МИХАЙЛО НИКОЛАИЧ МАСУРОВ

На другой день, часу в первом пополудни, Михайло Николаич Масуров, муж Лизаветы Васильевны, стоял у себя на дворе, в шелковом казакине, в широких шароварах, без шапки, с трубкою в зубах и с хлыстом в руке. Перед ним гоняли на корде лошадь, приведенную ему для продажи цыганам. Масуров имел курчавые волосы, здоровое, смазливое лицо и довольно красивые усы. Его шелковый казакин, его широкие шаровары, даже хлыст в руке и трубка в зубах очень шли к его наружности: во фраке или сюртуке он был бы, кажется, гораздо хуже.

Цыган нахваливал лошадь, а Масуров, как знаток, находил в ней недостатки.

- Смотри, барин, - говорил цыган, - передние-то ноги как несет! Корабли пройдут.

- Передние-то хорошо несет, да задними-то хлябит; на двуногой-то, брат, далеко не уедешь. Ванька! Подведи-ка ее сюда! - Ванька подвел лошадь к барину. - Вот она где хлябит-то, - говорил Масуров, толкая сильно кулаком лошадь в заднюю лопатку, так что та покачнулась, - шеи-то, смотри, ничего нет; вот и копыта-то точно у лошака; это уж, брат, значит, не тово, не породиста.

- Что копыта? - говорил цыган, поднимая ногу у лошади. - Ты посмотри, какая нога-то у лошади.

- Сашка! Куда ты бежишь? - сказал Масуров, хватая за платье горничную, которая бежала из избы с утюгом.

- Полноте, сударь, гладить пора. Ей-богу, обожгу: вон барыня смотрит в окошко.

- Эка важность, барыня! - И он уж хотел было обхватить ее за талию, но она дотронулась до дерзкой руки утюгом; тот невольно отдернул ее, и горничная, пользуясь минутой свободы, юркнула в сени. - Эка, пострел, хорошенькая! - заметил Масуров, глядя ей вслед.

Горничная действительно была хорошенькая. Лизавета Васильевна, несмотря на слабость своего супруга в отношении прекрасного пола, не оберегала себя с этой стороны, подобно многим женам, выбирающим в горничные уродов или старух. Она в это время точно сидела с братом у окна; но, увидев, что ее супруг перенес свое внимание от лошади к горничной, встала и пересела на диван, приглашая то же сделать и Павла, но он видел все... и тотчас же отошел от окна и взглянул на сестру: лицо ее горело, ей было стыдно за мужа; но оба они не сказали ни слова.

На круглом столе, стоявшем около дивана, лежала какая-то бумага. Лизавета Васильевна машинально взяла ее и развернула: это была записка следующего содержания: "Приезжайте сегодня: мы вас ждем. Вы вчера зарвались; нужно же было понадеяться на шельму валета". Лизавета Васильевна побледнела. Она очень хорошо знала смысл подобных записок: беспокойство ее еще более увеличилось, когда вспомнила она, что вчерашний день, сверх обыкновения, оставила ключи от шкатулки дома. "Он, верно, вчера играл", - подумала она и вышла в спальню. Увы! Подозрения ее оправдались; шкатулка была даже не заперта; из пяти тысяч, единственного капитала, оставшегося от продажи с аукционного торга мужнина имения, она недосчиталась ровно трех тысяч. Видно, Лизавете Васильевне было очень жаль этих денег: она не в состоянии была выдержать себя и заплакала; она не скрыла и от брата своего горя рассказала, что имение их в Саратовской губернии продано и что от него осталось только пять тысяч рублей, из которых прекрасный муженек ее успел уже проиграть больше половины; теперь у них осталось только ее состояние, то есть тридцать душ. Но чем этим будешь жить? А главное, на что воспитывать детей, которых уже теперь двое? Вот что узнал Павел о ее семейных обстоятельствах. Лизавета Васильева просила его поговорить мужу. Павел обещался.

- Ты только сама начни, сестрица: вдруг неловко, - заметил он.

В то же время послышался голос Масурова.

- Ух! Ой, батюшки, отцы родные! - говорил он, входя в комнату. - Ой, отпустите душу на покаяние! - продолжал он, кидаясь в кресла. - Ой, занемогу! Ей-богу, занемогу! - и залился громким смехом.

- Что тебе так весело? - спросила Лизавета Васильевна.

- Ах, душка моя! Ты себе представить не можешь, что видел сейчас. Вообрази... вспомнить не могу... - Но звонкий смех, которым разразился он, снова прервал его речь.

Брат и сестра невольно улыбнулись, глядя на наивную веселость Михайла Николаича.

- Да что такое? - повторила Лизавета Васильевна.

