Если отбросить, с одной стороны, активные белоэмигрантские группы, ряды которых в конце концов не чересчур многочисленны, а с другой — загнанную в подполье общественную жизнь советских профессиональных организаций, то на фоне Харбина останется многоликий в своих индивидуальных проявлениях, но всегда и всюду один и тот же в своем внутреннем содержании, точно вылепленный из одного теста обыватель.
Харбин — это город, лишенный каких бы то ни было признаков подлинно культурной жизни. Родники культуры никогда не били и не бьют в этом вязком деловом обывательском болоте. Американское кино, пошленький театр миниатюр, в котором можно сидеть в пальто и галошах, бары и дансинги, благотворительные балы с тошнотворно-трафаретными дамами-патронессами и ночные кабаки, начиная от претендующих на звание художественных кабаре и кончая просто публичными домами, — это все, на что способен в области „культуры“ этот межеумочный город. И потому обыватель — его подлинное лицо.
Когда вы встречаете коренного харбинца, вас сразу поражает в нем одна характерная черта. Это всегда внешне культурный, хорошо, иногда даже с некотором шиком одетый человек, умеющий держаться в обществе и поддерживать соответствующий салонный разговор, и в то же время после нескольких минут такого разговора у вас создается совершенно определенное впечатление о том, что из черепной коробки этого приятного человека как будто вытравлены какие бы то ни было общественные инстинкты и какой бы то ни было интерес к судьбам и культурным запросам человечества. Для него существует и его занимает только то, что так или иначе сегодня или завтра может задеть его собственное обывательское благополучие или нарушить мирное течение его бытия.
Вы были бы чрезвычайно наивны, если бы вздумали заговорить с таким человеком о вопросах политики, о новых веяниях в области искусства, о последних научных открытиях, о проблемах народного хозяйства или о чем-нибудь подобном. В лучшем случае вы услышали бы растерянное и бессмысленное поддакивание; в худшем — вас приняли бы за безнадежно больного маниака или агента Коминтерна и постарались бы поскорее от нас отвязаться. Новые веяния в области искусства, народное хозяйство — какая скука! Только сумасшедшие маниаки могут говорить о них через 10—12 лет после революции, когда, отдыхая от трудов праведных или неправедных, можно посидеть, ни о чем ни думая, в кафе «Дальконд», завернуть на час на Гарольд Лойда и закатиться в «Фантазию», чтобы в промежутке между двумя рюмками куантро покружиться под звуки «Валенсии» в фокстроте с услужливой кельнершей и поглазеть на «живые статуи», т. е. попросту на совершенно обнаженных женщин, показываемых со сцены.
Впрочем конечно далеко не все харбинские обывателя совершенно одинаковы. Они распадаются на различные как исторические, так и географические группы, и каждая из таких групп имеет некоторые свои характерные особенности. Все эти группы могут быть разбиты на четыре основных категории:
обывателя доисторического, или нафталинного;
обывателя типичного, или нормального;
обывателя активного, или спекулирующего, и
обывателя американизированного, фокстротирующего.
Обыватель доисторический — это сейчас уже немногочисленные остатки тех железнодорожных пионеров, которые появились в полосе отчуждения КВЖД отчасти еще в начале ее постройки, отчасти в первые годы ее эксплоатации, т. е. осели в Харбине минимум 25—30 лет назад. Осевши в Харбине в это далекое время, эти люди не только за годы войны и революции, но даже и к началу мировой войны успели настолько обрасти своеобразным мохом далекого провинциального захолустья и отстать от жизни, что уже лет 15 назад превратились в какие-то засушенные мумии не от мира сего. И мировая война и революция в самых острых своих проявлениях, всколыхнувшие и даже расплескавшие российское обывательское болото, прошли мимо них и ни на йоту не изменили и не нарушили их мирного жития, не сдули с их окон ни одной кисейной занавески и не поломали ни одной их герани.
Количественно их осталось уже очень немного. Они живут замкнуто, в своих углах, и когда они выходят из них на улицы Нового города, остающегося их основной резиденцией, начинает казаться, что это не люди, а какие-то призраки далекого прошлого вышли потолкаться в новой и чуждой им людской толпе, что всех их только что вытащили из каких-то старых, пересыпанных нафталином, сундуков, чтобы слегка проветрить и затем снова уложить на долгие годы. Среди них вы можете увидеть высохших, желтых дам, одетых по последней моде конца прошлого века, и благообразных старичков в долгополых старомодных сюртуках. Они ходят одинаково, гордо и беззвучно, держатся особняком, и в современной окружающем мире их ничто не интересует. Они как будто даже не замечают его и живут в каком-то далеком, никому неведомом прошлом. Их нельзя встретить ни в одном общественном месте, кроме разве духовных концертов. Но и там они ведут себя чинно и благообразно и так же бесшумно, как появились, снова исчезают, чтобы вернуться надолго в свой нафталин или в свое своеобразное небытие.
