Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского[13], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.

- Что ты, гренадер, зачем пришел? - крикнул Петр Михайлыч.

- К вама-тка, - отвечал Терка, выставив свою рябую рожу в полурастворенную дверь. - Сматритель новый приехал, ачителей завтра к себе в сбор на фатеру требует в девятом часу, чтоб биспременно в мундерах были.

- Эге, вот как! Малый, должно быть, распорядительный! Это уж, капитан, хоть бы по-вашему, по-военному; так ли, а? - произнес Петр Михайлыч, обращаясь к брату.

- Да-с, точно, - отвечал тот глубокомысленно.

- Где же господин новый смотритель остановился? - продолжал Петр Михайлыч.

- На постоялом, у Афоньки Беспалого, - отвечал с какой-то досадой Терка.

- Да ты сам у него был?

- Нету, не был; мне пошто! Хозяйка Афоньки, слышь, прибегала, чтоб завтра в девятом часу в мундерах биспременно - вот что!

- Так поди обвести!

- Сегодня нету, не пойду: не достучишься... поздно; завтра обвещу.

- И то пожалуй; только, смотри, пораньше; и скажи господам учителям, чтоб оделись почище в мундиры и ко мне зашли бы: вместе пойдем. Да уж и сам побрейся, сапоги валяные тоже сними, а главное - щи твои, - смотри ты у меня!

- Ну-ко, заладил, щи да щи! Только и речей у тебя! - проговорил инвалид и, хлопнув сердито дверью, ушел.

Петр Михайлыч усмехнулся ему вслед.

Впрочем, Гаврилыч на этот раз исполнил возложенное на него поручение с не совсем свойственною ему расторопностью и еще до света обошел учителей, которые, в свою очередь, собрались к Петру Михайлычу часу в седьмом. Все они были более или менее под влиянием некоторого чувства страха и беспокойства. Комплект их был, однако, неполный: знакомый нам учитель истории, Экзархатов; учитель математики, Лебедев, мужчина вершков одиннадцати ростом, всегда почти нечесаный, редко бритый и говоривший всегда сильно густым басом. Дикообразной его наружности как нельзя больше в нем соответствовала непреоборимая страсть к звероловству. Он был, конечно, в целой губернии первый стрелок и замечательнейший охотник на медведей, которых собственными руками на своем веку уложил более тридцати штук. С капитаном Лебедев находился, по случаю охоты, в теснейшей дружбе. Третий учитель был преподаватель словесности Румянцев. В противоположность Лебедеву, это был маленький, худенький молодой человек, весьма робкого и, вследствие этого, склонного поподличать характера, вместе с тем большой говорун и с сильной замашкой пофрантить: вечно с завитым а-ла-коком и висками. Он было и в настоящем случае прилетел в своем, по его мнению, очень модном пальто и в цветном шарфе, завязанном огромным бантом, но, по совету Петра Михайлыча, тотчас же проворно сбегал домой и переоделся в мундир.

Петр Михайлыч тоже оделся в полную форму.

- Ну, вот мы и в параде. Что ж? Народ хоть куда! - говорил он, осматривая себя и других. - Напрасно только вы, Владимир Антипыч, не постриглись: больно у вас волосы торчат! - отнесся он к учителю математики.

- Черт их знает, проклятые, неимоверно шибко растут; понять не могу, что за причина такая. Сегодня ночь, признаться, в шалаше, за тетеревами просидел, постричься-то уж и не успел, - отвечал Лебедев, приглаживая голову.

- Да, да, вот так, хорошо, - ободрял его Петр Михайлыч и обратился к Румянцеву: - Ну, а ты, голубчик, Иван Петрович, что?

- Ничего-с! Маменька только наказывала: "Ты, говорит, Ванюшка, не разговаривай много с новым начальником: как еще это, не знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и не воротишь его", - простодушно объяснил преподаватель словесности.

- Конечно, конечно, - подтвердил Петр Михайлыч и потом, пропев полушутливым тоном: "Ударил час и нам расстаться...", - продолжал несколько растроганным голосом: - Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас полюбил; а я, с своей стороны, был очень вами доволен и отрекомендую вас всех с отличной стороны.

- Мы бы век, Петр Михайлыч, желали служить с вами, - проговорил Лебедев.

- Именно век. Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю, что, приехав сюда, не имел ни с извозчиком чем разделаться, ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось... - отрапортовал Румянцев, подняв глаза кверху.

Экзархатов ничего не проговорил, а только тяжело вздохнул.

Все эти отзывы учителей, видимо, были очень приятны старику.

- Благодарю вас, если вы так меня понимаете, - возразил он. - Впрочем, и я тоже иногда шумел и распекал; может быть, кого-нибудь и без вины обидел: не помяните лихом!

- Кроме добра, нам вас нечем поминать, - сказал Лебедев.

