Письма с воздушного корабля "Жаворонок"

1 апреля 2848. ^[1]

Теперь, мой дорогой друг, в наказание за ваши грехи посылается вам длинное болтливое письмо. Говорю вам прямо, что намереваюсь наказать вас за все ваши продерзости своим письмом, которое постараюсь сделать насколько возможно скучным, многоречивым, непоследовательным и бестолковым. Кроме того, я заключена здесь на грязном воздушном корабле в обществе ста или двухсот человек, отправляющихся в увеселительную поездку — удивительное представление имеют некоторые люди об удовольствии! — и не могу надеяться ступить на твердую землю раньше месяца. Поговорить решительно не с кем. Делать положительно нечего. Когда нечего делать, садишься за письма к друзьям. Вы начинаете понимать теперь, почему я пишу вам это письмо! Причина моя — скука и ваши грехи.

Наденьте же очки и приготовьтесь поскучать. Я намереваюсь писать вам ежедневно в продолжение этого несносного путешествия.

Ах, неужели никакое иное изобретение не зародится под покровами человеческого черепа? Неужели мы навеки осуждены переносить все неудобства воздушного корабля? Неужели никому не придет в голову придумать более удобного способа передвижения? Это путешествие черепашьим шагом, по-моему, настоящая пытка. Честное слово, со времени отлета из дому мы ни разу не летели скорее ста миль в час! Даже птицы опережают нас, по крайней мере, некоторые. Уверяю вас, я не преувеличиваю. Конечно, движение кажется нам медленнее, чем оно есть на самом деле; это происходит оттого, что у нас нет предмета, по которому мы могли бы определять нашу скорость, а, кроме того, мы летим по ветру. Конечно, встречаясь с другими кораблями, мы имеем возможность отметить скорость нашего движения, и тогда, должна признаться, оказывается, что дело еще не так плохо. При всей своей привычке к подобного рода передвижению я все же чувствую легкое головокружение каждый раз, когда над нашими головами проносится другой воздушный корабль. Он всегда представляется мне огромной хищной птицей, готовой ринуться на нас и унести нас в своих когтях. Сегодня один пролетал над нами на рассвете и притом так близко, что его канат задел за сетку нашей кают-компании, и мы серьезно испугались. Наш капитан говорит, что будь материалом нашего корабля предательски пропитанный лаком "шелк", из каких делали воздушные шары пятьсот или тысячу лет тому назад, мы непременно потерпели бы крушение. Шелк, как он объяснил мне, приготовлялся из внутренностей какого-то земляного червя. Этого червя заботливо откармливали шелковицей — плодом, похожим на арбуз, и потом, откормив, давили на мельнице. Получавшаяся таким образом масса в своем первоначальном виде называлась папирусом и подвергалась ряду обработок, пока, наконец, не превратилась в "шелк". Странно сказать, что он когда-то очень ценился как материал для дамских нарядов! Из него же обыкновенно делались и воздушные шары. Впоследствии был найден, по-видимому, лучший материал в пухе, окружающем семенные коробочки растения, обыкновенно называемого ботаниками эфорбией, а в то время молочаем. Последний вид шелка называли за его чрезвычайную прочность букингемом. Перед употреблением его обыкновенно просмаливали раствором каучуковой смолы, веществом, по-видимому, похожим на всеобщую употребляемую в наше время гуттаперчу. Этот каучук иногда называли индейской резиной или гуммиластиком, и, без сомнения, он принадлежит к многочисленному разряду грибов. Прошу никогда не говорить мне, что я в душе не археолог.

Кстати о канатах! Один из наших собственных канатов, кажется, сейчас столкнул человека с одной из мелких электрических лодок, шныряющих по океану под нами битком набитой, как говорят, пассажирами. Следовало бы запретить таким крохотным суденышкам принимать больше определенного числа пассажиров. Этого человека, конечно, не приняли обратно на борт и он скоро исчез из виду с своим спасательным снарядом. Радуюсь, мой друг, что мы живем в такой просвещенный век, — век, когда не допускается существование подобной вещи, как отдельная личность. Теперь истинное человечество заботится о массе. Кстати, о человечестве! Знаете, что наш бессмертный Уггинс вовсе не так оригинален в своих взглядах на общественный отношения и т. д., как склонны думать его современники? Пундит уверяет меня, что почти те же взгляды высказывались лет тысячу тому назад одним философом, по имени Фурье, по поводу того, что он завел торговлю в розницу кошачьими шкурками и прочими мехами. Таким образом, мы должны сказать, что не раз и не два и не несколько раз, но бесконечно одни и те же взгляды возникают среди человечества.