Типичный, или нормальный, обыватель Харбина — это прежний ограниченный, косный мещанин до мозга костей, усердно посещающий кино, любящий вкусно закусить и поспать после обеда, поиграть в неизменный преферанс, иногда закатиться в кабачок и заботящийся главным образом о том, чтобы его как-нибудь не извлекли из его нудного мещанского болота.
Прямую противоположность ему составляет обыватель активный, или спекулирующий. Если нормальный обыватель — пережиток уже отходящего в область истории сонного и малоподвижного прошлого, то обыватель активный является порождением живой современности с ее калейдоскопической подвижностью и постоянной беспокойной изменчивостью. Нездоровая атмосфера беженства, постоянное пребывание на случайном притыке, до которого докатывает волна событий, полное отсутствие веры в завтрашний день — создали из этого обывателя цепкого человека, который вечно двигается, что-то придумывает, хватается абсолютно за все — сегодня моет тарелки в ресторане или управляет автомобилем, завтра спекулирует на бобах, послезавтра продает нефтяные промыслы «на Кавказе», а затем открывает магазин на Китайской улице, чтобы через полгода с треском вылететь в трубу и начать свою блестящую карьеру с самого начала. Он то сорит деньгами по кабакам и притонам, то изыскивает способы как-нибудь пообедать на медный пятачок, случайно заблудившийся в его кармане.
Этот спекулирующий обыватель и образует те подвижные кадры, из которых постепенно выкристаллизовывается последний вид обывателя — обыватель американизированный, или фокстротирующий. В существе своем это тот же спекулирующий обыватель в следующей стадии своего развития, уже прошедший все стадии первоначального неблагополучия и неожиданных прыжков в неизвестность и почивший на лаврах своей жизненной цепкости.
Этот сорт харбинского обывателя из кожи лезет вон для того, чтобы отвыкнуть от своих прежних российских манер и старого русского „безкультурья“ и изобразить из себя вполне американизированного аристократа. Правда, в подавляющем большинстве случаев он даже не видел никогда в жизни ни одного подходящего образца. В Харбине не водится представителей большого американского света. На Дальний Восток, как и во всякую отдаленную колонию, Америка выкидывает главным образом свои общественные отбросы, и подавляющее большинство появляющихся на харбинском горизонте американцев имеет в своем формуляре в лучшем случае несколько сомнительных авантюр, а часто просто даже уголовную тюрьму или подобного рода заслуги. Но в среде фокстротирующего харбинского обывателя — они почетные гости, образцы общественного поведения, законодатели мод. „Вышедший в люди“ активный харбинский обыватель начинает очень быстро подражать им во всем и конечно прежде всего их чисто внешней манере проводить время.
Если обыватель доисторический и обыватель нормальный концентрируются главным образом в той части Харбина, которая носит название „Нового города“ и представляет собою в сущности сильно разросшийся железнодорожный поселок, заселенный и до сих пор чуть не на 80 % служащими дороги, то обыватель активный и американизированный тяготеет к торговой части города, именуемой „Пристанью“. И на этой Пристани вы легко можете избить его нравы и обычаи.
Для этого вам полезно прежде всего пройтись днем по харбинскому „Невскому“ (да простится нам эта непозволительная профанация) — главной пристанской улице, так называемой „Китайской“.
Китайская улица — это торговая артерия Пристани. Чистенькая, аккуратная, прямая, как стрела, хорошо вымощенная и вообще отделанная она имеет вполне европейский вид. По этой узкой улице бесконечно фланирует не то деловая, не то бесцельно гуляющая толпа. И в этой толпе почти на каждом шагу вы наталкиваетесь на фланирующего американизированного харбинского обывателя. Особенно густо он бывает представлен в центре — у самой большой и комфортабельной харбинской гостиницы „Модерн“. Там вы всегда можете доставить себе удовольствие полюбоваться на полтора десятка всем хорошо известных харбинских дельцов, задумчиво подпирающих стену. Что они там делают, зачем стоят — сказать трудно. Они глазеют на проходящих и сообщают друг другу все, что они о них знают или тут же придумывают не хуже любой провинциальной кумушки, — это как бы их уличный салон. Но здесь же они задумывают и обсуждают планы своих „дел“ и спекуляций, торгуются, что-то покупают и что-то продают, — это одновременно и их черная биржа.
