Часть первая

Тайна академика Горнова

— И вы даже не догадываетесь, что так захватило Виктора? — спросил Петриченко, останавливаясь перед Верой Александровной Горновой. — Не прячет же он от вас свои книги, записки? Вы говорите, он получает много писем, целые ящики книг. От кого эти письма? Какие книги?

Вера Александровна задумалась. От кого муж получает письма? На этот вопрос она затруднилась бы ответить сразу. Письма приходят от самых разных людей, академиков, краеведов, инженеров, рабочих. А книги…

Вера Александровна помолчала.

— Представьте, я сама ничего не понимаю. Ни одной книги по его специальности! Геология, метеорология, океанография, отчеты экспедиций к Северному полюсу, а на этих днях он был погружен в чтение книги о рыбном хозяйстве. Сидел, страшно дымил трубкой и делал карандашом какие-то отметки.

— О рыбном хозяйстве? — с удивлением переспросил Петриченко.

— Да, о рыбном хозяйстве. «Смотри, говорит, один гектар пресноводного моря дает восемьсот килограммов рыбы и десять тысяч кило прекрасного мяса моллюсков, в двадцать раз больше продуктов питания, чем самые плодородные земли…» Вообще странно, Яков Михайлович, что он сейчас увлекается книгами, которые раньше не брал в руки: «Физика моря», «Морские биологические станции», «Синоптика и метеорология»…

— Физика моря, рыбы… — в раздумьи проговорил Петриченко. — И это в то время, когда нам так нужна его помощь! Ядерное горючее внедряется всюду, во все отрасли народного хозяйства, а крупнейший атомник, прославившийся на весь мир своим открытием койперита, читает о рыбах и не хочет видеть, какие дела творятся вокруг него…

Петриченко зашагал по аллее сада.

Яков Михайлович Петриченко, атомоэнергетик и математик, был ближайшим помощником Виктора Николаевича Горнова в его работах по открытию искусственного радио-элемента — койперита. Петриченко знал своего друга, как ученого, всегда стремившегося связать науку с практической деятельностью, и не мог понять и объяснить себе явное нежелание Горнова включиться в ту борьбу, которая все шире и шире развертывалась в Мира-Кумах.

Теперь он прилетел в Чинк-Урт с твердым решением увезти его с собой. Он ждал Горнова уже вторые сутки. Куда и по каким делам уехал его друг — не знала даже Вера Александровна. Таинственность, которой последнее время окружил он себя, тревожила всех окружающих.

Дом Академии наук, где последние годы жили Горновы, стоял посреди Чинк-Урт — самой мрачной и безжизненной пустыни. Он был построен так, что во внутрь не проникали ни раскаленный воздух, ни мельчайшая пыль.

Благоухающий сад внутри дома, фонтаны, цветы, бирюзовые и золотые тропические бабочки, беззвучно пролетающие над зеленью, — все это заставляло забывать, что вокруг на много километров тянется голая каменистая пустыня.

Из дальней аллеи неожиданно долетел смех Горнова и веселый крик ребенка.

Вера Александровна порывисто поднялась с места.

В аллею вбежала Аллочка, трехлетняя дочь Горновых. Обогнав отца, она подбежала к столику у садового диванчика и нажала на кнопку штепселя. В одно мгновение с высокого зеленого свода начали падать редкие капли дождя. Вера Александровна, подхватив ребенка, побежала под ближайший шелковый тент, развернувшийся над столиком и скамейкой.

Петриченко, не обращая внимания на дождь, ринулся навстречу своему другу.

— Наконец-то я тебя дождался. Где ты был? — вскричал он, обнимая его.

Горнов, улыбаясь, крепко пожал ему руку и, догнав напроказившую Аллочку, подставил ее под крупные капли дождя.

Вера Александровна остановила дождь. Тенты и зонтики свернулись. Освеженный сад заблестел мокрыми листьями.

Друзья сели на скамейку. Видя, что Горнов не спешит рассказывать о своих делах, Петриченко начал говорить о Мира-Кумах, откуда он только что приехал. Горнов молча слушал его.

О том, что творится в Мира-Кумах, ему было давно известно. Армия мелиораторов не первый год работала на строительстве водоносных шахт. Во главе стоял его воспитатель, приемный отец Измаил Ахун Бекмулатов.

Горнов знал также, что Петриченко, первый заместитель Измаил Ахуна, консультирует сейчас атомомонтаж на строительстве водоносной шахты «Шестая Комсомольская» — огромного комбината, собирающего подземные воды с площади в несколько сот квадратных километров.

И Горнов с доброй улыбкой смотрел на своего друга. Казалось, он сам готов был сорваться с места и лететь туда в Шестую Комсомольскую шахту, и в то же время он знал что-то большее и сейчас думал об этом.

— Я вижу, ты не слушаешь меня, — с грустью проговорил Яков Михайлович.

— Нет, я слушаю тебя, но…

— Но думаю о другом, — договорил за него Петриченко.

— Да, — сказал Горнов. — Ты не торопись обвинять меня, — и тень озабоченности легла на его молодое энергичное лицо.

Он взял его под руку, и они пошли по аллее. Вера Александровна поглядела им вслед.

«Что происходит в его душе? Какие сомнения мучают его? — думала она, оставшись одна. — Эта постоянная смена настроения… Почему? Он вошел в сад веселым, бодрым. А вот опять эти складки напряженной мысли на лбу. Упорство, решимость на что-то… Он стал не тот, он перестал делиться со мной своими замыслами, часами просиживает в своем кабинете, все о чем-то думает и курит. Курит как никогда…»

Наступал вечер. Спокойный голубоватый свет шел с высокого свода. Пахло магнолиями. Горнов, простившись с Петриченко, устало опустился на плетеный диванчик, рядом с женой.

— Что с тобой? — тихо спросила Вера Александровна. — Почему стал таким скрытным? Что мучает тебя?

— Ты знаешь, я работаю над новым проектом…

— Ты уже много раз говорил мне эту фразу, — с печальным упреком проговорила Вера Александровна. — Прежде, когда ты работал, ты был не таким. А теперь… Я вижу, проект тебя мучает, ты колеблешься, у тебя какие-то сомнения.

Глаза Веры, полные мучительного вопроса, остановились на лице мужа.

— Ничего нет страшного, — сказал Виктор Николаевич после недолгого молчания. — Просто я дал слово молчать, пока сам не уясню себе то, что является главным в моем проекте. Сомнения? Да, они есть. Многое для меня еще неясно…

Он подошел к фонтану и, поиграв с его тонкими струйками, снова вернулся к ней.

— Пока я скажу тебе только одно. Отец думает, что строительство рек, которые будут вытекать из подземных глубин, сейчас самое большое дело. Я понимаю его увлечение, понимаю Якова. Но только ли мелиорация и агротехника разрешат все наши разногласия с природой? Орошение земель, повторяю, большое дело. Прав отец, что отдал этому делу шестьдесят лет своей жизни. Хорошо, что люди строят каналы и арыки, садят лесозащитные полосы, сооружают дождевальные станции, стремятся вывести из подземных глубин новые реки… Но все это не разрешает основной проблемы проблемы климата. Солнце то и дело сжигает посевы, и на борьбу с этим злом мы тратим огромное количество труда, а на севере это же солнце дает такое ничтожное количество тепла, что миллионы квадратных километров земель в течение круглого года лежат под снегами, и мы миримся с этим!

— Я не понимаю, Витя, о чем ты говоришь? — сказала Вера Александровна. — Климатические, пояса и, значит, распределение солнечного тепла зависит от вращения земли вокруг солнца. Не думаешь же ты, что можно как-то повернуть земную ось?

— О нет, — усмехнувшись, воскликнул Горнов, — я не склонен забавляться несбыточными фантазиями.

— И ты считаешь, что возможно практически подойти к переделке климата?

— Да, я думаю, что можно, — медленно проговорил Виктор Николаевич. Оглянись в прошлое. Какие гигантские дела уже осуществил Советский Союз! А достижения последних лет в области атомной индустрии, мой койперит, этот новый источник энергии, разве это не раздвигает перед нами необъятные горизонты?

Теперь мы с полным основанием можем поставить перед собой проблему переделки климата — проблему грандиозную, но, я убежден в этом, вполне осуществимую… В ближайшее время я предполагаю внести на рассмотрение Правительства свой проект.

— Уже в Правительство? — переспросила, волнуясь, Вера Александровна. Но ты даже не посоветовался с отцом, друзьями. Что они скажут?

— С отцом я посоветуюсь. Мой проект очень серьезно затрагивает его дела и многое меняет в его планах. Мы должны итти с ним вместе, рука об руку.

— А если он не согласится с твоим проектом? Его план строительства продуман очень тщательно.

— Тогда… — Виктор Николаевич приостановился. — Тогда придется действовать, не считаясь с ним. Но я надеюсь, мы с ним обо всем договоримся.

Вера Александровна, скрывая беспокойство, опустила глаза. Твердость и быстрота мужа в новых замыслах ее пугали подчас. Что задумал он сделать и почему его идея должна повлечь за собой ломку плана Мира-Кумского строительства, которое столько лет успешно вел его отец Ахун Измаил Бекмулатов.

Тревога наполняла сердце Веры Александровны при мысли о предстоящей встрече этих близких для нее людей.

Среди оазисов

Когда Горнов прилетел в Бекмулатовск, Измаила Ахуна не было дома. Он улетел в пустыню, в те районы, которым более всего угрожала засуха.

Виктор Николаевич позвонил Вере Александровне, чтобы она, если хочет, прилетела к отцу.

Через два часа Вера Александровна была в Бекмулатовске. Ее обрадовала перемена, которую она нашла в муже. Он был воодушевлен, энергичен как прежде.

Ей показалось, что старые, забытые чувства и интересы, которыми жил он раньше, снова завладели им.

Проведя день в большом доме Измаила Ахуна, Горнов на утро выехал к южной границе республики, где производился монтаж атомоаппаратуры на линии дождевальных станций.

Автомобиль мчался по автостраде. Вдали проплывали острова молодого леса, ослепительно ярко белели под лучами солнца крыши домов на улицах недавно родившихся городов и аулов. Машина врезалась в бескрайние, как море, зеленые равнины, проносилась мимо фруктовых садов, мимо виноградников; в стороне тянулись поля зреющей пшеницы, а еще дальше среди тучных лугов разноцветным бисером рассыпались отары овец, и сотни коней, стремительных и диких, носились по лугам, в буйных травах выше роста человека.

Тихо шелестят колеса автомобиля.

Горнов вспоминает, что было еще недавно в этих местах. Безграничное море красных песков, с раскиданными по нему жалкими клочками саксаула, гребенщика, кызыл-джузгана. Медленно надвигались высокие барханы; шурша и извиваясь, как змеи, ползли струи раскаленного песка.

А теперь оазисы, равнины с пышными пастбищами, с полями и плантациями, там, где, как он помнил, были голые пески.

Семь лет тому назад он тоже был в рядах оросителей этой пустыни. В то время Широко развертывалось строительство водоносных шахт и скважин большого диаметра по системе Измаила Ахуна Бекмулатова.

Горнов хорошо помнит торжество и радость, которые переживали мелиораторы каждый раз, как среди песков появлялись новые водоемы, наполняемые подземными водами.

Теперь вокруг этих водоемов виднелись стройные линии дождевальных станций. Водоносные шахты, скважины и дождевальные станции были раскиданы повсюду.

Виктор Николаевич часто — останавливал машину и выходил, чтобы посмотреть работы мелиораторов и новые атомные установки.

На одной из площадок он встретил Петриченко.

— Этот водоем дождевальной станции наполняется из подземного водотока, открытого Бекмулатовым, — с гордостью сказал ему Яков Михайлович.

О Бекмулатове Горнов слышал всюду.

— В районе нынче закладывается сто двадцать новых водоносных скважин. Места, где должны быть заложены скважины, указал Бекмулатов. Он безошибочно определяет, где, сколько, на какой глубине мы найдем воду, как будто глаза его видят все, что совершается под землей, — сказал начальник самого отдаленного водхоза.

— Сеть наших каналов получает вдвое больше воды с тех пор, как по проекту Бекмулатова на снежных вершинах Ара-Тау были установлены атомные снегорастопители, — сообщил ему начальник другого водхоза.

В эту поездку Виктор Николаевич с особой силой почувствовал, как много сделал для пустыни его отец-воспитатель, какой любовью пользовалось его имя среди мелиораторов.

Место, куда приехал Горнов для консультации атомооборудования дождевых завес, было безлюдно. Мертвые пески, цепи барханов. Лишь вдали сверкали на солнце высокие, раскинувшиеся веерами трубы дождевальных станций. Горнов направился туда.

День был ясный, безветренный. Кое-где дымились барханы, и мгла красной пыли закрывала горизонт. Горячее солнце жгло пустыню.

Вблизи от дождевальной полосы чувствовалась. прохлада. Многие агрегаты уже были пущены. Медленно вращали они стометровые трубы веерообразных разбрызгивателей. Высоко в воздух летели струи охлажденной воды. Разбившись на мелкие капли, они падали вниз, играя на солнце всеми цветами радуги.

Дождевые завесы уже показали свою способность противостоять губительному влиянию засухи и суховеев, и строители спешили с монтажом еще не вошедших в действие агрегатов.

На висячих мостиках, на выступах агрегатов, всюду суетились люди. Монтировались трубопроводы, охладительные камеры, энергетические механизмы и двигатели, пульты автоматического управления, регулирующие работу этих гигантских машин.

Виктор Николаевич прошел в управление главного инженера строительного участка.

Это был небольшой дом, собранный из щитов ослепительно белого цвета. Кругом были раскиданы такие же — сборные домики.

Главный инженер был где-то на одном из агрегатов, и сидевший в управлении работник предложил Горнову подождать.

Виктор Николаевич подошел к висевшей на стене синоптической карте.

Метеорологи-синоптики и их метеобазы были сторожевыми постами на фронте борьбы с засухой. Они предсказывали направления, по которым ожидалось движение воздушных масс.

Горнов углубился в рассматривание этих сложных путей передвижения воздуха.

Стрелки ветров, раскиданные по карте, снова пробудили в нем сомнения, которые мучили его с самого того дня, когда он сел за свой последний проект.

Синие линии на карте — каналы и водоемы, зеленые пятна оазисов — это были победы, реальные дела. А то, что рисовалось в его воображении, как что-то гигантское, прекрасное, было пока мечтой.

И каждый раз, когда Виктор Николаевич смотрел на синоптические карты, ему начинало казаться, что эти стрелки ветров и цифры атмосферного давления неодолимой преградой стоят на пути к осуществлению его мечты.

Дверь приоткрылась. В комнату вошел старик, одетый в меховую куртку из мохнатого рыжего меха и такие же штаны. На голове его торчала огромного размера меховая шапка.

Густые нависшие брови, длинная взлохмаченная борода, седой беспорядочно выбившийся из-под шапки клок седых волос, одежда из меха делали его похожим на Робинзона, как изображают его многие иллюстраторы этой книги.

Старик о чем-то спросил одного из инженеров, бесцеремонно ткнув коротким пальцем в сторону Горнова я получив ответ, двинулся к Виктору Николаевичу.

Он шел, неуклюже выставив вперед левое плечо и наклонив голову, как будто преодолевая сопротивление ветра. Нависшие брови и круглые очки придавали его лицу сердитое, хмурое выражение.

— Так это вы открыли койперит? — спросил он, почти вплотную надвинувшись на Виктора Николаевича.

— Профессор, синоптик Лурье, — пояснил инженер, заметив недоумение на лице Горнова.

Лурье, не подавая руки, отступил на два шага назад, приподнял очки и несколько раз внимательно обвел Горнова взглядом с головы до ног.

— Вот никогда бы не подумал, — сказал он, вскинув бровями и широко расставив руки. — Полное несоответствие, так сказать, содержания и внешней формы. Чрезвычайное несоответствие, удивительное несоответствие, — повторил он, продолжая осматривать Горнова.

— Так наружность моя не внушает вам большого доверия? — спросил Горнов с улыбкой.

— Ну, знаете, молодой товарищ, исследователь нередко находит ценнейшие ископаемые в породах невзрачных на вид.

Старик сбоку, с хитрым огоньком в глазах, взглянул на Горнова.

— А представлял я вас все-таки не так, — прищурив один глаз, проговорил он.

— Каким же вы меня представляли?

— С бородой, в очках, со всеми привычными атрибутами мудрости… Смотрите на карту наших боев с бунтующей природой? — спросил он, помолчав. — Наши противники, как видите, не признают ни государственных границ, ни договоров о дружбе и ненападении.

Лурье указал на стрелки ветров, раскиданные по карте.

— А скажите, как думаете вы, профессор, можно ли повернуть эти стрелки ветров туда, куда нам надо?

Лурье наклонил голову и поверх очков проницательно взглянул на Горнова. Видя, что собеседник с особенным интересом ждет его ответа, старик сразу переменился. Теперь перед Горновым стоял ученый, приготовившийся делать обстоятельный доклад.

— Движения воздушных масс, как вам известно, совершаются по законам физики, — заговорил он. — Энергия, посылаемая солнцем, создает восходящие токи воздуха; области низкого барометрического давления, куда и устремляются воздушные массы.

Поставьте нагревательные машины большой мощности, — создайте эти зоны низкого барометрического давления, и местные потоки воздуха по вашей воле повернут и устремятся туда.

— Если здесь, — сказал он, ткнув коротким толстым пальцем в висящую на стене карту, — будут стоять ваши машины, то эта стрелка ветров изогнется и пойдет вот так. Природа будет, конечно, бунтовать, стремиться делать, как хочет она, но в конце концов она смирится, ибо стихийным силам, рождающим ветер, бури и ураганы, вы противопоставите не менее мощную энергию. Вот примените-ка здесь свой койперит, — закончил Лурье полушутя, полусерьезно.

Профессор-синоптик, известный своей замечательной работой «Закономерности и периодичность погоды в Европейской части Советского Союза», в эту минуту едва ли подозревал, как важно было Горнову то, что он говорил. Синоптик не подозревал также, что эта встреча свяжет его с академиком Горновым на всю жизнь.

— А теперь к делу, — сказал Лурье, повернувшись к инженеру. — Снимайте с работ всех людей, особенно тех, кто висит на ваших мостиках и лесенках.

— Почему? Сейчас тихо, никаких нет оснований.

— Вы, молодой товарищ, — сердито оборвал Лурье, — смотрите на небо, а мы смотрим на стрелки барометра.

— А что барометр?

— Барометр катастрофически падает. Через полчаса, не позже, налетит ураган. Он внесет всех, кто не скроется в надежном месте. Распорядитесь, товарищ начальник.

Смерч

Через несколько минут управление участка было забито людьми.

Горнов стоял у окна. Отсюда было видно, как на горизонте показалось темное облако. Оно быстро летелок линии дождевальных агрегатов. Со свистом и завыванием пронеслась мимо дома первая туча песка.

Облако становилось все темнее и темнее. Еще не закрытое солнце багрового цвета освещало пустыню зловещим светом.

И вдруг в одно мгновение кругом все пришло в движение.

Даль закрылась кроваво-красными, низко спустившимися к земле тучами. Мимо окон, с шумом и треском ломающегося металла пронеслась большая тень. Подхваченная бурей, тень поднялась вверх и начала кружиться вместе с тучами, с песком и с пылью.

Горнов с волнением смотрел на эту картину разбушевавшейся пустыни: перед ним вставал пережитый в детстве ураган, во время которого погибла целая разведочная партия гидрогеологов и среди них его отец.

Тогда были те же кроваво-красные, мечущиеся по пустыне тучи и вихри песка. Тот же вой и свист ветра.

Люди куда-то бежали, падали. А он, пятилетний мальчик, крепко прижался к широкой груди огромного человека. Великан шагал, увязая по колено в сугробах песка, и своей могучей грудью рассекал несущуюся на него волну.

Это был Измаил Ахун Бекмулатов.

Потом, когда пронесся мимо огромный столб и почти сразу наступила мертвая тишина, великан стал разбрасывать руками бугры песка. Он искал заживо погребенных товарищей.

Сильным рывком вытянул он из песка чью-то окоченевшую, сухую руку. В пустыне раздался дикий крик.

А он, Витя, увидев безжизненное тело своего отца, крепко уцепился ручонками за великана, который то прикладывал ухо к груди своего друга, то в отчаянии рвал на себе одежду.

И в душе Вити вспыхнула тогда ненависть, гнев и ярость, против той непонятной ему силы, которая уняла у него отца.

С тех пор прошло почти тридцать лет. Ненависти к враждующей с человеком природе он не испытывал, но с годами росла в нем страсть к борьбе со стихиями, росло и усиливалось стремление подчинить их воле людей.

— Несется смерч, — тихо произнес Лурье, подойдя к Горнову.

В наступившем полумраке грозно блеснула молния, Раздался оглушительный, сухой удар грома. Лиловая туча, с белыми рваными краями, стремительно падала на землю. Из нее потянулись вниз бешено вращающиеся воронки, а снизу поднимались такие же воронки — из песка, воды и пыли.

Огромный столб, несущийся на дом управления, беспрерывно освещался молниями. Оглушительные раскаты грома сотрясали стены.

И вот эта туча, закрывшая все небо, вдруг рухнула на землю. Неистово закружилась, заметалась и с злобным воем понеслась вращающимися столбами. Скоро свист ветра стал доноситься из отдаления.

За окном шумел ливень. Черные потоки воды, смешанной с пылью, с песком, неслись по пустыне.

Начальник участка принимал с мест тревожные донесения:

— Смерч вычерпал всю воду из водоема 34-го агрегата.

— Разрушены мастерские.

— На 41-м агрегате сорваны трубопроводы.

Все, теснясь в дверях, спешили к местам своей работы.

Горнов вышел вслед за ним. Агрегаты дождевальных станций стояли все также грозно, направив на восток — свои стометровые веера разбрызгивателей. Солнце попрежнему играло на их серебряных трубах.

Ураган не произвел больших разрушений. Несчастий с монтажниками тоже не было. Bo-время предупрежденные синоптиками, они успели укрыться в надежных местах.

Но в пустыне погибло несколько водителей машин, Песок засыпал три эшелона со строительными материалами. Пострадало несколько крупных хозяйств.

Вечером вокруг профессора Лурье собрались молодые монтажники. Он рассказывал им о смерчах.

— Причина этого явления, — говорил он, — в мощном вихреобразовании, которое происходит не у поверхности земли, а на уровне облаков. Путем трения и всасывающего действия вихревое движение распространяется вниз и образуются те вращающиеся столбы воздуха, песка и пыли, которые сегодня вы наблюдали. Диаметр столбов бывает иногда более ста метров, а высота — более километра. Сила ураганов и смерчей колоссальна. Свыше двух с половиной тысяч лет назад в Сахаре погибло от такого самума все персидское войско: пятьдесят тысяч человек были заживо засыпаны песком.

Горнов прислушался к тому, что говорил Лурье.

«Все это верно, — подумал он, — и пока мы не овладеем воздушным океаном, стихии всегда будут наносить нам удары».

В клубе мелиораторов

Над пустыней мчались тучи раскаленного песка и пыли, а здесь, в центре оазиса, было свежо и прохладно. Ветер и песок проносились высоко над вершинами деревьев. Пущенные в действие дождевые завесы охлаждали и увлажняли горячий воздух, врывающийся в оазис.

О том, что творилось в пустыне, можно было судить по виду людей, приходящих в клуб мелиораторов. Их обожженные лица, растрескавшиеся до крови губы, воспаленные глаза, хриплые голоса и покрытая мелкой красной пылью одежда, — говорили о том, что нелегко дался им этот день борьбы с разбушевавшейся стихией.

Все прибывающие, не задерживаясь, шли в душевую и освеженные выходили на террасу.

Там шел оживленный разговор.

Говорили о Шестой Комсомольской шахте.

Строительство этого огромного подземного водосбора подходило к концу. Под землей, на глубине пять тысяч метров, уже разлились водоемы, общая площадь которых была равна ста восьмидесяти квадратным километрам. Был закончен монтаж охладительных систем. Дело было только за установкой атомных насосов большой мощности. По подсчетам Измаила Ахуна Бекмулатова, вскрытые подземные водотоки должны были дать количество воды, не меньше того, что дает реконструированная Аму-Дарья.

Многие водосборы в глубине шахты были уже переполнены, и до установки насосов пришлось временно заделать целый ряд штреков.

День, когда начнут работать насосы, когда из глубины земной коры потечет по пустыне первая многоводная река, ожидался народом с большим волнением.

Все знали, что это был крупный шаг к осуществлению идеи уничтожения пустынь.

Мелиораторы уже видели перед собой будущие широкие многоводные реки и зеленые равнины, которые раскинутся там, где сейчас лежат раскаленные солнцем мертвые пески.

До сих пор подземные воды поднимались только по скважинам и из небольших шахт. Шестая Комсомольская должна была положить начало строительству шахт, из которых выйдут многоводные реки.

Внизу в парке шумел дождь. Струи воды, выбрасываемые из водонапорных труб, поднимались выше деревьев. Солнце играло в водяной пыли, на мокрых листьях деревьев.

Из глубины парка показался Горнов. Не ускоряя шага, он прошел дождевую завесу и поднялся на террасу. Юн был в коротком плаще с откинутым капюшоном. С плаща струйками сбегала вода.

— Виктор!.. Друг!.. — раздалось несколько радостных голосов. — Откуда? Каким смерчем тебя выбросило?

Многие из находившихся на террасе инженеров несколько лет тому назад были друзьями и соратниками Горнова. Они с удивлением, порою с гордостью следили за его жизнью.

Многое в ней было им непонятно, поражало своей неожиданностью.

Талантливый инженер-гидрогеолог, преданный идее своего отца, Горнов вдруг по каким-то необъяснимым причинам бросает свою специальность и вновь делается студентом. За два года он кончает институт физики, в первый же год по окончании института блестяще защищает диссертацию и получает сразу степень доктора физико-математических наук. Через три года он уже академик, а год тому назад его имя прогремело во всех концах мира.

Виктор Николаевич сел на барьер террасы, вынул короткую трубку и, не спеша набив ее, раскурил.

Скоро разговор вернулся к пустыне. И Горнов сразу почувствовал, какая жаркая борьба шла здесь с надвигающейся стихией.

На террасе были инженеры, только что прилетевшие из районов, куда хлынули с юго-востока раскаленные воздушные массы.

Они говорили о трудностях борьбы, о поражениях, которые терпят мелиораторы на многих участках.

Обида от сознания своего бессилия звучала в словах этих людей.

Борьба с засухой велась успешно лишь там, где были осуществлены планы мелиоративного устройства районов, где воды рек обильно орошали миллионы гектаров, где протянулись широкие полосы уже успевшего вырасти леса, где работали дождевальные станции. Там была победа.

Горячий сухой ветер, встречая на своем пути широкие полосы леса и дождей, вздымался ввысь и проносился над оазисом.

Но в безводных районах хозяйства не справлялись с натиском пустыни.

Об этом говорили все. Слышались тревожные вопросы: какие меры предполагает проводить чрезвычайная комиссия по борьбе с засухой? Скоро ли прибудут дождевальные машины, работающие на ядерном горючем? Нельзя ли ускорить бурение водоносных скважин? Шли споры, высказывались планы, которые, по мнению говоривших, должны были уменьшить бедствие.

Те, кто прилетели из наиболее пострадавших районов, рисовали тяжелое положение хозяйства.

Директор одной плантации, возбужденно блестя покрасневшими от бессонницы глазами, говорил:

— Когда была вода и ввысь летели каскады водяных брызг, мы не видели вреда от раскаленных ветров. Под влиянием влажной теплой погоды, которую мы сами устанавливали в районе, еще лучше спели наши апельсины и персики. Но теперь листья деревьев свернулись, они сыплются на землю сухой желтой пылью. Плоды съежились и висят на ветках какими-то дряблыми комочками. Пески надвигаются. Барханы дымятся. В воздухе стоит мгла. А на буграх, где были молодые лесонасаждения, высовываются из песков сухие ветки. И тут же торчат в небо, как дула подбитых зениток, разбрызгиватели бездействующих дождевальных машин.

— Oй-бой! — неожиданно вскрикнул молодой инженер, стоявший возле Горнова. Широким недоуменным жестом взмахнул он рукой. — Мы овладели энергией, которая создает и разрушает звезды. Звезды! В миллионы раз большие, чем наша планета! И должны признавать себя бессильными перед засухой и суховеями…

— Исатай Сабиров остается верен себе, — с усмешкой проговорил пожилой инженер. — Терпеливо ждать, когда наука и техника даст новое и более совершенное, — не в его натуре.

Исатай резко повернулся к нему.

— Ждать! — быстро заговорил он. — Я читал книги академика Горнова, я слушал его лекции и доклады о койперите. Что слышал я? Энергия, которую мы будем брать от койперита, сможет растопить льды Арктического моря, изменить климат всей нашей страны, в сотни раз увеличить наши богатства. Человек будет управлять природой, заставит ее служить нам и делать то, что требуют интересы нашего хозяйства… И я выходил с этих докладов гордым. Я переживал чувство огромной силы, могущества людей!

Исатай Сабиров смотрел на Горнова широко открытыми черными глазами.

— Я хочу познакомиться с вами поближе, — сказал Горнов, приветливо протягивая руку. — Вы обрушились на нас, ученых, с такой силой и стремительностью.

Исатай порывисто схватил обеими руками руку Горнова.

— Я не обрушился на ученых, я уважаю науку, а вас…

— Знаю, знаю, — проговорил Горнов. — Вы правы в одном: наука нередко слишком подолгу засиживается в лабораториях и медлит включиться в ту борьбу с природой, которую ведет наша страна. Вы какую работу здесь выполняете?

— Я автомеханик. Сюда прилетел монтировать опытную тучеобразовательную станцию системы профессора Хаджибаева. Если бы мы сейчас имели тысячу, две тысячи таких станций, мы образовали бы завесы дождей и насытили влагой горячие сухие воздушные массы. Но нужна энергия, много энергии.

— И воды, очень много воды, — в тон ему проговорил Горнов.

— Реки Ахуна Бекмулатова дадут нам нужную воду, — горячо сказал Исатай.

— Едва ли — проговорил Горнов, — при мощности горячих воздушных течений надо иметь очень много воды.

— Но где выход? — снова начал Исатай, видя, что его слова о новых реках не удовлетворили Горнова. — Неужели, овладев атомной энергией, мы не в силах справиться с природой даже на таком маленьком кусочке нашей планеты?

— Я думаю, что выход найдем, — задумчиво сказал Горнов.

Отец и сын

В конце дня Измаил Ахун Бекмулатов приехал домой. Отдохнув с полчаса, он прошел в свой кабинет. За время его отсутствия скопилось много почты. В одну-две минуты он схватывал содержание письма и, сделав пометку: «передать в управление», «размножить для ознакомления», «секретарю», «составить ответ» и проч., укладывал их в ящик. Из Австралии какой-то неизвестный ему инженер делился своими мыслями о применении его способа глубокого бурения в Австралийской пустыне, китайский гидрогеолог, работающий в Гори, спрашивал технический совет, механик из Караганды, приложив к письму чертежи, просил испытать его изобретение. Это письмо Бекмулатов положил в карман своей полотняной блузы. Перед сном он продумает этот чертеж.

Новаторские предложения рабочих и инженеров доставляли Измаилу Ахуну особое удовольствие. В новой смене Бекмулатов как бы видел себя возродившимся и продолжающим любимое дело.

Что не успеют сделать они, старики, доделают эти ребята.

Поездка в пустыню сильно утомила Ахуна. В такие минуты он особенно остро чувствовал приближающийся конец своей жизни.

«Только бы успеть закончить шахту Шестая Комсомольская», — думал он.

На столе, справа, лежала объемистая рукопись — его последний труд. Этот будет закончен, когда из ствола шахты мощные насосы начнут выкачивать охлажденную воду, в пустыне появится первая многоводная река, истоки которой выйдут из глубин земной коры.

Огромного роста, широкоплечий и грузный, Ахун подошел к книжному шкафу. Каждый том его трудов, каждая статья в журнале или хотя бы тоненькая брошюрка были этапами упорной шестилетней борьбы с людьми робкими, боящимися всего нового.

Вот небольшой томик, на переплете которого выгравировано: «Диссертация».

Он, молодой, никому неизвестный гидрогеолог, работающий на изысканиях в пустыне Мира-Кумы, стоит на кафедре. На него устремлены сотни глаз.

Ахун читает: «В земной коре, — в пустотах, трещинах и в грунте имеется около 1400 миллионов кубических километров воды, то есть количество, равное тому, что составляет все моря и океаны земного шара.

Эти запасы природа непрерывно пополняет. В процессе рождения вулканических пород образуются на больших глубинах новые толщи воды. Этой воды, находящейся в земной коре, вполне хватит для орошения всех пустынь. Пройдет немного времени, и человек извлечет эти воды из глубины четырех и более тысяч метров и превратит все пустыни в сочные пастбища, в цветущие сады, в плантации».

Среди слушателей раздались аплодисменты, но профессора, сидевшие в первых рядах, угрюмо молчали.

На чистом листе в конце рукописи рукой Ахуна было написано: «Диссертация признана не ученым трудом, а фантазией. Степень кандидата наук не присуждена». Ахун вспоминает, что было потом.

Он открывает номер давно не существующего журнала, находит статью, отчеркнутую красным карандашом: «Какой-то советский юноша, — напечатано в этой статье, — предлагает рыть в Мира-Кумах шахту для орошения пустыни. Глубина шахты 4–5 тысяч метров. Мы подсчитали, что один кубический метр воды этому юноше обойдется в пять тысяч долларов и созданный им оазис вернет затраченные капиталы, через 1130 лет (если не считать проценты). Пожелаем юноше успеха».

Это было шестьдесят лет тому назад. Бекмулатов только что вступал в ряды мелиораторов.

Проработав несколько лет по орошению пустынь, он увидел, что сотни новых оазисов, животноводческих хозяйств, обширные, тянувшиеся на десятки километров хлебные и хлопковые поля и бахчи, защитные лесные полосы не уничтожили пустыню. Она покрывалась зеленью лишь на полтора-два месяца. С мая-июня горячие пески вступали в свои права. Смерчами, ураганами врывались они в оазисы, в города, в заводские поселки, засыпали дороги и каналы, надвигались высокими барханами на лесозаграждения, и суховеями уносились в далекое Заволжье и на Кубань.

Водных ресурсов было недостаточно в его родном краю. Реки сделали свое дело. Нужно было изыскивать новые источники для полного орошения пустыни.

В это-то время и выступил со своей идеей Измаил Ахун Бекмулатов.

— Пустыни уничтожить можно, и мы это сделаем, — сказал он в своей диссертации.

И шестьдесят лет своей жизни он отдал, чтобы доказать это.

Та водоносная шахта, о проекте которой с такой насмешкой отозвался заграничный журнал, была вырыта.

И хотя из нее не потекла река, о которой уже тогда думал Измаил Ахун, однако поднимаемые из глубин подземные воды создали большой прекрасный оазис с парками, прудами и садами, где зрели персики, апельсины, виноград. В этом оазисе и родился новый город Бекмулатовск, куда перешло управление водным хозяйством всего края.

Старый академик снова опустился в кресло.

Виктор Николаевич открыл дверь в кабинет. Бекмулатов не пошевелился. Его широкая спина и чуть опущенная голова были неподвижны.

— Здравствуй, отец, — тихо сказал Горнов.

Старик приподнял голову. В последнее время сон, глубокий и короткий, захватывал его внезапно среди работы. Но проходила минута-другая, он открывал глаза, бодрый, освеженный.

— Витя, — проговорил старик, протягивая к нему обе руки. — Совсем забыл отца. Застрял в своих лабораториях.

Ахун поднялся с кресла. Он положил обе руки на плечи приемного сына и с гордостью и довольной улыбкой смотрел на него.

Как походит Витя на своего отца! Такой же крепкий, широкогрудый, упорный и дерзкий. И эти смеющиеся морщинки в уголках глаз. Он был забавным мальчиком. Грозил надвигающемуся смерчу кулаком и кричал: «Уйди! Не пущу!» Его забирали в охапку и уносили в палатки.

— Повидаться или дела?

— И повидаться, и дела,

— Садись, садись.

Старик еще раз обхватил сына за плечи, н, опираясь на него, грузно опустился в кресло.

— Рассказывай, как твой койперит? Почему больше не пишешь об уплотненной материи? Ждем, все ждем.

— А койперит ждет вас, инженеров, — сказал Виктор Николаевич.

— А что ему ждать? Милости просим. Давай только энергию, — все пустыни покроем зеленым покровом.

Только плохо, сынок, мое дело, старею. А хотелось бы дожить до того дня, когда по пустыням потекут многоводные реки…

Ахун перевел взгляд на стену, где висело несколько планов строительства будущих водоносных шахт и комбинатов.

— Вот работаю, через месяц срок представления плана строительства новых шахт. Думал, жизнь кончена, а жизнь новая, большая только начинается. План мой пройдет, я знаю. А тогда на тридцать лет хватит работы, умирать опять нельзя.

— Отец, я к тебе с одним проектом пришел. Посмотри! — сказал Горнов, протягивая отцу пакет.

— Ты хочешь, чтобы я сейчас просмотрел? Хорошо. Очень любопытно, чем ты занимался это время. Слышал от Веры, что ты окружил себя тайной. Посмотрим, посмотрим…

Добродушно приговаривая, Ахун развернул пакет, где лежала докладная записка Горнова.

Первые минуты он читал спокойно, несколько нахмурив седые брови, но вот широкая морщинистая шея его стала наливаться кровью.

Не отрываясь от чтения, он нажал кран сифона, стоящего в вазе со льдом, рука его дрожала. Налив воду, он залпом выпил ее.

— Так, — хрипло проговорил он и с сердцем отбросил от себя прочитанные листы.

Держась за ручки кресла, он с усилием поднялся и, выпрямившись во весь свой огромный рост, загремел:

— Ты хочешь превратить пустыни в сковороду для нагрева воды! Гениально! Да знаешь ли ты, что сотни гектаров заполярной тундры не стоят и одного га пустыни.

Лицо его покраснело. Засунув палец за ворот, он сильным рывком расстегнул сорочку и большими глотками стакан за стаканом до дна опустошил сифон.

— Отец, — проговорил Виктор Николаевич, — успокойся. Тебе вредно волноваться. Мой проект не разрушает твоих планов, он лишь…

Но старик не слушал. Громовой голос его, каким он когда-то командовал на стройках, наполнил комнату. Обнаженная грудь, покрытая черными волосами, тяжело вздымалась.

— Земли пустынь плодородны! Они тысячелетия копили свое плодородие, и всю жизнь я работал и завоевывал общее признание моей правды. Всю жизнь отдал, всю жизнь! А ты вносишь раскол. Кто мог подумать! Сын, любимый сын, в котором я видел продолжателя моего дела…

Старик опустился в кресло, закрыл рукой лицо.

Виктор Николаевич нерешительно обнял его.

— Успокойся отец. Это пока только идея, это нельзя назвать даже канвой проекта.

Ахун с досадой отодвинул его руку.

— Я не ребенок. Это не канва. Это развернутый план действия. Ты хочешь сорвать мое дело. Ты не любишь его. Ты не видишь, что дали нам подземные воды. Ты был в пустыне, ты видел, они спасли нам не одну тысячу га полей, плантаций, фруктовых садов, ценнейших опытных хозяйств. Об этой идее снова заговорила вся страна. Настало время ставить вопрос о широком строительстве водоносных шахт. Скоро будет пущена Шестая Комсомольская. В пустыне родится новая многоводная река. И в это время ты…

— Неужели ты думаешь, что я не признаю огромной пользы всего, что строят мелиораторы?

Измаил Ахун жестом руки остановил сына. Опираясь о ручки кресла, он снова поднялся во весь рост.

— Ты говоришь о переделке климата, — загремел он опять. — Но разве мы, мелиораторы, не исправляем климат? Взгляни на Кубань, на Украину, на Нижнее Поволжье. Там уже нет постоянной угрозы засух и суховеев. И это сделали мы, мелиораторы. Мы тесним мертвые пески. Меняем климат и природу Средней Азии.

Густой бас Измаила Ахуна все ширился и ширился.

И казалось, ему уже тесно было в стенах кабинета.

Перед Горновым стоял не слабый старик, еще час назад думающий о смерти, а могучий великан, каким помнил и всегда любил он отца.

