Полторы тысячи верстъ, которые проѣхалъ Левъ Александровичъ и Лизавета Александровна въ поѣздѣ, точно перенесли ихъ въ иной міръ. Въ родномъ городѣ они покинули чудное яркое солнце и расцвѣтающія акацій, а въ Петербургѣ встрѣтилъ ихъ сѣверный холодный вѣтеръ, мрачно бродившія по небу темносѣрыя тучи, закрывавшія солнце. Падавшій хлопьями снѣгъ таялъ, вновь подмерзалъ и образовалъ гололедицу. Люди ходили сгорбившись, съ поднятыми къ верху воротниками пальто, по улицамъ еще тянулись сани, на каждомъ шагу тяжело падали лошади.
Левъ Александровичъ, выѣзжая изъ родного города, не послалъ Ножанскому телеграммы. Они были давніе пріятели, но все же теперь Ножанскій являлся сановникомъ и даже его начальникомъ. Телеграмма, пожалуй, поставила бы его въ затрудненіе. Пріятеля, да еще соблазненнаго и приглашеннаго, желаннаго, надо было встрѣчать, а подчиненному надо сдѣлать величественный пріемъ. Левъ Александровичъ не хотѣлъ начинать свои сношенія съ Ножанскимъ съ такого неудобнаго положенія.
Онъ пріѣхалъ въ девять часовъ утра по Варшавскому вокзалу. Ни въ поѣздѣ, ни въ публикѣ не оказалось ни души знакомыхъ. Ощущеніе какой-то чужести произвело смущеніе даже въ его твердомъ сердцѣ.
И почему-то вдругъ стало ему ужасно жаль мягкихъ лучей солнца, которые онъ покинулъ, и когда онъ ѣхалъ съ вокзала въ гостинницу и глядѣлъ по сторонамъ на торопливо бѣгущихъ куда-то какихъ-то сѣрыхъ пѣшеходовъ въ этотъ дѣловой рабочій петербургскій часъ, у него явилось такое ощущеніе, какъ будто онъ навсегда разстался съ своей свободой.
Да, вѣдь, та свобода, которою онъ пользовался въ своемъ родномъ городѣ, была исключительная, ни отъ кого онъ не зависѣлъ и все отъ него зависѣло. Но то было въ предѣлахъ города. Онъ въѣзжалъ въ шумную столицу, въ которой сосредоточены концы отъ нитей, идущихъ изъ всѣхъ угловъ обширной страны. Такъ вотъ, если взять въ свои руки всѣ эти концы, тогда отъ него будетъ зависѣть вся страна. Не одинъ городъ, а вся страна. И это будетъ свобода высшаго порядка.
Онъ пріѣхалъ въ гостинницу и взялъ лучшій номеръ, какой только нашелся. Лизавета Александровна помѣстилась въ другомъ номерѣ. Наскоро онъ привелъ себя въ порядокъ. Въ десять часовъ пилъ кофе, затѣмъ нарядился во фракъ и въ одиннадцать часовъ былъ у подъѣзда высокаго казеннаго зданія.
Входъ въ служебныя мѣста былъ съ площади, а этотъ подъѣздъ съ небольшого переулка велъ въ квартиру Ножанскаго.
Внизу, у швейцара онъ узналъ, что Ножанскій дома, что на службу онъ уходитъ часа въ два. Левъ Александровичъ, не поднимаясь на верхъ, послалъ свою карточку.
Черезъ минуту сверху стремительно сбѣгалъ лакей и издали почтительнымъ голосомъ говорилъ.
— Пожалуйте-съ… Ихъ высокопревосходительство просятъ…
Левъ Александровичъ поднялся. Когда онъ вошелъ въ переднюю, то тутъ же встрѣтилъ протянутыя къ нему руки Ножанскаго, который заключилъ его въ объятія.
