? произнес генерал невеселым голосом.
- Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. - воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. - Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них.
- В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, продолжал генерал. - Он сейчас здесь со мной завтракал!..
- С Бегушевым, - слуга покорный! - я никуда не поеду!
- Но что такое у вас с ним? - спросил генерал с любопытством. - Он как-то этак... да и вы тоже!..
- Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! - сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского!
- Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? продолжал расспрашивать генерал.
Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать.
- Как ему не знать... она близкая приятельница его бывшей приятельницы.
- Это madame Олуховой, если я не ошибаюсь?..
- Сей самой-с! - подхватил Янсутский.
- Но она уж больше не приятельница Бегушева? - спросил генерал.
- Нет!.. Напротив - враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать... Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись - по причинам далеко не схожим.
- А именно? - любопытствовал генерал.
- Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..
- Гм! - произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. - А какая же причина у Бегушева?.. - спросил он.
- Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим!
- Бегушев! - даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого.
- То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других!
- И то неправда! - сказал генерал. - Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу!
Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу.
- По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, - проговорил он.
Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента.
Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее.
- Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть!
- Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! - заметил генерал.
- Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, - это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его.
Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur [друга сердца... (фр.).]... это казалось генералу чувством горничных.
- За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? - спросил он с несвойственной ему ядовитостью.
- За то, - отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. - По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! - присовокупил он.
Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более - самого себя, за то, что любил подобную женщину!
Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы - идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, - и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем.
Генерал довольно громко крикнул ему по-русски:
- Я в Париже, а не в Петербурге, - и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих!
Глава VII
Все, что ни говорил генерал Трахов о Тюменеве, была правда. Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф Хвостиков. С Ефимом Федоровичем случилось явление, весьма часто повторяющееся между грубой половиной человеческого рода - мужчинами. Вначале он предполагал войти в легкие и кратковременные отношения с m-me Меровой. Ефим Федорович, как мы знаем, не испытывал ни разу еще так называемых благородных интриг и не ведал ни роз, ни терниев оных; на первых порах m-me Мерова совершенно его очаровала, и только благодаря своему благоразумному темпераменту он не наделал окончательных дурачеств.
В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив - похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев.
- Боже мой, кого я вижу! - воскликнула Мерова с неподдельным удовольствием и, соскочив с террасы, бросилась навстречу Бегушеву, обняла и даже поцеловала его.
За ней следовал и Тюменев. Он был очень доволен этою искреннею радостью Меровой приезду его друга.
- Откуда? - спрашивал он, тоже обнимая и целуя Бегушева.
- Из-за границы! - отвечал тот.
- Но как же тебе не грех было не ответить мне на мое весьма важное для меня письмо, да и потом ни строчки!
- Я к тебе и прежде не часто писал! - произнес себе под нос Бегушев и при этом потупился.
- Знаю я... этим только и успокоивал себя... Но где же Домна Осиповна?.. Отчего ты не привез ее к нам?
Мерова взглянула при этом на Бегушева.
Домна Осиповна давно уведомила ее о разрыве своем с ним и при этом описала его в самых черных красках, называя его эгоистом, скупцом, злецом. Мерова об этом письме ничего не говорила Тюменеву.
- Домны Осиповны, вероятно, здесь нет! Я не знаю даже, где она, объяснил ему Бегушев.
Тюменев исполнился удивления.
- Даже не знаешь!.. - проговорил он.
- Даже не знаю! - отвечал Бегушев с ударением.
Во все это время Мерова чрезвычайно внимательно смотрела на него.
- А за границей вы лечились? - спросила она его.
- Нет, - отвечал Бегушев.
- Но ты, однако, очень переменился... Совсем поседел... похудел!.. сказал ему Тюменев.
- Ужасно!.. Невероятно!.. - подхватила с участием Мерова.
Бегушев при этом улыбнулся.
- В природе все меняется - таков ее закон! - сказал он.
Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал.
- Но где же ты, собственно, был? - спросил он его в заключение.
- В Париже.
- И что ж там делал?
- Спал.
Тюменев расхохотался.
- Господи!.. В Париже спать?.. - воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши там с Янсутским, бегала по красивым парижским улицам в каком-то раже, почти в сумасшествии.
Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!
Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор.
- Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено?
- Совершенно и навсегда!
- По какому поводу?
- По какому... - отвечал Бегушев неторопливо, - не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка!
Тюменев махнул рукою.
- Ну да, понимаю! - сказал он. - А с ее стороны?
- С ее стороны - я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил.
Тюменев покачал неодобрительно головою.
- Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу.
- Не спорю!.. - согласился Бегушев. - Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой? - добавил он.
Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева.
- Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, отвечал он.
- А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, - продолжал Бегушев.
- Кто тебе это говорил?
- Кузен мой, Трахов.
- А, генерал от кухни!.. - произнес Тюменев с явным озлоблением.
- Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, - говорил Бегушев с полуулыбкой.
- Твой кузен этот - такой дурак, - начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, - и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.
- Но граф на этом месте проворовался! - заметил Бегушев.
- Вздор-с, выдумки все это! - воскликнул Тюменев.
Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.
- Тут, главное, то досадно, - продолжал Тюменев, - что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? - заключил он.
- Нет; слыхал только, что она добрая.
- Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.
- Слышал еще, что мотовка великая!
Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу.
- Это есть отчасти, мотовата! - подтвердил Тюменев. - Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!
Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!"
- Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! - сказал он.
При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.
- Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! проговорил он.
- Отчего же невозможно?
Тюменев пожал плечами.
- Жена моя, - сказал он, - должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.
- Что ж, она капризна, зла?
- Не то что зла, - взбалмошна! - отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. - Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, - продолжал он. - То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!
M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.
- Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, - проговорил он.
Но - увы! - обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.
- Да и хозяйка такая же!.. - созналась откровенно Мерова.
- О, нет! - хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.
- От кого это и что такое? - спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.
- Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. - говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.
Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.
- Папа, мой бедный папа! - восклицала она.
- Помер, что ли, граф? - спросил Бегушев.
- Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован.
Бегушев тоже удивился.
- За что?
- Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют... Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка!
- Какой у него может быть серьезный проступок! - воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. - Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их... Это все я, гадкая, скверная, виновата... Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург!
- Что ж вы поедете, - остановил ее Тюменев, - себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно!
- Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! - капризничала Мерова.
- Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! - заметил ей тот с некоторою строгостью.
- Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили?
- Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. - Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. - сказал он Бегушеву.
- Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! - умоляла Мерова, беря его за руку.
- Останусь! - отвечал тот.
Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал.
- Бедный папа, бедный! - начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом.
- Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! - сказал ей Бегушев.
- Вы думаете, что пустяками? - переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его.
- Конечно, пустяками! - повторил Бегушев. - Что вы такая нежная дочь, это, разумеется, хорошо!
- Ах нет, я дурная дочь!.. - перебила его Мерова.
В это время к террасе подошел молодой человек и приподнял свою шляпу.
- Здравствуйте, Мильшинский!.. - сказала ему еще сквозь слезы Мерова.
Мильшинский приподнял свою шляпу также и Бегушеву; тот ему ответил тем же.
- А вы за нами, вероятно? Думаете, что мы пойдем гулять... - сказала плачевным голосом Мерова.
- Вы вчера это изволили говорить! - произнес вежливо молодой человек.
- Ах да, вчера - другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось страшное, ужасное!
- Какое? - спросил молодой человек с заметным участием.
- После скажу! - отвечала скороговоркой Мерова.
Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки.
- А Ефим Федорович? - спросил он.
- Он уехал в Петербург! - отвечала Мерова.
Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: - До свиданья! - пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему:
- Вы куда теперь?
- В Петергоф иду пешком! - отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева.
- Кто этот молодой человек? - спросил он.
- Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, - отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: - Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной?
- В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался? - спросил тот.
- В таком, что много она плакала?
- Не знаю, я ее потом не видал.
- И объяснения между вами никакого не было?
- Никакого.
- Это, впрочем, лучше! - произнесла Мерова и взяла себя за голову. Что тут объясняться? Зачем?
Бегушев молчал.
- А вы ее очень любили? - продолжала она.
- Любил!
- Может быть, и теперь ее любите?
- Не знаю! - отвечал Бегушев.
- Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, из-за чего все это произошло?
- Из-за многого! - сказал Бегушев, не хотевший Елизавете Николаевне объяснять поводы к разлуке с Домной Осиповной и полагавший, что она не поймет их.
- Домна Осиповна больна была очень после того и писала мне отчаянное письмо, где она называла ваш поступок бесчеловечным; я тоже согласна с ней, - вот другое дело, если бы вы не любили ее!.. - заключила или, лучше сказать, как-то оборвала свои слова Мерова.
- Госпожа Олухова и до сих пор больна? - спросил протяжно Бегушев.
- О, нет... - воскликнула Мерова, - теперь она совершенно здорова и весела. Папа недавно был в Москве и заезжал к ней. Он говорит, что она опять сошлась с мужем, формально сошлась: живет в одном доме с ним, у него нет никаких привязанностей... она заправляет всеми его делами... разъезжает с ним по городу в щегольской коляске... Янсутский строит им дом огромный, тысяч в пятьсот... Каждую неделю у них обеды и балы!
Склад губ Бегушева при этом рассказе выразил чувство гадливости.
- И папа еще сказывал (у него обыкновенно ничего не сорвется с глазу), - продолжала Мерова, - что за Домной Осиповной доктор ее очень ухаживает.
- Перехватов? - спросил Бегушев.
- Да... Красавец московский, херувим с вербы, - разве тут что-нибудь не произойдет ли? - проговорила Мерова.
