СМЕРДЯКОВЫ
Перед Верховным судом предстали «герои» троцкистского центра во всей своей омерзительной наготе. С затаенных врагов, изменников родины, втихомолку совершавших свое гнусное дело, сорваны маски. И вот они проходят перед нами — вредители, шпионы, диверсанты, террористы, прелюбодеи чести, торговавшие в розницу драгоценным телом нашей страны, готовые растерзать ее на куски и бросить под ноги хищным псам фашизма.
К одной цели стремилась эта банда: понадежнее заковать свободный советский народ в капиталистические цепи, отнять у рабочих фабрики и заводы, распустить колхозы, лишить крестьян земли, в клочья разорвать Конституцию, надеть ярмо на народ, поскорее взобраться ему на шею и командовать им.
Не было той цены, которая бы казалась этим фашистским бандитам слишком дорогой для достижения столь «заветной» цели. Террором, злодейскими убийствами из-за угла они хотели обезглавить народ, уничтожить его вождей, расчленить на части его территорию: Германии отдать Украину, японским империалистам— Приморье, Приамурье, вручить иностранным агрессорам ключи от естественных богатств Советского Союза — железной руды, марганца, нефти, золота, леса, апатитов, — вообще ублаготворить аппетиты хищников, потчевать их советским хлебом и маслом.
И не было тех средств, которыми бы эти ползучие гады брезговали. Для закабаления народа им казались все средства хороши. Поджигатели войны, они всеми доступными им способами ускоряли кровавую бойню, какой еще не знал мир. За границей Троцкий вступает в сделку с помощником Гитлера по фашистской партии Гессом, и оба строят планы раздела и грабежа Советского Союза. А здесь, в нашем советском доме, притаились другие изменники родины, которые на действительно высоких постах советской дипломатии, промышленности, транспорта, печати — на постах, вверенных им нашей партией и правительством, несли свою предательскую службу для тех же иностранных генштабов и разведывательных органов, что и Троцкий. Официальные представители советской власти, они были на самом деле неофициальными чиновниками чужеземной фашистской власти.
Вся эта мразь выискивала места почувствительнее, чтобы ужалить побольнее. Троцкисты организовывали покушения на жизнь руководителей большевистской партии и советского правительства. Они устраивали крушения воинских поездов, поджоги и взрывы шахт и заводов. На их руках — близкая нам кровь, на их совести— не мало человеческих жертв.
Массовые убийства и чуму несли народу эти человекоподобные скоты. «Даже лучше, если будут жертвы», — заявил один из этой шайки, уголовный бандит Дробнис.
А Пятаков в декабре 1935 г., используя свою служебную командировку за границу, встречается в укромном местечке, неподалеку от норвежской столицы Осло, с Троцким, и через девять месяцев, в августе 1936 г., во время суда над троцкистско-зиновьевским контрреволюционным блоком, выступает со статьей, в которой пишет:
«Заявление Троцкого в норвежской газете насчет необоснованности обвинений против него является актом беспримерной наглости и лживости опустившегося на дно авантюриста…».
Уж Пятакову доподлинно было известно, что обвинение обоснованно. Он это знал из первых рук. Могли бы удивить только непочтительные выражения по адресу шефа, если бы эта непочтительность не входила «в состав игры» и не имела своей задачей спасти «общее дело» и собственную шкуру Пятакова. В тех же целях он клеймит своих соратников на скамье подсудимых самыми крепкими словами, клянется в своей чистоте, припадает иудиным поцелуем к руководителям партии и правительства.
«Вся эта подлая контрреволюционная деятельность, — подтверждал Пятаков, — окутана невыносимыми, смрадными клубами лжи, двурушничества, обмана всех и каждого. Надо дойти до самых низин человеческого падения, надо пасть ниже Азефа и Малиновского, чтобы создать эту отвратительную систему непрерывной чудовищной лжи и провокации.
Мне нестерпимо стыдно вспомнить о том, что и я в 1925–1927 гг. шел вместе с этими бандитами. Я ошибался, ошибался тяжело… И когда я понял, что мой путь — это путь врага партии, я сошел с него резко и бесповоротно и с ощущением огромной радости пошел по новому, правильному пути, по пути Сталина, по которому с тех пор твердо и радостно иду вместе со всей партией».