Черезъ цѣлую амфиладу комнатъ, обставленныхъ богато, но какъ-то сyxo, холодно и неуютно Ножанскій повелъ его въ свой кабинетъ — очень большой, серьезный, съ гигантскимъ письменнымъ столомъ, цѣлой коллекціей книжныхъ шкафовъ, изъ которыхъ выглядывали почтенные корешки переплетовъ.
Ножанскій самымъ рѣшительнымъ образомъ укорялъ его за то, что онъ не предупредилъ о своемъ пріѣздѣ.
— И не къ чему вамъ было ѣхать въ гостинницу и съ вашей стороны это прямое вѣроломство. Моя квартира къ вашимъ услугамъ. Вы здѣсь были бы дорогимъ гостемъ. А затѣмъ васъ ждетъ казенное помѣщеніе, которое вы можете занять во всякое время. Ну, знаете что, — прежде всего я хочу наслушаться отъ васъ южныхъ солнечныхъ разговоровъ… Здѣсь такъ холодно. Не могу привыкнутъ… Я ежечасно тоскую по солнцу и мнѣ иногда кажется, что я завядаю… Садитесь же, дорогой, пока поболтаемъ, а тамъ будемъ завтракать… Нѣтъ надобности мнѣ заявлять, что я безконечно благодаренъ вамъ за то, что вы согласились оставитъ ваше маленькое королевство, чтобы служитъ большому… Ну, говорите же, говорите, какъ сіяетъ тамъ солнце, какъ плещетъ море, какъ цвѣтутъ мои любимыя акаціи!
Ѳедоръ Власьевичъ Ножанскій представлялъ собой не крупную фигуру, которая, однакожъ, производила внушительное впечатлѣніе. Средняго роста, плечистый, съ большой головой, на которой царилъ высокій крутой чистый лобъ, казавшійся безконечнымъ, сливаясь съ порядочно облысѣвшимъ черепомъ.
По краямъ черепа росли длинные сѣдые волосы, которые спускались низко, почти до плечъ, и придавали этой головѣ ученый видъ.
Левъ Александровичъ внимательно присматривался къ нему. Лѣтъ десять не видались они и старый профессоръ, сдѣлавшись важнымъ чиновникомъ, постарѣлъ невѣроятно. Изъ родного города онъ уѣхалъ чистымъ брюнетомъ, у него, кажется, тогда не было ни одной сѣдины. Теперь у него все было бѣло — и длинные кудри и борода.
Въ лицѣ его явилась обрюзглость, въ родѣ отековъ. Но это все можно было приписать времени. А что особенно бросилось въ глаза Льву Александровичу, это какая-то новая черта въ его манерѣ говоритъ. У него явилась склонность къ витіеватости и къ ненужному, показавшемуся Льву Александровичу ложнымъ, пафосу.
Говорилъ онъ длинными періодами, закругленно, какъ будто заранѣе приготовивъ и выучивъ. Ничего этого, разумѣется, не было. Но виденъ былъ человѣкъ, привыкшій говоритъ для впечатлѣнія, для эффекта.
Они просидѣли въ кабинетѣ часа полтора и за все это время ни разу не коснулись тѣхъ вопросовъ, которые въ этотъ моментъ ихъ связывали. Какъ будто пріѣздъ Льва Александровича въ Петербургъ былъ случайностью, — встрѣтились земляки и хозяинъ пользовался случаемъ узнать отъ пріѣзжаго, что дѣлается въ его родномъ городѣ.
Ножанскій спрашивалъ про своихъ старыхъ знакомыхъ — профессоровъ, общественныхъ дѣятелей, про тѣ учрежденія, въ которыхъ онъ прежде работалъ.
Доложили о завтракѣ. Ножанскій повелъ Льва Александровича въ столовую.
Здѣсь онъ нашелъ жену Ѳедора Власьевича. Съ нею онъ былъ знакомъ прежде, но немного. Дѣтей у Ножанскихъ не было.