— По этому пути мы шли, будем итти дальше. Он дает видимые результаты, а ты со своим проектом перескакиваешь через пять столетий…

Измаил Ахун Неожиданно резко оборвал себя и, как-то сразу ослабев, шатаясь, тяжело опустился на мягкое сидение.

Виктор Николаевич молчал. Он видел, что со стариком в этом состоянии разговаривать трудно. Но он не хотел уйти, не ответив. В его душе невольно поднималось раздражение против отца, который не хотел или не мог понять существа его идеи.

— Ты ставишь вопрос узко, — начал он сдержанно. Разве только перед нами одними стоит проблема орошения? Надо брать всю страну в целом и думать не только о своем крае. Проблема переделки климата — на очереди дня. Подземные воды не решают кардинальных вопросов. Состояние техники уже таково, что мы сможем укрощать ветры и ураганы, перебрасывать тепловую солнечную энергию туда, где она нам нужна, смирять морозы севера и жар юга.

Измаил Ахун молчал. Он не мог больше спорить. Он устал. В душе был протест, в мыслях тысячи возражений, но слабость сковала его.

«Говорить. Зачем говорить? — думал он. — Он силен, молод. Ему жить…»

Ахун слабым движением руки показал сыну на дверь.

В парке

Вера Александровна гуляла в парке. Когда до нее донесся из дома громовой бас отца, предчувствие какой-то беды сжало ее грудь. Она побежала к дому. Крик отца становился все более грозным и гневным.

Запыхавшись, она остановилась на верхней площадке лестницы.

В это время крик в кабинете неожиданно оборвался. Наступившая тишина показалась еще более страшной, зловещей. Потом заговорил Виктор.

Вера Александровна прислушалась. Он никогда не говорил так с отцом. Сперва сдержанно, сухо, затем в его словах зазвучали страсть и гнев.

Горнова порывисто распахнула дверь.

Она увидела тучное тело отца, ослабевшее и глубоко погрузившееся в кресло, лицо и шею, налившиеся кровью, распахнутый ворот широкой блузы.

Это было так страшно… Особенно страшен был этот ворот, открывший старческую высокую грудь.

Отец тяжело дышал.

— Папа!

Она подбежала к отцу. Потом повернулась к мужу, который сидел у стола, и нервно стучал пальцами.

— Витя! Что случилось?

Горнов пожал плечами.

Подставив низкую скамейку, она опустилась у ног отца и стала осторожно гладить его большую ослабевшую руку. Недоумевающий, печальный взгляд ее прекрасных глаз переходил с отца на мужа.

«Вся на стороне отца», — с горечью подумал Горнов и, взяв со стола свой проект, вышел из кабинета.

Бекмулатов открыл глаза.

— Вынь из стола круглый футляр, — проговорил он слабым голосом, — и покажи ему…

Футляр этот был хорошо памятен Вере Александровне. Он был заказан Ахуном перед отъездом Виктора Николаевича в Москву, в институт атомного ядра. В день разлуки отец вложил в этот футляр, обтянутый внутри темно-зеленым бархатом, карту Мира-Кумов и серебряную пластинку с надписью: «Милый сын, помни этот день. Вернешься, будем работать вместе. Пусть мечта наша превратится в жизнь». Этот футляр Ахун отдал сыну. Когда Виктор окончил институт, футляр стал общей семейной реликвией.

Измаил Ахун снова закрыл глаза и затих.

Вера Александровна осторожно вышла из кабинета. «Витя, наверное, в саду у тополя», — подумала она и быстро направилась туда.

В минуту раздумья Горнов обычно шел в парк и сидел возле высокого пирамидального тополя, который посадил когда-то в детстве.

Это было двадцать семь лет назад. Ему было тогда всего восемь лет. Измаил Ахун вел на этом месте, где сейчас раскинулся оазис, буровые разведки. Экспедиция искала пресную воду.

Витя, тайком от Измаила Ахуна, привез в пустыню небольшую тополевую веточку и воткнул ее в песок.

Скрывая от всех свою тайну, он терпеливо взращивал первое дерево будущего оазиса. Пески, жар и ветер доставляли мальчику много хлопот и огорчений. Не раз он находил свое деревцо почти до верхушки засыпанным песком. Руками он разгребал горячий песок, прилаживал над деревцом шалашик из веток саксаула, вспрыскивал поблекшие листья и отдавал своему питомцу воду, которую брал себе для питья. Жизнь этого деревца в то время казалась ему важнее всего на свете.

Веточка, наконец, пустила корни. В тот день, когда пз скважины вырвались струи пресной воды и весь лагерь ликовал, празднуя победу, Витя взял за руку Ахуна и повел к деревцу.

Позднее, уже юношей, Горнов, прилетая в Бекмулатовск, всегда приходил в эту глухую часть парка навестить своего питомца. Вместе с Верой они подолгу просиживали здесь на скамье против тополя и мечтали о том, как они будут строить водоносные шахты, поднимать новые реки из подземных глубин. А отец их долго, долго будет вместе с ними.

— Витя, ты здесь? — окликнула Вера Александровна, заметив силуэт возле тополя.

— Как отец?

— Он заснул. Но он так страдал. Скажи, что произошло между вами?

— Об этом долго рассказывать. Пройдемся по аллее.

Они пошли вдоль пруда. В черной воде светились звезды. Из пустыни тянуло холодом. Через густую листву кое-где проскальзывала звездочка, и опять все сливалось в непроницаемую тьму ночи.

— Тебе холодно? — спросил Виктор Николаевич, обхватив рукой плечи жены. — Но как ты дрожишь, не вернуться ли в комнату?

— Нет, нет, — проговорила Вера Александровна.

— Подожди здесь, я отыщу лодку. На воде теплее.

Виктор Николаевич свернул к отлогому берегу пруда. Парк совсем затих. Только где-то из кустов доносился свист цикады. Воздух рассекали фосфорические огоньки ночных бабочек.

Скоро послышался всплеск весел. Горнов подтянул лодку, Вера Александровна села.

Лодка бесшумно отплыла от берега.

— Теперь тепло?

— Да, да. — Вера Александровна опустила руку в воду. — Какая теплая…

— Вот об этом я и пишу в своем проекте, — сказал Виктор Николаевич задумчиво. — Пруд это маленький аккумулятор тепловой энергии солнца. Днем он поглощает эту энергию. Сейчас он отдает ее обратно. А представь себе водный аккумулятор площадью в семьсот-восемьсот тысяч квадратных километров? Какое огромное количество тепла он будет поглощать и удерживать в себе! Этим теплом можно будет обогревать почти весь север.

Еще не понимая замысла мужа, Вера Александровна спросила:

— Но как же думаешь ты переправлять это тепло?

— Не спрашивай меня сегодня, — попросил Виктор Николаевич. — Скоро, очень скоро я тебе все сам расскажу. Размолвка с отцом меня взволновала. Он сказал, что я перескакиваю через пять столетий! А мне кажется, что мы уже сейчас можем ставить такие проблемы.

— Но сам ты веришь в осуществимость проекта? — тихо спросила Вера Александровна.

— Верю ли я? — в раздумьи проговорил Виктор Николаевич. — Я собрал консультации от множества ученых самых различных специальностей. Конечно, трудно предвидеть все. Я думаю об этом день и ночь, и голова моя порой раскалывается на части от всяких сомнений н возможных возражений.

Вера Александровна склонилась к плечу мужа. Она понимала его решимость и сомнения. Так было v тогда, когда он работал над открытием нового ядерного горючего-койперита.

— Помирись с отцом, — сказала она, коснувшись его руки. — Не действуй так резко. Он поймет в конце концов. Я знаю.

— Но и ты помоги мне в этом. Его крик и гнев вызывает во мне раздражение. Сегодня я говорил с ним нехорошо.

Горновы вернулись домой поздно. Вера Александровна несколько раз осторожно подходила к кабинету отца и приоткрывала дверь. Измаил Ахун спал, сидя в кресле. вон был тревожный. По временам он начинал беспокойно двигаться, из груди вырывалось тяжелое дыхание.

С глубокой нежностью и грустью Вера Александровна смотрела на отца.

Раздумье

На следующее утро Виктор Николаевич улетел в Чинк-Урт, оставив жену с Измаилом Ахуном.

За всю свою жизнь он ни разу не переживал такого чувства одиночества.

«Как мог я так резко говорить с отцом, — думал он, ходя по кабинету взад-вперед. — Всю жизнь я вырабатывал характер, самообладание. И все это разлетелось ири первом столкновении с человеком, не согласным со мной. Отстаивать свой проект криками и злобой! Если бы я сдержал себя, постарался бы спокойно рассказать отцу свою идею, он понял бы, меня… Характер отца, как природа пустыни: то жжет огнем, то обдает холодом, то издает тихий шелест песка, то обрушивается ураганом и сметает все, что попадается на его пути. В последнее время он стал особенно горяч и вспыльчив. Но это понятно. Сколько сил он потратил на борьбу с теми, кте не понимал или не разделял его идеи.

Всех, кто стоял на дороге к осуществлению его планов, кто за сухими цифрами, за бухгалтерскими расчетами не видел огромной пользы, которую принесут новые реки, отец ненавидел или презирал;

А может быть этим-то чертам его воинствующей натуры и обязаны своим существованием и парк, и оазис, и многое, что создали мелиораторы под его руководством.

Ведь против его проектов восставали сотни крупных ученых. И все это снесено энергией, упорством, огромным трудом и знаниями людей, таких же сильных, смелых и упорных, как он… А сегодня отец отнесся ко мне так же, как всю жизнь относился к врагам своей идеи…»

Виктор Николаевич остановился, опустил голову. Затем снова зашагал по комнате.

— Отец сказал: «Ты перескочил через пять столетий». Значит он не считает мою мысль несбыточной фантазией. Значит, по его мнению, через пять столетии переделка климата страны все-таки будет возможна. Но почему через пять столетий? Чего не хватает нам для того, чтобы начать строительство сейчас же? Энергии? Энергия будет в количестве, какое потребуется. Техника, машины — дело изобретателей. Кадры? Они есть. Чего же нам не хватает?

Виктор Николаевич прошел в сад. Тихо журчали струйки фонтанов, в кустах роз и жасминов слышался тонкий писк колибри. В этой тишине чувство одиночества было еще тяжелее.

«Если бы отец понял меня, мы работали бы вместе».

Мыслями он перенесся в Бекмулатовск. Как любил он с малых лет кабинет отца, устланный мягкими коврами! Любил большой массивный стол, за которым, склонившись над бумагами, сидел отец, всегда в широкой полотняной блузе.

А он, Витя, притаясь где-нибудь в углу и почти не дыша, с каким-то благоговением следил за его движениями, прислушивался к шелесту бумаги.

— Ты здесь? — ласково спрашивал отец.

И Витя бежал и смело вскарабкивался к нему на кэлени.

— А что ты пишешь? Опять о реке? Какая она будет? Большая? забрасывал он Измаила Ахуна вопросами.

Он по опыту знал, что пока у них идет разговор о реках, отец не пошлет его спать.

Измаил Ахун начинал говорить. Ласково, тихо звучал его низкий басистый голос. И они мечтали.

— Ты будешь после меня строить новые реки? — спрашивал отец.

— После тебя не хочу. С тобой хочу.

Витя обхватывал руками широкую шею Измаила Ахуна и крепко прижимался к его щеке.

«И всему этому конец, — думал Виктор Николаевич, шагая между кустами и фонтанами сада. — Конец дружбе, быть может, конец любви».

Он знал натуру своего воспитателя. Упорную и яростную, часто гневную с теми, кто вставал у него на дороге… Скорее бы прилетала Вера…

Она снимет с души его тяжесть, которая давит его. Может быть, она и примирит его с отцом.

Вечером, когда спала жара, Виктор Николаевич вышел из дома.

Невдалеке, среди голого каменного плато, высилось огромным массивом серое здание лаборатории.

В гладких стенах этой металлической громады не было видно ни дверей, ни окон. Мрачность самого здания и местности вокруг него усиливалась окружавшими лабораторию черными колоннами с нарисованными белыми черепами.

Когда ночь поднималась из глубоких трещин каменного плато, когда черная тьма вбирала в себя силуэты далеких горных хребтов Порет-Дага, дом института Академии наук оставался наедине с этим угрюмым серым зданием. Тогда просыпались таинственные звуки ночи. Легкий, едва слышный шелест песка, потрескивание раскаленного за день камня, беззвучный полет мышей.

А на черных колоннах холодным фосфорическим огнем загорались черепа и грозные предупреждающие слова: «Не подходи! Смертельно!»

В тишине ночи слышалось тихое жужжание невидимого электромагнитного кольца, которое опоясывало пространство вокруг здания.

Черные столбы с черепами и грозными надписями и это несмолкаемое жужжание говорили о том, что кусок уплотненной материи, замурованный в стенах серого здания, лежит под надежной охраной.

Открытие Горновым нового радиоактивного элемента-койперита в последнее время было в центре внимания ученого и технического мира.

К радиоактивным элементам — торию, урану, еще недавно стоявшим наверху Менделеевской таблицы, было присоединено более трехсот искусственных элементов — нептуний, плутоний, драконий, андромадий, эриданий и другие, с атомным весом в 100–115 и более. В той или другой лаборатории Советского Союза и за рубежом то и дело открывались новые элементы. Многие из них стали исходными материалами для получения ядерного горючего.

Энергия эта уже работала во многих технических установках колоссальной мощности. Рождение новых элементов перестало восприниматься как что-то необычайное.

Один ученый даже бросил фразу, что скоро не хватит звезд, чтобы их именами называть получаемые радиоактивные элементы. Койперит Горнова, названный им по имени звезды Койпера, имеющей сверхуплотненную материю, был новым скачком в завоевании ядерного горючего.

Огромное количество энергии, заключенной в куске койперита, размером в один кубический сантиметр, сравнительная простота его производства и нужных для этого производства материалов и, главное, обилие в природе сырья, из которого Горнов получил свой элемент, раскрывали новые, несравненно более грандиозные возможности.

Правда, койперит пока не нашел технического применения. Неустойчивость этого элемента и быстрое расщепление его ядер при попадании на него не только света, но и любых частиц космических лучей, не позволяли выносить его за стены лаборатории.

Над этой проблемой, над изготовлением защитных оболочек — кассет и аппаратуры, которая позволила бы пользоваться койперитом в технике, и работал Горнов с коллективом своей лаборатории. Все понимали, что эти вопрос лишь времени и с нетерпением ожидали от него дальнейших сообщений. К удивлению ученых, Горнов, сделав доклад в комиссии атомного ядра, закрыл лабораторию на неопределенное время. Сотрудники лаборатории вернулись в институты. Дом в Чинк-Урте опустел.

Огромное пространство Чинк-Урта, на десятки километров лишенное даже скудной солончаковой растительности, рассказы о гибели исследователей, дерзнувших проникнуть в безводную каменную пустыню, создавали впечатление неприступной цитадели, в центре которой грозная природа хранила какие-то тайны, наказывая смертью всех, кто пытался раскрыть их.

Темнота ночи сгущалась. На небе дрожали низко опустившиеся звезды. И казалось, будто звезды вселенной ведут таинственный разговор с оранжево-золотой звездой, горящей на высоком шпиле лаборатории.

Горнов остановился. Из темноты в тускло светлеющую полосу верных столбов вылетела большая ночная птица. Но вот она внезапно сложила крылья и мертвым комом упала на землю, сраженная электромагнитными лучами. И снова тишина. Кругом ни звука, ни движения. Прильнули к камню и замолкли пески. Пустыня спит.

Быстро остывали раскаленные за день камни Чинк-Урта. В воздухе становилось холодно.

Лучистая энергия солнца, весь день льющаяся на пустыню, с наступлением ночи вновь уносилась в бесконечное мировое пространство.

Горнов вспомнил тот день, когда в голове его зародилась идея переделки климата. Это было год тому назад.

Он с группой своих ассистентов возвращался домой из лаборатории. Над пустыней, как и сейчас, поднималось звездное небо.

— Подморозило, — сказал один из ассистентов, — а днем была такая жара, не меньше сорока по Цельсию.

— А знаете ли вы, — проговорил Горнов, — что пустыни за один день получают энергии от солнца больше, чем может дать весь добытый нами в лаборатории койперит? Но вся эта энергия уходит обратно в мировое пространство.

— Не может быть, — возразил кто-то.

Придя домой, Горнов взял карандаш и через час уже имел цифры, доказывающие, что он не ошибся.

В эту ночь он подумал впервые:

«Хорошо было бы найти способ задерживать хотя бы часть солнечной инсоляции, падающей на пустыни, и эту энергию направить на какое-нибудь полезное дело. Собирать ее в каких-то аккумуляторах и перебрасывать туда, где ее не хватает. На север, для растопления арктических льдов, для отепления Заполярья».

Через два месяца после этого лаборатория в сером здании в Чинк-Урте закрылась.

Разговор о солнечной энергии, получаемой пустынями в течение дня, был забыт всеми. Но Виктор Николаевич продолжал думать и скоро начал работать над своим проектом. И вот сейчас настало время вынести проект на рассмотрение ученых и всей общественности. Как-то они отнесутся к его идее? Неужели они оттолкнут его так же, как оттолкнул его отец. Назовут его замысел несбыточной фантазией?

Горнов вернулся домой. Спокойствие и уверенность вновь вернулись к нему.

Через несколько дней он пригласил к себе Петриченко и своих новых знакомых — Исатая Сабирова и профессора Лурье. В этот день в Чинк-Урт прилетела из Бекмулатовска и Вера Александровна.

За и против

— Мы знаем, какое огромное количество солнечной энергии непрерывно захватывает наша планета. Знаем, что энергия, получаемая в течение года, могла бы растопить слой льда, покрывающий весь земной шар толщиной в 36 метров, а тепло, получаемое экваториальным поясом, растопило бы слой в 44,2 метра. Если бы всю эту энергию можно было превратить в механическую работу двигателя, имеющего коэффициент полезного действия всего лишь 10 %, то мы получили бы мощность в 24.1012 или 24 миллиарда лошадиных сил.

Виктор Николаевич бросил быстрый взгляд на Петриченко, Лурье и Сабирова, внимательно слушавших его, и продолжал:

— Как видите, количество солнечной энергии, получаемое нашей планетой, очень велико. Но велики и потери этой энергии. Сорок процентов ее теряется вследствие излучения. Сорок процентов, которые могли бы растопить не только все льды на Северном и Южном полюсе, но слой льда толщиной в пятнадцать метров, если бы он покрывал весь земной шар.

Но вся эта огромная энергия уносится в межпланетное пространство.

Особенно велики потери от лучеиспускания энергии в пустынях, где господствует резко континентальный климат, где днем температура воздуха достигает 40°, а ночью замерзает вода.

Задержав хотя бы десять процентов тепла, теряемого нашими пустынями, и перенеся это тепло на север, мы растопили бы полярные льды на площади четырех миллионов квадратных километров. Энергии, удержанной нами, хватило бы превратить все Заполярье в богатейший край с теплым климатом.

Я выдвигаю проблему — удержать часть инсоляции, излучаемой пустынями в мировое пространство, и использовать ее для нужд народного хозяйства.

Имеем ли мы возможность выполнить это?

Да, имеем. Для удержания инсоляции мы должны создать в районе пустынь большие аккумуляторы солнечной энергии. Это будет целая система озер, соединенных между собой широкими каналами. Общее водное зеркало всех озер и каналов по проекту должно быть приблизительно 800 тысяч квадратных километров. Солнечной инсоляции, поглощаемой этими аккумуляторами, хватит, чтобы переделать климат севера.

Для осуществления проекта мы должны решить задачу переброски тепла с юга на север.

Возможно ли это?

Да, возможно. Ни одна страна в мире не имеет в этом отношении таких благоприятных условий, какие имеются у нас.

Вы знаете: самые многоводные реки нашей страны в Европейской части Союза текут с севера на юг, в Сибири в обратном направлении — с юга на север.

Мы спустим к пустыням воды, которые в виде испарений получим с водного зеркала северных морей, освобожденных от ледяной крыши.

По сибирским рекам пойдут на север мощные струи Нового Гольфстрима, унося с собой захваченную аккумуляторами солнечную энергию.

Гольфстриму, вытекающему из Мексиканского залива, огибающему побережье Западной Европы, которую он отепляет, приходится, проделать более десяти тысяч километров, а его Нордкапской ветви до северной Скандинавии и Кольского побережья — двадцать тысяч.

Наш Новый Гольфстрим пройдет только шесть тысяч километров.

— Ты предлагаешь, — сказал Петриченко, нахмурившись, — затопить почти треть пустыни, создать здесь аккумулятор солнечной энергии и затем пустить эту теплую воду на север. Так я тебя понял?

— Совершенно верно, — подтвердил Горнов.

— Какой абсурд! — воскликнул Петриченко, — каждый квадратный километр пустыни, это резерв земельных фондов, нужный тем, кто придет после нас, и мы должны сохранить, а не уничтожать эти фонды! Легко сказать — затопить восемьсот тысяч квадратных километров плодороднейшей земли. Ты предлагаешь взять воду из Арктического моря, предварительно растопив его ледяную крышу. Собрать эту воду в облака, пролить дождями, направить в глубь континента, и, пропустив по Транскаспийскому каналу, передвинуть к Мира-Кумам.

Ты извини меня, Виктор, но ты, мой дорогой, сошел с рельс научного трезвого мышления. Твой проект заключает ряд труднейших и, я сказал бы, неосуществимых проблем. Этот новый Гольфстрим, как ты называешь, ты придумал его для того, главным образом, чтобы отеплить Арктику. Хорошая идея, она давно носится в воздухе. Отепляй! Ты сам говоришь, что первоначальное растопление льдов должно быть осуществлено ядерным горючим, полученным из койперита… Хорошо. Пусть же твой койперит и в дальнейшем отепляет север. Я никак не могу понять, для чего тебе обязательно надо пустыню превращать в море. Ты видел, как успешно мы превращаем ее в цветущий сад. Пройдет несколько лет, ее не будет совсем. Она будет сплошным садом.

Виктор Николаевич предвидел это возражение. То же самое сказал и отец.

— Ты говоришь, — сказал Горнов. — «Пусть твой койперит и отепляет север». Если бы вопрос шел даже только о том, каким путем, какой энергией мы должны отеплять север, то мне думается и в этом случае мы должны были бы подойти к решению этого вопроса с точки зрения экономики. Север потребует больших расходов ядерного горючего, что нам экономически невыгодно. Между тем, лучистая энергия солнца — бесплатный дар. И количество ее огромно. Если мы не удержим ее и не используем, она вновь унесется в мировое пространство.

Имеющиеся у нас материалы для получения ядерной энергии, как бы велики они ни были, понадобятся для других нужд в промышленности и сельском хозяйстве.

Но вопрос ведь ставится не только об отеплении севера. Я выдвигаю проблему власти над климатом. И отепление севера — только одна часть этой проблемы. Мы должны изменить климат всей Средней Азии, превратить его из резко континентального в субтропический, должны раз и навсегда обезвредить раскаленные сухие воздушные массы, скопляющиеся над нашими пустынями, оградить Кубань, Украину, Нижнее Поволжье от засух и суховеев, смягчить климат Сибири, разрешить проблему Каспийского моря, остановить его дальнейшее высыхание, дать странам Средней Азии большие пресноводные озера, в которых они могли бы широко развернуть рыбоводческое хозяйство, не менее продуктивное, чем скотоводство и хлебопашество. Мы должны, наконец, стать действительными хозяевами воздушного океана, научиться управлять его течениями, смирить капризы погоды и климата. Вот в чем главная суть моего проекта. Новый Гольфстрим — только подступ к этой будущей победе человека над природой.

Виктор Николаевич замолчал.

Присев к письменному столу, он закурил трубку. Облака табачного дыма медленно тянулись к раскрытой пасти стоявшего на столе какого-то мифического чудовища и исчезали в ней.

Все молчали. Петриченко, нахмурив брови, по привычке лохматил свою черную шевелюру. Лурье тяжелыми шагами ходил по кабинету. Исатай Сабиров отошел в угол комнаты, где стоял большой глобус, и, отвернувшись от всех, медленно вращал его вокруг оси. Поодаль от них на диване сидели Вера Александровна и маленькая полная старушка — жена Лурье.

— Я жду, — с некоторым раздражением проговорил Горнов. — Что же вы все замолчали?

— А что говорить? — пожав плечами, сказал Петриченко. — Жаль, что ты столько труда положил на фантастический проект. Мы ждали от тебя не этого, а…

— Договаривай, — тихо сказал Горнов.

— Что же договаривать? Я, кажется, высказался достаточно ясно.

Вера Александровна подняла голову и, откинув рукою упавший на лоб локон, укоризненно посмотрела на Петриченко.

— Ты, вероятно, хочешь, чтобы мы оставили свои работы и занялись осуществлением твоего проекта? — с усмешкой добавил он.

Горнов молча продолжал курить.

Исатай порывисто отошел от глобуса. В черных глазах его сверкнули огоньки.

— Нельзя так! — накинулся он на Петриченко. — Нельзя! Вы его друг, и вы его друг, — он повернулся к Лурье. — Я тоже друг. У каждой мысли есть свое время, и если дело назрело, к его началу всегда подоспеют хорошие и сильные люди. — Широкая улыбка, обнажившая два ряда белых зубов, осветила его лицо.

Он подбежал к Горнову и схватил обеими руками его руку.

— Я ваш друг! Веришь? И что угодно моему другу, угодно и мне. Пусть мысли и дела друга будут моими мыслями и моими делами. Понял? Куда ты, туда и я! — прокричал он и бросил вызывающий взгляд на Петриченко.

Лицо Веры Александровны просветлело. Она первый раз видела этого смуглолицего, с черными горячими глазами, стремительного юношу.

— Если падать, так падать с хорошего верблюда, говорили наши деды. Знаете, есть колючая трава шангель. Когда идешь, она цепляется за одежду, рвет ее, царапает тело. Пойдем вместе!

Исатай опять подбежал к Горнову и горячо потряс его руки.

Лурье громко кашлянул. Засунув руки в глубокие карманы просторного пиджака, он подошел к Петриченко с грозно-нахмуренным видом.

— Вы знаете, что планирование водного хозяйства в речных бассейнах, принадлежащих к Каспийскому морю, сталкивается с весьма серьезными затруднениями? Советую вам внимательно отнестись к мыслям моего молодого друга. В них вы найдете разрешение целого ряда проблем. Тут и изобилие воды для машинного орошения засушливого Заволжья и пустынь, и, вообще, уничтожение пустынь, и решение проблемы Каспийского моря, и улучшение климата. Климата всей нашей страны!

Лурье высоко вскинул вверх обе руки.

Жена Лурье, наклонясь к Вере Александровне, сказала полушепотом:

— Так каждый раз: орошение и климат, климат и орошение. Никак не может примирить эти две задачи. И все волнуется, а в его ли годы волноваться…

— Осадков недостаточно не только в пустынях, — с прежним жаром продолжал Лурье. — Сельское хозяйство на Украине, в Заволжье предъявляет все большие и большие требования на воду, а где она? Волга взяла из всех бассейнов северных рек, а также из бассейна Дона все, что было возможно. А вы знаете, что такое проблема Каспия. За год в Каспийское море притекает всего 330 кубических километров воды. Непосредственно над ним выпадает осадков 90, а всего — 420. Столько же испаряется за год с его водного зеркала. При дальнейшем изъятии воды из впадающих в него рек площадь Каспия будет сокращаться. Это изменит климат окружающих местностей, увеличит сухость климата, усилит деятельность суховеев, расширит площади пустынь. А все это потребует еще большего расхода воды на орошение.

Широким охватывающим жестом Лурье обеими руками очертил в воздухе замкнутый круг.

Жена с беспокойством смотрела на него.

— Ты бы сел, дай что-нибудь и им сказать, — мягко проговорила она.

Лурье покорно сел на стул, хмуря седые брови над добрыми блестящими глазами.

Наступившее молчание прервал Петриченко.

— У каждой мысли есть свое время, и если оно назрело, сказали вы, — медленно заговорил он, повернувшись к Исатаю. — Совершенно верно. Назрело ли дело? Вот вопрос. Осуществим ли этот проект при современной технике? Не спорю, — фантазия очень заманчивая, но все же пока это только фантазия.

— Ты говорил мне это же самое, когда я впервые делился с тобой мыслью о получении искусственного койперита, — сказал Горнов, посмотрев на своего друга прищуренными глазами.

Петриченко смутился.

— Да, я не раз упрекал себя за то, но это совсем иное…

— Прости, я не хотел напоминать тебе, — примиряюще произнес Горнов.

Помолчав, Петриченко сказал:

— Атомная энергия по всей стране вступила в технику, в промышленность, в агрономию. Страна предъявляет на нее огромные требования. Удовлетворить эти требования — вот то, над чем мы, атомэнергетики, должны сейчас работать. Вот куда надо бросать свои знания и энергию койперита, а не пускаться в рискованные, сомнительные по результатам предприятия.

— Э-э! — с презрением воскликнул Исатай Сабиров. — Сомнения и колебания — море, утонешь, пропадешь. Риск — лодка, сядешь — поплывешь. Так говорили наши деды. А народ захочет и бездну перескочит.

Горнов поднялся с места,

— Ты не разубедил меня, Яков, — сказал он с внешним спокойствием. Время покажет, кто из нас был прав. Но я прошу тебя, прежде чем окончательно изрекать свое мнение, детально познакомиться с моим проектом, со всеми расчетами и доказательствами. Может быть, цифры больше убедят тебя, чем мои слова. Ты ближайший заместитель моего отца, ты руководитель Миракумского водного хозяйства — мне очень важно твое отношение и твоя помощь. Посмотри вот это на досуге — без предубеждения, объективно и спокойно, как подобает ученому. Очень тебя прошу.

Горнов подал Петриченко кипу бумаг и чертежей. Петриченко молча взял их и простился. Было заметно по его виду, что просмотр проекта не изменит его отношения.

Мы еще померяемся силами

Измаил Ахун чувствовал сильную слабость. Эта слабость сердила его. Ночами он не спал.

— Мира-Кумы — сковорода для нагрева воды! — в сотый раз повторял он, вставая с кровати и подходя к большой, во всю стену, карте.

Нет, во всех Мира-Кумах не найдется ни одного даже небольшого участка, которым можно было бы пожертвовать для аккумуляторов.

Восемьсот тысяч квадратных километров. Почти треть всей площади пустынь!

Грудь Измаила Ахуна снова начинала вздыматься.

Ему не хотелось больше думать о проекте, но он не в силах был отогнать от себя эту мысль. В проекте сына заключалось что-то огромное, но, как казалось ему, враждебное тому, что поставил он целью своей жизни.

И страшно было то, что это огромное надвигается с правом своей силы. А его идея — водоносные шахты, реки, вытекающие из глубин земной коры, превращение пустынь в тучные пастбища, в поля и плантации, все, что до вчерашнего дня было самым большим, самым великим из всех проблем народного сельского хозяйства страны, все это начинало казаться Ахуну обыкновенным и небольшим в сравнении с гигантской проблемой, которую выдвинул сын.

Днем Измаил Ахун выезжал на строительство. С автострады доносились знакомые звуки движения машин.

По арыкам, белея пеной и искрясь на солнце, бежали ручейки. Шли люди, бодрые, оживленные, как всегда. Как будто ничто не угрожало строительству, которым руководил он.

Город Бекмулатовск жил своей обычной большой жизнью.

Измаил Ахун знал, что сейчас делалось во всех уголках его водного хозяйства. В одном месте заканчивалось рытье большого канала, в другом бурились водоносные скважины большого диаметра, через два-три дня ожидали выход воды. Шла проходка нескольких наклонных шахт. Из каждой шахты пойдет небольшая речка.

Самое крупное строительство было в тридцати километрах от Бекмулатовска. Это была Шестая Комсомольская шахта.

Туда и направился Измаил Ахун. Там заканчивалась проходка последних штреков, монтировалось сложное атомооборудование. Сотни машин рыли, дробили, сверлили и укрепляли подземные пласты.

Из стволов шахты вылетали поезда, груженные породами; они неслись по рельсам и по воздушным путям в пустыню и скрывались далеко за высокими барханами. Оттуда, из-за барханов, мчались поезда с людьми, с машинами, с железом, с цементом, с пластмассой. Все это скрывалось в широкой пасти наклонных и вертикальных стволов.

Строители Шестой Комсомольской уже дошли до глубины пяти тысяч метров и вскрыли мощные глубинные водотоки, существование которых предсказывал Измаил Ахун.

Более ста пропеллерных насосов с сердитым рокотом выбрасывали тысячи кубометров воды, поднимая воду из яруса в ярус в подземные, озера.

По штольням неслись ручьи и речки. Бурливые, шумные воды звенели и искрились голубыми струйками, играя лучами, исходящими от стен и потолков галерей и штолен, покрытых светящейся пластмассой.

«Моя идея — сплошное озеленение пустынь — остается ясной, убедительной, думал Ахун. — Скоро картографы нанесут на карты новую широкую голубую линию первую многоводную реку, вышедшую из глубины пяти тысяч метров. Народ живет этой идеей. А я испугался какой-то беспочвенной юношеской фантазии. Малодушие, старческая слабость, — сердясь на себя, продолжал думать Измаил Ахун. — Пусть-ка он выступит перед моими орлами со своим проектом. Пусть-ка скажет им: прекратите рыть шахты, здесь будут озера — аккумуляторы солнечной энергии…»

Приехав в управление водхоза, Измаил Ахун прошел в свой кабинет. Петриченко кратко доложил ему донесения начальников строительных участков.

— Из скважины №… пошла вода. Дебет 100 кубометров в час. Строительство канала… закончено. Можно включить в мелиоративную сеть… Дождевые станции селекционного хозяйства сохранили все посевы. Скважины, питающие эти станции, работают без перебоев.

Измаил Ахун выпрямился. Слабости, утомления как не бывало. Его тучная фигура снова стала легкой, подвижной, и Петриченко с удивлением услышал в ответ на свой доклад слова непонятно к кому обращенной угрозы:

— Мы еще померяемся с тобой силами. Посмотрим, кто будет победителем.

На глубине пяти километров

Город Бекмулатовск был убран по-праздничному — флаги, плакаты, ярко расцвеченные ленты и ковры в окнах домов, цветы в руках и в петлицах у всех, кто был на улице.

Утром Горнов на одноместном автожире вылетел из Чинк-Урта. Он хотел присутствовать на общенародном торжестве, разделить радость отца и своих товарищей. Он прекрасно понимал все значение ввода Шестой Комсомольской.

Открытие Шестой Комсомольской было праздником всей страны.

День был безветренный. Горнов летел низко. Бесконечной лентой тянулась внизу автострада. По ней колоннами двигались машины с празднично одетыми людьми.

«Где-то здесь и Вера с Аллочкой», — думал Горнов, всматриваясь в пестрый поток машин.

Неожиданно среди обычных автомобильных гудков, донесся тревожный вой сирены. С бешеной скоростью пронеслись большие красные машины аварийного отряда, автомобили с газовыми баллонами, с цистернами-огнетушителями, с какими-то приборами.

По большому количеству несущихся аварийных отрядов и машин Красного Креста Горнов догадался, что где-то на стройке произошла большая авария.

Из-за барханов, где были вспомогательные стволы Шестой Комсомольской, поднялись густые белые клубы. Освещаемые солнцем, клубы выкидывались с правильными промежутками, ширились и растекались по раскаленному сине-лиловому небу. Оттуда же донесся низкий гул и грохот взрывов.

Горнов прибавил скорости и через несколько минут спустился недалеко от одной из вспомогательных шахт. Из ствола шахты, как из кратера вулкана, с шумом вырывались огромные снопы горящих газов. Земля сотрясалась при каждом взрыве. Из глубины доносился глухой низкий гул.

Район всего комбината был оцеплен караулами. Опасались взрывов и извержений лавы в других штольнях. К вспомогательному стволу везли перфораторы, бурильные станки, взрывчатые вещества.

Знакомый инженер, пробегавший мимо Горнова, торопливо сообщил ему, что штольни, соединяющие аварийный ствол со всей остальной шахтой, уже взорваны и таким образом путь лаве будет прегражден.

— А где Бекмулатов?

— В шахте, — крикнул инженер и помчался дальше. Горнов прыгнул в мимо идущий состав и спустился в шахту.

Он во что бы то ни стало решил найти отца. В этот опасный момент он хотел быть возле него.

Во всех ярусах шахты, в штреках и галереях было движение. Шахтеры и инженеры разгружали прибывающие вагонетки и автокары. На себе перетягивали в боковые штреки перфораторы, несли какие-то ящики. Тянули энергопроводку.

Работа была уже налажена. Быстро без суеты и ненужных криков люди делали свое дело. А сверху прибывали новые поезда. Вниз и вверх стремительно неслись клети подъемных машин. Откуда-то доносился глухой гул взрывов.

Было душно и нестерпимо жарко.

В одной из галерей Горнов увидел Петриченко. Он разговаривал с инженером. На опрокинутых ящиках лежали развернутые планы аварийного участка, маски противогазов, стояли телефонные аппараты, микрофоны. Это был наспех организованный штаб, руководивший борьбой с прорвавшейся лавой.

— Эти штреки надо взорвать в первую очередь, — говорил Петриченко, то и дело вытирая потное лицо.

Светящаяся пластмасса стен и потолков обливала галерей и штреки спокойным голубоватым светом. Протекавший по штреку ручей, один из истоков будущей многоводной реки, безмятежно журчал и светился под голубыми лучами.

Откуда-то из бокового штрека донеслось торопливое стрекотание перфоратора, где-то зашипела вода. Тяжело ахнул отдаленный взрыв.

Петриченко взял телефонную трубку.

— Отходите к галерее сто шесть. Придется пожертвовать всей штольней, — отдал он приказ.

Движение кругом усиливалось. Мимо тянули пневматические шланги. Пробежала группа людей в противогазах.

— Где отец? — проговорил Горнов, наклонившись к плечу Петриченко.

— Виктор! — живо обернувшись, проговорил Петриченко и тотчас взял трубку, начал кому-то объяснять:

— Очаг землетрясения в горах Алтая. Удар идет с глубины сорока пяти километров. Сила-десять баллов.

— Да. да, — снова заговорил он после небольшой паузы. — Волны земной коры пришли с юго-востока. Сместили пласты горных пород. Образовавшиеся трещины достигли южного сектора шахты. По ним прорвались в штреки лава и грязевые массы из пустот. Эти огромные пустоты, наполненные илом и грязью, нам хорошо известны. Из-за них мы в свое время во всем смежном районе не запроектировали ни одной шахты, хотя знали. что там проходят мощные подземные водотоки.

Петриченко остановился. Его, видимо, о чем-то спросили.

— Всей шахте не угрожает, — сказал он и добавил: — если не последует новых толчков. Заливаемые лавой и грязевыми массами штреки изолируем. Опускаем щиты, а где их нет — взрываем. О ходе катастрофы буду сообщать.

— Вот в какой момент пришлось встретиться, — обратился Петриченко к Горнову, кончив разговор. Его худощавое, покрасневшее от жары, лицо было взволновано. — Об отце не беспокойся. Я отправил его домой. С ним стало плохо. Что-то с сердцем. У нас положение, надо сказать, тревожное. Пока неизвестно, какие смещения пластов произошли, какие образовались новые трещины, пустоты. Неизвестно, насколько прочно осели смещенные пласты. Возможен новый удар, новые толчки, образование новых смещений, трещин. Надо быть готовыми ко всему, во всех секторах, в каждой штольне.

Петриченко взял один из планов, лежавших на ящиках.

— Этот участок тебе хорошо известен. Десять лет назад, мы вместе с тобой работали над проектом. Помнишь?

Горнову показалось, что в сдержанном голосе друга прозвучала скрытая горечь.

— Да, я все это хорошо помню, — произнес Горнов.

— Организуйте там штаб этого участка. С тобой будут… — Петриченко назвал несколько фамилий инженеров.

Зазвонил телефон.

— Бросайте все и быстро отходите в боковую штольню, — приказал Петриченко и, не скрывая тревоги, обратился к одному из стоявших: — Скорее поезжайте в тридцатую южную. Посмотрите, что можно спасти.

Затем обернулся к Горнову.

— Простимся… Может быть… Не договорив, он быстро притянул к себе его голову и поцеловал.

Путь до указанного места, пятнадцать километров. Горнов с группой инженеров пролетел за минуту в кабине пневматической дороги.

Они вышли у площадки, глубоко вдающейся в сторону от главного штрека. Под низким сводом, подпертым каменными столбами, стояли ремонтные машины. Торчали вверх краны, стрелы, складные лестницы.

