ПОЕЗДКА В СОБРАНИЕ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
Бешметев, в своем бездействии, думал решительно об одной брюнетке: ему страшно хотелось видеть ее. Он узнал, где их дом, и часа по два прохаживался невдалеке от него и поджидал, не пойдет ли она, как бывало это в Москве, гулять или по крайней мере не поедет ли куда-нибудь; был даже раза два в театре, но ничто не удавалось. Приехала Лизавета Васильевна. Павел только через неделю, и то опять слегка, рассказал сестре о встрече с своею московскою красавицей; но Лизавета Васильевна догадалась, что брат ее влюблен не на шутку, и очень этому обрадовалась; в голове ее, в силу известного закона, что все сестры очень любят женить своих братьев, тотчас образовалась мысль о женитьбе Павла на Кураевой; она сказала ему о том, и герой мой, хотя видел в этом странность и несбыточность, но не отказывался. Страшно и отрадно становилось ему, когда он начинал думать, что эта девушка, столь прекрасная и которая теперь так далека от него, не только полюбит его, но и отдастся ему в полное обладание, будет принадлежать ему телом и душой, а главное, душой... Как все это отрадно и страшно! Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: "Конечно, недурно... но ведь как?.." Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых. Лизавета Васильевна с удовольствием согласилась: ей самой очень хотелось видеть Юлию. Но здесь явилась новая забота: Павел боялся показаться в собрание и несколько раз был готов отказаться от своего намерения; даже мороз пробегал по телу при одной мысли, как неловко и неприятно будет его положение в ту минуту, когда он войдет в залу, полную незнакомых людей! Что ему там делать? Как вести себя? О чем и с кем говорить? Не удивляйтесь, светский читатель, последним чувствованиям моего героя. Вы образовывались совершенно под другими условиями, вы, может быть, подобно Онегину, выйдя из-под ферулы вертлявого, но с прекрасными манерами француза, еще с семнадцати лет, вероятно, сделались принадлежностью света и балов. Но Бешметев во всю жизнь был только на одном бале, куда его еще маленького привезла мать, и он до сих пор не забыл, как было ему неловко и скучно в светлой зале. В день собрания он очень много занимался своим туалетом, долго смотрелся в зеркало, несколько раз умылся, завился сначала сам собственноручно, но, оставшись этим недоволен, завился в другой раз через посредство цирюльника, и все-таки остался недоволен; даже совсем не хотел ехать, тем более что горничная прескверно вымыла манишку, за что Павел, сверх обыкновения, рассердился; но спустя несколько времени он снова решился. Часов в восемь он нарядился в черный фрак и какой-то цветной жилет. Фрак отличнейшего сукна сидел на нем не отлично. Когда Павел пришел к сестре, она была еще в блузе; но голова ее была уже убрана по-бальному. В лице Бешметева очень заметно было волнение; поздоровавшись с сестрою, он беспокойными шагами начал ходить по комнате.
- О чем ты думаешь, Поль? - спросила Лизавета Васильевна.
- Так, ни о чем.
- Как ни о чем? Ты чем-то расстроен.
- Право, так; мне что-то не хочется ехать.
- Но ведь ты сам меня звал.
- Знаю, - но, видишь...
- Нет, ничего не вижу.
- Мне что-то нездоровится.
- Полно, Поль, пустяки-то говорить; что за робость.
Павел не отвечал.
- Что ж, мы не едем? - спросила Лизавета Васильевна после минутного молчания.
- Я не знаю, - отвечал Павел.
- Что это у тебя, братец, за дикость? Отчего это?
- Вовсе не дикость.
- Как не дикость? Чего же ты боишься людей?
- Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить, а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли, а что прилично для разговора, никогда ничего нет.
Лизавета Васильевна покачала головой.
- Странный ты человек! Другой на твоем месте еще в Москве бы познакомился с Кураевыми.
- Вот прекрасно! Каким же образом я мог бы познакомиться?
- Очень просто: приехать в дом, да и только.
- С какой же стати я приехал бы?
- Да как же другие-то знакомятся?
- Я не знаю: их, верно, зовут.
