Павел сдал свою первую работу. Директор орса остался доволен и немедленно расплатился. Тетя Даша, отнеся корзины и получив деньги, вернулась домой радостная.
- Сказал: отличная работа, - сообщила она сыну. - Прямо, говорит, как это… щегольские корзинки. Велел работать дальше.
Павел промолчал, но немного погодя переспросил:
- Так он говорит - «щегольские»? Скажи пожалуйста!
Дарья Ивановна повозилась у печки, но, видно, ей не сиделось дома, и она несмело сказала:
- Не сходить ли мне нынче в магазин, а, сынок? Что на завтра откладывать? Масла растительного взять… Все до капельки извела.
Алеша, примостившись возле Павла, долго шевелил губами, подняв на брата глаза, как будто ждал, что тот на него взглянет. Наконец он вздохнул и промолвил тихонько:
- Паша, а там пряники в магазине. Сахарные… Во-от какие…
Он хитро прищурился, сложил свои маленькие пальцы перед лицом Павла, показывая размер пряников, но сейчас же быстро отдернул руки и, покраснев, стал упорно разглядывать воображаемый пряник.
- Что же ты мне об этом рассказываешь? - спросил Павел с теплой ноткой в голосе. - Ты матери скажи, чтобы она тебе купила.
- Как же ему старшего брата не спросить? - вмешалась тетя Даша. - Поди, ты у нас набольший!.. Баловство одно эти пряники, да коли велишь - куплю…
Тоня присутствовала при этой сцене и видела, как оживилась и захлопотала тетя Даша, сколько надежд принес ей первый скромный заработок сына. И сам Павлик был явно доволен, хотя и не говорил об этом.
- Хорошо ты поработал! - весело сказала Тоня. - Теперь и отдохнуть немножко разрешается. Хочешь, я в воскресенье зайду за тобой и пойдем в лес? Ты ведь не был еще?
- В лес? - переспросил Павел обрадованно, но сейчас же скучным голосом спросил: - Точно у тебя поинтересней дел нет, чем ходить со мною гулять!
«Ох, перестань ломаться, прошу тебя!» - чуть не сказала Тоня, но ответила так же приветливо:
- В воскресенье никаких дел у меня нет, и я с удовольствием пойду.
Уговорились встретиться часов в одиннадцать. Тоня с вечера приготовила старый, с цветочками сарафан, который стал ей узок так, что пришлось вшить в него клинышки, белую косынку и тапочки.
Утром в воскресенье она торопилась позавтракать, но когда встала из-за стола, отец остановил ее:
- Опять, небось, навостришь лыжи? Куда нынче?
- К Заварухиным, - коротко ответила Тоня, зная, что отец прекрасно понимает, куда она идет.
- И что за интерес в душной избе такой день проводить!
- Мы с Павликом как раз хотели пойти в лес, - ответила Тоня, внимательно глядя на отца.
- Ну, это другое дело. И мы с дядей Егором за грибами собирались. Примете в компанию?
- Конечно…
Тоня слегка растерялась, не понимая, шутит Николай Сергеевич или говорит серьезно.
Нет, отец не шутил. Он торопливо натянул пиджачок, взял палку и поторопил дочь:
- Ну, если идти, так идем. Давай времени не терять.
Дядя Егор ждал около своего дома.
Всю дорогу Тоня бранила себя за то, что чувствует неловкость и досаду. Ведь столько раз бывало сама уговаривала отца пойти погулять с ней, огорчалась, когда он отказывался, а теперь недовольна.
«Потому что он не просто гулять с нами собрался, - внутренне оправдывалась она. - Он посмотреть хочет на меня и на Павлика вместе… А что смотреть?»
А Николай Сергеевич, так бесцеремонно нарушив Тонины планы, казалось, не чувствовал никакой неловкости.
У Заварухиных он вежливо поговорил с тетей Дашей, ласково - с Алешей и сочувственно - с Павлом. Осмотрел начатую Павлом корзину и похвалил работу. Ко всему убранству дома, как показалось Тоне, он внимательно приглядывался. Дочке не терпелось увести его, и она обрадовалась, когда наконец двинулись в путь.