На площадке было тихо и спокойно. Сюда не доносился даже гул взрывов. Группа энергетиков проводила новые линии, радисты устанавливали связь со всеми участками шахты.

Невдалеке зияла темная бездна водосбора. По отвесному краю ее тянулась полутораметровая труба мощного атомного насоса.

Этот насос сегодня, в день рождения первой реки, должен был начать выкачивание воды. Вода, подпертая щитами, уже заполняла штреки и галереи шахты, как бы ожидая сигнала ринуться широкими потоками к водосборам насосных станций.

Горнов распорядился работами и включил радиостанцию на волну главного штаба.

Передавался приказ:

— В случае моего выхода из операции держать связь с штабом Горнова. На волне…

«В случае выхода из операции», — повторил Горнов. Да, он знал, что значили эти спокойные слова. Невозможность задержать потоки раскаленной лавы или новый удар, новые волны земной коры. Удар, — и все штреки и галереи, где находился его друг и сотни шахтеров, будут залиты огнем. «Он из любви ко мне нарочно дал мне это поручение в самый безопасный участок».

Стараясь не думать об отце, об Якове, Горнов начал руководить работами.

В ровный спокойный гул работы внезапно прорвался грохот взрыва. Галерея и штольни заколебались.

Сверху, сталкиваясь и разлетаясь на мелкие брызги, полетели камни и куски породы. С оглушительным треском металла разорвалась и полетела вниз широкая труба насоса.

Нельзя было ни понять, ни представить себе, что происходит кругом.

Минута, и все кругом переменилось — всюду груды развалин, камни, обломки светящейся облицовки, исковерканная, изогнутая труба пневматической дороги, разбитые машины ремонтной базы.

Конец штольни, как бы вышибленный снизу ударом огромной силы, поднялся на два метра над галереей.

На площадке образовалась трещина.

Трещина ширилась. Не прошла и минута, как огромная глыба, отколовшись, с грохотом полетела в пропасть. Откуда-то донесся крик ужаса.

Мысль о судьбе шахты, о всех, кто был с Петриченко, молнией пронеслась в голове Горнова.

Перепрыгивая через груды камней, он подбежал к радио.

— Петриченко, Петриченко!

Но в приемнике стоял неимоверный шум.

Наконец прозвучал знакомый голос:

— Остались без тока. Холодильная сеть не работает. Где-то произошел разрыв провода. Полагаю, в районе насосной станции.

Горнов знал, что последует за этим.

С каждым километром в глубь земли температура поднимается на тридцать градусов. Петриченко и весь его участок на глубине пяти километров… Какие-нибудь десять минут, и воздух нагреется до точки кипения.

Дать ток — восстановить холодильную сеть, и все будут спасены!

Горнов бросился к одной из уцелевших ремонтных машин. Водитель с места сорвал машину, унося в глубь штольни Горнова и тех, кто успел вскочить вместе с ним. Машина неслась по штольне, — кидаясь от одной стены к другой, перелетая через трещины.

На ходу Горнов лихорадочно хватал микрофон.

— Яков, Яков! — кричал он. В ответ доносился неясный гул.

Машина едва не полетела в пропасть. Впереди зияла широкая щель. На голубом фоне стены чернел оборванный провод, конец его спускался в глубину щели.

— Выключите ток! — быстро сказал Горнов, выскакивая из машины и на ходу натягивая резиновые перчатки. Заглянув в бездну, он с ожесточением начал дергать провод.

— Придавило камнем, — сказал кто-то.

— Подготовьте спусковой аппарат, — отрывисто скомандовал Горнов. — Освобожу конец, на меня не теряйте ни секунды, — добавил он.

Начался спуск. Секунды были мучительно длинными. Черная бездна дышала жаром. Несколько вдохов раскаленного воздуха — и конец: обморок или смерть.

С страшным усилием, напрягши всю волю. Горнов стал освобождать провод, прижатый нависшим камнем. Лицо его жгло, в глазах острая, режущая боль, в голове вихрь, обрывки мыслей.

Наконец провод свободен.

Горнов дал сигнал.

Сдерживать дыхание дольше уже не было сил.

«Теперь это не так страшно: они спасены», — это была последняя мысль. Он потерял сознание.

Где Виктор?

Женщины смотрели, на далекие зловеще-свинцовые клубы дыма и напряженно прислушивались к доносящемуся глухому гулу.

Через слой стоявшей в воздухе буро-красной мглы огромным багровым шаром, с резко очерченными краями, смотрело солнце. Оно жгло и калило пески.

Измученная страхом за мужа, за отца, за всех, кто был там, среди огня и взрывов, Вера Александровна старалась не выказать перед друзьями своего отчаяния. Ей уже кто-то сказал, что Горнова видели, как он спускался в шахту.

Кругом слышался гул волнующейся толпы, откуда-то доносился пронзительный крик ребенка, чей-то приглушенный плач.

По временам проносились машины. Люди устремлялись им навстречу. Останавливали, расспрашивали. Сведения были неопределенные, часто противоречивые.

Мимо промчался мотоциклист. Он что-то крикнул и махнул рукой. Всем показалось, что это был жест отчаяния. Как будто он хотел сказать этим жестом: «Все погибло».

Вдали показались кареты Красного Креста.

Вера Александровна, с ужасом смотрела на их медленно катящийся поток.

Сколько их! Десять, двадцать, пятьдесят…

Не двигаясь, не смотря ни на кого, стояла она и старалась хотя бы на миг проникнуть взором за занавески карет. Сердце ее сжималось от предчувствия горя.

Вслед за каретами показались большие красные машины аварийных отрядов. На них сидели усталые, угрюмые люди, покрытые черной грязью и копотью.

Страх и тревога росли. С песков никто не уезжал. Шахтеры, инженеры мужья, сыновья и братья — были еще там. Снова потянулись длинные минуты ожидания.

Вера Александровна то подходила к своей машине, то шла на автостраду. Там снова началось какое-то оживление. Из-за барханов медленно двигались автомобили.

Впереди шла машина Петриченко. Он был почти неузнаваем. Закопченный костюм. Лицо, покрытое густым коричневым налетом, возбужденный, беспокойный взгляд.

Увидев скопление народа, он остановил машину. С усилием встав с сиденья, он приподнял руку. Все затихли.

— Наши славные шахтеры и строители, — сказал он, — остановили огненную лаву. Стихия усмирена. Шестая Комсомольская — наша гордость и слава — скоро войдет в строй.

Вера Александровна подошла к машине Петриченко.

— Виктор? Где Виктор? — спросила она, протиснувшись вперёд.

Петриченко отвел глаза в сторону.

— Где Виктор? — уже с отчаянием повторила Вера Александровна.

Он молчал.

И это молчание сказало Горновой всё.

В темноте

Дежурный врач предупредил: ни один луч света не должен проникнуть в палату. Спасти зрение может только абсолютная темнота.

Петриченко осторожно вошел в темную комнату.

— С кем это он разговаривает? — с удивлением подумал он, прислушиваясь к ровному голосу Горнова.

— Наши пустыни получают количество калорий тепла, число которых исчисляется единицей с четырнадцатью нулями. Чтобы получить такое же количество тепла от промышленности, изготовляющей ядерное горючее, пришлось бы построить сотню больших заводов.

«С кем это он? Неужели один?» — подумал Петриченко уже с тревогой.

А Горнов продолжал спокойно и размеренно:

— Я выдвигаю проблему: во-первых, — удержать возможно больше энергии из той, которая излучается с территории наших пустынь в мировое пространство. Во-вторых, — правильно распределить эту энергию по стране и использовать ее целесообразно для пользы народного хозяйства…

Петриченко постучал в дверь.

В палате было так же темно, как и в соседней комнате.

— Мне сказали, что ты один?

— Я один. Присаживайся. Очень рад, что ты пришел.

— Так… Как ты себя чувствуешь? — осторожно спросил Петриченко.

Горнов рассмеялся.

— Ты, я вижу, тревожишься о моем рассудке?

— Ты разговаривал с кем-то…

— Эх ты, математическая голова. Я диктую диктографу статью для журнала.

— Чорт знает! — смущенно пробормотал Петриченко. — Эти дни нервы так напряжены. Всякая ерунда лезет в голову.

Друзья помолчали.

— Если бы ты знал, как хочется мне тебя обнять, неожиданно сказал Петриченко. — Прижать так, чтобы все ребра захрустели.

— Представляю, каким ты вышел бы отсюда. У меня все лицо покрыто какой-то мазью. Обещают все это снять дня через два.

— А как глаза?

— Теперь хорошо. Да, Яша, перспектива остаться без глаз мне не улыбалась. Я уже примеривался, как это будет.

— К тебе никого не пускают. Я едва к тебе прорвался.

Петриченко протянул руку. Ничего не видно. Кровать,

стол, стулья, где-то тут стоит диктограф. Как бы не наткнуться на склянку или какой-нибудь аппарат…

— Я никогда не забуду то, что ты сделал в шахте, сказал Петриченко. — Я уже думал, что все погибло.

— Не стоит об этом говорить. Скажи лучше — просмотрел ли ты мой проект?

— Просмотрел.

— Ну, и что?

Петриченко помедлил с ответом.

— Ты чудак, Виктор. В тебе странно уживается вместе поэт и ученый.

— Это плохо?

— Ну, конечно. Почему твой проект я встретил тогда в штыки? Ты оглушил меня. Когда хотят пустить машину на тысячу оборотов, ту машину, которая работала раньше на сто оборотов, что делают конструкторы? Они выкидывают не пригодные для таких скоростей части и заменяют их другими. И только, произведя расчеты, проверив, способна ли новая конструкция работать на тысячу оборотов, — пускают ее.

— Ты хочешь сказать, что я должен был сперва переконструировать твои мозги?

— Да, должен. Мозги тоже привыкают мыслить в определенных пределах возможного. Ты сразу захотел разрушить наши понятия и представления, которые мы привыкли считать абсолютными.

— Продолжай, продолжай, — с добродушной усмешкой в голосе сказал Горнов.

— Ты говорил с нами не как ученый, инженер, работающий над конструкцией гигантской машины, не с циркулем и линейкой в руках. Ты говорил больше как поэт. Рисовал картины: виноградники и апельсиновые рощи там, где сейчас льды и тундра, субтропическую роскошную природу в тех районах, где сейчас пески и голый камень. Все это великолепно. Но для меня это была поэзия. Привел ли ты нам тогда убеждающие расчеты, цифры?

— Ты не хотел слушать меня, ты сразу прервал меня, как только я заговорил о затоплении части Мира-Кумов.

— Согласен. Но ты знаешь, что я привык верить только расчетам и цифрам, а не поэзии, как бы прекрасна она ни была.

— Подожди, — прервал его Горнов, — но сейчас, когда ты увидел эти расчеты и цифры, как сейчас ты относишься к моей идее, к ее осуществлению?

— Сейчас? — задумчиво повторил Петриченко. — Мне кажется, что твоя идея должна встать на очереди дня. За ней будущее. Наши работы здесь в пустынях должны быть только звеном в общей цепи всего грандиозного строительства. Оно, я проверил твои расчеты, оно вполне осуществимо.

— Яша! — вскричал Горнов. — Значит, ты веришь в мою идею?

— Да, да. Вначале меня несколько смутила та часть проекта, где ты говоришь о центральном влагопроводе, о зонах ливней, в общем, о передвижении влаги на расстояние свыше тысячи километров. Потом я в ней разобрался.

— Да, это и для меня долго оставалось нерешенной проблемой. Я дни и ночи просиживал над синоптическими картами. Я видел хаос стрелок ветров, значков облачностей, цифр давления, влажности, осадков. Я высчитывал энергию, заключенную в циклонах, и думал: черт возьми! Как с этим справиться?

Тропосфера — этот великий воздушный океан, вечно двигающийся всею своей массой с запада на восток, под влиянием вращения земли! Воздушные течения от экватора к полюсам и обратно! Как можно обуздать эти огромные силы? А местные воздушные течения — циклоны, антициклоны, пассаты, муссоны… Их движения незыблемый закон природы. Опять думаю — энергия, заключенная в них, огромна. Она несравнима ни с чем, несравнима даже с атомной энергией.

— Ты хочешь сказать, с тем количеством энергии, которое мы научились брать у природы для своих нужд?

— Конечно, конечно.

— Ну, и как же ты пришел к своим практическим заключениям?

— А вот слушай. В своих метаниях от ученого к ученому, от специалиста к специалисту я натолкнулся на одного лесовода. И знаешь, какой пример он мне привел, мне, академику? «Вам не приходилось, — спросил он, — находиться вблизи большого пожара? Если приходилось, то вы знаете, с какой силой воздух устремляется в районы, захваченные пожаром. Образованию этого местного движения воздуха не препятствуют ни циклоны, ни то, что совершается в воздушном океане, окружающем земной шар».

— Наглядно и убедительно, — весело проговорил Петриченко. — И что дальше?

— Тогда я задал себе вопрос: а нельзя ли машинами на ядерном горючем образовать обширные районы с мощными восходящими течениями теплого воздуха. И вот, когда я этот же вопрос задал себе в такой форме, я должен был признать, что в этом нет ничего невозможного. Вот как родилась идея центрального влагопровода, передвижения воздушных масс, насыщенных влагой.

— Все это хорошо, — проговорил Петриченко, — я целиком разделяю все детали твоего проекта. Меня тревожит лишь одно…

— Отец?

— Да. Твой отец. Старик упрям. Он слишком много отдал сил, чтобы отказаться от пути, им намеченного. Он будет бороться. Я его помощник по строительству, какова будет моя роль. И опять же — он слаб, авария в шахте окончательно надломила его здоровье. Я боюсь за него.

Горнов долго молчал.

— Ты прав, — тихо проговорил он, — отец не сдаст своих позиций, пока жизнь не убедит его в противном. Я напрасно заговорил с ним о своем проекте. Он считает меня чуть ли не своим врагом. И это тяжело. Ты знаешь, как люблю я его, как дорого мне спокойствие его души…

— Я знаю, — коротко отозвался Яков Михайлович.

Заговор друзей

Измаил Ахун лежал на высоко приподнятых подушках. Из груди его с шумом вырывалось дыхание. Размолвка с сыном, авария, наконец, болезнь сына — все это подорвало организм восьмидесятилетнего старика. Первые дни после аварии он был между жизнью и смертью. У врачей не было никакой надежды. Прилетевший из Москвы крупнейший специалист по внутренним болезням сразу установил строжайший режим: изолировал больного от всех и от всего. По его распоряжению из спальни, были убраны телефоны, радио, телевизор.

— Лежите. Если можете заставить свой мозг не думать, изгоните из головы все мысли, — сказал он.

У постели больного находились лишь медсестры. Даже дочери было разрешено навещать отца не часто и ненадолго.

Приспущенные шторы, беззвучные шаги по мягкому полу, приглушенные звуки медленно проходящих мимо дома машин, — все располагало к дремоте и к покою.

Виктор Николаевич в первый же день, как только вышел из больницы, поехал к отцу.

Свидание было тяжелое.

Виктор Николаевич вошел бледный, похудевший после болезни, в черных очках.

Слабым движением руки Ахун подозвал сына.

— Глаза? — шопотом спросил он.

Ему хотелось сказать много, сказать, как любит он «своего мальчика», как хотел бы он видеть его продолжателем своего дела.

— Тяжело, — едва слышно проговорил он. — Дышать трудно. Не знаю, что на шахте… Не говорят мне.

— На шахте работы все восстановлены. Яков старается. Я ему немного помогаю. Ты не беспокойся. Мы еще поработаем, — сказал Виктор Николаевич, стараясь казаться веселым.

Измаил Ахун снова начал дышать тяжело и часто.

Он смотрел на сына испытующим взглядом и, казалось, спрашивал: «А как же твой проект? Затопление пустынь?»

Виктор Николаевич опустил глаза.

— Пять минут прошли, — сказал он, посмотрев на часы. — Твой врач строг и неумолим.

В этот день к вечеру состояние Измаила Ахуна стало еще более тяжелым.

Входя в затемненную портьерами комнату, где лежал отец, Вера Александровна напрягала все силы, чтобы удержать слезы.

Теперь она часами просиживала у постели отца. Она видела, что отец не хотел бороться с болезнью. Равнодушно принимал он старания врачей.

— Я думаю, в этом вся причина болезни, — сказала Вера Александровна врачу свои предположения.

— Вы верно установили диагноз, — ответил доктор. — Высший аппарат, управляющий и регулирующий всё внутреннее хозяйство организма — это кора головного мозга. Сердечно-сосудистая система, как и все органы тела, всегда под действием коры головного мозга. И если мысль, психика сильна угнетена, человек может умереть только от этого.

— Но что делать? Как вернуть ему желание жить? — с отчаянием воскликнула Горнова.

— Как?

Доктор пожал плечами. Это было не в его силах.

Жизнь, факты жизни, только они могут пробудить в больном желание, силу. Лекарства здесь бесполезны.

Так шли дни, проходили ночи.

— Что отец? — спрашивал Виктор Николаевич жену.

— Все так же. Я вижу, он не хочет жить, ты понимаешь.

— Ты похудела, побледнела, бедная. Я хотел бы сменить тебя.

Но оба они знали, что это невозможно. Появление Виктора Николаевича могло снова вызвать у больного волнение. Об этом предупреждали доктора.

Все эти дни Виктор Николаевич проводил на Шестой Комсомольской. Вместе с Петриченко, с инженерами он руководил работами по восстановлению разрушенного землетрясением хозяйства шахты.

На время он отложил свои дела и когда Петриченко начинал заговаривать о проекте Нового Гольфстрима, он отвечал:

— Будем делать то, что сегодня всего важнее.

Он увлекался работой. Пуск Шестой Комсомольской, казалось, был единственной целью, к которой он стремился, единственным его желанием.

Накануне торжества Горнов сказал Якову Михайловичу:

— Надо устроить так, чтобы отец мог видеть выход из шахты реки.

— Перенесет ли он волнение? Я слышал — большая радость, как и большое горе, может убить человека с больным сердцем.

— Посоветуемся с врачами. Что они скажут?

Река Ахун

Торжество на Шестой Комсомольской шахте состоялось через двенадцать дней после катастрофы.

Как и в тот памятный день, всюду пестрели шелковые халаты, белые костюмы, расшитые золотом, короткие до пояса бархатные куртки, тюрбаны, фески, панамы и белые пробковые шлемы. Слышалась речь чуть ли не на всех языках мира.

Сновали корреспонденты газет, фотографы, и кинооператоры, в поисках выигрышного места, влезали на уступы гранитной набережной, на крыши домов.

Весь берег, на протяжении многих десятков километров, вдоль, пока еще сухого, русла будущей реки и вдоль ее притоков, которые должны были появиться из десяти вспомогательных стволов этого огромного водоносного комбината, был занят толпами празднично одетых людей.

Пустыня, насколько хватал глаз, была усеяна самолетами, автомобилями, автобусами.

Трепетали в воздухе ярко расцвеченные флаги, красные знамена, ленты, плакаты. Неслись звуки оркестра и звонкие голоса песенников.

В доме Бекмулатова день рождения в пустыне многоводной реки переживался с особенным волнением.

Для Горновых, для собравшихся вокруг Измаила Ахуна близких друзей и соратников, это событие было торжеством победы, одержанной мелиораторами Мира-Кумов под руководством Бекмулатова.

Позади были тревоги, волнения, неудачи.

С чувством грусти смотрели они на сидящего в кресле старого академика. Безучастный, казалось, ко всему, что происходило кругом него, слабый и неподвижный, помутневшими глазами смотрел он на большой, во всю стену экран телевизора, установленный на этот день в зале.

Кинооператоры производили съемки и в то же время микрофотофоны передавали по всей Советской стране картины рождения реки Ахун.

Горнов сидел рядом с Измаилом Ахуном и держал в своей руке его большую, мягкую руку.

Когда появляющиеся на экране картины заставляли сильнее биться его сердце, он сжимал эту руку, но рука Ахуна оставалась вялой и безжизненной.

В памяти Горнова вставали воспоминания о тех далеких годах, когда он, еще студентом, с жаром помогал отцу в его работах.

Склонившись над столом и близко сдвинув свои головы, они рассматривали лежавшую перед ним схему геологических профилей Мира-Кумов, и отец делился с ним своими мыслями. Забыв о том, что рядом сидит только студент, он серьезно спрашивал у него совета.

На экране телевизора, между тем, проходили картина за картиной. В комнате слышалось тихое журчание подземных ручьев. Эти ручьи Виктор Николаевич только вчера видел в штреках Шестой Комсомольской, когда делал с Петриченко последний осмотр сооружений.

Воды, которые через несколько минут начнут выбрасываться наверх, вчера продвигались тонкими беззвучными струйками по щелям подземных пластов, падали каплями с нависших сводов, сливались в ручьи.

Вдруг в шум ручьев врезались звуки пропеллеров атомных насосов.

Экран начал передавать подъем воды. Бешено закружились воронки в водосборах. Вспенилась, закипела вода, с ревом устремляясь в широкие трубы. Она как бы спешила скорее выбраться из подземного заточения.

Виктор Николаевич, не отрываясь, смотрел на экран. Микрофотофон, по мановению ока, переносился из глубин Шестой Комсомольской в пустыню, где тянулись сухие русла будущей реки и ее притоков, от трибун где стояли делегаты, члены Правительства, к насосу, разинувшему зияющую пасть над безводным руслом.

— Граждане! — пронесся по комнате голос. — Насосы шахты пущены в действие. Через несколько минут вода поднимется наверх…

Вслед за словами диктора в комнату ворвались звуки оркестра. На экране показались тысячные колонны людей. В поднятых вверх руках сверкали трепещущие флаги, гирлянды и букеты цветов. Они стояли здесь совсем близко и, казалось, что глаза их устремлены на Измаила Ахуна. Виктор Николаевич вздрогнул, ощутив в своей руке легкое пожатие. Наконец-то в глазах отца появилась искра жизни.

В этот момент раздался оглушительный шум воды.

Крики, звуки оркестров — все утонуло в этом шуме. Из пасти насоса хлынула вода бурным потоком.

Высокий вал несся на Горнова, на всех, кто сидел в зале. Чудилось, что он сейчас подхватит дом, поднимет его и понесет туда, где тучами летели в его волны гирлянды цветов, букеты, где с треском рассыпались высоко в небе огненные снопы ракет, откуда неслись победные крики.

Виктор Николаевич взглянул на отца. Измаил Ахун весь впился в несущийся на него вал. Опершись обеими трясущимися руками о ручки кресла, он выпрямился, как бы намереваясь приподняться. Из глаз его текли слезы…

С этого дня Измаил Ахун начал постепенно поправляться.

Часть вторая

Проект утвержден

Прошло два года с тех пор, как Горнов в первый раз выступил перед широкой общественностью с идеей задержания части солнечного тепла, излучаемого землей в мировое пространство, и использования этого тепла для переделки климата.

Первый год для Горнова был годом исканий, сомнений и борьбы.

По всей стране развернулись дискуссии, в которых приняли участие ученые и инженеры самых различных специальностей.

Начало дискуссиям и спорам было положено статьями и выступлениями Измаила Ахуна Бекмулатова.

Старый академик, со всей присущей ему страстностью, обрушился на проект Нового Гольфстрима.

Сама проблема переделки климата была принята, как большое, важное и необходимое дело. В этом сходились все.

Но как подойти к решению этой проблемы?

То, о чем говорил и писал Бекмулатов и что поддерживал целый ряд крупных ученых, было реально, просто и практически вполне осуществимо.

Надо продолжать так хорошо начатое дело — шире развертывать строительство водоносных шахт, поднимать на поверхность глубинные водотоки. Это даст возможность во много раз увеличить программу строительства мелиоративных систем — мощных станций машинного дождевания. Вопросы о климате в засушливых районах Кубани, Украины, Нижнего Поволжья и о сплошном озеленении пустынь будут вполне разрешены этим способом. А отепление Севера пусть выполняется ядерным горючим. Не надо ломать начатого, разрушать то, что уже дало прекрасные результаты.

Это отстаивали Бекмулатов и его сторонники.

Смелость, широта замысла и сложность проекта Нового Гольфстрима пугали многих.

Горнов не старался смягчить трудностей или преуменьшить опасность, возможные неудачи на этом пути.

Во всех своих статьях и докладах он подчеркивал, что предприятие, им предлагаемое, необычайно грандиозно, это строительство мирового значения, но оно вполне по силам Советскому Союзу. Только первое в мире социалистическое государство, освобожденное от пут капиталистической анархии, и может осуществить этот величайший проект.

Конечно, он будет выполнен не сразу. Новый Гольфстрим и система Мира-Кумских озер являются лишь первыми шагами к удержанию на земле лучистой энергии солнца и к перераспределению этой энергии. В дальнейшем, несомненно, будут выполнены еще более крупные строительства.

— Наши споры с Бекмулатовым, — говорил Горнов, — являются плодом недоразумения. Нет никаких оснований считать проект Нового Гольфстрима несовместимым, противоречащим и тем более враждебным ни тому, что делается в Мира-Кумах, ни тем огромным работам по созданию мелиоративных систем, которые ведутся на юге страны.

Не противопоставлять все эти мероприятия строительству Нового Гольфстрима должны мы, а включать нх в общий комплексный план переделки природы нашей страны. Многое из того, что сейчас строится, на что затрачивается масса энергии и труда, при Новом Гольфстриме окажется ненужным, многие планы и проекты местного значения придется пересмотреть и изменить.

Словом, всё должно быть подчинено одной цели превратить всю страну, на всем ее огромном пространстве в самую прекрасную, самую богатую в мире.

В пылу полемики многие ученые и специалисты продолжали обострять вопрос, противопоставляя проект Нового Гольфстрима, чуть не всему, что делалось в стране — всей борьбе с природой, где бы и какими средствами эта борьба ни велась.

Противники Нового Гольфстрима, люди, не верящие в осуществление этого гигантского строительства, доходили до яростных атак и на проект и на автора проекта.

В конце концов борьба с противниками Нового Гольфстрима кончилась. Проект был утвержден. В центре Москвы, в шестиэтажном доме, разместилось правление и проектное бюро Гольфстримстроя. Академик Виктор Николаевич Горнов был назначен начальником строительства.

За два года он сильно изменился. Уже не было той задумчивости, мучительной сосредоточенности, которая сквозила в нем в то время, когда он, обуреваемый сомнениями, работал над первым вариантом проекта. От его крепкой, стройной фигуры веяло теперь спокойной уверенностью.

Проект еще не рассматривался в Правительстве, еще работали комитеты и комиссии экспертов, еще не были дописаны сотни томов, составленных этими комиссиями, когда народ советской страны уже принял и утвердил «Новый Гольфстрим». Десятки тысяч людей ринулись записываться в строители Нового Гольфстрима.

«Могу ли я назвать „Новый Гольфстрим“ моим проектом?», — много раз задавал себе вопрос Горнов, видя, какое множество людей вложили свою инициативу, творческую мысль, изобретательность и знания в разработку проекта. В процессе работы проект претерпел сильные изменения.

К миллиардам калорий тепла, которые будут собираться озерами-аккумуляторами в пустынях и которыми, по первому варианту, Горнов предполагал отеплить северные районы, присоединялись теперь силы более мощные: солнечная инсоляция, притекающая в Закаспийскую низменность из пустынь Китая, и еще неизмеримо большая энергия — тепло атлантических вод, проходящих через Северный полюс на глубине 250–600 метров, течения, открытые советскими учеными во главе с Папаниным, во время их отважного дрейфа на льдине.

Эти теплые глубинные воды должны быть подняты на поверхность насосными станциями. Они и растопят чльды Арктики.

В этом варианте проекта оказалось возможным уменьшить площадь затопления пустынь и намного расширить область отепления на севере.

Чем, по праву, гордился Горнов, — это открытием койперита. Разве без ядерного горючего из этого элемента можно было замышлять такое строительство? Ведь только огромное количество энергии сможет привести в действие те сверхмощные машины, которые взломают льды Арктики. Они выведут на поверхность его глубинный слой воды толщиной в двести-триста метров.

Эта же энергия койперита будет двигать воздушные массы, собирать тучи в зонах ливней, побеждать циклоны в Заполярьи и песочные ураганы в пустынях Средней Азии.

После утверждения проекта строительство развернулось очень быстро. В разных концах страны выросли новые заводы, изготовляющие еще невиданные машины-гиганты. На север двинулись авиапоезда и дирижабли. Полярный порт ворота подводного участка — жил полной жизнью. Подводники начали сооружать на дне моря башни-насосы, чтобы двинуть на растопление льдов глубинные воды, несущие на север солнечную энергию, захваченную Атлантическим океаном под тропиками.

Перед походом на Арктику

Дирижабль Горнова пересекал Каменный Пояс с юго-востока на северо-запад. Проплыли изумрудные пятна горных озер, тонкой извилистой лентой мелькнула река, пронеслись ярко-оранжевые домики, окруженные золотым фоном полей. Отражая солнце, блеснули стеклянные крыши заводов.

Дирижабль шел с большой скоростью, придерживаясь западного склона горного хребта. Крупные индустриальные центры остались позади. Теперь внизу расстилалось море лесов с желтыми островками полей. Справа потянулась новая синяя змейка.

По всему протяжению горного хребта, на тысячи километров рассыпались ярко-оранжевые пятна. Это были крыши домов строителей Нового Гольфстрима. Эти домики неожиданно появились среди лесов, в лощинах и падях, на оголенных каменных вершинах, на уступах, свисающих над пропастями скал.

Те, кто намечал пункты для сооружений и агрегатов центрального влагопровода — ученые, синоптики и гидрометеорологи — не могли считаться с удобствами или неудобствами, с возможностью или невозможностью добраться до той или другой строительной площадки. Перед этими людьми науки, привыкшими до сих пор только наблюдать и предсказывать ожидаемые изменения атмосферных явлений, была поставлена новая задача: активно вторгаться в эти явления, вносить свои коррективы в циклоны и антициклоны, создавать, где нужно, высокие и низкие барометрические давления, мощные восходящие токи, накапливать влажные воздушные массы, передвигать эти массы в глубь материка, конденсировать пары, собирать тучи и проливать дожди.

Их не должно было останавливать то, что в пункте, намеченном ими для установки тепловых агрегатов, в местах, где могло потребоваться искусственное повышение или. понижение барометрического давления, высится неприступная скала или протянулось непроходимое стокилометровое болото.

Они ставили на карте условные знаки и говорили: для того, чтобы передвинуть или повернуть такое-то воздушное течение, нужны мощные тепловые агрегаты здесь, здесь, здесь и здесь.

Инженеры-строители не возражали.

По крутым склонам гор, через обрывы и пропасти, по топким болотам, по девственной тайге и тундре без дорог, побежали поезда и машины невиданной прежде конструкции.

Быстро перебирая короткими стальными ногами, цепляясь острыми крючьями за камни и за землю, эти сказочные змеи-горынычи не знали преград. Они лепились почти на отвесные скалы, спускались в глубокие овраги, как танки, переплывали болота и реки и везли строителям сотни тысяч тонн древесины, бетона, металла. А вверху слышался рокот моторов. Мчались воздушные поезда, буксируемые сверхмощными самолетами. Проплывали огромные корабли.

Но всего больше жизни и делового оживления вносили грузовые автожиры. Куцые и короткокрылые, они сновали в воздухе, неся в своих когтях алюминиевые ящики, похожие на обрезанную сигару.

Эти ящики, в которых были уложены приборы и машинные части, были видны повсюду. Они были предвестниками начала жизни. Их появление где-нибудь на голой вершине горы, на безлюдном острове среди болота или на лесной поляне в тайге говорило о том, что через несколько дней сюда спустится отряд строителей. Здесь вырастет красивый, уютный домик с оранжевой крышей, и гольфстримовцы примутся строить бетонные и стальные фундаменты для машин-гигантов.

Пролетев над горным озером Мауси, мимо голых скалистых утесов, дирижабль снизился над длинным плоскоспинным кряжем. Здесь, на Северной Парме, высаживалась группа строителей.

Голая, покрытая лишь мхом, вершина Северной Пармы имела вид угрюмый, негостеприимный. В глубоких лощинах лежал снег, кругом громоздились камни. Только на одной стороне кряжа, как груда валунов, лежали алюминиевые ящики да весело светились ярко-оранжевые пятна — части еще несобранных домиков. Казалось, эти оранжевые пятна, спустившись сюда из другого, радостного мира, хотели заставить мрачные утесы горы стряхнуть с себя тысячевековую угрюмость.

На балконе, в носовой части дирижабля, выстроились молодые строители. Веселые, оживленные за минуту до того, сейчас перед спуском на парашютах они стояли молча и неподвижно.

Раздалась команда начальника группы:

— Готовься!

Дирижабль обогнул гряду скал, замедлил ход и, дав обратное движение винта, почти застыл в воздухе.

— Пошел! — вновь раздалась команда.

Быстро один за другим полетели голубые комочки.

Взрываясь в воздухе, они превращались в облачка, плавно спускающиеся вниз.

Вновь загудели моторы.

Корабль полукругом обогнул вершину Северной Пармы и взял курс на север.

Горный ландшафт становился более диким и угрюмым, линия лесов спускалась все ниже и ниже к подножию гор. Всюду торчали гранитные утесы, острые пики и гребни.

Подуло холодом.

Виктор Николаевич вышел на балкон у кормы дирижабля и облокотился на перила. Рядом с ним встала Вера Александровна. Она задумчиво смотрела на проплывающие внизу горы.

Приближалась ночь. В ущельях и скалах засветились огни маяков. Навстречу плыли темные силуэты гор. Холодный ветер обжигал лица.

— Мне кажется, что мы залетели куда-то на другую планету, — проговорила Вера Александровна, — как здесь дико и необыкновенно! Посмотри, что может быть более одиноким, — показала она вдаль, где высился дикий утес Дор-Ньер.

Хребет Дор-Ньер, оторванный от главной горной цепи, чернел на фоне неба одинокий и угрюмый. Он стоял на востоке далеко от трассы, по которой шел корабль.

— И очень трудно, — продолжала Вера Александровна, — представить, что через несколько лет здесь, в царстве вечного льда, расцветут померанцы, магнолии, и люди Крайнего севера будут ежедневно кушать свои виноград, свои апельсины, яблоки. Я знаю, что это будет, обязательно будет, но представить въявь не могу. Ты понимаешь меня?

Горнов кивнул головой.

— Жаль, что Аллочки нет с нами. Эта картина запомнилась бы ей на всю жизнь. Когда она приедет сюда, здесь будет уже не Заполярье, а приморье.

Дирижабль бесшумно плыл в воздушном океане.

Впереди замелькали огни. Черные тени гор раздвинулись и открыли тысячи огней, рассыпанных, как звезды. Огни тянулись прямыми пунктирными линиями, собирались в беспорядочные скопления и снова разбегались по огромному черному фону.

Корабль проходил над городом, выросшим в течение последних трех месяцев. Здесь был штаб полярного участка строительства.

С парашютной площадки, в носовой части корабля, снова спускалась группа строителей.

На звездном фоне неба вырисовывались силуэты парашютистов. Перегнув спины и вытянув руки, точно пловцы, они бросались в воздушную бездну и сразу же тонули в темноте ночи.

Изредка с огромной высоты доносился гул воздушных эскадрилий. По небу проплывали оранжевые и зеленые огни самолетов.

Горный хребет, как бы истощив свои силы, выворачивающие из недр земли гранитные пласты, быстро шел на снижение, и теперь внизу расстилалась буро-зеленая тундра, густо забросанная серыми пятнами озер. Тундра тянулась далеко, насколько хватал глаз ровная, однообразная, безжизненная.

Дирижабль летел над Саюм-Ньером.

До мыса Ях-Пубы, вдающегося в Арктическое море, где должен был строиться головной тучегон центрального влагопровода и где Горнов хотел видеть опыт спуска и установки массивных машин с воздуха, оставалось двадцать километров.

Дирижабль вздрагивал под ударами ветра. Снежная вьюга слепила глаза. С пролива Широкого несся треск и хруст измельченного льда.

Внизу, сквозь пургу, показались жилые дома передового отряда строителей. Немного в стороне, ближе к проливу, появился сигнальный огонь. Там был фундамент, подготовленный для установки станины, которую вез дирижабль.

Из рупоров во всех концах корабля раздался приказ:

— Готовься!

Дирижабль тихо подходил к фундаменту.

— Бросай концы! — снова понеслась команда.

Как только концы тросов достигли земли, с корабля стали скатываться установщики. Сильные и ловкие, они перекидывались через барьеры и, обхватив трос специальными рукавицами, быстро неслись вниз.

В этот момент середина гондолы, где был люк, поравнялась с фундаментом.

— Крепи концы! — покрывая шум ветра, снова прогремела команда.

Началась схватка людей с ветром. Ветер сбивал с ног, бросал в лицо колючий песок. Выли туго натянутые тросы. А люди кричали, бежали, падали, снова вскакивали и тянули концы к железобетонным стоякам.

Дирижабль метался в воздухе, как пойманный зверь. Двухсотметровая громадина раскачивалась, устремлялась то в одну, то в другую сторону, но стальные канаты сильней и сильней сковывали ее движения.

Начиналась самая трудная часть операции. Чтобы установить станину, необходимо было подтянуть дирижабль так, чтобы люк его встал точно над гнездом в фундаменте.

Дирижабль, сдерживаемый тросами, еще качался.

Ветер продолжал раскачивать его огромный корпус.

Установщики, работая натяжными аппаратами, вделанными в стояки, и следя за показаниями динамометров, медленно притягивали корабль.

Наконец тросы натянулись прямыми струнами, и гондола дирижабля стала медленно приближаться к фундаменту. Порывы ветра уже не вызывали никакого движения. Корабль стоял в воздухе, как вмерзшая в лед огромная рыбина.

Из открытого люка показалась металлическая глыба. Начался спуск станины. Она двинулась к фундаменту и черед две минуты прочно уселась в приготовленное для нее гнездо.

Горнов был доволен первым опытом спуска и установки массивной машины. В дальнейшем предстояло не один десяток таких громадин спустить с воздуха.

Армия строителей сосредоточивала силы для мощной атаки на Арктику.

В Полярной бухте

В то время, как на побережье Арктического моря отряды строителей устанавливали машины для возведения гигантского тучегона и влагопровода, в Полярной бухте в те же дни разворачивалось строительство другого характера.

Эшелоны, дирижабли, аэропоезда направлялись в бухту со всех концов страны. Машины-краны и землесосы беспрерывно сползали с набережных и уходили в морские глубины. Легкие амфибии и большие подводные суда выныривали из воды чуть не каждую минуту.

Люди спокойно спускались в люки подводных судов.

Они гордились тем, что Родина поставила их на самый трудный, самый ответственный участок. Они знали, что дело, которое было возложено на них, предрешает успех великого строительства. И они знали, что страна в минуту опасности придет им на помощь.

Строительство шло на огромной площади. Возводились в разных местах отеплительные галереи и, для перекачки из глубины теплой воды, башни с сверхмощными пропеллерами. Тягачи то и дело опускали в воду глазастые шары с щупальцами, как у спрута. Это были батисферы-автоматы. Они схватывали щупальцами металлические части и подносили строителям.

Подводным строительством руководил начальник Полярного порта — Уваров, человек, по отзывам многих, знающий и отважный. Монтаж атомных установок на отеплительных станциях производил Яков Михайлович Петриченко.

На дне моря заканчивалось строительство шестисот башенных насосных станций.

Чтобы поднять на поверхность моря его глубинные воды, приносящие солнечное тепло из Атлантического океана, требовалось огромное количество энергии.

Подводники еще не видели в действии построенных ими башенных насосов. Но теоретические расчеты и самый вид этих гигантов с сотнями пропеллеров, с широкими трубами, по которым двинутся вверх глубинные течения океана, давали представление о том, что произойдет, когда будет пущена вся эта подводная система.

«Мы перевернем океан», — говорили подводники.

На донных площадях, залитых искусственным светом, кипела жизнь.

Двигались глубоководные строительные машины.

Повсюду сверкало белое пламя сварочных аппаратов. Подводные рефуллеры, взмучивая воду, сосали дно моря. Батисферы шарообразной формы хватали своими стальными щупальцами части конструкций. Небольшие «жуки-плавунцы» копошились вокруг, обрызгивая из сопла ажурную конструкцию пылевидным цементом.

Казалось, все эти машины с телемеханическим управлением были жителями морских глубин.

Мозг этих машин помещался в «черепахах». Это были огромные бетонные сооружения, плотно присосавшиеся своим панцырем к дну моря.

