Софья, молодая девушка, играющая главную роль в моем повествовании, дочь некогда богатых, после промотавшихся, благородных по рождению, но простых по уму родителей, была прекрасна собою. — И теперь еще, когда прошло лет двадцать после ее подвигов на сцене большого света, многие пожилые люди в Москве не могут вспомнить о прелестной без содрогания. — Как мила она была, говорят они, в легком кисейном платьице, которое, чуть-чуть на плеча накинутое, всякую минуту, кажется, готово было спуститься… и взор нетерпеливый дожидался уже чуда, — в этой дымчатой косыночке, едва касавшейся до шеи! С какою ловкостию волшебница ее откидывала, закидывала, поправляла!.. А эти русые волосы, в густых локонах на плеча упадавшие, эти голубые глаза, которые сверкали прямо в сердце, эти ножки быстролетные! — Или — другое явление — с каким искусством во время милой болезни ни то ни се, прославленной Дмитриевым[1], надевала она на голову простенький батистовый чепчик с узенькой кружевной оборкой! Надобно было любоваться, как он подвязывался под купидоновою ямочкою на подбородке! Надобно было любоваться на этот бантик в две петли из ленты голубой или розовой, на эту канифасную кофточку! Посмотрели б вы также ее на бале. Какая пышность! какой вкус! Как ловко умела она входить, выходить, кланяться на все стороны, оборачиваться, даже отворачиваться! Она вся говорила, и на ней все говорило… Как игрива была ее физиогномия! Всякую минуту, кажется, она переменялась, но всегда была одна и та же, всегда мила и прелестна. Поутру, после умыванья, румянец играл пятнами на нежных ее щечках; после обеда глазки ее покрывались какою-то масляною влагою, к вечеру все лицо разгоралось… Что же производили в чертах ее внутренние ощущения? На каждое чувство у ней было по лицу.
Софья была умна, то есть имела этот светский ум, живой и быстрый, с которым все говорится кстати, ничего лишнего: ее заслушивались в обществе, когда она начинала сыпать своими остротами и шутками. Другой славы она не искала, хотя, вероятно, и могла б получить ее: она думала только тогда, когда говорила, и все внимание ее было устремлено на мнение большого света. Во всем, что касалось до приличий, сметливость ее обнаруживалась блистательным образом: в самом запутанном деле тотчас находила концы и узнавала место, на котором ей стать должно было, когда сказать, когда смолчать и улыбнуться, — знала, с кем надо говорить о богомолье, с кем о вчерашнем бале, с кем посмеяться над соседкою, пред кем разыграть смиренницу.
Софья была добра, но больше по инстинкту, нежели с намерением; она не понимала еще теоретического удовольствия в добре, может быть, потому, что суетная об этом не размышляла. Чувствования все скользили по ее сердцу; иногда можно было подумать, что у ней не было его. Никто из живших с нею вместе не мог сказать решительно, что знает ее мысли о себе. Ныне покажется, что она смеется над тобою, даже презирает тебя, завтра ты попадешь в милость и увидишь знак ее расположения. Иногда выводила она из терпения своими несообразностями, но никак нельзя было сердиться на нее; она всегда казалась каким-то существом особенным, о котором судить невозможно по другим людям, которое отдает отчет только себе; прельщает, когда хочет, и сердит, когда угодно. Власти над собою, разумеется, она не терпела, и малейший признак ее почитала личным для себя оскорблением. Любить ее можно было только, как милую прихоть в человеческом образе.
Но я довольно познакомил читателей с характером моей героини, и теперь могу приступить к описанию происшествия, на котором основывается моя повесть.
Софья явилась в свете в полном блеске молодости и красоты, богатства и роскоши, и была всеми принята с восхищением, всеми без исключения. Пылкая московская молодежь была без ума от нее.
