Мне было двадцать два года. Я перешел на четвертый курс математического отделения [Московского университета (Прим. автора.).]. Освоившись с факультетом, мне очень легко стало заниматься, свободного времени начало у меня оставаться очень довольно, но куда его девать и чем наполнить даже в многолюдной Москве небогатому и одинокому студенту? Я жил один, знакомых не имел никого, и единственным моим развлечением было часа по два, по три ходить по Тверскому бульвару и бог знает чего не передумать. Однажды я встретил молодого человека, который прямо обратился ко мне с вопросом:
- Не знаете ли кого-нибудь из ваших товарищей, кто бы приготовил меня в университет?
Я посмотрел на него пристально; на вид ему было лет осьмнадцать, одет он был небрежно, в приемах его видна была беспечность. Лицо выразительно и с глубоким оттенком меланхолии.
- Если вам угодно, я могу это взять на себя, - отвечал я.
- Пожалуйста, мне надобно приготовиться из математики. Вы какого факультета?
- Математик.
- Это хорошо, а вы почем возьмете за урок?
Этот прямой вопрос меня сконфузил.
- Обыкновенную цену - рубль серебром, - отвечал я.
Молодой человек подумал.
- Хорошо, это я молу дать. Ваша фамилия? - проговорил он.
Я сказал, он мне назвал свою, дал адрес квартиры и просил прийти на другой день в семь часов вечера.
- Вы живете одни или с семейством? - спросил я.
- С матерью, есть и сестры, - отвечал он.
Мы расстались.
Я возвратился домой очень довольный этой встречей, мне давно хотелось иметь урок - не для денег, которых хотя было у меня и немного, но доставало на мои умеренные желания, но мне желалось учить, хотелось иметь право передавать другому свои знания, убеждения, а того и другого было в моей голове довольно в запасе.
На другой день я отравился еще за полчаса до назначенного срока. Дом, который отыскал по адресу, был барской; стоял он на дворе, по бокам тянулись огромные каменные прислуги, кругом почти целый квартал обхватывала железная решетка. Я долго путался в огромных сенях, наконец вошел в бельэтаже в главные двери. Лакей в ливрее на вопрос мой: "Здесь ли живет Леонид Николаич Ваньковский?" - отвечал довольно грубо: "Ступайте на самый верх, направо". Наверху в передней я никого не нашел, в зале тоже; из соседней комнаты слышался разговор, я начал кашлять, выглянула молодая девушка. Я поклонился ей.
- Вам, верно, брата Леонида нужно? - проговорила она и ушла назад.
Чрез несколько минут вышел мой ученик.
- Bon soir [Добрый вечер (фр.).], пойдемте в кабинет, - проговорил он, подавая мне руку.
Мы вошли в довольно большую комнату, которая, видно, действительно была некогда богатым кабинетом, но в настоящее время представляла страшный беспорядок: стены под мрамор в некоторых местах были безбожно исколочены гвоздями, в углу стоял красивый, но с изломанною переднею решеткою камин, на картине масляной работы висела шинель. Хозяин спал на кушетке, на которой еще лежали неубранные простыня и подушки. Мягкая мебель, обитая бархатом, была переломана и изорвана. На огромном красного дерева столе лежали кипами бумаги, книги и ноты. Мы сели около этого стола.
- С чего же мы начнем? - заговорил я серьезным тоном наставника.
- С чего хотите, - отвечал ученик небрежно.
- Я желал бы, - продолжал я в том же тоне, - прежде испытать, в какой мере вы знакомы с математикою, и просил бы позволить мне проэкзаменовать вас.
- Хорошо.
- Первую часть арифметики, вероятно, вы знаете?
- Знаю.
- А вторую?
- Кажется, знаю; впрочем, может быть, и забыл.
Я взял лист бумаги и хотел написать задачу, но оказалось, что из дюжины торчавших в чернильнице перьев ни одно не писало, да и чернил почти не было.
- У вас перья не совсем в порядке, - заметил я.
- Да; я сам не умею чинить; вот вам карандаш, - отвечал ученик, поднимая с полу карандаш и подавая мне его.
