Вечеромъ онъ былъ у Ножанскаго. Ѳедоръ Власьевичъ встрѣтилъ его усмѣшкой Авгура.
— Что, батенька мой, не понравился вамъ урокъ мертводушія?
— Нѣтъ, не понравился, Ѳедоръ Власьевичъ, — отвѣтилъ Балтовъ, — главное не могу понять, почему и зачѣмъ?
— Главнымъ образомъ по привычкѣ, мой милый. Представьте себѣ, что тамъ, въ тѣхъ величественныхъ стѣнахъ, въ виду висящихъ тамъ портретовъ моихъ досточтимыхъ предшественниковъ, которые всѣ были носителями великолѣпныхъ фамилій, хотя иногда, управляя финансами, не умѣли различить акціи отъ облигацій, я просто не могу быть инымъ. Когда я поднимаюсь по лѣстницѣ и вступаю подъ высокіе своды канцеляріи, я чувствую, что отъ меня какъ бы отлетаетъ душа.
— Но чтобы сдѣлать такую привычку, надобно имѣть для этого причину…
— Были причины, и есть, и будутъ… Нужно вамъ замѣтитъ, что чиновникъ, какой бы ни занималъ онъ самостоятельный постъ, никогда не остается безъ надзора, ни одной минуты. Тотъ самый подчиненный, который съ подобострастіемъ смотритъ ему въ глаза, ловя его взглядъ, чтобы немедленно исполнить, въ то же время есть и надзиратель его. И это не шпіонство, не вѣроломство, Боже сохрани! Но въ душѣ каждаго чиновника есть особый чиновно-моральный кодексъ и, если онъ чувствуетъ, что происходить нарушеніе его, въ немъ протестуетъ каждая капля крови. Протестъ свой онъ выражаетъ въ изумленіи, въ тонкой жалобѣ лишь однимъ намекомъ равному себѣ или подчиненному, а слово, могущее повредить, обладаетъ свойствомъ какими то невѣдомыми путями необыкновенно быстро распространяться и доходить до такихъ высотъ, куда обыкновенныя слова не достигаютъ. Вы, Левъ Александровичъ, можете подумать, что все это шутка, и вы вотъ усмѣхаетесь, очевидно такъ и думая. Но я вамъ говорю совершенно серьезно, что чиновничество это совсѣмъ особый міръ, управляемый особыми, далеко еще невыученными законами, и что очень важно и необходимо изучить ихъ. Это можно сравнить съ міромъ бактерій. Давно-ли то время прошло, когда никто и не подозрѣвалъ о ихъ существованіи, а они существовали. До Пастера и Коха, мой другъ, людей, которые вѣрили въ существованіе этого міра, считали какими-то сектантами, если не фантазерами. И большинство мужей науки не хотѣли даже и слышать о томъ, что можно серьезно относиться къ этому. А оказалось, что міръ бактерій — это просто міръ чудесъ и при томъ чудесъ вполнѣ реальныхъ… И теперь всякій гимназистъ твердо знаетъ, что это не фантазія и не сектанство, а прочно установленный научный фактъ.
— Допустимъ, Ѳедоръ Власьевичъ, но не преувеличили-ли вы, когда, дѣлая мнѣ приглашеніе обѣдать сегодня у васъ, даже понизили голосъ.
— А, вы это замѣтили… Нѣтъ, не преувеличилъ, ибо ни одно слово, сказанное тамъ, въ тѣхъ стѣнахъ, не проходитъ безслѣдно. Въ маленькой передней, которой вы проходили около моего кабинета, присутствуетъ чиновникъ, который все слышитъ. Онъ не подслушиваетъ, но слышитъ.
— Сквозь затворенную дверь?
— Да, сквозь затворенную дверь.
— Неужели у него такой тонкій слухъ?
