Залив Посьета. - Вьючное путешествие в гавань Св. Ольги а оттуда нареку Уссури. - Выход из Новгородской гавани. - Общий характер побережья Японского моря. - Ловля зверей ямами. - Фитильные ружья. - Травяные пожары, или палы. - Владивосток. - Охота за оленями. - Переправа через реку Май-хэ. Деревня Шкотова.- Пустая фанза в лесу.- Манза гастроном. - Прибытие на реку Сучан.
Южная часть принадлежащих нам берегов Японского моря представляет обширную впадину, известную под общим именем залива Петра Великого[121], изрезанную множеством других меньших заливов, бухт, гаваней и изобилующую целым архипелагом островов.
Из всех меньших заливов впадины наиболее удобств для стоянки судов представляют: бухта Золотой Рог на южной оконечности полуострова Муравьёва-Амурского и залив Посьета, о котором скажем теперь несколько слов.
Этот залив лежит на самом юге наших владений и состоит из трёх частей: рейда Паллады, образующего его наружную сторону, и двух бухт - Новгородской и Экспедиции, глубоко врезавшихся внутрь материка. Первая из них лежит вправо от рейда Паллады, последняя прямо против него.
По своей величине бухта Экспедиции гораздо больше Новгородской, но зато менее удобна для стоянки судов, потому что вследствие открытого положения подвержена сильным северо-западным ветрам, которые разводят здесь огромное волнение. От Новгородской гавани и рейда Паллады эта бухта отделяется длинной, но узкой песчаной косой, оканчивающейся скалистым мысом Чурухада и небольшим полуостровом, оконечность которого известна под именем мыса Шелехова. На этом полуострове находятся залежи каменного угля, разработка которого производится линейными солдатами для потребности наших военных судов.
Новгородская гавань меньше[122] бухты Экспедиции, но зато имеет более закрытое положение, следовательно, удобнее для стоянки судов. При самом её начале расположен пост Новгородский, состоящий из восьми казённых домов, в которых живут солдаты со своими начальниками, двух частных, принадлежащих иностранному купцу, занимающемуся здесь покупкой морской капусты, и из нескольких китайских фанз. Кроме того, на северном берегу бухты Экспедиции возникло недавно селение Новокиевское[123], в котором расположен 1-й линейный батальон, а в нескольких верстах от него лежит корейская деревня Янчи-хэ. В 18 верстах от Новгородского поста или, как его называют, гавани находится другое большое корейское селение - Тызен-хэ, а на противоположной стороне бухты Экспедиции лежит китайская деревня Ханшина, одно из складочных мест морской капусты, привозимой сюда осенью промышленниками.
Таким образом, берега залива Посьета, хотя и безлесные[124], но весьма плодородные по своей почве[125], начинают понемногу оживляться, и нельзя не пожелать быстрого развития здесь наших поселений. Тем более, что этот залив есть едва ли не самое лучшее место для окончательного устройства порта на наших берегах Японского моря. Правда, он имеет в этом отношении сильного конкурента во Владивостоке, представляющем на первый взгляд большие выгоды, в особенности для стоянки судов, так как бухта Золотой Рог совершенно закрыта горами, но при более подробной и беспристрастной оценке выгод или невыгод того и другого места шансы преимущества, сколько кажется, склоняются на сторону залива Посьета.
Действительно, одна из первых выгод этого последнего перед Владивостоком заключается в меньшем замерзании, вследствие чего залив Посьета более открыт для навигации.
Правда, бухты Новгородская и Экспедиции замерзают месяца на три, но зато рейд Паллады покрывается льдом только в внутренней своей части и не более как на два месяца. Притом же в этом весьма нетвёрдом льду судно всегда может прорубиться для подхода к Новгородской гавани. Между тем Владивостокская бухта с заливами Амурским и Уссурийским бывает покрыта льдом в продолжение трёх месяцев[126] и для судна невозможно прорубиться, чтобы войти сначала вузкий пролив Босфор Восточный, а оттуда в бухту Золотой Рог к Владивостоку.
Затем другое важное преимущество залива Посьета заключается в том, что берега этого залива весьма плодородны и удобны для заселения, чего уже совершенно нельзя найти не только вблизи Владивостока, но даже и на всём полуострове Муравьёва-Амурского. Далее, в военном отношении залив Посьета имеет также большое преимущество перед Владивостоком, так как укрепление его несравненно удобнее. Действительно, Владивосток, находящийся на самой оконечности полуострова Муравьёва-Амурского, может быть легко отрезан неприятелем, расположившимся в вершинах Амурского и Уссурийского заливов. Притом этот порт удобно бомбардировать с трёх сторон - запада, востока и юга, - так что для обеспечения его в этом отношении потребуются большие и дорогостоящие сооружения. Между тем как залив Посьета, врезанный внутрь материка, не может быть отрезан неприятелем, ни подвержен бомбардированию во всех своих частях, и самый доступ к Новгородской гавани легко заградить укреплением только внешних частей рейда Паллады и расположением батарей на некоторых других выдающихся мысах.
Правда, Владивосток, кроме закрытого положения бухты, имеет ещё преимущество перед Посьетом, заключающееся в обилии лесов, которых вовсе нет в самом заливе Посьета и мало даже в его окрестностях, но мне кажется, что подобная выгода немного перетягивает весы на сторону Владивостока. Хороший строевой и даже корабельный лес находится только в пятнадцати верстах от самого порта[127], и доставка его туда может производиться лишь морем, следовательно, огибая большой мыс, отделяющий бухту Золотой Рог от Амурского залива. Вследствие этого расстояние доставки увеличивается до 25 вёрст, между тем как при перевозке из того пункта в залив Посьета судно должно проходить около 130 вёрст, т. е. расстояние, в пять раз большее.