- Вовсе нет: сами приезжают.
- В таком случае это нахальство.
- Никакого тут нет нахальства.
- Конечно, нахальство; вдруг ни с того ни с сего приехать и рекомендоваться. Очень, я думаю, интересен я для них.
- Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого... ты еще мало влюблен.
- Нет, Лиза.
- Что же?
- Так... ты неправду думаешь.
Сказав эти слова, Павел вспыхнул.
Брат и сестра замолчали.
- Послушай, Поль, - начала Лизавета Васильевна, - вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом...
- Что же потом?
- Потом стороной и разузнаем, что и как... а там ты съездишь в дом раза два...
- Ни за что не поеду.
- Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: "Павел Васильич с супругою приехали!".
- Нет, сестрица, это невозможно... это так, одно пустое предположение...
- А вот посмотрим... Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? шутила Лизавета Васильевна, вставая.
- Одевайся, - отвечал Павел каким-то странным голосом.
Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и - боже мой! - как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.
В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.
- Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, - говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку. - С кем это вы, - продолжала она, увидя Павла, - с мужем?
- Нет, это мой брат, - отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.
Масурову окружили еще многие старые знакомые; некоторые уже знали о ее приезде, другие же, подходя к ней, издавали звуки удивления и радости: "Mon Dieu! Est-ce bien vous?" - "C'est vous, madame?"[11] Даже слышалось: "ma bonne Lise", "ma chere" и "Lisette"[12], - но никто не заметил, никто не приветствовал Павла. Ему сделалось, как и ожидал он, страшно неловко: он решительно не знал, что делать с руками, ногами, с шляпою, или, лучше сказать, он решительно не находился, как прилично расположить всю свою особу. Павел не знал ни одного обычного в то время приема молодых людей: он не умел ни закладывать за жилет грациозно руку, ни придерживать живописно этою рукою шляпу, слегка прижав ее к боку, ни выступить умеренно вперед левою ногою, а тем более не в состоянии был ни насмешливо улыбаться, ни равнодушно смотреть; выражение лица его было чересчур грустно и отчасти даже сердито. Постояв несколько минут в положении смешавшегося в своей роли трагического актера, он счел за лучшее сесть. Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании. Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными, чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали, а другие даже танцевали. Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам. Карие глаза его лениво смотрели на составлявшуюся невдалеке от него французскую кадриль. Высоким господином интересовались, кажется, многие дамы: некоторые на него взглядывали, другие приветливо ему кланялись, а одна молодая дама даже с умыслом села близ него, потому что, очень долго заставив своего кавалера, какого-то долговязого юношу, носить по зале стул, наконец показала на колонну, около которой стоял франт; но сей последний решительно не обратил на нее внимания и продолжал лениво смотреть на свои усы. Молодая дама, усевшись, несколько раз повертывала к нему голову и поднимала на него большие серые глаза.
- Monsieur Бахтиаров, - сказала, наконец, она, не утерпев.
Франт лениво взглянул на нее.
- Посмотрите, - продолжала дама, указывая глазами на Бешметева, - за что этот господин сердится?
- Я вдали не вижу.
- Да это недалеко, на стуле у третьего окна.
- Не вижу-с.
- Да что это!.. Посмотрите.
- Право, не вижу.
Дама несколько обиделась и отворотилась от Бахтиарова.
- Вы сегодня не в духе? - начала снова она.
- Как и всегда.
- Пожалуйста, посмотрите на этого сердитого господина!
Бахтиаров насмешливо улыбнулся.
- Странное желание! - проговорил он и, нехотя приложив к глазу одностекольный лорнет, взглянул на Павла: равнодушное выражение лица его мгновенно изменилось, он как будто бы покраснел. - Какое сходство! проговорил он как бы сам с собою.
- С кем? - спросила она.
Бахтиаров не отвечал.
- С кем сходство? - повторила дама.
- С вами, - отвечал Бахтиаров.
Дама пожала плечами и надула губы.
- Вы забываете, вам начинать, - сказал Бахтиаров после небольшого молчания.
