1
Графом Бюффоном он сделался уже на склоне лет, почти стариком. В молодости он был более известен под именем Жоржа Луи Леклерка.
Юношей он, сын парламентского советника, сумел так понравиться герцогу Кингстону, что тот увез его с собой в Англию. Бюффон (будем называть его так) не был силен в английском языке. Чтобы хоть мало-мальски ему подучиться, он перевел несколько английских книжонок, одной из которых оказалась книжка Ньютона[22] по физике.
— Чем я не ученый?! — воскликнул Бюффон, увидя свою фамилию на обложке перевода.
И он тотчас же решил доказать это. Он не знал толком ни одной науки, но во время работы над переводом он невольно изучил немножко математику, и вот новый математик засверкал на небосклоне французской науки.
Статья за статьей, мемуар за мемуаром так и посыпались в Парижскую академию. Бюффон завалил академиков своими сообщениями и докладами. Тут были и сочинения по математике, и геометрические «увражи», и доклады по физике, и даже мемуар по сельскохозяйственной экономике. Такой дождь статей не замедлил дать свои результаты — двадцатишестилетний Жорж был избран в члены Академии.
Но звание обязывает. Если просто «Жорж» хотел прославиться, то «академик Жорж» был обязан сделать это.
Бюффон принялся исследовать крепость строительного леса, а потом ухватился за большое зажигательное зеркало. Ему очень хотелось добиться особо блестящих результатов от работ с этим зеркалом.
— Я буду зажигать за несколько лье! — гордо заявил разносторонний ученый и новоиспеченный академик.
Увы! Зеркало за несколько лье никак и ничего не зажигало.
Бюффон не был особенно разочарован этой неудачей и ухватился за следующую тему своих глубоко научных изысканий. Он хватался то за одно, то за другое, перепробовал десятки тем и работ. Несомненно, он успел бы поработать во всех областях всех наук, если бы его не усадил прочно и надежно на место один из его приятелей.
Дюфей — так звали этого приятеля — был интендантом Королевского сада в Париже. Это был, собственно, ботанический сад теперешнего Парижа, но в те времена он на него походил мало. Обычно интендантами (смотрителями) этого сада назначались придворные медики. Как только лейб-медик короля начинал стариться, король назначал его в свой сад интендантом.
— Вы знаете, как я вас люблю и ценю, — говорил он на прощальной аудиенции своему врачу. — Вы знаете, как я дорожу вашим здоровьем… Вы устали, вам пора отдохнуть. А кроме того — в моем саду такие редкие растения, за ними нужен внимательный уход и присмотр. Только вы сможете сберечь мои зеленые сокровища. Ведь, если вы так блестяще лечили меня, то…
Врач, умиленный, кланялся и отправлялся в сад. Конечно, он ничего там не делал. Новый интендант прогуливался иногда по саду, срывал и нюхал цветок, дарил внуку или внучке яблоко или грушу, и… этим и ограничивались его заботы о саде.
Дюфей оказался приятным исключением. Он очень любил садоводство и работал в саду усердно. Но он так разболелся, что пришлось подыскивать ему заместителя. Словно насмех, ни одного лейб-врача не оказалось — все они были еще сравнительно молоды и не нуждались в богадельне.
— Возьмите Жоржа Леклерка, — сказал Дюфей. — Только при нем сад не погибнет окончательно. Он хорошо поставит вам дело.
И вот в 1739 году двадцативосьмилетний Жорж Леклерк, он же Бюффон, уселся в кресле интенданта Королевского сада. И едва он прикоснулся спиной к мягкой обивке кресла, как почувствовал:
— Вот оно, мое призвание! Теперь-то я должен завоевать себе место в науке.
Он понимал, что можно изучать строение зверей и птиц (растения его не интересовали), он слыхал о таких ученых, как Реди, Гарвей, Сваммердам и Геснер. Да! То были славные имена!
— Я продолжу дело Геснера, — решил интендант Королевского сада. — Тут никакой пачкотни не требуется. Сиди, смотри и пиши… А можно и не смотреть, — утешил он себя через минуту.
Бюффон обладал богатейшей фантазией и неутомимейшей рукой. Он мог писать по двадцать четыре часа в сутки. Единственно, чего ему не хватало — это терпенья.
— Опыты? Вскрытия? Ах, увольте меня от этого! Мой ум слишком широк, а глаза мои слишком слабы для таких мелочей. Мое дело — собрать, обобщить… А всей этой пачкотней пусть занимаются те, кто не умеет писать, кто больше ни на что не пригоден.
Бюффон не долго искал темы для своих работ — он решил написать ни много, ни мало, как полную естественную историю. Это была задача не маленькая. Но он крепко надеялся на свои способности и таланты. Бюффон быстро разыскал себе помощника. Это был врач и анатом Добантон. Он был родом из именья отца Бюффона, и его-то наш интендант и приспособил к делу. Он добился назначения Добантона хранителем кабинета естественной истории при саде. Добантон имел как раз то, чего не хватало Бюффону, а у Бюффона было то, чего не было у Добантона. Один умел писать, другой — работать и смотреть. Работали они так, что не знаешь, кому больше удивляться — писателю или наблюдателю. За восемнадцать лет совместной работы они ухитрились написать пятнадцать толстенных томов.
— Вы, пожалуйста, занимайтесь вашим делом, — важно сказал Бюффон своему помощнику. — Вы вскрывайте, исследуйте, делайте рисунки, анатомируйте. А я буду — писать… Ну, конечно, — прибавил он тут же, — статьи по анатомии вы напишете сами: я не хочу выдавать ваши работы за свои.