Начав разговаривать о приятельнице, она, кажется, совсем позабыла об отце.
Гадливость все более и более отражалась на лице Бегушева.
- А сами вы ни в кого не влюбились? - полюбопытствовала Мерова.
- Зачем же влюбляться?.. Разве это непременная обязанность!.. произнес он.
- Не обязанность, но вы, я убеждена, можете еще полюбить, если только какая-нибудь счастливица удостоится чести понравиться вам...
Бегушев при этих словах взглянул на Елизавету Николаевну: у ней что-то странное выражалось в глазах.
- Нет, не могу! - сказал он.
- Решительно не можете? - переспросила его еще раз Мерова.
- Решительно!
Странное выражение глаз оставалось у Елизаветы Николаевны.
- А как вы сблизились с моим другом, Ефимом Федоровичем? - спросил ее, в свою очередь, Бегушев.
Вопрос этот на первых порах смутил несколько Елизавету Николаевну.
- Сблизились... - начала она с маленькой гримаской. - Он мне сделал признание в любви... стал принимать во мне большое участие... С Янсутским я тогда уже рассорилась и жила в номерах.
- Но сами вы его любите теперь? - допытывался Бегушев.
Мерова еще более смутилась и потом, вдруг подняв свои глазки на Бегушева, пристально посмотрела на него.
- Я бы вам призналась; но вы расскажете Ефиму Федоровичу, - произнесла она каким-то почти детским голосом.
- Нет, не расскажу! - успокоил ее Бегушев.
- Поклянитесь, что не расскажете...
- Зачем же клясться? Если я говорю, что не скажу, то и не скажу.
- Ну хорошо: Ефима Федоровича я уважаю только; любить его нельзя, он очень стар, какой-то невеселый и при этом нежничает еще - фи!..
"Бедный друг мой!" - подумал про себя Бегушев.
- Моя жизнь очень тяжела, - продолжала Мерова, - я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я чувствую... Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!
При этих ее словах Бегушеву сделалось уж ее жаль. Понятно, что Елизавета Николаевна нисколько не любила Тюменева.
- Неужели же Янсутский лучше Ефима Федоровича? - сказал он.
- Я не говорю этого; но Янсутский больше развлекал меня: мы почти каждый вечер ездили то в театр, то в собрание, то в гости, а Ефим Федорович все сидит дома и читает мне стихи Лермонтова!
Последнее занятие, по-видимому, было более всего неприятно Меровой.
Бегушев при этом невольно улыбнулся, воображая, как его высокопочтенный друг перед своей юной подругой читал с чувством и ударением: "Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад!"
Елизавета Николаевна, наконец, встала: беспокойство и досада виднелись в ее хорошеньких глазках.
- Какой досадный этот Тюменев, до сих пор не едет! - произнесла она раздраженным голосом. - Пойдемте, пожалуйста, в Петергоф пешком ему навстречу, чтобы мне поскорее узнать о папа!
Бегушев согласился, но вместе с тем заподозрил, что не одно желание узнать поскорее об участи отца заставляло Мерову придумать эту прогулку и что в этом скорее таилась надежда встретиться с молодым человеком, ушедшим именно по этой дороге.
Предположение его вряд ли было несправедливо, потому что Мерова, как только издалека еще видела идущего им навстречу мужчину, то сейчас же, прищурив глазки, начинала смотреть на него, и когда оказывалось, что это был совсем незнакомый ей, она делала досадливую мину и обращалась с разговором к Бегушеву. В Петергофе им пришлось ожидать поезда целый час. Чтобы занять себя чем-нибудь, они ходили по Петергофскому саду, взбирались на его горы, глядели на фонтан Самсон. Бегушевым от всех этих далеко не новых ему видов овладела невыносимая скука, m-me Мерова была озабочена своими собственными мыслями. Наконец, в половине восьмого они направились к вокзалу и едва успели войти в него, как m-me Мерова, шедшая под руку с Бегушевым, явно радостным голосом воскликнула: "Ах, и вы тут!.." Бегушев обернулся и увидел, что около них стоял Мильшинский. Подозрения его окончательно утвердились. "Бедный друг мой!" - повторил он еще раз и хотел заняться внимательным наблюдением за Меровой и ее знакомым, но в это время раздался свист подходящего поезда. Елизавета Николаевна стремглав бросилась на платформу, так что Бегушев едва поспел за нею, и через несколько минут из вагона первого класса показался Тюменев, а за ним шел и граф Хвостиков. Мерова с рыданьями бросилась отцу на шею. У графа Хвостикова тоже появились слезы на глазах.
- Тебя выпустили, папа! - говорила она.
- После!.. После!.. - перебил ее тот и обратился к Бегушеву.
- Вы видите перед собой преступника и арестанта!..
И при этом граф с горечью показал на себя.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский был ничтожен по своему служебному положению перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
- Блажен, блажен, кто не ходит на совет нечестивых! - начал он мелодраматическим голосом. - Пока я не водился с мошенниками, было все хорошо; а повелся - сам оказался мошенником.
- В чем же вас обвиняют?.. Неужели в знакомстве только?
- Обвиняют меня в ужасной вещи, в гадкой... Вы знаете, я занимался у Хмурина делами - главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало, помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?
- Конечно, могли и не знать! - сказал Бегушев, думая про себя, что "если бы ты, голубчик, и знал это, так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!" - Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! - прибавил он вслух.
- Пока выпустили!.. Я не знаю, как Тюменев это устроил!.. - проговорил граф Хвостиков несколько странным голосом. - Меня тут больше всего беспокоит, что Лизу, говорил мне Ефим Федорович, очень это огорчило?
- Очень! - подтвердил Бегушев.
- О, она любит меня... Я видел много тому доказательств, - произнес с чувством граф, и слезы у него снова навернулись на глазах.
От старости и от разного рода житейских передряг Хвостиков становился, наконец, слезлив.
- Как я тебе благодарна, что ты спас отца, - говорила в это время Мерова.
Тюменев ничего ей на это не ответил.
- Ты, я думаю, как только приехал и попросил там, его сейчас же и выпустили.
- Да, я съездил к прокурору!.. - проговорил протяжно Тюменев и с несколько кислой улыбкой на губах; в сущности, он обязался внести залогу пять тысяч рублей за графа Хвостикова. - Только чтобы родитель ваш не улизнул куда-нибудь, тогда я за него в ответе буду! - объяснил он.
- Куда ж ему улизнуть? - воскликнула Мерова. - У него денег нет доехать даже до Петербурга!
- И не давайте, пожалуйста, ему теперь денег! - объявил Тюменев.
Проводя друзей своих до дачи, Бегушев распрощался с ними и отправился обратно в Петербург. Невозможно описать, какая тоска им владела. Отчего это происходило: от расстройства ли брюшных органов, или от встречаемого всюду и везде безобразия, - он сам бы не мог ответить.
Войдя в свой просторный номер, Бегушев торопливо спросил себе бутылку хереса и почти залпом выпил ее. Последнее время он довольно часто стал прибегать к подобному развлечению.
Глава VIII
В обвинительном акте по делу Хмурина граф Хвостиков не был обозначен. Тюменев успел кому следует растолковать, до какой степени граф глуп и какой он нищий. Сей последний, конечно, не знал этого и был в восторге, что спасся от беды. По наружности, впрочем, граф Хвостиков сохранил довольно гордый и спокойный вид и всем говорил: "Я знал это! Совершенно уверен был в том!.." А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: "Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! - говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в "славянский тон". - Дай мне только прокормиться в жизни и не умереть с голоду, заступница и хранительница всех неимущих!.." - шептал он далее.
Когда начался суд по делу Хмурина, граф, выпросив позволение у Тюменева переехать в город на его квартиру, являлся на каждое заседание, а потом забегал к Бегушеву в гостиницу и питался у него. По самой пустоте своей, Хвостиков не был злой человек, но и он в неистовство приходил, рассказывая Бегушеву, как Янсутский и Офонькин вывертывались у следователя на судебном следствии.
- Это такие, я тебе скажу, мошенники, - говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, - такие, что... особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец... Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
- Он поляк, должно быть! - заметил Бегушев, не меняя своей позы.
- Верное замечание!.. Непременно поляк!.. - согласился Хвостиков. - Но это бы еще не беда!.. Я сам человек французского воспитания... Даже более того: француз по происхождению.
- Это с какой стати? - воскликнул Бегушев.
Граф Хвостиков немного позамялся.
- Эта история, я думаю, известна всем: я сын не графа Хвостикова, а эмигранта французского, бежавшего в Россию после первой революции, который был гувернером моих старших братьев и вместе с тем le bien aime [возлюбленным (фр.).] моей матери...
"Эдакой болван! - подумал Бегушев. - Для вздорной болтовни не щадит и матери".
- Но я все-таки русак, - продолжал Хвостиков.
По какому-то отдаленному чутью он предугадывал, что в последнее время бить в эту сторону стало недурно!
- Офонькин тоже, должно быть, на следствии красив: перепугался, вероятно, донельзя!.. - сказал Бегушев.
- Вначале очень, а теперь нет. Отлично отлынивает; у него все дела вот как переплетены были с делами Хмурина!.. - говорил граф и при этом пальцы одной руки вложил между пальцами другой. - Но по делу выходит, что ничего, никакой связи не было.
- Он жид! - заметил Бегушев.
- Чистейший!.. Без отметины!.. - продолжал Хвостиков. - Так что, я вижу, присяжные даже злятся, что отчего же эти господа не на скамье подсудимых; потому что они хуже тех, которых судят!.. О, я тебе скажу, у нас везде матери Митрофании: какое дело ни копни, - мать Митрофания номер первый, мать Митрофания номер второй и третий!
