Знай наших!
Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.
— К третьему акту, что ли, велено сходиться?
— Да, да! А то, пожалуй, прогонят, — слышалось в одной из них.
— Платон приехал! — объявил, подходя, высокий студент.
— У кого подарок-то? У кого?..
— У Бакланова, разумеется!
— Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.
В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации «Девы Дуная» чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы.
Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника.
В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.
По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.
— Браво! браво! — рявкнула в райке компания Финкеля.
— Браво! браво! — повторили за ним в ложах.
Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой.
— Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! — проговорил студент.
Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами.
— Браво!.. браво!.. bis… — ревели в публике.
Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор.
— Что прикажете делать-с?
— А что хотите! вы умней меня, — отвечал старик с досадой и ушел.
Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: «Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!..»
К этим фразам иногда добавлялась и такая:
— Долой Андреянову, давай нам Санковскую!
По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов.
— Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! — говорили одни.
— Раз семь вызывали? — спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре.
— Восемь! — отвечали им.
— Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился… стучал уж очень палкой, — сообщил спокойно Бирхман.
— Спасать его! пойдемте спасать! — раздалось несколько голосов.
— Ну его к чорту!.. откупится! — возразили более благоразумные.
Вошел Бакланов.
— А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. — закричали ему со всех сторон.
— Знай наших! — произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.