В эпоху ужасного владычества холеры в Нью-Йорке я получил приглашение от одного из моих родственников провести две недели в его уединенном коттэдже, на берегу Гудзона. Мы пользовались всеми обычными летними развлечениями: гуляли, рисовали, катались в лодке, удили рыбу, занимались музыкой, чтением, и провели бы время очень недурно, если бы не ужасные вести из города, получавшиеся ежедневно. Не было дня, который не принес бы нам известия о смерти кого-либо из знакомых. По мере того, как зараза усиливалась, мы привыкли ежедневно ожидать потери какого-нибудь друга. Под конец мы со страхом ожидали газету. Самый ветер с юга, казалось нам, был насыщен смертью. Эта леденящая мысль всецело овладела моей душой. Я не мог ни думать, ни говорить, ни грезить о чем-либо другом. Мой хозяин был человек более спокойного темперамента и, хотя сильно упал духом, но все-таки старался ободрить меня. Его богатый философский ум не поддавался влиянию вещей воображаемых; он был достаточно восприимчив в отношении реальных ужасов, но не боялся порождаемых ими призраков.
Его попытки рассеять неестественное уныние, овладевшее мною, в значительной степени ослаблялись по милости нескольких книг, найденных мною в его библиотеке. Содержание их было именно такого рода, что могло вызвать к жизни семена наследственного суеверия, таившиеся в моей душе. Я читал эти книги без ведома моего друга, и таким образом, он часто не умел объяснить себе моего мрачного настроения.
Любимой темой моих тогдашних разговоров была вера в приметы, — вера, которую в то время я мог защищать почти серьезно. На эту тему у нас происходили долгие оживленные споры. Он доказывал, что вера в подобные вещи лишена всякого основания; я же утверждал, что такое общее чувство, возникшее самопроизвольно, то есть, по-видимому, без всякого внушения, заключает в себе несомненные элементы истины и заслуживает внимания во многих отношениях.
Дело в том, что вскоре после моего приезда на дачу, со мной самим случилось происшествие до того необъяснимое и такого зловещего характера, что мне извинительно было принять его за предзнаменование. Оно так поразило, и вместе с тем так смутило и напугало меня, что прошло много дней, прежде чем я собрался с духом настолько, чтобы сообщить о нем моему другу.
На закате необычайно жаркого дня я сидел с книгой в руках у раскрытого окна, из которого открывался вид на отдаленный холм за рекой. Ближайшая ко мне сторона холма была обнажена от деревьев вследствие так называемого оползня. Мысли мои давно уже отвлеклись от книги к унынию и отчаянию, царившим в соседнем городе. Подняв глаза, я случайно взглянул на обнаженный склон холма и увидел нечто странное: какое-то отвратительное чудовище, которое быстро спускалось с вершины холма и исчезло в лесу у его подножия. В первую минуту, увидев чудовище, я усомнился здравом состоянии моего рассудка или, по крайней мере, глаз, и только спустя несколько минут убедился, что я не сумасшедший и не брежу. Но если я опишу это чудовище (которое я видел совершенно ясно и за которым наблюдал спокойно все время, пока оно спускалось с холма), мои читатели, пожалуй, не так легко поверят этому.
Определяя размеры этого существа по сравнению с диаметром огромных деревьев, мимо которых оно двигалось — немногих лесных гигантов, уцелевших от обвала, — я убедился, что оно далеко превосходит величиною любой линейный корабль. Я говорю «линейный корабль», потому что форма чудовища напоминала корабль: корпус семидесятичетырехпушечного судна может дать довольно ясное представление об его очертаниях. Пасть животного помещалась на конце хобота футов в шестьдесят или семьдесят длиною и приблизительно такой же толщины, как туловище обыкновенного слона. У основания хобота находилась густая масса щетинистых, косматых волос, больше, чем могла бы доставить дюжина буйволовых шкур, а из нее вдавались, изгибаясь вниз и вбок, два блестящие клыка, подобие кабаньим, только несравненно больших размеров. По обеим сторонам хобота помещались два гигантские прямые рога, футов в тридцать или сорок длиною, по-видимому, хрустальные, в форме призмы; они ослепительно сияли в лучах заходящего солнца. Туловище имело форму клина, обращенного вершиной к земле. Оно было снабжено двумя парами крыльев, — каждое имело в длину около ста ярдов, — помещавшимися одна над другой. Крылья были густо усажены металлическими пластинками; каждая пластинка имела футов десять-двенадцать в диаметре. Я заметил, что верхние и нижние крылья соединены крепкими цепями. Но главную особенность этого страшного существа составляло изображение мертвой головы, занимавшей почти всю поверхность груди; она резко выделялась на темной поверхности своим ярким белым цветом, точно нарисованная. Пока я с чувством ужаса и недоумения смотрел на это ужасное животное, в особенности на зловещую фигуру на его груди, оно внезапно разинуло пасть и испустило такой громкий и страшный стон, что нервы мои не выдержали, и, когда чудовище исчезло у подошвы холма в лесу, я без чувств повалился на пол…
Когда я очнулся, первым моим побуждением было рассказать моему другу о том, что я видел и слышал. Но какое-то непонятное чувство отвращения удержало меня.