Бегушев расхохотался: последняя мысль графа ему очень понравилась. Тот это подметил и продолжал:
- Сатириком уж я сделался!.. Впрочем, говорят, что я давно на Вольтера походил.
- Только на беззубого, - поумерил его Бегушев.
- Это так! - согласился Хвостиков. - Ни одного своего зуба нет - все вставленные.
- А как Хмурин себя держит на суде? - полюбопытствовал Бегушев.
- Великолепно: гордо, спокойно, осанисто, и когда эти шавки Янсутский и Офонькин начнут его щипать, он только им возражает: "Попомните бога, господа, так ли это было? Не вы ли мне это советовали, не вы ли меня на то и на другое науськивали!" - словом, как истинный русский человек!
Граф Хвостиков по преимуществу за то был доволен Хмуриным, что тот, как только его что-либо при следствии спрашивали относительно участия графа в деле, махал рукой, усмехался и говорил: "Граф тут ни при чем! Мы ему ничего серьезного никогда не объясняли!" И Хвостиков простодушно воображал, что Хмурин его хвалил в этом случае.
В одно утро граф вошел в номер Бегушева в сильных попыхах и задыхаясь.
- Я за тобой, - сказал он, - Тюменев и Елизавета Николаевна стоят у подъезда, они едут в суд; поедем и ты с нами - сегодня присяжные выносят вердикт.
Бегушев сначала было не хотел, но потом надумал: очень уж ему скучно было! Сойдя вместе с графом на улицу, Бегушев увидел, что Елизавета Николаевна и Тюменев сидели в коляске, и при этом ему невольно кинулось в глаза, что оба они были с очень сердитыми лицами. Бегушев сказал им, чтобы они ехали и что он приедет один. Граф Хвостиков проворно вскочил в коляску и захлопнул дверцы ее. Бегушев последовал за ними на извозчике. В суде начальство хотело было провести и посадить Тюменева на одно из почетных мест, но он просил позволить ему сесть где приведется, вместе с своими знакомыми; таким образом, он и все прочее его общество очутились на самой задней и высокой скамейке... Публики было - яблоку упасть негде... Перед глазами наших посетителей виднелись всюду мундиры, а местами и звезды, фраки, пиджаки; головы - плешивые, седые, рыжие, черные, белокурые; дамские уборы - красивые и безобразные. Момент этот был величественный. Хмурин, по-прежнему щеголевато одетый в длинный сюртук и с напомаженной головой, начал говорить свое последнее оправдательное слово. Более мелкие подсудимые - всё почти приказчики (было, впрочем, два-три жидка и один заштатный чиновник), - все они еще ранее сказали свое слово. Тишина в зале царствовала полнейшая!
- Господа присяжные! - говорил Хмурин звучным и ясным голосом. - Я человек простой, лыком, как говорится, шитый; всяк меня опутывал и обманывал, не погубите и вы меня вдосталь, оправдайте и отпустите на вольную волюшку, дайте мне еще послужить нашей матушке России!
Слова эти в некоторой части публики вызвали слезы, а в другой усмешку, и даже раздалось довольно громкое восклицание: "Ванька Каин в тюрьме точно так же причитывал!"
Председатель обратил было глаза в ту сторону, откуда это послышалось, но узнать, кто именно сказал, было невозможно.
- Я старик старый, - продолжал подсудимый, - и не от мира сего жить желаю, а чтобы в добре и чести, - как жил я до окаянного моего разорения, покончить дни мои!..
Проговорив это, Хмурин вдруг за своей решеткой поклонился в землю, явно желая тем выразить, что он кланяется в ноги присяжным.
Это всем не понравилось, а больше всех графу Хвостикову.
- Oh, diable! [О, черт! (фр.).]. Я бы никогда этого не сделал! - произнес он с благородным негодованием.
Председатель затем объявил, что присяжные могут удалиться. Те пошли в комнату. Судебный пристав запер их там. В публике поднялся легкий шум: стали приходить, уходить, негромко разговаривать. "Обвинят, непременно обвинят!.." - бормотал адвокат Хмурина, с русской физиономией и с выпученными испуганными глазами. - "Но почему вы думаете это?" - спросил его другой адвокат с сильным польским акцентом. - "Присяжные всё немцы и чиновники", объяснил адвокат Хмурина. - "А отчего же вы не отвели их?" - возразил ему третий адвокат с жидовскою физиономией. - "А кого мне было предпочесть им? Нынче весь состав их таков!.." - воскликнул уже довольно громко хмуринский адвокат. При этом стоявший невдалеке от него судебный пристав взглянул на него, а потом, подойдя к одному из своих товарищей, шепнул ему, показывая головой на адвоката:
- Как боится, что обвинят: тогда половина только гонорара попадет ему в карман!
- Доберет еще за кассационную жалобу, - тогда не помилует!.. - отвечал тот с грустью.
Янсутский и Офонькин были тоже в зале и вели себя омерзительно. Они смеялись, переглядывались с какими-то весьма подозрительного тона дамами. Граф Хвостиков видел все это и старался смотреть на них тигром. К довершению картины, из открытых окон залы слышался то гул проезжавшего экипажа, то крик: "Говяжий студень! Говяжий студень!", то перебранка жандарма с извозчиками: "Я те, черт, дам! Куда лезешь!" - "Я не лезус-с!" - отвечал извозчик и все-таки ехал. Наконец жандарм трах его по спине ножнами сабли; извозчик тогда уразумел, что ехать нельзя тут, и повернул лошадь назад. Прошел таким образом час, два, три; все начали чувствовать сильное утомление; наконец раздался звонок из комнаты присяжных. Хмурин, сидевший все время неподвижно и с опущенною головою, вздрогнул всем телом.
Присяжные начали выходить. Впереди шел председатель их, человек пожилой и строгой наружности.
- Этот, кажется, не помилует! - заметил Бегушев тихо Тюменеву.
- Вероятно!.. Я его знаю, он очень умный и честный человек! - отвечал тот.
На все вопросы: "Виновен ли Хмурин в том-то и в том-то?" - было отвечено: "Да, виновен!"
Хмурин опустился на спинку своего стула. Граф Хвостиков заплакал и поспешил утереть глаза платком, который оказался весь дырявый.
Бегушев, более не вытерпев, встал с своего места и сказал Тюменеву вслух:
- Суд хоть и необходимая вещь, но присутствовать на нем из простого любопытства - безнравственно.
Затем он пошел.
- Ты уже уходишь? - спросил его Тюменев.
- Да.
- Домой?
- Домой!
При выходе к Бегушеву отнесся адвокат Хмурина, весь даже дрожавший.
- Я слышал, что вы сказали; благодарю! - проговорил он.
Бегушев, не совсем хорошо понявши, за что, собственно, тот его благодарил, ответил ему молчаливым поклоном и, выйдя из здания суда, почувствовал, что как будто бы он из ада вырвался.
"Люди - те же шакалы, те же!" - повторял он мысленно, идя к своей гостинице, хотя перед тем только еще поутру думал: "Хорошо, если бы кого-нибудь из этих каналий, в пример прочим, на каторгу закатали!" А теперь что он говорил?.. По уму он был очень строгий человек, а сердцем - добрый и чувствительный.
Перед самым обедом, когда Бегушев хотел было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и граф Хвостиков.
- Мы к тебе наяном! - сказал первый. - Как хочешь, накорми нас обедом!
- Отлично сделали! - сказал Бегушев с удовольствием и немедля распорядился, чтобы обед на три прибора подали к нему в номер, и к оному приличное число красного вина и шампанского.
- Виновница тому, - начал Тюменев, - что мы у тебя так нечаянно обедаем, Елизавета Николаевна, которая, выходя из суда, объявила, что на даче у нас ничего не готовлено, что сама она поедет к своей модистке и только к вечеру вернется в Петергоф; зачем ей угодно было предпринять подобное распоряжение, я не ведаю! - заключил он и сделал злую гримасу. Видимо, что эта выходка Меровой ему очень была неприятна.
- Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! - сказал граф Хвостиков, желая оправдать дочь свою в глазах Тюменева.
Обед хоть и был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия - вместо черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе графов Хвостиковых.
Собеседники графа, конечно, не слушали его, а Бегушев все продолжал взглядывать на Тюменева внимательно, который начинал уж беспокоить его своим озлобленным видом.
- А когда ты в Москву уезжаешь? - спросил между тем тот.
- На днях! - отвечал Бегушев.
- На днях! - воскликнул почти с испугом граф Хвостиков: с отъездом Бегушева из Петербурга ему прекращалась всякая возможность перекусить где-нибудь и что-нибудь, когда он приезжал с дачи в город.
- Зачем так скоро? - проговорил Тюменев.
- Номерная жизнь надоела! - отвечал Бегушев.
Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели - с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, - хоть при этом он не мог не подумать: "А что же сверх того ему делать в Москве?" - "То же, что и везде: страдать!" - отвечал себе Бегушев.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного - благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. "Так птиц только можно возить, а не людей!" - говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.
Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже - пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, - то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? Ничего!..
Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.
- Господа дома? - крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.
- Не знаю, спросите курьера - он там! - отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца.
Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер.
- Ефим Федорович у себя? - спросил Бегушев.
- Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную! - отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
- Очень рад, что ты приехал! - сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву.
Тот сел напротив него.
- Ты один на даче? - спросил он.
- Один!
- А где же Елизавета Николаевна?
- Елизавета Николаевна сбежала от меня, - отвечал с презрительной улыбкой Тюменев.
- Куда?
- Не знаю!
- Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь? - проговорил с беспокойством Бегушев.
- Ничего не случилось! - произнес Тюменев.
Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта.
- Стало быть, она и ночевать не приезжала? - расспрашивал Бегушев.
- Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал... Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму.
При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму.
Тот прочел.
Мерова коротко телеграфировала: "Не ищите меня, - я полюбила другого".
- Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, - продолжал Тюменев, - и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого!
- Может быть, и полюбила кого-нибудь!.. - сказал Бегушев. - У тебя кто часто бывал на даче?
- Кроме тебя - никого!
- А молодой человек Мильшинский бывал у вас?
- Мильшинский?.. - переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением. - Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос?
- Так, ни к чему! - отвечал Бегушев; ему стало совестно, - точно он сплетничает.
- Постой, однако, - ты дал мне путеводную нить! - сказал Тюменев и позвонил.
Вошел курьер.
- Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?.. - приказал Тюменев.
Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург.
Тюменев злобно засмеялся и махнул курьеру рукой, чтобы он уходил.
Курьер скрылся.
- Как вам это покажется, а?.. Хороша?.. - обратился Тюменев к Бегушеву. - На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!
Последние слова Тюменева очень не понравились Бегушеву.
- Что это, какая мелочность! - произнес он.
- Будешь мелочен! - воскликнул Тюменев, и у него при этом маленькая белая пенка показалась по краям губ. - Но он еще черт с ним! Я его меньше виню... Главное - Мерова!.. Чего я для нее ни делал?.. Я жертвовал для нее всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе... она ничего этого не оценила и предпочла мне - кого же?.. Дрянь какую-то, ничтожество... Говоря откровенно, я очень рад, что она избавила меня от себя, потому что, кроме того что нравственно, но она физически меня мучила: готова была швырнуть в меня чем ни попало... царапала меня!.. Последнее время я целые ночи не спал и должен был или препираться с ней, или успокоивать ее!
Бегушев слушал приятеля молча: он очень хорошо понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие.
- А где же отец ее, граф Хвостиков? - спросил он.
- Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения! - проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: - Ты знаешь, я уезжаю за границу - на воды!
- Но не поздно ли теперь на воды? - заметил Бегушев.
- Может быть, и поздно; но мне неловко оставаться здесь, а особенно если Мерова убежала с Мильшинским!.. Это, конечно, известно во всем министерстве, и я в глазах всех являюсь каким-то дураком!.. Пускай хоть время немного попройдет!
- Не стариком ли скорей, чем дураком!.. - заметил Бегушев.
- Но и то нелестно!.. - отвечал Тюменев.
К обеду возвратился граф Хвостиков. На него жаль было смотреть: он как сел на поставленный ему стул перед прибором на столе, так сейчас же склонил свою голову на руки и заплакал.
- Разыскали? - спросил Тюменев безжалостным и грубым тоном.
- Да!
- В Петербурге она?
- Нет!.. Уехала!
- Одна?
- С этим чиновничком, Мильшинским.
- Куда?
- Не знаю.
- Прелестнейшая женщина!.. Превосходная!.. - говорил Тюменев. Гнев снова воскрес в его душе.
Граф Хвостиков ничего уж не говорил на этот раз в защиту дочери.
Тюменев после того отнесся к Бегушеву:
- Значит, мы в одно время уедем из Петербурга: ты покатишь в Москву, а я за границу!
Слова эти граф Хвостиков прослушал, как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся за шляпу, чтобы уезжать, он, с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его:
- Не довезете ли вы меня, Александр Иванович, до Петербурга?.. Мне надобно там сделать распоряжение об оставленном по разным местам гардеробе дочери!
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: "До свиданья!" По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: "прямолинейность" и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.
- Перестаньте! Что за малодушие! - сказал тот не без досады.
- Но вы поймите мое положение, - начал граф. - Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. - И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. - Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
Бегушеву сделалось жаль его.
- Зачем же в Неву?.. Поезжайте лучше со мной в Москву и поживите у меня!.. - проговорил он.
- Неужели?.. Нет... Не может быть!.. - воскликнул граф, и у него голос даже захлебывался от радости.
- Только вы на меня не претендуйте, я сам тоже старик и капризен! прибавил ему Бегушев.
- Ах, боже мой!.. Мне быть на вас в претензии за все ваши благодеяния, когда все меня кинули, все!..
И слезы, как их ни старался удержать граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!
Глава IX
Через несколько дней на станцию Московской железной дороги к вечернему экстренному поезду приехал Бегушев вместе с графом Хвостиковым, и когда он стал было брать два билета, граф вдруг воскликнул:
- Пожалуйста, берите один билет, а я возьму себе!
- Что за вздор! - возразил тот.
- Ну, если непременно хотите, так возьмите мне, по крайней мере, во втором классе; в нем едет один мой знакомый, и мне с ним переговорить нужно!
Бегушев взял графу во втором классе, не понимая, отчего в том вдруг такая расчетливость явилась. Граф Хвостиков, получив билет, мгновенно скрылся из вокзала.
Все это скоро объяснилось: когда Бегушев после второго звонка вошел в вагон, то на самых первых шагах увидал кузена своего - генерала Трахова. Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно написал о нем Тюменеву. Встретя кузена, Бегушев сначала сделал довольную мину, но потом переменил ее на сердитую, вследствие того, что вместе с генералом ехала и супруга его, m-me Трахова... Здесь я должен оговориться, что этим именем сию даму никто никогда не называл, и все именовали ее Татьяной Васильевной, даже мужу ее давали иногда титул не генерала Трахова, а мужа Татьяны Васильевны, - до такой степени она была лицо распространенное.
Как ни было неприятно Бегушеву, однако он уселся рядом с своими родственниками. Татьяна Васильевна сначала осмотрела его с головы до ног, а затем не преминула обратиться к нему с упреком:
- Я вас тысячу лет не видала и только мельком иногда слышу об вас!
- Уж не тысячу же лет, - возразил Бегушев.
- Немного меньше!.. Впрочем, нынешний год мы не видимся даже и с вашим другом, Ефимом Федоровичем Тюменевым.
- Теперь, вероятно, вы будете опять скоро видаться с ним, - проговорил с улыбкой Бегушев.
- Вы думаете?.. - спросил с радостью генерал. - Поэтому вы говорили ему, убедили его?
- Нет, но по другим обстоятельствам я это предполагаю.
Татьяна Васильевна внимательно прислушивалась к их разговору.
Если бы Бегушева спросили, чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России, то он, конечно бы, не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь, не прилюбливала его. По происхождению своему Татьяна Васильевна была дочь некогда известного масона, богача и скупца, и в молодости она до приторности сладким языком писала сентиментально-нравственные повести. Сделавшись дамою, Татьяна Васильевна пыталась было играть роль в наших государственных и дипломатических кружках, но тут у ней не вытанцовывалось, и она, перейдя в оппозицию, устремилась в православие: устроила у себя домовую церковь, наняла священника и ежедневно выстаивала заутреню, обедню и даже вечерню. Последнее время Татьяна Васильевна, по преимуществу, витала в области спиритизма. Благодаря всем этим штучкам она слыла в обществе за женщину очень умную и в высокой степени нравственную, хотя в этом отношении, кажется, никогда не могло и быть ей опасности, так как Татьяна Васильевна с самых юных лет одновременно походила на лягушку и на сову, вечно была с флюсом то на одной щеке, то на другой, вечно пахнула какими-то аптекарскими травами, мазями и вообще, как говорил про нее Бегушев, она принадлежала не к женщинам, а к каким-то бесполым существам, потому что не представляла в себе никаких женских признаков. Будь на месте генерала другой человек, он давно бы убежал от Татьяны Васильевны на край света, утопился бы, удавился; но он, в силу своего превосходного пищеварения, как будто бы не видел ее безобразия, не чувствовал ее злого характера, и только одно его очень уедало: это ее философствование. Что касается до Тюменева, то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин. Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых, делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила.
- Вы, кузен, предполагаете, что Тюменев опять будет посещать нас; но он сказал вам, за что я на него сердита? - спросила Татьяна Васильевна, сделав сильное ударение на слове за что.
- Муж ваш мне говорил, что вы сердитесь на Тюменева за его дурное поведение.
- Более чем дурное, - ужасное, совершенно непонятное для меня в нем; но, без сомнения, вы в этом случае не будете со мной согласны!
- Совершенно не согласен, - отвечал Бегушев и, видя, что кузина начинает посерживаться, решился еще более ее разозлить: - А мы тогда, кузен, с вами в Париже очень недурно позавтракали у Адольфа Пеле!.. - отнесся он вдруг к генералу.
- Отлично!.. Превосходно!.. - подхватил было тот с одушевлением, но, вспомнив о присутствии супруги, мгновенно смолк.
Татьяна Васильевна терпеть не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он не для того ест, чтобы жить, но для того живет, чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем, не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом:
- Вы пойдете со мной поужинать?
- Непременно! - утешил его тот.
Когда поезд остановился, они отправились в вокзал.
- Пришли мне чаю! - приказала Татьяна Васильевна мужу.
- А хлеба белого хотите?.. - спросил он ее.
- Нет, я с просфорой буду пить!
Войдя в вокзал, генерал прежде всего исполнил приказание супруги и отправил к ней в вагон огромный чайник чая с приличным количеством сахара.
- Татьяна Васильевна по-прежнему любит чай? - спросил его Бегушев.
- Целые ведра его выпивает с своими монахами, - отвечал генерал, махнув рукой, и быстро устремился к главному буфетчику.
- Готово? - спросил он.
- Готово-с! - отвечал тот, показывая на стоявшее особняком закрытое блюдо.
Генерал и Бегушев сели около этого блюда. Оказалось, что там была мерная, жирная разварная стерлядь.