Апреля 2. — Говорила сегодня с электрическим катером, заведующим средней секцией плавучих телеграфных проволок. Я узнала, что когда подобный телеграф впервые был пущен в ход Хорзом, считалось совершенно невозможным провести проволоки по морю; теперь же мы даже не в состоянии понять, в чем заключалось затруднение! Так все изменяется на свете. Мы предложили катеру несколько вопросов и узнали, между прочим, крайне интересные новости, например о том, что в Африке свирепствует жестокая междоусобная война, между тем как Юропу и Этайр опустошает чума. Не замечательно ли, что в эпоху, не одаренную светом истинной философии, мир обыкновенно видел в чуме и войне бедствия? Знаете вы, что в древних храмах даже молились о том, чтобы эти бичи (!) не обрушивались на человечество? Не трудно ли, в самом деле, понять, какими принципами руководились при этом наши предки? Неужели они были так слепы, что не понимали, какой положительной выгодой для общества представляется уничтожение мириад отдельных особей.

Апреля 3. — Право, очень интересно взбираться по веревочной лестнице на самый верх сетки воздушного корабля и смотреть оттуда на окружающий мир. Из кают-компании, внизу, далеко не все так ясно видно — в вертикальном направлении немногое можно рассмотреть. Но сидя здесь, где я пишу в настоящую минуту, на устланной роскошными мягкими подушками верхней площадке, можно видеть все, происходящее со всех сторон. Именно в настоящую минуту на горизонте показалась целая масса кораблей, представляющих очень оживленное зрелище, между тем как воздух оглашается миллионами человеческих голосов. Я слышала, будто в то время, когда Yellow (желтый) — или, как уверяет Пундит, Violet (фиолетовый), бывший, как говорит, первым воздухоплавателем, доказывал возможность летать по воздуху во всех направлениях — для чего только стоит подняться или опуститься до благоприятного течения — его современники почти не обратили на него внимания и смотрели на него, как на талантливого безумца, потому что тогдашние философы (?) считали такой полет вещью невозможной. Теперь мне положительно кажется непонятным, как такая, очевидно, возможная вещь ускользала от понимания древних ученых. Но ведь во все века наука встречала наибольшие препятствия именно со стороны так называемых людей науки. Наши современные ученые далеко не такие ограниченные, как прежние. О, я расскажу вам очень забавную историю по этому поводу. Знаете ли вы, что не более тысячи лет прошло с тех пор, как метафизики согласились освободить людей от странной фантазии, что для постижения истины существуют только два возможных пути? Можете вы этому поверить! По-видимому, давно, очень давно, во времена, покрытые мраком, жил турецкий, — а впрочем, может быть, и индусский — философ Ариес Тоттль. Этот господин выдумал, или, по крайней мере, пропагандировал метод исследования, называвшийся дедуктивным или априорным. Он исходил из так называемых им "аксиом очевидной истины", из которых выводил "логически" следствия. Его величайшими учениками были некий Невклид и некий Кант. И вот Ариес Тоттль господствовал до появления некоего Гогга, который проповедовал совершенно иной метод, называвшийся a posteriori, или индуктивным^[2]. Его система основывалась на ощущениях. Он шел, наблюдая, анализируя, классифицируя факты — instantiae naturae как их высокопарно определяли — переходя постепенно к общим законам. Одним словом, метод Ариеса Тоттля основывался на noumena, система Гогга — на phenomena. И вот, так велико было восхищение последним из методов, что при его появлении Ариес Тоттль совершенно потерял значение; однако, в конце — концов, он снова приобрел почву под ногами и стал делить владычество в царстве истины с своим более современным соперником. Ученые тогда утверждали, что аристотельский и бэконовский методы — единственные пути, ведущие к познанию истины. Надо вам знать, что "бэконовский" тоже, что "гогговский": первое прилагательное заменило второе как более благозвучное и внушительное.