Открылось обширное поле для ее завоеваний: но она долго не брала оружия и думала только о своем веселье, ездила на балы, гулянья для того, чтоб показать себя, посмотреть людей… прыгала, резвилась, смеялась, шалила…
Потом уже стала она осматриваться около себя и увидела толпы обожателей. Это было очень приятно для ее самолюбия, и здесь начинается вторая эпоха ее деятельности. Она начала играть их вздохами, манить надеждою, ласкать то того, то другого и наконец — когда они становились смелее, отставлять с честию. — В самом деле ей никто не нравился: тот слишком умен,
Тот не в чинах, другой без орденов,
А тот бы и в чинах, да жаль — карманы пусты!
То нос широк, то брови густы! [2]
Таким образом в продолжении зимы отпустила она от себя дюжины две селадонов[3], которые, быв покинуты милою обманщицею, излили свои чувствования в стихах, заунывных и томных, в таком количестве, что даже проницательные журналисты наши никак не могли догадаться, почему беспрестанно присылались к ним тогда плаксивые элегии.
Забавляясь над сими селадонами, наслаждаясь могуществом своих прелестей, Софья была уверена по каким-то софизмам, что для счастия жизни ей довольно себя, что в супружестве не найдет она ничего особенного в награду за принимаемое иго; но несмотря на это, ей не хотелось остаться и в полку престарелых девушек, которые, по ее мнению, разыгрывают печальную роль в нашем печальном мире. Она окинула взором стадо оставшихся сносных, по ее выражению, обожателей и стала искать… Вы удивляетесь этому слову, неопытные юноши, думая, что только вы ищете. Ах, друзья мои, поверьте мне, что они ищут, или, лучше, шарят больше нашего, но только тихомолком, но только умея сохранять во всем вид этого благородного самодовольствия, этого не тронь меня, которое держит нас в таком почтительном отдалении. И так она стала искать себе мужа.
«Какого же мужа стала она искать себе?» — естественно, спросит меня всякий читатель. Вот какого — слушайте.
Не бедного, не старого, не противного собою, не злого, не глупого, не… короче, такого, за которого можно было выйти, не нарушая правил благопристойности…
«Но что значат сии отрицательные требования? — подумает с удивлением читатель, — Софья могла иметь в виду партию блестящую».
Ах, господа, как вы недогадливы! главного условия вы еще не знаете. Я хотел было умолчать об нем, надеясь на вашу опытность, а больше всего, не желая привести в краску некоторых (разумеется, не многих) дам наших и девушек. Софья искала мужа, которого бы могла водить за нос, или, другими словами, она не хотела выходить замуж, но хотела за себя взять мужа.
Пронский, богатый молодой человек, с сердцем и душою, влюбленный в Софью, долго смотревший на нее издали, провожавший всех ее обожателей, наблюдавший, кого и за что она отпускала, сметил наконец дело, догадался, чего ищет она, и прикинулся таким простячком, что Софье во время пробных разговоров с ним невольно представилась мысль: такого-то нам надо…
Но не таков-то был он. Пронский, служив долго в военной службе, при дворе, много путешествовав, прошед, как говорится, сквозь огнь и воду, смотрел на красавиц в оба глаза и протирал их себе часто. Он пленился Софьею, ее умом, красотою, странным характером, но и видел в ней великие недостатки. С волею твердою и решительною он надеялся, прибрав к рукам неугомонную, исправить ее по-своему и потом наслаждаться вполне ее прелестями. — Нашла коса на камень.
Предупредив таким образом моих читателей о намерениях Пронского, я стану продолжать рассказ.
Пронский начал ездить чаще в дом родителей Софьи, но, впрочем, не подавал вида, что ищет руки ее. Это еще более приводило в волнение его суженую.
Красавицы! видал я много раз,
Вы думаете, что? нет, право, не про вас:
А что бывает то ж с фортуною у нас:
Иной лишь труд и время губит,
Стараяся настичь ее из силы всей;
Другой, как кажется, бежит совсем от ней,
Так нет, за тем она сама гоняться любит. [4]
Между тем наступал июнь месяц. — Дамы наши, отпраздновав первое мая в Сокольниках[5] и Вознесеньев день в Дворцовом саду, закупив соломенные шляпки и тафтяные зонтики, начали разъезжаться по деревням проводить, или, лучше, уже провожать лето. Родители Софьи отправились в свою подмосковную, и Пронский приглашен был погостить к ним на несколько дней.