- Когда вы успели заказать это? - поинтересовался Бегушев.
- По телеграфу!.. Выезжая, дал знать, чтобы заранее приготовили: нельзя же есть эту дрянь, которая стоит у них на столах! - отвечал генерал.
По возвращении в вагон они нашли Татьяну Васильевну выпившую чашки четыре крепчайшего чая и потому пришедшую несколько в экзальтированное состояние.
- Александр Иванович, сядьте со мной рядом, а муж пусть пересядет к окну! - распорядилась она.
Бегушев поуперся было, но генерал, согласно приказанию супруги, занял его место, так что Бегушев по необходимости должен был сесть рядом с Татьяной Васильевной и при этом тщательно старался, чтобы ни одной точкой своего платья не прикоснуться к ней. Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за человека далеко не дюжинного, - напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного просвещения, если бы только он сам захотел того!
Прежде всего она начала с ним разговаривать об Европе.
- А вы и нынешний год не утерпели и были в этой Европе?
Татьяна Васильевна обыкновенно никогда не говорила: Париж, Лондон, Франция, Германия, - все это было для нее безразлично, и она, совершенно соглашаясь с довольно ходячим мнением, считала, что весь Запад гниет или даже уже сгнил!
- Был в этой Европе, - отвечал ей насмешливо Бегушев.
Он, как мы знаем, далеко не был большим поклонником Европы, но перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.
- Удивляюсь вам! - сказала она.
- Отчего ж вы мужу вашему не удивляетесь? - заметил Бегушев. - Он тоже был за границей, и еще дольше меня!
Генерал сделал Бегушеву легонький знак рукою и глазами, но тот как будто бы этого не видел.
- Я на мужа давно махнула рукой! - произнесла Татьяна Васильевна.
Она, в самом деле, давно считала генерала за дурака набитого и безвозвратно падшего нравственно.
- Но неужели же Москва, куда мы теперь едем, лучше больших европейских городов? - поддразнивал ее Бегушев.
- Москва!.. Наша Москва? - воскликнула Татьяна Васильевна. - Это город святыни нашей!.. Город народа!..
- Но таких святых и народных городов, по-своему, конечно, и в Европе много!
- И вы полагаете, что мы и европейцы - одно и то же?
- Полагаю!.. С тою только разницей, что те племена постарше нас, поумней и больше нашего сделали!
- Те?.. - произнесла Татьяна Васильевна и далее говорить не могла: у ней прервался голос.
- Те!.. - повторил Бегушев, и хоть в это время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.
- Какие? - спросила Татьяна Васильевна.
- Такие, что... Где немец, там интрига...
Татьяна Васильевна в знак согласия мотнула головой.
- Где француз, там фраза!
Татьяна Васильевна и на это одобрительно кивнула головой.
- Где поляк, там лесть!
Татьяна Васильевна и это выслушала благосклонно.
- Где англичанин, там лукавство и корысть!
- Так!.. Так!.. - произнесла она с восторгом. - И послушайте, вот что мне рассказывал один священник, - продолжала она с одушевлением. - Раз его призвали к умирающему человеку - очень хорошему, честному, самобытному, но, к несчастью, неверующему!.. - Тут Татьяна Васильевна сделала на груди небольшое крестное знамение. - Священник стал увещевать его и говорить ему: "Причаститесь, иначе вы лишитесь царствия небесного!" - "Царствия небесного нет!" - закричал несчастный. - Татьяна Васильевна снова слегка перекрестилась. - "А если бы оно было, так англичане давно бы туда пробрались и заняли бы все места!" - Не правда ли, что как ни безумны эти слова, но они ярко и верно характеризуют англичан?
- Да, конечно! - отвечал вежливо Бегушев. - Но вы позволите, однако, мне продолжать мои афоризмы?
- Даже прошу вас о том! - разрешила ему Татьяна Васильевна.
- Где итальянец, там le soleil и far niente! [солнце и ничегонеделание! (фр. и ит.).].
- Так!.. - согласилась и с этим Татьяна Васильевна.
- Где русский...
- Слушаю!.. Слушаю!.. - произнесла Татьяна Васильевна, навастривая уши.
- Где русский, там либо "терпи", либо "авось"!
Татьяна Васильевна задумалась над ответом Бегушева; главным образом она недоумевала, что это такое: порицание или сожаление?
- Что вы хотели сказать последним афоризмом? - спросила она.
- Право, не знаю, не я автор этих изречений, - отвечал Бегушев.
- Ну, это неправда, - вы автор; во всяком случае я все-таки вижу, что Россия, по-вашему, лучше Европы!
- Нет, хуже! - возразил Бегушев.
- Чем?
- Хоть бы тем, что тот же спиритизм, - это великое открытие последнего времени... (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), - разве Россия, а не Европа выдумала его?
- Но и не Европа, а Америка! - воскликнула Татьяна Васильевна; к Америке она была еще несколько благосклонна и даже называла американцев, по примеру своих единомышленников: "Наши заатлантические друзья!"
- Но Америка - та же Европа. Это все переселенцы европейские! - заметил Бегушев.
- Да, но какие переселенцы! - произнесла Татьяна Васильевна, прищуривая свои золотушные глаза. - Это все сектанты, не хотевшие, чтобы церковь была подчинена государству, не признававшие ни папы, ни Лютера!
- Я скорее полагаю, что это просто были люди беспорядка антигосударственники.
- А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. - Впрочем, об этом не время и не место говорить!
- Кажется! - произнес, грустно усмехаясь, генерал.
- Но зато, вот видите, муж ваш - чистейший государственник! - указал на генерала Бегушев.
- Он, я думаю, ни то, ни другое! - отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна.
- Нет, я - государственник! - возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, - пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! "Поэтому вы не знаете деяний Петра?" - осмеливались ей замечать некоторые. - "Знаю!" - восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три... На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!
- А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? - спросила она сначала издалека и как бы в шутку.
- Не знаю, я что-то там с ним не встречался! - отвечал Бегушев. - Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! - обратился он к генералу.
Тот обмер.
- Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, - пробормотал он.
- Он бывал на сеансах... - повторила за мужем Татьяна Васильевна. Расскажи, что ты там видел?
Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их.
- Что ты видел, рассказывай! - повторила Татьяна Васильевна.
- Видел я женскую руку и плечи, - начал он.
- Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! - заметил Бегушев.
Генерал чуть не провалился на месте.
- Бегушев, не забывайтесь, - вы знаете, что я терпеть не могу этого! сказала строго Татьяна Васильевна.
- Чего этого? - спросил Бегушев.
- Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! - повторила она снова мужу.
- Еще видел я... видел летающие гитары! - бухнул тот на авось.
- Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! - остановил его Бегушев.
- Точно то же было и в Париже! - вздумал было возразить генерал.
- Не говори неправду: это было только в Лондоне! - объявила ему супруга.
- Я, наконец, перезабыл, где и что видел, - этому столько времени прошло! - произнес генерал с досадой.
- И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. - воскликнула Татьяна Васильевна. - Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе!
Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма.
- Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? - спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом.
- Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше!
- Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! - возразил Бегушев.
- Теперь - да! - оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. - Ефим Федорович верит искренне в спиритизм!
Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений.
- Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл во Христа, - говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма.
Золотушные глаза той при этом заблистали.
- Вы правду это говорите или нет? - спросила она.
- Как кажется мне, что правду, - отвечал Бегушев уже уклончиво.
- В таком случае вот видите что, - произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. - Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!..
- Пожалуй!.. - согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях.
- Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. - неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой.
- С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? - спросила Татьяна Васильевна Бегушева.
- Конечно, - подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться.
- До свиданья! - сказал он.
- Куда же вы? - спросила Татьяна Васильевна почти с испугом.
- Спать хочу!
- При таком интересном разговоре... спать идти, - возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна.
- Разговор очень интересен, но спать все-таки надо.
- А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу!
- Очень жаль! - сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло.
Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера.
Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание.
Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева.
Тот пошел с ним.
- Вы до Москвы только едете? - спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол.
- Нет, до Троицы, - жена там говеть будет.
- И вы будете говеть?
- Буду, конечно!
Все это генерал говорил очень невеселым голосом.
В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик - вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась - до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор.
Глава X
Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил:
- Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь!
- Ты почему знаешь?
- Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать.
- Где ж она живет? - спросил Бегушев.
- Да тут... так... в каких-то комнатках, у дьячка.
- У какого дьячка?
- Как этот приход, не помню... недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь... - бестолково объяснил Прокофий.
- Но зачем сестра приехала сюда?
Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу.
- Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже... Мало ли что они говорили, разве их разберешь!
- Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. - сказал Бегушев. - Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет.
Прокофий, по обыкновению, обиделся.
- Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, проговорил он недовольным тоном.
- Позови, - повторил свое приказание Бегушев.
Прокофий нехотя пошел.
- Поди, барин тебя зовет, - сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: - Докладчицу какую нашел себе, ишь ты!
Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим.
- Я недавно у них была, - рассказывала она, - и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, - мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх... боятся, чтобы пол или потолок не провалился.
- Отчего она в мою усадьбу не переедет... там все новое.
- Церемонятся!.. Не желают вас стеснить... Окромя того, - это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, - что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны!
- Ох, уж мне эти долги ей! - произнес с досадой Бегушев и застучал ногой.
- И, здесь живя, очень нуждаются, - заключила Минодора.
Бегушев продолжал стучать ногою.
- Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней.
- Слушаю-с! - сказала Минодора и ушла.
Аделаида Ивановна - родная сестра Бегушева - была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, - Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша - и не по ученью, а по природному дарованию, - она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, - о, нет! - она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. "Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?" - восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей.