Дама начала ходить в первой фигуре, но смешалась в шене. Между тем. Бахтиаров взглянул в ту сторону, где танцевала Лизавета Васильевна, и лицо его снова изменилось. Когда соседка его возвратилась на свое место, он выдвинулся из-за колонны и начал с нею весело разговаривать.
- У вас, должно быть, сегодня истерика? - сказала дама.
- Это отчего?
- Да как же? Вы то грустны, то веселы чересчур. Со мною бывало это.
- Со мною не то, что с вами, - ответил Бахтиаров. - Знаете ли что? Судьба иногда дарит человека в его скучной жизни вдруг, неожиданно, таким... как бы это выразить? - удовольствием, или, пожалуй, даже счастием...
- Право? - перебила дама. - Не случилось ли с вами того же?
- Отчасти.
- Поздравляю вас! Стало быть, вы счастливы?
- Отчасти.
- Нельзя ли узнать причину?
- Невозможно.
- Почему же?
- Потому что вы всем расскажете.
- Честное слово, никому не скажу.
- Извольте: я встретил одного старого приятеля.
Дама сомнительно покачала головою и старалась угадать по направлению взгляда Бахтиарова, на кого он смотрит.
- Полно, не приятельницу ли? - сказала она.
- У меня нет приятельниц.
- Это почему?
- Приятельницами могут быть только женщины.
- Ну так что же?
- А женщин я давно не люблю.
- А М., а К., а Д.? А дама в очках?
- Это они меня любили, а не я их.
- Послушайте: это неблагородно так говорить о женщинах.
- А еще неблагороднее сплетничать на приятельниц.
- Кто же на них сплетничает?
- Вы.
- Ах, боже мой!.. Это все говорят... Это вы сами сейчас говорили.
- Я хотел подделаться под ваш тон.
- Под какой же мой тон?
- Посплетничать.
- Это ни на что не похоже, - сказала дама, очень обидевшись, и встала с своего места.
Кадриль в это время кончилась. Бахтиаров тоже довольно быстро пошел на другой конец залы: там стояла Лизавета Васильевна и разговаривала с каким-то плешивым господином. Бахтиаров подошел к ней и несколько минут оставался в почтительном положении.
- Je vous salue, madame![13] - произнес он потом довольно тихо. Лизавета Васильевна вздрогнула и обернулась: все лицо ее вспыхнуло, и она ответила одним молчаливым поклоном; Бахтиаров тоже, кажется, не находился, что говорить, и только пригласил ее на следующую кадриль: Лизавета Васильевна колебалась.
- Извольте, - отвечала она после минутного размышления. Оба они простояли еще несколько минут в странном молчании, наконец, Лизавета Васильевна опомнилась и подошла к брату.
- Поль, которая же она? - спросила молодая женщина, не могши скрыть внутреннего беспокойства.
- Ее здесь нет, - отвечал Павел, сидевший все это время в прежнем положении.
- Пойдем, походим, - сказала она, взяв его за руку.
- Нет, я не пойду.
- Бога ради, Поль; ты мне нужен.
- Не могу, сестрица.
- По крайней мере сядь около меня, когда я буду танцевать. Пожалуйста, Поль.
- Хорошо.
Лизавета Васильевна тотчас подхватила какую-то рыжую даму и начала с ней ходить по зале; Бахтиарову, кажется, очень хотелось подойти к Масуровой; но он не подходил и только следил за нею глазами. Проиграли сигнал. Волнение Лизаветы Васильевны, когда она села с своим кавалером, было слишком заметно: грудь ее подымалась, руки дрожали, глаза искали брата; но Павел сидел задумавшись и ничего не видел.
Всю эту сцену видела молоденькая дама, рассердившаяся на Бахтиарова: она видела, как он встал и пошел к Лизавете Васильевне; видела обоюдное их смущение и, сообразивши слова Бахтиарова о неожиданном его счастье, тотчас поняла все.
- Как я сейчас взбесила Бахтиарова! - сказала она, подойдя к даме в очках.
- Он всегда зол.
- Я открыла тайну его сердца.
- Давно ли у него стало сердце?
