Четвертого декабря, то есть в Варварин день, Хозаров вместе с Татьяною Ивановною был в больших хлопотах: ему предстоял утренний визит с поздравлением и танцевальный вечер в доме Мамиловых, знакомством которых он так дорожил. Туалетом своим он занялся с самого утра, в чем приняла по своей дружбе участие и Татьяна Ивановна. Первая забота Хозарова была направлена на завивку волос, коими уже распоряжалась не Марфа, а подмастерье от парикмахера, который действительно и завил мастерски. Девица Замшева, исполненная дружеских чувствований к Хозарову, несмотря на свойственную ее полустыдливость, входила во все подробности мужского туалета.
- Что хотите, Сергей Петрович, - говорила она, - а сорочка нехороша: полотно толсто и сине; декос гораздо был бы виднее.
- Какие вы, Татьяна Ивановна, говорите несообразности! - возразил Хозаров. - Кто же носит декос?
- Все носят: я жила в одном графском доме, там везде декос.
- Ошибаетесь, почтеннейшая, верно, батист: это другое дело.
- Слава богу, уж этого-то мне не знать, просто декос, - декос и на графе, - декос и на графине.
- Заблуждаетесь, почтеннейшая, и сильно заблуждаетесь. Голландское полотно лучше всего.
- Лучше бы вы, Сергей Петрович, не говорили мне про полотно, возразила Татьяна Ивановна, - полотно - полотно и есть: никакого виду не имеет... В каком вы фраке поедете? - спросила она после нескольких минут молчания, в продолжение коих постоялец ее нафабривал усы.
- Разумеется, в черном, - отвечал тот.
- Наденьте коричневый; вы в том наряднее, да у черного у вас что-то сзади оттопыривает.
- Нет, почтеннейшая, вы в мужском наряде, извините меня, просто ничего не понимаете, - сказал Хозаров. - Нынче люди порядочного тона цветное решительно перестают носить.
- Что и говорить! Вы, мужчины, очень много понимаете, - отвечала Татьяна Ивановна, - а ни один не умеет к лицу одеться. Хотите, дам булавку; у меня есть брильянтовая.
- Нет, не нужно; а лучше дайте мне денег хоть рублей десять; не шлют, да и только из деревни, - что прикажете делать! Нужно еще другие перчатки купить.
- Право, нет ни копейки.
- Ни-ни-ни, почтеннейшая, не извольте этого и говорить.
- Да мне-то где взять, проказник этакий? - говорила Татьяна Ивановна, опуская, впрочем, руку в карман.
- Очень просто: взять да вынуть из кармана, - отвечал постоялец.
- Ах, какой вы уморительный человек, - сказала она, пожав плечами, какие вам послать? - прибавила она.
- К Лиону, почтеннейшая, к Лиону: в два целковых, - отвечал тот.
- Хорошо. Скоро будете одеваться?
- Сейчас.
- Ну, так прощайте.
- Adieu, почтеннейшая!
- Зайдете показаться одетые?
- Непременно.
- А туда зайдете?
- Нет.
- Прекрасно... очень хорошо! Ах, вы, мужчины, мужчины, ветреники этакие; не стоите, чтобы вас так любили. Сегодня же пойду и насплетничаю на вас.
- Ну нет, почтеннейшая, вы этого не делайте.
- То-то и есть, испугались! А в самом деле, что сказать? Я сегодня думаю сходить... Катерина Архиповна очень просила прийти помочь барышням собираться на вечер. Она сегодня будет в розовом газовом и, должно быть, будет просто чудо! К ней очень идет розовое.
- Вы скажите, почтеннейшая, что я целый день сегодня мечтаю о бале.
- Хорошо... Впрочем, вы, кажется, все лжете, Сергей Петрович.
- Вот чудесно!.. Не дай бог вам, Татьяна Ивановна, так лгать. Я просто без ума от этой девочки.
- Ну, уж меньше, чем она, позвольте сказать; она не говорит, а в сердце обожает. Прощайте.