Они долго бродили по лесу. Николай Сергеевич и дядя Егор были отчаянные грибники. Осторожно подрезая ножом белый, плотный корешок гриба, Николай Сергеевич приговаривал:
- Экий плут, а? Думал, я не замечу? Нет, брат, шалишь! От меня не спрячешься!
Тоня старалась не отходить от Павла. Один в лесу он был бы беспомощен. Увидя гриб, она только указывала на него отцу. Николая Сергеевича это сердило:
- Я его давно приметил сам, если хочешь знать!
Исколесив опушку, они вышли на бережок Серебрянки и сели под прямой светлой березой.
Старики закурили и начали перебирать грибы. Дядя Егор, по обыкновению, завел разговор о прошлом:
- Вот кто грибы умел искать - так это заводчика Петрицкого знаменитый звонарь. Ты про него слыхала, голубка?
- Слыхала что-то…
- Уу-у! Зверь был! Зверь сущий! Хозяин на прииск въезжает, а он «барыню» на колоколах разыгрывает. И стрелок был первейший. По праздникам гостей хозяйских забавлял. Сам на балконе находится, а дочка, девочка лет восьми, - внизу. На голову ей рюмку поставят, и он бьет.
- И сбивал?
- Всегда сбивал, трезвый и пьяный. За девчонку никто и не опасался. Да он у прохожего хакаса трубку выбивал изо рта. А уж маралов бил между глаз так метко, что даже Ион не всегда так словчится.
- А чудно, что в том самом доме, где пьянствовали и рюмки с головы у детей сбивали, у нас детский сад…
- Вам-то что! Вы родились - сад уже был. Сами туда ходили. А вот нам, старым жилам, - так дядя Егор произносил слово «старожилы», - действительно. Поначалу просто не верилось: неужели жизнь в справедливую сторону повернулась?
Затягиваясь тоненькой козьей ножкой, он продолжал:
- Этот звонарь вместе с Петрицким в Японию ушел… Еще егерь был, Мурташка, - тот куда-то на Олёкму подался. Помер там, говорили… Ну, Мурташка - дурак безответный. Слух шевелился, что у Петрицкого где-то много золота зарыто. Искали, искали… Нашли кое-что в саду, в жестяных баночках. А под крыльцом клад оружия отыскался. Но все понимали, что это не главный клад. У Мурташки допытывались - не знает ничего. Потом Петрицкий своему егерю письмо из Японии с верным человеком прислал. Так и так, пишет: «Помнишь, мы в последний раз с тобой в лесу были? Я тебе спирту поднес, ты у ручья и заснул, а когда проснулся, воду стал пить. Вот в том месте, где ты пил, оно и закопано. Найди и перешли с посланным». Ну, Мурташка тут на высоте оказался. Вспомнил, где воду пил, и показал, только не Петрицкого посланному, а советской власти. Того человека схватили, а Мурташке награду выдали, да все спустил - пьяница! - Дядя Егор подмигнул Тоне:- Много тогда золота нашли, а старики думают, что и это не главный клад Петрицкого. Где-нибудь еще есть…
Он посмотрел на Тоню, на затихшего Николая Сергеевича, который, покончив с грибами, лег в траву и прикрыл лицо кепкой.
- Ну, твой старик, видать, спать собрался. А я пойду поброжу еще. Вы меня не ждите.
Тоня долго выкапывала ножичком саранковый корень, пожевала его и легла, положив руку под голову и глядя в густую синеву летнего неба. Порою, переводя глаза в сторону, можно было видеть дрожание раскаленного воздуха, что струится от земли, неподвижные подсвечники иван-чая и подчас захватить врасплох крупную земляничину, неосторожно выглянувшую из травяного прикрытия. Лень протянуть руку и сорвать ее. Переглядываешься, переглядываешься с ягодой - и вдруг потеряешь. Тогда не нужно досадовать и беспокойно осматриваться. Приловчись занять прежнее положение и затихни. Выжидательный взгляд непременно выманит земляничку, и она, румяная, опять усмехнется тебе.
Тишина лесная тихонько прокралась к Тоне, села у ее изголовья и, перебирая волосы, осторожно, как самый пугливый ветерок, старалась навеять сон. Но Тоня не засыпала, думала о своем.