Но мне кажется, что ввиду других несомненных преимуществ залива Посьета перед Владивостоком дальность доставки леса в Новгородскую гавань едва ли может служить сильным аргументом относительно её неудобства. Тем более, что такой лес может доставляться сюда из мест более близких, например, с устья реки Мангугая или даже с реки Сидеми.
Третье преимущество Владивостока заключается в том, что этот порт менее удалён от внутренности Уссурийского края, нежели залив Посьета. Однако подобное неудобство много сглаживается при том условии, что сообщение залива Посьета с внутренностью Уссурийского края может производиться по морю до устья Суйфуна, а оттуда вверх по этой реке до поста Раздольного и далее по той же самой сухопутной дороге, которую предполагают устроить от Владивостока к озеру Ханка.
Таковы «pro et contra»[128], которые можно высказать относительно Владивостока и Посьета и которые, сколько кажется, оставляют право первенства за последним из них.
Проведя около месяца в Новгородской гавани и её окрестностях, я предпринял вьючную экспедицию в гавань Св. Ольги и оттуда на реку Уссури. Цель моей экспедиции заключалась в том, чтобы познакомиться с этой малоизвестной частью Южноуссурийского края, и, кроме того, я имел служебное поручение, переписать наших крестьян, живущих на Сучане и возле гавани Св. Ольги.
Сборы в дорогу не обошлись без больших хлопот, так как нужно было купить шесть лошадей и снарядить их всей вьючной принадлежностью, что далеко не легко и не дёшево в здешних местах, где часто нельзя достать самых обыкновенных вещей, например, ремней, верёвок и т. п., однако кое-как удалось уладить всё для дороги. Лошади были куплены в пограничном маньчжурском городе Хун-Чуне, сёдла и прочие вьючные принадлежности были собраны по кусочкам из разных мест, и 16 октября я выступил из Новгородской гавани. Кроме товарища - неизменного спутника всех моих странствований, - я взял с собою ещё двух солдат для ухода и присмотра за вьючными лошадьми. Последние везли кое-какие вещи, бывшие со мной в дороге, продовольствие как для меня, так и для солдат, заключавшееся в нескольких пудах сухарей и мешке проса; наконец, одна лошадь была специально навьючена дробью, свинцом, порохом и другими принадлежностями охоты.
Эта последняя, т. е. охота, составляла главный источник нашего продовольствия, так как при громадном обилии птиц и зверей в здешнем крае можно было ежедневно иметь сколько угодно свежего мяса. Притом же, будучи страстным охотником, я часто убивал так много разной дичи, что не знал даже, куда её девать и много раз приходилось бросать целиком диких коз, так как не было возможности тащить всех их с собой.
Впоследствии я буду иметь ещё много случаев поговорить о здешней охоте, а теперь скажу только читателю, что в течение менее чем полутора лет, проведенных мной собственно в экспедициях по Уссурийскому краю, я расстрелял вместе с товарищем двенадцать пудов [192 кг] дроби и свинца. Такая цифра весьма наглядно говорит: каково обилие дичи и какова охота в девственных местах Уссурийского края.
На всём пространстве от залива Посьета до гавани Св. Ольги я намеревался следовать, держась морского побережья, которое здесь везде носит один и тот же характер. Горы, составляющие сначала отроги пограничного хребта, а потом Сихотэ-Алиня, обрываются в море отвесными утёсами[129], между которыми открываются неширокие долины береговых рек. Такие долины оканчиваются у моря низменными, песчаными берегами, представляющими резкий контраст с ограждающими их утёсами.
Морские ветры и сильные туманы, господствующие на побережье, вредят успешному росту деревьев, поэтому береговая полоса на ширину от 10 до 20 вёрст вообще бедна лесами. Правда, здесь везде растёт высокая трава и густой кустарник, состоящий, главным образом, из леспедецы, лещины, мелкого дубняка с примесью винограда, таволги, калины, бузины и шиповника, но из деревьев почти исключительно попадается дуб. Он образует по склонам гор редкие леса и хотя достигает иногда значительных размеров, но, вероятно, вследствие неблагоприятных климатических условий обыкновенно имеет пустой внутри ствол, так что совершенно не годен для построек.
За береговой полосой, далее внутрь страны, леса становятся гуще, величественнее и самый состав их делается чрезвычайно разнообразным, так что здесь встречаются все породы деревьев, свойственные Уссурийскому краю, и даже появляются некоторые новые, как, например, граб (Ostrya mandjurica), достигающий десятисаженной вышины при толщине 2-3 футов [60-90 см].
Различные кустарники, поименованные во II главе, достигают здесь роскошного развития и составляют густой подлесок, в котором особенно часто попадается колючая аралия (Aralia mandjurica), довольно редкая на самой Уссури. Это небольшое деревцо растёт, преимущественно, по каменистым горным скатам и, будучи усажено острыми шипами, образует чащу, через которую иногда совершенно невозможно пробраться.
Быстро начали мелькать дни моего путешествия… Обыкновенно, вставши с рассветом, я приказывал вьючить лошадей, которые должны были следовать вместе с солдатами по указанному направлению; сам же отправлялся вперёд, иногда вместе с товарищем или чаще один. На случай встречи с каким-нибудь врагом - человеком или зверем - я имел при себе, кроме ружья, кинжал и револьвер, а неизменный друг - лягавая собака, всегда заранее могла предупредить об опасности.