Уверяю вас, мой друг, что я излагаю все это, основываясь на самых надежных авторитетах, и вы легко можете себе представить, насколько подобные нелепые понятия должны были задерживать развитие всякого истинного знания, идущего вперед, почти безо всяких исключений, интуитивно скачками. По старинным взглядам, наследование должно было двигаться ползком, и в продолжение сотен лет влияние Гогга было так велико, что всякой мысли в настоящем значении слова был положен конец. Никто не осмеливался высказать истины, которой был обязан исключительно собственному духу. Все равно, если истина была очевидной: тупоголовые ученые того времени смотрели только на путь, которым она была добыта. Они даже не хотели взглянуть на цель. "Покажите нам средство, — провозглашали они, — средство!" Если, оказывалось, что средство не подходило ни под категорию Ариеса (то есть Барана) ни под категорию Гогга, ну, тогда ученые не шли дальше, а прямо называли "теоретика" глупцом и не обращали дальнейшего внимания ни на него самого, ни на его истину.

Однако нельзя утверждать, чтобы пресмыкающаяся система помогла нам за долгие ряды лет добраться большого числа истин, потому что подавление воображения было злом, которое не могло уравновесить в древних методах исследования никакая, хотя бы доведенная до высшей степени, точность. Ошибка этих гурманцев, ранцузов, ингличей и аммрикканцов^[3] (последние, кстати, говорят, наши прямые предки) — совершенно та же самая, какую сделает человек, воображающий, что может тем лучше рассмотреть предмет, чем ближе поднесешь его к глазам. Эти народы ослепляли себя подробностями. Применяя гогговский метод, они получали "факты", далеко не всегда бывшие фактами; конечно, маловажное обстоятельство, если бы не предвзятая мысль, что это факты и должны быть ими, потому что кажутся таковыми. При применении же метода Барана их путь был ни прямее бараньего рога, потому что у них не существовало ни одной аксиомы, которая была бы в действительности аксиомой, только крайнее ослепление мешало им заметить это, потому что даже в их время многие давно установленные аксиомы уже отвергались. Например: Ex nihilo nihil fit; тело не может действовать там, где его нет; не может существовать антиподов; тьма не может рождаться от света, — все эти и множество других положений, прежде считавшихся непреложными аксиомами, были признаны уже в то время, про которое я говорю, не выдерживающими критики. До чего же нелепа со стороны этих людей была упорная вера в аксиомы, как непоколебимые основы истины. Даже словами самых глубоких умов того времени легко доказать неосновательность и призрачность их пресловутых аксиом вообще. Кто сильнейший из их мыслителей? Что-то не помню! Схожу, спрошу Пундита и сейчас вернусь…

А, нашла! Вот книга, написанная около тысячи лет тому назад и недавно переведенная с ингличского языка, замечу мимоходом, по-видимому, послужившего основанием амрикканскому. Пундит говорит что это, положительно, лучшее сочинение по логике. Автор, пользовавшийся большой известностью в свое время, был некто Мимлер, или Милль. Заглянем же в его трактаты.

Ага! "Представимость или непредставимость, — говорит совершенно справедливо Милль, — ни в каком случае не может приниматься за критерии непреложной истины".

Кому из здравомыслящих наших современников могло бы прийти в голову оспаривать этот труизм. Единственное, чему мы изумляемся, это — как мог м-р Милль счесть за нужное указывать на нечто столь очевидное само по себе.

Отлично. Перевернем еще страницу. Что тут? "Из двух противоречий оба не могут быть истиной, то есть не могут существовать в действительности совместно". Этим Милль хочет сказать, что дерево, например, должно быть деревом или не деревом; что одновременно оно никак не может быть деревом и не деревом. Очень хорошо! Но я спрошу его: "Почему?" Он отвечает только одно и никогда не идет дальше: "Потому что невозможно представить себе, чтобы два взаимно исключающие положения были оба истинными". Но это вовсе на ответ, как он сам показывает. Потому что разве он сам не высказал только что перед тем труизма: "представимость или непредставимость ни в каком случае не могут служить критерием непреложной истины".

