Матвей Гагарин. – Губернаторство его в Сибири. – Роскошные палаты князя Гагарина в Москве. – Суд и казнь князя Гагарина. – Загородный дом. – Гагаринские пруды. – Дача Студеней. – Граф Закревский. – Дом князя Б. И. Гагарина. – Князь Г. П. Гагарин. – Муж Лопухиной. – Княгиня П. Ю. Гагарина. – Домашние спектакли. – Актрисы Семенова и Жорж. – Домашние спектакли в павловское время. – С. Марфино. – Театралы александровского времени. – Награды театралов в старое время. – Театрал Сибилев. – Ф. Ф. Кокошкин. – Анекдоты про Кокошкина. – Французские любительские спектакли. – Загородные дома вельмож в екатерининское время.
Упоминая о доме Юсуповых, нельзя пройти молчанием московского дома князя Матвея Петровича Гагарина, в петровское время московского губернатора и сибирского; дом этот, искаженный только в своем виде, цел посейчас: стоит он на Тверской улице и разбит на мелкие квартиры и магазины.
И. Снегирев говорит: когда еще в Белом городе в царствование Петра Великого между уютными каменными домами бояр стояли не только деревянные хоромы, но даже избы горожан, тогда князь М. И. Гагарин воздвиг великолепные палаты на образец венецианских, вероятно, по проекту одного из иностранных архитекторов, которые вместе с русскими строителями украшали столицу произведениями церковного и гражданского зодчеств. Мы еще помним первобытный наружный вид этих палат и можем наверное сказать, что они составляли украшение Царской, или Тверской, улицы.
Великолепие внешности его палат соответствовало и роскошному внутреннему убранству. Разного рода дорогое дерево, мрамор, хрусталь, бронза, серебро и золото употреблены были на украшение покоев, где зеркальные потолки отражали в себе блеск люстр, канделябр, в висячих больших хрустальных сосудах плавали живые рыбы, разноцветные наборные полы представляли узорчатые ковры. Одни оклады образов, находившихся в спальне его, осыпанные бриллиантами, стоили, по оценке тогдашних ювелиров, более 130 000 рублей.
Где стояли эти каменные палаты, в 1657 году был двор князя Ивана Дашкова; по отъезде своем в Сибирь князь отдал этот дом своему сыну Алексею, женатому на дочери вице-канцлера Шафирова. Молодой Гагарин, большой кутила, долго путешествовал по Европе, живя там как владетельный князь. После смерти своего отца, казненного Петром Великим, он был разжалован царем в простые матросы и служил при Адмиралтействе.
Причину казни князя Гагарина современники толкуют неодинаково. Берхгольц говорит, что он был повешен за расхищение царской казны, но в то время Меншиков, Брюс и Апраксин тоже крали, но их не вешали. Страленберг утверждает, что до царя дошли слухи о намерении Гагарина сделаться в Сибири независимым от России владетелем. Это подтверждается запискою некоторых дворян, составленною в 1730 году, в то время, когда шли в Москве толки о форме правления при вновь избранной императрице Анне:
«Не видели ли мы, – сказано в записке, – как при самовластном, но молодом монархе, велику власть имеющие, Мазепа действительно, а Гагарин намерением подданство отложить дерзнули».
Берхгольц рассказывает, что Гагарин не хотел признаваться в своих проступках и потому несколько раз был наказываем кнутом. Когда князь Гагарин был уже приговорен к виселице и казнь должна была совершиться, царь за день перед тем словесно приказывал уверить его, что не только дарует ему жизнь, но и все прошлое предаст забвению, если он признается в своих, ясно доказанных преступлениях. Но, несмотря на то, что многие свидетели, и в том числе родной его сын, на очных ставках убеждали в них более, нежели сколько было нужно, виновный не признался ни в чем. Тогда в самый день отъезда царя в Ригу он был повешен перед окнами Юстицколлегии в присутствии государя и всех своих знатных родственников. Через несколько дней виселица была перенесена в другое место, на Большую площадь. Берхгольц пишет, что он слышал, будто для большего устрашения тело будет повешено в третий раз, по ту сторону реки, и затем отошлется в Сибирь.