- От вас это были только родительские наставления, - подхватил Румянцев.

Петр Михайлыч совсем расчувствовался.

- Очень, очень вам благодарен, друзья мои, и поверьте, что теперь выразить не могу, а вполне все чувствую. Дай бог, чтоб и при новом начальнике вашем все шло складно да ладно.

Говоря это, он старался смигнуть навернувшиеся на глазах слезы.

Экзархатов, все ниже и ниже потуплявший голову, вдруг зарыдал на весь дом и убежал в угол.

- Полноте, полноте! Что это? Не стыдно ли вам? Добро мне, старому человеку, простительно... Перестаньте, - сказал Петр Михайлыч, едва удерживаясь от рыданий. - Грядем лучше с миром! - заключил он торжественно и пошел впереди своих подчиненных.

На дворе у Афоньки Беспалого наши ученые мужи встретили саму хозяйку, здоровеннейшую бабу в ситцевом сарафане. Она тащила, ухватив за ушки, огромную лоханку с помоями, которую, однако, тотчас же оставила и поклонилась, проговоря:

- Здравствуйте, сударики, здравствуйте.

- Нельзя ли, моя милая, доложить господину Калиновичу, что господа учителя пришли представиться, - сказал ей Петр Михайлыч.

- Сейчас, сударики, сейчас пошлю паренька моего к нему, а вы подьте пока в горенку, обождите: он говорил, чтоб в горенке обождать.

Петр Михайлыч и учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это был высокий молодой человек, очень худощавый, с лицом умным, изжелта-бледным. Он был тоже в новом, с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и с маленькой треугольной шляпой в руках.

Петр Михайлыч начал:

- Рекомендую себя: предместник ваш, коллежский асессор Годнев.

Калинович подал ему конец руки.

- Позвольте мне представить господ учителей, - добавил старик.

Калинович слегка нагнул голову.

- Господин Экзархатов, преподаватель истории, - продолжал Петр Михайлыч.

- Из какого заведения? - спросил Калинович.

- С словесного факультета Московского университета, - отвечал своим печальным голосом Экзархатов.

- Кончили курс?

- Со второго курса.

- Превосходно знают свой предмет; профессорской кафедры по своим познаниям достойны, - вмешался Годнев. - Может быть, даже вы знакомы по университету? Судя по летам, должно быть одного времени.

- Нас там много! - возразил Калинович.

Экзархатов поднял на него немного глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому что они были одного курса и два года сидели на одной лавке; но тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства с старым товарищем.

- Господин Лебедев, учитель математики, - продолжал Годнев.

- Из какого заведения? - повторил опять Калинович.

- Из вольнопрактикующих землемеров, - отвечал лаконически Лебедев.

Калинович обратил глаза на Румянцева, который, не дождавшись вопроса и приложив руки по швам, проговорил без остановки:

- Воспитанник Московского воспитательного дома, выпущен первоначально в качестве домашнего учителя музыки; но, так как имею семейство, пожелал поступить в коронную службу.

- Все здешние господа учителя отличаются познаниями, добронравственностью и усердием... - вмешался Петр Михайлыч.

Калинович слегка улыбнулся; у старика не свернулось это с глазу.

- Я говорю таким манером, - продолжал он, - не относя к себе ничего; моя песня пропета: я не искатель фортуны; и говорю собственно для них, чтоб вы их снискали вашим покровительством. Вы теперь человек новый: ваша рекомендация перед начальством будет для них очень важна.

- Я почту для себя приятным долгом... - проговорил Калинович и потом прибавил, обращаясь к Петру Михайлычу: - Не угодно ли садиться? - а учителям поклонился тем поклоном, которым обыкновенно начальники дают знать подчиненным: "можете убираться"; но те сначала не поняли и не трогались с места.

- Я вас, господа, не задерживаю, - проговорил Калинович.

Экзархатов первый пошел, а за ним и прочие, Румянцев, впрочем, приостановился в дверях и отдал самый низкий поклон. Петр Михайлыч нахмурился: ему было очень неприятно, что его преемник не только не обласкал, но даже не посадил учителей. Он и сам было хотел уйти, но Калинович повторил свою просьбу садиться и сам даже пододвинул ему стул.

- Очень, очень все это хорошие люди, - начал опять, усевшись, старик.

Калинович как будто не слышал этого и, помолчав немного, спросил:

- А что, здесь хорошее общество?

- Хорошее-с... Здесь чиновники отличные, живут между собою согласно; у нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.

- И весело живут?

- Как же-с! Съезжаются иногда друг к другу, веселятся.

- Не можете ли вы мне назвать некоторых лиц?

- Отчего ж не могу? Только кого именно вам угодно?

- Городничий есть?