Здесь-то раскинуты были ему неизбежные сети, здесь-то начали его запутывать. Говорить ли мне о разных затеях софьиных? Для подруг ее это едва ли нужно… Но почему же другим не рассказать этого к сведению? Иногда Софья очень уставала во время прогулки, Пронский случался всегда вблизи и должен был вести ее под ручку, следовательно, ему давался случай осязать ручку, а какова была эта ручка?.. Иногда Софья, сидя за работным столиком, роняла ридикюль или что-нибудь другое, Пронский должен был поднимать и при таких случаях касался иногда ноги ее, которая, может быть (чего не скажет клевета?), подставлялась нарочно. Иногда посылала она его в свою комнату за нотами, книгою, а уединенная комната девушки чем не наполняет воображения! там воздух, кажется, другой, пронзительный! — А взгляды, двусмысленные выражения, вздохи, бледность, румянец! — Наконец в танцах Софья могла обворожить хоть пустынника. Ах, друзья мои, танцы — ужасное изобретение, ужасное, говорю я, хотя и благодарю мудрую судьбу, что она не выучила меня танцевать. Я дрожал, бывало, на стуле, как на электрических креслах, смотря издали на кружившихся девушек. Как они мило устают, как они мило отдыхают!.. И я не понимаю, отчего так мало сумасшедших в большом свете? — Уж не оттого ли… но я не слушаю твоего шептания, демон злоречия.
Пронский наружно разнеживался, а внутренно восхищался умом Софьи, блиставшим во всех ее оборотах. Он заранее уже наслаждался счастием в ее объятиях, начертывал план супружеского обхождения с нею и с удовольствием видел будущее изумление своей супруги, которая, выходя за Платона Михайловича[6], выйдет за…
(Здесь, читатели, я не могу удержаться от отступления и не пожаловаться публично на наших комиков. До сих пор сии злые наблюдатели человеческого сердца, с таким тщанием собравшие коллекцию женских слабостей, не представили нам еще ни одного мужа сурового, строгого, жестокого, прихотливого (и столько мне теперь для примера нужного) — как будто бы их у нас и не было, как будто бы одни дамы у нас заслуживали укоризны, как будто бы они никогда не терпели напраслины. Я скажу торжественно, что это неправда, и насчитаю сам много, очень много кротких, спокойных, одним словом, совершенных супруг, которые страдают по несправедливым притязаниям своих супругов, например… например… но это все равно; имена их теперь не приходят в голову…)
Итак, Пронский, сказал я, с удовольствием предвидел изумление будущей супруги своей, которая, выходя за простяка, выйдет за мужа — голову. — Между тем, познакомившись покороче с Софьей, он уверился еще более, что все ее пороки не врожденные и происходят не от развратного сердца, а от недостатков воспитания, от легкомыслия; что в его руках она не узнает себя, и с удовольствием будет вкушать наслаждения семейственной жизни, на которые теперь ветреница смотрела с презрением.
Дело подходило уже к концу, почти объяснялось — уже воротились все в Москву, уже Пронский начал заговаривать стороною с родителями Софьи, — как вдруг на беду получают они известие из Петербурга, что в Москву едет князь Г., сын вельможи, наследующий несметное богатство, происходящий по прямой линии от Свенельда[7], полководца Игорева, прекрасный собою, что Софья была бы счастлива, если бы ему понравилась, и проч. и проч. Старики сообщают тотчас полученное известие милой дочери.
Князь Г. действительно не замедлил явиться в Москве — молодой статный мужчина, в гусарском золотом мундире, с звонкою саблею и шпорами. — Софья познакомилась с ним на первом бале у графини О. и — и, несмотря на прежнее решение свое дать руку Пронскому, несмотря на привязанность к нему, вероятно, ей самой неприметную, вздумала, может быть, из шалости, может быть, по самолюбию или просто по старой привычке, привязать князя на всякой случай к своей колеснице.
Берегись, Софья: кто погонится за двумя зайцами, тот не поймает ни одного, говорят охотники.