Особенную заманчивость всегда имели для меня эти одинокие странствования по здешним первобытным лесам, в которых единственная тропинка, бывало, чуть заметно вьётся среди густых зарослей кустарников и травы, иногда высотой более сажени.
Кругом не видно ни малейшего следа руки человека: всё дико, пустынно, не тронуто. Только звери, которые то там, то здесь мелькают по сторонам, напоминают путнику, что и эти леса полны жизни, но жизни дикой, своеобразной…
Часто, увлекшись охотой, я заходил далеко в сторону от тропинки, так что догонял своих спутников уже на ночлеге, который избирался обыкновенно в лесу или на песчаном берегу быстрой горной речки.
Здесь живо разводился костёр, лошади пускались на пастбище, а мы, покончив свои работы, ложились под великолепным пологом ясного ночного неба и засыпали крепким сном под музыкальные звуки лебединого крика или под шум буруна[130], если такая ночёвка случалась недалеко от берега моря.
Первоначальный путь наш из Новгородской гавани лежал к посту Раздольному на реке Суйфуне. На этом пространстве, занимающем около 170 вёрст, идёт вьючная почтовая тропа и выстроено шесть станций, на которых содержится по нескольку лошадей и живут по три солдата, исполняющие должность ямщиков.
Хотя по вышеописанному пути нельзя и думать ехать в каком бы то ни было экипаже, однако вьючная тропа проложена довольно хорошо и в некоторых местах устроены даже мосты через речки. Правда, эти мосты состоят из простого накатника на подпорках, так что его сносит в каждое наводнение, но всё-таки благодаря им можно, по крайней мере, скоро и сухо перевести лошадей через попутные речки, а не переправлять их в брод или вплавь, как то обыкновенно делается здесь во всех других местах.
Из береговых рек названной местности замечательны по своей величине Сидеми, Мангугай и Аммбабелла, впадающие в Амурский залив. По живописным их долинам разбросаны китайские фанзы и, кроме того, на Сидеми лежит небольшая корейская деревня.
Несмотря на мелководье как вышеназванных, так и других береговых речек Японского моря, везде я встречал по ним множество красной рыбы (Salmo lagocephalus), которая заходит сюда осенью для метания икры. Такой ход в здешних местах начинается несколько позже, чем на Амуре, именно с половины сентября, и продолжается до половины и даже до конца октября.
Русские и китайцы ловят тогда красную рыбу большими плетёными из тальника мордами, которые кладут в реку, загораживая её поперёк, или просто крючьями, привязанными штук по десяти к длинной палке без всякой приманки.
Проходящая мимо рыба сама задевает за крючки, дёргает палку, и человек, держащий её, вытаскивает пойманную добычу на берег.
Такой способ ловли всего лучше удаётся ночью, но гораздо в меньшем употреблении, нежели лов мордами, который не требует никакой особенной заботы и притом бывает несравненно добычливее.
Во время сильного хода морды осматривают утром и вечером и всякий раз обыкновенно находят в них от 50 до 100, даже и более рыб, которые иногда до того набьются в эту плетушку, что вовсе не оставляют свободного места.
Удивительно, как далеко заходит красная рыба по мелким горным речкам морского побережья. Я видал её и бил из ружья в таких лесных ручьях, которые имели не более сажени ширины и глубину во многих местах меньшую, нежели толщина самой рыбы, спинной плавник которой шёл тогда совсем над поверхностью воды.
Однако недаром достаются красной рыбе подобные странствования. Почти все экземпляры, убитые мной в таких местах, имели поломанные плавательные перья, а тело было покрыто язвами и какого-то белесоватого цвета, так что, видимо, были болезненные и сильно изнуренные.
Горные хребты, окружающие долины вышеназванных береговых рек, сплошь покрыты дремучими, преимущественно лиственными лесами, в которых держится множество различных зверей: диких коз (Cervus eapreolus), аксисов, или пятнистых оленей (Cervus axis), изюбров, (Cervus elaphus), медведей (Ursus arctos, U. thibetanus), кабанов (Susscrofa ferus), енотовидных собак (Canis procyonides) [Nyctereutes proeyonoides], барсуков (Meles taxus) [M. meles]; менее часто попадаются: тигр (Felis tigris), барс (Felis irbis), рысь (Felis lynx), дикая кошка (Felis undata), гималайская куница (Mustella flavigula) и антилопа (Antilope crispa). Об этих зверях, равно как и о других млекопитающих Уссурийского края, будет подробно рассказано в одной из следующих глав, теперь же я упомяну только о способе добывания их местными инородцами и преимущественно китайцами посредством ловли в ямы.
Для этой цели на известном месте в лесу, где, по охотничьим приметам, наиболее любит бродить зверь, устраивается из срубленных деревьев и валежника засека вышиной около двух аршин. В такой засеке на расстоянии 100-150 сажен выкапываются глубокие (10-14 футов [3-4,2 м]) ямы с более широким основанием, нежели верхушкой, следовательно, с наклонными боками. Отверстие подобной ямы закладывается тонким хворостом или сухой травой, так что предательская ловушка совершенно незаметна. Сверх того, перед ней вбивается ряд колышков, на которые кладётся жердь, для того чтобы животное непременно сделало скачок и, пробив покрышку ямы, ввалилось бы в нее.
Так действительно и случается. Олень, коза или какой-либо другой большой зверь, встречая в лесу засеку, направляется вдоль неё, пока не найдет отверстие, в которое прыгает через набитые колышки и попадает в ловушку.