Где видел Берхгольц висевшим тело несчастного князя, там стояло много шестов с воткнутыми на них головами; лицо преступника было закрыто платком, одежда состояла из камзола и исподнего платья коричневого цвета, сверх которого надета белая рубашка; на ногах у него маленькие круглые русские сапоги. Росту князь Гагарин был очень небольшого.
Когда князь был губернатором всей Сибири, то делал очень много добра сосланным туда пленным шведам, для которых в первые три года своего управления истратил будто бы до 15 000 рублей собственных денег.
Князь Гагарин удивлял царскою пышностью в Сибири. У него за столом подавали кушанья на пятидесяти серебряных блюдах, сам же он ел только на золотых тарелках. Колеса его кареты были также серебряные, и лошади подкованы серебряными и золотыми подковами. Гагарин прежде пользовался большим доверием императора и потому стал почти самовластно управлять обширною и богатою страною.
В числе сокровищ князя находился драгоценный рубин, привезенный ему из Китая; впоследствии этот рубин достался, в виде подарка князя, Меншикову и от него перешел к императрице Екатерине I. Сын Гагарина, путешествовавший за границей, до того сорил деньгами, что иностранцы считали молодого князя за какого-то набоба.
Когда происходило следствие над отцом, то и у сына спрашивали: «Как он поехал за море, что с ним было от отца его отправлено денег, и золота, и товаров, а также через векселя; в бытность за морем сколько денег и товаров, и золотых, и прочих вещей через него получал, и что всей суммы в ту его бытность за морем издержано».
Петр, узнав о злоупотреблениях в Сибири Гагарина, вызвал его в Петербург под тем предлогом, что назначает его участвовать в суде над царевичем Алексеем Петровичем, а сам, между тем, отправил для разведки о действиях губернатора одного полковника, a следом за ним – и своего денщика Егора Пашкова.
Первый из этих ревизоров, подкупленный в Петербурге на сторону Гагарина князем Меншиковым, скрыл все губернаторские злоупотребления и за это поплатился своею головою. Пашков же рассказал Петру всю правду об ужасном лихоимстве князя.
После следствия признано было, что Гагарин утаил на Вятке от отпуска за море хлеба в 1716 году и некоторое количество его раздал иноземцам за алмазные вещи; брал себе казенные деньги, получал взятки от откупщиков и даже грабил купеческие караваны. Князь после пытки, как мы уже говорили, был повешен.
Великолепные палаты Гагарина в царствование Екатерины II принадлежали внуку казненного, князю Матвею Алексеевичу; а когда линия этих князей Гагариных пресеклась в 1804 году за смертью внучки казненного, графини Матюшкиной, то в 1805 году владела ими мать графа Платона Зубова;– потом переходили они в руки купцов Часовникова, Крашенинникова и Дубицкого, и затем к Д А. Олсуфьеву.
Дом Гагарина в век Петра Великого представлял немалую диковинку не только на Тверской улице, но и по всей Москве; построен он был по образцу венецианских дворцов. Четырехэтажные палаты эти выходили фасадом на улицу, образуя портал с двумя павильонами; в уступах между ними на арках устроена была открытая терраса с балюстрадою.
В бельэтаже у портала и в павильонах висели балконы из белого камня, украшенного вычурною резьбою. Наличники и сандрики над окнами состояли из орнаментов, искусно высеченных из белого же камня. Над подъездными воротами видно было клеймо, увенчанное княжескою короною и запечатленное следующею надписью:
«Боже, во имя Твое спаси».
В этих воротах со стрельчатым сводом на правой стороне парадная лестница вела в верхние этажи здания. Глубокие подвалы из белого камня занимали низ всего здания, сложенного из тяжеловесного кирпича и белого камня с частыми железными связями. С лицевой стороны фасада этого дома разными владельцами его было сделано много рельефных украшений во вкусе архитектуры XVII века и заимствованных из флорентийских городских домов.