Для первого испытания я задал ему сложение десятичных дробей; он взял и положил с какою-то насмешливою улыбкою лист перед собою, подумал немного, провел несколько линий карандашом по бумаге и, отодвинув ее от себя, проговорил:
- Нет, не знаю, позабыл.
Я задал ему сложение простых дробей, но он и в тех спутался; потом об алгебре признался, что совсем ее не знает, а геометрии немного. Я принялся экзаменовать его в геометрии, на поверку вышло, что и в геометрии нуль. Я нахмурился.
- Вы очень слабы в математике; с вами надобно проходить с начала, сказал я.
- Лучше с начала, а то я все перезабыл.
- Стало быть, мы начнем со второй части арифметики, - решил я.
Ваньковский в знак согласия кивнул головой. Я был убежден, что с ним следовало бы начать с первой части арифметики, но высказать ему это мне на первый раз было совестно.
В продолжение часа я толковал с увлечением, и в то время, как окончательно хотел объяснить прием деления дробей, ученик мой во все горло зевнул и спросил меня:
- Вы курите?
Мне сделалось стыдно за себя и досадно на него.
- Курю, - отвечал я.
- Хотите трубку или сигару?
- Позвольте трубку.
Леонид встал, наложил мне сам трубку, а себе закурил сигару, и когда я хотел снова обратиться к толкованию, он сказал:
- Будет, больше часа прошло, не хочется что-то сегодня.
Я пожал плечами.
- Вам надобно очень много заниматься, чтобы выдержать экзамен, произнес я с ударением.
- Займусь, - я хочу на юридический.
- Все равно; надобно выдержать экзамен из всех предметов, - отвечал я.
- Что тебе, Лида? - спросил Леонид, обращаясь к дверям.
- Вы здесь будете пить чай или туда придете? - раздался женский голос.
Я обернулся; это была прежняя девушка.
- Туда придем, - отвечал Леонид.
Девушка скрылась. Я взялся за фуражку.
- Куда же вы? Посидите, пойдемте, я познакомлю вас с нашими.
Я положил фуражку; он провел меня в гостиную. В больших креслах сидела высокая худощавая дама лет сорока пяти, рядом с нею помещался, должно быть, какой-нибудь помещик, маленький, толстенький, совсем белокурый, с жиденькими, сильно нафабренными усами, закрученными вверх, с лицом одутловатым и подозрительно красным. Лидия разливала чай, около нее сидели чопорно на высоких детских креслах две маленькие девочки.
Ученик мой подвел меня к даме и отрекомендовал. "Матушка моя", отнесся он ко мне.
Госпожа Ваньковская кивнула мне слегка головою и, проговоря с обязательною улыбкою: "Очень приятно познакомиться", указала мне глазами на ближайший стул.
Я сел.
- Вы давно в университете? - спросила она меня.
- Четвертый год.
- Имеете батюшку, матушку?
- Имею-с мать.
- Как, я думаю, ей приятно, что вы в университете, я это сужу по себе: мне очень хочется, чтобы Леонид поступил поскорей в студенты, - проговорила г-жа Ваньковская. - Он, я думаю, ничего не знает, - прибавила она, взглянув на сына.
Леонид ничего на это не возражал, а только нахмурился и сел за чайный стол около сестры.
- Это не так трудно: если займется, так скоро приготовится, - отвечал я.
- Вы, пожалуйста, будьте с ним построже; у него прекрасные способности, только он очень ленив: это говорили все его учителя, - сказала г-жа Ваньковская и, найдя, конечно, что достаточно обласкала меня, обратилась к помещику:
- Какие у вас прекрасные лошадки, Иван Кузьмич, я всегда ими любуюсь.
- Очень приятно слышать, - отвечал тот.
- Премиленькие, небольшие, а очень красивенькие.
- Вятки-с.
- А, так это вятки! Я и не знала.
- Вятки-с. Они у меня возят воду и воеводу. Я на них в город езжу и в дорогах верст по семидесяти делаю, не кормя.
- Как это много! Они, я думаю, очень устают?
