Вряд ли нужно об'яснить, что мои беглые заметки об открытии фон Кемпелена отнюдь не имеют в виду научной оценки вопроса. Это было бы совершенно излишним после обстоятельного мемуара Араго, не говоря о докладе в « Silliman's Jоurnal »[1] и только-что опубликованном сообщении лейтенанта Мори. Я намерен, во-первых, сказать несколько слов о самом фон Кемпелене (я имел честь лично познакомиться с ним несколько лет тому назад), так как все, что касается его, представляет в настоящую минуту интерес, а во-вторых, потолковать с чисто отвлеченной точки зрения о последствиях его открытия.
Но прежде, чем приступлю к своим заметкам, считаю не лишним опровергнуть одно заблуждение, утвердившееся в обществе (как водится, благодаря газетам), — а именно: будто поразительное открытие фон Кемпелена явилось совершенно неожиданным.
Заметка на стр. 53 и 82 « Дневника сэра Гемфри Дэви » (Коттль и Мурно, Лондон, pp. 150) ясно свидетельствует, что этот знаменитый химик не только определил основную идею вопроса, но и значительно подвинул вперед его разработку экспериментальным путем с помощью того же анализа, который ныне так блистательно доведен до конца фон Кемпеленом. Последний, хотя и не упоминает о «Дневнике», без сомнения (говорю это без малейших колебаний и, в случае надобности, берусь доказать), обязан книге Дэви первым толчком к своей работе. Не могу не привести здесь две выдержки из «Дневника», несмотря на их специальный характер.
Заметка в журнале «Вестник и Наблюдатель», перепечатанная всеми газетами и приписывающая честь открытия какому-то мистеру Киссаму из Брауншвейга в Мэне, кажется мне подозрительной во многих отношениях, хотя, конечно, сам по себе подобный факт не представляет ничего невозможного или невероятного. Я не буду вдаваться в подробности. Мое мнение об этой заметке основано главным образом на манере изложения. Заметка кажется не заслуживающей доверия. Рассказывая факты, люди редко отмечают дни и числа с такой щепетильной точностью, как мистер Киссам. К тому же, если мистер Киссам действительно сделал свое открытие около восьми лет тому назад, — почему он тогда же не воспользовался громадными выгодами, которые оно могло доставить ему лично, если уж не человечеству. Выгоды эти очевидны для всякого профана. Я никогда не поверю, чтобы человек, не лишенный здравого смысла, сделав подобное открытие, оказался в своих дальнейших поступках таким младенцем, таким простофилей, каким, по его собственным словам, оказался мистер Киссам. Кстати: кто такой мистер Киссам? Не сфабрикована ли вся заметка в «Вестнике и Наблюдателе» нарочно для того, чтобы «наделать шума»? Правду сказать, статья от начала до конца производит впечатление «не любо, не слушай». На мой взгляд она не заслуживает доверия, и если бы я не знал, как легко поддаются мистификации ученые мужи в вопросах, выходящих из круга их обычных занятий, то, признаюсь, был бы крайне удивлен, видя, что такой замечательный химик, как профессор Дрэпер, обсуждает совершенно серьезно притязания мистера Киссама.
Вернемся, однако, к «Дневнику» сэра Гемфри Дэви. Он не предназначался для публики, даже по смерти автора. В этом легко убедится всякий опытный писатель при самом поверхностном знакомстве со слогом «Дневника». Напр., на стр. 13 читаем по поводу исследований над закисью азота: «Дыхание продолжается; спустя полминуты — уменьшение, потом — прекращаются, остается только в роде легкого сжатия всех мускулов». Что дыхание не уменьшается, ясно из дальнейшего текста и выражения «прекращаются» (во множественном числе). Всю фразу следует читать: «дыхание продолжается, спустя полминуты — уменьшение (болезненных ощущений), потом (они) прекращаются, остается только (ощущение) в роде легкого сжатия всех мускулов» Сотни подобных мест доказывают, что рукопись, изданная так неосмотрительно, была простой записной книжкой, предназначавшейся автором только для собственного употребление. Всякий, кто вникнет в ее содержание, согласится со мною. Дело в том, что сэр Гемфри Дэви ни за что в мире не согласился бы компрометировать себя в научных вопросах. Он не только ненавидел всякое шарлатанство, но боялся даже показаться поверхностным. Будучи уверен, что находится на правильном пути к открытию, он все-таки не решался печатать о нем, пока не мог подтвердить своих заключений вполне точными опытами. Без сомнения, его последние минуты были бы отравлены, если б он мог предвидеть, что «Дневник», полный грубых, необработанных гипотез и предназначенный к сожжению, попадет в печать. Я говорю: «предназначенный к сожжению», так как не может быть никакого сомнение в том, что записная книжка принадлежала к числу бумаг, которые Дэви завещал «предать огню». К счастью или несчастью ускользнула она от пламени, еще вопрос. Конечно, книжка послужила толчком к открытию фон Кемпелена — в том я совершенно уверен, — но, повторяю, еще вопрос, окажется ли это важное открытие (важное, во всяком случае) к пользе или ко вреду человечества. Сам фон Кемпелен и его друзья, разумеется, извлекут из него громадные выгоды. Они сумеют во время « осуществить » его, накупить домов, земель и всякого другого добра, представляющего внутреннюю ценность.