Поговорить с Павлом, как ей хотелось, не удалось и навряд ли удастся. Своим обращением, не дружеским даже, нет - приятельским, он как бы зачеркивал все, что было.
А что было-то? Если рассказать кому или описать в книге, так и выйдет, что ничего - ничегошеньки не было!
Тоня даже приподнялась на локте, но тишина ласково уложила ее опять.
Да нет, было, было! Разве она не знает? Если бы спросили в то время Павла, кто ему дороже всех на свете, конечно, он сказал бы: «Тоня». Это теперь он отвык, решил покончить с детскими глупостями…
А может быть, он встретил какую-то замечательную девушку и думает только о ней? Она очень сердитая и капризная, эта девушка. Имя у нее какое-нибудь суровое, гордое, например Рогнеда, а сокращенно ее зовут Гнедка, как орсовскую конягу.
Тоня фыркнула: придет же такая чушь в голову!
От березы ложилась легкая играющая тень. Внизу увертливая Серебрянка убегала на восток, ловко обходя каменные глыбы у берегов. А вокруг шевелилось разнотравье. Пригорок был еще не кошен.
- Хорошо, Павлик? - спросила Тоня.
- Дядя Николай уснул? - ответил Павел вопросом.
- Спит. Опьянел от воздуха. Ему ведь редко приходится в тайге бывать.
- Я сам как пьяный.
Павел сорвал высокую травинку с пышной метелкой и водил ею по лицу. Лиловая пыльца, осыпаясь, оставляла след на его побледневших щеках.
- Напрасно ты привела меня сюда, - с тоской сказал он.
- Почему напрасно?
- Так… уж больно хорошо. Ветер… чувствую, как солнце играет… трава колышется…
Он развел руки в стороны и провел ладонями по волнующимся верхушкам трав. Тоне вспомнилось, как ей захотелось погладить белые ромашки в день приезда Павлика.
- И воздух… воздух свой, - бормотал Павел как во сне. - Нигде такого легкого воздуха нет, как у нас…
Издали донеслись крики и хохот. Толпа ребятишек на противоположном берегу спускалась к реке. Один из мальчиков держал на цепочке странную, мохнатую и неуклюжую собаку. Ребята были далеко, Тоня никак не могла рассмотреть, что там происходит.
Несколько мальчиков бросились в реку. Потревоженная вода заискрилась сильнее. Блистающие брызги полетели вверх. Зверь, которого Тоня приняла за собаку, потоптавшись на берегу, полез в воду. Мальчики хохотали. Тоня тоже засмеялась.
- Что там такое? - спросил Павел.
- Ионова медвежонка купают.
- Вот как! У него медведь есть?
- Да какой забавный! Маленький еще. Ребята рассказывали - он любит сидеть на лавке у окна. Как знакомого мальчишку увидит - лапой в стекло стучит… Купаться ходит. Первый раз испугался - много воды увидел… Убежал со всех ног к Ионихе в избу…
Они долго молчали. Павел как-то странно притих, словно, затаив дыхание, ждал, что скажет Тоня.
- Развеселись, Павлик, - начала она. - Не надо грустить сегодня. Ну, расскажи мне, что тебя заботит?
Как ей хотелось в эту минуту, чтобы Павел ответил: «Эх, Тоня, учиться мне хочется! Кабы ребята помогли!»
Но Павел, стряхнув с себя напряженное ожидание, заговорил совсем о другом:
- Заботит меня то, что много времени вы все на меня тратите. Я не раз говорил об этом, а вы - свое. Ты не сердись, я ваше доброе отношение ценю, а только напрасно…
- Почему напрасно?
- Я ведь вас зна-аю, - протянул Павел. - Наверно, собирались, советовались, как помочь, развлечь… Все мне понятно…
Лицо его стало таким грустным, что Тоня подумала: наверно, представил себе собрание, ребят - взволнованных, оживленных… вспомнил, как сам бывало председательствовал…
- А если и так, Павлик? - сказала она твердо, не давая себе расчувствоваться. - Будем говорить начистоту. Ты бы иначе себя вел, если бы не с тобой, а с Андреем Моховым так случилось?
- Так же, наверно, - тихо согласился Павел.
- В том-то и дело! А держишь себя, словно мы чужие…
- Да не чужие, Тоня! Что ты! Свои! Вот, как эта рука моя, свои!