Из бельэтажа на улицу, по обе стороны ворот были красивые каменные крыльца с оборотами, с фигурами, балюстрадами, иссеченными из белого камня. На заднем фасаде дома на дворе находился из того же второго этажа длинный балкон с балясом и художественными орнаментами.
Об этом доме известный наш зодчий прошлого столетия В. И. Баженов отзывался с восторженной похвалой. В настоящее время дом переделан для жилья, внизу его трактир и лавки. По словам А. А. Мартынова, дом этот совершенно был переделан и утратил свой первобытный характер в 1852 году.
Загородный дом Гагариных был за Трехгорною заставой, что теперь называется Студенец, а в то время он назывался «Гагаринские пруды». Впоследствии эта дача перешла к графу Федору Андреевичу Толстому и уже от него – к единственной его дочери, графине А. Ф. Закревской.
Муж графини тогда был министром внутренних дел. Слово «загородный дом» тогда состарилось для москвичей, его начали заменять словом «дача». Вот отчего переименованное «Трехгорное» в «Закревского дачу» стало привлекать всех москвичей в это имение. Граф гостеприимно открыл для всех двери, и все другие загородные гульбища были брошены, опустели.
Новый владелец прекрасно изукрасил свою дачу. От больших ворот до главного дома над самою рекой шла прямая, широкая и длинная аллея для экипажей с двумя боковыми узкими, для пешеходов, аллеями. С обеих сторон этих аллей было по три обрыва четырехугольных, равной величины, разделенных между собою вновь прокопанными канавами, тогда еще с чистою проточною водой, и соединенных деревянными мостиками. Каждый из этих островков был посвящен памяти одного из героев, под начальством которых Закревский находился: Каменского, Барклая, Волконского и других. На каждом посреди деревьев находились или храмик, или памятник названным полководцам.
Необыкновенная нового рода правильность, напоминающая что-то фронтовое, и самая чистота, в которой все это было содержимо, как бы заимствованы были у аракчеевских военных поселений. Но недолго эта дача была в моде у москвичей – вскоре она была продана и теперь под названием «Студенец» принадлежит Обществу садоводства.
Существовал в Москве некогда еще другой, не менее исторический, – гагаринский дом, с большим садом, прудами и со всеми затеями прошлого барского житья. В этом доме перед 1812 годом помещался Английский клуб, а теперь в нем находится Екатерининская больница. Построен он был в 1716 году бригадиром князем Богданом Ивановичем Гагариным. Дом этот в роде Гагариных был более ста лет; куплен он в казну в 1833 году.
Один из рода этих Гагариных, князь Гавриил Петрович, служил при императрице Екатерине II сенатором. Император Павел I произвел его в кавалеры ордена св. апостола Андрея Первозванного.
Впоследствии он был министром коммерции и издал «Банкротский устав»; он известен также как духовный писатель; эпитафия, написанная им для своего намогильного памятника, одно время была в большой моде и повторялась на всех кладбищах на монументах зажиточных людей. Вот она:
Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я,
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,
Где делся человек? И прах зарос крапивой!
Сорви ж былиночку и вспомни обо мне!
Я дома, ты в гостях – подумай о себе!
Сын этого князя – муж известной красавицы в павловское время, урожденной Лопухиной, издал сочинения отца под заглавием: «Забавы уединения моего в селе Богословском».
В начале XIX столетия в Москве была известна княгиня Прасковья Юрьевна Гагарина, урожденная княжна Трубецкая, бывшая впоследствии за вторым мужем Кологривовым. Эта княгиня слыла в тогдашнем московском обществе как очень эмансипированная женщина; у ног ее лежали наш историк Карамзин и поэт того времени князь И. М. Долгорукий, посвятивший ей несколько стихотворений.
Особенно известно одно под названием «Параши». Из-за любви к Гагариной застрелился тогда один молодой человек 69.