Но меня в этих древних возмущает не столько их логика — по их собственному признанию, совершенно беспочвенная, несостоятельная и фантастичная — сколько их высокомерное и тупое отрицание всяких других путей для отыскания истины, всех других средств к ее достижению, кроме двух исконных тропинок — одна, по которой пробираются ползком, другая, где каждый шаг приходится карабкаться. И по этим двум тропинкам они заставляют двигаться душу, одаренную стремлением свободно парить!

Как вы думали, дорогой друг, не стали бы эти древние догматики в тупик, если бы им пришлось определить, каким из двух путей была добыта наиболее важная и возвышенная из всех познанных ими истин? Я говорю о законе тяготения. Ньютон обязан им Кеплеру. Кеплер утверждал, что его три великие закона были угаданы. — Эти три закона законов, которые повели великого инглического математика к его положениям, на которых зиждутся все физические принципы и за которыми мы вступаем уже в царство метафизики, Кеплер угадывал, то есть воображал. Он был "теоретиком", по преимуществу. Слово это, теперь такое почтенное, в то время было почти презрительным эпитетом. Не растерялись ли бы также эти старые кроты, если бы им пришлось объяснить, какими из двух "путей" криптограф доходит до разгадки тайных письмен, несколько более запутанных, чем обыкновенно? Или каким из двух путей Шампельон привел человечество к познанию тех бесчисленных истин, которые открылись, благодаря разобранным им иероглифам?

Еще одно слово по этому вопросу, и я перестану надоедать вам. Не кажется ли странным, что, вечно разглагольствуя о путях к истине, эти убогие рутинеры проходили мимо того, что мы теперь считаем большой, главной дорогой — мимо пути связности? Не кажется ли странным, что они не вывели из Божьих творений вывода, что совершенная святость должна быть абсолютной истиной? Как понятно стало все со времени провозглашения этого положения! Исследование было отнято у кротов, роющихся в земле, и сделалось достоянием истинных мыслителей, людей, одаренных пылким воображением. Они создают теории. Можете вы представить себе взрыв хохота, которым мои слова были бы встречены нашими прародителями, если бы им оказалось возможным заглянуть через мое плечо на то, что я пишу? Я говорю: эти люди создают теории; и их теории просто исправляются, сокращаются, систематизируются, мало-помалу очищаются от всего бессвязного, пока, наконец, совершенная связность, признаваемая даже самыми тупыми умами, не превратит их в абсолютную и бесспорную истину.

Апреля 4. Новый газ производит чудеса в связи с новыми усовершенствованиями в области гуттаперчи. Как безопасны, покойны, легко управляемы современные воздушные корабли! Вот один, огромных размеров, приближается к нам со скоростью, по крайней мере, полутораста миль в час. На нем, по-видимому, масса народа — вероятно, человек триста или четыреста пассажиров. И все-таки, в конце концов, сто или даже двести миль в час не особенно быстрый способ передвижения. Помните вы быстроту нашего поезда при путешествии через Канадийский материк? Целых триста миль в час. Вот это называется ехать! Ничего не увидеть из великолепных салонов, ничем не заниматься, только пить, есть, флиртовать или танцевать…. Помните вы, какое странное ощущение мы испытывали, когда случайно перед нами мелькали внешние предметы на полном ходу вагона. Все, казалось, сливалось в одну сплошную массу. Что меня касается, то я предпочитаю путешествие с тихим поездом, делающим сто миль в час. Тут допускаются стеклянные окна, которые позволено отворять, и возможно даже составить некоторое понятие о стране, по которой едешь.

