Наветы врагов
Царь Феодор Алексеевич уже второй день мучился тяжкими сомнениями. Доктора Данилу он не только любил, но даже привык уважать и притом еще привык нуждаться в нем, как во враче, которому он верил вполне, потому что не раз испытывал от него облегчение в своем тяжком, неисцелимом недуге. Он полюбил его и научился ценить еще и потому, что доктор Данила, первым из докторов-немцев, сумел быстро научиться говорить по-русски и даже настолько овладеть русскою речью, что с ним возможна была беседа, в которую царь вступал охотно, и много раз выносил из нее самое отрадное впечатление. Особенно нравилась царю та честная прямота и правдивость, с которою он, как доктор, относился к недугу своего пациента; он не скрывал от него серьезности, даже опасности его положения, и прямо говорил, что этот недуг исцелить нельзя, а можно только облегчить, ослабить ход его развития… Разумно и спокойно объяснял он царю значение и силу каждого лекарства, которое ему прописывал…
«И что же это вдруг с ним сталось?» — думал царь Феодор. — «Я его в последнее время, право, узнать не могу! Он все молчит со мною, все спешит уйти… Не то, что прежде! А, кажется, я ничего для него не жалел — ни наград, ни денег!..»
И в сознании царя Феодора сейчас возникал этот роковой вопрос о втором браке… Он льстил себя надеждами на возможность грядущего семейного счастья; он думал найти в браке утешение в той тоске, которую оставила у него на сердце преждевременная кончина молодой, прелестной, любимой жены…
«И Марфа Матвеевна сулит быть мне доброю женой… Мне с нею будет веселее, чем теперь… А на душе повеселее да посветлее станет — и телу будет легче!.. Так и все мне говорят, что с молодою женой я и сам помолодею и здоровей буду… Один только доктор Данила…»
И опять наветы врагов и завистников царского доктора, напетые в уши царю Феодору Алексеевичу, начинали тревожить его слабую душу и принимать форму подозрений, которые так усердно поддерживались общими, дружно-соединенными усилиями близких к царю людей и свойственниками молодой царской невесты-красавицы… Царю невольно припоминались эти наветы.
«Не верь ему! Нарышкиными он подкуплен! На их сторону перекинулся… А те захотят ли тебе добра?.. Захотят ли видеть продолжение твоего рода!..»
Но царь Феодор старался не поддаться, не подчиниться влиянию всех этих непрошенных, корыстных доброжелателей… Ему хотелось вызвать доктора Данилу на решительное объяснение, прежде чемсделать последний шаг — назначить день свадьбы… И вот он, рано утром, приказал позвать к себе доктора Данилу, назначив ему час после обедни…
— Еще чуть свет уехал в Преображенское, — докладывают царю ближние бояре.
— В Преображенское? Без спроса, без дозволения?
— Что ему спрос! Он там теперь и днюет, и ночует! — докладывали царю услужливые его думцы и советники.
Ядовитая стрела впилась в сердце царя Феодора; но он сдержался и смолчал, стараясь тщательно скрыть то, что в его сердце происходило.
Два часа спустя, он снова послал стольника в дом доктора Данилы, и стольник возвратился с тою же вестью:
— Домой еще дохтур не бывал! Да и домашше не знают, будет ли сегодня.
Чаша терпения царя уже готова была переполниться; гнев и нетерпение начинали брать верх над всеми остальными чувствами. Он отдал спокойным холодным тоном приказ:
«Дохтору Даниле быть ко мне завтра чем свет!»
* * *
На другой день фон-Хаден явился к вставанью царя, и из отношения к нему царской служни сразу убедился в том, что его положение при дворе сильно поколеблено. Те, которые кланялись ему прежде в пояс, теперь едва кивали головами; а те, которые прежде благосклонно кивали головами, теперь на него не смотрели или пускали взгляд как-то мимо его. На просьбу доложить государю о приходе доктора по его приказу, фон-Хадену отвечали даже весьма грубо:
— Постоишь, пообождешь… Твое не спешное дело.
На вторичную просьбу доктора о том же ему сказали:
— Царь молится… У него в моленной заутреня… Как отмолится, да поотдохнет, тогда и доложим…
И так часа два продержали доктора Данилу на ногах, на площадке перед входом в переднюю, и ходили, и сновали мимо его, как бы не замечая даже его присутствия… Наконец, стольник вышел и пригласил доктора в переднюю государеву — и там заставил его еще ждать, пока он был позван в опочивальню.
Переступив порог опочивальни и отвешивая обычный низкий поклон государю, доктор уже успел заметить, что «немилость» его написана на сумрачном и бледном лице юного царя.
