Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.
Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и всё старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.
Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.
- Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. - сказала она.
- Я был не так здоров, - отвечал я.
Вошел лакей.
- Водку прикажете подавать? - спросил он Лидию Николаевну.
- Еще девятый час, - возразила она.
- Спрашивают-с.
- Всего девятого половина.
Лакей ушел.
- Я тоже больна, - продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!
- Очень рад, - отвечал я.
Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.
- Что это у вас за вечер сегодня? - начал я.
- Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, отвечала Лидия Николаевна.
- А давно ли у вас такие вечеринки? - спросил я.
- С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!
- Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.
Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.
- Вам жаль меня? - спросила она.
- Неужели же вы сомневаетесь?
- Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.
- Что мне вам посоветовать? - возразил я. - Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно... Как можно было выходить за подобного человека?
- Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
- Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?
- Мне говорила это Пионова.
- И вам не совестно было верить этой женщине?
- Этому нельзя было не верить... Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.
Я только пожал плечами.
- Об этом что уж говорить, - продолжала Лидия Николаевна, - теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.
"Конечно, уж кончено", - согласился я мысленно.
- Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? спросил я, помолчав.
- Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться... особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь его против меня вооружает.
- Я думаю, те же Пионовы.
- Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина - старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.
- Кто же она такая?
- Не знаю, магазинщица какая-то.
- Высокая, прямая?
- Да.
Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.
- Самое лучшее: не давайте ему пить, - сказал я.
- Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.
- Не отпускайте.
- Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.
- Злой и низкий человек, больше ничего.
- Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.
- Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства.
- Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.
- А вы с нею дружны?
- Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня.
- Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель.
- Может быть, ей хочется и в Москве пожить!
- Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.
- А вы разве уж заметили?
- Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.
- Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.
- Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь.
- Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить.
- А вы сами лично знаете Курдюмова?
- Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце.
- Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он?
- Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!
- Нисколько; счастливый голос и рутина.
- Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?
- Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно.
- Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.
- Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования.
- Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! - отвечала Лида, встала и подала мне руку.
Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.
У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.
- Не знаю, Лидия Николаевна, - начал я, - с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.
Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал:
- Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели.
- Довольно, будет, - перебила Лидия Николаевна, - вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине.
- Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.
- Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, - возразила она с достоинством.
Мне это сравнение показалось несколько обидно.
- Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас - девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою.
- Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других.
- Я сказал только правду, как я ее понимаю.
Говоря это, мы подошли к дому и опять с заднего крыльца прошли в гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась.
- Vous vous etes promenee? [Вы гуляли? (фр.).]
Лидия кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом.
- Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста! - проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою.
- Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует.
Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену.
- Отчего вы не велели давать нам закуски? - спросил он ее, ероша себе волосы.
Лидия Николаевна не отвечала.
- Вы не велели, а я велел, - извините! - продолжал он. - Где моя сестрица?
Лидия Николаевна молчала.
- Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица?
- Она уехала, - отвечала Лидия.
- А! Уехала, очень жаль... Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.
- Отчего ж вы не велели подавать закуску? - отнесся он опять к жене.
- Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла.
- А! Вы гуляли! Вы всё гуляете, и я гуляю... что же такое?
Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль.
- Вы проиграли или выиграли? - отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор.
- Проиграл-с, - отвечал Иван Кузьмич, - тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру.
Лидия встала и пошла.
- Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, - сказал ей Иван Кузьмич.
- Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла.
- Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете? - отнесся он насмешливо к Курдюмову.
- Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.
- Ну, так и вам покойной ночи, - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна.
Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.
- Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов - вот он у меня где - тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.
- Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя.
- Не смею: мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится, что я умру. Ха... ха... ха... - засмеялся Иван Кузьмич. - А я не боюсь... я хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.
- Изволь! - проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"
Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!