Чем живут эти люди? Что они делают? Откуда берут деньги на свои всегда чистенькие, модные, хорошо сшитые костюмы? Трудно сказать. Об этом не принято спрашивать, — неловко. Не всегда можно ответить на такой вопрос. Для большинства харбинцев достаточно того, что все эти люди прилично одеты, умеют себя держать в обществе, ничем из него не выделяются и аккуратно выполняют весь ритуал общепринятого общественного поведения. Тем, что происходит в их черепной коробке, никто не интересуется.
— Кто это? — спрашиваете вы харбинского старожила, глядя на одного из людей, подпирающих стену „Модерна“ иди жеманно тянущего очередной коктайль в салоне того же „Модерна“.
— Это? Это Яша П.
— То есть позвольте, как это — „Яша“? Ведь ему верных 50 с хвостиком! Кто он? Чем он занимается?
— Занимается?.. Право не знаю. И никто не знает. Чем-то, вероятно, занимается. Я его вижу уже много лет. Он хорошо одевается, всюду бывает. Отчества его не знаю, да и никто, кажется, не знает. Я думаю — он, вероятно, сам позабыл его. Все его знают просто, как Яшу П.
Часов в 10—11 вечера пятидесятилетний Яша, как все, появляется — в зависимости от времени года и обстановки — то в ресторане „Модерн“, то в Коммерческом собрании, то в Яхт-клубе. Все столики густо заселены такими же, как он, кавалерами и полураздетыми дамами. Снуют официанты.
— Бумм! — ударяет вас что-то по голове. Это джасс. Тухнет свет и загорается снова красными, желтыми, зелеными огнями.
— Ва-ле-ен-сия… — взвывает оркестр.
Многоликий Яша, точно по команде, отделяется от стула, хватает налету даму и с бесстрастным лицом начинает скользить между столиками, точно делает самую необходимую работу.
Минут пять перед вами мелькают бесконечные фокстротирующие пары. Вы жметесь, чтобы дать им дорогу. Говорить невозможно, ибо слова тонут в громе джасса.
Джасс обрывается так же неожиданно, как и начал свою музыку. Загорается свет. Гром аплодисментов.
— Буммм!! Ва-ле-ен-сия…
Еще две минуты завываний джасса и шарканья ног. Наконец джасс умолкает, зажигается свет. Аплодисментов нет — установленная программа выполнена до конца.
Яши идут по местам за свои столики. Официанты ускоряют свой бег. Стучат ножи и тарелки. Вы постепенно приходите в себя и чувствуете, что наконец можете говорить.
— Скажите… — обращаетесь вы к вашему спутнику.
— Буммм!! — падает вам на голову джасс: — Titina my Titina…
Яши поднимаются, как заведенные автоматы, и плывут мимо вас, точно в припадке лунатизма. Вся программа повторяется снова.
Опять умолкает джасс, опять убыстряется бег официантов. Плывут блюда и ведерки с замороженным вином, стучат ножи и тарелки. К вам возвращается дар речи.
— Не правда ли… — обращаетесь вы к вашему собеседнику.
— Буммм!!. — отвечает вам джасс: — Jes, sir, she is my baby…
Потные и красные Яши толкутся в невероятной сутолоке фокстротирующей толпы. Программа повторяется снова.
Снова смолкает джасс.
Дамы пудрят носы и подкрашивают губы. Яши крутят ложечками в кофейных чашках.
— Уедем… — успеваете вы бросить вашему соседу.
— Буммм!!. — подхватывает джасс, и с риском быть сбитым с ног вы пробиваетесь к выходу.
— Едем в „Фантазию“, — предлагает вам ваш спутник. — Посмотрим на ночное кабаре.
Вы входите в низкий прокуренный зал. Табачный дым ест утомленные глаза. Свободных столиков нет, но услужливый хозяин немедленно раздобывает откуда-то стол и втыкает вас между ложей и пальмой.
— Буммм!!. — ударяет вас джасс. Тухнет свет, загораются зеленые, желтые, красные огни.
— Ва-ле-ен-сия…
Яши уже здесь, но уже не с прежним деловым видом. Они яростно крутят своих повеселевших дам. Кто-то перекрикивает джасс. Все опутаны лентами серпантинного безумия. Сотня ног шаркает по полу и подымает пыль.