Дальше Пятаков писал о «прекрасной нашей Красной Армии», о «гнусной, интриганской пораженческой возне этой ничтожной группки изменников», которой «было наплевать даже на оборону страны». Но чаша пятаковского терпения переполнена, и он восклицает:
«Не хватает слов, чтобы полностью выразить свое негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, уничтожать, как падать, заражающую чистый, бодрый воздух Советской страны… Враг наш в стране побеждающего социализма увертлив. Он приспосабливается к обстановке. Притворяется. Лжет. Заметает свои следы. Втирается в доверие… Это — агентура, стремящаяся проникнуть в наши ряды и наносить свои подлые удары исподтишка…
Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду. Хорошо, что ее можно уничтожить. Честь и слава работникам НКВД…».
Все это писалось в расчете на простоватость НКВД и в надежде замести следы. Не удалось!..
Не удалось, несмотря на то, что Пятаков сделал нечто большее, чем простое проливание чернил и крокодиловых слез в упомянутой статье. Он совершил шаг, который по своей провокаторской изощренности действительно превосходит фантазию Азефа и Малиновского. Устно он высказывал свою готовность выступить обвинителем на процессе троцкистско-зиновьевского контрреволюционного центра или в крайнем случае — исполнителем приговора. Собственной рукой хотел он расстрелять своих единомышленников и друзей — Зиновьева, Каменева и других участников банды, с которыми он по сути дела уже тогда, в августе прошлого года, должен был делить скамью подсудимых. Готов был расстрелять их, потому что хотел отомстить людям, назвавшим участников «параллельного центра».
Чем больше знакомишься с этими фактами, тем больше овладевает чувство гадливости, тошнота нравственная, переходящая в физическую, о которой писал Лев Толстой в «Воскресении».
Невольно вспоминается образ Смердякова из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Побочный сын старика Карамазова и Лизаветы Смердящей, «существо знойно-завистливое, озлобленное», эпилептик с лицом скопца, нравственный урод с душою изощренного провокатора, — он убивает своего отца. И взгляды Смердякова на родину, и моральный его облик, и мастерство маскировки во многом напоминают нынешних подсудимых.
«Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна, — говорит он. — …В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона, французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы. Умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».
Войдя во вкус, лакей Смердяков прибавляет:
«Русский народ надо пороть-с…». Разве далеко от этого ушел Троцкий, который в своем грязном листке, издающемся в Париже, пишет:
«Границы СССР… не имеют даже национального оправдания. Украинский народ, — чтоб взять один из многих примеров, — разрезан государственной границей пополам…».
По-видимому, единственно в целях «национального оправдания» Троцкий и. решил «уступить» Германии Советскую Украину, о чем договорился с Гессом. Ежели украинский народ «разрезай государственной границей пополам», то стоит ли, мол, нам держаться какой-то там презренной половинки; уступим им, — тогда у «умной нации» будет целая Украина.
Чтобы вернее совершить убийство старика Карамазова и ограбить его, Смердяков инсценировал припадок эпилепсии, а потом рассказывает об этом среднему брату Ивану:
«— Я упал тогда в погреб-с…
— В падучей или притворился?
— Понятно, что притворился-с. Во всем притворился. С лестницы спокойно сошел-с, в самый низ-с, и спокойно лег-с, а как лег, тут и завопил. И бился, пока вынесли».
Потом Смердяков рассказывает, как он убил старика, забрал деньги и, чтобы утаить улику, бросил на пол пакет, в который были завернуты деньги, и розовую ленточку подле, а впоследствии намеком навел прокурора на ложный след.
На изумленный вопрос Ивана, неужели же все на месте было тогда придумано, Смердяков отвечает:
«Помилосердствуйте, да можно ли это все выдумать в таких попыхах-с? Заранее все обдумано было».
Еще до убийства Смердяков намеками рассказывал о своих планах Ивану. И когда Иван его спрашивает: «…притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? а?» — Смердяков отвечает:
«Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то есть чтобы притвориться-с, и так как ее сделать совсем не трудно опытному человеку, то и тут я в полном праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от смерти…». (Подчеркнуто мною. — И. Л.).