Находясь в них, инженеры управляли механическими строителями; там же помещались и лаборатории и жилые комнаты подводников.

Свет, уют, живые цветы заставляли забывать, что кругом были только буйные заросли морских водорослей, да плавали стада глубоководных рыб.

Петриченко упивался работой.

Наконец он нашел свое настоящее призвание. Теперь он не стремился никуда. Он хотел бы всю жизнь прожить на дне моря, вместе с теми строителями, которые не побоялись замуровать себя на целый год в кессонах-черепахах и за этот год превратили дно моря в волшебное царство.

Раньше, когда он, только что окончив институт, молодым инженером атомотехники помогал Горнову в лаборатории серого здания, он увлекался научно-исследовательской работой.

Он увлекался ею не только потому, что изготовление нового элемента, который хотел получить Горнов, сулило большие блага народному хозяйству, но и потому, что работы велись в условиях, требующих благородного риска.

Но, как только было произведено испытание койперита, ему стали скучны кабинеты лабораторий, с тихим потрескиванием искр, с медленно протекающими процессами.

Он устремился на производство. Его влекло туда, где строился подземный гигант — Шестая Комсомольская шахта.

Из шахты потекла многоводная река. С восторгом, с огромным торжеством и счастьем встретил он пенящиеся воды Ахуна.

И сразу же, чуть не на другой день, начал искать нового поля битвы.

И чем злее была природа, чем яростнее сопротивлялась она человеку, тем прекрасней казалась Петриченко борьба с ней.

И вот он на подводном участке строительства. Трудности все позади. Спокойно по графику идут работы.

Петриченко уже видел тот день, когда башни-насосы начнут гнать наверх глубинные воды моря.

«Как жаль, дорогой друг, что ты не можешь быть здесь, — писал он Горнову. — Ты, живя на суше, и не представляешь всего богатства, мощи и величия морских глубин. В институте я слышал и изучал: дно океанов и морей является неисчерпаемым источником электроэнергии. В силу постоянно существующей разности в концентрации солей в морском дне и в притекающих водах и постоянного передвижения этих солей образуются огромной мощности электротоки. В глубина моря как бы непрерывно работают гальванические элементы, необъятные по величине и неиссякаемые, как воды океана.

Помнишь, как мы мечтали с тобой: человек подчиняет себе и эту энергию гальванического элемента, размер которого равняется миллиардам квадратных километров.

Но тогда тебе и мне казалось, что этого никогда не будет. Сейчас, когда маленькая частица этого гальванического элемента лежит подо мной, когда мы удобно и с комфортом расположились на нем в своих черепахах, я стал верить, что это возможно. Сейчас, в перерывы между работой, мозг мой занят проблемой, как подвести эту энергию к рабочим машинам. Вот, если бы мы вместе взялись думать и ставить опыты! Возможно, что слава твоего койперита побледнела бы перед тем, что дало бы нам разрешение этой проблемы».

Но Горнова не соблазняла пока идея, выдвигаемая его другом, и он звал его наверх, работать в проектном отделе Гольфстримстроя.

Петриченко отвечал: «Поднимусь из моря не раньше, чем закончатся монтажные и предпусковые работы. Я выбрал одну из башен и спешу провести испытание».

Горнов больше не настаивал. Он понимал своего друга.

Страна с напряженным вниманием следила за всеми деталями строительства. В зарубежной печати то и дело появлялись пространные сообщения о ходе работ. Друзья приветствовали каждый успех беспримерного в истории человечества грандиозного предприятия, враги всячески пытались умалить его значение.

Строительство шло убыстренными темпами. Вся новейшая техника, все достижения науки были применены там. Предстояло закончить подводные сооружения к 1 ноября, до начала замерзания порта. К этому сроку Горнов спешил провести все испытательные работы по применению своего койперита в заводских установках. Оставалось еще полтора месяца до планового срока. Горнов рассчитывал уложиться в этот срок.

Неожиданно все его расчеты были опрокинуты природой.

Тревожное сообщение

В самый разгар работ поступило тревожное сообщение из института прогноза погоды. На Арктическое море и в район Полярного порта надвигался циклон. Данные метеорологических приборов неопровержимо показывали, что через два-три дня вся область северного участка строительства будет скована сильнейшими морозами. Температура упадет до 40°. Такие ранние морозы еще не наблюдались ни разу за последние пятьдесят лет.

Горнов вызвал к телевизору начальника Полярного порта Уварова.

— Иван Петрович, ты получил сообщение института прогноза?

— Только что хотел говорить с тобой.

— Что ты думаешь предпринять?

— Я уже отдал приказ мобилизовать все противоледовые средства, ледоколы, ледорезы, всюду заложим реактивные мины для взрывов льда, пускаем на полный ход отеплительные галереи.

— Думаешь справиться?

— Если морозы простоят три-четыре дня, справимся.

— Так, а если дольше?

— Если дольше, — повторил Уваров и немного помедлил с ответом, — то произойдет катастрофа. — Теми установками, — добавил он, и в голосе его, до сих пор спокойном и твердом, прозвучали ноты неуверенности, которые имеются в галереях, я не могу сильнее нагревать воду. Прогонять большее количество воды — тоже не могу, это будет ни к чему. Пройдя через галереи, вода возвратится в гавань с температурой всего лишь в два-три градуса.

— Я знаю. Мобилизуй все средства для поддержания связи с подводным строительством. Работу продолжай полным ходом.

— Товарищ начальник, — крикнул Уваров. — Если ожидаются длительные морозы, мнение: остановить подводные работы и весь транспорт бросить на спасение людей.

— Спасаться, побросав все, что там начато? Так? — спросил Горнов. Делай пока то, что я сказал. Будем бороться. Гавань не должна замерзнуть.

Виктор Николаевич быстро прошел в комнату жены.

— Придется рано утром вылетать в Чинк-Урт, — сказал он отрывисто. Оттуда полетим в Полярный порт. Предупреди Исатая, он тоже полетит с нами.

Вера Александровна испуганными глазами взглянула на него. Что случилось?

— Ядерное горючее койперита придется пустить раньше, чем я думал. На севере неожиданно наступают сильные морозы. Завтра туда вылетят лаборанты и ассистенты. Они займутся установкой в отеплительных галереях ядро-термических аппаратов, а мы вылетим следом за ними. А сейчас я еду в Кремль. Что скажут там?

Горнов прибыл, в Москву поздно ночью. По пустым улицам с разных концов Москвы неслись машины. Съезжались на экстренное заседание чрезвычайной государственной комиссии члены Совета строительства, эксперты метеорологи и синоптики института прогноза погоды.

Виктор Николаевич сидел в углу машины и думал: какое предложение он должен внести? Он живо представил себе всю армию строителей, спокойно работающих сейчас в огромных башнях отеплительных станций. Что будет с ними, когда бухта покроется льдом? Даже небольшой перерыв в работе кислородных и воздухоочистительных установок влечет за собой смерть.

Но неужели остановить работы, законсервировать строительство почти на десять месяцев? Сказать: северная стихия нас победила… Десять месяцев! Отсрочка на один год пуска Нового Гольфстрима! Нет, это не отсрочка — это потеря почти всего, что сделано армией подводников и миллионами рабочих на заводах.

На дно моря спущено огромное количество материалов, конструкций машин и деталей. Монтажные работы не закончены. За несколько дней нельзя привести хозяйство подводного участка в такой вид, чтобы все ценные приборы и механизмы могли целый год лежать и не придти в непригодность.

Думая обо всем этом, Горнов прибыл в Кремль.

На ночном совещании Горнов кратко познакомил собравшихся с обстановкой, которая складывалась в Полярном порту.

Площадь гавани порта — восемьдесят квадратных километров. Это минимум, который обеспечивает правильное движение.

Чтобы держать гавань свободной от замерзания, построены галереи, через которые прогоняется вода. Вода, нагретая в галереях, возвращается в гавань.

Сейчас в галереях работают отопительные установки, которые с первого ноября должны были быть заменены более мощными установками на ядерном горючем койперита.

Морозы, по предсказаниям метеорологов, наступают на полтора месяца раньше. Они ломают намеченный график работ, но мы не должны перед ними отступать.

— Как смотрите вы на предложение начальника Полярного порта? — спросил председатель совещания.

— Это предложение неприемлемо. Загрузив гавань обратным движением из моря, мы не успеем до замерзания порта вывести всех и погубим все оборудование.

— А что предлагаете вы?

— Спешно переводить отеплительные галереи на ядерное горючее койперита, т. е. продолжать подводные работы полным ходом.

— А если морозы усилятся и продлятся? Успеете ли вы подготовить все до замерзания гавани?

— В крайнем случае закроем большую часть галереи. Сосредоточим все отопительные установки и всю энергию в трех-четырех галереях и ими будем поддерживать полыньи. А к тому времени койперит справится с замерзанием гавани.

На заседании комиссии голоса разделились. Часть синоптиков поддерживала предложение начальника порта. Многие из инженеров и экспертов считали, что надо бороться и не прекращать работ.

После долгих споров и обсуждений было принято предложение Горнова.

После совещания председатель сказал Горнову:

— Как видите, обстановка очень сложная. Она потребует быстрых и решительных мер. Помните: люди, кадры — самый ценный капитал нашей страны. Сберечь их — первая наша задача. Думайте прежде всего о них. Ставьте нас в известность о ходе работ каждый день. Какая нужна помощь, тотчас требуйте. Правительство пойдет на любые расходы.

В лаборатории Чинк-Урта

Наступление морозов в половине сентября было явлением, которого не только никто не мог предвидеть, но не мог и допустить.

В первый момент Горнов, как и все во всей стране, готов был принять морозы, как стихийное бедствие, и, когда Уваров настаивал на прекращении работ и на спешном выводе из моря подводников, он, хотя и отдал приказ до решения правительственной комиссии не снижать темпов строительства и продолжать прием потока грузового транспорта и людей, был полон тревоги и сомнений.

Но уже на пути из Москвы в Чинк-Урт он решил, что строительству и подводникам ничто не угрожает.

Он знал; величину гавани Полярного порта, знал возможное количество льда, которое, может быть, придется растопить, и знал, сколько необходимо заготовить кассет с койперитом, чтобы дать нужное количество тепла.

— За десять дней, — сказал он своим сотрудникам лаборатории, — мы справимся и подготовим все, что необходимо для переключения отеплительных галерей на ядерное горючее койперита. Если гавань замерзнет раньше, то все равно галерей, которые сейчас работают, смогут держать свободными от льда большие полыньи. Через эти полыньи можно будет снабжать подводников, а дней через десять никакие морозы нам не будут страшны.

Работы в сером здании возобновились.

Задача, стоявшая перед сотрудниками лаборатории, требовала спокойствия, внимательности и неторопливости. Надо было заготовить аппараты, проверить кассеты, зарядить их койперитовой пылью. Проверка кассет проводилась с тончайшими приборами, улавливающими малейшие признаки расщепления ядер койперита.

Койперит в первый раз выводился из-под защиты толстых стен серого здания, в таком количестве, которое должно было дать огромную энергию. Последняя серия кассет была испытана самим Горновым. Она удовлетворяла всем требованиям. Несмотря на сравнительно небольшую толщину стенок, кассеты не пропускали никаких частиц космических лучей, от которых могло бы начаться лавинообразное расщепление ядер койперита.

Но перед зарядкой необходимо было испытывать каждую кассету отдельно. Этот процесс был длительным. Работа проводилась в герметических камерах, в абсолютной темноте, под защитой тяжелых свинцовых скафандров.

В перерывы между работой все собирались в одной из комнат лаборатории. Сотрудники находились в спокойном деятельном состоянии, полны уверенности в том, что к сроку справятся с работой.

Некоторую нервозность проявлял Исатай. Обычно бодрый и жизнерадостный, он стал беспокоен, постоянно возвращался к разговорам о подводниках, что с ними будет, если они не успеют к сроку проверить кассеты. Эти разговоры вносили волнение. Рейкин, один из лучших ассистентов Горнова, сказал как-то раз:

— Если вы, Исатай, не можете не говорить об этом, выходите в другой кабинет и там кричите, что угодно стенам. Они толстые — выдержат.

Исатай замолчал, но тревожное состояние изредка прорывалось в его словах, тоне голоса, в лихорадочном блеске глаз.

В первые дни никто из сотрудников не выходил из серого здания. Наконец, Виктор Николаевич решительно потребовал прекратить работу и объявил перерыв до утра.

— Вы не можете гарантировать правильность наблюдений, если глаза ваши слипаются от усталости и бессонницы, — сказал он.

Ассистенты ушли. Но когда все снова собрались в лаборатории, Горнов увидел, что отдых не восстановил их сил.

За стены серого здания не проникали ни радиопередачи, ни газеты. И лаборанты втягивались в работу. Но в краткий обеденный перерыв они хватались за газеты, включали радио, и на них сразу обрушивались десятки известий, вызывавших страхи и тревогу.

Морозы на севере крепчали. Сообщения Бюро погоды передавались каждые три часа. В районе Полярного порта уже стояла температура -30°, дули сильные ветры. Волновались не только в советской стране, но и всюду, где были наши друзья.

Виктор Николаевич внешне был спокоен. Силы и выносливость его удивляли всех. Он работал в лаборатории наряду со всеми, а в перерывы связывался с Кремлем, принимал рапорты от начальников отделов Гольфстримстроя, отдавал приказы.

В Совете Гольфстримстроя не все были так спокойны и уверены, как Горнов. В разговорах с некоторыми из членов Горнов улавливал ноты беспокойства и сомнения в могучем действии его койперита. Несмотря на все более и более усиливающиеся морозы, Горнов по-прежнему твердо отстаивал решение, принятое на ночном заседании в Кремле.

— Дать приказ о выводе из моря подводников нельзя. Забить встречным движением последние полыньи, через которые мы снабжаем кессоны и батисферы кислородом и воздухоочистительными химикатами, это значит обречь на гибель сотни людей. Движение в море, а не из моря должно продолжаться до тех пор, пока мы не сможем пустить в дело ядерное горючее койперита, упорно повторял он.

22 сентября состоялось решение чрезвычайной государственной комиссии:

«Фронт строительства Нового Гольфстрима считать угрожаемым. Назначить академика Виктора Николаевича Горнова командующим всем фронтом строительства».

За проверкой кассет

Исатай старался не думать о том, что происходит в Полярном порту и на дне моря, и заставлял себя во время наблюдений сосредоточиться на работе. Первые дни ему это удавалось.

Но сообщения с севера с каждым днем становились более и более тревожными. Морозы усиливались, порт уже покрывался льдами, и страх за подводников овладевал всем существом Исатая.

В лаборатории он еще был в силах отвлечься от этих мыслей, но как только приходил домой и включал радиоприемник, ужас охватывал его.

«Бессмысленная, жестокая жертва», — думал он.

Проверка кассет шла медленно. Кассеты подвергались обстрелу щучками электромагнитных волн. Чуткие приборы, неоновые лампы, экраны слабым свечением отмечали малейшие следы частиц, проникших через стенки кассет.

Работа отвлекала от страшных мыслей.

Но дома… Как только Исатай ложился и закрывал глаза, перед ним вставали знакомые лица подводников.

Многих из них он видел в Бекмулатовске и на других авиавокзалах, где провожали их с цветами и флагами. Счастливые и радостные садились они в авиапоезда, отправлявшиеся на север.

Теперь они вставали перед ним бледными, с синими губами, с тусклыми безжизненными глазами.

Исатай вскакивал с кровати и бежал в лабораторию, стараясь укрыться за ее стенами от мучающих его призраков.

И когда в герметической камере спускался на него массивный скафандр, он долго не начинал наблюдения. Напрягая всю волю, чтобы отогнать от себя мучительные видения, он смотрел на стоявшие перед ним неоновые лампы, медленно вращающиеся барабаны регистрирующих приборов, едва ощутимо колеблющиеся стрелки на циферблатах.

Как щипцами зажало какие-то клетки мозга. Ужас подавлял все. Иногда глаза переставали видеть.

Исатай останавливал приборы. Проводил рукой по лицу, вытирал холодный пот. И долго сидел, всматриваясь в непроницаемую темноту.

Наконец, справившись с собой, он начинал продолжать наблюдения. И снова несутся быстрые частицы электромагнитных волн, снова вращаются барабаны, дрожат стрелки на циферблатах.

А ночью опять кошмары.

С каждым днем он сильней и сильней чувствовал власть над собой страха, который подавлял все его сознание.

— Прости, Виктор, — сказал он как-то раз, оставшись наедине с Горновым. — Я должен сказать: ты идешь на безумный и бесполезный для дела риск. Уваров прав, иногда надо больше мужества, чтоб отступить. Положение в Полярном порту и на подводном участке определилось. Мы не успеем спасти подводников.

Горнов остановил серьезный взгляд на лице Исатая.

— Мы с тобой здесь не для того, чтобы пересматривать и критиковать решения Совета Гольфстримстроя, после продолжительного молчания сухо проговорил он, — наша задача — честно выполнить то, что на нас возложено.

Исатай болезненно прищурил глаза и затряс головой.

— Послушай, Исатай, — сказал Горнов более мягко. — Помнишь тот день, когда два года тому назад я искал поддержки у друзей, полный сомнений, еще неуверенный в правильности идеи. Тогда никто не решался поддержать меня. Один ты. Отказ от своего дела смерть для человека, — говорил ты.

— Отказ, зачем отказ!.. — проговорил Исатай, порывисто приложив обе руки к сердцу.

— Подожди. Разве ты не предвидел, что путь, на который вступаем мы, будет тяжел, что встретится масса препятствий, которые нелегко преодолеть. — Не пущу тебя одного шагать по колючей траве шангель, сказал ты, — идем вместе. С этого дня я полюбил тебя, как друга. До сих пор мы шли вместе. Что же и это были только слова?

Виктор Николаевич остановился. Глаза его, казалось, проникали в самую сокровенную глубину мыслей друга

Он ждал.

Исатай порывисто, в каком-то отчаянии схватил себя обеими руками за голову и начал раскачивать ее из стороны в сторону.

— Ой-бой!.. Ой-бой! — Несколько раз прокричал он. — Курай мой! Я люблю тебя, но у меня здесь… сердце. — Исатай несколько раз с силой стукнул себя кулаком в грудь. — Там люди. Хочу не винить тебя и не могу…

Тяжелые дни

Оставшись один. Горнов вышел из серого здания и направился в сторону пустыни.

Светила луна. Безмолвие величавой природы царило над миром.

С того дня, как в мыслях Горнова зародилась идея удержания на земле лучистой энергии солнца и переделки климатов, его отношение к природе пустынь переменилось. Раньше это была грозная сила, неукротимая и буйная, часто злобная и враждебная. Песочные ураганы, смерчи, суховей, засухи, горячие лучи солнца — все это были натиски непокорной природы.

С ней человек вел упорную борьбу, и борьба эта не всегда увенчивалась победой.

Теперь он видел в природе пустынь союзника. Жар, накаливавший песок и камни, горячие воздушные массы, несущиеся из далекой Гоби, разве это не та сила, которую возьмут строители Нового Гольфстрима и ею отеплят север.

И величие пустыни говорило ему о мощи этого союзника.

Виктор Николаевич шагал по каменному плато. Дневная жара быстро сменялась холодом. Охлаждающиеся, раскаленные за день камни трещали и рассыпались в песок. Лучистая энергия солнца покидала землю и уносилась в мировое пространство.

«Какое огромное количество тепла теряем мы только за одну эту ночь, — подумал Горнов. — Его с избытком хватило бы, чтобы растопить льды полярной бухты».

Да, это огромная сила.

На светлом фоне лунного неба высилось серое здание. В нем лежал койперит — другая сила.

Ядерного горючего койперита, заготовленного лабораторией, тоже достаточно, чтоб растопить лед не в одной бухте порта, а в сотнях таких бухт.

Тень серого здания уходила далеко в глубь пустыни.

Она чернела, как грозная колонна наступающей армии.

Луна спускалась ниже, и тень становилась чернее, росла и уходила дальше на север.

Эта величавость пустыни, царившая кругом, и эта огромная тень, как бы потоком вытекающая из серого здания и медленно продвигающаяся к горизонту, слива. лись в одном чувстве могущества и силы.

Работая в лаборатории, Горнов ни на час не порывал связи со строителями. И даже в те три дня, на которые он временно был освобожден от обязанностей начальника Гольфстримстроя, связь свою со строителями он чувствовал сильнее, чем всегда. Он все время слышал голос страны, голос народа. Этот голос звучал твердо и уверенно.

Приходя домой из лаборатории, Горнов, обычно, прежде всего, шел к шкафику пневматической почты. Там на пленках, на бумажных лентах, в записях радиоавтоматов он слышал этот голос.

Правда, там находил он и слезы и мольбы робких и слабых людей.

Но множество телеграмм от заводских коллективов, от собраний ученых и технических обществ, от строителей Нового Гольфстрима вливало новые силы. Сколько теплоты, сколько желания поддержать и ободрить его было в этих письмах.

А те, о ком в эти тяжелые дни думала вся страна, подводники со дна Полярного моря слали радиограммы, полные решимости до конца оставаться на своем посту.

Лишь один голос — голос Уварова — вносил в эти мужественные голоса резкий диссонанс. Страх за подводников превратил его из энтузиаста строительства, чуть не в врага того дела, которому он до этого отдавал всего себя.

Казалось, он уже не видел того огромного, что делалось в стране, во всех уголках, его Родины, на заводах, на фронте строительства, протянувшемся более, чем на десять тысяч километров с севера на юг и с юга на север, и жил только тем, что было перед его глазами.

Донесения его с каждым днем рисовали более и более грозную картину. Безнадежность звучала в каждом его слове.

«Гавань покрылась льдом».

«Закрыл три четверти отеплительных галерей, перенес все термические установки в пять главных галерей и ими держу свободными от льда три полыньи. Через день всякое сообщение с подводниками прекратится. Настаиваю на своем предложении». Этой фразой он каждый раз заканчивал свой разговор. «Еще есть время вывести из моря хотя бы несколько сотен человек. Через два дня не будет и этой возможности», — доносил он.

Горнов выслушивал донесения и снова твердо отдавал приказ: «Продолжать отправку кислорода и воздухоочистителей. Взрывать и дробить лед всеми средствами. Мобилизовать всю технику на взрывные работы».

С самого качала он дал приказ экономить воздух, химикаты для кислородных и воздухоочистительных установок. Уменьшить расходование кислорода.

Зная, что человек при полном покое, во время сна, расходует кислорода меньше, чем при движении и при работе, он предложил отдыхать как можно больше, чтобы растянуть на несколько дней имеющиеся запасы.

Бездействие, лежание, сон могли продлить жизнь.

Но подводники думали не об этом. Они взялись снимать и упаковывать в ящики ценные приборы, части машин, все, что могло попортиться и придти в негодность в случае, если остановится жизнь на подводном участке.

Петриченко сообщал Горнову в своем радиописьме:

«Да. Мы экономим кислород. За все дни ни один из нас не позволил закурить папиросу или включить какой-нибудь прибор с горением, — писал он. — Но экономим мы его для того, чтобы успеть снять и уложить ценную аппаратуру. Когда мы лазаем и носимся по агрегатам станции, работаем, напрягаем все силы, мы не хотим думать о том, что дыхание наше становится чаще и глубже. К черту экономию!

Пусть сгорит кислород, но не раньше, чем мы закончим свое дело. Будь спокоен, мой дорогой друг, те, кто спустится под воду после нас, найдут все в сохранности и за короткий срок восстановят то, что было нами сделано».

Дальше Петриченко подробно описывал, как и куда были уложены запакованные в ящики детали, приборы, планы, чертежи.

Получив это письмо, Горнов долго в большом волнении ходил по кабинету.

— Милый друг, — мысленно обращался он к Якову Михайловичу, — ты всегда казался многим излишне рассудительным и сдержанным, человеком холодного расчета. Но я знаю твою душу, знаю все величие твоей души.

И тревога за подводников еще сильнее сжимала грудь. Горнова.

Мы должны найти выход

Все эти дни в Москве непрерывно работала чрезвычайная комиссия.

Горнов чувствовал, что многие члены Совета Гольфстримстроя начинают сомневаться в правильности принятого решения. И он больше всего страшился услышать приказ о выводе подводников.

Последний рапорт Уварова уже говорил: «Осталась одна полынья. Завтра-послезавтра сообщение с подводниками прекратится».

«В батисферах и в кессонах осталось кислорода на три дня». Об этом сообщал и Петриченко.

Получив эти донесения, Горнов побледнел. Он представил себе, что делается сейчас в Полярном порту. Бухта порта покрылась льдом. Замерзает последняя полынья.

В галереях мощные пропеллерные насосы, упершись в бетон, рвут воду своими огромными, как у океанских кораблей, лопастями. Из-под земли все так же несется глухой сердитый рокот.

Вода, взбитая в пену, несется по галереям через сотни термических установок и возвращается в бухту. Но мороз берет верх.

Порт прекратил прием воздушно-подводных судов.

Быстрые амфибии еще прорываются через единственную полынью, выныривают из черных глубин моря и. полуобледенелые уносятся на юг.

Грузовые гидропланы, не находя для посадки свободной воды, уходят обратно, сделав круг над бухтой. Дирижабли, не получив от диспетчеров причалов, поворачивают и блуждают над безлюдной тундрой. Разгрузка воздушного и наземного транспорта прекратилась. По тундре на многие десятки километров протянулись неразгруженные составы. А со всех концов страны продолжают прибывать миллионы тонн грузов. Нелегко было наладить этот поток, но еще труднее остановить его. Горнов до последней минуты требовал не прекращать отгрузку материалов для подводных работ.

Только сейчас после получения этих страшных донесений Горнову стало ясно: если бы даже сегодня каким-то чудом удалось перевести все отеплительные галереи на ядерное горючее койперита, они не смогли бы растопить ледяную крышу так быстро, как этого требовало положение на подводном участке.

Морозы по своей силе превзошли все, чего можно было ожидать. Толщина льда достигла шестидесяти сантиметров.

«Неужели смерть?» — Горнов в первый раз поставил перед собой этот страшный вопрос.

До сих пор он был уверен, что жизни подводников ничто не угрожает. Он распорядился прекратить отправку на подводный участок материалов и все полыньи использовать исключительно для снабжения батисфер и кессонов кислородом и воздухоочистительными химикатами.

Но пятидесятиградусные морозы с сильными ветрами разбили все расчеты. Ледоколы, взрывание льда не приносили никакой пользы. Разбитый лед, глыбы льда тут же смерзались.

«Неужели смерть?» — снова подумал Горнов.

— Нет! Мы должны найти выход! Какой угодно ценой должны не допустить гибели подводников!

Но как?

Минутами Горнову начинало казаться, что выхода нет и быть не может.

Но он снова повторял: выход должен быть найден.

Он напрягал всю силу своей мысли. Перебирал в уме все возможное и даже невозможное, неосуществимое. Он требовал чуда.

В эту ночь, шагая по охладевшим камням Чинк-Урта, Горнов перебирал в памяти весь свой путь ученого. Неужели он где-то ошибся, сделал неверный шаг?

Одно воспоминание вдруг заставило его приостановить шаг. Первая микропушка! Как же это он забыл ее…

Микропушка первой конструкции

Это было пять лет тому назад. Горнов летел впервые испытывать койперит и сконструированную им микропушку — аппарат для выбрасывания микроскопических частей койперита.

Геликоптер, на котором летели Горнов и два его ассистента, спускался над болотом. Внизу сквозь туман раннего утра показались тусклые огни. На острове, протянувшемся тонкой полоской среди зыбкой трясины, заканчивалось оборудование передового пункта наблюдений. Инженеры, прилетевшие ранее, устанавливали защитные башни, автоматические приборы управления, аппараты, фиксирующие все явления в районе испытания.

Едкий, пряный запах багульника и гниющих болотных трав, стоял над мутной ржавой жижей. Поднимающиеся из глубины пузыри газа медленно вылезали из вязкой трясины, лопались и растекались масляными зелено-коричневыми пятнами. Казалось, вся трясина заселена какими-то отвратительными слизняками, и они отпыхиваются едким, раздражающим горло газом.

Болото дымилось. Туман медленно таял в лучах утреннего солнца. Кое-где виднелись коряжистые, карликовые сосенки и кустарники мелколистой березы. А там, где кончалось болото, в предутренней мгле едва синела полоска далекого леса. У опушки этого леса, в тридцати километрах от места испытания микропушки, была вторая линия наблюдений. Там собирались академики, инженеры и члены правительственной комиссии.

Горнов отпустил самолет. Молча пожал он ассистентам руки, и все трое разошлись по наблюдательным защитным будкам.

Горнов чувствовал страшное напряжение во всем теле. Мысли остановились и само сердце как будто перестало биться. Стрелка хронометра подходила к условленной черте. Он повернул рычаг автоматического управления и замер.

Двенадцать секунд!

Двенадцать секунд абсолютной тишины.

Он знал, что микропушка уже начала выбрасывать мельчайшие частицы койперита, и эти частицы летят сейчас над трясиной почти со скоростью света. Через двенадцать секунд где-то там, далеко от острова, начнется расщепление ядер — превращение вещества в энергию.

Забыв обо всем, Горнов впился в окуляр дальнозорной трубы. Какими долгими показались ему эти двенадцать секунд!

Яркое ослепляющее пламя заставило его плотно зажмурить глаза. Ему показалось, что все, что было перед ним — болото, лес, небо — все в один миг превратилось в светящуюся расплавленную массу.

Но это был только момент. Он открыл глаза.

Высоко в небо взлетали каскады болотной жижи.

С шипением, с треском взметывались ввысь клубы черно-коричневого дыма. А за ними, далеко за островом разливалось море огня. То горела и превращалась в газы болотная жижа, ослепляющее белой пламя горящего водорода лизало края болота и далекий лес.

Быстро ширился купол газового пожара.

Шипение, треск и оглушительные взрывы приближались к острову.

Пар и коричневые клубы дыма застилали даль.

Процесс превращения вещества в энергию шел более бурно, чем можно было ожидать по теоретическим расчетам. Микропушка Горнова первой конструкции оказалась несовершенной. Она выбрасывала частицы койперита большей силы против расчета.

Рванул ветер, он подхватил и развеял пары и газы. В болоте уже образовался огромный котел. Широким потоком со всех сторон, как в разверзшуюся пропасть, неслась вязкая масса трясины. И все в тот же момент превращалось в газы.

Горнов жадно, с восторгом и торжеством впился в грозную картину. Он не слышал, как распахнулась дверь его защитной будки, не почувствовал ворвавшегося удушливого запаха пожара.

Кто-то, вцепившись в его рукав, старался оторвать его от окуляра.

Отчаянный крик ассистента, как что-то чужое, ненужное, мешающее, донесся до его слуха.

Чья-то рука схватила его и выбросила из будки.

И только тогда он увидел и услышал. Увидел белое, бескровное лицо ассистента с широкими, полными ужаса, глазами, увидел лицо другого, который со всей силой тянул его куда-то. Увидел обуглившийся, почерневший, остров, почувствовал едкий запах лесного пожара.

И в это время сзади все звуки как-то внезапно стихли — микропушка выбросила весь койперит. Взрывы, шипение, треск и пронзительный свист, несшиеся с болота, прекратились. И только издали доносился шум бурного потока. То мчалась в образовывающуюся пропасть вода и трясина.

Обыденная действительность скоро вернулась и вырвала Горнова из мира необычайного, огромного и величественного…

Возвратившись после испытания, он поставил в лабораторию первую конструкцию своей микропушки и занялся изобретением другой, более совершенной. После многих испытаний такой аппарат замедленного расщепления койперита был им изобретен. Он оставил за ним имя: микропушка.

Стихийная сила была укрощена, подчинена воле человека. Техника получила новую энергию. Отныне ядерное горючее койперита можно было использовать для промышленности, транспорта, для сельского хозяйства.

О первой микропушке Горнов редко вспоминал. Сейчас, шагая в тяжелом раздумьи по пустыне, он вдруг ярко представил первый день испытания, бушующее, ничем не обузданное пламя, все буйство огня, не укрощенного человеком.

Вспомнил все это, и радость охватила его. Выход был найден. Он двинет против мороза эту первую микропушку, стихию столкнет со стихией, и в кратчайший срок льды, закупорившие подводников, будут растоплены. Людей можно спасти, еще не поздно. Выход найден!

Решение принято

Горнов долго говорил с Москвой. Чрезвычайная комиссия одобрила его решение и дала указание как действовать.

Председатель комиссия не скрывал своей тревоги.

— Сейчас дорога каждая минута, — сказал он. — Еще день-два и будет поздно. Страна не простит нам ничего, не примет ни одно оправдание. Торопитесь!

Горнов вызвал к телевизору начальника порта.

Вид Уварова поразил его. Перед ним стоял уставший, измученный человек.

Безучастно, мрачно нахмурив брови, слушал он Горнова, как будто тот говорил ему о вещах, ничего не значащих и бесполезных.

«И к чему все это — приказы, распоряжения, казалось думал он, — когда через день-два начнут задыхаться и гибнуть люди».

— Распорядись вывести ледоколами из гавани все суда, — говорил Горнов, — убери из бухты и с набережной все машины, причальные вышки и мачты. Через два дня, когда порт снова начнет работать полным ходом, мы вернем их обратно.

Уваров вздрогнул.

Не веря тому, что он слышит, он поднял глаза на Горнова.

— Чрезвычайная комиссия приняла какое-то решение? — спросил он.

— Не позднее завтрашнего дня мы взорвем и растопим льды. Немедленно распорядись пропилить во льду проруби для спуска подводных катеров серии ИС.

— Какая команда должна быть на катерах? — спросил Уваров. Казалось, он или не понял или не верил тому, что слышит.

— Катера мы спустим под лед без команд, — сказал Горнов. — На них будут только микропушки моей первой конструкции и койперит, они справятся со льдами в несколько минут. Распорядись, чтобы комендант очистил весь город от людей. Все поезда, грузовой транспорт, все, что на колесах, отведи в глубь полуострова. В районе бухты, на набережных и в городе не должно оставаться ни одного человека. Операцией буду руководить я. Все.

Горнов прошел к жившему в том же доме полковнику государственной безопасности.

— Завтра в 14.30 я вылетаю в Полярный порт. Со мной летят четыре ассистента. Примите меры к тому, чтобы наш вылет остался в тайне.

И Горнов рассказал, как сложились обстоятельства и что решено предпринять для спасения людей.

Полковник задумался. Важность предстоящего полета ему была ясна. От сохранения тайны и тщательной организации охраны зависел во многом исход операции. Иностранная контрразведка, усилив свою работу в последнее время, задумывала диверсионные акты, чтобы затормозить всеми мерами великое строительство Советского Союза.

— Ваш вылет предполагался 29 сентября, — сказал полковник. — Сделаем вид, что ничего не изменилось. Сейчас я отправлю майора Воронина в ангар. Это спортсмен, альпинист. Человек исключительной храбрости, находчивости и выдержки. Он выберет многоместный самолет и скажет, чтоб его подготовили к двадцать девятому. Сам возьмет небольшую нашу сверхскоростную машину «Арктика», как бы для своего полета в Москву, и приведет ее сюда за час до вылета. Вы успеете погрузиться?

— Успеем за тридцать минут. У нас небольшой груз: четыре микропушки и кассеты с койперитом.

— Чтобы не привлечь внимания, в воздухе вас сопровождать не будем. Наблюдение за перелетом организуем через радиостанции трассы. Воронин полетит с вами и будет держать непрерывную шифрованную связь.

— Отлично, — сказал Горнов и прошел в свои комнаты.

Вера Александровна не ложилась спать. Она прислушивалась к звукам, доносившимся из дальних комнат.

Чутким сердцем она угадывала переживания мужа. И это еще больше усиливало, ее тревогу.

По залу кто-то прошел и снова наступила тишина.

Вера Александровна подождала.

Может быть, это он?

В комнате было тихо. Она бесшумно приоткрыла дверь. Виктор Николаевич лежал на диване и курил. Глаза его поразили Веру Александровну. В них была какаято суровая решимость.

— Я вылетаю завтра в 14.30. Со мной едут Рейкин. Симонг, Исатай и Лурье.

— А я? Ты же хотел взять и меня. Я такой же твой ассистент, как Рейкин, Исатай и другие. Почему ты выбрасываешь меня из этой группы?

— Ты останешься здесь, — мягко сказал Виктор Николаевич и взял ее руку.

— Ты думаешь, что я слабее их, что я растеряюсь?

— Нет, этого я не думаю.

— Значит, ты жалеешь меня?

С минуту она не могла говорить.

— Когда ты просил соединить мою жизнь с твоей, там у тополя в Бекмулатовске, — снова заговорила она, — ты говорил, что я буду лучший твой помощник, что рядом со мной ты чувствуешь себя более решительным, сильным… И вот теперь, когда жизнь потребовала от тебя решительности и твердости, ты хочешь отогнать меня от себя!

— Вера! — с упреком проговорил Виктор Николаевич.

Но Вера Александровна не останавливалась. Она взволнованно напомнила ему его давнее обещание никогда не насиловать ее волю, не делать никаких различий между нею и другими ассистентами лаборатории.

— Ты хочешь, чтобы я оставила тебя в опасную минуту, сидела здесь и мучилась от неизвестности — что там.

— Ты упрекаешь меня, но знала бы ты, как все это тяжело. Мне минутами кажется, что во всем виноват я, только один я. Судьба строительства, жизнь людей, все это — под угрозой из-за какой-то ошибки, которую допустил я… Я ввел в заблуждение правительственную комиссию, уверяя, что мы своевременно пустим в действие энергию койперита.

— Но ведь эти морозы в сентябре никто не мог допустить. Ты, составляя сроки работ, руководствовался указаниями метеорологов, синоптиков.

— Знаю, знаю, и я хочу убедить себя. Но все это не успокаивает.

Виктор Николаевич помолчал, мучительно собрав складки на лбу.

— Ты настаиваешь, чтобы я взял тебя с собой, — заговорил он. — Но твое присутствие на этот раз не придаст мне спокойствия, твердости и силы. Оно только увеличит ту тяжесть, которая лежит на мне.

— Значит, ты хочешь, чтоб я снова пережила ужас ожидания, страха за тебя! У меня не хватит на это сил! Нет, нет, — все более и более волнуясь, говорила Вера Александровна. — Пожалей и ты меня. Хочу быть с тобой… Если не будет тебя, то не будет и меня…

Виктор Николаевич долго сидел, опустив голову. Наконец, он встал.

— Хорошо, летим… Верный, хороший друг мой, — с чувством проговорил он и крепко прижал к себе жену.

Через несколько минут они спокойно, по-деловому говорили.

— Скажи товарищам, что придется работать всю ночь. Все непроверенные кассеты уложите в сейфы.

— Но отрегулирование микропушек еще не закончено, — сказала Вера Александровна.

Все эти дни она сидела за электронными микроскопами и за другими приборами, предполагая закончить работу через три дня — к 29 сентября.

— Микропушки, с которыми ты сейчас работаешь, нам пока не будут нужны. Мы отправим их в Полярный порт для установки в галереях лишь тогда, когда бухта будет свободна от льда.

Вера Александровна с недоумением посмотрела на мужа. Она не могла ничего понять. Только сейчас дошло до ее сознания, что поездка в порт имеет другую цель.

— Тогда что же ты хочешь делать?

— Я хочу использовать микропушки моей первой конструкции. Выпущу энергию койперита такой же бурной, неукротимой, какой проявила она себя во время испытаний на болоте. И эта энергия растопит лёд в бухте не в шесть-семь дней, как это могли бы сделать отеплительные галереи, а в тридцать минут.

Горнов не преувеличивая силу энергии койперита.

И Вера Александровна знала, что энергия койперита справится со льдом в бухте Полярного порта, но какой ценой достанется эта победа. Что станет с теми, кто будет пускать в действие эти страшные аппараты, аппараты, которыми нельзя управлять, которые нельзя регулировать, которые в один миг развивают температуру в несколько десятков тысяч градусов?

— Так вот почему ты хотел отвести меня, — медленно после долгого молчания проговорила она.

Я не смерти боюсь

До утра Виктор Николаевич сидел за письменным столом, разбираясь в записках и в неопубликованных работах.

Многое из этого уже было использовано, но более того осталось в черновиках, в заметках, в коротких фразах, понятных только ему.

Он хотел привести материалы в такой вид, чтобы тот, кто возьмет руководство строительством после него или будет работать над проблемой задержания и использования солнечного тепла, мог бы воспользоваться его «наследством».