Пундит говорит, что путь великой Канадийской железной дороги был более или менее намечен лет за девятьсот тому назад! Он даже утверждает, что и теперь можно рассматривать следы пути, относящиеся именно к определяемой им эпохе. Путь, по-видимому, был двойной; наши дороги, как известно, имеют двенадцать путей, и три или четыре новых еще проводятся. Старинные рельсы очень легки и промежутки между ними так узки, что езда по ним, согласно современным понятиям, была очень опасна. Даже теперешняя ширина между рельсами — пятьдесят футов — считается едва-едва безопасной. Я, с своей стороны, не сомневаюсь, что путь действительно существовал, как утверждает Пундит, потому что, по-моему, совершенно очевидно, что когда-то, не дальше столетий семи тому назад, Северный и Южный Канадийские материки составляли одно целое. И тогда обитателям их была необходима железная дорога через весь континент.

Апреля 5-го. Не знаю, что делать от скуки. Пундит единственный человек на шаре, с которым можно поговорить; а он, бедняга, ни о чем не может разговаривать, кроме как о древностях. Он весь день сегодня пытается убедить меня, что аммрикканы управлялись сами собою — ну, слыхана ли подобная нелепость! Что они жили в такой конфедерации, где каждый человек был сам по себе, точно прерийные собаки, о которых мы читаем в басне. По его словам, они руководились самым странным понятием, какое можно себе представить, а именно, что "все люди родятся свободными и равными", и это тогда, когда зубы законов градации так явственно отпечатываются на всех явлениях, как в области духовной, так и физической жизни. Каждый человек "подавал свой голос", как они выражались, то есть вмешивался в общественные дела, пока, наконец, не выяснилось, что дело всякого — ничье, и что "республика" (так называлось это несуразное учреждение), в сущности, не имеет правительства. Однако самодовольство философов, создавших эту "республику", было, как говорят, впервые нарушено открытием, нарушившим, что всеобщая подача голосов дает простор мошенническим проделкам, с помощью которых всегда можно собрать желаемое количество голосов, при чем не является возможным ни предупреждение, ни преследование подобного образа действия со стороны партии, достаточно недобросовестной, чтоб не стыдиться обмана. Небольшого размышления об этом открытии достаточно, чтобы сделать очевидными последствия, то есть преобладание мошенников. Таким образом, республиканское правительство не могло быть иным, как мошенническим. Но пока философы, сгорая от стыда за свою недальновидность, не позволившую им предвидеть это неминуемое зло, занимались продумыванием новых теорий, всему положил неожиданный конец один господин по имени Чернь, который все захватил в свои руки и создал такой деспотизм, по сравнении с которым деспотизм сказочных Зероса и Геллофагабала был легок и приятен. Этот господин Чернь, кстати сказать, иностранец, был, как говорят, гнуснейший из людей, когда-либо тяготивших собою землю. Он был гигант ростом, дерзкий, хищный, грязный, соединявший желчь быка с сердцем гиены и мозгами павлина. Наконец он погиб от злоупотребления собственной энергией, которое истощило его. Однако и от него оказалась польза, как вообще бывает польза от всего, даже от худшего зла. Он дал человечеству урок, который не забудется: никогда не идти против естественного порядка вещей. Что касается республики, то ее нельзя было подвести ни под какой порядок. существующий на земле, разве только под порядок у "прерийных собак", что, кажется, может служить только доказательством пригодности демократического строя лишь для собак.

Апреля 6-го. Прошедшую ночь любовались видом Альфы Лиры, диск которой в подзорную трубу капитана под углом в пол градуса, очень похож на солнце, видимое простым глазом в туманный день. Альфа Лиры, хотя гораздо больше нашего солнца, очень похожа на него своими пятнами, своей атмосферой и многими другими особенностями. Только в течение последних двух столетий, как говорить Пундит, стали догадываться о двойственном соотношении, существующем между обоими этими мирами. Странно сказать: предполагали, что видимое движение нашей планетной системы совершается по орбите, вокруг огромного светила в центре ее. Говорили, что все миры системы движутся вокруг этого светила или, во всяком случае, вокруг центра тяготения, общего для всех звезд Млечного Пути, и находящегося, как полагали, близ Алкионы в Плеядах, при чем для нашей системы период обращения равняется 117.000.000 годам! Нам, с нашими теперешними средствами, нашими усовершенствованными телескопами и т. д., конечно, трудно понять основу подобных представлений. Первый выдвинувший их был Медлер. Надо предположить, что первоначальным поводом к его дикой гипотезе послужила простая аналогия, но в таком случае ему следовало бы довести аналогию до конца. Действительно, можно было предположить существование одного большого тела: в этом Медлер прав. Но это большое тело динамически должно было превосходить своей величиной все окружающие, вместе взятые. В таком случае является вопрос: "Почему мы не видим его?" — особенно мы, находящиеся посередине этого рая, поблизости, по крайней мере, того места, где должно находиться это чудовищное центральное солнце?