Жена Ѳедора Власьевича постарѣла гораздо меньше, чѣмъ онъ самъ. Ей было лѣтъ пятьдесятъ, но она хорошо сохранилась. Она тоже забросала его вопросами о родномъ городѣ. Она, какъ и ея мужъ, скучала по южному солнцу и съ отвращеніемъ говорила о петербургскомъ климатѣ. Около двухъ часовъ Льва Александровича отпустили.
Дружески принятый, обласканный, Левъ Александровичъ все же недоумѣвалъ. Какая спѣшность была въ письмахъ и вдругъ теперь — точно онъ, въ самомъ дѣлѣ, пріѣхалъ въ гости.
За три часа они не успѣли даже коснуться дѣловой стороны. Все солнце да акація — прекрасныя вещи, но не ради ихъ онъ совершилъ такой подвигъ.
Сдѣлавши карьеру на живомъ дѣлѣ, кровно связанномъ съ жизнью, Левъ Александровичъ не понималъ еще, что здѣсь совсѣмъ иначе смотрятъ на время. Тысячи тонкихъ соображеній, пока ему еще не открывшихся, удлиняютъ минуты въ часы, а мѣсяцы въ годы.
Но визитъ къ Ножанскому оставилъ въ его душѣ неясное подозрѣніе, — нѣтъ-ли тутъ маленькой игры со стороны Ѳедора Власьевича? Не хочетъ-ли онъ въ первую же минуту показать ему, что вовсе не такъ ужъ въ немъ здѣсь нуждаются.
И весь этотъ день онъ не зналъ, что съ собой дѣлать. Выходило какъ-то такъ, что онъ находится въ полной зависимости отъ Ножанскаго и помимо его не можетъ ничего предпринять.
Въ Петербургѣ у него нашлось бы много знакомыхъ, но онъ не хотѣлъ видѣться ни съ кѣмъ.
Впрочемъ, это было только смутное чувство. Онъ видѣлъ одно: что здѣсь время цѣнится очень дешево.
На слѣдующій день часовъ въ двѣнадцать дня, когда онъ былъ совсѣмъ одѣтъ, къ нему постучались. Онъ отворилъ дверь, это былъ Ножанскій. Онъ явился въ черномъ пиджакѣ, очевидно желая подчеркнутъ неоффиціальность своего визита. Это былъ праздничный день.
Ножанскій сразу объявилъ, что желаетъ бытъ сегодня у него гостемъ и они завтракаютъ въ ресторанѣ.
— Мы скроемся гдѣ-нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ и тамъ поболтаемъ.
Они посидѣли минутъ десять и затѣмъ поѣхали на Морскую. Здѣсь они забрались въ отдѣльную комнату. Явились закуски, водки, вино.
Ножанскій говорилъ, что давно уже онъ не завтракалъ по-дружески.
— Не съ кѣмъ, милый мой, не съ кѣмъ. Здѣсь нѣтъ друзей. Всѣ зорко слѣдятъ другъ за другомъ и только подсматриваютъ моментъ, когда можно подставить ножку. Мнѣ подставляли уже сотни разъ, но у меня ноги крѣпкія отъ природы и я устоялъ. Завтра вы вступите въ должность и неизвѣстно, будемъ-ли мы въ состояніи завтракать вмѣстѣ, вотъ такъ просто, по дружески, а сегодня вы еще частное лицо, мой другъ, землякъ, такъ мы можемъ еще завтракать съ чистыми сердцами. Впрочемъ, я шучу, у насъ съ вами всегда будутъ чистыя сердца…
Левъ Александровичъ никогда не выпивалъ лишняго. Это было у него правило. Но Ножанскій, къ его удивленію, нѣсколько менѣе воздерживался. Онъ зналъ его за человѣка очень осторожнаго.