- Adieu, почтеннейшая; да кстати, пошлите извозчика нанять.
- Какого?
- Пошлите к Ваньке Неронову; он у Тверских ворот стоит; рыжая этакая борода; или постойте: я к нему записочку напишу.
"Иван Семеныч! Сделай, брат, дружбу, пришли мне на день сани с полостью, и хорошо, если бы одолжил серого рысака, в противном же случае непременно вороную кобылу, чем несказанно меня обяжешь. - Хозаров.
P.S. О деньгах, дружище, не беспокойся, на следующей неделе разочтусь совершенно".
Взяв эту записочку и еще раз попросив постояльца зайти и показаться одетым, Татьяна Ивановна ушла. Хозаров между тем принялся одеваться. Туалет продолжался около часа. Натянув перчатки и взяв шляпу, Хозаров начал разыгрывать какую-то мимическую сцену. Сначала он отошел к дверям и начал от них подходить к дивану, прижав обеими руками шляпу к груди и немного и постепенно наклоняя голову; потом сел на ближайший стул, и сел не то чтобы развалясь, и не в струнку, а свободно и прилично, как садятся порядочные люди, и начал затем мимический разговор с кем-то сидящим на диване: кинул несколько слов к боковому соседу, заговорил опять с сидящим на диване, сохраняя в продолжение всего этого времени самую приятную улыбку. Посидев немного, встал, поклонился сидящему на диване, кинул общий поклон прочим, должно быть, гостям, и начал выходить... Прекрасно, бесподобно! Это была репетиция грядущего визита, и она, как видит сам читатель, удалась моему герою как нельзя лучше.
В доме Мамиловых, тоже с раннего утра, происходили хлопоты: натирали воском полы, выбивали мебель, заливали маслом кенкетки, вставляли в люстру свечи, официант раскладывался в особо отведенной комнате с своею посудою. В одной только спальне хозяйки происходила не совсем праздничная сцена: Варвара Александровна Мамилова, по словам Хозарова, красавица и философка, в утреннем капоте и чепчике, сидела и плакала; перед ней лежало развернутое письмо и браслет. Варвара Александровна, дама лет около тридцати, действительно была хорошенькая; по крайней мере имела очень нежные черты лица, прекрасные и чисто небесного цвета голубые глаза; но главное она владела удивительно маленькой и как бы совершенно без костей ручкою и таковыми же ножками. Лежавшее перед ней письмо было от мужа, от этого страшного богача, занимающегося в южных губерниях торговыми операциями, и оно-то заставило именинницу плакать. "Поздравляю вас, друг мой Варвара Александровна, - писал супруг, - со днем вашего ангела и посылаю вам какой только мог найти лучший браслет, а вместе с тем вынужденным нахожусь, хотя это будет вам и неприятно, высказать мое неудовольствие. Начну с прошедшего. Во-первых, заискивали во мне вы, а не я в вас; во-вторых, в самый день сватовства я объяснил, что желаю видеть в жене только семьянинку, и вы поклялись быть такой; я, сорокапятилетний простак, поверил, потому что и вам уже было за двадцать пять; в женихах вы не зарылись; кроме того, я знал, что вы не должны быть избалованы, так как жили у вашего отца в положении какой-то гувернантки за его боковыми детьми, а сверх того вы и сами вначале показывали ко мне большую привязанность; но какие же теперь всего этого последствия? Чрез какой-нибудь год вы заболели нервною болезнью, хотя по лицу этого совершенно было незаметно, и начали ко мне приступать, чтобы я переехал с вами в Москву, - я и это сделал. Столичный воздух пришелся вам как нельзя лучше по комплекции: с другой же недели мы стали ездить по собраниям и по театрам. Такого рода жизнь, хотя была и убыточна, но при мне позволительна, теперь же другое дело: вы живете одни и повторяете то же самое и без меня; открыли даже в вашем доме, как я слышал, на целую зиму вечера и в два месяца прожили пять тысяч рублей. Во избежание всего этого, с будущей весны, то есть по окончании квартирного контракта, я намерен переехать с вами на постоянное житье в К., где сосредоточу все мои дела. Целуя вас, пребываю - такой-то..."