— Вообще не знаю, и даже, пожалуй, навѣрно нѣтъ. Вашихъ словъ онъ, можетъ быть, и не слышалъ, но мои, о, онъ услышитъ ихъ даже и сквозь капитальную стѣну. Голосъ непосредственнаго начальника звучитъ для него, какъ трубный звукъ. Путемъ многолѣтняго приспособленія, въ душѣ чиновника образовались совершенно особые, людямъ другой профессіи несвойственныя струны, которыя чутко откликаются на голосъ непосредственнаго начальства. Это смѣшно? Но я же говорю вамъ, что сорокъ лѣтъ тому назадъ, когда говорились о какомъ-то невѣдомомъ мірѣ бактерій, было смѣшно, а теперь любой студентъ естественникъ свободно отыскиваетъ ихъ подъ микроскопомъ и можетъ разсказать вамъ цѣлую исторію объ ихъ нравахъ, привычкахъ и житьѣ бытьѣ… И вотъ вамъ, Левъ Александровичъ, задача, достойная вашего наблюдательнаго ума. Если хотите управлять этимъ міромъ, изучайте особые законы, по которымъ онъ живетъ.
— Все-таки я не понимаю, Ѳедоръ Власьевичъ, какое зло произошло бы если бы вашъ чиновникъ слышалъ ваше приглашеніе на обѣдъ.
— Никакого прямого и непосредственнаго зла, но пошла бы молва о нашихъ дружескихъ отношеніяхъ, выводы изъ этого…
— Однако, какъ все это связываетъ васъ!
— Голубчикъ мой, Левъ Александровичъ, если вы хотите, чтобы вашъ корабль плылъ по океану, вы заковываете его въ желѣзо и мѣдь, иначе онъ не выдержитъ напора волнъ, иными словами вы связываете его. Да и сами вы, рѣшившись плыть на кораблѣ, развѣ не связываете себя его предѣлами и бортами? Вы не можете пойти дальше борта, потому что попадете въ море и погибнете. Но мѣшало ли это Колумбу и Норденшильду быть безстрашными мореплавателями и искателями новой земли?
Наконецъ, въ этотъ день послѣ обѣда у нихъ произошла настоящая дѣловая бесѣда. Ѳедоръ Власьевичъ во все продолженіе ея походилъ на профессора, который излагалъ своему слушателю положеніе того дѣла, къ коему былъ призванъ Левъ Александровичъ.
И Балтовъ слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ, не проронивъ ни одного слова. Они засидѣлись очень поздно.
Левъ Александровичъ пріѣхалъ домой, когда уже было совсѣмъ свѣтло. Правда, въ то время въ Петербургѣ уже начались бѣлыя ночи.
Но это не помѣшало ему на другой день встать своевременно и посвятитъ время визитамъ. Онъ поступилъ такъ, какъ рѣшилъ. Изъ всего списка, даннаго ему Ножанскимъ, посѣтилъ только четверыхъ.
Его, конечно, знали всюду и встрѣчали, какъ человѣка исключительнаго, и внимательно всматривались въ его лицо. И оттого ли, что онъ явился со стороны, безъ обычнаго прохожденія всѣхъ ступеней служебной лѣстницы, или такъ дѣйствовалъ его фракъ, на мѣстѣ котораго долженъ былъ красоваться присвоенный его должности мундиръ, но говорили съ нимъ въ высшей степени сдержанно и осторожно.
На слѣдующій день было назначено вступленіе Льва Александровича въ должность. Ножанскій сидѣлъ у себя дома, чѣмъ-то занимался за письменнымъ столомъ, но былъ очень невнимателенъ.
Почему-то онъ все прислушивался, не раздается-ли въ передней звонокъ и не идутъ-ли къ нему докладывать о приходѣ гостя.
Было около часа и ему пора было итти завтракать. Безъ сомнѣнія, онъ не могъ ждать къ себѣ Льва Александровича въ то время, когда онъ вступалъ въ должность. Онъ ждалъ кого-то другого. И вотъ торопливо вошелъ къ нему лакей.
— Ну, что тамъ? — спросилъ Ѳедоръ Власьевичъ.
— Степанъ Михайловичъ… Желаютъ на минуту…
— Ахъ, проси, проси…
Лакей исчезъ, а Ѳедоръ Власъевичъ быстро поднялся и выжидательно смотрѣлъ на дверь. Вошелъ Степанъ Михайловичъ. Ножанскій бросился къ нему.
— Ну-те, ну-те, разсказывайте. Ужасно меня это интересуетъ, — воскликнулъ Ножанскій, подошелъ къ нему и усадилъ его въ кресло.