Он работал спокойно и каждый раз, как мысли начинали уходить к тому времени, когда он, мучимый сомнениями, пытался найти решение какой-либо научной или технической проблемы, он заставлял себя не думать о прошлом.

Уже кончилась ночь.

Виктор Николаевич уложил бумаги в ящики стола и последний раз окинул взглядом кабинет, как бы навсегда прощаясь со своим другом.

Ночью прилетел из Москвы профессор Лурье. Он привез с собой два ящика, в которых, по его словам, были какие-то, изумительные «умные» астрономические приборы.

При выгрузке он не доверял никому и, мешая всем, шагал на своих согнутых ногах, придерживая концами пальцев угол ящика.

Когда «умные» приборы внесли в дом, он, не снимая своей рыжей мохнатой куртки, долго ходил вокруг и любовно гладил массивные ящики.

— Я их отвезу потом сам в Бекмулатовск, — говорил он.

В сером здании всю ночь шла работа.

Микропушки первой конструкции, миролюбивые и безвредные на вид, переходили из рук в руки.

Рейкин и Симонг, не выражая ни удивления, ни восторга, спокойно изучали аппарат, с которым раньше не приходилось работать. Зарядив их пустыми кассетами, они следили по секундомеру, с какой быстротой удавалось им оправиться с той или другой операцией. Повторяли по десять раз каждое движение, добиваясь четкости и быстроты в обращении.

Они знали, что те микропушки, с которыми они работали до сих пор, расходуют кассеты койперита за восемьдесят часов, а эти выбрасывают весь койперит в течение всего лишь десяти минут. За эти десять минут выделится тепловая энергия, которая могла бы передвинуть большое океанское судно на тридцать тысяч километров.

Они знали также, что продолжительность жизни койперита — всего двенадцать секунд. Едва упадут на него фотоны или какие-либо другие лучи электромагнитного спектра, так через двенадцать секунд вещество превратится в энергию. И ассистентов занимал теперь вопрос, как успеть в эти двенадцать секунд впрыгнуть в самолеты и унестись в зону полной безопасности. И вообще, возможно ли это?

Исатай говорил больше всех. Он был сильно возбужден.

— Завтра растопим льды, завтра сотни амфибий понесутся спасать наших товарищей! — радостно говорил он, осматривая незнакомые ему микропушки.

Он быстро освоил их механизм. Ловко, скорее всех, вкладывал кассеты, раскрывал их, повертывал рычаги и, опустив аппарат на пол, отбегал в сторону, как будто микропушка и действительно начала выбрасывать койперит.

Освоив аппарат, он вдруг впал в мрачную задумчивость. Молча стоял он, как бы соображая, что же он должен делать.

В лабораторию пришел Виктор Николаевич, как всегда спокойный и неторопливый.

— Отлично, — с удовлетворением проговорил он, проверив каждого, как он справляется с микропушкой. — До вылета имеем один час. Отбирайте заряженные кассеты, укладывайте их в ящики по одной. Для уравновешивания самолета распределим их по всей машине.

И он дал каждому указание, куда поместить свой ящик с койперитом и микропушку.

Начали приготовляться к погрузке.

— Ты опять возбужден, — с упреком сказал он Исатаю, увидев, что тот растерянно заметался по комнате. — Ну, как ты будешь работать? Возьми себя в руки.

Исатай побледнел. Откинув кассету, которую держал в руках, он порывисто подошел к Горнову.

— Я бы просил оставить меня здесь, — сказал он, не глядя на друга.

В комнате наступила тишина.

— Я… я… — начал говорить Исатай и замолчал.

— Об этом надо было говорить раньше, — сухо сказал Виктор Николаевич. — У нас нет времени подготовить кого-нибудь для замены… — Стыдись! — гневно, уже как строгий командир, добавил он.

— Я не смерти боюсь, — тихо проговорил Исатай я отвернулся.

Радиосвязь оборвалась

Самолет «Арктика» вылетел из Чинк-Урта 25 сентября в 14.30. В 18 часов самолет прошел над Оше-Пубы. Майор Воронин передавал шифрованные телеграммы каждые десять минут. Москва и все радиостанции трассы напряженно следили за перелетом. В 18.20 из Малой Сопки, расположенной на 63° северной широты в верховьях Сарвы, поступило неожиданное сообщение:

— «Самолет „Арктика“ над Малой Сопкой не пролетел. Радиосвязь с Ворониным внезапно оборвалась».

Москва снеслась со всеми пунктами, расположенными на трассе, «Арктики» нигде не было.

В 18 часов 40 минут начались поиски. Между Оше-Пубы и Малой Сопкой самолеты-разведчики стали прочесывать тайгу. Люди группами и по одиночке шли в тайгу, в занесенную глубокими снегами тундру.

Вся трасса, по которой летел Горнов, была обшарена, но ни самолета, ни, хотя бы, следов его, не было найдено.

Казалось, «Арктика» превратилась в пар и рассеялась в стратосфере.

Это брошенное кем-то объяснение было тотчас подхвачено мировой печатью и радиовещательными агентствами. Начались всевозможные рассуждения.

«На самолете находилось большое количество койперита. „Арктика“ со всеми пассажирами расплавилась и превратилась в газы».

Эта версия казалась правдоподобной.

Несмотря на тревожное состояние, в Полярном порту шла полным ходом эвакуация гавани и города.

Всюду свистели гудки, лязгали гусеницы и цепи, слышались сирены. Сотни составов и тысячи автомобилей уходили в тундру. Отойдя на тридцать-сорок километров в глубь полуострова, они быстро разгружались посреди занесенной снегом равнины и шли за новыми грузами.

Мощные ледоколы, ведя за собой караваны судов, барж и плавучих причальных вышек и кранов, с невероятными усилиями пробивались к морю. Льдины громоздились одна на другую, щетинились и тут же смерзались в глыбы.

Воздух наполнился грохотом взрывов, хрустом льда, свистками судов.

Все, кто были в городе, затаив предчувствие непоправимого бедствия, еще с большим рвением, с каким-то злобным упорством грузили вагоны, гнали поезда, закладывали минные поля, взрывали льды.

Пропиленные по приказу Горнова проруби дымились. Около них стояли краны с подвешенными подводными катерами. Вчера эти проруби радовали. Сегодня все казалось ненужным, и тот, кто бросал взгляд на замерзшую гавань, на проруби и краны, еще с большей болью чувствовал обрушившееся на строительство несчастье.

Наступила ночь. В городе, в тундре по-прежнему было шумно. Далеко протянулись покрытые толстым слоем инея составы поездов, тягачи, грузовые машины.

Среди снежной равнины вырастали горы тюков, ящиков, железных конструкций.

Но на набережной и в бухте была тишина. Суда, причальные вышки, плавучие краны, — все ушло в море.

Выпавший за день снег покрыл гавань, и не верилось, что здесь недавно была жизнь.

Угрюмо, неподвижно высились на набережной разгрузочные краны, причальные вышки, мачты, мосты. Ледяными глыбами выглядели вмерзшие у самого берега огромные подводные машины. Провода и проволочные рельсы обросли мохнатым инеем.

Далеко под лучами прожекторов, среди нагроможденных льдин виднелись выведенные из гавани суда

А еще дальше уходила за горизонт тускло синеющая мертвая снежная пустыня.

Магнитный шторм

Самолет «Арктика» стремительно несся по северной трассе. Внизу, точно снежные хребты, громоздились облака, освещаемые косыми лучами заходящего солнца.

Горнов сидел за штурвалом. Слабый зеленоватый отблеск от циферблатов падал на его спокойное лицо.

Исатай наблюдал за обледенением самолета. Как только окно кабины начинало затягиваться ледяным узором и на крыльях самолета появлялась тонкая корочка льда, он нажимал рычаг антиобледенителя, и лед таял.

С огромной быстротой «Арктика» врезалась в сплошную массу облаков, проносилась между узкими коридорами громоздящихся сугробов и снова с ровным гулом мчалась вперед. Циклоны оставались позади.

Виктор Николаевич время от времени бросал хмурый взгляд на Исатая. В нем еще оставалось неприятное чувство, вызванное последним разговором.

Поведение Исатая было ему непонятно. Первые минуты после вылета из Чинк-Урта он продолжал еще нервничать. Молчал, поворачивал голову и с беспокойством осматривал самолет. Теперь же, приближаясь к порту, где ему предстояло участвовать в опасной операции, он неожиданно стал спокоен и ясным, открытым взглядом отвечал на вопросительный взгляд Горнова. Раза два Горнову показалось, что Исатай порывается ему что-то сказать.

Но Горнов сидел за штурвалом и в эту минуту ничем не хотел рассеивать своего внимания.

— Пропала радиосвязь! — раздался негромкий голос майора Воронина. — Радиостанция не работает.

И в этот момент перед Горновым на доске управления стрелки приборов заметались, вспыхнули ярче обыкновенного разноцветные огни ламп и, помигав немного, потухли.

Ассистент Рейкин судорожно провел своей тонкой бледной рукой по лицу.

— Что с вами? — испуганно спросила Вера Александровна.

— Сам не понимаю… Мне положительно нехорошо…

— Мы влетели в какое-то электромагнитное поле, — с тревогой сказал Лурье, насупив седые брови, — Виктор Николаевич, уходите скорее с этой трассы, пахнет озоном.

Горнов и сам уже убедился, что кругом творится что-то необыкновенное. Самолет врезался в зону, где бушевал магнитный шторм. Об этом говорили внезапно испортившиеся приборы, об этом свидетельствовала переставшая работать радиостанция, да и сам он чувствовал, что подвергается действию электромагнитных излучений.

Он резко переменил курс и в ту же минуту увидел, что самолет теряет управление. «Арктика» заметалась. Она то взлетала высоко в стратосферу, то с быстротой падала вниз, спускалась почти к самым вершинам гор и, снова устремившись ввысь, неслась с огромной скоростью.

Вера Александровна взглянула на своих спутников и ужаснулась. Лица у всех были зеленоватые, с каким-то фиолетовым отливом, глаза резко выделялись темными пятнами.

Симонг озабоченно всматривался в темневшую внизу тайгу, потом, схватив парашют, торопливо принялся пристегивать его к спине.

— Рейкин! — вскрикнула Вера Александровна.

Все повернулись на крик.

Вид Рейкина был ужасен. Болезненные гримасы сводили все его худое лицо с темными ввалившимися глубоко в орбиты глазами. Рот его был перекошен и раскрыт. Он с жадностью глотал воздух. Вдруг он качнулся и повис на ременном поясе сидения.

Исатай бросился к нему и секунду спустя прокричал что-то Вере Александровне, но она не могла понять: в ушах ее стояло неприятное, беспрерывное жужжаяие.

Усилием воли она стряхнула с себя это полуобморочное состояние и оглянулась. В кабине было тихо. Моторы не работали. «Арктика» бесшумно планировала на большой высоте. Корка льда покрывала ее крылья.

Майор Воронин, качаясь, как тяжело больной, двигался к пилотской, держась за протянутые в кабине ремни.

Горнов попрежнему сидел за штурвалом. Он дергал рычаги управления и, не отрываясь, смотрел на неподвижные стрелки приборов, на потухшие лампы. Его лицо слабо освещалось фосфоресцирующими циферблатами.

— Что случилось? — спросила Вера и не узнала своего голоса. Он был невнятный, чужой и далекий.

— Магнето перегорели, моторы не работают, управление потеряно, — не поворачиваясь, ответил Виктор Николаевич.

— Что делать?

— Если не обледенеем, спланируем.

То, что произошло потом, никто не мог объяснить.

Белое пламя внезапно осветило самолет. В левом крыле раздался взрыв. Обшивка крыла начала плавиться. Металл расплавлялся, как восковая пластинка, поднесенная к огню.

«Арктика» осела на левую сторону, перевернулась правым крылом кверху и устремилась вниз.

Все это совершилось почти мгновенно.

Белое пламя на миг осветило снежные вершины гор и снова все погрузилось во мрак. С высоты еще были видны на горизонте отблески ушедшего солнца, внизу лежала темная пропасть. «Арктика» летела вниз, где синели снега.

Горнов ринулся в кабину. При свете зелено-фиолетовых лучей на него взглянули чужие, незнакомые лица.

— Снять парашют! — резко прокричал он Симонгу, который, видимо, выжидал момент, чтобы выбраться. из кабины.

Ассистент взглянул на него испуганными, непонимающими глазами.

— Снимите с него парашют! — сказал Горнов, обращаясь к Воронину. — А вы, профессор, оставьте ящики и держитесь крепче!

Лурье, с видом человека, защищающего от грабителей сокровище, обхватил один из ящиков с аппаратурой и вместе с ним перелетал от одной стороны кабины к другой. Разметавшаяся борода, всклокоченные волосы, сдвинутые брови придавали старому ученому вид безумца.

Горнов твердым, отрывистым голосом продолжал отдавать команду:

— Закрепить стропы парашютов к корпусу!.. Выкинуть все парашюты! Живо! Этим хоть немного замедлим падение!

Через полминуты из окна был выкинут первый парашют. Парашют развернулся.

— Выкидывай все! — грозно прокричал майор Симонгу. Тот не двигался с места. Майор с силой рванул парашют. В глазах Симонга вспыхнула злоба. Неожиданно он вцепился в руку Воронина.

— Зачем не слушаешь? Надо слушать! — закричал подбежавший к нему Исатай.

Воронин схватил обезумевшего от страха лаборанта за руку и крепко стиснул ее выше кисти. Горнов в это время закреплял стропы. Последний парашют, вылетев из окна кабины, раскрылся.

Парашюты замедлили падение самолета, но внизу продолжала кружиться пестрая карусель: уходящий в темную даль хребет, вершины, тайга, белые полоски занесенных снегом рек, огни всюду раскиданных заводских поселков.

Потерявший управление самолет метнулся в сторону от трассы. На «Арктику» неслась вершина Дор-Ньера с торчащими вверх каменными пиками.

— Кто останется жив, — задыхаясь, торопливо проговорил Горнов, — должен добираться до Рубей-Кунжарской коммуны… Двадцать километров к юго-востоку от Дор-Ньера.

Горнов не договорил. Самолет опустился на скалу и с треском и хрустом пополз вниз. Обгоняя его, пронеслась лавина снега. Разбитая «Арктика» продолжала скользить вниз, цепляясь за каменные уступы корпусом, разорванными парашютами…

В ущелье Дор-Ньера

Место, где произошла катастрофа, лежало в районе горного кряжа Дор-Ньера. Эта небольшая группа гор, оторванных от главного хребта и отделенных от него долинами притоков двух рек, вдается голым, скалистым островом в лесные массивы долины Сарвы. Дор-Ньер — одна из самых высоких вершин Каменного

Пояса, покрыта вечными снегами и выступает над каменными сопками окружающих гор пирамидой в 1650 метров.

«Арктика» упала на одну из скал, скользнув по откосу, покрытому лишайниками и мхом.

Разбитый, исковерканный корпус самолета все еще трещал и покачивался.

Перекинувшись через спинку дивана и свесив обе руки, лежал мертвый Симонг. Исатай низко склонился над полом, из его рта лилась кровь. Профессор Лурье сидел на полу, как-то смешно, по-детски расставив ноги, и беспомощно шарил руками.

— Очки… Где мои очки? — Лицо и борода его были в крови.

Майор Воронин, держась за диваны и прыгая на одной ноге, приближался к окну.

— Вылезайте быстрее! — крикнул Горнов.

— Есть! Вылезать быстрее! — ответил Воронин и, неестественно перегибаясь и волоча одну ногу, стал протискиваться в окно кабины.

Вера Александровна медленно поднялась. По ее щекам бежала струйка крови. Не чувствуя боли, она пошла следом за Ворониным.

— Бери стропы! Укрепляйте машину! — крикнул Горнов, как только голова Веры Александровны показалась из кабины.

«Арктика», задержавшись на камне, каждую секунду могла сорваться и ринуться в пропасть.

Из окна показался профессор Лурье.

— Я пришел к выводу, — сказал он, неловко хватаясь за гладкие стены кабины.

Но выслушивать, к какому выводу пришел почтенный ученый, ни у кого не было времени. Воронин, сидя на снегу и упершись здоровой ногой в камень, тянул стропу, брошенную ему Горновым, Вера Александровна полотнищем разодранных парашютов прикрепляла к камням корпус самолета.

Самолет угрожающе раскачивался на скале у самого края пропасти.

— Я пришел к выводу, — сказал профессор, усевшись на борту гондолы, что прежде всего надо осмотреть аппараты.

— Верно, верно, профессор, — сказал Горнов, невольно улыбнувшись, и стал спускаться через окно в гондолу.

Печальная картина предстала перед ним.

Рейкин безжизненно висел на ремнях. Мертвый Симонг лежал на спинке дивана. Исатай кашлял, захлебываясь кровью.

— Вера, приводи в чувство Рейкина, помоги Исатаю, — сказал Горнов. — А вы, профессор, взгляните, пожалуйста, на ящики с кассетами. Все ли целы?

В противоположной стороне кабины, там, где были раскиданы ящики, появился кружок света. Лурье с карманным фонарем, без очков, почти касаясь носом ящиков, ощупывал их руками,

— Все благополучно, — распрямляя спину, произнес он. — Ящики не разбились, ни одного прогиба. А вот целы ли кассеты-не знаю.

— Раз ящики целы, то и кассеты целы. Внутри система отличных амортизаторов.

— Подождите, подождите, — воскликнул Лурье. — Сколько было у нас ящиков?

Подсчитав, Лурье сообщил:

— Одного не хватает. Надо полагать, что он-то и воспламенился.

— Не может быть, — вскричал Горнов.

Он сам пересчитал ящики. Да, одного ящика с заряженной кассетой не было.

Горнов постоял в раздумьи. Чья кассета оказалась непроверенной сейчас, когда все ящики сместились, определить было невозможно.

Горнов вылез из кабины.

— Боюсь за Исатая. У бедняги раздавлена вся грудь, — сказал он жене.

— Во всяком положении, — произнес Лурье, — необходимо наметить себе систему мероприятий и действий, основанных на учете реальной действительности и возможностей.

— Правильно, — отозвался Горнов, продолжая укреплять полотнище парашюта. — Какие же реальные возможности вы видите в данном положении?

— Будем искать. Должны быть какие-нибудь возможности.

— Это верно. Будем их искать. Пойду, осмотрю ущелье, — сказал Горнов.

Ущелье оказалась замкнутой с трех сторон трещиной в каменном массиве: южная сторона этой трещины оканчивалась камнем, нависшим над пропастью. Внизу, насколько хватал глаз, тянулась тайга и голые каменные скалы. Вдали над черневшей тайгой светились красные зарева заводов.

Поднявшаяся из-за главного хребта луна осветила вершины горной цепи. Маленькая кучка людей, брошенных среди голых вершин, разместилась под обломками самолета. Исковерканные металлические части крыла, как голые ребра огромного животного, валялись на дна ущелья.

Горнов предложил каждому высказаться о том, что следует предпринять.

— Остается одна надежда, — первым заговорил Воронин, — ждать, пока нас не найдут. Самолеты, я уверен, уже ищут нас.

Профессор Лурье, нещадно комкая в кулаке свою обледеневшую бороду, косо взглянул на майора.

— Ущелье с самолетов представляется черным провалом, — пробурчал он, и таких черных пятен на севере тысячи.

И действительно, Каменный Пояс раскидал здесь свои отроги на таком широком пространстве и так изрезан ущельями и пропастями, что обыскать все эти щели в несколько часов было невозможно.

— Друзья, будем смотреть правде в глаза, — спокойно и твердо проговорил Виктор Николаевич, — мы находимся далеко в стороне от трассы. «Арктика», потеряв управление, метнулась сюда, к Дор-Ньеру. Кто может это знать? Искать здесь вряд ли будут; во всяком случае в первые часы. Связь пропала раньше, чем мы заметили эти загадочные, пока еще непонятные явления.

Воронин резким движением привстал на снегу, и, морщась от боли, заговорил:

— Если бы не это проклятое бревно, — он ударил себя по сломанной ноге, — мы высекли бы ступени в скале и выбрались бы из ущелья.

— Мы не можем терять время. Завтра мы должны быть в Полярном порту.

— Да, но более выхода нет, — сказал Рейкин, оправившийся от слабости.

— Выход есть, — Горнов протянул руку к пропасти. — Я спущусь вниз на парашюте и в ближайшем поселке дам знать — где мы.

Лурье нахмурился.

— Это выход к самоубийству. За камнем торчат выступы…

Горнов, будто не слыша слов Лурье, сказал:

— А мы с вами, — обратился он к Воронину, — сделаем лыжи. Материалу хватит.

Рейкин вскочил и схватил Горнова за руку.

— Вы разобьетесь о первый выступ скалы, прежде чем раскроется парашют…

— Но что другое можно предпринять — прервал его Горнов. — Я знаю одно: завтра мы должны быть в Полярном порту.

Вера Александровна обернулась к ассистенту.

— Послушайте, Рейкин, мне тяжелее, чем вам, и все-таки я молчу.

Ночь провели в кабине самолета. На одном диване лежало тело Симонга, а на другом умирал Исатай. Он был уже без сознания, из груди его вырывались громкие клокочущие хрипы.

Ночь тянулась в мучительном молчании. Горнов вылез из кабины и начал всматриваться в темноту. Горы спали. Но в тайге, там, где проходила трасса, по которой летела «Арктика», шли поиски. Вдали виднелись сигнальные огни самолетов. Откуда-то доносился вой сирены.

— Как я предполагал, нас ищут в районе Малой Сопки, — сказал Виктор Николаевич; вернувшись в кабину.

— Одна ракета могла бы спасти все, — отозвался Воронин.

Все замолкли. Думали об одном и том же — как выбраться из горной ловушки и почему произошла катастрофа. Раздумывая над последним вопросом, Горнов не мог понять, почему расплавилось крыло? Откуда появилось вокруг «Арктики» зелено-фиолетовое свечение электромагнитных волн. Это они разрушили все, радио и электрические аппараты, они вызвали тяжелое болезненное состояние.

Когда Лурье сказал: мы влетели в какое-то электромагнитное поле, «Арктика» была на высоте шести тысяч метров. Какие лучи и откуда могли обрушиться на самолет?

— Мы далеко еще не знаем всего, что происходит в мировом пространстве, — нарушил молчание Рейкин. — В нашу атмосферу могли влететь из космического мира потоки неизвестных нам быстрых частиц, которые и пробили какую-то нашу кассету. Все, что произошло и особенно мгновенное растопление крыльев самолета, все так походило на действие ядерного горючего.

— Если так, то значит наши кассеты ненадежны? — глухо сказал Горнов.

Предположение о ненадежности кассет было ему страшнее всего. Ведь над проблемой кассет работал он и целый ряд институтов. Лишь после того, как была решена эта проблема защиты койперита от самых быстрых частиц космических лучей, можно было вывести койперит из серого здания и передать его в технику. Разрешение проблемы защитных оболочек считалось крупнейшей победой Горнова за последние два года его научных изысканий.

— Но почему остальные кассеты остались невредимы? — опросил Воронин.

Рейкин после недолгого молчания, сказал:

— «Арктика» была в высотных слоях стратосферы, где космические лучи не поглощались, плотными воздушными массами. Как только она снизилась, бомбардировка кассет неизвестными частицами прекратилась, и койперит в других кассетах сохранился.

Виктор Николаевич молчал. Он не подтверждал объяснение своего ассистента, но он и не возражал. Его томило ужасное подозрение против того, кого он считал своим другом, против того, кто умирал здесь же, в кабине, и не мог оправдаться. Он чувствовал, что странное поведение Исатая во время испытания кассет как-то связано с тем, что случилось с ними.

Фраза, сказанная Исатаем перед вылетом: «Я не смерти боюсь», и на которую он, Горнов, не обратил тогда внимания, сейчас встала перед ним, как предостережение.

«Чего мог бояться Исатай? Почему он первые минуты после вылета из Чинк-Урта так тревожно смотрел на те части самолета, в которых были сложены кассеты с койперитом. Неужели он, — думал Горнов, — предполагал возможность того, что случилось. И об этом хотел сказать мне… Если Исатай натолкнулся на какое-то новое, неизвестное мне свойство койперита, то можно ли будет пускать в действие все сверхмощные машины и агрегаты, уже установленные на дне Полярного моря, на Гобмуре и Ях-Пубы. Неужели придется кому-то и после меня уйти в серое здание и за его толстыми стенами начать изучать, снова ставить опасные опыты, доделывать то, что не доделал я».

Горнов не обманывал себя. Он знал, на что идет, на что ведет за собой жену и товарищей. Их жизнь может кончиться в ту минуту, когда они пустят в действие микропушки — исполнят последний свой долг.

Среди снежных столбов

На далекой вершине заблестел снег. В небе одна за другой таяли звезды. Бесснежный пик вдали загорелся розовым светом. Внизу стоял густой синий мрак.

И вдруг яркий свет залил горные вершины. Красный диск солнца показался над цепью главного хребта. С каждой минутой в сумраке раннего утра вспыхивали новые и новые белые вершины. Огромная синеватая тень Дор-Ньера легла на Сарвинскую равнину.

Горнов, с намотанной вокруг пояса веревкой, с парашютом за спиной стоял у края каменного обледенелого ската.

Профессор Лурье и. Вера стояли в нескольких шагах позади него. Воронин, морщась от боли в ноге, сидел туг же. Рейкин нервными, быстрыми шагами ходил вдали от всех, проводя рукой по совершенно бескровному бледному лицу. Его знобило.

Кругом было тихо, ни один звук не нарушил сурового молчания гор. Каменные безлесные отроги белели снежными вершинами. Лучи солнца уже спускались к речным долинам.

— Если Исатай придет в сознание, не отходи от него. Он хотел что-то сообщить мне, но не успел. Быть может, он очнется, — вполголоса сказал Горнов, подозвав к себе жену. — Жди меня ровно двадцать четыре часа. Если я не вернусь, попробуй сама опуститься, дать знать — где вы.

Вера Александровна бросилась мужу на шею. Рыдания рвались из ее груди. Сдержав себя, она сказала:

— Будь спокоен, я сделаю все.

Среди тишины внезапно послышалось отдаленное гудение. Все с надеждой обратили взгляд на кусок голубого неба, видимый в просвет ущелья. Из-за горы, совсем близко вырвался гул моторов.

Звуки мотора исчезли так же внезапно, как и родились. Самолет ушел за скалы. Горы угрюмо молчали.

— До свиданья! — крикнул Горнов и, согнув колени, сделал бросок всем телом и ринулся по крутому скату.

Лыжи рванулись вперед, перелетели через снежный бугор и стремительно понеслись к краю камня. Там была пропасть, а, может быть, торчащие гранитные зубья.

Вера Александровна закрыла глаза. В изнеможении опустилась на камни. Откуда-то издалека донесся до нее крик.

— Это он! Он! — закричала она и бросилась к скале. — Профессор, вы не слышали? Это он!

Лурье угрюмо мотнул головой.

Она схватила бинокль.

— Смотрите, профессор! Возможно, он промелькнет где-нибудь между деревьями. Смотрите! Смотрите! — повторяла она.

Оторвавшись от утеса, Горнов увидел почти рядом с собой отвесную стену, с острыми уступами. Открыть парашют на расстоянии двух метров от стены было невозможно. Серые выступы гранита и белые полосы снега быстро мелькали перед его глазами. Внизу щетинились каменные зубья.

Горнов дернул кольцо. Парашют развернулся, и в тот же миг раздался треск шелка. Горнов сильно ударился о выступ и на момент повис в воздухе.

«Подвесился», — с ужасом подумал он.

Но парашют скользнул по камню и, хотя и не очень мягко, спустился на снежное плато.

Место, куда попал Горнов, представляло собой морену когда-то бывшего здесь ледника. Ниже начиналась линия лесов. Недалеко от места спуска из скал торчали уродливые карликовые сосны и вереск.

Горнов вскочил на ноги.

— Эге-гей! — прокричал он, что было силы. И этот крик услышали на скале.

Через полчаса Виктор Николаевич шел по тайге.

Недавно выпавший глубокий снег плохо держал лыжи. Постоянно справляясь с компасом, Горнов шел вперед среди кедров, пихт и густого ельника.

После долгого пребывания в лабораториях, в заводских цехах, где выполнялись заказы строительства, после постоянных перелетов на дирижаблях и самолетах, он приятно чувствовал упругое напряжение мышц всего тела. Возбуждение, вызванное прыжком «вслепую», стало спадать. Тишина лесной глуши окружила его со всех сторон.

Горнов шел быстро. Под ногами, как стеклянные, звенели промерзшие ветки. Свалившиеся старые деревья, обрывы и пропасти или внезапно выросшая среди тайги отвесная скала, заставляли делать далекие обходы.

Теснее и теснее сжимались сосны и мохнатые ели.

Нигде не было никаких признаков жизни. Все живое куда-то забилось, попряталось. Медведи, несмотря на рано наступившие морозы, уже залегли в берлоги, волки пододвинулись ближе к оленьим стадам, к жилью. Притаившись среди густой хвои, рысь, злыми глазами следила за пробирающимся по тайге человеком. Птицы, укрываясь от сорокаградусного мороза, забились в густую хвою деревьев, а неугомонная веселая белка спряталась в дупло.

Только изредка на гладкой поверхности нетронутого снега показывались замысловатые петли заячьей сметки, прямой пунктир лисьего нарыска или глубокие размашистые следы сохатого.

Горнов не замечал ни стеклянного звона ломающихся под ногами сучьев, ни снежных комьев, падающих с деревьев. Тяжелые мысли толпились в его голове.

«Умру с неоплатным долгом, ухожу из жизни, не оправдав надежд и доверия», — думал он.

Что народ советской страны успешно закончит строительство Нового Гольфстрима, что никакие сопротивления и трудности не ослабят его энергии и упорства в борьбе с природой, в этом Горнов был уверен.

За всю историю Советского Союза не было еще случая, чтобы народы его отступили перед враждующею с ним силой. Была ли это суровая природа его страны или вторгшийся враг, советские люди упорно боролись и всегда выходили победителями.

Не будет Горнова, не будет и других его верных соратников, но то огромное и великое, что начал строить народ, будет закончено.

Обрушившийся со старой ели сугроб засыпал лицо Горнова и придавил лыжи.

Горнов взглянул вверх. Перед ним стояла огромная брюхатая снежная жаба, зло и насмешливо подняв раскрытую пасть.

Казалось, это она кинула под ноги тяжелый ком снега и теперь издевательски смеется над блуждающим по тайге человеком.

Только сейчас Горнов заметил, что он вошел в лес, наполненный фантастическими существами. Это были знаменитые «снежные столбы», встречающиеся в еловых лесах Севера.

Мастерами, лепящими эти удивительные скульптуры, были тишина и безветрие глухой тайги, обилие снегов и небольшие оттепели, делающие снег липким и пластичным.

Повсюду толпились безобразные чудовища. Старые мохнатые ели, залепленные снегом, приняли самые причудливые формы. Лес походил на огромный музей.

Короли в коронах и серебряных мантиях, прямые и суровые саваны вышедших из могил мертвецов, русалки, лешие и ведьмы, рогатые чудовища полулюди, полузвери. Все собрались сюда, теснясь, загораживали путь, протягивали вперед мохнатые цепкие лапы.

Что ликуете вы, лесные чудовища? Над чем так зло смеешься ты, глупая жаба? Человек, которого ты едва не похоронила под глыбою снега, вчера был гигант. Он один из тех, кто шел в первых рядах строителей. И мысль его, обгоняя века, уже витала там, где люди полновластные хозяева своей планеты, повелители грозных стихий.

Сегодня он слаб. Усталый бредет он по тайге, с трудом вытягивая из снежных сугробов грубые самодельные лыжи. Он слаб — он один, как далекий предок его человек доисторической эпохи.

Но если бы мог он крикнуть! Крикнуть так, чтоб содрогнулась тайга, чтоб свалился снежный покров с мохнатых елей, чтоб рассыпалась и ты, жаба, со своей отвратительной злобной улыбкой. Если бы он мог…

Его услышали бы те, кто кружит сейчас над тайгой а поисках затерявшегося командира. И снова он слился бы с миллионной армией народа-строителя и снова стал бы богатырем — в ряду других богатырей.

День кончался. В лесу становилось темнее. Впереди была та же тайга, безмолвная и угрюмая, и все те ж. е враждебные чудища толпились со всех сторон, закидывали сугробами снега, цеплялись, загораживали дорогу.

Лыжи тяжело волочились, заставляя Горнова напрягать все силы.

Несмотря на сорокаградусный мороз, ему было жарко, лицо его горело.

Неужели до ночи он не наткнется на жилье, на пастухов?

Вместо двадцати километров, на расстоянии которых по его расчетам, находилась Рубей-Кунжарская коммуна, он прошел не менее тридцати.

В тайге попрежнему не было признаков жилья.

Горнов знал, что в этих местах давно уже выросли большие заводы, селения, совхозы. Но кругом него была тайга и трудно было поверить, чтобы где-то поблизости могло быть селение с клубами, с асфальтовыми улицами, залитыми огнями, с кинотеатрами.

У обрыва Виктор Николаевич остановился на мгновение и, с силой оттолкнувшись, полетел вниз.

Где-то за тайгой взошла луна и посеребрила вершины деревьев.

Горнов шел, не замедляя шаг, не давая себе ни минуты передышки. Всю волю, все силы он сосредоточил на одном — скорее добраться до жилья, до радиостанции.

Виктор Николаевич взобрался на небольшую сопку и едва сдержался, чтобы не закричать от радости: внизу, в лощине, совсем близко от него, паслись олени.

Через час Горнов, укутанный в малицу, лежал на нартах.

Впереди него сидел безбородый парень — мансиец, ловко управлявший четверкой оленей.

Закинув за спины ветвистые рога, олени летели по буграм и ложбинам, по руслу вымороженной речки, по узкой, извилистой дороге. Мимо неслась тайга. Нарты раскатывались под гору, догоняли оленей, били их по ногам. Встречный ветер обжигал и больно колол лицо.

Горнов поминутно смотрел на часы.

— Сколько еще до селения? — то и дело спрашивал он молодого мансийца. Ему казалось, что километры ползут страшно медленно.

Сейчас, когда он не сомневался более в том, что лед бухты Полярного порта будет растоплен, что через три-четыре часа снова распахнутся широкие ворога к подводному участку, и тысячи амфибий и других подводных судов устремятся к кессонам и батисферам, с кислородом, с машинами, строительными материалами, сейчас он думал о Вере Александровне.

Через полтора часа она прыгнет со скалы. Эта мысль приводила Горнова в отчаяние. Он представил себе острые выступы скал, гранитные зубья на дне пропасти. Только выдержка и физическая сила сохранили ему жизнь. Разве хватит у Веры силы?

— Когда будем в поселке?

— Один час и еще полчаса.

Вера погибла!

— Полтора часа не успеть? — проговорил мансиец, сочувственно взглянув на Горнова. — Есть охотничий дом, пять километров в сторону.

— Телефон есть?

— Раньше была, теперь не знаю.

— Сворачивай туда!.. — мгновенно решил Горнов.

Олени пошли целиной без дороги. Мансиец нещадно подгонял их.

Тайга поредела и, когда олени выбежали на открытое место, посреди снежной поляны показался деревянный охотничий дом.

Горнов выскочил на ходу из нарты и взбежал на крыльцо. Примерзшая дверь распахнулась с сухим скрипом.

— Где телефон?

— Беги вправо, в большой комнате, — ответил чей-то голос.

Горнов ринулся вправо и, ничего больше не видя и не слыша, припал к телефону.

Загадочное слово

Весь этот день Вера Александровна готовила парашют. Рейкин и Воронин мастерили лыжи. Профессор Лурье в мохнатой, мехом наружу куртке, с молоточком в руках расхаживал по ущелью и отбивал кусочки пород. Исатай лежал в полузабытьи и тяжело дышал.

К вечеру Вера Александровна присела около его дивана.

— Где Виктор? — чуть слышно спросил Исатай.

Вера Александровна неопределенно покачала головой.

Этот вопрос для нее был самым страшным. До Рубей-Кунжарской коммуны было всего двадцать километров. Прошло уже десять часов. От Виктора нет никаких известий.

Вера Александровна начинала уже сомневаться, действительно ли она слышала голос мужа. Быть может, он весь день пролежал там, под скалой, и замерзает.

Исатай резким движением повернулся набок. Сильный клокочущий кашель потряс его грудь.

— Слушай, я скажу тебе, — хрипло проговорил он. — Я хотел предупредить и не мог.

Исатай говорил шепотом, кашель прерывал его.

— Не волнуйся, — кладя руку ему на голову, сказала Вера Александровна. — Смотри, опять кровь…

Исатай кивнул, зажал рукой рот и пытался что-то выговорить.

— У… умру… не успею сказать… произойдут катастрофы… — кашель душил его все сильнее. Он задыхался.

— Днев… всей… днев… всей… — проговорил он с усилием между приступами кашля. Затем голова его опустилась, и он затих.

Вера Александровна с ужасом обхватила его голову.

— Исатай!.. Исатай!.. Что ты хотел сказать? Какие катастрофы? — с отчаянием спрашивала она, как будто мертвый мог еще услышать ее.

Она долго сидела, глядя в спокойное мертвое лицо друга, унесшего с собой какую-то тайну. Потом, шатаясь, вышла из кабины.

Под крылом самолета лежал Воронин. Он без слов понял, что произошло.

— Дневсей, — произнесла она тихо, подходя к нему. — Что это значит?

Воронин вопросительно взглянул на нее.

— Он сказал: произойдут еще катастрофы… Он хотел предупредить и не мог. И дальше он два раза повторил вот это слово — «дневсей». Вы не знаете, что бы это могло быть?

Майор не знал. Ни одной догадки не вызывало это загадочное, лишенное всякого смысла, слово.

Наступила ночь. Горнова почти не входила в кабину самолета. Стоя на скале, она подолгу вслушивалась в тишину. Издали иногда доносилось гудение моторов. Вечером над тайгой замелькали лучи прожекторов. Но все это было далеко в стороне, там, где проходила трасса.

Под утро, когда побледнели звезды, Горнова сказала:

— Я буду готовиться к прыжку.

— Еще пятьдесят минут до назначенного времени, — заметил Воронин.

— Я прыгну раньше.

— Нет, вы прыгнете ровно в тот час, как сказал Горнов.

— Товарищ майор, — умоляюще проговорила Вера Александровна.

— Ни минутой раньше…

Вера Александровна стояла с привязанным за спиной парашютом. Профессор Лурье, как и сутки тому назад, занял наблюдательную позицию.

Воронин сидел на меховом одеяле и смотрел на часы.

Рейкин, подойдя к Горновой, проговорил:

— Вы простите меня, но я не могу. Это выше моих сил.

И простившись, он ушел в глубь ущелья.

Осталось три минуты.

Лурье неуклюже подошел к Вере.

— Я охотно заменил бы вас, но жизнь не научила меня прыжкам с парашютом. Желаю… желаю вам успеха, — сказал он и, сняв с усов и бороды намерзшие льдинки, поцеловал ее.

— Вы провожаете меня, как на смерть, — сказала Горнова, — а я хочу опуститься и выполнить то, что не удалось Вите.

И она пошла к камню.

Воронин медлил. В последний раз направил он бинокль в сторону Рубей-Кунжарской коммуны.

— Стой! — неистово закричал он, указывая на небо.

Вера Александровна, уже почти готовая ринуться по наклонному камню, выпрямилась.

Прямо на них летел самолет. Луч его прожектора ползал по вершинам Дор-Ньера и лизал скалы.

Вот он ворвался в ущелье, наполнил его ярким светом и перебросился куда-то вверх.

Горнова сорвала с головы шлем и начала махать им, как будто с самолета могли это заметить.

Из глубины ущелья бежал Рейкин.

— Откуда свет? — кричал он.

— Витя летит! Это прожектор его самолета.

Самолет несся к Дор-Ньеру. Теперь уже никто не сомневался, что это летит Горнов. Все махали шапками и кричали.

Вера Александровна торопливо отвязывала лыжи. Автожир, сделав крутой поворот, набрал высоту и, сложив крылья по вертикали, стал спускаться в ущелье…

Койперит в действии

Автожир Горнова приземлился на площади аэровокзала Полярного порта.

Кругом была тишина и безлюдье.

Еще день назад здесь клокотала жизнь. Все было в движении. Ледоколы, уводящие в море суда, плавучие краны, причалы; громыхающие тяжелые машины, которые, выбравшись, на набережную, обледенелые, мохнатые и седые от инея, ползли в тундру, тягачи, курсирующие железнодорожные составы…

Все это стихло. Белый покров лежал на опустевших набережных, домах, складах.