Вот какое было поздравительное письмо страшного богача, и, конечно, всякий согласится, что это дерзкое и оскорбительное послание могло заставить плакать даму и с более крепкими нервами, чем Варвара Александровна. Сначала она бросила было на пол присланный ей в подарок браслет и велела отказать официанту, которому заказан был вечер, но потом, проплакавшись, распорядилась снова о вечере и подняла с полу браслет, а часу в первом, одевшись, и одевшись очень мило и к лицу, надела даже и браслет и вышла в гостиную, чтобы принимать приезжающих гостей с поздравлением. Впрочем, впечатление письма было, видно, довольно сильно, потому что, как Варвара Александровна ни старалась переломить себя, все-таки оставалась несколько грустна и взволнованна. Все почти перебывали у ней из ее круга; был и Бобырев, образованный купец, и статский советник Желюзов, и приезжали трое офицеров вместе; наконец, прислала и Катерина Архиповна своего супруга поздравить именинницу.
Антон Федотыч, вымытый, выбритый, напомаженный и весь, так сказать, по воле супруги, обновленный, то есть в новой фрачной паре, в жилете с иголочки и даже в новых сапогах, не замедлил показать себя новой знакомой, и на особый вопрос, который Варвара Александровна сделала ему о Мари, потому что та нравилась ей более из всего семейства, он не преминул пояснить, что воспитание Мари стоило им десять тысяч.
После всех приехал мой герой Хозаров. Мило было посмотреть, как вошел молодой человек в своем черном фраке, бархатном жилете и лакированных сапогах! Какие у него были прекрасные перчатки; как свободно, как даже грациозно он раскланялся, даже гораздо лучше, чем сделал это на репетиции. Кроме того, он был так свеж, такие имел миленькие усы, так кстати заговорил с хозяйкою о погоде, что, конечно, читатель мой, глядя на него, вы никак бы не догадались, что он выехал из нумеров Татьяны Ивановны, по ее только великодушию имел перчатки и писал дружескую записку к извозчику о снабжении его экипажем: вы скорее бы подумали, что заговаривать по-французски и делать утренние визиты его нарочно возили учиться в Париж. Родятся же люди с подобными светскими способностями! Ну, какое, например, особое получил воспитание мой герой? Сначала родители держали его в деревне, и то больше в девичьей или в лакейской; потом, на десятом или одиннадцатом году, отдали в корпус, где он почти самоучкой выучился немного говорить по-французски и в совершенстве овладел танцевальным искусством, - но ведь только и всего! Потом поступил он в полк, где, конечно, старался постоянно быть в хорошем обществе, и, стремясь докончить свое воспитание, читал очень много романов, и романов по преимуществу переводных, чтобы уже иметь окончательно ясное понятие о светско-европейской жизни.
Варвара Александровна в этот раз обратила на молодого человека должное внимание. Отличным танцором она знала его и прежде; но разговаривать с ним ей как-то еще не удавалось. Поговоря же с ним в настоящий визит, она увидела, что он необыкновенно милый и даже умный молодой человек, потому что Хозаров так мило ей рассказал повесть Бальзака "Старик Горио", что заинтересовал ее этим романом до невероятности.
- Где вы сегодня обедаете? - спросила она гостя.
- Дома, - отвечал тот.
- Voulez-vous manger notre soupe? [Не угодно ли с нами пообедать? (фр.).]
- Aves grand plaisir [С удовольствием. (фр.).], - отвечал Хозаров.
- Mais, outre ceta, passerez-vous avec nous la soiree? [А может, и вечер с нами проведете? (фр.). ]
- Votre tres-humble serviteur! [Ваш покорный слуга! (фр.).]