Он так горячо сказал эти слова, что Тоня обрадовалась.
- Вот и хорошо!
- Свои, да! - перебил он. - Но все-таки разговариваю я с вами, как через реку. Издали. Другие вы люди. Не такие, как я.
- Какие же мы другие? - обиделась Тоня.
- Зрячие! - громким топотом ответил Павел.
Тоне стало страшно, и она, путаясь, заговорила:
- Послушай… Я понимаю, тебя от нас отдаляет это. Но все пройдет, уверяю тебя. Только жизнь наладить надо… Работа теперь есть, учиться нужно. Мы хотим, чтобы ты кончил школу.
- Ребята! - с мольбой заговорил Павел, как будто перед ним была не одна Тоня, а все товарищи. - Я прошу вас, душевно прошу… не надо ничего. Не смогу я. Какой труд надо на себя принять, чтобы каждый день ко мне бегать, читать, заниматься… Я знаю, ты на это способна, да и другие тоже… Только вы ведь потом уедете - и все забудется, а я с чужими людьми вовсе не смогу…
- Чужих здесь нет! - отрезала жестко Тоня. - Где это - чужие? На прииске, в школе, в колхозе? Стыдился бы говорить! Ты сам чужим хочешь стать, это верно. А к тебе все попрежнему относятся, как к своему.
- Да-а? - иронически-ласково протянул Павел. - То-то ты с папашей пришла. Раньше, кажется, мы нередко наедине встречались. А нынче побоялась соскучиться, так отца для компании прихватила… Конечно, со мною веселого мало! - Он с сердцем отбросил прочь травинку. - Или опасалась, что я школьные годы вспомню? Как дружили, как друг без друга дышать не могли? Не бойся, вспоминать не стану! Знаю, что ни к чему!
- А я и не ждала от тебя никаких воспоминаний, - стараясь говорить спокойно, ответила Тоня. Сердце ее так сильно билось, что она боялась, как бы Павел не услышал. - Оправдываться, объяснять, почему со мной отец, не буду. Это частность, к главному не относится. Главное вот что: товарищ товарищу не только помогать должен, но и принимать помощь просто, без фокусов. Мы все это знаем. И ты знаешь. Так нас учили и воспитывали. И тебя тоже. Учти это.
Закусив губы и склонив пылающее лицо в траву, она совсем по-детски, чуть слышно прошептала слова, которые с младенчества часто слышала от взрослых:
- Не при царском режиме, кажется, живем, а при советской власти.
Сама Тоня не совсем ясно представляла себе, как люди жили при царском режиме. Она изучала этот период русской истории в школе, читала о нем в книгах, но живого ощущения того времени у нее не было. Однако сейчас, с запинкой выговорив эти слова, она почувствовала, что в них заключено все, что ей хотелось сказать Павлу.
А он услышал ее шопот, и лицо его стало растерянным, губы порывисто шевельнулись, но Тоня ничего не заметила, и Павел смолчал.
На противоположном берегу стало тихо. Мальчики, досыта накричавшись и захолодав от студеной воды, уходили. Медвежонок трусил возле своего вожака, любопытно поглядывая по сторонам. Пышная шуба его потемнела после купанья.
Солнце передвинулось. Тень от березы густой сеткой накрывала теперь Павла, а Тоня оказалась вся на свету, золотившем ее волосы. Оба молчали.
Николай Сергеевич был начисто забыт, и когда над травой показалось его помятое красное лицо, Тоня вздрогнула.
- Вот это поспал! А не пора ли по домам, молодые люди? Мать, поди, с обедом ждет.
Нахмурив брови, Тоня взяла Павла под руку, и они молча зашагали к узкому мостику через Серебрянку.
Николай Сергеевич не замечал натянутого молчания дочери и ее друга. Он недовольно проворчал, что колхоз Белый Лог плохо справляется с сенокосом.
- Травостой хороший, а они только верхушки скашивают… Хитрый народ! За числом гектаров гонятся, а не за качеством работы.
- Что ты говоришь! - искренне изумилась Тоня. - Под корень косят, как надо. Погляди кругом. Одну поляну увидел где-то неладно скошенную, да и расстроился… Всегда ты так!