- А вот посмотрите, - сказала молоденькая дама, - каким тигром смотрит он за дамою в коричневом платье.
Бледная дама в очках еще более побледнела.
- У них старая интрига. Она еще в девушках...
- Я догадалась, - перебила молоденькая дама и отошла по случаю начала французской кадрили. - Посмотрите, как счастлив Бахтиаров, - заметила она своему кавалеру, очень еще молодому человеку, но с замечательно решительною наружностью.
- Именно, - подтвердил тот, - он даже перестал кисло улыбаться.
Молодой человек, постоянно сердившийся на Бахтиарова за то, что на том всегда был фрак самой последней моды, придя в буфет и решительно бросившись на диван, сказал сопровождавшему его приятелю, армейскому офицеру:
- Как эти господа не умеют себя выдержать!
- А что? - спросил тот, безбожно затягиваясь изделием Жукова[4].
- Мрачный Бахтиаров целую кадриль, как аркадский пастушок, любезничал с своей дамой.
- Он танцевал с Лизаветой Васильевной Масуровой, - отвечал офицер, имевший необыкновенную способность знать имена и фамилии всех, даже незнакомых ему дам.
Офицер, выйдя в залу, встал около другого офицера, тоже своего приятеля. Сей последний, увидев проходившую мимо их Лизавету Васильевну, заметил:
- Посмотри-ка, брат, какие плечи-то... тово...
- Нет, брат, тут не тово... занята ваканция.
- А кто?
- Да Бахтиаров.
- Ну, так уж, конечно не тово...
Между тем Бахтиаров действительно вел себя как-то странно и совершенно не по-прежнему: в лице его не было уже обычной холодности и невнимания, которое он оказывал ко всем городским дамам и в которых, впрочем, был, как говорили в свете, очень счастлив; всю первую фигуру сохранял он какое-то почтительное молчание. Лизавета Васильевна тоже молчала и беспрестанно взглядывала на брата. В половине кадрили Павел, наконец, взглянув на сестру и увидев, что она танцует с Бахтиаровым, тотчас встал, быстро подошел к танцующим и сел невдалеке от них. В это время Бахтиаров заговорил.
- Я не могу еще опомниться, - начал он, - я так неожиданно вас увидел, так поражен был...
- Мы года четыре с вами не видались, - перебила Лизавета Васильевна.
Бахтиаров несколько смешался.
- Ваш супруг здесь? - спросил он.
- Он остался дома... я с братом.
- Боже мой! Как я вас давно не видал... - начал было Бахтиаров прежним тоном.
Лизавета Васильевна прежде времени отошла делать соло.
- Вы несправедливы ко мне, - продолжал он, одушевляясь, - мало того, вы были жестоки ко мне!..
- Поль, подержи мой веер, - сказала Лизавета Васильевна, обращаясь к Павлу.
- Это ваш брат?
- Да...
И она снова отошла.
Бахтиаров с досады начал щипать усы.
- Вы позволите мне быть у вас?.. - спросил он, уведя Лизавету Васильевну в последней фигуре на другую сторону от брата.
Молодая женщина несколько колебалась.
- Это от вас зависит, - отвечала она.
Кадриль кончилась.
- Поедем, Лиза, - сказал тихо Павел.
- Поедем, - отвечала молодая женщина.
- Accordez-moi la mazurque?[14]
- Pardon, monsieur, je pars.
- Mais...
- Allons, Paul...
- Извините, сударь, я ухожу!
- Но...
- Идем, Павел! (франц.).
Лизавета Васильевна вышла с братом.
Бахтиаров, расстроенный, снова встал у колонны.
- Вы, верно, скучаете, не видя одной особы, - сказала бледная дама в очках, проходя мимо его с молоденькою дамою.
- Гораздо менее, чем видя другую особу, - отвечал Бахтиаров.
Постояв еще несколько времени, он ушел в бильярдную и сел между зрителями на диван. Ему, видно, было очень скучно. Около бильярда ходили двое игроков: один из них был, как кажется, человек солидный и немного сердитый на вид, другой... другой был наш старый знакомый Масуров.
Солидный игрок дал промах.