После приезжали еще кое-кто: являлся, между прочим, и толстяк Рожнов, внушавший такие опасения Хозарову, но никого хозяйка не удостоила приглашением на обед и звала только на простенький вечер.
Таким образом, Сергей Петрович и Варвара Александровна обедали почти вдвоем, в присутствии только весьма молчаливой экономки из немок.
Время шло очень приятно: хозяйка окончательно развеселилась и была очень любезна с гостем; беседа их, как водится между образованными людьми, началась о театре, о гуляньях, о романах и, наконец, склонилась на любовь.
- Любви нет! - сказал Хозаров.
- Отчего же вы так думаете? - спросила хозяйка.
- Потому что женщины не умеют любить.
- Скажите лучше: мужчины не в состоянии чувствовать любви; они эгоисты, грубы, необразованны; они в женщине хотят видеть себе рабу, которая только должна повиноваться им, угождать их прихотям и решительно не иметь собственных желаний, или, лучше сказать, совершенно не жить.
- Однакож мы видим, что все мужчины угождают женщинам?
- Да, это бывало во времена рыцарства, когда мужчины были нравственны, благородны, великодушны, храбры.
- Напротив... - возразил было Хозаров.
- А какими вы женитесь, господа? - перебила хозяйка. - Какими-то нравственными стариками, неспособными не только чувствовать, но даже понимать чувств! У вас в голове только дела и деньги! Вам дается молодое и свежее существо, которое стремится вас любить, жить любовью, но вы, - ах, боже мой! - и говорить смешно, что вы видите в жене: комфорт, удобство, ключницу!.. Что же остается бедной женщине? С кем ей разделить свое сердце? Где истратить эту юную жизнь, которая кипит в ней?.. И вот она, разумеется, кидается в свет и начинает утешать себя мишурными пустяками: нарядами, балами, театрами, но разве может занять это ее ум и сердце? Она весела только по наружности, но внутри страдает. Но этого еще мало: вы, мужья, хотите отнять у них и эти воображаемые развлечения; вам жаль денег, которыми вы, по всем правам, должны бы были платить за отсутствие чувств; вы, господа, называете нас мотовками, ветреницами и оканчиваете тем, что увозите куда-нибудь в глушь, в деревню! И тогда прощай, бедное существо - оно заживо погребено.
- Я на это имею другой взгляд, - возразил Хозаров. - Женщины сами скрывают свои чувства; они сами холодны или притворяются такими. Я знаю одну девушку; она любит одного человека; он это знает верно; но до сих пор эта девушка себя маскирует: когда он написал к ней письмо, она прочитала, целовала даже бесчувственную бумагу, но все-таки велела в ответ сказать одно холодное merci.
- Я не понимаю этого, - сказала Мамилова, - и думаю, что она не любит.
- Вы думаете?
- Даже уверена, потому что, когда женщина любит, она вся откровенность; не чувствуя сама, она выскажется во всем: во взгляде, во всех своих поступках, даже в словах!
- Однакож это случилось!
- Не с вами ли?
- А если бы со мной?
- Жалею о вас!
- Почему?
- Потому что вас не любят.
- Может быть! По крайней мере я люблю.
- А если вы любите, так и спешите любить, не теряйте ни минуты; ищите, старайтесь нравиться, сватайтесь, а главное - не откладывайте в дальний ящик и женитесь. Пройдет время, вы растеряете все ваши чувства, мысли, всего самого себя; тогда будет худо вам, а еще хуже - вашей будущей жене.
- Я могу еще любить, - возразил Хозаров.
- Может быть, вы молоды... Сколько вам лет?
- Двадцать семь.