- Мама тоже говорила, что косят хорошо, - заметил Павел, - и сена много. Вот в прошлом году неважно с кормами было.
Николай Сергеевич помолчал и заговорил о новой драге, что недавно начала работать на прииске Яковлевском.
- До сих пор в области драг было мало. Нынче ожидают, что у нас введут и на Добром… Драга! - мечтательно протянул он. - Ну и махина! Две тысячи тонн весит… Комбайн! Иначе не назовешь. А в чем устройство? Смекаешь?
- Ну как же! Пловучая землечерпалка. Черпаки поднимают со дна реки породу и передают на промывательный аппарат. Правда, что на комбайн похожа: сама добывает, сама промывает, - отвечал Павел как будто с охотой, но голос его показался Тоне усталым.
Около дома Заварухиных простились с Павлом. Тоня - сдержанно, Николай Сергеевич - весело, с широким взмахом руки, с приглашением: «Заходи, коли на Таежном будешь».
А не успели на несколько шагов отойти, как отец заговорил с усмешкой:
- Да-а! Трудный характер у парня! Товарищи о нем душой болеют, а он на дыбы. Гордость, что ли, одолела?.. А чем уж так гордиться? Что воевал честно? Обязан был. Свою землю защищал, не чужую. Что до фронта толковым секретарем был? Иначе ему и не положено - комсомолец.
Тоня в упор глянула на старика:
- А ты, значит, не спал?
- Да, дошло до меня кое-что из вашего разговора, - уклончиво ответил Николай Сергеевич.
- Ты не горячись, папа. Он не гордец. Это не от гордости… Неправильно понимает…
- Что тут понимать, скажи на милость? Нет, это порода заварухинская, крутая. А ты, дочка, выкинь все это из головы! Я понимаю: обидно. Ты всей душой, а он… Что же делать? Все равно скоро уедешь, забудется все это, пойдет новая жизнь. Верно, Антонина Николаевна?
Тоня промолчала, хотя велик был соблазн пожаловаться на черствость друга. А Николай Сергеевич, выждав немного и с удивлением видя, что дочь не поддается ни обиде, ни негодованию, снова начал рассказывать о драге. И чем дольше Тоня слушала, тем явственнее улавливала в его речах довольство.
«Да ведь он рад! - поняла она. - Рад, что у нас нелады. Он уверен, что я больше в Белый Лог не пойду. Нет, папа, на собственный глупый произвол не оставим Павла - ни ребята, ни я!»
Изумился бы Николай Сергеевич, подслушав мысли дочери, но он считал себя человеком проницательным и, утвердившись в каком-нибудь мнении, с трудом допускал, что может существовать другой взгляд на вещи и события.
Варвара Степановна встретила мужа и дочь упреками, что щи перепрели. За обедом она внимательно вглядывалась в сухо блестевшие глаза и выставленный вперед подбородок Тони. Николай Сергеевич успокоительно кивнул ей, дескать, все расскажу, дай срок. Ему так не терпелось поговорить с женой, что он не стал ворчать, когда Тоня сказала, что хочет повидаться с подругами и вернется не скоро.
Плотно стягивая на груди материн платок - ее лихорадило, хотя вечер был теплый, - Тоня побрела по улицам поселка. Скрывшись от испытующего взгляда Варвары Степановны и подбадривающих заговорщических глаз отца, она почувствовала себя легче.
Пройдя дом Кагановых, Тоня остановилась на углу, стараясь прийти в равновесие.
«Ну в чем дело, почему я так расстроилась? - сердито спрашивала она себя. - Если бы не Павел, а Андрей сказал, что я пригласила папу, оберегая себя от скуки, я бы, наверно, ответила: «Не говори глупостей!» - и через минуту забыла бы о его словах. Почему же к Павлу я отношусь так не просто? Значит, я по-настоящему люблю его? - растерянно подумала она, и это слово, как неожиданный свет, вспыхнувший в темноте, ослепило ее. - Да, да, да! - со страхом и радостью повторяла Тоня. - Так вот как это бывает!.. Но я ведь всегда знала…»
Тоня вспомнила, как зимой ответила на вопрос Толи Соколова: «Да, я очень любила Павлика». Почему же теперь ей кажется, будто она сама себе открыла какую-то великую тайну?