- А вот мы так не так!.. - сказал Масуров, живо перекинувшись через борт бильярда, и, вывернув неимоверно локти, принялся целиться. - Бац! вскрикнул он, сделав довольно ловко желтого шара в среднюю лузу. - Вот оно что значит на контру-то, каков удар! А? - продолжал он, обращаясь к зрителям.
- Отлично играют! - отнесся к Бахтиарову худощавый господин, которого в городе называли плательной вешалкой.
- Кто? - спросил Бахтиаров.
- Я говорю: Михайло Николаич отлично играют.
- Какой Михайло Николаич?
- Масуров.
- Это разве Масуров?
- Масуров... ловкий игрок.
Бахтиаров сейчас же встал с своего места и подошел к игрокам.
- Каков удар-то? - повторил Масуров, заметив его около себя.
- Славный! - отвечал Бахтиаров.
- Вот как долго целитесь, а еще говорите, что с Тюрей играли... на "себя", ей-богу, на "себя"! - повторил Масуров, между тем как прицеливался его партнер.
- Перестаньте говорить под руку, - возразил тот, отнимая с досадою кий.
- Да я и так ничего не говорю; играйте; что мне за надобность.
- Как же не говорите! Как колокол над ухом, - возразил партнер, снова принимаясь целиться.
- Сами вы колокол. Ну, смотрите... так и есть: на "себя"! - вскрикнул он и залился смехом.
Партнер действительно сделал на "себя".
- С вами невозможно играть, - сказал он, отнимая кий.
- Ну, уж вы и сердитесь... всяко бывает! А вот мы так поиграем: красного сделаем да под желтого выход!.. Есть! Вот тут-то мы вас, батенька, и поймали! Эй ты, маркерина, считай; раз двенадцать, два двенадцать; честь имею вас поздравить: партия кончена!
- Будет! - сказал партнер, выкидывая на бильярд десятирублевую.
- Давайте играть; что за пустяки?
- Не буду я играть, беспрестанно говорите под руку.
- Я не стану, ей-богу, не стану; слова не скажу.
- Не буду, - отвечал лаконически партнер и вышел.
- Экий какой! - проговорил ему вслед Масуров. - Кутнул на красненькую, да и испугался... я, черт возьми, по десяти тысяч проигрывал в вечер да и тут не отставал.
- Не хотите ли со мной? - сказал Бахтиаров.
- Очень рад, - отвечал, обрадовавшись, Масуров, - вы ведь, кажется, гусар?
- Гусар.
Они начали играть. Масуров был в восторге: как-то так случилось, что он то с одного удара кончил партию, то шары разбивались таким образом, что Бахтиарову оставалось делать только белого.
- Что это с вами? - говорили некоторые зрители, обращаясь к Бахтиарову.
- Он хорошо играет, - отвечал тот и начинал как будто бы сердиться.
- Нет, вам нельзя играть со мной так и так, - сказал Масуров, возьмите десять вперед.
- Я оттого проигрываю, что мы играем по маленькой: давайте по пятидесяти рублей.
- Вот еще что вздумали! Как это возможно? Это значит наверняка взять у вас деньги. На вино давайте.
- Извольте.
И вино проиграл Бахтиаров.
- Будет! - сказал Масуров. - Нет, вам нельзя со мной играть, давайте пить.
Они сели за дальний столик.
- Я очень рад, что с вами познакомился, - произнес Михайло Николаич, протягивая руку к Бахтиарову.
- Взаимно и я, - отвечал тот, пожимая ему руку.
- Фамилия моя Масуров.
- А я Бахтиаров.
- Ну и прекрасно.
- Славно вы играете.
- Так ли я еще прежде играл! Не поверите: в полку, бывало, никто со мной не связывался. Раз шельма жид какую штуку выкинул в Малороссии на ярмарке: привозит бильярд без бортов; как вам покажется?
- Не может быть.