- Вы сами умрете со смеха, - продолжал Масуров, утирая выступившие от смеха на глазах слезы. - Можешь себе представить: вхожу я в кухню, и что же? Долговязая Марфутка сидит на муже верхом и бьет его кулаками по роже, а он, знаешь, пьяный, только этак руками барахтается. - Тут он представил, как пьяный муж барахтается руками, и сам снова захохотал во все горло, но слушатели его не умерли со смеха и даже не улыбнулись: Лизавета Васильевна только покачала головой, а Павел еще более нахмурился. "И это человек, думал он, - семьянин, который вчера проиграл почти последнее достояние своих детей? В нем даже нет раскаяния; он ходит по избам и помирает со смеха, глядя на беспутство своих дворовых людей". Михайло Николаич еще долго смеялся; Павел потихоньку начал разговаривать с сестрой.

- Ну, душка, - говорил, унявшись, Масуров и обращаясь к жене, - вели-ка нам подать закусить, знаешь, этого швейцарского сырку да хереску. Вы, братец, извините меня, что я ушел; страстишка! Нельзя: старый, знаете, коннозаводчик. Да, черт возьми! Славный был у меня завод! Как вам покажется, Павел Васильич? После батюшки мне досталось одних маток две тысячи.

Павел с удивлением взглянул на зятя; Лизавета Васильевна только улыбнулась: она, видно, привыкла к подобным эффектным выходкам своего супруга.

- У тебя, Мишель, всегда есть привычка прибавлять по два нуля, заметила она ему.

- Вот прекрасно! Да ты-то почем знаешь? Когда ты приехала, я их давно проиграл. Много, черт возьми, я в жизнь мою проиграл!

- А вчера много ли проиграл? - спросила Лизавета Васильевна.

Масуров очень сконфузился.

- Я вчера не проиграл, - отвечал он, запинаясь.

- Где же три-то тысячи?

Масуров покраснел и ничего не отвечал; он только мотал головой жене, показывая глазами на брата, который сидел в задумчивости.

- Нечего кивать головой-то, - говорила Лизавета Васильевна, - при брате я могу говорить все. Ну, скажи, Поль, хорошо ли это в один вечер проиграть три тысячи рублей?

- Очень нехорошо! - начал Павел. - Женатому человеку не следует рисковать не только тысячами, но даже рублями.

Говоря это, он, видимо, делал над собой большое усилие.

Михайло Николаич переминался.

- Не стыдно тебе? - сказала Лизавета Васильевна.

- Ну, душка, извини, - говорил Масуров, подходя к жене, - счастие сначала ужас как везло, а под конец как будто бы какой черт ему нашептывал: каждую карту брал, седая крыса. Ты не поверишь: в четверть часа очистил всего, как липку; предлагал было на вексель: "Я вижу, говорит, вы человек благородный".

- Это еще лучше! Сколько же ты по векселю-то проиграл?

- Ей-богу, душка, ни копеечки. Что я? Сумасшедший, что ли? Ты думаешь, я не понимаю, - что братец не скажет! - я семейный человек, мне стыдно это делать. Вот как три тысячи проиграл, так и не запираюсь: действительно проиграл. Ну, прости меня, ангельчик мой Лиза, ей-богу, не стану больше в карты играть: черт с ними! Они мне даже опротивели... Сегодня вспомнил поутру, так даже тошнит.

- Немудрено после такого проигрыша, - заметил Павел.

- Ну, душка моя, - продолжал Масуров, ласкаясь к жене, - скажи, простила меня? Дай ручку поцеловать!

Лизавета Васильевна, кажется, мало верила в раскаяние своего мужа.

- Пустой ты человек! - сказала она, отнимая у него свою руку.

- Лизочка, душка моя! Ну, дай хоть мизинчик поцеловать! Хочешь, я встану на колени? - И он действительно встал перед женой на колени. - Павел Васильич, попросите Лизу, чтобы она дала мне ручку.

Павел молчал; ему, видимо, неприятна была эта сцена. Лизавета Васильевна глядела на мужа с чувством сожаления, очень похожим на презрение, но подала ему руку, которую тот звонко поцеловал.

- Важно! Гуляй теперь: жена простила! - вскричал Масуров, поднявшись на ноги и потирая руки. - Ну, теперь, душка, вели же нам подать хересок и закусить... О милашка! Славная у меня, черт возьми, жена! - продолжал он, глядя на уходящую Лизавету Васильевну. - Я ведь ее очень люблю, даже побаиваюсь.

- Вам нужно поосторожнее издерживать деньги, - начал Павел, когда сестра ушла, - вы небогатый и семейный человек.