Коротенькое сообщение фон Кемпелена, появившееся в «Домашней Газете» и перепечатанное во многих других, по-видимому, искажено переводчиком, вследствие недостаточного знакомства с немецким языком. Подлинник, по его словам, напечатан в последнем номере Пресбургской «Schnellpost». Слово «viele», очевидно, неверно понято (это часто бывает), а слово «горести», вероятно, соответствует немецкому «Leiden», что собственно значит «страдание» и, понимаемое в этом смысле, совершенно изменяет характер всего сообщения. Конечно, это только мои догадки.
Во всяком случае фон Кемпелен отнюдь не «мизантроп», по крайней мере, по внешнему виду. Знакомство наше было случайное, и я не поручусь, что успел узнать его вполне, но, как бы то ни было, водиться и беседовать с человеком такой колоссальной известности, какая досталась или достанется на его долю, что-нибудь да значит.
«Литературный мир» (быть может, введенный в заблуждение сообщением «Домашней Газеты») называет его уроженцем Пресбурга, но я знаю наверное — так как слышал об этом из его собственных уст, — что он родился в Утике, в штате Нью-Йорк, хотя и отец и мать его, кажется, родом из Пресбурга. Они в каком-то родстве или свойстве с Мельцелем, известным изобретателем шахматного игрока-автомата. (Если не ошибаемся, фамилия этого изобретателя Кемпелен, или фон Кемпелен, или что-то в этом роде. — Прим. изд.) Сам Кемпелен, коренастый, плотный мужчина, с большими, масляными, голубыми глазами, рыжими волосами и бородой, большим, но приятным ртом, прекрасными зубами и, помнится, римским носом. Он слегка прихрамывает; обращение его просто, манеры носят печать bonhomie[2]. Вообще, наружностью, словами и поступками он вовсе не похож на «мизантропа». Мы прожили с неделю в Графской гостинице, в Род-Айленде, и мне не раз случалось беседовать с ним, так что в общем мы проговорили за все время часа три-четыре. Он уехал раньше меня, намереваясь отправиться в Нью-Йорк, а оттуда в Бремен; в этом последнем городе было впервые опубликовано его великое открытие; или, точнее, здесь впервые его заподозрили в открытии. Вот все, что я лично знаю о бессмертном отныне фон Кемпелене; я полагал, что и эти немногие данные не лишены интереса для публики.
Вряд ли нужно говорить, что большая часть толков об этом деле — чистейшие выдумки, и заслуживают такого же доверия, как сказки о лампе Аладина; хотя в данном случае, как и при открытиях в Калифорнии, истина может оказаться необычайнее всякой выдумки. Впрочем, следующий рассказ настолько достоверен, что мы можем принять его целиком.
Проживая в Бремене, фон Кемпелен часто нуждался в деньгах и с великим трудом доставал самые ничтожные суммы. Когда началось известное, возбудившее такую сенсацию, дело о фальшивых монетчиках Гутсмут и К о, фон Кемпелен был заподозрен в соучастии, так как незадолго перед тем купил большое имение в Гасперич Лене и не пожелал об'яснить, откуда у него взялись деньги. Его даже арестовали, но за отсутствием улик выпустили на свободу. Однако, полиция следила за ним и вскоре убедилась, что он часто уходит из дому, всегда в одном и том же направлении, при чем неизменно ускользает от сыщиков в лабиринте узких, кривых переулков, известном под именем «Dondergat». Наконец-таки удалось выследить его на чердаке семиэтажного дома и не только выследить, но и накрыть в разгаре его преступных занятий. Он так смутился при виде полицейских, что последние ни на минуту не усомнились в его виновности. Надев ему ручные кандалы, они обыскали комнату, или, лучше сказать, комнаты, так как, по-видимому, он занимал всю мансарду.