При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень... "Il etait hors de lui dans се moment" [Он был вне себя в этот момент (фр.).], - говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней.
Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, - росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу.
- Нет, нет, голубушка, не трудись! - сказала кротким голосом Аделаида Ивановна.
То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.
Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его.
- Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! - повторяла она неоднократно.
Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло.
- Ну что, здоров ли ты? - говорила старушка, ласково-ласково смотря на него.
- Здоров! - отвечал Бегушев.
- Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец смотри, какой молодец!.. Чудо что такое!
Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности... О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала.
- Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? - спросил ее Бегушев.
Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела.
- Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя.
- Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину.
- Ах, помню я ее, - сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. - У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, - объяснила она, наконец.
- Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! - разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица.
- Вот за это merci, grand merci! [спасибо, большое спасибо! (фр.).] - произнесла старушка. - Но это еще не все, - продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, со мной также и мои болонки... их целый десяток... прехорошенькие всё!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить!
- Чем они могут меня беспокоить, - вели только их держать на твоей половине!
- Конечно, на моей, - подхватила Аделаида Ивановна, - куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее... она всеобщая любимица... я ее потому Парту и прозвала... comprenes vous? [вы понимаете? (фр.).] Всюду и везде...
Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.
- А Натали-то, Натали! - говорила она, грустно покачивая головой. - Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая... у меня до сих пор сохранился ее портрет. - Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. - Если ты так добр, - продолжала она далее, что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! - Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. - И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль... Не знаю, одобришь ли ты ее!.. - рассуждала она. - Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!..
Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: "Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!"
- Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! возразил ей Бегушев.
- О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir [чувство чести (фр.).] очень силен; кроме того, тебя побоятся... Они очень тебя уважают и всё рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой!
И старушка засмеялась стыдливым смехом.
На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве.
В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать - в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, - он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости!
В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две - три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! "К Домне Осиповне, - чего же лучше!" - пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась.
- Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! - говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя.
Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным.
- Послушайте, - начала Домна Осиповна, - мне Янсутский писал, - не знаю даже, верить ли тому, - что будто бы Лиза скрылась от Тюменева?
Граф понял, что ему приличнее быть печальным.
- Да-с! - ответил он и вздохнул.
- И полюбила другого?
- Другого!
- Кого?
- Одного мальчишку... не имеющего даже места.
- Сумасшедшая! - произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.
- Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! - сказал на это граф. - Я столько последнее время перестрадал...
- В одном отношении она, по-моему, права, - перебила его Домна Осиповна, - что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!
- О будущем Лиза никогда не думала, - подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. - Но ваше как здоровье? - спросил он Домну Осиповну.
- Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.
- С кем?
- Семейные! - Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: - Зачем вы в Москву приехали и где живете?
Граф грустно улыбнулся.
- Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.
- У Бегушева?.. - повторила Домна Осиповна не без любопытства.
- У него!.. Его благодеяниями существую... Это такой благородный и добрейший человек!
На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.
- Что он человек благородный, - это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!
- И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!
- Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, - возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: - Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!
- То и другое есть!.. Страшно хандрит... невероятно.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.
- Бегушев - удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета.
- В чем же это особенность его видна? - спросила Домна Осиповна.
- Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: "Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете... ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!" - "И каждый, - говорит он, - принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!" Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.
Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки.
- Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! - заключил граф.
Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб.
- Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! проговорила она.
- Почему? - спросил ее граф.
- Так, не воротишь! - повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому!
Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился.
- Это сестра моя Адель! - пояснил ему Бегушев.
Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился.
- Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. - говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. Извините, я по-старинному...
Старушка сначала тоже не узнала его.
- Граф Хвостиков! - объяснил и ей Бегушев.
- А, граф Хвостиков!.. - произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке.
- Ну, что ваша музыка? - спросил он.
- Музыка? - переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. - Играю еще... Фортепьян только у меня хороших нет!
- Здесь Вирт превосходный! - говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. - Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков!
- Да, поиграю как-нибудь, - отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа.
В это время вошла Минодора и доложила ей:
- Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать!
- Да, да, пора!.. - заторопилась старушка.
- Но карета готова ли? - спросил Бегушев.
- Подана-с... у крыльца, - отвечала Минодора.
Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила:
- Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее?
"Хороша, нечего сказать!" - думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре:
- Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой!
- Скажу-с! - отвечала та.
Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету.
В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то.
- Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом.
- Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа.
- Мы давно с ней дружны, - отвечал тот, - и я убедился... Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным...
- Будь! - разрешил ему Бегушев.
Краска все более и более появлялась в лице его.
- Я убедился, - продолжал граф, - что она тебя до сих пор любит!
Бегушев окончательно вспыхнул.
- А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! проговорил он с ядовитостью.
- Кого ж она любит?.. Неправда! - воскликнул граф.
- Но ты сам же рассказывал дочери твоей! - уличил его Бегушев.
- Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше... она так еще интересна! - вывернулся граф. - Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
- Из чего ты это наблюл и заметил? - спросил его как бы с неудовольствием Бегушев.
- Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала...
- Но что ж она расспрашивала обо мне? - допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор.
- Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала!
- Фантазер! - воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было.
- Нет, я тебе это докажу - хочешь? - говорил ему вслед Хвостиков.
- Чем?.. - спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом.
- Тем, что помирю вас.
Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную.
Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал.
Глава XI
Вещи Аделаиды Ивановны, как приказал Бегушев, на другой же день стали переносить к нему в дом. Прежде всего сам дьячок, у которого она квартировала, сынишка его и сторож церковный притащили на руках божницу с довольно дорогими образами, и при этом дьячок просил доложить Бегушеву, что все они поздравляют Александра Ивановича с приездом сестрицы; но Минодора не пошла докладывать, а сама поднесла дьячку и сторожу по огромному стакану водки, которую оба они с удовольствием выпили, крякнули и пожелали закусить. Минодора дала им и закусить холодной барской кулебяки с налимами и осетровыми печенками, а маленькому семинаристу насыпала целый карман сладкого печенья. Затем вещи начали подносить один уж сторож и два поденщика с дикими, зверообразными лицами. Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка. Первоначально они притащили на головах ванны Аделаиды Ивановны - ножные, поясные, и огромный умывальник: m-lle Бегушева любила очень полоскаться в воде и каждый день почти все утро употребляла на это. За умывальником был принесен попугай в клетке старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату. Дормидоныч, по приказанию госпожи своей, прежде всего велел спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей взять с собой попугая, а равно и его, Дормидоныча. Бегушев на это сказал, что она может всех и все перевозить к нему. За попугаем вскоре прибыла Маремьяша, пожилая горничная девушка, с лицом точно татуированным и испещренным черными пятнышками, но в шляпке, новом бурнусе, в перчатках и даже с зонтиком в руках. Она привела с собой на своре десять болоночек, которые, вбежав в свое новое помещение, сначала было залаяли, завизжали, но после окрика Маремьяши и после того, как она налила им на блюдечко принесенного с собой в пузырьке молока, они принялись лакать его и сейчас же стихли. Маремьяша, сколько можно это судить по ее изжелта-зеленым и беспрестанно бегающим из стороны в сторону глазам, была девка неглупая и очень плутоватая. Аделаиду Ивановну, когда та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее. Вскоре за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко!
На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно будет приютиться, и когда та ответила ему: "В комнатке около кухни", Прокофий не выдержал и воскликнул: "Али здесь в доме!.. Будет, что про вас еще и клеушков осталось". Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило.
- Не смейтесь, господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, - проговорил он.
Прокофий собственно Аделаиду Ивановну уважал, как сестру барина, но прислугу ее считал за чистую сволочь.
Вскоре прибыла в карете Бегушева и сама Аделаида Ивановна. Она все утро объезжала чудотворные иконы и равные монастыри и везде со слезами благодарила бога, что он дал ей такого друга и брата, с которым, по приезде облобызавшись, прямо отправилась в свое отделение размещать и расставлять там вещи. За этой работой она провела часа три и так утомилась, такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь. Покушав, Аделаида Ивановна легла почивать и заснула сном младенца. Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и вышла на мужскую половину, где застала брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более к ней приласкаться. Как только Аделаида Ивановна появилась, он сейчас же рассыпался перед ней мелким бесом: рассказал ей несколько городских новостей и слухов, рассмешил ее двумя - тремя обветшалыми каламбурами, а затем прямо свел речь на музыку.
- Умоляю вас хоть сегодня сыграть нам что-нибудь, - говорил он.
- Ах, нет... нет! Я сегодня еще такая усталая, - отнекивалась старушка жеманно.
- Вы нисколько не усталая, нисколько! - воскликнул граф и подал Аделаиде Ивановне руку.
Она усмехнулась, но отказаться не могла и пошла с Хвостиковым в гостиную к роялю.
Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: "Божественно, превосходно!"
Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности!
Бегушев между тем, сидя один, думал о Домне Осиповне. Рассказ графа Хвостикова, что будто бы она еще любит его, не выходил у него из головы, и он все проводил параллель между нею и m-me Меровой. "Разве Домна Осиповна сделала что-нибудь подобное в отношении его, что сделала та против Тюменева? Разве она мучила его хоть сколько-нибудь капризами? Напротив! Домна Осиповна всегда старалась его умерить, когда он впадал в раздражение!.. Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?" Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего. Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, - овладевало Бегушевым все более и более. А между тем сестра его Аделаида Ивановна на другой день немножко прихворнула. Он почти обрадовался ее болезни, сообразив, что это отличный предлог ему пригласить Перехватова и выспросить его о Домне Осиповне.