Иногда подобные засеки устраиваются на большие расстояния. Таким образом, поперёк всего полуострова Муравьева-Амурского, между вершинами Амурского и Уссурийского заливов, устроена засека, которая имеет в длину девятнадцать вёрст и около полутораста ям. Кроме оленей и коз, в них попадаются кабаны и волки. Случалось даже, что тигр проваливался в эту западню, но всегда одним прыжком выходил на свободу.
Самый лучший лов в ямы бывает весной, когда звери идут на лето в гольцы[131] и глухие пади. Худшее же время для этой ловли зима, когда глубокий снег засыпает поверхность ям, так что нужно делать прочную покрышку, через которую зверь иногда не проваливается.
Пойманных в ямы самцов пятнистых оленей и изюбров китайцы приводят домой живыми, помещают их здесь в особых стойлах и кормят сеном до того времени, пока у них спадут старые рога и заменятся новыми, так называемыми пантами.
Тогда оленей убивают и за молодые рога выручают хорошие деньги[132]. Говорят, что даже старые самцы в неволе скоро ручнеют и делаются весьма смирными.
Самую большую помеху для ловли ямами составляют медведи, которые достают оттуда попавших зверей и съедают. Иногда же мишка сам спускается в яму, часто до половины наполненную водой, и ест там козу или оленя. Замечательно, что как ни неловок кажется с первого взгляда зверь, но всегда сумеет выбраться благополучно иа ямы, в которую залезет. Если последняя глубока, то, по рассказам промышленников, мишка приносит предварительно толстое бревно, по которому спускается в яму и вылезает из неё.
Кроме ям, китайцы да и все другие инородцы охотятся за зверями с фитильными ружьями. Эти ружья имеют ствол среднего калибра, длиной аршина два с половиной [1,8 м] и короткое ложе вроде ручки у пистолета. Замок состоит только из курка, спуска и пружины, прикреплённой на внешней стороне. Для стрельбы в курок вставляют зажжённый фитиль, который, падая при спуске пружины на полку, воспламеняет насыпанный порох. Нечего и говорить, что в дождь из подобного ружья совсем нельзя стрелять, да и во всякое другое время чересчур много хлопот, потому что наперед необходимо вставить на место зажжённый фитиль, который носится обмотанным вокруг руки. Случается и так, что фитиль не зажжён, или как-нибудь потух, когда вдруг пояляется зверь; тогда охотник должен наперед высечь огонь из кремня, зажечь фитиль и потом уже думать о выстреле.
При охоте за большими зверями манзы кладут в своё ружье огромный заряд - раз в пять больше нашего обыкновенного - и загоняют в ствол от пяти до семи пуль, сделанных по калибру ружья, так что заряд по длине занимает иногда более полуаршина. Можно себе представить, как сильна бывает отдача при выстреле, когда охотник должен ещё приложить короткую ручку этого ружья к скуле своей правой щеки. Обыкновенно после выстрела подобным зарядом стрелок получает такой удар в лицо, что делает бог знает какую гримасу, и мне несколько раз случалось видеть ярых охотников, которые постоянно имели вспухнувшие правые щёки.
От поста Раздольного путь мой лежал к Владивостоку. Отвратительная тропинка вела сначала по болотам суйфунской долины, а затем мимо вершины Амурского залива, где стоит наш пост Угловой, направилась берегом вдоль полуострова Муравьёва-Амурского. Последний довольно горист и сплошь покрыт смешанным лесом, в котором многие деревья, в особенности ель, кедр и ильм, достигают огромных размеров и могут доставить прекрасный материал для кораблестроения.
Совершенно посохшая трава везде уже истреблялась пожарами или, как их здесь называют, палами, которые весной и осенью нарочно пускаются местными жителями для облегчения охоты за зверями и вообще для уничтожения тех страшных травянистых зарослей, которые успевают вырасти за лето.
Способ распространения палов самый лёгкий: стоит только зажечь одну былинку засохшей травы, и пожар, в особенности во время ветра, распространяется на большое пространство со страшной быстротой.
Чёрное облако дыма обозначает днём направление огня, впереди которого бегут различные звери и летят стаи птиц, спасаясь от пожирающей стихии. Не раз и мне самому, вместе с вьючными лошадьми, случалось выжидать, пока пронесётся огненная струя, а иногда даже уходить вброд на противоположную сторону реки.
Ночью горящие палы представляют великолепную картину. Извиваясь змеёю, бежит огненная струя, и вдруг, встречая массы более сухой и высокой травы, вспыхивает ярким пламенем, и опять движется далее узкой лентой.
Для избежания опасности от огня местные жители в тихую погоду нарочно обжигают траву вокруг своих жилищ и таким образом обеспечивают их от пожара.
Под вечер 26 октября я добрался до Владивостока, и в ту же ночь поднялась сильная метель, которая продолжалась до полудня следующего дня, так что снегу выпало вершка на четыре[133]. Слыша теперь завывание бури, я благодарил судьбу, что успел добраться до жилья, а то пришлось, бы целую ночь мёрзнуть на дворе. Замечательно, что ещё накануне этой метели я нашёл в лесу вторично расцветший куст рододендрона, который так отрадно было видеть среди оголённых деревьев и иссохших листьев, кучками наваленных на землю.
Почти все мои лошади сбили себе спины, частью от дурной дороги, частью от неуменья вьючить, поэтому я решил прожить с неделю во Владивостоке, чтобы заменить сильно сбитых лошадей новыми, а другим дать немного оправиться.