Наконец однажды вечером, три или четыре дня после происшествия, мы сидели вместе в той самой комнате, откуда я увидел чудовище. Я сидел у окна на стул, а друг мой лежал подле меня на диване. Совпадение времени и места побудило меня рассказать ему о странном явлении. Выслушав меня до конца, он сначала расхохотался, а затем принял очень серьезный вид, как будто нисколько не сомневался в моем помешательстве.
В эту минуту я снова увидел чудовище и с криком ужаса указал на него моему другу. Он посмотрел, но уверял, что ничего не видит, хотя я подробно описывал ему положение животного, пока оно спускалось с холма.
Я был страшно взволнован, так как считал это явление или предвестием моей смерти или, что еще хуже, первым симптомом начинающегося сумасшествия. Я откинулся на спинку стула и закрыл лицо руками. Когда я отнял их, чудовище уже исчезло.
Мой хозяин несколько успокоился и принялся расспрашивать меня о внешнем виде чудовища. Когда я рассказал ему подробно, он перевел дух, точно избавившись от какой-то невыносимой тяжести, и с спокойствием, которое показалось мне просто жестоким, вернулся у прерванному разговору о спекулятивной философии. Между прочим, он настойчиво доказывал, что главный источник ошибок в человеческих исследованиях — недостаточная или чрезмерная оценка важности предмета вследствие неумения определить его расстояние от наблюдателя.
— Например, чтобы определить влияние всеобщего распространения демократических принципов на человечество вообще, — сказал он, — необходимо принять в расчет отдаленность эпохи, когда это распространение совершится. Но укажите мне писателя по общественным вопросам, который бы считал, это обстоятельство достойным внимания.
Тут он остановился, встал, подошел к книжному шкафу и достал какой-то учебник естественной истории. Затем, предложив мне поменяться местами, так как у окна ему легче было разбирать мелкую печать книги, он уселся на стул и, открыв учебник, продолжал тем же тоном:
— Если бы вы не описали мне так подробно чудовище, я, пожалуй, никогда бы не мог вам объяснить, что это такое было. Прежде всего, позвольте, я вам прочту из этого учебника описание рода Sphinx из семейства Crepusculariae (сумеречных) порядка Lepidoptera (чешуекрылых, или бабочек) класса Insecta, или насекомых. Вот оно:
«Две пары перепончатых крыльев, покрытых мелкими окрашенными чешуйками металлического блеска; рот в виде хобота, образовавшегося из удлиненных верхних челюстей; по бокам его зачатки нижних челюстей и пушистых щупальцев; нижние крылья соединены с верхними крепкими волосками; усики в виде призматических отростков; брюшко заостренное. Сфинкс Мертвая Голова является иногда предметом суеверного ужаса среди простонародья ввиду издаваемого им печального звука и фигуры черепа на груди».
Тут он закрыл книгу и наклонился к окну в той же самой позе, в какой сидел я, когда увидел «чудовище».
— Ага, вот оно! — воскликнул он, — оно снова поднимается по склону холма и, признаюсь, выглядит крайне курьезно. Но оно вовсе не так велико и не так далеко, как вы вообразили, так как взбирается по нити, прикрепленной каким-нибудь пауком к окну, которое имеет в ширину не более шестнадцатой части дюйма и отстоит от моего значка не далее, как на шестнадцатую часть дюйма.
Перевод М. Энгельгардта (1896).