Прочтя эти сказания о жизни первых отцов, иной читатель, привязанный к миру, невольно содрогнется и скажет себе:
«Господи, за что такие терзания, за что это постоянное изощренное мучительство себя?»
Да, жутко нам, живущим в мире и любящим этот мир, хотя бы с самых возвышенных и чистых его сторон, — жутко нам читать о том, как отказывались эти люди от всего, что по общим понятиям составляет цену жизни, от всего, что ее красит, веселит и вдохновляет.
Что может быть дороже человека, чем общение с людьми? А они уходили в пустыню!..
Сколько великих духовных наслаждений, самых тонких и высоких, мог бы позволить себе при своем положении преп. Антоний, не греша? И как он той радостью, какую тогда бы испытывал, прославлял бы Бога, Первоисточника всего светлого и прекрасного!.. Ибо разве великое разнообразие мира, перемены климата, столь непохожие друг на друга в отдаленных странах, особенности быта — все, что составляет для человека предмет восхищения в путешествиях, которые являются одним из главных удовольствий богатых людей, — разве весь этот блеск мира и богатство его красок не созданы непостижимой мыслью Творца?
Или человек, предаваясь высоким волнениям, какие возбуждает в душе созерцание созданий искусства — тоже удел богатых людей, — погрешает чем-нибудь против Бога, вложившего в него это стремление к дивной гармонии и чувство счастья перед совершенной красотой?
Или Тот, Кто первое Свое чудо сотворил на браке в Кане Галилейской, осудил бы Антония, если бы он создал себе семью и воспитал в своих детях верных Божиих работников?
Да, Бог не осудил бы всех этих людей, которые бы могли спастись, если бы и взяли от жизни то счастье, которое доступно христианину и которое христианину именно и доступнее, чем другим людям.
Но они сами не могли взять этого счастья, потому что их мысль была слишком прикована к другому.
Есть характеры удивительно цельные. Есть мысли, проникающие всю до мелочей жизнь таких цельных людей.
Все прекрасное, радостное и утешительное в жизни было заслонено для них одним воспоминанием, одной мыслью, одним образом: образом Христа Распятого.
Пусть веселое солнце пригревает землю и весна идет над полями, рассыпая благоухающие цветы; пусть волна голубого залива, нежно плескаясь у ног, зовет вдаль, в чудные незнакомые страны: Христос распят — и исчезают в этом слове и радостные внушения весны, и светлые посулы увлекающих в даль волн.
Пусть раздались сладчайшие звуки, какие слышало на земле людское ухо; пусть соловей рассыпает свои тревожащие сердце трели или со струн срываются, затихают, растут и снова силятся и рвутся вперед звуки, речь души, более выразительная и могучая, чем слабое и бледное человеческое слово: Христос распят — и что в умах человека, перед которым вечно живая стоит Голгофа, может заглушить страшный звук гвоздей, вбиваемых в распростертые руки Богочеловека?
Пусть яркими красками рисуется человеку счастье семьи, пусть манит его к себе картина тихого вечера, обаятельное насиженное семейное гнездо, обожаемая жена, любимые дети: Христос распят — и как же не доказать Христу, что Он не один, не оставлен, что есть люди, которые готовы забыть все в мире, чтобы стоять у Его Креста, ... и страдая Его страданием, и упиваясь благодатью Его искупительной жертвы!
Так должны были думать эти люда. Мир был для них пуст, один лишь Христос Распятый влек к Себе их прямые и верные сердца.
И только они, бессмертные, знают, какую усладу нашли на земле в созерцании этого таинственного и вечного Креста и что сказал им Тот, Кому они отдали кратковременный свой век, когда они пришли к Нему после жизни, полной невыразимых пыток и... невыразимого счастья!