Владивосток вытянут на протяжении более версты по северному берегу бухты Золотой Рог, обширной глубокой[134], со всех сторон обставленной горами и потому чрезвычайно удобной для стоянки судов.
Кроме солдатских казарм, офицерского флигеля, механического заведения, различных складов провианта запасов, в нём считается около пятидесяти казённых и частных домов, да десятка два китайских фанз. Число жителей, кроме китайцев, но вместе с войсками, простирается до пятисот человек[135]. Частные дома принадлежат по большей части отставным, навсегда здесь поселившимся, солдатам и четырём иностранным купцам, которые имеют лавки, но преимущественно занимаются торговлей морской капустой. Главный рынок этой капусты бывает во Владивостоке в конце августа и в начале сентября, когда сюда собирается несколько сот манз, привозящих на продажу всю добычу своей летней ловли.
Высушенная капуста, как уже говорено было прежде, связывается в пучки весом от 1 1/2 до 2 пудов и в таком виде пускается в продажу. Манзы складывают эти пучки на берегу кучами вышиной более сажени, покрывают их соломой от дождя и сами живут в палатках, разбитых возле куч.
Таким образом, в начале сентября, т. е. в самый разгар капустной торговли, во Владивостоке устраивается целый базар или, правильнее, лагерь, который продолжается до половины этого месяца.
Затем купленная капуста нагружается на иностранные корабли и отправляется в Шанхай или Чу-фу для продажи.
Но если, с одной стороны, развивается торг капустой и через это богатеют иностранные купцы[136], то, с другой - немного можно сказать похвального про торговлю этих купцов во Владивостоке товарами, составляющими насущную потребность местных жителей. Не говоря уже про то, что все эти товары - самый низкий брак, покупаемый по большей части с аукциона в Гамбурге или в Шанхае, существующие на них цены безобразно высоки и постоянно увеличиваются по мере того, как товар уже на исходе или остаётся в руках только у одного купца.
Не буду приводить цен различных товаров, продающихся во владивостокских лавках; эти цены можно узнать каждому, если помножить на три, а иногда даже на четыре, и только в редких случаях на два ту сумму, которую стоит данная вещь в Европе. При сём непременно следует, помнить, что каждый из этих товаров самого низкого достоинства: гнилой, подмоченный или каким бы ни было образом, но непременно искажённый.
Исключение, только не в цене, а в качестве, можно сделать для одной водки, которая приготовляется из чистого американского алкоголя и составляет главный предмет торговли и главный продукт потребления в здешних местах.
Пользуясь снегом, выпавшим 27 октября, я отправился на другой день вместе со знакомым офицером на охоту в лес, который начинается рядом с последними домами Владивостока.
Не успели отойти мы и двух вёрст от этого города, как я заметил семь аксисов (Cervus axis), которые спокойно бродили возле оврага. Место было довольно открытое, поэтому, спрятавшись за дерево, я выжидал, пока все эти олени спустились в овраг, и тогда, пользуясь тем, что ветер был встречный, следовательно, звери не могли меня почуять, бегом пустился к этому оврагу. Подкравшись затем осторожно к его окраине, я увидал всех семь аксисов, которые спокойно поднимались на противоположный скат в расстоянии каких-нибудь ста шагов от меня. В первый раз в жизни я так близко видел от себя этих красивых зверей и, как обыкновенно бывает в подобных случаях с горячим охотником, дал промаха из обоих стволов своего штуцера.
Крайне огорчённый такой неудачей и проклиная свою горячность, я снова зарядил штуцер и пустился с товарищем, который тем временем подошёл на выстрелы, преследовать ушедших оленей. Долго ходили мы по следам, подымаясь с горы на гору, наконец, опять увидали всё стадо, которое шло наискось от нас в гору. Отправив своего товарища подходить прямо, я пустился наперерез и, пробежав с полверсты, наткнулся, не далее, как шагах в пятидесяти, на всех оленей, которые, перевалив через гору, спускались в падь. Опять потемнело у меня в глазах при такой встрече и опять - стыдно сказать - я дал промах из обоих стволов. К довершению огорчений, после выстрелов всё стадо, прибавив немного рыси, продолжало бежать по прежнему направлению мимо меня, так что, выхватив из пояса револьвер, я успел, после пяти осечек, ещё раз выстрелить в догонку. После вторичной салютации, конечно, нечего было и думать о преследовании зверей, и так как дело было под вечер, то мы вернулись во Владивосток.
Дурно спалось мне целую ночь. Никак не мог забыть я об оленях и чуть свет опять отправился в лес с прежним товарищем, давши себе клятву не горячиться и стрелять обдуманно. Вообще сильная охотничья горячность много мешала мне сначала на здешних баснословных охотах за птицами и зверями. Однако впоследствии я до того привык ко всему этому, что хотя не совсем равнодушно, но довольно спокойно мог видеть и козу, и оленя, и других тварей, обитающих в лесу.