- Да!.. Но только уж пора жениться - и очень пора!.. Пройдет год, другой, и вы будете похожи на других. Боже мой! - продолжала хозяйка одушевленным голосом. - Даже на самых первых порах брака какими вы бываете, мужчины! Вам скучны ласки этого юного существа, и вот - вы начинаете обманывать: жалуетесь на желчь, на сплин; но приезжает приятель, с которым какие-нибудь у вас есть дела, и сейчас все проходит; откуда является энергия, деятельность, потому что тут говорит ваша собственная корысть. Вы всеми вашими помышлениями посвящены только вашей меркантильной жизни, а жене остается один только труп, остов человека, без чувств, без мысли. Нашу любовь, нашу живость, нашу даже, если хотите, болтливость вы не хотите понять; называете это глупостями, ребячеством и на первых порах тушите огонь страсти, который горел бы для вас, и горел всю жизнь.
- Вы говорите все это весьма справедливо про браки, которые совершаются по расчету; но другое дело - брак по страсти.
- Но где вы возьмете в сорок лет страсти, - возразила хозяйка, - когда уже вы в тридцать лет чувствуете, как говорят иные, разочарование? И что такое ваше разочарование? Это не усталость души поэта, испытавшей все в жизни; напротив, материализм, загрубелость чувств, апатия сердца - и больше ничего!
- В отношении разочарования я совершенно с вами согласен, - сказал Хозаров. - Это такая нелепость, которой я решительно не допускаю. Последние слова герой мои произнес искренне; он действительно в самом себе не чувствовал ничего подобного разочарованию; ему даже весьма не нравились знаменитые романы: "Онегин" и "Печорин". Он всегда называл их баснями. Долго еще разговор продолжался в том же тоне; наконец, хозяйка, кажется, утомилась резонерствовать. Хозаров, как светский человек, тотчас же заметил это и потому раскланялся и уехал. Домой прибыл он несколько взволнованный; на него сильное впечатление произвела философка-именинница. Раздевшись и усевшись в свое вольтеровское кресло, он погрузился в тихую задумчивость. Вошла Татьяна Ивановна.
- А вы не будете обедать? - спросила она.
- Нет, - отвечал тот, - я обедал у именинницы. Вот Татьяна Ивановна, я встретил женщину, так женщину!
- Кого это?
- Варвару Александровну Мамилову... Чудо! Вообразите себе: говорит, как профессор; что за чувства, что за страсти! И вместе с тем эти синие чулки бывают обыкновенно страшные уроды; а эта, представьте себе, красавица, образованна и учена так, что меня просто в тупик поставила.
Татьяна Ивановна покачала головою.
- Лучше вашей Мари никого нет на свете, - сказала она.
- Мари нейдет тут в сравнение, - отвечал Хозаров. - Мари ангелочек-девочка; на ней можно жениться, любить ее, знаете, как жену; но это другое дело: эту надобно слушать и удивляться.
- Лучше бы вы этого не говорили. Досадно слушать! - возразила Татьяна Ивановна. - Просто вы повеса, волокита. Вот бы вам завлечь бедную девушку, потом бросить ее и влюбиться в другую даму.
- Нет, это не то, - проговорил Хозаров и снова задумался.
Посидев немного, Татьяна Ивановна простилась с постояльцем и отправилась к Катерине Архиповне помогать барышням одеваться. Мы оставим моего героя среди его мечтаний и перейдем вместе с почтеннейшею хозяйкою в квартиру Ступицыных, у которых была тоже страшная суетня. Две старшие, Пашет и Анет, начали хлопотать еще с самого обеда о своем туалете; они примеривали башмаки, менялись корсетами и почти до ссоры спорили, которой из них надеть на голову виноград с французской зеленью: им обеим его хотелось.
- Тебе совсем нейдет зелень, - говорила Анет с серыми глазами, - ты брюнетка; ты гораздо лучше будешь в пунцовых шу.
- Извините, я уже и то на трех вечерах была в лентах, а вы всегда в цветах.
Спор двух девушек дошел до маменьки, которая их помирила тем, что разломила виноградную ветку на две и, каждой отдав по половине, приказала им надеть, вместе с зеленью, и пунцовые шу.