- Есть: Феофилакт Семеныч Кучеров, ветеран двенадцатого года, старик препочтенный.

- Семейный?

- Даже очень большое имеет семейство.

- Потом?

- Потом-с, пожалуй, исправник с супругой; стряпчий, молодой человек, холостой еще, но скоро женится на этой, вот, городнической дочери.

- А почтмейстер?

- Как же-с, и почтмейстер есть, по только наш брат, старик уж, домосед большой.

- Это все чиновники; а помещики? - спросил Калинович.

- Помещиков здесь постоянно живущих всего только одна генеральша Шевалова.

- Богатая?

- С состоянием; по слухам, миллионерка и, надобно сказать, настоящая генеральша: ее здесь так губернаторшей и зовут.

- Молодая еще женщина?

- Нет, старушка-с, имеет дочь на возрасте - девицу.

- А скажите, пожалуйста, - сказал Калинович после минутного молчания, здесь есть извозчики?

- Вы, вероятно, говорите про городских извозчиков, так этаких совершенно нет, - отвечал Петр Михайлыч, - не для кого, - а потому, в силу правила политической экономии, которое и вы, вероятно, знаете: нет потребителей, нет и производителей.

Калинович призадумался.

- Это немного досадно: я думал сегодня сделать несколько визитов, проговорил он.

- А если думали, так о чем же вам и беспокоиться? - возразил Петр Михайлыч. - Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.

- Вы меня много обяжете; но мне совестно...

- Что тут за совесть? Чем богаты, тем и рады.

- Благодарю вас.

- А я вас благодарю; только тут, милостивый государь, у меня есть одно маленькое условие: кто моего коня берет, тот должен у меня хлеба-соли откушать, обедать: это плата за провоз.

- Самая приятная плата, - отвечал с улыбкою Калинович, - только я боюсь, чтоб мне не задержать вас.

- Располагайте вашим временем, как вам угодно, - отвечал Петр Михайлыч, вставая. - До приятного свиданья, - прибавил он, расшаркиваясь.

Калинович подал ему всю руку и вежливо проводил до самых дверей.

Всю дорогу старик шел задумчивее обыкновенного и по временам восклицал:

- Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может быть, и больше против нас, стариков, да сердца мало! - прибавил он, всходя на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.

- Знаю уж, - проговорила она и побежала на погреб.

Переодевшись и распорядившись, чтоб ехала к Калиновичу лошадь, Петр Михайлыч пошел в гостиную к дочери, поцеловал ее, сел и опять задумался.

- Что, папенька, видели нового смотрителя? - спросила Настенька.

- Видел, милушка, имел счастье познакомиться, - отвечал Петр Михайлыч с полуулыбкой.

- Молодой?

- Молодой!.. Франт!.. И человек, видно, умный!.. Только, кажется, горденек немного. Наших молодцов точно губернатор принял: свысока... Нехорошо... на первый раз ему не делает это чести.

- Что ж такое, если это в нем сознание собственного достоинства? Учителя ваши точно добрые люди - но и только! - возразила Настенька.

- Какие бы они ни были люди, - возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, - а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость есть двух родов: одна благородная - это желание быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость - принадлежность великих людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость поважничать перед маленьким человеком - тьфу! Плевать я на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.

- Зачем же вы звали его обедать, если он гордец? - спросила Настенька.

- А затем, что хочу с ним об учителях поговорить. Надобно ему внушить, чтоб он понимал их настоящим манером, - отвечал Петр Михайлыч, желая несколько замаскировать в себе простое чувство гостеприимства, вследствие которого он всех и каждого готов был к себе позвать обедать, бог знает зачем и для чего.

- По крайней мере я бы лошадь не послала: пускай бы пришел пешком, заметила Настенька.

- Перестань пустяки говорить! - перебил уж с досадою Петр Михайлыч. Что лошади сделается! Не убудет ее. Он хочет визиты делать: не пешком же ему по городу бегать.

- Визиты делать! Вчера приехал, а сегодня хочет визиты делать! воскликнула с насмешкой Настенька.

- Что же тут удивительного? Это хорошо.

- Перед учителями важничает, а перед другими, не успел приехать, бежит кланяться; он просто глуп после этого!

- Вот тебе и раз! Экая ты, Настенька, смелая на приговоры! Я не вижу тут ничего глупого. Он будет жить в городе и хочет познакомиться со всеми.

- Стоит, если только он умный человек!

- Отчего ж не стоит? Здесь люди все почтенные... Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, - говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. - Что это за нелюбовь такая к людям! За что? Что они тебе сделали?

- В моей любви, я думаю, никто не нуждается.

- В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе подобным жить на свете тяжело и грешно! - произнес внушительно старик.

Настенька отвечала ему полупрезрительной улыбкой.

На эту тему Петр Михайлыч часто и горячо спорил с дочерью.