«Знала, но не понимала, что это значит», - решила она, чувствуя смятение и в то же время непроизвольно улыбаясь.
Ну что же! Теперь будет она жить не одна, а со своей тайной. Нужно только сделать так, чтобы никто-никто, а главное, сам Павел ничего не знал…
Постояв на углу довольно долго в таком странном состоянии, Тоня наконец вздохнула и решительно повернула в улицу, ведущую к рабочим общежитиям. Она миновала барак, в котором вела свои лекции и беседы, и подошла к другому, длинному и низкому строению.
Толкнув дверь, Тоня очутилась в просторном коридоре, где на нее чуть не налетел какой - то парень.
- Не знаешь, Маврин в ночной сегодня? - спросила Тоня.
- Недавно пришел. Третья дверь налево, - ответил парень, откровенно улыбаясь.
Улыбка означала: «Везет Саньке! С какой девушкой подружился!»
В другое время Тоня не преминула бы строго сказать: «Ничего смешного не вижу в том, что я к человеку по делу пришла», но сейчас было не до того.
В чистой комнате с двумя аккуратными постелями сидел Санька, держа в руках гитару. Повидимому, он только что побывал в душевой. Лицо его блестело, волосы были влажны. Обернувшись на стук, он стремительно вскочил и положил гитару на подушку:
- Батюшки! Антонина Николаевна! Какими судьбами? Передать что-либо от Николая Сергеевича?
- Нет, папа мне ничего не поручал.
- А-а! Верно, проверяете чистоту в общежитии? Это ведь вы, говорят, то-есть вашего класса девушки, во всех бараках порядок наводили. Да вы садитесь, пожалуйста! - Санька подал стул. - Можете не беспокоиться: холостая молодежь здесь помещается, а порядок соблюдает. Комендант у нас строгий, следит. Никому неохота в прежних условиях жить. Я как приехал, общежитие не узнал. Живем в полном уюте…
Санька говорил развязно, но был явно огорошен неожиданным посещением.
- На гитаре играете? - неизвестно почему спросила Тоня.
- Да, пятиминутная музыкальная зарядка. В клуб собирался - в шахматы сразиться.
- Слушайте, Саня… Вы у Павла были?
- Был я, был… - присмирев, сказал Маврин. - Печальная картина… - Он помолчал и, не находя другого выражения, повторил:
- Исключительно печальная картина!
- Неудачный разговор у меня сегодня с ним вышел, - продолжала Тоня. - Вы слышали, может быть… мы хотели, чтобы он учился.
- Слышал. Андрюша Мохов рассказывал, какие приспособления придумали.
- Ну вот. А он не хочет.
Тоня рассказала Саньке о споре с Павлом и хоть не обмолвилась о своей собственной обиде и словом, но ей показалось, что Маврин понял, как глубоко она лично задета.
- Да, - сказал он, опустив глаза. - Действительно, неудачно получилось…
И, внезапно прямо взглянув в лицо Тоне, спросил:
- Откровенно выражаясь, Антонина Николаевна, вы почему с этим ко мне пришли?
- Я знаю, вы Павлика любите, - просто ответила Тоня.
- Это точно. Я его уважаю.
- Значит, и помочь не откажетесь.
- Я бы с открытой душой, да чем же я помочь могу? Вы, скажем, не с того боку подошли, а я еще меньше вашего понимаю, как нужно.
- Отец как-то говорил, что вы хотите в нашей школе сдать экзамены за десятилетку. Вот и учебники я у вас тут вижу…
Санька замялся:
- Если без прикрас, Антонина Николаевна, не так я хочу, как начальство мое. А мне, извините, кажется, что пустая это затея. Николаю Сергеевичу, конечно, не передавайте, пусть между нами останется… На курсах вот, по специальности, я с большим интересом занимался, это все в дело пошло. Может, слышали, план я перевыполняю…
- Знаю, знаю. Отец говорил, что большие успехи делаете.
- А это тоже просто не дается. Надо подумать, как работу организовать, поразмыслить, как говорится… Теперь вот большое дело затеваем при поддержке Николая Сергеевича.
- А что такое?