Странная судьба была этой княгини Гагариной: родная племянница фельдмаршала Румянцева-Задунайского, она вышла за молодого полковника Ф. С. Гагарина, погибшего при штурме Варшавы; неутешная молодая вдова, мать нескольких малолетних детей, была взята в плен и в темнице родила меньшую дочь. Она была освобождена вместе с другими пленницами после взятия Праги Суворовым. Долго она отвергала всякие утешения, в серьге носила землю с могилы мужа своего, но вместе с твердостью имела она необычайные, можно сказать, невиданные живость и веселость характера; раз предавшись удовольствиям света, она не переставала им следовать.
Сбросив иго старинных предрассудков и повиновение законам приличия, она стала пользоваться излишнею свободой. В то время не знали слов «эмансипированная», «нигилистка» и т. д., и назвали Гагарину просто бойкой барыней. Под конец, когда Прасковья Юрьевна стала терять свои прелести, явился обожатель – П. А. Кологривов, отставной полковник, служивший при Павле в Кавалергардском полку, и княгиня, чтобы отвязаться от преследований влюбленного, вышла за него замуж.
В доме Гагариной был театр, на котором нередко шли итальянские оперы;– примадонною в последних была сама хозяйка дома. Княгиня также играла и на театре Шаховских под Новинским, где появлялась в ролях репертуара французской актрисы Жорж.
В те времена в высшем обществе в большой моде были драматические спектакли, и не только считали обязанностью смотреть драматических актрис Семенову и приезжавшую тогда в Москву знаменитую французскую актрису Жорж, но и у себя на дому устраивали благородные спектакли и в подражание им появлялись в ролях этих артисток.
Две эти артистки, Семенова и Жорж, в Москве производили в то время необыкновенный фурор.
Говорили тогда, что Жорж имела годового содержания в Петербурге 60 000 руб. и, считая с царскими подарками, двумя бенефисами в Петербурге и двумя бенефисами в Москве, она получала до 100 000 руб. в год.
Мамзель Жорж приехала в первый раз в Москву как раз ко дню бенефиса знаменитой Семеновой и послала ей 50 руб., прося себе ложу в 3-м ярусе. Через неделю шел бенефис Жорж, и Семенова со своей стороны посылает ей 200 руб. и тоже просит ложу 3-го яруса, но гордая артистка отвечает следующей запиской: «Милостивая государыня! Если вы препроводили ко мне ваши 200 руб. для того, чтобы судить о моем таланте, то я не нахожу слов, как вас благодарить, и прилагаю к вашим деньгам еще 250 руб. для раздачи бедным людям. Но если вы посылаете деньги эти мне в подарок, то извольте знать, что в Париже я имею у себя двести тысяч франков».
Девица Жорж не отличалась строгостью нрава; она была привезена в Москву молодым гвардейским офицером Бенкендорфом. Из Петербурга до первой станции ее сопровождал большой кортеж поклонников артистки, всю дорогу и на станции вино лилось рекой, многие кавалеры не стояли на ногах; когда же пришлось ехать дальше, компания подхватила Жорж на руки и снесла ее в сани при криках: «Да здравствует великий талант, да здравствует красота».
Князь Вяземский в своих мемуарах рассказывает, как он, очарованный величием ее красоты и не менее величественною игрою художницы, отправлялся к ней лично за билетом на ее бенефис. Она жила на Тверской, у француженки мадам Шеню, которая содержала и отдавала комнаты внаймы с обедом в то время, когда в Москве не имелось ни отелей, ни ресторанов.
Вяземский говорит:
«Взобравшись на лестницу и прикоснувшись к замку дверей, за которыми таился мой кумир, я чувствовал, как сердце мое прытче застучало и кровь сильнее закипела. Вхожу в святилище и вижу пред собою высокую женщину в зеленом, увядшем и несколько засаленном капоте; рукава ее высоко засучены, в руке держит она не классический мельпоменовский кинжал, а просто большой кухонный нож, которым скоблит деревянный стол: это была моя Федра и Семирамида. Нисколько не смущаясь моим посещением врасплох и удивлением, которое должно было выражать мое лицо, сказала она мне: “Вот в каком порядке содержатся у вас в Москве помещения для приезжих, я сама должна заботиться о чистоте мебели своей”».