- Да ведь, братец, я, ей-богу, даже очень скуп: спросите хоть жену; вчера вот только, черт ее знает, как-то промахнулся. Впрочем, что ж такое? У меня еще прекрасное состояние: в Орловской губернии полтораста отлично устроенных душ, одни сады дают пять тысяч годового дохода.

- Мне сестра говорила, - возразил Павел, не могши снести этой лжи, что у вас имение осталось только в здешней губернии.

- Вот пустяки-то, так уж пустяки! - вскричал Масуров, нисколько не сконфузившись. - Верьте ей: она ужасная притворщица!

Подали закуску.

- Выпьемте-ка, любезный братец, по стаканчику хереску в честь нашего знакомства.

От стаканчика Павел отказался и выпил только рюмку; но Масуров выпил целый стакан.

- Послушайте, братец, - начал он, садясь около Павла, - что, если я вас о чем попрошу, исполните?

- Что такое?

- Нет, скажите наперед, что вы не откажете.

- Я не знаю, в чем еще состоит просьба.

- Нет ли у вас рублей двухсот взаймы? Я так издержался, что, ей-богу, даже совестно! Только жене, ради бога, не говорите, - продолжал он шепотом, - она терпеть этого не может; мне, знаете, маленькая нуждишка на собственные депансы[1].

Мороз пробежал по коже Павла; он почувствовал полное отвращение к зятю.

- Я не имею денег, - отвечал он сухо.

- Ах, черт возьми, это скверно! Не знаете ли по крайней мере у кого занять? - продолжал не унывавший Масуров. - Покутили бы, канальство, вместе!

Павел на это ничего не ответил, но молча встал и пошел было в соседнюю комнату.

- Куда это вы? - спросил его Масуров.

- Я ищу сестру; хочу проститься.

- Посидите! Она сейчас выйдет. Вы, видно, не охотники пошалить? А еще... - Продолжение этой речи было прервано приходом Лизаветы Васильевны.

- Прощай, сестрица, - сказал Павел, не могши подавить в себе неприятного чувства.

- Обедай у нас, Поль!

Павел хотел было отказаться, но ему жаль стало сестры, и он снова сел на прежнее место. Через несколько минут в комнату вошел с нянькой старший сын Лизаветы Васильевны. Он, ни слова не говоря и только поглядывая искоса на незнакомое ему лицо Павла, подошел к матери и положил к ней головку на колени. Лизавета Васильевна взяла его к себе на руки и начала целовать. Павел любовался племянником и, кажется, забыл неприятное впечатление, произведенное на него зятем: ребенок был действительно хорош собою.

- Поленька! Кто это сидит? - спрашивала его Лизавета Васильевна, указывая на брата.

Ребенок глядел на Павла и молчал.

- Постой, я тебе на ушко шепну, - продолжала мать и, пригнув его головку, что-то ему шепнула.

- Кто же? - снова повторила она, указывая на брата.

- Дада, - отвечал шепотом ребенок.

- Полька! Поди сюда! - кричал Масуров, видно, желавший тоже приласкать сына.

Ребенок посмотрел на него и не думал сходить с коленей матери.

- Поди сюда, говорят тебе, - повторил Масуров, протягивая руки. - Лиза, душка моя, пошли его ко мне.

- Поди к отцу, - сказала Лизавета Васильевна, ссаживая Поля с коленей.

Ребенок нехотя начал переходить комнату; но только что подошел к папеньке, как сейчас же заревел: Михайло Николаич, по обыкновению, ухватил его пухленькую щечку между пальцами и начал трясти.

- Экий какой! Сейчас и заплакал!

Лизавета Васильевна молча встала и взяла опять сына к себе на колени; дитя тотчас же замолчало.

Обед прошел обыкновенным своим порядком. Павел и Лизавета Васильевна мало ели и больше молчали; но зато много ел и много говорил Михайло Николаич. Он рассказывал шурину довольно странные про себя вещи; так, например, он говорил, что в турецкую кампанию какой-то янычар с дьявольскими усами отрубил у него у правой ноги икру; но их полковой медик, отличнейший знаток, так что все петербургские врачи против него ни к черту не годятся, пришил ему эту икру, и не его собственную, которая второпях была затеряна, а икру мертвого солдата. О своей физической силе и охотничьих своих способностях он тоже отзывался не очень скромно: с божбой и клятвою уверял он своих слушателей, что в прежние годы останавливал шесть лошадей, взявшись обеими руками за заднее каретное колесо, бил пулей бекасов и затравливал с четырьмя борзыми собаками в один день по двадцати пар волков.

Павел ушел от сестры с грустным и тяжелым чувством. "Она более чем несчастна, - говорил он сам с собою. - Добрая, благородная! И кто же ее муж? Кто этот человек, с которым суждено ей провести всю жизнь? Он мот, лгун, необразованный, невежа и даже, кажется, низкий человек!"