- Нет-с, ничего. Эта порода снослива, им часа два дайте вздохнуть и опять ступай смело на семьдесят верст; только чтоб горячих не напоить.
- Зачем же вы в городе всегда шагом ездите? - сказал вдруг Леонид, взглянув насмешливо на Ивана Кузьмича.
- Здесь нельзя шибко ездить, Леонид Николаич, - возразил тот. - На мостовой снег хуже песку; здесь один Кузнецкий проехать на рысях, так лошадь надорвешь.
- Другие же ездят?
- От других и мы не отстанем, давайте ваших коурых, потягаемся!
- Стану я с вами тягаться; я вас на одной версте обгоню на две версты.
- Шутите, а я бы с вами поспорил.
- Что тут спорить, все знают, что у вас лошади дрянь и вы жалеете их больше себя.
- Ну уж это, Леонид Николаич, вы ошибаетесь; у меня хоть лошади не дорогие, а не дрянь, и я не жалею их и езжу, где можно.
Этот спор Леонида, кажется, был очень неприятен матери.
- Лида! Что же чаю? - отнеслась она к дочери.
- Сейчас, - отвечала Лидия и сама подала матери чашку.
Та прихлебнула, сделала гримасу и проговорила:
- Опять сладко; никак ты не можешь примениться к моему вкусу.
- Позвольте, я разбавлю.
- Оставь уж, - возразила Ваньковская; в голосе ее слышалась досада.
Лидия немного сконфузилась и пошла к чайному столу.
- А Ивану Кузьмичу чаю? - сказала мать.
- Он готов, - отвечала дочь, указывая глазами на стакан чаю, стоявший на краю стола.
- Виноват-с, - перебил Иван Кузьмич, быстро вставая и беря стакан, и, как-то особенно расшаркавшись перед Лидой, пробормотал ей что-то. Она, с своей стороны, ничего не отвечала.
Мне и Леониду подал чай лакей. Леонид закурил себе сигару и подал другую мне. Я отказался.
- Что же ты, Леонид, Ивану Кузьмичу не предложишь трубку? - сказала мать.
Леонид нахмурился.
- Хотите? - спросил он Ивана Кузьмича.
- Прошу вас, - отвечал тот.
- Подай сюда трубку, - сказал Леонид человеку.
Я между тем стал внимательно смотреть на молодую девушку, которая поила маленьких сестер чаем. Чем более я в нее вглядывался, тем более она мне нравилась. Она была далеко не красавица, но в то же время в ней было что-то необыкновенно милое и доброе, что невольно влекло к ней с первого раза. Чайный стол, наконец, был убран, разговор как-то не клеился: мать говорила вполголоса с Иваном Кузьмичом; Лидия Николаевна села за работу; мой ученик молчал и курил. Я хотел было уйти домой, но Леонид встал, раскрыл стоявшую тут рояль и, не обращая ни на кого внимания, сел и начал играть. Я невольно стал вслушиваться; в игре его, кроме мастерского приема, слышалось что-то энергическое, задушевное. Молодая девушка, умышленно или нет, не знаю, пересела рядом со мною. Леонида слушали внимательно все: Иван Кузьмич придал лицу грустное выражение, мать потупилась, даже маленькие девочки перестали между собою болтать.
- Как брат хорошо играет, - сказала мне Лидия Николаевна.
- А вы любите музыку?
- Очень.
- А сами музыкантша?
- Да... но нет, я гораздо хуже его играю.
Леонид вдруг на половине пьесы остановился, встал, сел около меня и опять нахмурился.
В остальную часть вечера Иван Кузьмич принимался несколько раз любезничать с Лидиею Николаевною; она более отмалчивалась. Леонид беспрестанно говорил ему колкости, на которые он не только не отвечал тем же, но как будто бы даже не понимал их.
Возвратившись домой, я все думал о моих новых знакомых; более всех мне понравились Лидия Николаевна и Леонид. Старшая Ваньковская, Марья Виссарионовна, как назвал мне ее Леонид, произвела на меня какое-то неопределенное впечатление, а этот Иван Кузьмич плоховат. И что он такое тут? Родня, знакомый, жених?