Почти до полудня проходил я на этот раз, не видав ничего, и уже отчаивался в удаче охоты, как вдруг заметил двух аксисов, которые шли по направлению ко мне. Спрятавшись за вывороченный корень дерева, который, по счастью, оказался в двух шагах, я ждал с замирающим сердцем, пока звери подойдут на верный выстрел. И вот, совершенно спокойно один олень остановился шагов на сто двадцать. Мешкать было нечего; я спустил курок, и пуля, пробив зверя насквозь, сразу уложила его на месте. Другой же его товарищ, ошеломлённый выстрелом и не зная, откуда опасность, сделал несколько прыжков и остановился за кустами, посматривая на своего собрата, который ещё барахтался на земле. Опять не утерпел я и, опасаясь, чтобы здоровый олень совсем не ушёл, выстрелил в него из другого ствола, но пуля, пущенная по кустам, не попала в цель. После вторичного выстрела аксис бросился со всех ног и, подскочив ко мне шагов на тридцать, снова остановился, смотря на убитого товарища. Дрожащими от волнения руками достал я патрон, зарядил штуцер и уже начал надевать пистон, как вдруг зверь, почуяв меня, мелькнул, как стрела, и исчез в кустах. Затем, выпотрошив убитого, я оставил его в лесу до завтра, а сам продолжал охотиться, но ничего более не убил. Между тем мой товарищ наткнулся на стадо аксисов и одним выстрелом убил двух: одного в шею на вылет, а другого той же пулей в грудь.
На другой день мы взяли трёх лошадей и на них привезли убитых оленей во Владивосток.
4 ноября я выступил из него в дальнейший путь и, пройдя вверх по полуострову Муравьёва-Амурского, в полдень 6-го числа добрался до нашего поста, лежащего возле фанзы Кызен-Гу, в вершине Уссурийского залива.
Недалеко отсюда предстояла переправа через устье реки Майхэ, которая имеет здесь сажен восемьдесят ширины, хотя собственно глубокого места встречается только наполовину этого расстояния.
Снарядив на следующий день небольшую лодку, на которой сначала были перевезены на противоположную сторону реки наши вещи и вьючные принадлежности, а потом переехали мы с товарищем, всех лошадей я приказал пустить вплавь. Нужно заметить, что к довершению трудности переправы по реке неслись небольшие льдины, а берега были замёрзшими на несколько сажен, так что сначала пришлось прорубать проход для лодки и лошадей.
Пока было мелко, то дело шло хорошо. Вслед за передней лошадью, которую вели в поводу мои солдаты, бывшие в лодке, шли остальные в линию одна за другой. Но лишь только началось глубокое место и на беду небольшая льдина врезалась в середину лошадей, как эти последние сбились с направления и сначала стали кружиться на одном месте, а потом три из них поплыли по реке в море.
Солдаты в лодке, растерявшись, не знали, что делать: спасать ли тех лошадей, которые ещё кружились в реке, или бросаться за уплывавшими. Действительно, положение было довольно критическое, тем более, что мы с товарищем, стоя на берегу, не могли ничем пособить со своей стороны.
Наконец, солдатам удалось направить четырёх[137], бывших ещё в реке, лошадей к нашему берегу, где, добравшись до мели, они могли встать на ноги, следовательно, были уже безопасны.
Проводив их до такого места, люди в лодке бросились за теми тремя лошадьми, которые уплыли уже довольно далеко в море.
Совершенно изнеможённые, эти лошади едва болтали ногами и, наконец, одна из них погрузилась на дно; две же другие с большим трудом были подтащены к отмели и выведены на берег.
Сильно озябшие, все лошади дрожали, как в лихорадке, так что мы сначала водили их около часу, чтобы согреть и обсушить, а потом завьючили и к вечеру пришли на устье реки Цыму-хэ, где расположена небольшая деревня Шкотова.
Она основана в 1865 году и состоит из шести дворов, в которых живут 34 души обоего пола. Состав населения самый пёстрый: здесь есть и ссыльные поселенцы, и крестьяне с низовьев Амура, и, наконец, бессрочно-отпускные солдаты с матросами. Земля в окрестностях деревни весьма плодородна и при серьезной обработке даёт хороший урожай[138].
Река Цыму-хэ имеет около пятидесяти вёрст длины и весьма плодородную долину, на которой в то время было раскинуто до тридцати китайских фанз. Общее направление течения этой реки с востока на запад и устье её, находящееся в вершине Уссурийского залива, отстоит только на шесть вёрст от устья реки Май-хэ, которая по длине почти равна Цыму-хэ, но долина её менее удобна для заселения, потому что во многих местах болотиста. Однако и на этой реке лежало тогда около десятка китайских фанз[139].
До последнего времени Цыму-хэ была главным притоном всякого сброда, который приходил к нам из пограничных частей Маньчжурии. Богатые земледельческие фанзы, здесь находившиеся, снабжали жизненными припасами промышленников золота и ловцов капусты, а на зиму для развлечения этого люда открывали у себя игорные дома.
Одна из таких фанз находилась возле самой нашей деревни, а так как я пробыл здесь целые сутки, то нарочно отправился посмотреть, каким образом играют китайцы.
Когда я пришел в фанзу, то был уже первый час дня и игра шла в полном разгаре. На нарах, обведённых вокруг стен, стояло семь столиков, и за каждым из них сидело по четыре китайца в своём обыкновенном положении, т. е. поджав под себя ноги. Один из них играл в кости, а другие в карты, которые по форме гораздо меньше наших, с изображением каких-то каракуль.
Все играющие курили трубки и без всяких разговоров вели своё дело, так что в фанзе, несмотря на большое число людей, весьма говорливых в другое время, теперь была совершенная тишина. Действительно, замечательно хладнокровие, с которым китайцы делают даже последнюю ставку. Ни голос, ни выражение лица не выдают той внутренней борьбы, которая происходит у всякого игрока в подобном случае.
Среди играющих на особом столе сидел писарь, сводивший все счёты и писавший расписки тем манзам, которые, проиграв наличное, играли уже в долг.