О красоте Жорж дает нам понятие другой ее современник, Ф. Ф. Вигель, видевший ее в Москве. По словам его:
«Голова ее могла служить моделью скорее ваятелю, чем живописцу; в ней виден был тип прежней греческой женской красоты, которую находим мы только в сохранившихся бюстах на древних моделях и барельефах и которой форма как будто разбита или потеряна. Самая толщина ее была приятна; более всего в ней очаровательным казался ее голос, нежный, чистый и внятный; она говорила стихи нараспев, в игре ее было не столько нежности, сколько жара; везде, где нужно было выразить благородный гнев или глубокое отчаяние, она была неподражаема».
Тот же Вяземский приводит рассказ в своих «Воспоминаниях»: «Лет через тридцать в Париже захотелось мне подвергнуть испытанию мои прежние юношеские ощущения и сочувствия. Я отправился к девице Жорж; увидя ее, я внутренне ахнул и почти пожалел о зеленом измятом капоте и кухонном ноже: предо мною предстала какая-то старая баба-яга, плотно оштукатуренная белилами и румянами, и… можно ли было, глядя на эту безобразную маску, угадать в ней ту, которая как будто еще не так давно двойным могуществом искусства и красоты оковывала благоговейное внимание многих тысяч зрителей, поражала их, волновала, приводила в умиление, трепет, ужас и восторг».
Храм Василия Блаженного и Нижние торговые ряды
В павловское время в Москве особенно вошла в моду страсть к благородным спектаклям. Эта страсть преимущественно процветала в высшем обществе. Таких «партикулярных спектаклей» на неделе давалось по нескольку. Тогдашний московский главнокомандующий, князь Долгорукий, нашел нужным даже испросить у государя на них разрешение. Государь на его просьбу ответил следующим:
«Что запрещать их не находит надобности, но находит, однако ж, нужным, чтоб не были играны пьесы без цензуры и не игранные еще в больших театрах, и, чтобы для сохранения надлежащего порядка в таких частных собраниях, а равно и для наблюдения за исполнением предыдущих пунктов предписуемого, быть всегда частному приставу, который за то и отвечать должен».
По отзывам современников, особенно блистательны были домашние спектакли в имении «Марфине», деревне графа И. П. Салтыкова.
В живописном имении этом стоял на горе, над широким прудом с островами превосходный трехэтажный дом в стиле Возрождения (вид этой барской усадьбы был отлитографирован в сороковых годах архитектором П. Бурениным, отцом известного нашего критика В. П. Буренина). Два флигеля одинаковой вышины построенные в одну линию, соединялись с ним галереями и террасами, и таким образом получался огромный фасад. С одной стороны был длинный, правильно распланированный сад с бесконечными прямыми липовыми аллеями, а с другой – примыкала к нему прекрасная густая роща, идущая вниз по скату горы до самого пруда или озера. Приемным комнатам нижнего этажа служило украшением многочисленное собрание старинных фамильных портретов; большая же часть верхнего, под именем «Оружейной», обращена была в хранилище не только воинских доспехов, принадлежавших предкам, взятым на войне с пруссаками 70, но и всякой домашней утвари, даже платья их и посуды, серебряной и фарфоровой, вышедшей из употребления.
Театральные представления давались здесь в большой фамильной зале, а также еще в небольшом деревянном театре, построенном в саду и на открытом воздухе, в двух верстах от господского дома, среди прекрасной рощи, названной Дарьиной. Здесь поляна, состоящая из двух противоположно идущих отлогостей, образовала природный театр; сцена заключалась в правильном продолговатом полукружии. Сам Карамзин приезжал сюда для постановки спектаклей и для этого театра написал пьесу под названием «Только для Марфина».
В числе светских любителей, князей Белосельского и Козловского 71, графа Чернышева и других, играл также Василий Львович Пушкин, являясь в роли Оросмана в «Заире». По отзывам современников, этот актер-литератор отличался весьма неказистою внешностью, имел в тридцать лет рыхлое, толстеющее туловище на жидких ногах, косой живот, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок а la Charles Quint, и притом очень редкие волосы и был почти без зубов. Несмотря на такую невзрачность, внешность его не имела ничего отвратительного, a скорее была только забавной.