Степанъ Михайловичъ Калякинъ по виду былъ человѣкъ незамѣтный — небольшого роста, худенькій, съ чрезвычайно рѣдкими волосами на головѣ, хотя еще не лысый, съ очень мелкими чертами лица. Но глаза его, небольшіе, быстрые, были очень умны.
На видъ ему было лѣтъ нѣсколько больше тридцати, а одѣтъ онъ былъ въ мундиръ того самого вѣдомства, къ которому принадлежалъ Ѳедоръ Власьевичъ. Служебное положеніе у него было странное: чиновникъ особыхъ порученій, это, конечно, довольно опредѣленно, но обыкновенно такіе чиновники бываютъ пріурочены къ какому-нибудь пункту. Калякинъ же оказывалъ услуги всему министерству и былъ своимъ человѣкомъ во всѣхъ департаментахъ.
Ножанскій еще при самомъ переходѣ Калякина изъ училища правовѣдѣнія на службу, отмѣтивъ его, какъ человѣка способнаго, умнаго, приблизилъ къ себѣ.
На этотъ разъ онъ не только догадывался, что Калякинъ придетъ къ нему, но даже ждалъ его.
Дѣло было очень просто. Наканунѣ Калякинъ былъ въ министерствѣ, было упомянуто о завтрашнемъ вступленіи Балтова въ должность. Ѳедоръ Власьевичъ высказалъ, что его ужасно интересуетъ, какъ это выйдетъ, и Калякинъ сейчасъ же предложилъ свои услуги бытъ тамъ и немедленно свои впечатлѣнія привезти ему.
— Ну-те, ну-те, говорите же! — нетерпѣливо восклицалъ Ножанскій.
— Интересно, очень интересно, ваше высокопревосходительство, — сказалъ Калякинъ своимъ чистенькимъ, яснымъ, но слабымъ голосомъ, и его тонкія губы сложились въ умную и чуть-чуть ядовитую усмѣшку. — Во-первыхъ, его превосходительство, господинъ директоръ департамента, изволилъ явиться не въ мундирѣ, а въ сюртукѣ.
— Что вы? Да неужели?
— Такъ точно, ваше высокопревосходительство, — полукомически подтвердилъ Калякинъ. — Тогда какъ весь департаментъ былъ бронированъ мундирами.
— Такъ это значитъ, что ему не успѣли сдѣлать… Его подвелъ портной… Но позвольте, однако… Вѣдь онъ вчера дѣлалъ визиты. Не дѣлалъ же онъ ихъ во фракѣ?
— Именно дѣлалъ ихъ во фракѣ…
— Откуда вы знаете, Калякинъ?
— Какъ откуда? Вѣдь я же хорошо знакомъ съ Полтузовыми. Вчера обѣдалъ у нихъ. А у Полтузова, Андрея Алексѣевича, онъ былъ. Ну, и вотъ Андрей Алексѣевичъ за обѣдомъ разсказывалъ, что Балтовъ былъ у него во фракѣ. Это ново. Онъ начинаетъ крупной реформой… Одинъ мой пріятель уже сказалъ, что, если чиновники начнутъ ходить во фракахъ, то не будетъ никакой разницы между чиновникомъ и адвокатомъ, а этого никакъ невозможно допуститъ.
— Ну, къ дѣлу, къ дѣлу…
— Да дѣла-то никакого не было…
— Представленіе было?
— Да, онъ представлялся.
— Онъ? Вы хотите сказать: ему представлялись?
— Нѣтъ, именно онъ. Чиновники департамента собрались въ большой пріемной комнатѣ… Стало извѣстно, что пріѣхалъ… Иванъ Александровичъ, вице-директоръ, былъ уже внизу, въ полномъ вооруженіи, — при звѣздѣ, при лентѣ, при орденахъ, и вдругъ его глубокое смущеніе: передъ нимъ партикулярный господинъ въ сюртукѣ. Онъ даже подумалъ, не ошибка ли и въ первую минуту не зналъ, какъ обращаться; но Балтовъ, должно-быть, чутко угадалъ его, сейчасъ же протянулъ ему руку и они познакомились. Поднялись наверхъ. Блестящая плеяда чиновниковъ въ мундирахъ онѣмѣла и оглохла, когда увидѣла своего директора въ сюртукѣ. Знаете, ваше высокопревосходительство, человѣкъ въ сюртукѣ среди мундировъ производитъ впечатлѣніе оголеннаго, какъ будто бы его только что на улицѣ ограбили неизвѣстные злоумышленники. И вдругъ увидѣть оголеннаго директора!