Князь Г., принятый в дом к ним, начал ездить довольно часто. Софье что-то померещилось (говорят, в таких случаях часто мерещится), и она начала думать внимательнее, начала рассчитывать и сравнивать. У него было 2000 душ лишних против Пронского — следовательно, Софье можно было давать с ним лишних бала два-три в год, иметь всегда модную карету, и мало ли еще какие выходы доставляют четыре тысячи трудолюбивых рук. Князь Г. имел обширные, блестящие связи в столицах; весь дипломатический корпус был с отцом его в самых дружеских отношениях. Пронский был один душою и, жив всегда в поле, не имел случая завести знакомства. — Наконец, князь Г. доставлял Софье титул вашего сиятельства, который в грубых ушах звенит очень приятно, несмотря на все справедливые толки философов, простых и трансцендентальных, о равенстве людей. Софья приметно начала колебаться, и это взорвало Пронского.
Он решился кончить дело поскорее и между тем отмстить за непостоянство.
Прежде всего надобно было отдалить князя Г. — Князь, сказать правду, принадлежал к числу сих благоразумных флегматиков, которые разогреваются очень медленно, а простывают очень скоро. Пронский, служив с ним прежде в одном полку и зная его коротко, надеялся легко склонить его на свою сторону и не обманулся в своей надежде.
Он, как старый знакомец, явился тотчас у князя, выведал стороною расположение его к Софье и узнал, что сей холодный гусар не чувствует к ней никакой решительной склонности, что любит ее теперь как умную и прекрасную девушку, однако ж не ручается за то, что будет вперед.
— Послушай, князь! — сказал ему в заключение наш хитрец. — Софья — невеста не по тебе. Ты еще не знаешь ее характера. Вот он каков… ладить тебе с нею будет трудно, успеть едва ли возможно. — Оставь ее. Ты найдешь партию и выгоднее, и сподручнее.
— Благодарю за советы, приятель! Но почему принимаете вы в ней такое участие? — спросил князь, улыбаясь.
— Я любил ее страстно, хотел жениться на ней, думал, что и она чувствовала ко мне привязанность…
— А теперь?
— Что тебе до теперь? Я раскрываю дело, сколько нужно знать тебе, сколько оно касается до тебя лично. Прибавлю еще: я говорю как товарищ, который тер с тобою одну лямку, как честный человек: Софья не годится тебе. — Наконец предупреждаю тебя, что с отчаяния, может быть, решусь и на…
— Ты хочешь грозить мне?
— Нет, я не грожу, потому что это было бы бесполезно…
Довольный князь замолчал.
— Ведь ты не любишь ее. Это, видно, только шалость. Для друга — перестань шалить, — сказал наконец Пронский, прочитав на лице его решение для себя благоприятное.
— Дал ли ты Софье повод иметь на тебя какие-нибудь виды?
— Никогда, кроме обыкновенных вежливостей, она не слыхала от меня ничего.
— Следовательно, тебе не мудрено расстаться с нею и вывести ее из заблуждения. Завтра ты будешь у Софьи. Я приеду также и заведу разговор о петербургских твоих связях или о чем-нибудь подобном и дам тебе случай развить твои мысли об этом предмете самым ясным и вместе самым учтивым образом. Понимаешь ли?
— Так и быть. Бог с тобою. Владей, владей красавицей — но послушай, братец, ты должен уступить мне непременно этого пуделя.
— Изволь — хоть двух.
Друзья распили бутылку шампанского. Как сказано, так и сделано. На другой же день Софья с досадою узнала, что князь Г. вовсе не думал о браке с нею. Она обошлась с ним ласковее обыкновенного, чтоб занавесить досаду на неудавшиеся планы, и между тем обходилась ласково, и даже нежно, с Пронским. Так было в продолжение следующего времени. Казалось бы, что здесь должно быть концу, что Пронский станет ковать железо, пока оно горячо. Кстати ли? Вдруг его стало не видно. — Говорили, что он уехал в какую-то деревню.
Наконец, чрез несколько дней он является снова. Софья принимает его с заметным удовольствием.
— Где скрывались вы так долго? Я спрашивала об вас у всех знакомых.
— Мне должно было посетить одного моего несчастного друга. Но я вознагражден за свою жертву и с вашей стороны. Я вижу теперь, что вы заметили мое отсутствие.