Обе сестры, споря между собой, вместе с тем чувствовали страшное ожесточение против младшей сестры и имели на это полное право: Катерина Архиповна еще за два дня приготовила своему идолу весь новый туалет: платье ей было сшито новое, газовое, на атласном чехле; башмаки были куплены в магазине, а не в рядах, а на голову была приготовлена прекрасная коронка от m-me Анет; но это еще не все: сегодня на вечер эта девочка, как именовали ее сестры, явится и в маменькиных брильянтах, которые нарочно были переделаны для нее по новой моде. Весьма естественно, что Мари, имея в виду такого рода исключительные заботы со стороны матери, сидела очень спокойно в зале и читала какой-то роман. Антон Федотыч, так же, как старшие дочери, был искренне озабочен своим туалетом: он сам лично - своею особою - наблюдал, как гладилась его манишка, которая и должна была составлять перемену в его костюме против того, в котором он являлся к имениннице утром.
Между тем как происходили все эти хлопоты, и между тем как волновались ими Пашет, Анет и Антон Федотыч, Катерина Архиповна сидела и разговаривала с Рожновым.
- Что мне делать, Иван Борисыч? - говорила хозяйка.
- Я сам не знаю, что делать и вам и мне, - отвечал тот, - но я вам опять повторю: я богат, не совсем глуп, дочь ваша мне нравится, а потому, может быть, и сумею сделать ее счастливою.
- Все это я знаю, но она еще замуж не хочет, - отвечала Катерина Архиповна.
- Нет-с, это не то: она замуж хочет, только не за меня.
- Я вас очень хорошо понимаю, Иван Борисыч, и очень была бы рада, отвечала Катерина Архиповна.
- Я знаю, что вы-то бы рады, - отвечал Рожнов, - впрочем, подождем, не сделает ли чего время?
- Подите поговорите с ней, полюбезничайте, - сказала старуха. - Вы к ней очень невнимательны.
- Вот еще что выдумали! Стану я любезничать! Она и без того, кажется, видеть меня равнодушно не может, - проговорил толстяк и задумался.
Явилась Татьяна Ивановна. Мари, увидев свою поверенную, взяла ее за руку и посадила около себя.
- Что вы не собираетесь?
- У меня все готово, - отвечала девушка.
- Как вас ждет один человек, так просто ужас: сегодня целое утро только и говорил, как увидеться с вами, - сказала Татьяна Ивановна.
Девушка покраснела, однако ничего не отвечала и принялась читать роман. Татьяна Ивановна начинала несколько раз опять заговаривать о Хозарове, но ответом ей было только смущение, и потому девица Замшева решилась отправиться к двум старшим. Здесь она нашла обширное поле для своей деятельности. Обе девицы были в совершенном отчаянии от дурно выглаженных кисейных платьев, но Татьяна Ивановна взялась помочь горю: со свойственным только ей искусством спрыснула весьма обильно платья, начала их гладить через тонкую простынь, и таким образом платья вышли отличные. Часа за два началось одевание трех сестер. Татьяна Ивановна беспрестанно перебегала из комнаты двух старших в кабинет младшей, которую, впрочем, одевала сама мать. Толстяк все это время сидел один в зале. Антон Федотыч тоже одевался. Старуха, одев своего идола, снарядилась сама очень скоро, и к девяти часам все были готовы. Рожнов предложил всему семейству ехать в его возке, а сам с Антоном Федотычем отправился на извозчике. Татьяна Ивановна проводила всех до крыльца и на этот раз, не боясь мошенников, отправилась домой.