Население города выехало и раскинулось походным лагерем среди снежной тундры в тридцати километрах от порта.

Горнов выпрыгнул из кабины, быстро пожал руку Уварову, кивнул остальным.

Взглянув на бухту, где дымились пропиленные во льду проруби, он сказал:

— Я не вижу у прорубей аэропланов.

В это время к нему подошел человек в летном костюме.

— Прибыл в ваше распоряжение с отрядом реактивных самолетов, — сказал он.

Горнов крепко пожал руку летчика. Он знал его. Это был Зорин, прославивший себя мировым рекордом, поднявшись в стратосферу на высоту 36 тысяч километров. Ракетоплан-кузнечик был сконструирован им.

— Где ваш отряд?

— На набережной, в двухстах метрах отсюда.

Поговорив с летчиком, Горнов отдал распоряжение отвести немедленно лишние микропушки и кассеты в тундру, где нет людей.

Уварову предложили принять командование над всем районом порта, и, как только после операции достаточно охладится вода в бухте, немедленно возобновить снабжение подводников кислородом.

— А сейчас быстро на машины и в тайгу. Идем, — сказал Горнов своим спутникам.

По дороге Зорин сообщил, что его отряд состоит из шести реактивных ракетопланов новейшей конструкции. Самолет отталкивается от земли сильными пружинами; в первую секунду он пролетает всего десять метров, но уже через пять секунд скорость достигает ста пятидесяти, а через четыре минуты может быть доведена до трех километров в секунду. На ракетоплане можно облететь земной шар в три часа.

— Сколько потребуется времени вам и вашим помощникам, чтобы пустить в действие аппараты и впрыгнуть в самолеты? — спросил он Горнова.

— Три-четыре секунды. Через двенадцать секунд после пуска в действие аппаратов начнется расщепление ядер койперита.

— Через двенадцать секунд мы будем от бухты на расстоянии пятидесяти километров.

Вера Александровна слушала, и глаза ее горели. Она и не предполагала, что существуют самолеты такой скорости. А между тем, Зорин говорил о своем реактивном ракетоплане, как о самой обычной вещи. По всему было видно, что он уже давно свыкся и с машинами и со скоростями полета, на много превосходящими скорость звука.

На набережной, выстроившись в ряд, лежали шесть небольших машин сигарообразной формы.

Вид этих машин был самый миролюбивый — короткие крылышки, подогнутые, как у кузнечика, стальные ноги.

Подойдя к ракетопланам, Зорин отдал команду трем номерам возвратиться в авиабазу.

Ракетопланы-кузнечики с силой распрямили свои неги, взлетели ввысь, из сопла самолетов почти бесшумно вылетело облачко синеватого дыма, и ракетопланы исчезли в небе.

Зорин предложил Горнову проделать репетицию запрыгиваняя в машины.

Все встали неподалеку от самолетов и по короткому свистку впрыгнули в люки кабин.

На всю эту операцию потребовалось всего три секунды.

У прорубей, пропиленных во льду бухты, висели на кранах подводные катера.

Горнов неторопливо проверил автоматические приборы, которые должны были сбросить катера в воду. Товарищи его занялись установкой микропушек. Вот уже вложены кассеты. Остается пустить в действие микропушки.

Горнов скомандовал:

— Готовься!

Прозвучал короткий свисток. В проруби упали катера. Загудели вращающиеся винты. Негромкий всплеск воды и подо льдом бухты помчались маленькие суденышки с микропушками.

Ассистенты и Горнов, не медля ни секунды, впрыгнули в раскрытые люки ракетопланов. Люки захлопнулись. Небольшой толчок, и через смотровое окно герметической кабины открылась спокойно белевшая снежная равнина.

Никто не видел вблизи грозного боя койперита с сорокаградусным полярным морозом.

Никто не слышал оглушительного шипения воды, пальбы, взрывов и треска ломающихся льдин.

Не видел, как вздувалась и лопалась ледяная крыша бухты, как рвался пар и зелено-фиолетовые газы из образовавшихся трещин.

Ослепительное белое пламя горящего водорода осветило гавань, город и тундру.

Все шире и шире становились полыньи. Пар поднимался от бухты. На улицах города, на крышах домов и портовых складов таял снег. К морю уже неслись ручьи.

Поднявшиеся на воздух ученые, синоптики и инженеры видели, как лизали небо огненные протуберанцы, как ширились и росли зловещие темно-коричневые тучи. С высоты возвращались выброшенные взрывами ледяные глыбы. Вскоре хлынул ливень.

Смерчи и ураганы закружили пылающие газы и водяную пыль.

В бухте, освобожденной ото льда, уже ходили сердитые волны.

Бой койперита с морозом кончился.

Угрюмо смотрела Арктика на вторжение в ее владения человека.

Перед лицом смерти

Известие о наступивших морозах пришло на дно моря 19 сентября. В подводном мире не произошло никаких перемен. Так же спокойно проплывали стада рыб. Подойдя к батисферам и кессонам, они тыкались носами в освещенные изнутри стекла иллюминаторов. Бессмысленно смотрели своими неподвижными глазами и, испугавшись чего-то, взмахнув хвостами, исчезали в зарослях своего царства.

Подводники в тот же день узнали о разногласиях, возникших между Горновым и Уваровым.

Мысль о том, что их начнут вывозить из моря, что остановят, быть может, на всю зиму, почти законченные работы, взволновала всех.

С тревогой смотрели они на машины и агрегаты, на аппаратуру, на тысячи мелких сложных частей и деталей, которые еще не были установлены, укреплены и защищены от вредного влияния морских солей, моллюсков, от всего, что разъедало и портило тонкие чувствительные приборы.

В Кремль, в Совет Гольфстрима, к Горнову полетели просьбы, требования, увещевания оставить их на подводном участке, дать возможность, если нельзя продолжать работы, хотя бы привести хозяйство в такое состояние, при котором, в случае остановки работ, было бы сохранено все, что сделано, все, что доставлено на участок заводами.

Подводники спешно составили план на те пять-шесть дней, которые оставались в их распоряжении.

Работали бессменно, отдавая отдыху лишь по три-четыре часа в сутки.

Шесть дней — короткий срок, но если эти шесть дней — последние и человек хочет доделать то, что оправдало бы всю его жизнь, он успеет сделать много.

Каждый день подводники подытоживали результаты своей работы и с радостью видели, что смогут выполнить все, что важно и необходимо…

Как только растопятся льды Полярного порта и на смену им придут новые строители, они найдут все в целости и в несколько дней восстановят и закончат прерванную работу.

Петриченко писал обо всём этом своему другу, когда тот готовился вылететь с койперитом из Чинк-Урта на борьбу со льдами.

Шли дни. Сверху доносились грозные сообщения.

Бухта Полярного порта замерзла.

26 сентября на подводный участок пришли последние амфибии с кислородом. Командиры, доставившие этот кислород, знали, что не смогут вернуться, что им придется разделить участь подводников.

В этот день был дан приказ: строго подчиняться режиму, установленному врачами. Режим был рассчитан на максимальную экономию траты кислорода организмом. Лежание, покой, ограничение приема пищи. При этих условиях, говорили врачи, возможно продлить жизнь на один-два дня. А кто знает, за эти два дня может придти и помощь.

Приказ застал Петриченко в лучших условиях против тех, в каких были многие подводники.

Он находился в одной из башен, где закончились работы. В обширных помещениях башни оставалось всего несколько человек. Запасов воздуха могло хватить надолго.

С какой радостью принял бы Петриченко в свою башню товарищей, задыхающихся в кессонах и в батисферах, и разделил бы с ними воздух. Но осуществить это было невозможно.

Ворота на подводный участок закрылись. Больше не появлялось ни одно судно.

Потянулись часы томительного ожидания.

Петриченко лежал в своей каюте и обдумывал проблему использования электроэнергии гальванического элемента на дне океана. Работа эта занимала его, и он перестал думать о том, что жизни осталось, быть может, всего два-три дня.

Рыбы продолжали подплывать и заглядывать, в иллюминаторы, как бы интересуясь — живы ли еще те, кто непрошеными забрались в их царство.

Вдруг заговорило радио. Начальник Полярного порта сообщал: «Завтра, 27 сентября, порт возобновляет прием воздушно-подводных судов».

Потом радио замолкло. За приказом не следовало никаких разъяснений.

Что произошло наверху? Неужели морозы прекратились так же неожиданно, как и наступили? Где сейчас Горнов? Что предпринял он? Неужели за один день удастся растопить льды? Ведь толщина льда достигла почти метра.

Обо всем этом в приказе не было ни одного слова.

Чувствовалась какая-то тайна. Подводники ждали дальнейших приказов. К чему готовиться? Куда будут направлены первые транспорты? Можно ли сейчас же, не ожидая, разбирать все, что уложено, запаковано? Начать работы?

Никаких указаний. Ничего, что бы подтверждало приказ.

В догадках, тревожных вопросах, радостных, полных надежды, восклицаниях прошла ночь.

К утру в небольших кессонах и батисферах уже чувствовался недостаток воздуха. Дышать стало тяжело.

И снова радио сообщило радостную весть. Теперь уже не было никаких сомнений, никаких тревог.

Самолет «Арктика» потерпел аварию, но Горнов и его помощники сегодня прилетели в Полярный порт и приступают к операции растопления льда в бухте.

Прием судов будет сегодня возобновлен.

— Счастье! Торжество! Жизнь! Победа! — восклицали подводники.

Спустя пятнадцать минут

Реактивные ракетопланы взвились ввысь над бухтой Полярного порта в 9 часов 13 минут.

В 9 часов 28 минут, пролетев 1500 километров за четверть часа, машины опустились на одном из закрытых аэродромов в окрестностях Москвы.

На аэродроме не было ни одного самолета, ни одного автомобиля, никого, кроме старого генерала авиации и его адъютанта.

Как только Горнов и его ассистенты выпрыгнули из кабины, генерал дал знак-ракетопланы взвились и почти мгновенно исчезли из вида.

Генерал подошел к прибывшим, пожал им руки и поздравил с благополучным перелетом.

— Что известно о бухте порта? — спросил Горнов. Генерал улыбнулся.

— Вы летели пятнадцать минут, и те, кто наблюдает за бухтой, еще не могут приблизиться к порту. Пока известно только, что над всем районом города стоит непроницаемый туман. Сообщают, что вихревые движения и горячие воздушные струи не позволяют подойти ближе, чем на двадцать пять километров. Таяние снегов идет во всей окружающей тундре.

На площадку аэропорта подкатили два автомобиля.

— Мы с вами, Виктор Николаевич, проедем в Кремль… Всего на полчаса, — сказал генерал. — А ваша супруга и другой ваш славный помощник, думаю, хотят поскорее увидеть родных. Ведь так?

Виктор Николаевич приехал домой не через полчаса, как предполагал генерал, а значительно позднее.

В Кремль непрерывно шли сообщения из порта. Горнов жадно слушал их.

«В десять часов температура воздуха в порту и в окружающем районе начала выравниваться. — сообщал Уваров. — Шло бурное таяние снегов. Пары и туман над бухтой и над городом поредели. Ветер становится тише. Вылетевшие самолеты прошли над портом на высоте шесть тысяч метров. Радиолокация не дала точной картины состояния бухты».

«В 10 ч. 50 м. радиолокация показала, что поверхность бухты свободна от льдов. Самолеты спускались на высоту тысячи метров».

Через десять минут Уваров радировал: «На воду спустился первый гидросамолет. Температура воды на поверхности — 80°, на глубине десяти метров — 30°, на глубине двадцати метров — 6°. Пускаю в действие отеплительные галереи».

И еще через полчаса Уваров уже доложил:

«Первый отряд легких амфибий в составе пятидесяти судов с грузом кислорода благополучно погрузился и ушел на участок. Я приказал пропускать следующие отряды через каждые пять минут. Когда пройдет тысяча двести амфибий с кислородом, начнем возвращать из моря ледоколы и выведенные из гавани суда, причальные вышки, плавучие краны. Начинаем реэвакуацию города и порта».

Вера Александровна не была дома всего восемь дней. Все эти дни она заставляла себя не думать о дочери. Но сейчас чувство любви и нетерпения дошло да острой, мучительной силы.

В Москве, как и восемь дней назад, стояла теплая золотая осень. Ярко сияло солнце. Крутом все горела золотом и пурпуром.

Жизнь здесь продолжала идти своим обычным ходом, люди спокойно шли куда-то, смеялись, болтали, говорили о каких-то своих делах.

Горновой казалось уже сном, то, что она видела пятнадцать, двадцать минут назад: безмолвие скованной морозом снежной пустыни, останавливающаяся жизнь большого порта, лохматый иней, осевший на проводах, на всем, что было в городе Полярного порта.

Там дыхание застывало в воздухе. Ресницы, щеки и волосы, выбившиеся из-под шапок, были покрыты белыми кристаллами.

А здесь тепло, шумно и оживленно как всегда.

Переход от суровой картины безлюдного, опустевшего города, покрытого снегом и льдом, к золотой осени в Москве, переход, совершившийся в краткий миг, представлялся каким-то волшебством. Вера Александровна не могла уверить себя в том, что всего только пятнадцать минут назад она вкладывала в микропушку кассеты с койперитом и, спустив рычаг аппарата, державшего подводный катер, бросилась в кабину ракетоплана.

Когда Виктор Николаевич вернулся домой, он застал жену помолодевшую, счастливую.

Все страшное, мучительное, все терзания, которые он переживал в пустыне Чинк-Урта, а потом в тайге, шагая на лыжах по глубоким снежным сугробам, все это было позади, исчезло как тяжелый сон.

Вечером на заседании Чрезвычайной государственной комиссии Горнов сделал доклад. Было принято решение:

«Работы Нового Гольфстрима продолжать с той же интенсивностью. Срочно выяснить причины гибели самолета и проверить еще раз надежность кассет».

В Чинк-Урте

Серый дом Академии наук в Чинк-Урте снова ожил.

К небольшому коллективу лаборатории присоединились виднейшие атомники Союза.

Необходимо было быстро провести исследования и выяснить защитные свойства кассет.

В залах, в кабинетах, в герметических камерах серого здания вновь начались опыты.

Вечером все собирались в сад Академии наук. Здесь, как и прежде, благоухали цветы и деревья, звенели хрустальные струи фонтанов. Ярко-пестрые тропические бабочки плавали в голубом воздухе.

Дивный уголок природы, перенесенный в центр каменной безжизненной пустыни, жил своею жизнью.

И даже тот же, что и два года назад, старик садовник неторопливо бродил по дорожкам сада, поправляя ветки кустов и с доброй улыбкой любуясь крохотными птенчиками.

Вера Александровна каждый раз удивлялась неизменности этой красоты. Жизнь, огромная, полная борьбы, — радостей, тревог и горя, проходила мимо этого маленького благоухающего уголка природы.

А по вечерам в саду велись страстные споры.

Расщепление ядер койперита в кассете и взрыв на «Арктике» оставались необъяснимыми.

Койперит, огражденный от воздействия космических лучей, так же безопасен, как и всякий другой элемент.

Съехавшиеся в лаборатории академики-атомники, повторив работу, проделанную много раз Горновым и — его коллективом, получили тот же результат: койперит за несколько лет лежания в сером здании не изменил своих свойств. Выяснилось также, что способы проверки непроницаемости кассет вполне надежны и гарантируют безопасность применения койперита для получения ядерного горючего.

В то время, как физики атомного ядра устремили все свое внимание на койперит и на изоляционные коробки Горнова, ища в них причину взрыва на «Арктике», в печати выступили со своей гипотезой ученые из других областей науки — астрономы и физики космических лучей. Они направили мысль и искания по другой дороге.

Они указали на силы космического происхождения.

Дело в том, что в день взрыва на самолете «Арктика» земля проходила близко от звезды 2327. В эти дни все высокогорные станции наблюдения космических лучей обнаружили, так называемые, жесткие ливни, состоящие из групп частиц с огромнейшей энергией. В составе космических лучей, кроме известных ранее частиц (электронов и мезотонов), было найдено большое число новых частиц, обладающих необыкновенной силы свойством ионизировать воздух. Были ли то протоны (ядра водорода) или это были еще неизученные частицы космических лучей — вопрос остался пока невыясненным. Возможно в нашу атмосферу, — говорили эти ученые, влетели из космического мира потоки новых частиц.

Этим объяснялись наблюдаемые в тот день небывалые по силе электромагнитные штормы, необычно яркие полярные сияния, нарушение радиопередач, отмеченные. всюду, и целый ряд других явлений.

Стенки кассет, предложенных академиком Горновым, вероятно, не оградили койперит от этих частиц.

Это же объяснение высказал Рейкин еще там, в ущелье Дор-Ньера, — и теперь он считал, что объяснение катастрофы найдено.

Но гипотеза эта не вносила успокоения. Ведь если это так, то и в дальнейшем могут происходить расщепления ядер койперита в кассетах.

Волнения и споры были в центре внимания ученых.

Среди друзей Горнова разговоры были только об этом.

Вера Александровна с страстным вниманием прислушивалась к ним. Она не могла забыть последние минуты жизни Исатая. Непонятное слово, которое он силился выговорить — «дневсей», — звучало как что-то роковое и таинственное. Она была уверена, что Исатай знал что-то такое, что разом раскрыло бы секрет взрыва.

Виктор Николаевич и сам думал так же. Петриченко, наоборот, отрицал всякую связь между взрывами и состоянием Исатая, слово «дневсей» приводило его в ярость.

— Ерунда, — с раздражением говорил он. — Надо искать новые методы испытания и отбора кассет, а не заниматься разгадыванием каких-то загадок. Слово «дневсей» бессмысленно. Это несвязные звуки, вылетевшие из груди умирающего.

— Но если бы ты видел тогда Исатая, — горячо убеждала его Вера Александровна, — если бы видел то усилие, с каким он хотел во что бы то ни стало раскрыть какую-то тайну, тот ужас и отчаяние, которое он переживал. Ужас не перед смертью, а перед тайной, перед тем, что он не может открыть ее. Если бы ты видел все это, ты не умом, а сердцем понял бы, что это не бред, что действительно существует какая-то тайна, поверил бы, что слова о могущих быть катастрофах и «дневсей» не были бредом.

Петриченко только что вернулся с подводного участка. Со всей присущей ему энергией он устремился в исследование и опыты, чтобы, доказав техническую возможность использования койперита, снова вернуться на строительство.

Он уже не говорил о риске, как четыре года назад, а сам убеждал Горнова провести тот или другой опасный метод работы.

Там под водой стоят машины-гиганты, которые готовы начать поднимать из морских глубин атлантические воды. Эти машины требуют ядерное горючее, и он с нетерпением ждал того момента, когда задвигаются огромные лопасти водоподъемных башен.

Как только будет закончена работа в лаборатории, он снова помчится туда.

Горнов отклонял его рискованные предложения.

— Четыре года назад, когда шло открытие койперита, я рисковал собой, тобой, моими помощниками и лабораторией, — отвечал он. — Теперь мы рискуем сорвать смелые, огромные планы, которые уже приняты или разрабатываются в Москве. Новый Гольфстрим будет достроен и пущен в действие, хотя и в меньшей против проекта мощности. Но за ним пойдут строительства второй и третьей очереди — отепление зоны вечной мерзлоты во всей Сибири. Решение этой хозяйственной проблемы потребует огромных количеств энергии. Койперит будет очень нужен, и мы должны очень тщательно проверить кассеты. Всякая спешка, горячность в таком деле вредны…

Вскоре после этого разговора в Чинк-Урт приехала экспертная комиссия.

Как-то вечером, когда все работники лаборатории собрались в доме Академии наук, в комнату вошел профессор, член комиссии.

Разговаривая с одним из своих коллег, он сказал между прочим:

— Я нашел чей-то дневник в сейфе.

Вера Александровна была недалеко.

— Дневник в сейфе?!.. — повернувшись и испуганно взглянув на профессора, спросила она. — Извините, пожалуйста… — И не слушая ничего больше, в необычайном волнении подбежала к мужу.

— Витя, теперь мне понятно, что хотел сказать Исатай… Это слово «дневсей». Да, да… Я знаю… «Дневсей» — это днев-ник в сей-фе, — с расстановкой проговорила она. — Понимаешь, дневник.

— Погоди, милая. Я ничего не понимаю. Какой дневник? В каком сейфе?

Профессор был удивлен, когда к нему подошли Горновы.

— О каком дневнике вы говорили, профессор? Где он? — спросил Виктор Николаевич.

Глядя на взволнованное лицо Горновой, профессор добродушно усмехнулся.

— Будьте спокойны, я не прочел в дневнике ни одного слова. Я отложил его в сторону. Мне понадобились в архиве некоторые справки по койпериту, я заглянул в сейф. И там наткнулся на толстую тетрадь с надписью «Дневник».

— Где, где вы его обнаружили? В каком кабинете? — спросил Горнов, не менее взволнованный, чем его жена.

Профессор назвал номер комнаты и номер сейфа. Поблагодарив, Горновы торопливо направились в дальний блок серого здания, где находился обширный архив научно-исследовательского института.

Дневник Исатая Сабирова

Ночь нависла над каменным плато Чинк-Урта. Вдали темнел массив серого здания, на шпиле высоко в небе светилась и мигала золотая звездочка. С черных столбов, широким кольцом окружавших лабораторию, оскалив зубы, смотрели черепа, горели фосфорическим светом грозные надписи: «Не подходи! Смертельно!» Слышалось тихое жужжание электромагнитного кольца.

Пройдя по бесконечным коридорам серого здания, Горновы вошли в зал, где хранился архив.

Виктор Николаевич молча открыл указанный профессором сейф. Там лежали пустые кассеты, а на них толстая тетрадь.

— Исатай! — сказала Вера Александровна, взглянув на первую страницу.

Это не был в полном смысле дневник. Тут были записи работ, которые Исатай выполнял в Москве, потом здесь, в лаборатории. Деловые записи перемежались, личными заметками всякого рода.

Нетерпеливость, стремительность, страстность Исатая проглядывали в каждой фразе. Наедине со своим дневником он не стеснял себя и в изобилии сыпал любимые поговорки и изречения: «Пока умный думает, решительный сделает». «Дерзновенье разбивает или камень, или свою голову». «Сомнения и колебания — море, пропадешь. Риск — лодка, сядешь и поплывешь».

Горновы много раз слышали от него изречения, порой забавные, а нередко и мудрые.

При виде Исатая, у Веры Александровны иногда мелькала мысль в духе его афоризмов: «Когда в нем говорят чувства — ум и воля его молчат».

Читая страницы, исписанные неровным торопливым почерком, она видела, что все последнее время, быть может, весь год, работая в Москве, в проектном отделе Гольфстримстроя, Исатай больше всего жил сердцем, волнуясь, приходя в экстаз, болезненно реагируя на всякие неудачи и препятствия.

Дневник был исповедью человека со слабой волей, не умевшего сдерживать страсть и порывы своей неистовой натуры в моменты, требующие твердости и спокойствия.

Горновы еще не знали, какую тайну раскроет дневник, но слова умирающего Исатая: «Не успею сказать, произойдут катастрофы», — звучали сейчас как что-то угрожающее и страшное.

По дневнику Исатай был таким, каким они его знали, и любили, энтузиастом Нового Гольфстрима.

Он негодовал на всех, кто не понимал идею Горнова, кто пытался затормозить утверждение проекта. А когда проект был принят, в эти дни страницы дневника были полны торжества.

«Как бы я хотел отдать жизнь свою за это прекрасное дело. И я отдам ее когда-нибудь!» — писал он.

Но в проектном отделе, где работал Исатай, нелегко разрешались встающие перед ним научные и технические проблемы. Были трудности, были и неудачи.

Исатай проявлял нетерпение. Страницы дневника пестрели неожиданными переходами от восторгов и радости к гневу, к жалобам на медлительность, на придирчивость каких-то экспертов. Иногда он впадал в пессимизм, граничащий с отчаянием.

«Так мы и за сто лет не построим Нового Гольфстрима», — писал он.

Но эти мрачные страницы скоро прерывались новыми восторгами.

«Сдан для производства проект тучегона для Центрального влагопровода, — писал он. — Машина-гигант, каких еще не видывал свет. Она должна будет вести борьбу с ветрами, создавать движение воздушных масс, продвигать влагу, которая начнет подниматься с освобожденного от льда Полярного моря. Дух захватывает, когда я представляю в действии этот гигант!»

С каждым месяцем резкие скачки в настроении Исатая, переходы от тревожного или раздраженного настроения, к радости становились более и более частыми. Он преувеличивал неудачи и трудности и по самому незначительному поводу приходил в отчаяние.

Нервозность, психическая неустойчивость Исатая все резче и резче выступали в дневнике по мере приближения к его концу.

«Не могу спать», «Опять кошмары», «Сегодня готов был побить…» Исатай приводил фамилию товарища по работе. Такие и подобные фразы стали встречаться на каждой странице.

Исатай, видимо, и сам замечал ненормальность своего состояния.

За несколько дней до наступления морозов на севере он писал: «Боюсь, что я не совсем здоров. Надо посоветоваться с невропатологом».

А в день, когда пришло сообщение о надвигающемся на Полярный порт циклоне, в дневнике было написано:

«Все погибло! Природа Заполярья обрушила на строительство свою огромную мощь. Уваров предлагает спешно выводить подводников наверх, и он прав, Горнов настаивает на продолжении работ».

Перед вылетом в Чинк-Урт Исатай был настроен по-боевому.

«Виктор Николаевич включил меня в свою бригаду.

В десять дней мы должны заготовить кассеты с койперитом и переключить отеплительные галереи Полярного порта на ядерное горючее. Мы выполним это и, хотя бы всю зиму стояли пятидесятиградусные морозы, не дадим замерзнуть гавани. Еду в лабораторию, где родился койперит. Чувствую себя здоровым, бодрым, полным энергии. К черту болезнь, нервы, переутомление!»

Но уже с первых дней работы в лаборатории, как только началось усиление морозов, Исатая охватил страж за подводников. Снова он оказался во власти отчаяния.

«Не могу отогнать страшные видения гибнущих в батисферах подводников, — писал он. — Не сплю третью ночь. Лишь только закрываю глаза, передо мной посиневшие лица, помутневший взор умирающих юношей. В камере лаборатории, когда выключаю свет н остаюсь в темноте, опять они. Хочу отогнать страшные картины, сосредоточиться на экране, на лампах и не могу… Сегодня мне показалось, что на экране блеснуло бледно-зеленое свечение. Я подумал, неужели кассета пропустила лучи. Но ночью в глазах плавали те же светящиеся экраны, неоновые лампы — результат утомленного мозга. Могу ли я продолжать вести наблюдения»…

Накануне вылета из Чинк-Урта была сделана последняя запись в дневнике:

«Надо сказать Виктору Николаевичу о своем состоянии, о том, что я перестал верить себе, что я сам не знаю, правильно ли я веду наблюдения. Уехать бы куда-нибудь, в самую гущу борьбы, только бы не думать ни о замерзании гавани, ни о подводниках.

Но вправе ли я бросить работу в лаборатории, когда нас всего пять человек?»

«Сегодня я попробовал поговорить с ним, — писал он ниже. — Он сказал: „исполним долг наш“. Я так и не решился сказать ему, что я не уверен в надежности своих кассет. Их надо бы проверить еще и еще раз. А сам я не смогу это сделать. О, как я устал от этих тревог, страхов, от мыслей…»

— Вот разгадка: и как я не видел его состояния, горестно проговорил Горнов, закрывая дневник. — Он хотел еще проверить кассеты. Просил, чтобы я оставил его в лаборатории. Я понял это, как трусость. Решение вылететь на четыре дня раньше захватило его врасплох. Сказать, что он не уверен в точности своих наблюдений, он боялся. Боялся, чтоб я не отложил вылет. Бедный, бедный друг…

Через несколько дней Академия наук вынесла решение:

«Кассеты Горнова и методика их испытания на непроницаемость для электромагнитных лучей вполне надежны. Койперит, помещенный в кассетах, может транспортироваться и применяться как источник ядерного горючего».

Тогда же Академия наук сделала заключение по поводу гибели самолета «Арктика».

Мнения ученых сводились к тому, что причиной катастрофы явилась кассета, не проверенная должным образом Исатаем Сабировым. Она оказалась уязвимой для космических лучей жесткого ливня, в который попал самолет. Выход самолета в сторону предотвратил гибель всего экипажа.

Часть третья

Тревоги миракумовцев

Как только комиссия закончила работы, Горнов закрыл лабораторию.

На другой день вместе с Петриченко он вылетел в Полярный порт, а оттуда на Саюм-Ньер, где заканчивалось строительство головного тучегона Центрального влагопровода.

Вера Александровна выехала в Бекмулатовск. Ей было поручено познакомиться на месте с ходом работ, согласовать сроки их окончания и распределить кадры атомотехников.

Она была рада этой поездке. Больше месяца она не видала отца, ей хотелось с ним повидаться.

В пустынях Мира-Кумах, Мед-Пак-Дала и в Чинк-Урте уже шла подготовка дна для будущих озер, но участок этот отставал от остального строительства. Причин к тому было несколько.

Работы на дне Арктического моря, строительстве Центрального влагопровода и зоны ливней заключались главным образом в сборке и установке машин, изготовляемых на заводах. В пустынях было другое.

Там строились тысячекилометровые плотины и дамбы, мосты, туннели. Передвигались с низких мест на более возвышенные строения, селекционные хозяйства, иногда целые сады и рощи.

Все эти работы требовали большого времени.

Во многих пунктах республики работали чрезвычайные комиссии по затоплению. Геодезисты и гидрогеологи потратили более полугода на оконтуривание озер. В проектных бюро разрабатывалась сложная система водохранилищ.

Работа эта была сложна еще и потому, что при затоплении затрагивались интересы множества хозяйств местного и общегосударственного значения. Приходилось согласовывать вопросы, составлять варианты проектов.

Строительство сверхаккумуляторов с самого начала было выделено в самостоятельную организацию, но теперь подходил срок для сдачи Гольфстримстрою участков затопления.

Вера Александровна прилетела в Бекмулатовск вечером. Переодевшись с дороги, она пошла на половину отца.

Комнаты в старом доме Измаила Ахуна были уже не те, что два года тому назад, в день торжества рождения первой многоводной реки. Большой зал стал похож на музей. На полках, в застекленных шкафах, повсюду стояли экспонаты — действующие модели машин шахтостроительства, макеты сооружений. На столе, занимавшем почти четверть комнаты, лежала рельефная карта участка Шестой Комсомольской.

Все это были подарки, поднесенные отцу в день его восьмидесятилетнего юбилея.

Каждый экспонат представлял собой памятник победной борьбы, одержанный мелиораторами, утверждал торжество идеи поднятия многоводных рек из глубины земной коры.

Вера Александровна открыла дверь в кабинет.

Измаил Ахун, еще более грузный и тяжелый, сидел в своем глубоком кресле. На нем был обычный костюм — свободная холщевая блуза, c полузакрытыми глазами, опустив голову, он слушал Агронома Марчука, работавшего с ним много лет в Миракумском водном хозяйстве.

При входе дочери Измаил Ахун приподнял опущенную голову. В глазах его блеснула радость.

— Вера, милая дочь, — старик хотел подняться, но Вера Александровна не дала ему.

Она быстро подошла к отцу и, обняв рукой его полную морщинистую шею, поцеловала. Марчуку она дружески пожала руку. Он был старым ее знакомым.

— Опять засмотрелась на твой музей, — пододвигая стул и садясь рядом с отцом, проговорила Вера Александровна. — Особенно хороша рельефная карта Шестой Комсомольской.

Она взяла пухлую большую руку отца и нежно пожала ее.

На лице Измаила Ахуна показалась довольная улыбка.

— Это подарок моих юношей. На трех машинах везли сюда, — проговорил он. — Ты еще не знаешь. Она вся действует. Нажмешь кнопку и все задвигается — машины, поезда. Из стволов шахты вытекают реки. A v нас все еще война идет. Вон Марчук каждое выращенное им дерево считает важнее всего Нового Гольфстрима.

В уголках глаз Измаила Ахуна собрались лукавые смеющиеся морщинки.

— А я думала, что все это позади, — сказала Вера Александровна.

Горновой были известны эти настроения, «миракумовцев», как называли себя те, кто, по их словам, отстаивал пустыни от затопления.

— А что вас так волнует? — обратилась она к Maрчуку.

Агроном нервно повел плечами. Его вид говорил, что же объяснять, все это уже решено и изменить ничего нельзя.

Однако он не выдержал и начал говорить, обращаясь поминутно к карте, где были нанесены пункты затопления.

— Вот в этих местах — наши заповедники и селекционные хозяйства. Десятки лет мы вели здесь акклиматизацию и выращивали плодовые и декоративные растения. А теперь нас сгоняют с насиженного места. Говорят: «давай, уходи, здесь будет аккумулятор». Марчук с горькой усмешкой взмахнул над картой, как бы сметая на пол сор.

Измаил Ахун снова опустил голову и полузакрыл глаза. Он не состоял членом комитета по затоплению и, когда ему предложили войти в состав комитета, отказался: «Стар я. Не хватит сил». Но все понимали, что причиной отказа было его отрицательное отношение к проекту Нового Гольфстрима.

Озеро, о котором говорил Марчук, было самым большим аккумуляторам солнечного тепла в Миракумской пустыне.

Комитет отвел заповеднику другую площадь; вопрос шел о том, как сохранить то, что было действительно ценным.

«Он все тот же, и его взгляды на затопление части песков не изменились», — с огорчением подумала Вера Александровна, взглянув на отца.

Измаил Ахун не проронил ни одного слова во время разговора дочери с Марчуком. Молча сидел он с полузакрытыми глазами, и, казалось, углубился в свои мысли.

Марчук продолжал говорить.

Он признавал большое хозяйственное значение строительства Нового Гольфстрима. И, как знающий агроном, он предвидел те благотворные перемены климата в пустынях и на огромном пространстве Советской страны и ту пользу для сельского хозяйства, которую получит страна в результате этого.

— Но зачем, — говорил он, — создавая одно, разрушать то, что уже сделано, на что потрачено много труда и средств?

— Скажите, Дмитрий. Иванович, — спросила Вера Александровна, — если бы на участке, занятом вашим заповедником, разведка обнаружила богатейшие в мире золотые или платиновые месторождения, признали бы вы необходимость перенести заповедник на другое место или хотя бы уменьшить занимаемую им территорию?

В голосе Горновой звучали сочувствие и доброжелательство.

— Ну, это совсем другое, — уклончиво проговорил Марчук.

— Почему другое? Вопрос идет — о ресурсах нашей страны.

Измаил Ахун, как бы очнувшись от дремоты, поднял голову.

— Будем говорить цифрами, — продолжала Вера Александровна. — На каждый квадратный метр водного зеркала падает солнечная радиация, которая только за один год даст тепла восемьсот миллионов калорий. Помножьте это количество на площадь Миракумского моря, получатся потрясающие цифры. И значит, как важно создать этот огромный аккумулятор солнечной энергии. Удержать, не допустить, чтобы эта тепловая энергия вновь унеслась в мировое пространство, а применить ее на пользу хозяйства нашей страны и, главным образом, в тех его отраслях, которые вам, как агроному, особенно близки.

Марчук взглянул на Измаила Ахуна, как бы ища в нем поддержки. Но тот, старый, уставший сидел опять с полузакрытыми глазами.

Разговор о заповеднике сам собой оборвался. Заговорили о другом.

Что думает отец?

В первый день приезда в Бекмулатовск Вере Александровне показалось, что она снова погрузилась в те споры, в нападки на Новый Гольфстрим, которые были в те дни, когда Виктор Николаевич впервые выступил со своей идеей.

И это неприятно удивило ее.

Она знала: ничто, никакие силы не остановят теперь начатого строительства. Но зачем сейчас эти терзания, сомнения в том, что уже претворяется в жизнь. Для чего они?

Вид отца… Его безучастное отношение к разговору в кабинете. Что это? Тайный протест или старческая дряхлость? Горновой было больно глядеть на него. С отцом у нее всегда было связано представление о силе, о несгибаемой воле и энергии, о страстном порыве.

И вот этот великан сидит согбенный, с низко опущенной головой.

С этим чувством Горнова вошла к отцу на другой день в Управление водного хозяйства.

Бекмулатов сидел за столом и просматривал бумаги, которые подкладывал ему стоявший рядом секретарь.

В кабинет влетел разгоряченный и вспотевший мужчина, с бронзовым от загара лицом. Это был директор «Каучуконоса».

— Ты что же — удушить меня хочешь?! Пятьсот саженцев каучуконосов к чорту полетят! Давай воды! — стремительно подбегая к столу, закричал он.

Измаил Ахун, не отрываясь от бумаг, пододвинул ему сифон.

— На, выпей, — прогудел он своим обычным низким басом.

Вошедший с сердцем оттолкнул сифон.

— К чорту! Говорят тебе — не уйду, пока не пустишь воду.

— Ну, что ж сиди, — спокойно пробасил Бекмулатов и обратился к секретарю; — Это надо выполнить немедленно. Через пять дней там будет тысяча человек. — Бекмулатов сделал отметку в настольном календаре.

— Ты скажешь мне что-нибудь или нет? — сердито проговорил директор «Каучуконоса». — Мои саженцы…

— Хорошо, я предложу вот этой тысяче людей, которые через неделю прибудут сюда, — Бекмулатов постучал карандашом по столу, — предложу, чтобы они потерпели, обошлись как-нибудь без воды, а твои саженцы польем…

Проситель, отвернувшись и нахмурив брови, замолчал.

— Вот что, если хочешь моего совета, — заговорил миролюбиво Измаил Ахун, — перетаскивай свои саженцы вот в этот район, а здесь тебе не будет ни литра воды.

В кабинет вошел новый посетитель. Ахун через стол дружески пожал ему руку.

— Бекмулатов! — сказал вошедший. — Твой Ахмат Алиев совсем взбесился. Канал засыпать принялся.

— Распоряжение чье?

— Твое.

— Так, выходит, взбесился-то я. Ты что же, товарищ Рогов, думаешь, я бумаги не читая, подписываю.

— Ну, как хочешь, а это я сделать не дам, — спокойно проговорил посетитель, опускаясь на стул… — У меня подготовлены две тысячи га под посевы хлопчатника, а ты…

— Ничего, засыплем. Дашь, — так же спокойно ответил Измаил Ахун, — а в будущем году можешь готовить не две, а двести тысяч га и воду. Получишь на все двести.

Рогов тяжело опустил на стол свою широкую ладонь.

На подносе зазвенели стаканы.

— Не облей бумаги, — добродушно заметил Бекмулатов и отодвинул от него поднос с сифоном. — Придется, Рогов, этим участком пожертвовать на нынешний год… А ты не кипятись, — добавил он, видя, что тот приготовился к отпору, — иди в комиссию по затоплению, там и разговаривай.

Измаил Ахун повернулся к хмуро сидевшему директору «Каучуконоса».

— Тебе было известно постановление комиссии и тебе тоже, — дружески взглянул Бекмулатов на Рогова. — Вы думали, шутки шутят с вами.

— По тому, как развертывались работы, я думал мой хлопчатник десять раз созреет, — проговорил Рогов.

— По тому, как развертывались. А ты возьми да прокатись по пустыне и посмотри, как они развертываются. Из окон твоего дома в совхозе не все видно.

Измаила Ахуна ежедневно осаждали с требованиями воды.

Вода нужна была людям и машинам. В Управление водного хозяйства звонили по телефонам, писали… Из пустыни мчались на самолетах люди. С утра до ночи Измаил Ахун слышал одно слово: воды, воды, воды!

В пустыне бурились сотни скважин, колодцев, рылись временные каналы, проводились стокилометровые водопроводы, ускоренным темпом шло строительство водоносных шахт.

Воду добывали всеми способами и все-таки ее не хватало для растущего народного хозяйства. Чтобы не сорвать работу, на которой сосредоточила силы страна, обеспечить водой людей, прибывающих на строительство. приходилось ограничивать отпуск воды хозяйствам местного значения.

Из-за этого Бекмулатов нередко выдерживал сражения с людьми, которые были его старыми друзьями.

Вера Александровна, отойдя в сторону, незаметно прислушивалась к твердому, решительному тону, которым разговаривал отец.

Вчера, как показалось ей, он был дряхлеющим стариком. Сейчас она видела его таким же энергичным. твердым и решительным, каким знала прежде.