— Как вы злы! Разве подала я вам повод сомневаться в этом? Но оставим это. — И начали говорить о другом.
Недели через две, в продолжение коих Пронский был томен, глядел всегда на Софью почти официально, хотя и робко, и проч. и проч., разговор как-то вследствие искусных его оборотов обратился опять на его отсутствие.
— Могу ли я, — спросила Софья, — не нарушая скромности знать о несчастии вашего друга?
Пронский того и ждал.
— Он несчастлив, сколько человек может быть несчастлив, а это уже очень много. — Короче, он влюблен без памяти и без надежды.
— Бедненький! я сожалею об нем, но скажите мне: он открывался в своей любви и получил отказ?
— Нет. Он боится и говорить об ней.
— Так почему же он не имеет надежды?
— Из всех действий своей прелестницы заключает он, что она к нему равнодушна.
— Долго ли он вздыхает по ней и при ней?
— Судя по его страсти, он, кажется, родился с нею: узнал же ее слишком два года — нет — виноват — полтора года.
Дело приближается к концу, замечают читатели. — Неправда!
— Так позвольте же мне вступиться за честь моего пола, — сказала Софья с лукавою улыбкою. — Верно, вашему другу недостает проницательности. Верно, он смотрит и не видит: никакая женщина не может быть столько жестокою, никакая не будет держать около себя так долго человека, к которому не чувствует привязанности
— Вы так думаете… Вы очень добры… Что ж бы вы присоветовали моему другу? — спросил Пронский с видом больше чем участия.
— Я советовала бы ему принять меры решительные и просить у нее руки.
— Вы советуете? — спросил он с восторгом.
— Да, да.
— Этот несчастливец — вы видите его пред собою. Это я.
— И неужели эта жестокая красавица — я! — сказала Софья, наклонясь умильно головою.
— Не вы, не вы, — воскликнул Пронский, захохотав изо всей силы.
Злодей!
Представьте себе положение Софьи. Она остолбенела, не верила глазам, ушам своим. — Напрасно Пронский начал тотчас после говорить ей что-то… она ничего не слыхала и упала в обморок, настоящий.
Испуганный, бросился он тотчас за горничною. Начали оттирать Софью, обливать водою, духами, спиртом. — Наконец она очнулась и стала озираться мутными глазами. Пронский выслал служанку под каким-то предлогом и упал к ногам Софьи.
— Я люблю вас, Софья, простите меня за шутку. Ею хотел я только отмстить на минуту за…
— И вы смеете, милостивый государь, быть еще на глазах моих? — сказала она, почти задыхаясь от гнева. — Вы дерзки. Я могла унизиться на минуту, но ненадолго. — Прощайте! — и ушла в другую комнату.
Какова?
Пронский остолбенел в свою очередь. Он ошибся в своем расчете. Он думал было, что Софья после такой сцены не решится отказать ему, что он может сыграть над нею шутку безопасно. Но она поддержала свой характер. — Что оставалось ему делать? Он отправился домой, проклиная сто раз и свои планы, и свои расчеты, и все на свете.
Между тем он не мог жить без Софьи и решился написать к ней страстное письмо. — Ответа не было. — Он начал заходить с правой и с левой стороны, чтоб выхлопотать себе свидание. Не тут-то было. Софья мучила его. Он мучился, но не унывал, и чрез несколько месяцев — после разных многократных попыток — добился до того, что Софья на каком-то бале только что выслушала его, потом позволила ездить к себе в дом, отклоняя, однако ж, предложение родителям по разным причинам — и наконец, уже заставив Пронского горько раскаяться в необдуманном своем поступке, заставив подписаться на такой договор, какой едва ли был и будет в летописях супружества, она дала ему свою руку.
Я не могу только сказать моим читателям и читательницам, с успехом ли исправляет Пронский свою Софью. — Но, Софьи, зачем доводить себя до исправления? Зачем забывать, что истинное счастие вкушается только в семейственной жизни, что его должно искать не в мазурках, не в вальсах, не на вечерах, но в глубине своей души, своего сердца?