К чердаку, на котором его застали, примыкал чуланчик, а в нем помещался какой то химический прибор, значение которого осталось неясным. В углу чулана находилась маленькая печка, в которой пылал огонь, а на печке нечто в роде двойного тигля: два тигля, соединенные трубкой. Один из них был почти до краев наполнен расплавленным свинцом, не достигавшим, однако, до трубки. В другом клокотала и кипела ключем какая-то жидкость. По словам полицейских, фон Кемпелен, увидев, что его накрыли, схватил тигли обеими руками (на нем были асбестовые перчатки) и опрокинул их на пол. Тут ему надели кандалы, и, прежде чем приступить к обыску помещения, обыскали его самого; однако, ничего особенного не нашли, кроме бумажного пакетика с порошком, который оказался впоследствии смесью сурьмы с каким-то неизвестным веществом в почти, но не вполне равной пропорции. Все попытки анализировать это неизвестное вещество остались тщетными, но, без сомнения, оно будет анализировано со временем.
Из чулана полицейские прошли вместе со своим арестантом в комнату в роде приемной, где ничего особенного не оказалось, и, затем, в спальню химика. Обшарили комоды и сундуки, но отыскали только незначущие бумаги и несколько золотых и серебряных монет хорошей чеканки. Наконец, заглянув под кровать, увидели обыкновенный большой чемодан из необделанной кожи, без всяких признаков петель, застежек, замка, причем верхняя половина его лежала поперек нижней. Попробовали вытащить его, но, даже напрягая все силы (полицейских было трое; все народ здоровый), «не смогли сдвинуть хоть на дюйм». Тогда один из них забрался под кровать и, заглянув в чемодан, сказал:
— Мудрено ему двигаться, — он до краев набит медными обломками.
Затем он уперся ногами в стену, а плечами в чемодан, и, с помощью товарищей, выпихнул его из-под кровати. Предполагаемая медь оказалась в виде кусочков различной величины, от горошины до доллара, более или менее плоских, но неправильной формы, — «в таком роде, как если бы налить на землю расплавленного свинца и оставить, пока не остынет». Никому из полицейских в голову не приходило, что это, может быть, какой-нибудь другой металл, а не медь. Никто не подумал, что это может быть золото, да и могла ли явиться у них такая дикая мысль? Каково же было их изумление, когда на другой день по всему Бремену разнеслась весть, что «куча меди», которую они так пренебрежительно стащили в полицию, не дав себе труда утаить хоть крупицу, — оказалась золотом — настоящим золотом — мало того, золотом, какого еще не случалось употреблять при чеканке, — абсолютно чистым, девственным, без малейших следов какой-либо примеси!
Я не стану распространяться о сообщении самого фон Кемпелена, — так как оно известно читающей публике. Что ему удалось осуществить старинную мечту искателей философского камня, — в том вряд ли может сомневаться мало-мальски здравомыслящий человек. Разумеется, мнения Араго имеют огромный вес, но и этот ученый может ошибаться и все, что он говорит о висмуте в своем сообщении, нужно принимать cum grano salis[3].
Ясно одно: до сих пор все анализы оказались безуспешными, и, по всей вероятности, дело останется в течение многих лет in statu quo, пока фон Кемпелен не укажет нам ключ к своей тайне. Доныне установлен лишь следующий факт: золото можно приготовлять без особенных затруднений из свинца и каких-то неизвестных веществ, примешанных к нему в неизвестной пропорции.
Конечно, в настоящее время трудно высказаться о непосредственных и окончательных последствиях этого открытия, которое всякий мыслящий человек не замедлит поставить в связь с увеличившимся интересом к золоту вследствие недавних открытий в Калифорнии. Это последнее соображение, в свою очередь, наводит на мысль о крайней несвоевременности открытия фон Кемпелена. Если многие воздержались от переселения в Калифорнию, опасаясь, что золото упадет в цене после открытия таких неисчерпаемых мин, то какой же переполох поднимется теперь среди людей, переселяющихся или уже переселившихся в Калифорнию? Можно себе представить, как они отнесутся к известию об удивительном открытии фон Кемпелена? Открытию, смысл которого в сущности тот, что при всех достоинствах золота (каковы бы они ни были) в смысле материала для мануфактурных изделий, стоимость его упала или, по крайней мере, упадет в скором времени (невозможно предположить, что фон Кемпелен долго будет хранить тайну своего открытия) ниже стоимости свинца и гораздо ниже стоимости серебра. Трудно судить о последствиях этого открытия, но одно можно сказать, не рискуя ошибиться: появись известие о нем полугодом раньше, оно отразилось бы весьма существенно на населении Калифорнии.
В Европе самым важным результатом его является пока возвышение стоимости свинца на двести процентов и серебра на двадцать пять процентов.
Перевод М. А. Энгельгардта