Царь ответил на поклон доктора Данилы едва приметным кивком головы, а высокие и сановитые дядьки его, Хитрово и Куракин, только многозначительно переглянулись между собою.
— Что это значит, дохтур Данило? Я дважды за тобой посылал вчера — и ты ко мне не мог явиться? — сказал царь холодно.
— Государь всемилостивейший! От раннего утра и до вечера не мог отойти от больного царевича Петра…
— Ты не мог от него отойти? Кто же для тебя важнее — царь или царевич? И кому ты служишь?
— Осмелюсь доложить твоему царскому величеству, что царевич вчера был на волос от смерти…
Царь вдруг смутился и, обернувшись к дьякам, проговорил нерешительно:
— Отчего же мне об этом не доложили?
— Да болесть-то пустяшная, государь. Ты дохтуру не верь! — дерзко ответил Куракин.
— Такая пустяшная, государь, — скромно и твердо сказал доктор Данила, — что если бы меня призвали часом позже, царевича бы не было в живых…
Хитрово пожал плечами, а Куракин пробормотал чуть слышно:
— Не велика была бы потеря!
Царь это слышал и поспешил загладить грубую выходку своего приближенного, сказав доктору Даниле:
— Расскажи, как было дело?
И внимательно выслушал его рассказ о болезни царевича Петра и о вскрытии у него нарыва в горле.
— А часто ли ты там бываешь — в Преображенском? — вдруг спросил царь фон-Хадена, когда тот смолк.
— Меня туда призвали в первый раз, — спокойно отвечал фон-Хаден. — Там немцев-докторов не любят…
— Как же мне сказали, что ты там частый гость? — сказал царь, оглядываясь с неудовольствием на дядек, которые благоразумно хранили молчание.
— Могу заверить, что говорю правду, государь! — сказал доктор Данила.
Царь, видимо, смягчился после этого и стал говорить уже не таким сухим и холодным тоном, как прежде. Потом он подал знак своим дядькам, и те вышли из опочивальни, оставив царя наедине с доктором Данилой.
— Осмотри меня! — сказал ему царь Феодор.
Доктор Данила внимательно осмотрел и выслушал царя, подробно расспросил его о последних днях и сказал, что находит значительное улучшение.
Царь Феодор просиял. И после нескольких незначащих вопросов, видимо, с некоторою тревогой, спросил:
— Ну, а что же ты скажешь мне о моей свадьбе? Меня торопят с назначением дня…
Доктор Данила склонил голову и молчал.
— Говори же! Отвечай на мой вопрос! — нетерпеливо повторил царь.
— Государь! Дозволь мне не говорить по этому вопросу ни слова… Лжи говорить я не умею, а правдою боюсь тебя прогневить… И так уж у меня врагов довольно!..
— Говори всю правду! Я приказываю…
— Не смею тебя слушаться… и остаюсь при своем прежнем мнении…
Царь с нескрываемою досадой пожал плечами.
— Сам ты находишь, что мне лучше… А о свадьбе твердишь все то же… Странно!
Наступило мгновение очень тяжелого и неловкого молчания, после которого царь Феодор вдруг опять нахмурился, и, как бы совершенно случайно, спросил у фон-Хадена:
— А правду ли мне говорили, будто ты змей и гадов всяких собираешь и сушишь — и яд их кипятишь? Зачем ты это делаешь?
— Змей и гадов я точно собираю — ради любопытства, и для науки их сушу и храню в сосудах… А яд змеиный кипятить — нет цели! Яд змеиный только в крови опасен, при укушении, а так, его глотать можно безвредно…
Царь плюнул с омерзением.
— И ты? Ты сам-то пробовал глотать?
— Пробовал, государь, для науки…
— Да ведь это же все нечисть! Это все проклято искони веков! — почти гневно и с укоризною проговорил царь.
— В природе все создано Единым Творцом, и нет ничего проклятого…
— И эти твои затеи никому не могут повредить?
— Никому, государь. Но дозволь мне просить тебя о великой милости?..
— Что такое? О какой милости! — с неудовольствием сказал царь Феодор.
— Я вижу, что в тебе поколебали доверие ко мне… А без доверия какое уж лечение? Здесь, на Москве, есть доктора не хуже меня… Дозволь же мне удалиться из Москвы на родину.
— Как? Раньше окончания договора?
— Хотя бы и раньше!.. Если я не могу быть тебе ни приятным, ни полезным — зачем я буду пользоваться большим окладом жалованья и твоими щедротами?
Царь нахмурился окончательно и проговорил сухо и гордо:
— Хорошо. Я о твоей просьбе подумаю… Я дам тебе ответ — на днях…
Царь поднялся с места и застучал в пол своим посохом, чтобы вернуть дядек в опочивальню.