Его низкий бас гудел спокойно, только изредка он возвышал голос и тогда звенели стекла.

Почему же вчера в своем домашнем кабинете он не был таким? Устал ли он от споров, которые в продолжение трех лет ведутся в его присутствии, или в этом молчании, в полузакрытых глазах, проявляется протест, непризнание идеи, заложенной в основу Нового Гольфстрима.

А если он понял, что был не прав, как должны его мучить его прежние выступления на собраниях и в печати.

И Вера Александровна снова и снова всматривалась в отца. И не раз ей удавалось уловить печаль в его глазах.

На строительстве солнечных аккумуляторов

Еще до выезда в пустыню Горнова чувствовала ту деятельную жизнь, которая била в Мира-Кумах, в Мед-Пак-Дала, в Чинк-Урте.

Она чувствовала эту жизнь по радостному возбуждению тех, кто появлялся в Бекмулатовске.

Между гольфстримстроевцами и работниками шахтостроя, строителями озер и мелиораторами не замечалось никакой розни. Дружно, настойчиво они разрешали совместными усилиями вопросы и противоречивые технические задачи того или другого строительства.

В ожидании засухи, которая, по предсказаниям метереологов и синоптиков, должна была охватить Средне-Азиатские страны и прорваться на Кубань, Украину, Белоруссию и весь Ближний Восток, сокращение сроков строительства Нового Гольфстрима должно было сыграть огромную роль в хозяйстве всей страны.

По новому плану и обязательствам, принятым гольфстримстроевцами, в половине апреля должен быть пущен в действие головной тучегон на мысе Ях-Пубы, у пролива Широкого, а к первому мая все тучегоны Центрального влагопровода.

В июне, самое позднее, в июле может начать действовать вся система Нового Гольфстрима.

Воды Арктического моря потекут по Транскаспийскому каналу в Миракумскую пустыню. Север и юг образуют единое гигантское водное кольцо. Заполнятся озера и моря Миракумов. Воды будет более чем достаточно для всех мелиоративных мероприятий, хозяйств больших и малых. Тогда никакая засуха, никакие ветры-суховеи не будут страшны.

Для непосвященных в планы нового строительства работы, начатые в пустыне, представлялись непонятными, хаотическими, бессмысленными. Среди песков и каменных плато, там, где на десятках километров нельзя было встретить воду, вырастали вдруг огромные арочные мосты. Они висели над песками на высоте тридцати-пятидесяти метров, соединяя возвышенные плато и оазисы. Многие оазисы, промыслы и города обводились высоким валом, что придавало им вид древних крепостей.

Трубы огромного диаметра — будущие подводные туннели, — тянулись на сотни километров.

Всюду по дорогам и близ дорог ползли огромные неуклюжие машины, подняв над землей свои стальные хвосты чудовищ. Громыхая, скрипя цепями и грузно поворачиваясь то вправо, то влево, они взбирались по крутому валу.

Высоко в воздухе по канатным рельсам мчались тележки, груженные бетоном и пластмассой; пронзительно свистели торопливые электровозы, тянулись длинные поезда с землей и камнем.

Люди были всюду: на мостиках машин, на вершинах земляных насыпей, в глубоких выемках, куда страшно было взглянуть.

Воздух был полон грохотом камнедробилок, гудением моторов и пропеллеров, шумом, вылетавшим из труб землесосов, лязганием чудовищ, разом подхватывающих своими ковшами десятки кубометров земли.

В серых комбинезонах, в шлемах с защитными наушниками, в окулярах, люди работали, сообщаясь между собой по радио или пронзительным свистом, жестикуляцией и флажками.

Хотелось зажать уши и отойти дальше от этого шума, хаоса движений, свистков, взрывов. Но Горнова наслаждалась. Техника, которую так любила она, автоматизация здесь была доведена до совершенства.

Вера Александровна впервые увидела в действии те кварцевальные машины, для которых Виктор Николаевич в институте разрабатывал конструкцию атомных установок.

Над песочной насыпью медленно проплывали дирижабли. Вниз лились горячие лучи. Пески плавились и с плотины, как лава из жерла вулкана, стекали широкие потоки жидкого кварца.

Кварцевальные машины только начали входить в технику плотино- и каналостроительных работ. Оплавлялись плотины, комбайны-каналостроители двигались по пустыням, дробя камни и нагромождая по бокам насыпи.

С воздуха они походили на корабли, плывущие по глади океана. А сзади них летели в воздух огненные брызги, и ослепительно белая лава кварца текла по дну и по склонам только что прорытого канала.

Горнова с трудом оторвалась от этих картин. Развернувшееся здесь строительство превзошло все ее ожидания.

Пробыв в Бекмулатовске и его районах еще несколько дней, Вера Александровна выехала в Москву. Она не спрашивала отца, что он думает теперь об идее Горнова, как к ней относится. Для нее было ясно, что отец ее, могучий Измаил Ахун, никогда не пойдет против воли народа. Он будет честно и самоотверженно исполнять то дело, которое ему поручено.

— Поцелуй его за меня. Пусть не сердится, — сказал Измаил Ахун, прощаясь с дочерью.

Вера Александровна ласково кивнула головой и долго глядела ему вслед.

Подводное путешествие

Шел январь, а в районе Полярного порта и в окружности его на несколько десятков километров тундра освободилась от снега. Из отеплительных галерей доносился глухой рокот. Пропеллер-насосы прогоняли тысячи кубометров воды через установки, переведенные на ядерное горючее койперита.

От свободной ото льда бухты поднимался туман, тянуло теплым воздухом. Порт работал полным ходом.

Строители торжествовали. Это была первая крупная победа, одержанная над грозной Арктикой. Она укрепляла уверенность в успешном завершении преобразования климата страны.

Но угрюмо молчала природа Севера. И в этом безмолвии, казалось, скрывалась угроза.

В море ледяные горы громоздились друг на друга, а из тундры, с визгом и с воем, неслась снежная буря. Стужа вновь грозила сковать льдом бухту. Мороз крепчал, но он не в силах был образовать хотя бы тонкую ледяную корку. Спокойно гудели пропеллеры в подземных галереях. Все так же ныряли в гавани и выныривали из морских глубин амфибии. К причальным вышкам подходили подводные транспорты, вернувшиеся из плавания подо льдами арктических морей.

Строители не хотели признавать законов сурового Заполярья. И полярная ночь не мешала им. Порт освещался тысячами искусственных солнц.

Подводное строительство подходило к концу.

На донных площадях Арктического моря стояли шестьсот башен с мощными пропеллерными насосами.

Шел монтаж атомных двигателей, предпусковые работы, опробование впервые появившихся в мире машин, которые должны были перевернуть море.

Горнов отправлялся в подводное плавание с членами приемочной комиссии на ледоколе «Богатырь».

Старые академики и инженеры были оживлены. Многие из них в первый раз всходили на борт подводного судна.

Профессор Лурье — непременный член всех комиссий, приезжавших в Заполярье, как всегда, хлопотал возле ящиков с какими-то «замечательно умными» приборами, и, как всегда, охраняя эти приборы, мешал тем, кто переносил его драгоценный груз.

«Богатырь» был чудом новейшей техники, первым судном, в котором так широко и многообразно было применено ядерное горючее койперита.

Стройный и узкий, как торпеда, с броней, позволяющей спускаться на большую глубину и выдерживать давление в пятьдесят атмосфер, с ядерными двигателями в несколько сот тысяч лошадиных сил, этот ледокол мог развивать скорость до шестисот километров в час, мог уходить далеко под ледяные поля, оставаться под водой неограниченное время и своими пневматическими горяче-воздушными таранами, взрывами и мощным корпусом пробивать окна и полыньи во льдах любой толщины.

«Богатырь» вышел из гавани Полярного порта в конце января. Корабль скатывался в глубину моря, излучая свет из иллюминаторов и освещая путь прожекторами.

В январе северные моря безжизненны. Но в этом году гидрологическое лето в Полярной бухте и в южной части Арктического моря наступило на шесть месяцев раньше обычного срока. Влияние теплой воды в гавани порта распространялось на много десятков километров к северу.

Дно моря было покрыто пышным ковром водорослей. Скользящие по дну лучи прожекторов освещали могучие заросли ярко-красных и бурых трав. На этих пышных подводных «лугах» паслись миллиарды рачков, червей и личинок. В ярких кругах света прожекторов и иллюминаторов копошились рачки — колянусы, стрелки, бокоплавы, личинки червей и моллюсков. Проносились стаи мелких рыбешек. Медленно проплывали «табуны» больших рыб и полярных животных. Казалось, весь животный мир со всего Полярного моря собрался сюда на роскошное пиршество, так неожиданно и в такое необычное время, устроенное природой.

Но это пробуждение полярной природы — гидрологическое лето — было только на небольшой площади.

Еще не пройдя лиман Верхний, «Богатырь» вошел под ледяные поля, сплошь покрывавшие все Арктическое море.

Море было мертво.

Теперь судно двигалось в абсолютной тьме. Но это не мешало быстрому продвижению корабля и ориентировке штурманов.

Тьма и взмученные насосами отеплительных станций воды не скрывали от них дна моря и всего, что было кругом.

Штурманы, сидя перед большими экранами телевизора, видели все. Они направляли мощные радиоизлучения в мутные воды. Отраженные ультракороткие волны принимались приемником телевизора, проецируя все на экране.

По желто-серому фону экрана медленно, как инфузории в поле зрения микроскопа двигались силуэты подводных катеров и амфибий, вырастали тени насосов и башен отеплительных станций. Кое-где машины-автоматы заканчивали стройку — вбивали в дно моря сваи. Рефуллеры сосали песок и ил, круглые глазастые батисферы, как гигантские осьминоги, окружали еще недостроенную башню. Ухватив стальными руками большие полосы и плиты, они прилаживали к ажурному остову какие-то части конструкций.

Хлопотливо бегали яйцевидные аппараты, выбрызгивающие из сопла на каркас цементирующие растворы.

Автоматы-строители спешили закончить работу.

Звукоуловители наполняли штурманскую рокотом работающих насосов. На экранах телевизора вырастал темный силуэт.

«Богатырь» сбавлял ход. Снопы радиопрожекторов пронизывали взмученные воды. Корабль медленно подходил к башне. Огромный силуэт надвигался на судно. Яснее и отчетливее становились тени, оглушительнее рокотали пропеллеры насоса.

Корабль входил в круг, окаймленный широкими колоннами, поддерживающими башню.

И вот гремят лебедки, якорные цепи.

Дно судна крепко впивается в верхний люк башни, Герметически срастается с ней.

Вниз несется клеть подъемной машины. Слышатся сигнальные звонки. Клеть влетает в ярко-освещенный шлюз.

Пять дней продолжалось подводное путешествие Горнова. Пять дней члены приемочной комиссии тщательно производили осмотр всех построек. Особенное внимание обратили они на действие башенных насосов и приходившую к концу постройку бронированных складов для хранения койперита. Последнее они осматривали особенно тщательно. Ведь здесь сосредоточивалась сила, которая в недалеком будущем должна была привести в действие шестьсот могучих подводных богатырей — шестьсот башенных насосов и вывести наверх тяжелые глубинные течения из Атлантического океана.

Ртутный столбик

Результаты осмотра вполне удовлетворили экспертов и ученых. Через месяц объекты можно было вводить в строй. Страна с нетерпением ждала этого дня.

Наконец, этот день настал. Приемочная комиссия и Горнов вновь сели на ледокол «Богатырь» и спустились в море.

Подводники, снабдив на несколько месяцев энергией автоматы-насосы и установив связь с этих мощных машин с центральным пультом управления в Полярном порту, начали выбираться со своими батисферами на моря.

Машины-строители пробыли под водой более года и теперь выползали на набережные порта, обросшие ракушками, беспомощные и неуклюжие на суше.

Пятьсот семьдесят башенных насосов вступили в действие. Мощные струи Атлантического океана, принесшие в полярные моря тепло тропического солнца, двинулись из глубин Арктического моря растоплять его ледяную крышу.

В этот день в восемь часов по московскому времени все советские люди устремили свои взоры на экраны телевизоров. Термометр на экранах показывал 21 °C ниже нуля, — температуру поверхностных вод моря.

Ждали движения ртутного столбика.

Всюду на улицах, в клубах стояли группы людей, нетерпеливо ожидающих перемен. Прошел час в напряженном ожидании, но столбик, словно замерзший, стоял на той же черте-21 °C.

Нетерпение росло. В Гольфстримстрое зазвонили телефоны.

— Как? Ничего?

— Пока ничего, но это так и должно быть.

И, чувствуя, что слушатели полны недоверия и недоумения, поясняли:

— При таянии одной тонны льда поглощается 80 миллионов калорий тепла, которые отнимаются от окружающей воды. На площади 40 тысяч квадратных километров обогреваемого моря лед весит, примерно, 60000 миллиардов тонн. Отсюда можно высчитать, какое количество калорий необходимо затратить, чтобы растопить льды. Лишь после того, как закончится таяние, калории атлантических вод пойдут на нагрев воды. Можно сказать, движение столбика термометра начнется завтра не ранее двенадцати часов.

Радио спокойно и уверенно продолжало передавать рапорты, посылаемые с подводного ледокола «Богатырь»: башенные насосы работают отлично, количество поднимаемой из глубинных течений атлантической воды более, чем намечено по проекту.

В ночь на 1 марта многие не спали.

Дети зная, что ожидают взрослые, спрашивали, протирая глаза:

— Море все еще не греется?

Диктор каждый час передавал сводку наблюдений за таянием льда.

«Станция Китовый Нос, 2 часа 30 минут. — Толщина льда — 212 сантиметров, 4 часа — 211,8 сантиметра; 5 часов — 211,7 сантиметра. Остров Белый, станция мыс Широкий. 1 час — 248 сантиметров, 3 часа — 247,7 сантиметра…»

Вера Александровна слушала бесконечный ряд цифр, спокойный, как казалось ей, равнодушный голос диктора. Она знала, что один миллиметр толщины ледяного покрова обогреваемой площади, — это 40 миллионов тонн льда, при таянии которого поглощено огромное количество теплоты, ее не волновала медлительность, с которой уменьшались цифры. Но эта медлительность была скучна и неприятна ее стремительной натуре.

Утром Горнова забылась. Проснулась она от пушечного выстрела. Взглянула на телевизор, увидела тот же неподвижный столбик термометра.

— Половина льдов растоплена. Таяние ускоряется, — говорит диктор.

В полдень по всей стране разнеслось:

— Внимание! внимание! Слушайте рапорт начальника Гольфстримстроя академика Виктора Николаевича Горнова.

И через секунду все услышали сообщение о том, что первая фаза строительства Нового Гольфстрима выполнена в срок. В районе отогревания Арктического моря льды растоплены. Вся площадь в сорок тысяч квадратных километров свободна от ледяного покрова.

Залпы пушечной стрельбы потрясли воздух. Москва салютовала строителям Нового Гольфстрима.

В тумане

Вера Александровна уже полмесяца жила в Саюм-Ньере, на берегу мыса Широкого. Когда строительство гиганта-машины головного тучегона было закончено

Совет Гольфстримстроя поручил ей монтаж атомооборудования.

Ее увлекала работа на севере, не страшили ни полярные вьюги, ни морозы, ни разлука с Аллочкой и Виктором.

Она представляла себе работу атомотехников, как последний аккорд той героической симфонии, которую создавали сообща строители Центрального влагопровода.

С помощью атомных приборов тучегон должен был мгновенно реагировать на сигналы метеорологических станции и постов, превращать койперит в миллиарды калорий тепла, создавать зону восходящих тепловоздушных течений и передавать подтянутую с моря влагу на другие, хотя и менее мощные тучегоны Центрального влагопровода.

Головной тучегон занимал площадь в двенадцать. квадратных километров. Он высился тяжёлым массивом среди снежной пустыни, выставив навстречу полярным вьюгам широкие трубы стометровой высоты.

Дома, клуб и мастерские 911-го поста, где жила Горнова, находились в пятистах метрах от тучегона.

До марта ничто не нарушало нормальной колеи в работе поста. Монтаж атомоустановок шел успешно.

Третьего марта, после нескольких дней сильного снегопада, с пролива Широкого показался туман. Туман шел сплошной темно-синей стеной.

Двигавшиеся с востока холодные воздушные массы вошли в соприкосновение с насыщенным влагой воздухом. Северная часть полуострова Саюм-Ньер оказалась на гребне встречи этих воздушных течений…

911-й пост со всем своим хозяйством погрузился на дно молочного моря. Работы остановились.

— Надо что-то предпринимать, — волновались люди. — Мы сорвем сроки.

Никто не знал, что делать.

Туман был настолько густой, что атомотехники, работающие на тучегоне и в окружающей его тундре, не могли ни видеть друг друга, ни следить за устанавливаемыми приборами.

Вера Александровна однажды вышла из дома, проверить показания приборов. Перед ее глазами, как прилипшая к векам пленка от яйца, висел туман.

— Это кто? — услышала она. Рядом с ней смутно серела фигура Санаи — молодой девушки, атомотехника, работающей на монтаже под ее руководством.

— Вы это куда собрались? — удивленно спросила Саная.

— Попробую добраться до тучегона. Запишу показания приборов.

— Подождите, я надену лыжи. Пойдем вместе. Не заблудимся?

— Не заблужусь. Дорогу к тучегону я найду с завязанными глазами, — уверенно проговорила Горнова.

Лыжи скользнули, и разом все исчезло — и свет и стена дома. Сзади с крыльца опять кто-то ей крикнул. Голос потонул в тумане. Слова доходили откуда-то издалека. Она как-то сразу перестала понимать, где крыльцо, в какой стороне тучегон.

— Ay, — крикнула Горнова.

Кругом была тишина. Суровая Арктика бесстрастно молчала.

«Буду стоять на месте. Ведь дом тут, где-то рядом. Донесется же какой-нибудь звук», — решила она.

В это время тихо скрипнула открывавшаяся дверь. Показался красноватый свет. Вера Александровна шагнула и сразу оказалась у крыльца.

— Я говорила вам, что заблудитесь, — с ласковым упреком сказала Саная.

Так кончилась попытка продолжать работы на участке, где был 911-й пост.

Туман захватил громадное пространство и продолжал двигаться в глубь полуострова. На соседнем участке заблудился в тумане, и, видимо, погиб один инженер.

Был получен приказ, запрещающий выходить за пределы поселков.

Шли дни. Тревога и безделье угнетали всех, особенно молодежь. Все с завистью, с обидой читали радиограммы о победах на всех фронтах строительства.

Информации говорили о том, что заканчивается постройка Центрального влагопровода, что в зонах ливней подготовлено все для приема воды.

Телевизор передавал картины строительства: высокие дамбы и плотины, протянувшиеся вдоль рек, подготовку дна озер в пустынях.

Тишина, царившая кругом поста, становилась еще невыносимей.

Так прошла первая половина марта. 911-й пост был как бы выкинут из жизни.

Надежд на возобновление работ не было. Казалось, нет такой силы, которая смогла бы поднять навалившееся на землю тяжелое, молочно-серое море.

Вера Александровна еще раз попробовала сходить на тучегон, но уже в сопровождении монтажников.

Держась за протянутые шнуры, они двигались в густом тумане. Впереди темнела уходящая ввысь стена машины-гиганта. Из тумана слышались окрики часовых.

Не видя ничего перед собой. Вера Александровна ощупью взбиралась на балконы, окружавшие тучегон. Осветив фонарем ближайшую установку, она попыталась разглядеть показания приборов.

— Нет, — сказала она, спустившись вниз. — Пока стоит туман, невозможны никакие работы.

Наконец, стало известно, что в город Яшмуни начали приходить туманоосушители.

В тот же день была получена радиограмма от Горнова:

«Буду у вас завтра в 11 часов».

Надев малицу с открытым капюшоном. Вера Александровна вышла на крыльцо. Кругом царило безмолвие. Чудился какой-то беспрерывный, едва уловимый шорох. Словно миллиарды мельчайших частиц тумана перешептывались между собой, сговаривались о чем-то.

Горнова достала часы и приблизила к глазам светящийся циферблат.

«Десять. Еще час», — подумала она.

От сырого холодного воздуха по телу пробегала дрожь. Туман перехватывал дыхание.

Из глубины тумана неожиданно долетел до нее шум пропеллера. Вера Александровна вздрогнула.

Из темноты ночи раздался громкий, веселый кряк:

— Ого-го-го!

Это был голос Горнова.

Работники поста 911 собрались в клубе.

Виктор Николаевич в расстегнутой кожаной куртке, бодрый и крепкий, терпеливо ждал, когда затихнет зал.

— Почему завешаны окна? — негромко спросил он.

По залу, как шелест сухих листьев, пронесся шопот.

— Некоторые товарищи не могут видеть туман. Он их раздражает, — проговорила сидевшая впереди Саная.

Виктор Николаевич серьезным, внимательным взглядом обвел лица.

— Поднимите шторы! — попросил он.

Шторы тотчас были подняты. В окна заглянул туман.

— Раздражает! — Виктор Николаевич помолчал, как бы что-то соображая. Потом улыбнулся. — Я думаю, что все вы знаете, что туманы, идущие от Арктического моря. это та влага, за которую мы боремся, та влага, которая оживит мертвые пески пустынь, наполнит Миракумские озера, а здесь, на севере, покроет тундру полями пшеницы, пышными травами, лесами.

В уголках глаз Горнова снова собрались морщинки затаенной улыбки.

Далеко за полночь продолжалась его беседа с коллективом поста. Он сообщил им, что в самое ближайшее время туманоосушители будут пущены в ход. Их установят на всех строительных участках. Воздушный и наземный транспорт будет действовать регулярно.

— Потерпите еще немного, — сказал Горнов в заключение, — скоро вы увидите голубое небо. Впереди предстоит нам сдать серьезный экзамен: пустить в действие тучегон. С востока надвигаются суховеи. Нам нужно преградить им путь. Если в назначенный час мы пустим в ход все наши тучегоны, прольем дожди там, где нужно, мы сможем праздновать еще одну победу.

А пока, — Горнов улыбнулся, — на два-три дня смиримся перед туманом. Этот враг нам не страшен. Скоро он будет нашим крепким помощником.

Это простые, от сердца сказанные слова ободрили слушателей, вернули им прежнюю энергию.

Через час Горнов улетел в город Яшмуни.

Прощаясь с женой, он сказал:

— Не волнуйся за свой план. Сюда скоро прибудет еще несколько бригад. Твой тучегон не отстанет от других тучегонов.

Желанный день

Была еще ночь, когда Горнов прилетел в Яшмуни. Красный огонь электрических фонарей тускло освещал небольшие круги посреди улиц. Город имел вид военного лагеря перед большим сражением. Все аэродромы были заняты сотнями самолетов. От пристаней порта неслись непрерывные вереницы аэросаней и автомобилей. На аэродромах шло спешное оснащение самолетов туманоосушителями. Приборы эти, по своему виду, походили на небольшие гаубицы, а бидоны с раствором влагопоглощающих веществ напоминали шестнадцатидюймовый снаряд.

Машина Горнова, не замедляя хода, влетела в аэропорт. Здесь воздух был чист и прозрачен. Сотни туманоосушителей, установленных по окружности поля, мерно отпыхиваясь, как паровозы, выкидывали вверх брызги влагопоглощающего раствора. Дойдя до линии, где стояли эти машины, туман обрывался и падал на землю инеем.

Район, захваченный туманом, был обширен. Только на семидесятом градусе, у озер Хайве и Ямбуго, воздух становился прозрачней. Южнее этих озер работы продолжались полным ходом.

На площади в несколько тысяч квадратных километров, окутанных туманом, было разбросано более шестисот точек, где проводились монтажные работы.

Профиль Саюм-Ньера имел множество бугров и невысоких сопок. Чтобы пробить в тумане «просеки», надо было летать бреющим полетом.

Авиаторы в теплых куртках нагружали кабины бидонами, укрепляли туманоосушители.

Часть летчиков, окончив работу, стояла вокруг костров. Оттуда доносился громкий смех, звуки гармоники.

Над главным зданием аэропорта взвилась ракета. Раздался короткий сухой взрыв.

Прозвучала команда:

— К машинам!

Ночь наполнилась гудением моторов. Во всех концах аэропорта одна за другой взлетали ракеты. Самолеты поднимались с снежных полей и тонули в туманной мгле.

Приказ начальника строительства, объявленный по всему северному сектору, говорил о серьезном характере предстоящей операции и предписывал в целях облегчения и ускорения этой операции разложить на снегу возможно больше оранжевых знаков.

Строители Нового Гольфстрима почти три недели томились в бездействии. И вот наступило желанное время…

На 911-м посту позабыли о еде, о сне.

До утра шла работа. Монтажники, вооружившись кистями, красили в оранжевый цвет все, что находили подходящим — доски, фанеру, листы железа, куски материи. Затем увозили их в туман и раскладывали на снегу в виде треугольника. К утру было уложено несколько десятков опознавательных знаков.

Ночью все население 911-го поста вышло на эту линию, растянувшуюся более чем на километр.

Вера Александровна шла на лыжах, пропуская в руке протянутый вдоль линии шнур.

Туман был такой же густой и непроницаемый, как и все эти дни.

— Кто дежурный? — время от времени спрашивала она, когда из серой гущи показывался темный силуэт.

— Это ты, Сана? — позвала она тихо, почти столкнувшись с девушкой.

— Я, — так же тихо ответила Саная.

Обе, женщины постояли молча.

Где-то далеко завыла сирена. Вера Александровна подняла глаза кверху, надеясь увидеть самолеты. Над ней была тяжелая масса тумана. Звук сирены растаял и больше не повторялся.

Сердце Горновой сильно забилось. Его стук мешал прислушиваться. Но вот, наконец, с разных сторон снова послышался вой сирены. Арктическая тишина начала наполняться звуками. Туман вдруг ожил… Будто огромное живое существо, навалившееся на землю своей мягкой бесформенной массой, издавало этот стонущий тысячеголосый вой.

Гул приближающегося самолета становился все явственнее. Самолет пролетал где-то совсем близко. Не быстро нараставший звук опять заглох. Отшумели пропеллеры и все затихло.

Неожиданно раздался опять громкий вой сирены и рев мотора. Женщины вздрогнули. Им показалось, что машина летит над самой их головой. Огромная тень пронеслась мимо. Туман внезапно пришел в движение, разорванные клочья его закружились и понеслись вдогонку за самолетом.

— Смотри! — радостно вскрикнула Саная.

В нескольких метрах от места, где лежал оранжевый треугольник, обозначался просвет. Женщины бросились туда. Туман стоял двумя отвесными стенами, образуя длинный прямой коридор, похожий на лесную просеку. Вверху, сквозь дымку, виднелось небо с бледнеющими предутренними звездами.

Женщины крепко схватили друг друга за руку. Радость перехватила им горло.

Сигнал телеаппарата

День и ночь машины вели борьбу с туманом на строительных площадках. Безумолчное фырканье аппаратов сливалось с звонкими голосами монтажников, с шипением автогенных аппаратов.

Туманоосушители перемещались с одного места ча другое, и как только начинали работать, среди серой непроницаемой для глаз массы появлялись просеки. В них воздух был чист и прозрачен. А кругом лежало все то же неподвижное, серое море.

Работы на тучегоне и на всех других участках Саюм-Ньер велись усиленным темпом. Строительство всего центрального влагопровода и зоны ливней, там, куда не доходил туман, далеко опередило северные участки, и теперь Горнов двинул туда все, что было возможно… Необходимо было в самый короткий срок ликвидировать прорыв на решающем фронте.

На 911-й пост прибывали новые атомотехники и на посадочные площадки опускались грузовые самолеты. Дирижабли выбрасывали из своих трюмов тонны грузов.

Вырвавшись из плена вынужденного безделья, строители тучегона с неудержимой жадностью набросились на работу.

Вера Александровна целые дни проводила на тучегоне. Ее можно было видеть и на стометровой высоте, на узеньких мостках, где велась установка аппаратов, и в темных, обширных, как трюмы океанского парохода, галереях.

Оживленная, разрумянившаяся от мороза, взбегала она по лестницам и переходам машины-гиганта.

Мыс Ях-Пубы был еще окутан туманом. В начале апреля с утра поднялся ветер, и к вечеру разыгралась вьюга. Злобными рывками набрасывалась она на здание 911-го поста, раскачивая стальные тросы.

Вера Александровна, сидя в кабинете, с тревогой прислушивалась к шуму метели. Ей было грустно в этот вечер. В минуты вынужденного бездействия она всегда вспоминала Аллочку и неодолимо хотелось знать, что она делает.

Сегодня Горнова дежурила вдвоем с Санаей. Зябко кутаясь в теплый платок, Саная с тоской глядела на залепленное снегом окно.

— Не верится, что здесь когда-то будет тепло, — говорила она. — Кажется, что вечно будет метаться эта вьюга. Скажи, ты веришь, что вот здесь, перед нашим домом, зацветет когда-нибудь сирень и ребятишки будут рвать цветы?

Вера Александровна улыбнулась. Она понимала состояние подруги. В эту вьюжную ночь ей тоже было трудно представить здесь цветущий сад или луг. Уж очень резок был контраст.

— Я верю, что так будет, но сердце мое в эту минуту не может поверить.

— Вот, вот, и я также. Верю и не верю.

Саная натянула на голову платок, свернулась в комочек на диване и начала дремать.

Вера Александровна склонилась над рабочими записями. Закончив их обработку, она подошла к окну. Метель как будто стала спадать. Но тросы попрежнему завывали, и стены тревожно поскрипывали под напором ветра.

В комнате резко прозвучал звонок, и тотчас на сигнальной доске вспыхнула красная лампочка.

Горнова вздрогнула.

Телеаппарат сигнализировал о том, что кто-то приблизился к пульту управления тучегоном.

В ночное время было категорически запрещено подходить кому-либо к будке ближе, чем на десять метров. Телеаппарат сигнализировал о нарушении этого приказа.

Горнова выбежала в вестибюль. Отдав короткий приказ охране идти в обхват тучегона, Вера Александровна устремилась прямо к пульту управления.

Небольшая бронированная будка, где находился пульт управления, была вдвинута в глубь двора, в тень других зданий. Здесь всегда стоял часовой. Пульт управления был мозгом тучегона. Связанный с сотней метеорологических близких и далеких станций, он координировал их работу, улавливая малейшие изменения в атмосфере. При вводе тучегона в эксплоатацию пульта управления предстояло приводить в движение мощные механизмы машин-гигантов.

«Что там?» — с тревогой думала Вера Александровна, напрягая все силы, чтобы ускорить свой бег на лыжах. Вьюга уже намела кучи снега. Лыжи то и дело проваливались в сугробах. Она мчалась навстречу ветру, не замечая, что меховая куртка ее распахнута и колючие иглы снега бьют в разгоряченное лицо. В ее ушах стоял неумолкающий звон сигнала: «Скорее, скорее!» сверлило в мозгу.

Еще не приблизившись вплотную к будке, она заметила на снегу неподвижно лежащего человека.

Это был часовой. Узнав ее, он приподнялся на локоть и, с усилием выговаривая каждое слово, произнес хрипло:

— Там… осторожнее… бомба замедленного действия.

Не слушая больше, Горнова бросилась в будку. Ей достаточно было одного взгляда при входе в пульт управления, чтобы различить среди знакомых ей приборов, аппаратов и механизмов, предмет ей неизвестный, стоявший на полу под щитом управления.

«Она», — без колебания подумала Горнова и, схватив, бросилась вон, не задерживаясь уже ни секунды.

«Только бы не здесь, только бы успеть отнести подальше», — беспорядочно проносилось в ее мозгу.

Она была теперь без лыж, проваливалась в сугробах, падала, вскакивала и вновь бежала.

Где-то в стороне прогрохотало несколько выстрелов.

«Скорее, скорее», — подгоняла она себя.

Мысль о том, что сейчас произойдет взрыв, не приходила ей в голову. Все силы были направлены на то, чтобы как можно дальше унести эту страшную бомбу.

И она продолжала бежать.

— Бросай! — раздался за ее спиной голос.

— Бросай, бросай! — крикнуло еще несколько голосов.

«Всех убьет взрывом», — резнула мозги мысль. К Вере Александровне вернулось самообладание. Она остановилась и, сделав резкое движение всем корпусом, далеко кинула бомбу.

В этот момент кто-то подхватил ее сзади и стремительно потащил назад.

И вдруг земля со страшной силой ударила ей в ноги. Раздался невероятной силы низкий тяжелый гул. Напор воздуха сшиб с ног тех, кто уносил Горнову.

Гул еще не затих, а сверху начали падать, тяжело ударяясь о снег и землю, громадные камни и глыбы мерзлой земли.

Вера Александровна лежала на снегу, прислушиваясь к этим шлепающим звукам. За большими глыбами посыпался дождь мелких осколков. И все стихло.

Вера Александровна подняла голову и взглянула на тучегон. Перед ней черным силуэтом вырисовывались его строгие очертания. Вокруг были видны двигающиеся фигуры людей.

— Все благополучно, — крикнула ей Саная, подбегая.

Между жизнью и смертью

Вера Александровна лежала на своей кровати. Рядом сидели Саная и молодой врач поста.

Горновой было трудно дышать. В груди что-то хрипело, причиняло боль при каждом вздохе.

Отвернув лицо от Санаи, которая не спускала с нее глаз, Горнова закусила губу.

— Что же это не летят? — с тоской проговорила Саная, прислушиваясь, не гудит ли мотор. На посту с минуты на минуту ждали прилета Горнова. Он должен был привезти с собой знаменитого врача — профессора Долинова.

Саная подошла к окну.

Ураган разметал туманы и унесся на юго-запад.

Небо было чистое. Спокойное море снегов светилось красноватым отблеском утренней зари.

Несколько человек пробежали мимо окна, они что-то кричали и размахивали руками.

— Кажется, прилетели, — с облегчением проговорила Саная и быстро вышла из комнаты.

На площадку, невдалеке от дома, действительно опускался самолет. Из кабины вышли Горнов, врач и медсестра.

Врач, маленький седой старичок, со старческой торопливостью взял из рук сестры чемоданчик и, опираясь на палку, стал подниматься на крыльцо, шагая со ступеньки на ступеньку одной левой ногой и подтягивал за собой правую.

Горнов обогнал его и, пробежав переднюю и столовую, вошел в комнату, где лежала Вера Александровна.

При появлении мужа она сделала движение приподняться, но острая боль заставила ее опустить голову. Она болезненно наморщила лоб.

Виктор Николаевич подошел и, низко наклонившись, поцеловал ее в губы.

— Чуть не взорвался пульт управления, — тихо проговорила она. — А я, кажется, застудила грудь…

Чтоб смягчить страшный смысл своих слов, Вера Александровна хотела улыбнуться, но улыбка не вышла. Она стиснула губы и потом, как бы извиняясь за свою слабость, проговорила:

— Больно.

В комнату вошел врач, за ним в дверях столпилась молодежь.

— Лишние выйдите, — сказал доктор.

Натянув очки, он наклонился над кроватью.

Когда осмотр был окончен, врач, не глядя ни на кого, отошел от больной и с особо деловым видом принялся наводить порядок в своей аптечке.

Сердце Виктора Николаевича сжалось. Он не решался задать вопрос.

— Вы ничего нам не скажете? — наконец, проговорил он. Доктор продолжал укладывать аптечку.

— Скажу, дайте все уложить — сердито пробормотал он.

Вера Александровна нахмурилась, закрыла глаза и повернулась лицом к стене.

Врач вскинул глаза на Горнова и пошел к двери. Виктор Николаевич вышел за ним.

Вера Александровна лежала с широко раскрытыми, горящими лихорадочным блеском глазами и рассматривала правую руку. На лице ее появлялась то улыбка, то сердитая гримаса.

В продолжение всех этих девяти дней Горнова, больная тяжелым воспалением легких, бредила, не приходя в сознание.

Она разговаривала с каждым своим пальцем, целыми часами, держа руку перед глазами. Большой палец это профессор Лурье, указательный — Горнов, маленький мизинец — Исатай, средний — был тот, кто убил часового и подбросил бомбу.

Этот палец, приводил ее в гнев и возбуждение. То, что он все еще был здесь, между другими пальцами ее руки, грозил и безнаказанно издевался над ней, заставляло ее мучиться. Она нежно гладила указательный палец и просила: «Витя почему ты не оторвешь его?»

И она сама схватывала средний палец и начинала его ломать. Сестра брала руки больной, и держала до тех пор, пока та не успокаивалась.

— Зачем вы заступаетесь за него? — ясным голосом, как будто она была совсем здорова, проговорила Горнова.

— Успокойтесь и играйте на тромбоне, дышите, — сестра приставила к ее губам широкий рожок.

— Какой смешной. Не умею, — сказала Вера Александровна, отталкивая от себя подушку с кислородом.

— Да вы дышите, как умеете, — уговаривала сестра, настойчиво толкая к губам рожок с резиновой трубкой.

— Да право же не умею… не умею… не умею… — уж досадуя на сестру, повторяла больная.

На глазах сестры заблестели слезы.

— Хорошо, хорошо, дайте сюда, — торопливо сказала Вера Александровна. Взяв рожок и приложив его ко рту, она со всей силой старательно надула щеки.

— Ну вот, я говорю, что не умею, — толкнула она от себя подушку. Лицо ее покрылось слабым румянцем. Губы ее были сухи.

— Зачем вы мучаете меня этой пузатой трубой? — жалобно, со слезами в голосе, проговорила она.

В комнату вошел врач. Вера Александровна с надеждой устремила на него блестящие, лихорадочные глаза.

— Дедушка, скажите сестре, что я не умею играть на этой штуке, — взмолилась она трогательным нежным голосом.

Врач посмотрел на пальцы ее руки и недовольный нахмурил брови.

— Вы на кого?

— Он отвратительный, но вовсе не такой страшный. Вот, — сказала Горнова и, схватив свой средний палец, с силой дернула его, как бы стараясь вырвать из своей руки.

Сестра остановила ее руку.

— И вот все время ломает этот палец, — сказала она.

Доктор пощупал пульс. Вера Александровна испуганными, полными ужаса, глазами смотрела на него.

— Зачем вы это сделали? — проговорила она. — Как же я полезу на автомат, а там ведь запрятана бомба. Там шпион. Они боятся нас… — Нет, покачала она головой, — так нельзя. Дайте руку обратно. Дайте же, я говорю, — настойчиво строго сказала она.

— Вот хорошо, — удовлетворенно, довольная проговорила она, когда доктор, хмурясь, отпустил ее руку. — Но право же мне неудобно без них, — мягко, как бы прося извинения, проговорила она. — Вот возьмите это. — И Вера Александровна опять схватила средний палец руки.

Бред усиливался. К концу дня сердце начало слабеть. Консилиум признал состояние больной чрезвычайно опасным и перевел Горнову в больницу.

Каждый день, где бы он ни был, Горнов прилетал навестить жену и каждый раз, приближаясь к больнице, испытывал страх.

Беспрерывные, иногда дальние перелеты, борьба с туманами, с свирепствовавшими в заполярье ураганами, заботы и дела, требующие от него немедленного решения, отвлекали его от тяжелых мыслей, но с той минуты, когда он садился в машину, чтобы лететь к жене, сердце его начинало сжиматься.

Сегодня он входил в больницу с таким же чувством страха. В вестибюле его встретила дежурная сестра.

— Жива? — спросил он, стараясь прочесть в глазах сестры ответ на этот страшный вопрос.

— Подождите, Виктор Николаевич, я принесу халат, — проговорила она.

Из дежурной комнаты вышел врач.

— Пока еще жива, — сочувственно глядя на Горнова, сказал он. — Держим на инъекциях, но сердце слабеет и слабеет.

Виктор Николаевич вместе с доктором вошли в коридор больницы. В коридоре было тихо, через открытые в палаты двери видны были больные, слышалось дыхание, то ровное и спокойное, то прерываемое тяжелыми вздохами, тихими стонами и бредом.

Электрические лампочки, бросающие мягкий свет из под матовых голубых плафонов, тихие стоны и дыхание спящих больных, бесшумно двигающиеся по коридору сестры, — все это каждый раз создавало у Виктора Николаевича настроение новое, незнакомое, бесконечно отличное от того, что было кругом за стенами больницы.

В дверях палаты Виктор Николаевич и доктор столкнулись с сестрой, державшей в руках шприц и пустые ампулы,

— Что? — спросил доктор.

Сестра безнадежно покачала головой.