Ѳедоръ Власьевичъ вообще ревниво относился къ своему здоровью и не позволялъ себѣ никакихъ излишествъ. Это былъ человѣкъ, крѣпко сложенный, съ гордостью ссылавшійся на своихъ здоровыхъ работящихъ предковъ, которые дали ему здоровый организмъ: легкія, сердце, желудокъ. Въ прежнее время это было его проповѣдью — воздержанье въ пищѣ и питьѣ. И, дѣйствительно, это было ему на пользу. Умъ его всегда былъ свѣжъ, нервы уравновѣшены, тѣло бодро.
Работать онъ былъ всегда большой мастеръ, но никогда не допускалъ переутомленія и, когда случалось имъ бывать вмѣстѣ въ какихъ-нибудь засѣданіяхъ и коммиссіяхъ, то, по прошествіи уже нѣкотораго времени, онъ вынималъ часы и объявлялъ, что дольше ни въ какомъ случаѣ не можетъ, голова не будетъ свѣжа, и настойчиво требовалъ прекращенія.
Поэтому Льва Александровича удивило то обстоятельство, что на этотъ разъ Ножанскій какъ бы отступилъ отъ своихъ принциповъ. Ѣлъ онъ сравнительно немного, но выпивалъ больше. За закуской онъ пропустилъ нѣсколько рюмокъ водки и глаза его покраснѣли уже въ самомъ началѣ завтрака, а затѣмъ онъ принялся за красное вино, къ которому былъ безпощаденъ.
Вообще Левъ Александровичъ въ своемъ старомъ профессорѣ наблюдалъ, если не развинченность, то какую-то нервную шаткость. Ему даже показалось, что у него руки слегка дрожатъ.
Но разговоръ довольно долго вертѣлся на предметахъ безразличныхъ. И только когда подали кофе и Ѳедоръ Власьевичъ началъ вторую бутылку вина, при чемъ первую выпилъ почти одинъ, такъ какъ Левъ Александровичъ только пригубивалъ, — въ немъ точно сорвался какой-то узелокъ, который сдерживалъ его.
Онъ похлопалъ Льва Александровича по колѣну и сказалъ:- Ну, милый другъ, давайте же говорить откровенно. Вы, можетъ быть, удивлены, что старый профессоръ Ножанскій, такъ сказать, отступилъ отъ своихъ принциповъ и вотъ позволилъ вину возбудить свой мозгъ. Но это климатъ, климатъ… Не можетъ живое существо произрастать безъ солнца. Климатъ, дорогой мой, въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова…
И для Льва Александровича ясно слышалась въ его тонѣ та спеціально русская горестность, которая свойственна людямъ съ неудавшейся жизнью, когда у нихъ, послѣ долгой сдержанности, явился случай пожаловаться и излять душу. У него даже явилось какое-то чувство опасенія передъ тѣмъ, что онъ услышитъ, и онъ подумалъ только одно слово, которое для него имѣло очень обширный смыслъ: «неужели»?
Ножанскій же говорилъ какъ будто самъ съ собой. Онъ даже мало обращался къ нему. Слова изъ него вылетали какъ бы помимо его воли.
— Да, климатъ, климатъ… Все промозгло здѣсь холодной сыростью и отъ этого поросло мохомъ, сѣрымъ, склизкимъ, отвратительнымъ. Ни до чего нельзя прикоснуться безъ чувства брезгливости. Когда входить сюда свѣжій человѣкъ, свѣжая душа, его охватываетъ эта атмосфера, насквозь пропитанная ядовитыми испареніями болотъ, на которыхъ построенъ этой городъ. Вы думаете, это не имѣетъ значенія? Вы думаете, это шутка? Нѣтъ. Болота тутъ сыграли яркую роль, мой милый другъ… Знаете, есть въ химіи такая лакмусовая бумажка… По ней узнаютъ присутствіе кислотъ и щелочей, — при кислотахъ она краснѣетъ, при щелочи синѣетъ. Такъ вотъ, если ее перенести въ эту атмосферу, она безумно измѣнитъ свой цвѣтъ… Душа слабаго человѣка, входящаго въ этотъ міръ, это лакмусовая бумага…
— А сильнаго? — спросилъ Левъ Александровичъ и этотъ вопросъ какъ бы перебилъ теченіе его мыслей.