Хитрец! Он ни разу не видел вскрытой собаки, — еще бы ему не уступить этого материала Добантону!
— Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, — говорил Бюффон, решительно хмуря брови.
«Я заставлю их знать меня » — вот, что он думал в это время.
О каждом животном он писал отдельно, у него не было «порядка», не было никакой особой системы.
— К чему это? — спрашивал он. — Нужно, чтобы было интересно. А система — это сушь, скука…
Так он говорил, а на деле он и не мог дать системы. Для этого у него не хватало ни знаний, ни наблюдательности, ни, главное, прилежания.
С первыми пятнадцатью томами Бюффон при помощи Добантона справился. Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность — Добантон взбунтовался.
— Он мне просто завидует, — утверждал Бюффон. — Конечно, разве могло быть иначе? Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам, а мои статьи читают все.
А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:
— Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра лошадь, и все — скорей и скорей. Хватит с меня, мне, вон, кафедру предлагают…
Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «естественная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов — Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника (в птицах Бюффона анатомии оказалось куда меньше, чем в зверях).
Луи Леклерк Бюффон (1707–1788).
— Ах, как трудно работать! — вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. — Как скоро я написал моих млекопитающих и как я застрял с птицами! Пятнадцать лет! Когда же я окончу свой труд? — и он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.
О минералах он писал один, без помощников. Тут он действительно показал чудеса работоспособности — что ни год, то том готов. Пять лет — пять томов.
А ведь он занимался в это время не одними минералами, а попутно готовил к печати и другие свои сочинения.
2
Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть на автора «Естественной истории». Французский король пожаловал Бюффону графский титул.
Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово — все. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Линней[23] давал основы классификации не только растений, но и животных.
Растения мало интересовали Бюффона, но животные — это его область.
— Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных? А их жизнь, их привычки, повадки…
И Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон считал себя первым, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна — система. И эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по всей Европе!
А вскоре и еще одна неприятность подоспела. Создав гору всяких описаний птиц и зверей, Бюффон решил, что не мешает и «обобщить». И вот он уселся за новую работу и стал писать о «жизни», земле, появлении живого и прочее.
В это время в Италии появилась книжка, содержание которой было хуже всякой бомбы.
— Даже аббаты полезли не в свое дело! — стукнул кулаком по столу граф Бюффон…
«Высоко в Апеннинских горах встречаются раковины морских моллюсков. Не значит ли это, что когда-то там было море…» — писал Бюффон в одной из своих книг.
— Хорошая «Естественная история»! — не утерпел Вольтер[24]. — Да она совсем не «естественная». Там естественность только в заголовке.
Бюффон рассвирепел.
— Да? Она не естественна?.. Что же Вольтер думает об этих раковинах? Может быть, их понатащили туда пилигримы и прочие богомольцы, раскаявшиеся под старость в грехах молодости?
Это было ловко сказано, и Вольтер, сам весьма опытный в злословии, оценил такой ответ по достоинству. И когда Бюффон прислал ему очередной том своих сочинений, он ответил ему дружеским письмом.
«Вы — второй Плиний», — написал он Бюффону.
Бюффон растаял. Он долго думал — как ответить Вольтеру, чтобы перещеголять его и в любезности, и наконец написал:
«Если я второй Плиний, то никогда не будет „второго Вольтера“».
Старый беззубый философ был очарован таким комплиментом. И когда кто-то из его знакомых противников Бюффона напомнил ему о спорах с автором «неестественной истории», он буркнул:
— Не стану же я ссориться с Бюффоном из-за каких-то пустых устричных раковин…
Слава росла. Бюффон начал строить всевозможные гипотезы. Тут были и кометы, отрывающие целые световые потоки от солнца, и теории об образовании и происхождении земли, и какие-то загадочные, покрытые расплавленным стеклом, планеты. Он совсем не знал математики и физики, хоть и делал вид, что очень сведущ в этих науках.
Ряд современников — математиков и физиков — указывали на ужасающую неграмотность Бюффона, но… еще при жизни его ему поставили памятник. Статуя Бюффона красовалась при входе в «естественный кабинет» короля. Так приказал Людовик XVI. Гости и посетители, почитатели таланта и любопытствующие иностранцы так и валили в кабинет Бюффона. До работы ли тут! А граф привык работать: его неутомимая натура требовала ежедневной порции — листов этак на двадцать-тридцать исписанной бумаги. Да еще переписывание. Свои «Эпохи природы» он переписал одиннадцать раз. Именно в этой книге он и развил свои теории. А язык — это был всепобеждающий язык Бюффона, громкие и трескучие фразы, бесконечные периоды и очень мало смысла. Немудрено, что ему пришлось переписать рукопись одиннадцать раз. Ни для политики, ни для общественной жизни у него не оставалось времени. Он только писал, писал и писал.
А Линней печатал да печатал книгу за книгой. Его система растений получила общее признание. Во всех крупных ботанических садах начали рассаживать растения применительно к линнеевской системе. Пришлось заняться такой пересадкой и Бюффону — ведь он был интендантом Королевского сада. Это было ему очень не по сердцу — признать правоту ученого шведа, но…
Линней же вместо благодарности назвал в честь Бюффона одно очень ядовитое растение «Бюффонией».
— Он еще смеется надо мной! — задыхался от злобы старик. — Проклятый швед!