Китайцы вообще страстные и притом азартные игроки, так что многие из них проигрывают всё своё состояние. В этой же фанзе находился один такой манза, который проиграл сначала деньги, потом хлеб, наконец, фанзу и поступил в работники.
Обыкновенно игра начинается часу в десятом утра и продолжается до полуночи, а иногда и всю ночь, если игроки уже слишком азартные. Сам хозяин не играет, а только берёт с присутствующих деньги за продовольствие и право играть в его фанзе. Таким образом, он самый счастливый из всех играющих, так как, ничем не рискуя, зарабатывает порядочный куш денег.
От устья Цыму-хэ путь наш лежал к реке Шито-хэ, откуда тропинка, и без того весьма плохая, сделалась почти совершенно незаметной, в особенности там, где она шла по лугам или по горным падям, в которых уже лежал снег. Притом же, следуя без проводника, я всегда определял путь по компасу, карте[140] и расспросам у местных китайцев.
Последнее средство самое лучшее, но без знания языка и без переводчика расспросить подробно о чём-либо нет никакой возможности.
Обыкновенно все расспросы такого рода начинались одним и тем же: тау-ю, т. е. есть ли дорога?- спрашиваешь, бывало, у манзы, и, получив утвердительный ответ «ю» - есть, прибавишь еще: ига-тау? т. е. одна ли тропинка или от неё отходят боковые ветви? На вторичный вопрос китаец начинает много говорить, но из всего этого можешь понять только утвердительный или отрицательный ответ, а подробности, иногда очень важные, всегда остаются втуне.
Затем манза обыкновенно идёт показать самую тропинку, которая начинается у его фанзы.
Но какова эта тропинка, в особенности там, где она вьётся по густым травянистым зарослям лугов! Ей-ей, всякая межа между десятинами наших пашен вдесятеро приметнее подобной тропинки, по которой только изредка пробредёт манза или какой-нибудь другой инородец, но измятая трава тотчас же опять поднимется и растёт с прежней силой. Положительно, можно держать какое угодно пари, что новичок не пройдёт, не сбившись, и трёх вёрст по большей части местных тропинок - этих единственных путей сообщения в здешнем крае.
Вот идешь, бывало, по тропинке, указанной китайцем. Прошёл версту, другую, третью… Хотя и не особенно хорошо, но всё-таки заметно вьётся дорожка то между кустами, то по высоким травянистым зарослям падей и долин. Вдруг эта самая тропинка разделяется на две: одна идёт направо, другая налево. Изволь итти, по какой хочешь! Помнится, китаец что-то бормотал в фанзе, может быть, и про это место; но кто его знает, о чём он говорил. Посмотришь, бывало, направление по солнцу или по компасу и идёшь по той тропинке, которая, сколько кажется, направляется в нужную сторону. Так как я шёл всегда за несколько вёрст впереди своих лошадей, то обыкновенно клал на таких перекрёстках заметки, всего чаще бумажки, которые указывали товарищу и солдатам, куда нужно итти. Правда, впоследствии несколько раз случалось блуждать, даже ворочаться назад, или, что ещё хуже, пройдя целый день, вновь выходить на прежнее место, но в несравненно большей части случаев я угадывал истинное направление дороги.
Пройдя теперь от реки Шито-хэ, вёрст пятнадцать по лесу, который делается всё более и более густым, я вдруг наткнулся на фанзу, стоявшую среди небольшой, свободной от деревьев площадки.
Такие одинокие фанзы встречаются иногда по здешним лесам и устраиваются манзами исключительно для охотничьих целей, а потому называются зверовыми. Для обеспечения от нападения тигров они всегда обносятся высоким толстым тыном, через который зверь не может ни перелезть, ни перескочить.
Ворота в ограде фанзы, которая теперь стояла передо мной, были снаружи припёрты бревном. Отбросив его, я вошёл во двор, но там не было ни одной души, хотя всё указывало, что здесь жили недавно. В пустых стойлах, устраиваемых для содержания пойманных оленей, ещё лежало сено; в пристройке рядом насыпаны были хлеб и бобы, а в самой фанзе стояла различная посуда, запертые ящики, даже котёл с варёным, хотя уже замёрзшим, просом, но ни одного живого существа - ни собаки, ни даже кошки, которых манзы держат обыкновенно по нескольку штук. Недоумевая, куда могли деться хозяева и все обитатели, я подождал здесь своих лошадей и направился далее.
От фанзы шли целых три тропинки, так что сперва нужно было угадать, по которой из них итти. Зная в общем направление своего пути и определив его по компасу, я направился по одной из этих тропинок, но она, пройдя шагов сто, упёрлась в ручей и кончилась. Нечего было делать, пошёл я по другой тропинке, но и та через полверсты потерялась в лесу. Тогда, вернувшись к фанзе, я направился по последней тропинке. Однако и эта оказалась не лучше всех других и также кончилась шагов через двести у нарубленных дров.
В третий раз вернулись мы к фанзе и, не зная куда итти, остались ночевать в ней, потому что дело уже клонилось к вечеру.
Вошли во двор, развьючили лошадей и разместили их по стойлам, в которых лежало готовое сено. Затем разложили в фанзе огонь и принялись готовить ужин. Тут нашлись и вёдра для воды, и котелки для нагревания её, столы, скамейки даже соль и просо, словом, всё была к услугам, за исключением только одних хозяев. Точь в точь, как в сказке о заблудившемся охотнике, которую я слышал ещё в детстве, Но куда же девались хозяева этой фанзы? Всего вероятнее, что они были задавлены тигром; иначе я не могу себе объяснить, каким образом китайцы могли бросить фанзу со всем имуществом. Правда, иногда манзы делают это, уходя не надолго в лес. Но здесь замёрзшее варёное просо, отсутствие собак с кошками - непременной принадлежности каждой фанзы - ясно говорили, что довольно много дней прошло с тех пор, как эта фанза опустела.