Астроном, может быть, в этом пункте прибегнул к предположению о теле несветящемся, но здесь аналогия внезапно обрывается. Но, даже предполагая, что центральный шар несветящийся, как мог Медлер объяснить, что его не делал видимым отраженный свет сонма бесчисленных солнц, сияющих во всех направлениях вокруг него? В конце концов, автор гипотезы приходит к признанию простого общего центра тяготения, общего всем вращающимся мирам. Но и здесь опять аналогия исчезает. Наша система, правда, вращается вокруг одного общего центра тяготения, но это происходит в связи с существованием и вследствие существования материального солнца, масса которого более чем уравновешивает всю остальную систему. Математический круг есть кривая, состоящая из бесконечного множества прямых; и такое представление о круге — представление, которое по отношению к нашей земной геометрии является чисто-математическим, в отличие от практического, наглядного — это представление есть единственная практическая идея, по отношению к титаническим кругам, с которыми нам приходится иметь дело, по крайней мере, в воображении, если только мы допустим, что наша система, вместе со всеми остальными, обращается вокруг одного центрального пункта. Пусть самое могущественное человеческое воображение только попытается представить себе такой невообразимый круг! Вряд ли было бы парадоксом сказать, что даже сама молния, вечно двигаясь по окружности этого невообразимого круга, вечно будет мчаться по прямой. Допустить, что движение нашего солнца совершается по такой окружности, что направление нашей системы при такой орбите может сколько-нибудь заметно отклониться от прямой линии, хотя бы в миллион лет, — допустить это было бы нелепостью; а между тем, древние астрономы воображали, будто им, в самом деле, удалось заметить такое положительное уклонение в сторону кривой в течение короткого периода их астрономической истории, пустяка — каких-нибудь двух, трех тысяч лет! Положительно непонятно, как подобные соображения не навели их сразу на мысль о истинном положении вещей, т.-е. о двойном обращении нашего солнца и Альфы Лиры вокруг общего центра тяготения.

Апреля 7-го. Продолжали ночью свои астрономические развлечения. Любовались пятью спутниками Нептуна и с большим интересом наблюдали за постановкой большого карниза нового храма Дафны на луне. Забавно было думать, что такие крохотные существа, как обитатели луны, совершенно непохожие на людей, настолько превосходят нас в изобретательности по механике. Трудно также убедить себя, что эти огромные массы, с которыми лунный народ справляется так легко, вовсе не так тяжелы, хотя это подсказывает нам наш разум.