- Честью моей заверяю. Но... каким же образом, однако, играть?.. Тот... другой: были хорошие игроки; посмотрели; нет, видят, хитро! Что, я думаю... "Послушай, свиное ухо, - говорю я жиду, - когда у тебя пуста бильярдная?" "От цетырих цасов ноци до восьми утра, ва-се благородие", - говорит. Хорошо! Прихожу в четыре часа ночи, начинаю катать шарами, всю ночь проиграл один, что же? Поутру ею, каналью, самого обыграл на две партии. Тут было схватились со мной другие: было человек десять уланов; всех обдул, как липок; а смешнее всего, один чиновник, с позволения сказать, все белье с себя проиграл.
- Но я не понимаю, каким же образом играют? - сказал Бахтиаров, внимательно выслушав весь этот рассказ.
- Очень просто: дублетов вовсе нет, и тише бьют шары, чтоб не падали на пол. Чокнемтесь, monsieur... позвольте узнать ваше имя.
- Александр Сергеич.
- Чокнемтесь, Александр Сергеич!
Они чокнулись.
- Я сейчас имел удовольствие танцевать с вашей супругой.
- Что вы? Да разве она здесь?
- Была здесь; а вы, видно, и не знаете?
- А я и не знаю... Я дома целый день не был: помню, что-то говорила.
- Я знал их еще девушкой.
- Не правда ли, что славная женщина?
- Чудная!
- Да, черт возьми, кабы не была жена, даже приволокнулся бы за нею.
- А вы разве охотники волочиться?
- Даже очень люблю. Допьемте другую бутылку и пойдемте волочиться.
- Пойдемте.
- Там я, еще в прошлое собрание, видел даму: ух, черт возьми, с какими калеными глазами!
Новые знакомцы вышли под руку в залу, но Масуров скоро юркнул от Бахтиарова; он был в зале собрания как у себя дома, даже свободнее, чем ловкий и светский Бахтиаров: всем почти мужчинам подавал руку, дамам кланялся, иным даже что-то шептал на ухо; и Бахтиаров только чрез четверть часа заметил его усевшимся с дамою во ожидании мазурки. Михайло Николаич, увидя своего приятеля, показывал ему пальцем на свои глаза и в то же время подмигивал на свою даму. У дамы были действительно странные глаза: они были, если хотите, и черные, но как будто бы кто-то толкал их изнутри, и им сильно хотелось выпрыгнуть. Бахтиаров чуть не засмеялся и, желая не поддаться приятелю в выборе дамы, отыскал какую-то девушку тоже с довольно необыкновенными глазами. Эти глаза были, впрочем, совершенно другого свойства: они уходили внутрь, и как владетельница их ни растягивала свои красноватые веки, глаза прятались и никак не хотели показаться на свет. Масуров захохотал во все горло, увидев помещающегося с своей дамой около него Бахтиарова.
- Браво, Александр Сергеич! То, что у вас очень закрыто, у меня очень открыто!
Оба знакомца немного дурачились в мазурке: они очень шибко вертели дам, подводя их к местам, то чересчур выделывали па, то просто ходили, выдумывая какие-то странные пословицы. В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме, что очень любит женские глаза, что взгляд женщины для него невыносим, что он знал одну жидовочку и... тут он рассказал такую историю про жидовку, что дама не знала - сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух, знает ли он романс: "Ах, не глядите на меня, вы, пламенные очи", и в заключение объявил своей даме, что он никогда не забудет этой мазурки и запечатлел ее в сердце. Дама молча поворотила на него свои глаза и отошла.
Бахтиаров и Масуров отужинали вместе, выпили еще бутылки две шампанского, и Масуров начал называть своего приятеля просто - mon cher.
Дружеское сближение Бахтиарова с Масуровым заметили многие, и многие угадали настоящую причину: это были по преимуществу дамы, которые, как известно, в подобных случаях обнаруживают необыкновенное любопытство и невыразимую сметливость. На другой же почти день было решено, что гордец Бахтиаров заискивает в Масурове и подделывается под его дурной тон, потому что интригует с его женой. Слух об этом дошел и к Кураевым: брюнетка, говорят, услышав об этом, тотчас вышла к себе в комнату и целый день не выходила, жалуясь на головную боль. Горничная ее даже рассказывала, что будто бы барышня все это время изволила лежать в постели и плакала.