Мелькает свет. Взрывы джасса чередуются с аплодисментами.
— И это… — успеваете вы крикнуть вашему спутнику под гул голосов в промежутке между двумя фокстротами.
— Буммм!!. — прерывает вас джасс: — Titina my Titina…
Так развлекается американизированный харбинский обыватель.
И когда вы смотрите на эти бесконечно крутящиеся перед вами в полумраке переливающихся разноцветными огнями дансингов словно в чаду дурмана шаркающие пары, вам начинает невольно казаться, что — после долгих лет войны и революции, после того, как на обагренной кровью и изрытой снарядами земле, народилось великое будущее, когда в огне и буре последней напряженной борьбы выковывается новая жизнь, — вы неожиданно попали в отмирающий мир теней прошлого, который твердо знает, что он обречен на гибель и потому торопится скоротать свои страшные последние минуты в сладком дурмане этого шаркающего танца мертвецов.
Фокстрот — это повальная болезнь, это предсмертная судорога буржуазного мира. И этой судорогой заражен, в ней бьется весь обывательский Харбин. Фокстрот танцуют не тогда, когда хочется потанцовать и просто повеселиться, — его танцуют везде и всегда: днем, вечером и ночью до утра; в кафе, в ресторане, в ночном кабаке, в дансинге и дома, когда собираются вместе четыре человека. Вы слышите фокстроты в ресторанных джассах, в кино, в виктролах, в радио. В магазинах вам предлагают фокстротные туфли, фокстротные серьги, фокстротные сумочки. Жены почтенных харбинских спекулянтов, слишком отяжелевших для беспрерывного фокстрота, нанимают специальных фокстротных мальчиков. В 1923 г. было устроено несколько специальных фокстротных конкурсов. На одном из них первый приз получила дама, беспрерывно протанцевавшая 24 часа. В ноябре 1924 г. в ресторане „Модерн“ во время фокстрота, как на боевом посту, скоропостижно умер присяжный поверенный Р. Другого очень крупного харбинского адвоката Г., человека лет под 60, вы и сейчас еще можете почти ежедневно видеть в различных местах, в поте лица своего самоотверженно крутящего свою даму в деловом фокстротном экстазе.
Весь этот увязший в своем мещанском болоте обывательский Харбин иногда точно бредит во сне и пытается проявить какие-то свои общественные и идейные склонности. Но эти попытки кончаются всегда пошло и глупо.
Так однажды группа местных харбинских адвокатов решила организовать общественный суд над… тем же злополучным фокстротом. Рассылали приглашения, распространяли билеты, а затем в течение нескольких вечерних часов доморощенные харбинские Демосфены и Плевако успели наговорить столько пошлостей и благоглупостей, что у слушателей скулы свело от зевоты, а сами участники суда стыдливо опускали глаза и быстро переводили разговор на другие темы, когда кто-нибудь случайно вспоминал об этом их „общественном“ начинании.
В другой раз местная адвокатура вздумала чествовать банкетом прибывшего в Харбин А. С. Зарудного. Ели, пили и конечно говорили речи на общественные темы. Казалось, что выбивают пыль из залежавшихся архивных мешков русской адвокатуры. Пахло плесенью 90-х годов, никто не мог выдумать ни одного живого слова. Сам виновник торжества окончательно скис под дождем этих обывательских излияний настолько, что один из наблюдавших его участников банкета не без остроумия и достаточно метко заметил:
— Он был бы прекрасным собеседником в братской могиле.
Не удивительно. Весь этот банкет был похож на братскую могилу. Разве его участники не были живыми мертвецами?!
Эти вылазки в сторону общественных выступлений только подчеркивают всю безнадежность внутренней мертвечины харбинского обывателя, его постепенное, но довольно быстрое догнивание. На таких выступлениях виднее, насколько быстро деградируются эти кадры навсегда отживших и никогда уже не могущих вернуться к жизни бывших людей.
Это впрочем не мешает им думать, что они все еще живут своей прежней, самой подлинной и настоящей жизнью. Их смешная, кичливая и праздная болтовня кажется им проповедью новых откровений, их мертвенный фокстрот — подлинным весельем, а их мышиная беготня вокруг мелких „дел“ и спекуляций — тем подлинным жизненным благополучием, ради сохранения которого они останутся до могилы врагами Советов и большевизма, выбросивших их в свое время из насиженных ими обывательских углов в далекое харбинское болото.