— Вы не уклоняйтесь, мой милый, — сказалъ Ѳедоръ Власьевичъ.
И такъ какъ въ это время пришелъ лакей и доложилъ, что въ столовой ждетъ завтракъ, то Ножанскій прибавилъ:
— Пойдемте въ столовую, тамъ доскажете.
Калякинъ уже давно бывалъ у Ножанскихъ запросто. При встрѣчѣ съ женой Ножанскаго онъ поцѣловалъ ей руку и, когда они сѣли за столъ, Ѳедоръ Власьевичъ объяснилъ ей.
— Степанъ Михайловичъ разсказываетъ о первомъ появленіи Льва Александровича въ департаментѣ. — И такъ…
— И такъ, поднялись наверхъ, — продолжалъ Калякинъ. — Чиновники выстроились по стѣнѣ почти въ военномъ порядкѣ. Иванъ Александровичъ сказалъ: ваше превосходительство, позвольте вамъ представить служащихъ департамента.
Тогда Балтовъ началъ подходить ко всѣмъ въ томъ порядкѣ, какъ стояли. Иванъ Александровичъ называлъ должности и имена, а онъ всѣмъ протягивалъ руку. Это была довольно длинная исторія, но онъ продѣлалъ ее добросовѣстно, а, когда кончилъ, отступилъ на середину и всѣ ждали, что вотъ сейчасъ онъ скажетъ какую-нибудь глубокомысленную и мѣткую рѣчь. И знаете ли, ваше высокопревосходительство, что онъ сказалъ? Онъ сказалъ слѣдующее: Господа, хотя мы и познакомились, но мы, конечно, еще не знаемъ другъ друга. Это взаимное знакомство лучше всего пріобрѣтется въ дружной общей работѣ. Для меня несомнѣнно, что всѣ вы любите свое дѣло и хотите добросовѣстно служить ему, иначе вы не состояли бы при немъ. Я же явился къ вамъ только для одной цѣли — работать. Итакъ, будемте усердно и добросовѣстно работать и въ этой работѣ мы скоро узнаемъ и оцѣнимъ другъ друга.
И все. Онъ поклонился и посмотрѣлъ на Ивана Александровича, очевидно, спрашивая взглядомъ, куда идти? Иванъ Александровичъ повелъ его въ кабинетъ директора. Чиновники молча и угрюмо разошлись по своимъ норамъ.
— Что же, — сказалъ Ѳедоръ Власьевичъ, — все это мнѣ нравится. Простота, дѣловитость, отсутствіе фразъ… Онъ всегда былъ такой. А скажите, Степанъ Михайловичъ, чиновники не удовлетворены?
— Конечно, нѣтъ. Чиновникъ любитъ торжественность. Чиновникъ любитъ такія слова, которыя запечатлѣвались бы въ сердцѣ. Да вы подумайте, ваше высокопревосходительство, сколько хлопотъ было у него, когда онъ наряжался въ мундиръ! Вѣдь, надѣвать то его приходится два-три раза въ году; надо было принести въ порядокъ, все это дѣлалось за нѣсколько дней и ему за эти хлопоты показали черный сюртукъ. Затѣмъ, для чего-нибудь собирали же ихъ въ столь напряженно праздничномъ видѣ и вдругъ — давайте работать. Хотя бы стихи какія-нибудь изъ Державина продекламировалъ…
Ѳедоръ Власьевичъ укоризненно покачалъ головой. — Удивляюсь вамъ, Степанъ Михайловичъ, вы молодой чиновникъ, а уже старой школы. Это оттого, что вы учились въ правовѣдѣніи, гдѣ стѣны пропитаны старочиновничьими традиціями. Если бы вы учились въ университетѣ, на васъ все это произвело бы другое впечатлѣніе. Но зато вы увидите, какая работа затрещитъ у него въ департаментѣ. Вообще, онъ вамъ покажетъ, господа, какъ нужно работать.