Эта последняя реплика Смердякова прямо относится к маневрам Пятакова во время суда над троцкистско-зиновьевской контрреволюционной бандой в августе прошлого года. Разве цитированная выше его статья и особенно высказанная им готовность выступить в роли обвинителя или исполнителя приговора не представляют собой типично смердяковского, нарочито разыгранного припадка падучей?
Такую же статью в те дни писал и Радек. Он обзывал Троцкого в этой статье фашистским обер-бандитом, гетманом фашистской банды. И еще писал он о Троцком:
«Кровавый шут, мелкобуржуазный когда-то революционер, позже мелкобуржуазный контрреволюционер, теперь явный фашист плохие шутки шутит».
Так же как Пятаков, он клянет «систему лжи и обмана, систему двурушничества, какой не знает история человечества», клянется в собственной своей преданности партии и делу рабочего класса и требует: «Уничтожьте эту гадину». Так же как Смердяков, ом бросает на пол пустой пакет и розовую ленточку подле, чтобы утаить улики и навести следствие на ложный след. Он рассказывает о себе, что даже в ту пору, когда «находился в плену троцкизма» и был задуман побег за границу для создания там центра, он благородно отказался от этого и «саботировал попытку побега». Чем не верная душа?
В отличие от Пятакова Радек, журналист по профессии, писал в газетах, журналах изо дня в день. Изо дня в день, в течение долгах лет, он распинался в своей верности партии и советской власти, изощрялся в патетике блудословия.
Как, должно быть, хихикал в кулак этот иезуит, этот плюгавенький ханжа с театрально-деланной внешностью а-ля Онегин, когда пускал в ход свою словесную пиротехнику и браво фехтовал на газетной сцене бутафорским картонным мечом!
Гнусная, проституированная душонка, заплеванная и загаженная отбросами империалистских кухонь, пропитанная вонью дипломатических кулис, — эта кокотка мужского пола имела еще наглость поучать советских журналистов и писателей высокой морали и классовой выдержанности. Сколько миллионов фальшивых слов изрек этот субъект, сколько раз изобличал продажных буржуазных журналистов! Сколько фальшивых славословий позволял себе этот предатель — гнуснейший из гнусных — и припадал поцелуем своих растрепанных губ гулящей девки. Не успевали просохнуть на его статьях чернила, как Радек бегал на дипломатические приемы в иностранные посольства и нес там вторую, всамделишную службу у империалистских господ, шушукался, как бы вернее погубить ту самую социалистическую демократию, которую он за час до того восхвалял.
И если — потрясенный всем этим — вы в изумлении останавливаетесь и спрашиваете себя, как возможно такое двуличие, как возможна такая глубина нравственного падения, то Достоевский устами Смердякова отвечает вам:
«Притвориться-с… совсем не трудно опытному человеку».
У Радека ли не было опыта!
В моем родном городе в довоенные годы был забулдыга-пьяница журналист, который корреспондировал одновременно и в лево-буржуазные, и в кадетские, и в черносотенные газеты. Когда его спрашивали, как это возможно, он заплетающимся, пьяным языком отвечал:
«В кадетскую „Речь“ я пишу для денег… Надо выпить-закусить и детишкам на молочишко. А в „Русское знамя“ и „Земщину“ — для души…».
Но и в наше время еще не вся смердяковщина выведена. Ютится она по грязным закоулкам и щелям. Нет сомнения, что наша советская общественность и новый руководитель Наркомвнудела т. Ежов вытащат ее оттуда за ноги.
Другой «образец» смердяковского совместительства — Сокольников. Партия и страна ему доверили ответственнейший дальневосточный участок нашей дипломатической работы, посадили на пост заместителя наркоминдела. Сокольников от имени советского правительства ведет переговоры с представителем соседней державы, формулирует точку зрения СССР по важнейшим государственным вопросам, а когда официальная часть беседы закончена и переводчики выходят из кабинета, Сокольников переходит к неофициальной части и, гостеприимно провожая иностранца к дверям, ведет уже иные переговоры, «для души», по поручению Троцкого, которому действительно служит верой и правдой.
Наряду со Смердяковым тут вспоминается другой образ классической литературы, лицемер Тартюф, выведенный великим французским сатириком Мольером. Тартюф втерся в доверие к своему покровителю Оргону и убеждает его жену Эльмиру отдаться ему. Он говорит:
…Совесть — вещь условная: порою
Дурной поступок ладит с ней вполне,—
Лишь ловкость тут нужна, я этого не скрою…
…Итак, откиньте прочь
Сомнение и страх. Рассудимте спокойно.