— Сильнаго? Вотъ сильнаго то я и искалъ… Да, да, именно сильнаго… Вы думаете, и вправду я имѣлъ въ виду вашу знаменитую работоспособность, энергію, основательность, добросовѣстное отношеніе къ дѣлу, за которое вы беретесь, и прочее и прочее. Bce это отличныя качества, которыхъ нельзя не цѣнить… Но нѣтъ, нѣтъ… Работоспособныхъ и энергичныхъ людей не мало, но мало характеровъ. Я обратился къ вашему характеру. Я знаю его. Только онъ одинъ помогъ вамъ создать — не говорю огромное дѣло, и десятки дѣлъ около него — создать себя, ту крупную, я скажу — крупнѣйшую въ Россіи величину, какую вы собой представляете. И говорю вамъ: характеръ вашъ нуженъ. Камень… Нѣтъ, не камень… На камнѣ бываетъ плѣсень, и мохъ ростетъ, сталь нужна, она у васъ есть. Умъ? Да… Ума у насъ много… Россія полна ума. Да настоять на своемъ умѣ мы не можемъ… Вотъ наша бѣда.
— Ѳедоръ Власьевичъ, — сказалъ Левъ Александровичъ, мягко останавливая его. — Мнѣ всего менѣе слышится въ вашей рѣчи побѣда.
— Побѣда? — воскликнулъ Ножанскій и усмѣхнулся:- Оттого и не слышится, что ея нѣтъ. Э, батюшка мой, когда я шелъ сюда, я чувствовалъ на своей спинѣ могучія крылья, и мнѣ казалось, что стоитъ только мнѣ взмахнуть ими, чтобы полетѣть ввысь… И взмахнулъ — разъ, другой, третій… Ни съ мѣста… Съ новой силой сталъ я работать крыльями. Ничего, кромѣ утомленія… Что же это значитъ? Оглядываюсь кругомъ. присматриваюсь, изучаю и вдругъ постигъ: да вѣдь я въ безвоздушномъ пространствѣ, - понимаете? Этого я не принялъ во вниманіе.
— Что это значитъ, Ѳедоръ Власьевичъ? — по прежнему осторожно спросилъ Левъ Александровичъ.
— А это значитъ вотъ что. Положимъ, у васъ въ головѣ каждый часъ рождаются геніальныя мысли. Осуществить ихъ и Россія вдругъ поднимется на недосягаемую высоту. Да, рождаются геніальныя мысли — полезныя, важныя, плодотворныя. Вы ихъ обрабатываете, придаете имъ прекрасную форму, дѣлаете ихъ извѣстными, имѣете успѣхъ, вамъ рукоплешутъ… Ахъ, какъ онъ уменъ! Но и только. Дальше ни шагу. Геніальныя мысли ваши складываются другъ на дружку и лежатъ, и будутъ лежать десятки и сотни лѣтъ, вѣка…
— Почему?
— А вотъ почему: оказывается, что въ безвоздушномъ пространствѣ, гдѣ вы живете и дѣйствуете, совсѣмъ никого не интересуетъ, поднимется ли Россія на высоту или нѣтъ. До нея, до матушки, никому нѣтъ дѣла. И выходитъ такъ, что да, все это было — и геніально и полезно, ну для Германіи, для Австріи, для Франціи, для любой страны, но не для насъ, ибо мы внѣ всякой страны, мы въ безвоздушномъ пространствѣ. Слушайте, милый Левъ Александровичъ, я знаю васъ за мага и волшебника… Вы въ свое время всколыхнули такое стоячее болото, какъ прежняго времени пароходное общество. Вы создали новый городъ, благополучію котораго завидуютъ многіе города… И я смотрю на васъ какъ на животворящую силу, которая должна, понимаете ли, впустить воздухъ въ безвоздушное пространство. Вотъ на что моя надежда. Поймите. Тогда можно будетъ работать крыльями и летѣть къ верху.