- Я сейчас пошлю за доктором! - сказал он Аделаиде Ивановне.
Та, думая, что она все-таки обременяет этим брата, сначала была и руками и ногами против приглашения доктора.
- Приезд доктора, кроме твоей болезни, меня успокоит, потому что он мне скажет, чем ты, собственно, больна! - возразил Бегушев.
Аделаида Ивановна глубоко сердцем поняла брата и друга и более ему не возражала. Перехватов в то же утро приехал к Бегушеву на его пригласительную записку. Он пополнел несколько и сделался еще представительнее. Румянец по-прежнему горел на его щеках. Досадливого выражения в лице, которое у него было после потери им в банке восьми тысяч, следа не было, - может быть, потому, что Перехватов вполне успел пополнить практикой этот убыток. Костюм его на этот раз состоял из вицмундира и Владимира третьей степени на шее. Несмотря на свои молодые лета, Перехватов был ревизором каких-то больниц и, получа в последнее время сей почти генеральский крест, начал в нем ездить к своим клиентам, из которых многие (по большей части купцы) сразу же сочли нужным возвысить ему плату до десяти рублей серебром за визит.
Войдя к Бегушеву и зная оригинальность того, Перехватов не спешил его расспрашивать о том, чем он болен, и сказал только:
- Вы недавно из-за границы?
- Месяца полтора.
- Лечились там?
- Нет!
На лице Перехватова выразилось маленькое недоумение, зачем же, собственно, его Бегушев пригласил к себе.
- Не я болен, но у меня живет сестра родная, она заболела! - проговорил ему тот.
- А! - произнес доктор. - Где же я могу видеть больную?
Бегушев, сам проводив Перехватова до комнаты сестры, просил его зайти к нему и рассказать, что такое с нею.
- Непременно! - отвечал доктор и, пробыв весьма недолгое время у Аделаиды Ивановны, он прошел к Бегушеву.
- Ничего, - сказал он, - маленькая гастрическая лихорадка... Старушка, вероятно, диеты не соблюла.
Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему, была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не кладя, впрочем, шляпы, сел.
- А вы, собственно, совершенно здоровы или по-прежнему злитесь? спросил он Бегушева.
- Нет, теперь хандрю только и адски скучаю! - отвечал тот.
- Неужели же и Европа не поразвлекла вас нисколько?
- Напротив, еще большую нагнала хандру.
- Ах вы, обеспеченные господа! - воскликнул доктор. - Ей-богу, как посмотришь на вас... у меня много есть подобных вам пациентов... так даже мы, доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше!
- Вероятно! - согласился Бегушев, бывший под влиянием своей главной мысли и почти не слушавший то, что ему проповедывал Перехватов.
Разговор на некоторое время прекратился; но Бегушев, наконец, не вытерпел.
- А кого вы из наших общих знакомых видаете? - спросил он.
- То есть кого же общих?.. - спросил доктор, смутно, впрочем, догадавшийся, что вопрос этот исключительно касался Домны Осиповны.
О том, что как и из-за чего она рассталась с Бегушевым, он знал до мельчайших подробностей по рассказам самой Домны Осиповны, сделавшейся с ним после разлуки с Бегушевым очень дружною.
- Видаюсь я, - продолжал он, - между прочим, с Янсутским, с madame Олуховой!
При последнем имени доктор бросил коротенький взгляд на Бегушева.
- Как же она существует? - спросил тот, почти задыхавшийся от любопытства или, лучше сказать, от более сильного чувства и желавший, чтобы ему рассказывали скорее и скорее. Но доктор начал довольно издалека:
- Она была некоторое время больна; но потом поправилась было совершенно...
- А теперь что ж, опять больна?
- Нет, но у нее пошли снова дрязги с ее мужем. Это ужасный человек! Ужасный! - повторил два раза доктор.
- Напротив, он мне казался таким смиренным и покорным Домне Осиповне, заметил Бегушев.
- Не дай бог никому таких покорных мужей! - воскликнул доктор.
- Что же, собственно, он делает? - спросил Бегушев, бывший втайне очень доволен, что Домна Осиповна ссорится с мужем.
- Кутит!.. Безобразничает!.. Этот ходатай по их делам, Грохов, опять свел его с прежнею привязанностью! Они все втроем пьянствуют; у Олухова два раза была белая горячка... Я по нескольку дней держал его в сумасшедшей рубашке! Можете вообразить себе положение Домны Осиповны: она только было поустроила свою семейную жизнь, как вдруг пошло хуже, чем когда-либо было. Я просто советую ей уехать за границу, как и сделала она это прежде.
Этому совету доктора Бегушев вначале тоже обрадовался, так как ему пришла в голову безрассудная мысль гнаться за Домной Осиповной, куда бы только она ни поехала, и молить ее возвратить ему прошедшее.
- Я очень люблю и уважаю Домну Осиповну, - продолжал доктор как бы совершенно беспристрастным голосом, - и прямо ей говорю, что под влиянием таких неприятных и каждодневно повторяющихся впечатлений она может окончательно разбить свое здоровье.
- И что ж она... никуда не выезжает?
- Нет!.. Выезжает!
- Куда?
- Ездит иногда в Дворянское собрание, где устраиваются очень хорошенькие вечера, потом бывает в театре, гуляет по бульварам, которые от нее два шага!
Все эти слова доктора Бегушев хорошо запомнил и вместе с тем, по своей подозрительности, подумал, что зачем Перехватов, ухаживая, как говорят, за Домной Осиповной, отправляет ее за границу? Он, может быть, как некогда сделать и сам Бегушев хотел, предполагает увезти ее от мужа. Перехватов в самом деле желал удалить Домну Осиповну, но только не от мужа, а от начавшего за ней ухаживать Янсутского.
- А вы, скажите, бывали за границей? - спросил Бегушев, желая позондировать доктора в этом отношении.
- Был... Я в тамошних университетах, собственно, и готовился на степень доктора.
- Но опять съездить не думаете?
- Очень бы хотелось, но как это сделать: практика у меня большая, на кого ее оставить?
Бегушев понял, что ему от доктора больше ничего не добиться. Тому тоже пора было ехать по другим визитам. Он раскланялся.
Со следующего дня Бегушев повел совершенно несвойственную ему жизнь. Он все утра, часов с одиннадцати до пяти, гулял по бульварам, а вечером обыкновенно бывал в обоих театрах, Большом и Малом. Явно, что Бегушев ожидал где-нибудь из этих мест встретить Домну Осиповну. Ему хотелось хоть раз еще в жизни видеть ее красивое лицо. Судьба, наконец, над ним сжалилась. Просматривая однажды газету, Бегушев наткнулся на напечатанное крупными буквами объявление об имеющемся быть в скором времени танцевальном вечере в зале Дворянского собрания.
Бегушев порывисто позвонил. Вошел молодой лакей.
- Граф дома? - спросил его с нетерпением и беспокойством Бегушев.
- Дома-с! - отвечал тот.
- Зови его ко мне сию минуту!
Лакей быстро побежал наверх к графу, который, по решительному отсутствию денег, несколько дней не выходил из дома, а все время употреблял на то, что читал скабрезные французские романы, отрытые им в библиотеке Бегушева. На приглашение хозяина он немедленно сошел к нему.
- Mon cher, - сказал ему почти нежным голосом Бегушев, - в четверг бал в Дворянском собрании; мне хочется быть там, вы тоже поедете со мной. Будьте так добры, поезжайте в моих санях, возьмите два билета: себе и мне.
Бегушев при этом подал графу пятидесятирублевую бумажку.
- Но, mon cher, - воскликнул граф в свою очередь, - кроме билета, мне туалет мой не позволяет нынче бывать на балах.
- Сделайте себе туалет новый; вот вам к этим деньгам еще сто рублей!.. - говорил Бегушев.
- Merci, тысячу раз merci! - говорил граф Хвостиков, с удовольствием засовывая деньги в карман.
- Ну и потом... - продолжал Бегушев, совершенно потупляясь, - не зайдете ли вы к вашему другу, Домне Осиповне, и не узнаете ли: будет она в собрании?..
- Непременно зайду!.. Я сам это думал! - подхватил граф, хотя вовсе не думал этого делать, - на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей было говорить о нем или просто скучно, - граф не знал, как решить!
- Только, пожалуйста, вы не скажите ей, что я вас подсылаю!
- О, mon cher, что ж ты меня за ребенка такого считаешь, - отвечал граф и уехал прямо к Домне Осиповне, а в пять часов явился аккуратно к обеду Бегушева и имел торжествующий вид.
- Будет! - сказал он лаконически, так как стеснялся присутствием Аделаиды Ивановны.
- Благодарю! - отвечал ему лаконически и Бегушев.
Но у старушки не прошли мимо ушей эти фразы. Она почти догадывалась, о ком они были сказаны.
Аделаида Ивановна давно интересовалась узнать об отношениях ее брата к m-me Олуховой, и когда ее Маремьяша, успевшая выведать у людей Бегушева все и про все, сказала ей, что Александр Иванович рассорился с этой дамой, Аделаиде Ивановне было это чрезвычайно неприятно: она очень не любила, когда люди ссорились!
Глава XII
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в сильном волнении. "Ну, как Домна Осиповна не будет?" - задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно был готов к половине девятого.
- Но зачем же так рано? - возразил было граф.
- Я всегда люблю рано приезжать! - сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании, чтобы не прозевать Домны Осиповны, а то, пожалуй, он разойдется с ней и не встретится целый вечер.
Приехав с графам Хвостиковым в собрание, Бегушев остановился в первой же со входа комнате и сел на стул около самых входных дверей.