Когда семейство Ступицыных в сопровождении Рожнова вошло в залу Варвары Александровны, там было уже довольно гостей. Хозаров стоял, прислонясь к косяку дверей в гостиную, и рисовался. Среди всей этой новоприбывшей семьи по преимуществу кинулась всем в глаза Мари; она была очень мила в своем розовом новом платье и в маменькиных переделанных брильянтах. Две старшие, поздоровавшись с хозяйкою, тотчас же адресовались к моему герою и адресовались так провинциально, с такими неприятными и странными ужимками, что Хозаров совершенно сконфузился и, сделав сколько возможно насмешливую улыбку, пробормотал несколько слов и ретировался в залу; но и здесь ему угрожала опасность: Антон Федотыч схватил его за обе руки и начал изъявлять - тоже весьма глупо и неприлично - восторг, что с ним увиделся. Хозаров окончательно растерялся и не нашел ничего более сделать, как выйти вон из залы. По возвращении его кадриль уже началась. Две старшие девицы Ступицыны были ангажированы офицерами; следовательно, от них не могла ему угрожать опасность. Его беспокоил один только Антон Федотыч, который стоял в противоположном углу и с улыбкою посматривал на всю публику. Увидев Хозарова, он, видимо, замышлял подойти к нему, но, к счастью сего последнего, Ступицын был со всех сторон заставлен стульями, а потому не мог тронуться с места и ограничился только тем, что не спускал с Хозарова глаз и улыбался ему.
"Какое милое существо, а в каком дурацком семействе родилось!" подумал про себя Сергей Петрович, глядя на хорошенькую Мари, танцующую с третьим офицером. Осмотрев внимательно ее роскошный стан, ее пухленькие ручки и, наконец, заметив довольно таинственные и много говорящие взгляды, он не выдержал, подошел к ней и позвал ее на кадриль.
Между тем хозяйка, осматривавшая в лорнет всех гостей, увидела во второй кадрили Хозарова, танцующего с Мари, и с той поры исключительно занялась наблюдением над ними. Она видела все; но ни Хозаров, ни Мари не заметили ничего. В герое моем вдруг воскресла на время усыпленная впечатлением Варвары Александровны страсть к Мари, тем более, что он, взяв ручку грёзовской головки, почувствовал, что эта ручка дрожала.
- Вы меня ненавидите, - сказал поручик, становясь с своей дамой на избранное место.
Мари ничего не отвечала; она только взглянула на него, но взглянула так, что Сергей Петрович понял многое и потому слегка пожал ее ручку. Ему отвечали тоже легким пожатием.
- Вы не сердитесь на меня за мою тайну, которую писал я вам в дневнике? - проговорил он.
- Нет, - отвечала девушка.
- А вы знаете, о ком я писал?
- Не знаю.
- О вас.
Мари вся вспыхнула.
- Могу я вас любить? - спросил он шепотом.
- Да, - отвечала тоже шепотом девушка.
- А вы?
Молчание...
- А вы? - повторил Хозаров.
- Да... - едва проговорила она и стремительно бросилась делать шен.
По окончании кадрили Хозаров, расстроенный, и расстроенный в такой мере, что даже взъерошил свою прическу, стал опять у косяка. К нему подошла хозяйка.
- Я все видела, - сказала она, - вас любят, вы напрасно сомневаетесь, и любят вас так, как только умеет любить молоденькая девушка; но знаете, что мне тут отрадно: вы сами любите, вы сами еще не утратили прекрасной способности любить. Поздравляю и радуюсь за вас.
Хозаров на такого рода лестные отзывы ничего не мог даже ответить и только молча и с внутренним самодовольством прижал к груди свою шляпу и поклонился.
Ступицыны скоро уехали с вечера. Катерина Архиповна заметила, что идол ее немного побледнел, и потому тотчас же пристала к Мари с расспросами: что такое с ней? Мари объявила, что у нее голова болит и что ей бы очень хотелось ехать домой. Старуха тотчас же повелела всей остальной семье собраться. Как это ни было горько Пашете и Анете, так как обе они были приглашены теми же офицерами на мазурку; как, наконец, ни неприятно было такое распоряжение супруги Антону Федотычу, который присел уже к статскому советнику Желюзову и начал было ему рассказывать, какие у него в деревне сформированы прекрасные музыканты, однако все они покорились безотменному повелению Катерины Архиповны и отправились домой.