Съ тревожнымъ чувствомъ прислушивался Левъ Александровичъ къ рѣчамъ своего новаго патрона и дѣлалъ безошибочный выводъ, что передъ нимъ человѣкъ, разбитый по всѣмъ пунктамъ.
Какъ это все произошло и въ чемъ именно онъ потерпѣлъ крушеніе, для него было далеко еще не ясно, но было очевидно, что въ немъ говоритъ уже отчаяніе.
Зналъ онъ только, что эти откровенныя рѣчи Ножанскаго объясняются чрезмѣрно выпитымъ виномъ и что завтра онъ, пожалуй, такихъ рѣчей не поведетъ, а потому ему хотѣлось услышать отъ него сегодня какъ можно больше.
И это было далеко не простое любопытство. Завтра, быть можетъ, ему самому предстоитъ войти подъ этотъ стеклянный колпакъ, подъ которымъ было «безвоздушное пространство».
Ни поученій, ни совѣтовъ отъ Ножанскаго онъ не ждалъ и, если бы и были совѣты, онъ ими не воспользовался бы, потому что считалъ ихъ себѣ не подходящими. Онъ видѣлъ, что Ножанскій можетъ дать совѣты только упадочнаго характера, разумѣется, если будетъ искрененъ и не станетъ на ходули.
Но онъ хотѣлъ знать, какъ можно больше, чтобы самому создать для себя наиболѣе вѣрный ходъ.
Между тѣмъ Ножанскій, хотя уже больше и не пилъ вина, но нѣкоторое время еще разгорячался, и рѣчь его отъ этого становилась все менѣе и менѣе интересной. Онъ не былъ пьянъ, держался ровно, но въ глазахъ его стоялъ туманъ.
Отъ важнаго онъ сталъ уклоняться къ случайнымъ пустякамъ и, наконецъ, совсѣмъ замолкъ и задумался.
Онъ помолчалъ минуты двѣ, потомъ встрепенулся, взялъ бутылку съ виномъ, но не налилъ въ стаканъ, а отставилъ ее на дальній край стола.
— Однако, это глупо, — сказалъ онъ и протеръ глаза, какъ бы проснувшись. — Я чуточку охмѣлѣлъ и, кажется, наговорилъ вамъ страстей… А?
— Вы мало сказали мнѣ пріятнаго, — промолвилъ Левъ Александровичъ.
— Забудьте… Забудьте, мой другъ… Это субъективно… Съ однимъ такъ, а съ другимъ… Съ вами не должно быть такъ. Вы человѣкъ твердый, вы не сойдете… Ну, знаете, — прибавилъ онъ, вынувъ свои часы, — уже четвертый часъ, пора и по домамъ. Давно, давно я не завтракалъ такъ дружески. Но намъ надо будетъ просидѣть еще много-много часовъ, чтобы поговоритъ о дѣлѣ. Только, разумѣется, безъ этого, — прибавилъ онъ и съ брезгливой миной указалъ на вино.
И онъ поднялся.
— Поѣду. А завтра, милый, Левъ Александровичъ, пожалуйте въ министерство. Я вамъ скажу, кому вы должны представиться, у кого побывать. И потомъ, потомъ… вы, такъ сказать, примете крещеніе…
— Въ безвоздушномъ пространствѣ? — съ усмѣшкой спросилъ Левъ Александровичъ.
— Ну, полноте, полноте… Это надо понимать иносказательно, — промолвилъ Ѳедоръ Власьевичъ. — До свиданія, голубчикъ, забудьте мои мрачныя мысли.
Онъ пожалъ руку Льва Александровича и ушелъ, нисколько не шатаясь, хотя въ лицѣ его была замѣтна какая-то отяжелѣлость.