- Ты тут останешься? - спросил его граф, начинавший догадываться о тайной мысли Бегушева.
- Тут! - отвечал тот.
Граф в своем освеженном туалете пошел бродить по совершенно еще пустым залам. Публика начала съезжаться только в конце десятого часа. Бегушев все это время глаз не спускал со входных дверей и еще издали увидал входящую Домну Осиповну в сопровождении Янсутского. Одета она была к лицу, со вкусом и богато. Бегушев поспешил пройти в большую залу и встал около колонны, опять потому же, что Домна Осиповна непременно должна была пройти мимо него. Она действительно прошла и уже под руку с Янсутским, шедшим гордо и почти презрительно смотревшим на всю публику. С Бегушевым Домна Осиповна была несколько мгновений почти лицом к лицу и вначале заметно взволновалась, но потом сейчас же овладела собой и взглянула в сторону. Янсутский не поклонился Бегушеву; тот ему тоже не пошевелил головой. Затем Янсутский что-то такое шепнул Домне Осиповне. Она сделала при этом небольшую гримасу и ничего ему не ответила. Бегушев по-прежнему оставался у колонны и принял как бы спокойный вид; его порадовало весьма маленькое обстоятельство: Домна Осиповна, отойдя довольно далеко, обернулась и очень пристально взглянула на него.
Подан был сигнал к началу танцев. Перед Бегушевым неожиданно предстал вырвавшийся из тесной толпы граф Хвостиков.
- Она здесь! - произнес он радостно-задыхающимся голосом.
- Я видел ее! - отвечал Бегушев, стараясь по-прежнему оставаться спокойным.
- Я приглашу ее сейчас, на кадриль и повыспрошу! - объяснил граф и опять юркнул в толпу.
Бегушев затем все внимание и зрение свое устремил на танцующих, потому что посреди их заметил Домну Осиповну. Она танцевала с Янсутским и ходила, как гордая пава, что было несколько смешно, но Бегушеву не показалось это смешным. Во время пятой фигуры сзади его раздался голос:
- Александр Иванович, вот где я вас встречаю!..
Бегушев оглянулся. Это говорил молодой русский художник, с закинутой назад гривой волос и во фраке, из которого он заметно вырос.
- Ту картину мою, которую вы видели у меня в Риме и одобряли, я кончаю!.. - говорил художник, простодушно воображавший, что весь мир более всего озабочен его картиной. - Не заедете ли ко мне в мастерскую взглянуть на нее... Я помню, какие прекрасные советы вы мне давали.
- Если будет время, - заеду! - отвечал ему сухо Бегушев.
Ему ужасно было досадно, что художник, стоя перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева.
- Какое у вас прекрасное лицо, Александр Иванович! - сказал он. Сколько в нем экспрессии... Вот если бы вы когда-нибудь позволили мне снять с вас портрет, - какое бы это удовольствие для меня было!
Бегушев молчал.
Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.
Следующую кадриль Домна Осиповна танцевала с графом Хвостиковым. Бегушев видел, что граф со своей, хотя несколько и старческой, ловкостью немедля начал занимать Домну Осиповну. Она внимательно прислушивалась к его словам, что же означало выражение лица ее, определить было трудно. Кажется, оно более всего дышало грустью; словом, надежды моего пятидесятилетнего героя все более и более росли, но вдруг ему кинулся в глаза доктор Перехватов, стоявший на противоположной стороне боковой эстрады в щегольском фраке, в белом галстуке, туго натянутых белых перчатках, - и к нему прямо направилась Домна Осиповна. Увидав ее, Перехватов, спустившись с двух - трех ступенек эстрады, подошел к ней и подал ей руку. Затем они ушли в другие залы. Все это точно ножом кольнуло Бегушева в сердце. Утомившись, наконец, стоять, он опустился на одну из ближайших красных скамеек и потупил голову. Ему припомнилось, что в этой же зале и он когда-то ходил с Домной Осиповной под руку, ходил бы, может быть, и до сей поры, если бы сам все, в своем бешеном безумстве, не разломал и не исковеркал!
Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.
- Все идет отлично! Оставайся непременно ужинать, - шепнул прежде всего граф Бегушеву, а потом присовокупил, показывая на товарища своего: Господин Долгов желает возобновить свое старое знакомство с вами!
Бегушев, как ни расстроен был, но узнал Долгова, своего старого товарища по пансиону и по университету.
- Здравствуйте! - сказал Бегушев, приветливо пожимая его руку.
Он любил Долгова за его хоть и бестолковое, но все-таки постоянно идеальное направление. Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, - он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, - он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, - Долгов ожидал обновления всей русской жизни. В искренность всех этих увлечений Долгова Бегушев верил, но в силу - нет: очень их было много и чрезвычайно они были разнообразны! Долгов сел рядом с Бегушевым на скамейку, а граф опять к кому-то убежал. Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо, что жизнь сильно помяла его.
- Вы в деревне живете? - спросил Бегушев: он давным-давно не видал Долгова.
- Жил было в деревне, - отвечал тот, - хотел настоящим фермером сделаться, сам работал - вон мозоли какие на руках натер! - И Долгов показал при этом свои руки, действительно покрытые мозолями. - Но должен был бросить все это.
- Отчего?
- Семья подросла! Семью надо было воспитывать.
- А велика?
- Слава богу, четыре сына и три дочери; но средства очень ограниченные... Мне бы весьма желалось приехать к вам и побеседовать, знаете, этак по душе, как прежде беседовали.
- Приезжайте! - сказал Бегушев.
Снова явившийся граф Хвостиков прервал их беседу.
- Надо ужинать идти!.. Наши знакомые отправились!.. - сказал он с ударением.
Бегушев понял его и поднялся с своего места.
- Пойдемте, поужинаем вместе! - отнесся он к Долгову.
- Хорошо! - согласился тот.
Когда Бегушев пришел в столовую, то Домна Осиповна, Янсутский, доктор Перехватов, а вместе с ними и Офонькин сидели уже за отдельным небольшим столом.
Граф Хвостиков тоже потребовал, чтобы и для их компании дали отдельный стол.
Когда они разместились, то мимо их прошел волосатый художник.
- Присядьте к нам ужинать! - сказал ему Бегушев, желавший его немного вознаградить за свою недавнюю сухость к нему.
Художник несколько замялся: у него ни копейки не было в кармане денег.
- Это Александр Иванович дает ужин своим друзьям!.. - поспешил ему пояснить граф Хвостиков, очень хорошо ведавший на себе эту болезнь.
Художник сел к столу.
Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.
Вскоре в столовой желающих ужинать все более и более стало прибывать; некоторые из них прямо садились и начинали есть, а другие пока еще ходили, разговаривали, и посреди всего этого голос Янсутского раздавался громче всех. Он спорил с Офонькиным.
- Русские женщины, уверяю вас, - самые лучшие в мире!.. - говорил он, мельком взглядывая на Домну Осиповну.
- Есть еврейки очень хорошенькие!.. - возражал ему тот с любострастной улыбкой.
- Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так - брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! - говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. Румянец... - натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился.
- Вероятно, во всех странах есть хорошенькие женщины и дурные! выразила свое мнение Домна Осиповна.
- Да!.. Да! - подтвердил Офонькин.
Бегушев, сверх обыкновения ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось.
Перед жареным, когда на том и другом столе было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему:
- Я предложу тост за дам; ты встань, подойди к Домне Осиповне и выпей за ее здоровье!
- Я тебя убью, если ты сделаешь это! - произнес почти со скрежетом зубов Бегушев.
Граф Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой... школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове.
К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал:
- А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку?
- Нет, не разопьем! - проговорил тот.
- Почему?
- Я не пью вина! - отвечал Бегушев.
Янсутский перед тем только видел, что он пил вино.
- Гм! - произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место.
- Шампанского! - крикнул он.
Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала.
- Не могу! Я сегодня в экзальтированном состоянии, - отвечал Янсутский.
Домна Осиповна насмешливо улыбнулась.
- А вам смешно это? - спросил ее Янсутский.
- Не смешно, а удивляюсь только! - отвечала, слегка пожимая плечами, Домна Осиповна.
- И мне тоже удивительно, - подхватил злобно Янсутский.
При всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву.
- Начали, наконец, и вы немножко развлекаться? - сказал он ему.
- Если вы находите, что быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!.. - отвечал резко и насмешливо Бегушев: он на доктора еще более злился, чем на Янсутского.
Перехватов после того отошел от него и стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых.
Домна Осиповна смотрела то на него, то на Бегушева, у которого за столом начался между Долговым и молодым художником горячий спор.
- Микеланджело гигант!.. Великан!.. - восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков.
- Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени! - возражал ему, тоже горячась, молодой художник.
- Для всех времен и для всех веков! - восклицал Долгов. - Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три - четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует!
- Нет, существует, - петушился не менее его художник, - скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали!
- Я все видел! - закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.
- Разве вы не со мной едете? - спросил ее громко на всю залу Янсутский.
- Нет, я еду с Перехватовым.
- Предпочтение!.. Доколотить хотите меня! - проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский.
- Не очень, я думаю, этим доколочу вас! - сказала Домна Осиповна и пошла.
Доктор последовал за ней.
Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними.
В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!..
Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: "Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?" - "Немножко!" - отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: "Вы не позволите к вам зайти?" - "Нет! - проговорила она. - Я очень устала!" Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван.
- Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!.. - вскричала она.
Испуганная горничная прибежала с ножницами.
- Разрезывай мне платье и корсет! - продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна.
Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их.
- Ступай, оставь меня! - приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла.
Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: "Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви..." Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли.
- Нет, - сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев! - Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..