Больная лежала в тонкой рубашке, покрытая до пояса голубым одеялом. Виктор Николаевич увидел матово-бледное, почти безжизненно-мраморное лицо. Длинные ресницы закрытых глаз черными полосками лежали на белой коже… Тонкие прозрачные руки вытянулись поверх одеяла. Больная делала слабое движение головой, чуть заметно шевеля посиневшими губами, произнося непонятные слова.

Доктор пощупал пульс и вышел, жестом позвав сестру следовать за ним.

Слабый свет полуприкрытой лампочки едва освещал лицо больной и замирал в дальнем углу комнаты.

Больная начала тревожно двигаться. Слабыми неверными движениями она стала ловить воздух.

Виктор Николаевич взял в руки ее пальцы. На лбу больной выступили крупные капли пота. Капли сливались в струйки и скатывались на подушку.

Виктор Николаевич все еще держал в своих руках ее холодеющие пальцы.

Боясь пошевелиться, он сидел у самой подушки в неловкой напряженной позе. С опустошенным сердцем смотрел он на лицо уходящего бесконечно близкого человека. Дыхание больной, вначале частое и заметное, становилось все поверхностнее, едва ощутимее. Пальцы, которые держал Горнов в своей руке, начали распускаться. Больная сделала глубокий вздох и перестала дышать. Капли пота все еще скатывались со лба. Вошла сестра. Горнов не слышал ее шагов. Сестра повернулась и быстро вышла из палаты. Через минуту она появилась с доктором. Они вошли быстрыми шагами, без всякой осторожности.

— Аппараты, — проговорил доктор на ходу. Сестра выбежала и сейчас же вернулась с какими-то приборами.

Доктор взял руку больной и хотел освободить ее из руки Горнова, но она сжала свои пальцы.

— Жива, — не веря своему ощущению, шепотом проговорил Горнов.

— Оставайтесь так, — прошептал доктор, втыкая иглу в руку больной. — Это кризис. Она будет жить.

В первый раз в жизни Виктор Николаевич почувствовал, как горло его сдавило тисками. Он осторожно освободил свою руку, и, отвернувшись от доктора и сестры, торопливо подошел к окну.

Перед новой угрозой

Туманы уже не лежали над Сают-Ньером неподвижной массой. Четыреста тучегонов выбрасывали из своих стометровых труб восходящие токи нагретого воздуха, создавали области низкого барометрического давления и втягивали в глубь континента влагу с Полярного моря.

Медленно двигался воздух от тучегона к тучегону над тундрой полуострова по долинам и ущельям к зоне ливней. Там ждали влагу конденсационные станции, рождающие дождевые тучи.

Строители Нового Гольфстрима должны были 1 июня передать в эксплуатацию Центральный влагопровод и зону ливней.

Со спокойной уверенностью следили они за продвижением воздушных течений. Велись подсчеты количества собирающейся влаги. Лурье руководил гидрометслужбой, получал сводки и каждый день поражал всех цифрами. «В воздухе, в районе зоны ливней находится… кубических километров воды», — сообщал он. Цифры сводок росли.

Но природа снова готовилась показать, что она была и остается полновластным хозяином планеты.

С. половины мая в воздушном океане земного шара стали происходить необычайные явления.

Казалось, солнце решило расплавить все вращающиеся вокруг него планеты. Солнце начало раскалять не только страны под тропиками, но и земли, лежащие значительно севернее.

Температура воздуха в Сахаре, в Ливии, на Аравийском полуострове, в Иране, в Индии, в Китае — в пустынях Гоби и Такла-Макан дошла до 60°, что было необычно даже и для этих жарких стран.

Перегретый, сухой воздух скоплялся огромными массами и полукольцом облегал страны Ближнего Востока, — Украину, Кубань, нижнее Заволжье и всю Туранскую низменность,

Над полями пшеницы и хлопка, над плантациями нависла угроза засухи и суховеев.

Советский народ с сознанием своей силы готовился отразить удар. Давно минули времена беспомощности в борьбе с засухой и неурожаями, времена, когда миллионы крестьян-хлебопашцев, гонимые голодом, бежали по дорогам, устланным трупами людей и животных.

Было время, великая Волга безмятежно катила свои воды в Каспийское море. 270 миллиардов кубических метров воды вливала она в него за один год, а по берегам ее сгорали от засухи поля и степи.

Было то время и прошло.

Народы Советской страны выступили на борьбу. Выступили и победили.

Реконструкция рек, мелиоративные и ирригационные системы навсегда покончили с неурожаями. Созданы на пути продвижения Волги и Камы внутренние моря, каналы перебросили в Волжский бассейн воды Печоры, Вычегды, Дона. Великая русская река стала еще более многоводной. Станции, машинного дождевания увлажняли поля по воле человека. Все это обезвредило прорывающиеся в Заволжье, на Кубань и Украину сухие горячие воздушные массы.

А на Востоке, за Каспийским мор. ем, появились новые, утопающие в зелени селения и города, там, где раньше носились по мертвым пустыням тучи раскаленных песков.

Страшная когда-то пустыня Бед-Пак-Дала, издавна носящая имя Голодной степи, Фергана, сотни мелких и больших оазисов, покрылись пышной растительностью. Далеко на запад, к пустыне Кзыль-Кум, протянулись фруктовые сады, виноградники. Золотыми морями на горизонт уходили поля пшеницы, белели под лучами солнца хлопчатники, колыхались зеленые степи.

Воды Аму-Дарьи, Сыр-Дарьи, Чу, Или растекаясь по каналам и арыкам, оживили миллионы гектаров прежде мертвых песков, а бурный Ахун и другие реки, вышедшие из глубин по стволам шахт и по скважинам, питающиеся подземными водостоками, еще более расширили поливные земли.

Но ненасытна жажда к труду и к борьбе у советского народа. Все шире и шире раздвигал он оазисы, теснил пустыню.

С пуском Центрального влагопровода вопрос о воде разрешался в полном объеме.

Надвигающиеся раскаленные воздушные массы вновь ставили под угрозу все эти богатые, вызванные к жизни, советские земли.

Комитет по борьбе с засухой работал уже несколько дней, разрабатывая план действий.

С последнего совещания Горнов вернулся задумчив. Мысли его были сосредоточены на одном: окажется ли Новый Гольфстрим решающей силой, чтобы обуздать стихии природы.

Центральный влагопровод на днях будет пущен в действие. Он поднимет с Арктического моря и передаст стране миллиарды тонн воды, так необходимой для ее хозяйства.

С зоны ливней двинутся широкие мощные потоки. Они переполнят Волжские моря, разольются по об водным каналам, приведут в действие новые гидростанции.

Эти воды потекут по Транскаспийскому каналу и начнут заполнять озера пустынь.

Для наполнения всех озер потребуется не один месяц. Но раскаленные воздушные массы угрожают обрушиться сейчас. Через какие-нибудь двадцать-тридцать дней, по предсказаниям метеорологов, раскаленные воздушные массы, скопившиеся над пустынями Гоби и Такла-Макан, сдвинутся с места и хлынут на запад к Средне-Азиатским пустыням. Нагревшись там еще сильнее, они горячими ветрами понесутся дальше к Заволжью, Кубани и Украине.

Горнов вспомнил смерч, вычерпавший воду из водоемов дождевальных станций, гибель полей и то обидное чувство бессилия перед стихиями, которое переживали миракумовцы три года тому назад.

Но те, кто сейчас слетались сюда в пустыню, были значительно сильнее вооружены и закалены в борьбе с трудностями.

Умело организовав и двинув в действие все технические силы, можно было победить и эту надвигающуюся грозную опасность.

На совещании сделали приблизительный подсчет, сколько надо воды, чтобы увлажнить все эти массы сухого горячего воздуха.

Цифры получились потрясающе огромными.

Такого количества воды не могли дать реки пустынь. А вода из зоны ливней не успеет им придти на помощь.

Дождевые завесы необходимо было создать ближе к восточным границам. Там уже на сотни километров протянулись линии дождевальных станций. Они готовы вступить в бой с суховеями. Но чем питать их? Откуда взять огромное количество воды, необходимое этим мощным машинам?

Горнов предложил пропустить воду, которая начнет притекать к пустыням с севера, прямо к верхним водоемам, временно отказавшись от заполнения озер нижнего и среднего горизонтов.

Подсчитали, сколько могут дать воды зоны ливней миллиарды тонн. Этого будет достаточно, чтобы преградить путь знойным ветрам, которые понесутся с востока.

Остается вопрос: справятся ли Казахстан и Средняя Азия, когда на них со всей силой навалится вся горячая воздушная масса, сжигая все на пути?

Виктор Николаевич сидел и курил. Густые клубы дыма окружали его.

«Пойду к отцу», — решил он.

Измаил Ахун вследствие слабости давно не появлялся ни на совещаниях комитета, ни в водхозе.

Было двенадцать часов ночи.

Горнов нашел отца за работой. Измаил Ахун сидел, склонившись над столом, и разбирал какие-то карточки.

— Опять не подчиняешься врачам, — с упреком проговорил Виктор Николаевич.

— Чем меньше времени осталось, милый сын, — тем больше приходится спешить, — ответил Ахун, продолжая рассматривать карточки и раскладывать их по кучкам:

— Отец, я к тебе за советом пришел.

— Говори, — не отрываясь от работы, сказал Измаил Ахун.

Виктор Николаевич рассказал о том, что было на совещании. Сказал сколько воды необходимо, чтобы увлажнить весь этот двигающийся воздушный океан.

— Да, цифры огромные, — как бы не вдумываясь и продолжая разбирать карточки, проговорил Бекмулатов.

— Мы подсчитали все ресурсы воды рек и водоемов, дебет водоносных шахт и скважин и пришли к выводу…

— Я знаю. Не хватает? — спросил Ахун и, подняв голову, неожиданно ударил широкой ладонью по карточкам.

— Вот где силища!

Горнов бросил на него вопросительный взгляд.

— Я говорю — вот сила, — откидываясь от стола и положив обе руки на кучку карточек, сказал Измаил Ахун, — надо лишь суметь использовать.

— Что это? — спросил Горнов.

— Я собирал их свыше шестидесяти лет, — начал Измаил Ахуи. — Мне надо было доставить подробную карту, где, на каких глубинах, в каких количествах мы имеем пресную воду.

— И эти карточки?

— Да, эти самые… Я обратился к бурильщикам, к шахтерам, к геологам разведчикам, ко всем, кто где-либо сверлит и роет земную кору. И вот здесь, в моих шкафах, более пятисот тысяч карточек. Это труд миллионов людей. Силища! — Измаил Ахун энергично несколько раз постучал ладонью по столу. — Силища! — говорю я.

Горнов с недоумением взглянул на отца. Весь юг страны под угрозой засухи, а он говорит о том, что не имеет сейчас практического значения.

Измаил Ахун, упершись обеими руками о ручки кресла, поднялся и пошел к библиотечным полкам.

— Вот труд, над которым я работаю. Автор этой книги — миллион человек — мои сотрудники, корреспонденты.

Измаил Ахун раскрыл одну. В ней были карты, усеянные множеством кружков, в которых стояли — цифры.

— Я всегда утверждал, что в глубине земли воды больше, чем во всех океанах, покрывающих большую часть нашей планеты.

Ахун снова опустился в кресло.

— Ты предлагаешь пропустить воду, которая начнет притекать с севера, к верхним водоемам и там у восточных границ пустить на полную мощность все станции дождевых полос.

Горнов качнул головой.

— При том огромном количестве воды, которую теперь дает Волга, — сказал он, — мы сможем увлажнить сухие воздушные массы, прорывающиеся с востока.

— Да. Но этой меры будет далеко не достаточно. В этом году напор суховеев будет во много раз сильнее. Волга и каналы не спасут положения.

— Когда мы пустим зону ливней, она даст воду дождевым завесам и преградит путь зною.

Измаил Ахун слушал, покачивая головой.

— Так. А к нам сюда вы сможете направить дожди?

— Пока нет. Воды по Транскаспийским каналам не успеют притечь сюда к этому времени. Мне кажется, что всех мер, предпринятых нами для борьбы с засухой здесь, в этом районе, будет мало, чтобы предотвратить. неурожай.

— Я думаю так же, — задумчиво сказал Измаил Ахун. — И вот почему разбираю сейчас эти карточки. Нужно в кратчайший срок привлечь к работе мастеров скоростного бурения. За несколько дней они пробурят сотни тысяч метров скважин. Пусть пустыня покроется фонтанами. Дождевальные станции и эти маленькие помощники — фонтаны, действуя заодно, смогут противостоять суховеям любой силы.

Горнов с нежностью посмотрел на отца.

Да, этот глубокий старик, с виду казавшийся слабым, оставался все тем же богатырем, смелым и дерзновенным в своих замыслах, и силу свою он и сейчас, как всегда, черпал из недр великого своего народа.

На вершине Дор-Ньера

В один из июньских дней Лурье сообщил Горнову:

— Первый циклон приближается. Через сорок восемь часов он будет здесь. Будь готов.

Горнов тотчас созвал начальников участков Центрального влагопровода и поставил перед ними вопрос:

— Возможно ли ускорить продвижение влажных воздушных масс, сосредоточение достаточного количества влаги в зоне ливней, с тем, чтобы до циклона собрать тучи и пролить дожди там, где надо.

От того — удастся или не удастся в день пуска зоны ливней пролить четыреста миллионов кубометров воды, как это было намечено планом, конечно, не зависела ни судьба влагопровода, ни судьба Нового Гольфстрима.

Но строительство сдавало один из главных своих участков. Все — от рабочего до Горнова, считали успешное проведение операции делом чести.

Ночью все пришло в движение.

Штаб Горнова перелетел на Дор-Ньер. Вершина этой горы являлась одной из точек, от которой отходили стороны треугольника зоны ливней.

Взошла луна. Внизу колыхалось серое море тумана.

В нем утонула тайга. Лишь отдельные вершины гор, как айсберги, выступали и плавали в этом море.

Но вот на вершинах загорелись огни маяков и светофоров. В небе начали проноситься красные, оранжевые точки — сигнальные фонари самолетов. Откуда-то издали перекинулся луч прожектора, скользнул по склону Дор-Ньер и упал на землю.

Горнов и его помощники не отходили от аппаратов, руководя подготовкой к операции.

На площадках Дор-Ньер и всюду, где стояли агрегаты, механики, электрики и атомотехники еще раз проверяли свое хозяйство.

Ночь кончалась. Далекий край тумана осветился.

Небо побледнело.

На горизонте резкими контурами обрисовались вершины гор. Зарево востока, открытое за туманом, бросало в небо пурпуровые блики. На медных шпилях конденсационных станций загорелись яркие точки.

Горнов сошел с террасы дома, где собрались члены приемочной комиссии. Он остановился и стал смотреть на раскинувшееся внизу море тумана. К нему начали подходить рабочие и инженеры — участники предстоящей операции. Было видно, что в эту ночь не спал ни один из них.

Всех интересовало и беспокоило одно: какова скорость движения циклона?

— По последним сообщениям — девяносто километров. Если бы он и дальше двигался так, мы опередили бы его, но скорость нарастает, — сказал Горнов.

— Успеем? — с тревогой спросил молодой рабочий.

— Постараемся успеть. Через несколько часов вскинем всю эту гущу тумана на высоту шести тысяч метров. Циклону не сдадимся без боя.

Со стороны дома шла небольшая группа людей, среди них выделялась высокая фигура Петриченко. Все были одеты в непромокаемые комбинезоны. Яков Михайлович, как всегда, энергично шагал, жестикулируя и горячо объясняя что-то идущим с ним рядом.

— Готовы? — спросил Горнов.

— Сейчас вылетаем, — ответил Петриченко.

— Отлично. Помни, если связь прервется, действуй по своим соображениям.

Петриченко был назначен начальником операции Северо-восточного сектора зоны ливней. В случае, если циклон одержит верх, насыщенные влагой воздушные массы двинутся туда. Петриченко должен задержать облака и направить их на юг.

На площадке становилось более людно. Многие как и Петриченко, были одеты в непромокаемые комбинезоны.

Заревел мощный заводский свисток. Виктор Николаевич быстро пожал руки нескольким стоявшим с ним инженерам и пошел одеваться. По дороге он заглянул в комнату Веры Александровны.

Сдав в эксплоатацию тучегон, Вера Александровна приехала в штаб на Дор-Ньер с тайной надеждой подняться на воздух в день пуска зоны ливней и вместе с мужем регулировать движение облаков.

Самолет, приготовленный для Горнова, представлял лабораторию. С Горновым летели несколько специалистов — электриков, атомников, гидрологов.

Условия полета среди грозовых туч, в окружении — наэлектризованной атмосферы могли побудить летчиков на самые смелые виражи и, конечно, требовали от всех участников хороших нервов и крепкого сердца.

Сердце Веры Александровны было как-будто в порядке, но нервы… на них нельзя было вполне положиться после того, как она недавно вынесла продолжительную тяжелую болезнь. Обдумав это, Виктор Николаевич направил ее на конденсационную станцию.

— Представь, ты включаешь рубильник и ввысь понесутся биллионы электронов. Начнется конденсация паров. Ты будешь видеть появление облачков. Сперва белые, нежные, прозрачные. Ты продолжаешь посылать волны электронов еще и еще. Облака сгущаются в свинцовые тучи. Сверкнут молнии. Удары грома. Задрожат горы. И все это будет вызвано нажимом на рубильник вот этой маленькой руки, — говорил он, стараясь успокоить и примирить Веру Александровну с новым назначением.

Слушай команду!

Конденсационная станция занимала самое высокое плато Дор-Ньер. Здесь утесы сохранили свою дикость и суровость. Такие же станции были и на горе Ялзинг и на Ял-Пубы-Ньер и на других вершинах в Окружности зоны ливней. Шпили мощных электрических установок и громоотводов всюду пронзали безоблачное небо. Там, куда не доходили лучи закрытого туманом солнца, еще горели бледнеющие звезды.

Вера Александровна поднялась в кабине подъемной машины.

На площадке, покрытой черным изолирующим составом, стоял низкий, как бы приплюснутый к земле, тоже черный корпус конденсационной станции, вокруг ряды черных колонн громоотводов с густой проволочной сетью вверху.

С площадки видно было неподвижное тяжелое море тумана, да кой-где выступающие из него голые вершины гор.

Где-то совсем близко с легким шелестом взвился воздушный коробчатый змей, с соседних вершин один за другим начали подниматься такие же змеи и воздушные шары.

Над аэродромом скользнула стройная машина с голубовато-зелеными крыльями. До слуха, как последний привет, донеслись мелодичные звуки трубчатых двигателей самолета.

Вера Александровна вошла в здание. Огромный низкий зал, как и все на станции, был окрашен в матовочерный цвет. Отраженные лучи света могли влиять на чувствительные приборы.

Перед щитом управления была высокая изолированная подставка. На уровне глаз помещались дальнозорные трубы, буссоль, угломеры.

Поворачивая трубу легким нажимом ноги. Вера Александровна начала осматривать небесный свод. Всюду было ясное, лазурное небо, нигде ни одного облачка.

В зале было тихо.

Вдруг совсем рядом из репродуктора раздался голос:

— Слушай команду! До пуска зоны ливней осталось пять минут. Всем приготовиться!

И снова стало тихо.

Стрелка секундомера, казалось совершенно не двигалась с места.

— Энергоцентраль Нового Гольфстрима, — снова послышался голос из рупора, — агрегаты зоны ливней готовы к принятию энергии.

Горнова прильнула к дальнозорной трубе. Она знала, что сейчас термоустановки, раскинутые по всей площади треугольника, примут передаваемую по радио энергию и начнут работать. Струи нагретого воздуха поднимут туман. Пока ничто не указывало на вступление в действие тепловой энергии огромной мощности.

Прошло пятнадцать минут. Голубое небо было все таким же ясным и безоблачным. Только от густой киселеобразной массы, заполнявшей долину, начали отделяться легкие струйки тумана. Они тянулись к небу, превращались в прозрачную дымку, растекались и таяли в лучах солнца.

— Включить калориферы первой очереди, — прозвучала команда.

Несколько сот калориферов, раскинутых по площади треугольника зоны ливней, начали выбрасывать миллиарды калорий тепла.

И вот туман колыхнулся и с силой рванулся вверх.

Не отрываясь от окуляра, с бьющимся сердцем Вера Александровна смотрела на клокочущую серую массу. Из недр этой массы, взрываясь и кружась, повсюду вылетали длинные языки. Пролетев вверх триста-четыреста метров, все эти туманные образования рассеивались и таяли. В небе попрежнему было чисто.

Над площадкой, где стояло здание конденсационной станции рванул порыв ветра. Ударяя в стекла иллюминаторов, мимо понеслись тучи песка и мелких камней. Барометр быстро пошел вниз.

Работая на монтаже тучегона, Вера Александровна привыкла смотреть на его теплодувные машины, как на огромную силу, но лишь теперь она увидела мощь этих машин. То, что совершалось перед ее глазами, превосходило все, что могла нарисовать фантазия. Уходящее вдаль безбрежное море тумана, заполнявшее все долины и горные кряжи, рванулось вверх, как будто втягиваемое в трубу воздуходувки. В разреженные пространства, образовавшиеся в районе треугольника, со всех сторон хлынули воздушные потоки. Поднялся ветер. Воздух мчался с громадной силой и скоростью, втискиваясь в пересекающие хребет долины, натыкаясь на горы, на увалы, взвиваясь вверх, сталкиваясь и кружась в бешеном круговороте. Туман разметывало. Серые хлопья его разлетались на мелкие, рваные клочья, подхватывались восходящими токами и неслись выше и выше.

Какими маленькими, какими игрушечными казались в эту минуту Горновой те разбрызгиватели влагопоглотителей, которыми очищались от тумана строительные площадки на тучегоне, где она работала.

Туман, казавшийся на Саюм-Ньер непобедимым, таял и исчезал в течение немногих минут.

Вера Александровна жадно вглядывалась в небо, Вдали, над главным хребтом гор, начали собираться барашки-первые облака зоны ливней.

Странно было видеть эти спокойные, медленно двигающиеся нежные облачки, в то время как внизу сильней и сильней разрасталась буря.

— Калориферы второй и третьей очереди — на мощность 60, - неожиданно прозвучало над ухом.

Теперь туман мчался сплошной стеной. Несколько минут был виден только серый занавес, летящий ввысь с огромной скоростью.

— Калориферы второй и третьей очереди — на полную мощность!

Голос, несшийся откуда-то из этой мглы, был спокоен.

Внизу, в долине, туман редел. Мимо иллюминаторов неслась уже не сплошная масса, а тонкие светло-серые тени. Невдалеке от Дар-Ньер неясными очертаниями начали выступать силуэты гор, внизу показалась темно-зеленая тайга. Уже можно было различить и горные реки, и прямые черные линии бетонированных каналов зоны ливней. Наверху все еще было голубое небо. Солнечные лучи, переливаясь и дробясь в перенасыщенном влагой воздуха, играли радугами, падали на желтые каменные массивы, на скалы, на тайгу и отражались серебряными блестками в извилистых лентах рек.

Огромная масса влаги, поднятая теплыми восходящими токами, уносилась в пространство.

Радио передало новую команду:

— Эскадрильям приступать к опылению третьего слоя!

В дальнозорную трубу Горнова видела, как один за другим с разных мест поднимались самолеты, как в небе начали взрываться дымовые бомбы и как там, где они рвались, через несколько минут появлялись облака.

Облака образовывали длинные ленты, обозначая путь самолетов. Самолеты чертили небо, наслаивали полосу на полосу. Тучи сгущались. Внизу свирепствовал шторм, вызванный мощными, тепловоздушными токами, а на высоте трех тысяч метров серые тучи спокойно тянулись на юго-запад.

— Самолеты — на высоту четвертого слоя!

— Самолеты — на высоту пятого слоя!

— Самолеты — на высоту шестого слоя!

Тысячи глаз со всех точек треугольника искали на горизонте вертикальную растушовку падающего дождя. Миллионы людей во всех углах мира ловили у репродукторов несущуюся с Центрального влагопровода команду. Образовавшиеся в различных ярусах облака сгущались, темнели, но дождь не начинался. Репродуктор передавал команду:

— Всем авиамашинам в районе треугольника приземлиться. Укрыться от урагана. Выполнять инструкции по безопасности.

Рупор замолк.

Но что это? В верхних слоях ветер переменился. Тучи и облака, словно подхваченные могучим потоком, неслись теперь в одном направлении — не на юго-запад, а на север. Барометр, перед этим упавший до 720, дал резкий скачок.

После той гигантской работы, которую выполнили строители, Вера Александровна с замиранием сердца следила за небом. С каждой тучей, уносящейся на север, терялось как будто что-то бесконечно важное и большое.

— Батарея Дор-Ньер, — снова раздался голос. — Батарея Дор-Ньер — по сто восемнадцатому квадрату.

Глядя на приборы, Вера Александровна осторожно начала повертывать микрометрический регулятор.

— Есть, — мысленно проговорила она, установив батарею.

Нажимом ноги она повернула трубку и стала смотреть в небо. Сердце ее запрыгало так, будто хотело выскочить из груди. Посреди неба, в 118-м квадрате, начали появляться белые мазки, похожие на хвост кометы. Через минуту на месте этих Мазков образовалось облако еще и еще, и вот уже черная туча мчалась к вершинам горы Ялзинг.

— Уйдет. Неужели уйдет?.. — Вере Александровне захотелось схватить регулятор, перевести батареи, преследовать уносящуюся тучу ливнем электронов.

«Ни одного самовольного действия», — вспомнила она приказ Горнова.

— Батареи Ял-Пубы-Ньер, — услышала она команду, — квадрат сорок три.

— Батареи Ялзинг, — все так же уверенно и четко отдавалась команда, — квадрат двадцать три.

Твердый голос, четкость команды вернули спокойствие; теперь Вера Александровна знала, была уверена, что дождь прольется и прольется там, где это была заранее намечено.

— Батареи Дор-Ньер, — продолжал неторопливо командовать голос, — квадраты сто двадцать, сто двадцать два, сто двадцать четыре.

Вера Александровна опускала ручку рубильника, переводила прицел. На небе во всех точках треугольника начали быстро сгущаться серо-свинцовые тучи.

Солнце, освещая рваные клочья, придавало им зловещую желтую окраску. Сверкнула первая молния. Донесся отдаленный раскатистый гул. Даль закрылась косыми полосами дождя.

Самолет, с которого Горнов руководил операцией, держал связь с Главной обсерваторией, с синоптиками, со всеми станциями, с наблюдательными постами, рассеянными по площади треугольника. Горнову было известно все, что совершается в атмосфере, над зоной ливней и далеко за ее пределами.

Первые две части операции — сосредоточение большого количества влаги и поднятие этой влаги в верхние слои атмосферы — успешно выполнили тучегоны и калориферы. Сгущение паров, образование туч и пролитие дождем массы воды, подведенной с Полярного моря, было делом конденсационных станций.

Видя уносящиеся на север облака, Горнов пустил в действие все батареи станций. Биллионы электронов ускорили конденсацию. Электротонные батареи извергали миллиарды киловатт, конденсация паров, в свою очередь, сопровождалась образованием огромных количеств электричества. Все небо покрылось черными тучами. Наступил полумрак. Молнии чертили воздух и, подобно огненному дождю, неслись вниз, впиваясь в скалы и в почерневшую тайгу. Кругом летали и рвались золотые шары. Голубая машина, свернув крылья, захлебываясь своими двумя тысячами микропропеллеров, ракетой врезалась в водяные лавины.

Подхваченные воздушными вихрями тучи понеслись на юго-запад.

Самолет Горнова то взлетал вверх на высоту шести тысяч метров, где кончались облачные нагромождения, то пробивался навстречу восходящим вихрям, спускаясь до самой земли.

Мощная машина успешно боролась с ураганом.

Горнов сидел за штурвалом в скафандре, в шлеме и отдавал команду в микрофон.

В кабинах, увешанных барометрами, гидрометрами, барографами и другими приборами, шла работа. Электрики и гидрометеорологи следили за их показаниями.

Альтиметр перешел за семь тысяч метров, самолет внезапно рванулся вперед и выскочил из среды огромного сопротивления… Темнота рассеялась, вверху было чистое лилово-синее небо. Освещаемые сверху солнечными лучами, тучи неслись подобно бурному потоку, Грохот электрических разрядов глухо доносился через четырехкилометровый слой воды и града.

Сводка, передаваемая с центральной дождемерной станции, показывала 110 миллионов кубометров. Для выполнения плана нужно было еще триста миллионов кубометров. Налетевший циклон мчал тучи с огромной скоростью.

Передав штурвал пилоту и склонившись над картой и таблицами, Виктор Николаевич быстро составил план действия: определить оставшиеся в тучах запасы влаги, устранить восходящие токи, там, где они задерживали падение дождевых капель, усилить конденсацию в южном секторе.

— Включить тучегон Дор-Ньер, — отдал он команду.

И снова голубая птица врезалась в грозовые тучи. Снова начали носиться огненные сполохи, летающие шары и стрелы. Трепетали крепкие тросы, захлебывались и замирали трубчатые пропеллеры, молнии слепили глаза.

В западном секторе, ближе к Дор-Ньеру, происходило что-то неописуемое. Ворвавшийся в район треугольника, циклон столкнулся с восходящими потоками воздуха, извергаемыми пущенным в действие тучегоном, Ураган метался из стороны в сторону. Самолет Горнова, с задраенными наглухо иллюминаторами, сверну с крылья, отдался воле воздушных круговоротов. Горнов старался разобраться во всем, что происходило кругом.

Огромные груды облаков, громоздясь друг на друга, метались по небу. Это значительно задерживало продвижение грозы на запад.

— Тучегонные станции восточного и южного сектора-на полную мощность! — прозвучала команда.

Цель, которую преследовал Горнов — еще с большей силой столкнуть циклон с восходящими воздушными массами — была достигнута. Дождь падал сплошным потоком, гроза не стихала. Тучи, сталкиваясь друг с другом, не уходили из района зоны ливней.

Вера Александровна слушала команду, несущуюся из пылающих огненными сполохами туч, команду, которую не могли заглушить сухой треск и грохот громовых ударов.

Перебегая глазами от окуляра трубы к стрелкам электрометров, к рубильникам, к микрометрическим регуляторам, она быстро выполняла команду. Наэлектризовывание атмосферы нарастало с секунды на секунду.

Конденсационные батареи продолжали посылать биллионы электронов.

Самолет Горнова был защищен изоляторами, но выдержат ли они то колоссальное напряжение, которое было в тучах?

Разность потенциалов между заряженными электричеством облаками может достигать ста миллиардов вольт.

— Включить громоотводы. Электрон… — прозвучал и оборвался голос Горнова.

Это были последние слова, донесшиеся из грозовых туч.

Всюду на всех вершинах гор начали работать громоотводы. С шипением, с треском, разбрасывая снопы ослепительных голубых искр, понеслись вниз огненные нити. Извиваясь беспрерывной волнистой лентой, они связывали собой землю и небо.

Рупор продолжал молчать. A ливень электронов, посылаемых конденсационными станциям, попрежнему продолжал насыщать атмосферу.

— Выключить рубильник, остановить батареи — пронеслось в голове Веры Александровны. Она даже сделала движение рукой, но опять вспомнила приказ: «Точно выполнять команду, никаких своевольных действий».

Рука ее опустилась. Электронные батареи продолжали извергать в воздух миллиарды киловатт энергии. Грозовые тучи мчались на юго-запад. Над Дор-Ньер открылось голубое небо. Солнце лило яркие лучи на бархатно-зеленую тайгу, на омытые дождем каменные кряжи. По каналам неслись потоки воды, низвергаясь в долину шумными водопадами.

Вера Александровна сидела перед щитом управления.

Она видела только цифры измерительных приборов, стрелки. Потоки электронов продолжали нестись в пространство, все больше и больше насыщая воздух электрическими зарядами. Слух Горновой напряженно ждал какого-нибудь звука. Но рупор молчал. Электрометры не давали ей ни секунды, чтобы остановиться на своих мыслях-надо было удерживать напряжение тока, надо следить, регулировать.

Только на один короткий момент Вера Александровна бросила взгляд на черный зев рупора, как бы спрашивая его: что же теперь она должна делать? И снова цифры, стрелки, рубильник, регуляторы.

И вот из рупора прозвучал снова голос:

— Батареи конденсационных станций выключить!

— Калориферы первой, второй и третьей очереди выключить!

Вера Александровна перевела рубильник. Стрелки электрометров остановились на нуле.

Все слабее и слабее доносился от громоотводов шипящий треск разрядов. Воздух быстро освобождался от электричества.

Вместо эпилога

В доме Академии наук в Чинк-Урте было людно.

Праздновали пятилетнюю годовщину пуска Центрального влагопровода.

Близкие друзья Горновых сговорились собраться в том самом кабинете, где родился проект Нового Гольфстрима.

Горнов последнее время почти безвыездно жил с семьей в Чинк-Урте.

Его лаборатория служила местом практики студентов многих атомо-технических институтов, сюда съезжалась молодежь группа за группой.

Природа Чинк-Урта переменилась, за пять лет изменился и дом Академии наук. Крыша и стены, раньше отгораживавшие комнату-сад от раскаленного воздуха и горячих песков пустыни, были убраны. Сад слился с молодым, но уже тенистым парком. С разливом Чинк-Уртского моря дом оказался на небольшом островке.

Из-за вала, который окружал остров, лежавший на двадцать метров ниже уровня озера, не было видно воды, но с вала развертывалась дивная панорама.

Далеко за горизонт уходили голубые озера, с раскиданными среди них островками. За нешироким проливом высилось серое здание лаборатории, попрежнему суровое, окруженное кольцом черных столбов с изображением черепа и с грозными надписями: «Не подходи! Смертельно!»

Отвесные стены и черные столбы как бы поднимались из глубины озера, отражаясь в его светлой воде. И только этот грозный массив, за свинцовыми стенами которого совершались процессы образования койперита — силы, перебрасывающей миллиарды тонн воды с Арктического моря к пустыням, не гармонировал с лазурными озерами, с зеленью островов, с лимонными и апельсиновыми рощами.

За пять лет почти половина когда-то безлюдной каменной пустыни Чинк-Урта была превращена в аккумулятор солнечного тепла-один из самых больших водоемов, питающих Новый Гольфстрим.

В сильный ветер остров закидывало каскадом брызг и пены. А в безветренную погоду слышался только тихий всплеск прилива, неумолчное жужжание электромагнитного кольца, окружавшего серое здание, да издалека доносился глухой рокот насосных станций, поднимающих в Чинк-Уртское море воду из нижних водоразборов.

Вечером друзья Горнова поднялись на земляной вал. Всходила луна. Когда-то эта луна лила свой синий свет на голые холодные камни остывающей за ночь пустыни. Теперь с моря дул ласкающий теплый ветер. Вдали белели паруса яхт студенческого спортивного общества.

Гости с высоты вала молча любовались развернувшейся перед ними панорамой.

Многие из них были строителями Центрального влагопровода, другие были здесь в те дни, когда пять лет тому назад воздушные раскаленные массы прорвались сюда из Гоби и Такла-Макан.

Воспоминания об этих днях еще живы были в памяти. Суховеи угрожали иссушить и сжечь поля пшеницы и пастбища. Их встретили дождями.

Всюду, куда только не устремлялись потоки горячего сухого воздуха, пускались в действие сотни мощных дождевальных машин. Высоко в воздух летели водяные брызги и фонтаны.

Горячие ветры меняли направление, как бы ища место, где бы можно было прорваться к полям и к плантациям. Но вновь они наталкивались на широкие полосы дождей. Дождевальные машины сосали воду из водоемов и, поворачивая веера стометровых тонких трубок, выбрасывали навстречу суховеям тысячи тонн воды.

Метеорологи следили за движением воздушных масс.

Не было ни одного прохода, где бы мог проскочить сухой горячий воздух, не охладившись и не вобрав в себя влагу.

Но солнце не хотело признавать своего бессилия перед людьми.

Вобрав в себя жар пустынь, суховеи с новой яростью ринулись к полям Казахстана и Средней Азии.

Водоемы дождевальных защитных линий начали мелеть. Реки отдавали последние свои воды. В это время начали бить тысячи фонтанов из скважин, которые по картам Измаила Ахуна бурили слетевшиеся со всей страны мастера скоростного бурения.

Под напором сжатого воздуха всюду полетели ввысь тонкие струи воды, разбиваясь на мелкие брызги. Над пустыней заиграли радуги.

Суховеи повсюду наталкивались на насыщенный влагой воздух. Все же им удалось прорваться в юго-западной части. Прорыв внезапно принял грозные размеры.

В Бекмулатовск пришло сообщение:

— Товарищи, держитесь! Спокойствие! Через два дня воды Арктического моря вступят в нижние озера Чинк-Урта и принесут воду от зоны ливней.

Эту воду ждали все, как могучую армию, идущую на помощь дивизиям, истощившим свои силы в неравном бою с противником.

И вот, наконец, широким вешним потоком хлынули в озера пустынь воды Полярного моря.

Этот день был памятным для всей Советской страны и всего мира. Вода шла по широким каналам, устремлялась в акведуки, начинала разливаться в зонах затопления ближних пустынь. Строители озер гнали ее дальше и дальше. Пройдя через пески, потоки воды исчезали в подземных акведуках, пересекли другую водную артерию пустынь и неслись дальше туда, где мощные машины дождевальных полос, в борьбе с потоками горячего, сухого воздуха, уже высасывали до дна последние водоемы.

Быстро заполнялись озера.

И снова с утроенной силой заработали дождевальные богатыри-машины. Воздушный раскаленный океан был укрощен. И вот слова «пустыня», «оазис» остались лишь, как воспоминание о прошлом. Мертвые пески исчезли. Пустыни сплошь покрылись полями, пышными пастбищами, фруктовыми садами и рощами.

— Помнишь, Вера, — заговорил Горнов, — как мы встречали первый вал Транскаспийского канала?

Вера Александровна весело мотнула головой.

— Я не забыла, как ты, забыв, что ты солидный ученый, бежал, как юноша, кричал и размахивал руками.

— Как все, — заметил Петриченко и, обратившись к Горнову, произнес: — Я чуть не кинулся с вышки вместе с другими пловцами. Так хотелось мне окунуться в эти воды.

Все улыбнулись в ответ.

— А я, кажется, — оживленно заговорил опять Петриченко, — на всю жизнь останусь на Саюм-Ньере. Там больше, чем где-либо, совершается удивительных дел. За Полярным кругом, у самых берегов пролива Широкого, уже сейчас зреет пшеница, болота превращены в пастбища, заложены питомники фруктовых деревьев. Подумать только-виноград за Полярным кругом! Кто из нас мог думать, что такое чудо осуществится всего через пять лет. Быстрее, чем в сказке… Я иногда сам не верю, своим глазам…

Лукавая улыбка блеснула на лице Петриченко. Подойдя к профессору Лурье, стоявшему неподалеку, он сказал:

— Теперь думаю пожить немного для себя. Женюсь, разведу в Заполярье свой фруктовый сад и буду пожинать плоды своих трудов… Одобряете мой проект, дорогой профессор?

Профессор Лурье сердито повел бровями. Заложив руки в глубокие карманы своего пиджака, он придвинулся к Петриченко.

— Если вы, Яков Михайлович, думаете почить на лаврах, то мне с вами разговаривать не о чем. Это дело ваше частное и радость личная.

Лурье сделал вдруг умильное лицо, положил на живот обе руки и, смотря на озеро, проговорил голосом Петриченко:

— Ах как хорошо мы все это устроили, как прекрасно. Дошли до точки. Теперь мне некуда стремиться. Буду впивать аромат цветов в своем садике.

Петриченко громко расхохотался.

— Как похоже, — закричал он и, схватив старика, закружил его на месте.

— И вы могли поверить, — с легким упреком проговорил Петриченко, успокоившись. — Да разве отдых в моей натур?? Эх, вы! Мало вы меня знаете. Наступление на Арктику только-только начинается. Если Измаил Ахун не думает еще отдыхать, то я тем более. Верно, Виктор?

Горнов с улыбкой взял под руку своего друга. Все пошли в сад.

Измаил Ахун в это время говорил сидящему рядом с ним инженеру:

— Ресурсы наших подземных вод неистощимы. Только в бассейне Амура мы можем, не уходя под землю глубже одной тысячи метров, шахтами и бурением скважин вывести на поверхность до двенадцати тысяч кубических метров в секунду.

Старый академик устало откинулся на спинку кресла и на минуту прикрыл глаза, прислушиваясь с довольной улыбкой к рокоту далеких насосных станций.