Быть может, один или два манзы, обитавшие здесь, отправились в лес на охоту или за дровами, наткнулись там на тигра и были им разорваны, а фанза с припёртой дверью с тех пор никем не была посещена, что далеко не редкость в здешних пустынных местах.
Переночевав совершенно благополучно, на другой день утром я пошёл отыскивать тропинку и, сделав большой круг, действительно нашёл её. Дело в том, что эта тропинка, дойдя до ручья возле фанзы, круто поворачивала в сторону, а так как здесь место было заросшее густым кустарником и притом ещё покрытое снегом, то вчера мы и не заметили поворота.
Завьючив лошадей, отправились далее. День был чисто весенний; в полдень термометр в тени показывал +5° Р и, несмотря на 11 ноября, я слышал ещё жужжание летавшей мухи. Вообще с самого выхода из Новгородской гавани, т. е. уже почти месяц, за исключением только одной метели с 26 на 27 октября, погода стояла отличная, ясная и довольно тёплая. Хотя на восходе солнца обыкновенно бывал небольшой мороз, но в полдень термометр почти всегда поднимался выше нуля на несколько градусов.
Как будто сглазил я эту погоду, похвалив её в своём дневнике, и на следующий же день с утра пошёл дождь, а к вечеру поднялась сильная метель, продолжавшаяся всю ночь.
Эта метель застала нас на реке Ся-Удми, и так как по близости не было фанз, то пришлось ночевать в лесу, несмотря на то, что днём мы сильно промокли, а ночью поднялся сильный ветер и сделался мороз в 8°. С трудом могли мы общими силами развести огонь и целую ночь просидели возле него почти без сна.
От реки Ся-Удми мы направились к реке Та-Удми. Обе эти речки вливаются в залив Восток и имеют отчасти болотистые, отчасти чернозёмные и удобные для обработки долины.
Осенний перелёт птиц теперь кончился, и по заливам моря уже не стало видно прежних огромных стай лебедей, гусей, уток, и по песчаным и грязным отмелям - цапель и куликов. Только бакланы и чайки ещё попадались в небольшом количестве. Зато везде в лесах мы находили множество рябчиков и фазанов. Кроме того, также часто встречались голубые сороки (Pica cyana), которые обыкновенно держатся обществами по береговым зарослям рек; затем дятлы (Picus canus), дрозды (Turdus naumannii), ещё продолжавшие свой осенний перелёт, и свиристели (Bombicilla garulla), появившиеся здесь с начала ноября. Но самыми неотвязчивыми спутниками во всё продолжение нашей экспедиции были чёрные вороны (Corvus corone), которые за неимением жилых мест держатся здесь круглый год по лесам.
Не успеешь, бывало, остановиться и разложить костёр, как они уже обсядут кругом по деревьям и ждут нашего ухода, если привал бывает днём; если же это ночлег, то, просидев до вечера, опять появляются утром на прежних местах.
Особенной ненавистью воспылал я к этим птицам с тех пор, как они украли у меня несколько фазанов, убив которых дорогой, я клал обыкновенно на тропинке, а солдаты, шедшие сзади при лошадях, подбирали их. Сверх того, эти же самые вороны выклевали однажды целый бок оленю, которого я убил и оставил в лесу до следующего дня.
Зато не одна из дерзких птиц поплатилась своей жизнью и была пронизана пулей из превосходного охотничьего малокалиберного штуцера.
Проведя предыдущую ночь почти без сна на метели и морозе, я старался теперь добраться до какой-нибудь фанзы, чтобы, по крайней мере, не ночевать опять в лесу. Действительно, пройдя вёрст пять вверх по реке Та-Удми, мы встретили фанзу, в которой жил одинокий старый манза. По обыкновению он сделал кислую мину, когда мы вошли к нему и объявили, что остаёмся здесь ночевать.
Однако у нас скоро восстановилась дружба и довольно оригинальным образом. Увидев у меня стеариновые свечи, манза, как и всегда, попросил кусочек, и когда я дал ему небольшой огарок, то он тотчас же принялся его есть, откусывая понемногу, словно вкусную конфету, и всякий раз приговаривая: «шангау, ша-шангау», т. е. хорошо, очень хорошо. Видя такой высокий гастрономический вкус моего тогдашнего хозяина, я предложил ему кусочек мыла для пробы; манза взяли это мыло, разрезал на несколько частей, и тотчас съел одну из них с полным удовольствием.
Наконец, желая довершить своё наслаждение, он положил в рот мыла и стеарину, разжевал всё это потихоньку и съел, не переставая расхваливать. Последний десерт, видно, пришёлся манзе более по вкусу, потому что он и далее продолжал угощаться подобным же образом.
На следующий день, пройдя сначала вёрст десять вверх по реке Та-Удми, мы повернули вправо, на перевал через горы, отделяющие собой долину этой реки от долины Сучана. Здесь опять пришлось ночевать в лесу, и, как на зло, опять поднялась метель, не перестававшая до полудня следующего дня. Перемёрзши как следует, мы спустились в долину Сучана и вскоре достигли двух наших деревень, в которых расположились отдохнуть несколько дней.