- Хотим, знаете, весь прииск поднять. На выполнение годового плана к Октябрьской годовщине, - торжественно сказал Санька.
- Здорово! - Тоня с уважением поглядела на Маврина. - А выйдет, Саня?
- Должно выйти. Прикидывают так и этак. Парторг считает, что ежели захотим - сможем.
- Ну вот, ну вот, - заволновалась Тоня, - вы зачинщик такого дела, передовой рабочий, а с образованием у вас плохо.
- Из возраста я вышел… - замялся Маврин, - да, по правде сказать, работенка наша нелегкая. Придешь домой - отдохнуть, погулять охота, а тут сиди учись. Вот с будущего года школу рабочей молодежи обещают открыть - может, тогда, с ребятами вместе…
- Саня, - сказала Тоня, придвигаясь к Маврину с таинственным и значительным видом, - а если не в будущем году, а сейчас? С ним, с Павлом?
- Вот вы что задумали! - воскликнул Санька. - Понимаю… На его, так сказать, ответственность! Помолчите, Антонина Николаевна, не говорите, прошу вас, ни слова!
Он запустил пальцы в мокрые волосы и разрушил тщательно сделанную прическу. Потом вскочил, достал из кармана висевшей на вешалке куртки папиросу и закурил. При этом он хмурился, кусал губы, глядел в упор то на гитару, то на окно, а Тоня не мигая следила за ним.
Наконец Санька тщательно потыкал окурком в пепельницу, стряхнул пепел с новеньких брюк и сказал:
- Ученье - нож для меня острый, Антонина Николаевна. Но для друга - постараюсь…
Тоня тепло улыбнулась:
- Только это ведь аккуратно нужно, Саня. Без пропусков, как на работу.
- Не стращайте. Сам понимаю, что тяжело будет.
- Пойдем, - сказала Тоня вставая. - Шахматы отложишь до другого раза.
- Куда?
- К Иллариону Рогальскому сначала, а потом к Бытотову, секретарю школьного комсомола.
На другой день к Заварухину пришел Илларион. Павел был тих и молчалив. «Пожалуй, весь пыл из него во вчерашнем разговоре с Тоней вышел…» - подумал Рогальский.
- На учет мы тебя как комсомольца взяли, - сказал он деловито, - а вот комсомольского поручения до сих пор никакого не дали. Это плохо.
На лице Павла отразилось живое беспокойство:
- Что же я теперь могу, Илларион?
- Комитет тебя обязывает через год сдать экзамен на аттестат зрелости и помочь повторить курс семилетки Александру Маврину - забойщику.
- Учиться не буду, Лариоша, - глухо выговорил Павел. - Я Тоне объяснял уже.
- То, что ты Тоне говорил, твое частное дело. А я тебе решение комсомольского комитета сообщаю. Отказа не приму. Да ты при ребятах его и не повторишь. Они все сегодня будут у тебя.
Они промолчали до прихода товарищей.
Ребята вошли все сразу, в доме стало шумно. Толя Соколов выложил перед Павлом все свои приспособления и заставил его потрогать каждую фигуру.
- Постойте! Погодите! - говорил растерянный Павел.
Он вскочил с места. Руки его сильно дрожали.
- Годить, Павлуша, - только время терять, - спокойно возразила Нина Дубинская. - Имей в виду, что завтра я даю вам с Саней первый урок математики.
- Да ведь уедете вы… - пытался возражать Павел.
- Мы уедем - другие комсомольцы останутся.
- А доктор специальные учебники тебе привезет из Москвы!
- Как! И учебники заказали?
- Конечно. Это Надежда Георгиевна!
- И Надежда Георгиевна за то, чтобы я учился?
- Ты думал, что она будет против? Да она сама консультации тебе будет давать.
- И Петр Петрович!
- А ездить сюда?.. Ведь зима настанет…
- Договоримся с начальником гаража. Шоферы помогут. Трескин и Малеев по два раза в день мимо ездят.
- Ребята! Ребята! Как же вас… Что же вы делаете со мною?..
Павел тяжело опустился на скамейку и закрыл лицо руками.
- Ты не волнуйся, старик, - с грубоватой лаской сказал Мохов. - И не подкачай уж, пожалуйста. Слышишь? Надеемся на круглые пятерки.