Мы здесь одни, а зло, по мненью всех,
Тогда зовется злом, когда творится явно:
Открыто действовать неловко и бесславно,
А втихомолку грех — совсем не грех…
Сановные агенты фашизма не хуже Тартюфа втерлись в доверие и втихомолку обделывали здесь свои изменнические делишки. В течение долгих лет они так привыкли к приспособлению и маскировке, что это стало их второй натурой.
Уместно вспомнить напечатанную в феврале 1922 г. в «Экономической жизни» беседу с Сокольниковым, бывшим тогда замнаркомфином.
«Нужно, — говорил Сокольников, — развить систему смешанных акционерных обществ, превратив тресты из чисто государственных учреждений в частнохозяйственные предприятия, работающие при участии иностранных капиталов…».
Уже в этом высказывании Сокольникова, 15 лет назад, мы находим в зародыше программу реставрации капитализма, программу закабаления СССР иностранному капиталу. На XIV партийном съезде в конце 1925 г. Сокольников выступил с планом дауэсизации нашей страны. Он явился первым виновником дефицита в области валюты. Именно он провел закупку за границей готовых предметов на несколько десятков миллионов рублей, на сумму, вдвое превышающую ту, которая была затрачена на ввоз оборудования. Он явился автором так называемой золотой интервенции, на которой Союз потерял несколько миллионов золота. Обо всех этих горьких истинах напомнили Сокольникову на дискуссии в Комакадемии в 1926 г.
Не один Сокольников, но и все троцкисты, в первую очередь Пятаков, Радек, Серебряков и Муралов, в течение долгих лет вели борьбу против партии, причиняли вред стране и народу, проповедывали потухающую кривую развития народного хозяйства, раболепно преклонялись перед капитализмом и вовсе не верили в силы рабочего класса. Их лозунгом были слова Троцкого на пленуме ЦК партии в 1927 г.: «Мировому рынку мы подчинены, от мирового рынка мы оторваться не можем. С мировым рынком мы связаны всем прошлым, и мировому рынку, прежде всего в смысле его контроля над темпом нашего развития, мы подчинены».
Эта карта оказалась битой. Хваленый мировой рынок вступил в длительный, четырехлетий кризис, а темпы нашего развития были и продолжают быть сказочно огромными. Ни один из прогнозов Троцкого не оправдался. Осталась изолированная ничтожная кучка интриганов, не имеющих никаких корней в народе, осталось дикое озлобление политических авантюристов, растущее чем дальше, тем все больше.
На пораженческих позициях Троцкий и его банда стояли еще в 1927 г., в момент нависшей над страной военной угрозы. Со свойственным Троцкому пустозвонным фразерством он выдвинул «тезис Клемансо». Главарь бандитской шайки Троцкий заявил тогда, что, подобно французскому буржуазному политику Клемансо, он не остановится в борьбе с руководством партии даже в том случае, если враг будет стоять в нескольких десятках километров от столицы.
С тех пор прошло десять лет. Выдвинутый тогда «тезис Клемансо» превратился в конкретный сговор с заместителем Гитлера Гессом, в прямую измену родине. Подпольная типография троцкистов, их связь с буржуазными интеллигентами и контрреволюционерами, попытки устроить уличную демонстрацию 7 ноября 1927 г., публикация секретных сведений за границей в грязном листке Маслова и прочие «доблести» тускнеют, отступают на задний план перед лицом новых тягчайших преступлений той же банды. Опустошенные авантюристы логикой борьбы доведены до нынешнего позорного предела.
Сейчас на скамье подсудимых — выродки фашизма, предатели, изменники родины, вредители, шпионы, диверсанты — самые злые и коварные враги народа. Они предстали перед судом во всей своей омерзительной наготе, и мы увидели новое издание Смердяковых, воплощенный в плоть и кровь отвратительный образ. Смердяковы наших дней вызывают смешанное чувство негодования и гадливости. Это не только идеологи реставрации капитализма, это — моральное обличье фашистствующей буржуазии, продукт ее старческого маразма, сумасшедшего беснования и гниения заживо.
«Правда» от 25 января 1937 г.