В числе актеров, как сам рассказывает в своих «Воспоминаниях», подвизался и известный Ф. Ф. Вигель, распевая следующие куплеты в роли бурмистра в пьесе «Только для Марфина»:
«Будем жить, друзья, с женами,
Как живали в старину,
Худо быть нам их рабами,
Воля портит лишь жену», и т. д.
На это отвечал ему другой герой пьесы Карамзина – вахмистр:
«Наш бурмистр несет пустое,
Не указ нам старина,
Воля – дело золотое», и проч.
В числе актрис-любительниц играли: вышеупомянутая княгиня П. Ю. Гагарина, П. И. Мятлева, старшая дочь хозяйки дома, графини Салтыковой, вдовы долго начальствовавшего в столице графа Салтыкова; – последняя игрою напоминала известную в то время актрису Вальвиль; затем княжна Хилкова, которая тоже пела и играла, как настоящая актриса.
На этом домашнем театре шли и оперы – так, известная в то время опера «Паезиэло», «Служанка-госпожа», русские «Два охотника» и излюбленный в то время «Мельник» Аблесимова.
Марфино с незапамятных времен принадлежало роду Салтыковых: сюда из Москвы бежал от чумы в 1771 году граф Петр Семенович Салтыков, победитель Фридриха II, и здесь с того времени, потеряв доверенность императрицы Екатерины II, жил он не более года в опале; по словам его биографа, душевная скорбь прекратила жизнь его. Граф Салтыков был очень любим солдатами и отличался неустрашимостью и храбростью на войне; во время битвы он выказывал необыкновенное хладнокровие: когда ядра летали мимо его, он постегивал хлыстиком вслед за ними и шутил. У него было необыкновенно доброе сердце. В разговорах он отличался шутливостью.
Порошин в своих «Воспоминаниях» рассказывает, что однажды в присутствии государыни, когда придворные, хвалясь ловкостью, делали из пальцев своих разные фигуры, фельдмаршал Салтыков правою ногою вертел в одну сторону, а правою рукою в другую в одно время. Сын фельдмаршала Иван Петрович отдал Марфино в приданое своей дочери, когда она вышла замуж за графа Г. В. Орлова; от него оно поступило к графам Паниным и от них уже к графу Мусину-Пушкину.
В описываемую эпоху в Москве было множество театралов. По признанию одного из таких театралов, поэта Вяземского, привычка к театру – род запоя.
«В известный час после обеда заноет какой-то червь в груди; дома не сидится, покидаешь чтение самой занимательной книги, отвлекаешься от приятного и увлекательного разговора и отправляешься в театр, чтобы в креслах своих смотреть на посредственных актеров и слушать скучную драму». Московская труппа в те годы была так себе; больших талантов и в особенности образованных актеров тогда не было. Репертуар, вообще весь русский репертуар, был слаб и скуден. «Нас, между прочим, – продолжает Вяземский, – забавляло смотреть, как некоторые из актеров на сцене в самом пылу действия или любовного объяснения одним глазом на минуту не смигнут с директорской ложи, чтобы видеть: доволен ли их игрою Аполлон Александрович Майков, тогдашний директор театра».
Блестящую тогдашнюю московскую молодежь привлекал в особенности балет, пламенно воспетый Денисом Давыдовым в лице красавицы Ивановой и удостоенный похвальным отзывом в «Евгении Онегине». Тогда собственно настоящего нынешнего балета не было, а давался разнохарактерный дивертисмент: в нем являлись в разнообразных плясках красивые, грациозные и талантливые танцовщицы.
Первое место тогда занимала Иванова и затем живая, увлекательная, черноглазая и густочерноволосая цыганочка Новикова.