— А вы думаете, что чиновника можно заставитъ работатъ больше установленнаго времени? Никогда, ни за что!
— Онъ заставитъ. Онъ уже сдѣлалъ это одинъ разъ, когда реформировалъ пароходное общество. Я помню, какъ тамъ работали по восемнадцати часовъ въ сутки и какъ закипѣло и выросло дѣло подъ его управленіемъ.
— Тамъ не было чиновниковъ.
— Все равно, мой милый, въ Россіи вездѣ чиновники. Служащіе въ банкахъ и промышленныхъ конторахъ тѣ же чиновники, какъ и въ департаментахъ. Онъ подниметъ служащихъ своимъ примѣромъ, своей личностью.
Словомъ, Ножанскій въ эту минуту весь былъ на сторонѣ новаго директора департамента. Все, что разсказалъ ему Калякинъ, напомнило ему что-то изъ прежняго. Фигура Балтова — простая, рабочая, безъ звонкихъ фразъ, безъ позы, нарисовалась ему ясно и онъ вспомнилъ, можетъ быть, себя въ тѣ времена, когда онъ создавалъ новыя общественныя учрежденія въ родномъ городѣ!
Настроеніе его было таково, что онъ даже прощалъ Льву Александровичу его сюртукъ и въ этомъ готовъ былъ видѣть символъ простоты и работы.
Онъ только одного боялся: какъ все это будетъ принято? Вѣдь, несомнѣнно, тамъ, въ департаментѣ, были репортеры и завтра обо всемъ этомъ начнутъ трубить въ газетахъ.
Когда послѣ завтрака онъ отправился въ министерство, то первое, о чемъ заговорили приближенные къ нему люди, это были мысли о вступленіи въ должность новаго директора департамента.
Казалось бы, тамъ не произошло ничего особенно выдающагося; но чиновничьи умы были задѣты глубоко и все министерство, казалось, было поглощено подробностями этого событія. Въ особенности сюртукъ директора всѣмъ не давалъ покоя. Въ этомъ видѣли нарушеніе основныхъ правилъ чиновничьяго приличія, рисовку и даже цинизмъ.
Между тѣмъ въ самомъ департаментѣ впечатлѣніе было нѣсколько иное. Тамошніе чиновники видѣли директора воочію и онъ прежде всего подкупилъ ихъ своей внѣшностью и своей манерой. Понравилась его простота и та всегдашняя доброжелательность, которая была видна въ его обращеніи со всѣми. Понравилась улыбка, съ которой онъ протягивалъ каждому руку.
Наконецъ, когда, послѣ перваго смущенія, разобрали по косточкамъ его рѣчь, то должны были признать, что онъ сказалъ то, что только и можно было сказать. Въ самомъ дѣлѣ, что же могутъ говорить между собою люди, совершенно незнакомые, встрѣтившіеся въ первый разъ?
Обыкновенно директора назначались изъ состава служащихъ. Вице-директоръ того же департамента, или даже хотя бы и другого, но это все равно, всѣ петербургскіе чиновники знаютъ другъ друга. И такой человѣкъ могъ говорить о своихъ принципахъ, о взглядахъ на разные вопросы, касавшіеся службы.
Этотъ же пришелъ со стороны, никому неизвѣстенъ. И, конечно, онъ правъ, что сперва надо познакомиться другъ съ другомъ.
Разумѣется, въ этотъ день въ департаментѣ была плохая работа, чиновники собирались группами и обсуждали событія. Поднимались даже споры.
Очень скоро выдѣлилась молодая партія, сильно стоявшая за новаго директора; на нихъ повѣяло какой то новой струей, которую они оказались способными почувствовать.
Старшіе, долголѣтніе служаки уже утратили эту способность и говорили только о внѣшности. Ихъ главнымъ доводомъ былъ сюртукъ, которымъ они побивали своихъ противниковъ.
Но явившійся отъ вице-директора старшій дѣлопроизводитель отнялъ отъ нихъ это орудіе. Онъ передалъ служащимъ просьбу новаго директора извинить ему появленіе въ сюртукѣ, что просто объяснялось тѣмъ, что онъ только три дня какъ прибылъ въ Петербургъ, и это сразу почти объединило весь департаментъ.