Апреля, 8-го. Эврика! Пундит торжествует. Сегодня мы встретили воздушный корабль из Канады, который бросил нам последние номера газет, заключающие в себе любопытные сообщения о канадийских, или скорее, амриккских древностях. Вы, по всей вероятности, знаете о подготовительных работах для нового фонтана в Парадизе, главном увеселительном саду императора. По-видимому, с незапамятных времен Парадиз^[4] был буквально островом, то есть его северную границу, насколько хватает людская память, составляла речка, или, скорее, морской рукав. Этот рукав постепенно расширялся, пока не достиг настоящей ширины одной мили. Длина островка девять миль; ширина различна. Вся его поверхность, по словам Пундита, восемьсот лет тому назад была тесно застроена домами, из которых некоторые имели до двадцати этажей, так как земля, по совершенно непонятной причине, ценилась страшно дорого в этой местности. Но гибельное землетрясение 2050 года так взбудоражило и засыпало весь город — он был слишком велик, чтобы назвать его деревней, — что самые неутомимые археологи не могли добиться данных в виде монет, медалей или надписей, которые помогли бы составить хотя приблизительное понятие о нравах, обычаях и т. п. его первоначальных обитателей. Нам известно только, что они принадлежали к племени кникербокеров — дикарей, населявших страну, когда ее открыл Рикордер Риккер, рыцарь Золотого Руна. Однако они вовсе не были дикарями в полном смысле слова; напротив, им были известны многие искусства и даже науки на их лад. Говорят, что они отличались, остроумием во многих отношениях, но были одержимы манией постройки зданий, которые в древней Амриккии назывались "церквами" — род пагод, предназначенных для служения двум идолам: Богатству и Моде. В конце концов, девять десятых острова оказалась покрытой церквами. Женщины их, как рассказывают, отличались чрезмерным развитием той части тела, которая помещается ниже спины^[5]. И эта уродливость — удивительное дело — считалась красотой. Чудесным образом сохранилось несколько изображений таких женщин. Они имеют очень странный вид, представляя нечто среднее между индейским петухом и дромадером.

Эти немногие подробности составляют почти все, что дошло до нас о древних кникербокерах. Но в последнее время, работая в самом императорском саду, занимающем, как вам известно, весь остров, землекопы наткнулись на кубическую, очевидно, обтесанную, гранитную глыбу, весом в несколько сот фунтов. Она хорошо сохранилась и, по-видимому, не сильно пострадала от катастрофы, засыпавшей ее. На одной из сторон оказалась мраморная плита — представьте себе! — с надписью, которую легко разобрать. Пундит в экстазе. Когда сняли плиту, обнаружилось углубление, содержавшее свинцовый ящичек с различными монетами, длинным списком имен, несколькими документами, похожими на газеты, и другими вещами, крайне интересными для археолога. Без сомнения, все это амриккския древности, принадлежавшие племени книккербокеров. Газеты, брошенные нам, полны снимков с этих монет, документов и т. п. Списываю для вашего удовольствия надпись на мраморной плите:

Этот краеугольный камень памятника

Д ж о р д ж у В а ш и н г т о н у,

положенный с подобающим торжеством

19 октября 1847 года

В годовщину сдачи

Лорда Корнваллиса

генералу Вашингтону в Иорктоуне

А. Д. 1781

заботами общества сооружения памятника Вашингтону в

городе Нью-Йорке.

Вот ваш подстрочный перевод, сделанный самим Пундитом, так что ошибки быть не может. Таким образом, из немногих сохранившихся слов мы почерпаем много сведений, очень интересных, из которых следует, между прочим, что тысячу лет тому назад настоящие памятники уже вышли из употребления, и люди стали довольствоваться, как мы теперь, одним выражением намерения воздвигнуть памятник когда-нибудь в будущем, и клался только краеугольный камень, как доказательство великодушного намерения. Из этой удивительной надписи мы, однако, узнаем очень ясно, кто, когда и каким образом сдался. Что касается того, где это произошло, то ясно, что в Иорктоуне (где бы он ни находился), а кто сдался? Генерал Корнваллис. Но зачем понадобилась дикарям эта сдача? Однако, если мы вспомним, что эти дикари, без сомнения, были людоедами, то мы можем вывести заключение, что они предназначали генерала на колбасы. Лорд Корнваллис сдался (на колбасы) заботами общества сооружения памятника Вашингтону, без сомнения, благотворительного учреждения для закладки краеугольных камней…. Но, Боже мой! что случилась? А, вижу — оболочка нашего корабля лопнула, и мы все полетим сейчас в море. Мне, стало быть, остается времени только на то, чтобы прибавить, что, судя по быстрому просмотру рисунков в газетах, в это время у амрикканов было два великих человека: некто Джон — кузнец, и Захария — портной…

До свидания! Дойдет ли до вас это письмо, или нет, не важно, потому что я пишу так же для собственного развлечения. Все же я запечатываю рукопись в бутылку и бросаю ее в море.

Ваша навек

Пундита