Из мужского персонала на Московском театре первое место в пляске и пении занимал молодой Лобанов; в роли цыгана, с черною бородою и в ярко-красном архалуке, он приводил в известном тогда «Семике» в восторг всю публику, от райка до кресел, своими эксцентрическими и неистовыми «коленцами». Со славою Лобанова соперничал еще военный писарь Лебедев, не принадлежавший Московскому театру, но со стороны участвовавший в «Семике», как песенник. Голосом своим он звонко заливался; руки его, вооруженные ложками, фейерверочно вертели их; ноги его так прытко изворачивались вприсядку и все тело его так изгибалось и трепетало, что он был живой и превосходный образец беснующегося.
Выше уже мы рассказали про случай с ним, бывший во время приезда императора Александра I, прекративший его театральную карьеру навсегда.
Нравы театралов в старое время в Москве были жестокие, и Боже избави, если какая-нибудь актриса им не нравилась: ее зашикают и засвищут, несмотря на существовавшие в то время строгие порядки относительно зрелищ. По поводу такого неистового протеста театралов М. А. Дмитриев приводит в своих «Мелочах» следующий случай. Какую-то актрису публика не выносила и при появлении ее шикала, шумела и топала; это дошло до Петербурга, приказано было всех посадить под арест: кого на гауптвахту, кого просто в полицию. Посадили человек двадцать, в том числе графа Потемкина; между ними еще попался некто Сибилев, человек за пятьдесят лет, самый смирный, толстый, с красным лицом; последний являлся безмолвно на бульварах и имел привычку, бывая в театрах, ходить по ложам всех знакомых, что в то время было не принято в свете. Князь Н. Б. Юсупов, о котором мы выше говорили, любил его, потому что над ним можно было посмеяться. Он называл его, по круглой его фигуре и по красноте лица, арбузом, а по охоте его лазить по ложам – «ложелаз», что было тем смешнее, что напоминало ловеласа, на которого совсем не похож был Сибилев. Повеление было исполнено, но вся Москва раскричалась, лица были известные. Из Петербурга тотчас велено было всех выпустить.
Мало этого: государь сам приехал в Москву посгладить впечатление. На вечере у князя Голицына он изъявил желание играть в карты с графинею Потемкиной, муж которой был посажен под арест, и был с ней очень любезен; выиграв у нее пять рублей и получая от нее деньги, сказал ей очень благосклонно, что сохранит эту бумажку на память. Графиня отвечала ему, что она, со своей стороны, не имеет нужды в напоминании, чтобы помнить о его величестве. Государь отвечал:
«А вы все еще на меня сердитесь за мужа? Забудемте это с обеих сторон».
Между тем в Москве вышла карикатура, представляющая лица всех посаженных под арест, и впереди их – смиренный Сибилев, с надписью: «Глава заговора».
В числе больших театралов в Москве был некто Ф. Ф. Кокошкин. Он сам играл в благородных спектаклях и был хорошим актером – все роли его были обдуманы, все шаги разочтены, искусства у него было очень много, но натура иногда скрывалась за искусством. Во время его директорства в театре он пригласил лучших актеров; ему много был обязан Московский театр; им был вызван Щепкин на московскую сцену; им были приняты: трагик Максин, Афанасьев, Лавров, певец Бантышев, Ленский, Рязанцев, актриса Львова-Синецкая; в балет при нем была выписаны из Парижа Ришар и г-жа Гюллень. Театральное училище тоже представляло для него главную заботу. Экзамены училища делались публично в театре, из училища при нем вышли: Живокини, Сабуров, Н. Репина, Сабурова, Карпакова, Богданова и другие.
В доме Кокошкина собирались литераторы и люди высшего общества; для усвоения воспитанниками манер хорошего тона у него давались вечера, в которых по приглашению принимали участие и взрослые воспитанники училища. Из литераторов у него бывали: Мерзляков, Загоскин, Давыдов, Раич, оба Дмитриева, Погодин, Шевырев, Полежаев, A. И. Писарев; последний начал свое водевильное поприще под руководством Кокошкина. Им же были поощрены в первых своих литературных трудах И. Ф. Павлов, С. Т. Аксаков и Ф. Ф. Кони.
Сам Кокошкин написал комедию в стихах «Воспитание, или Вот приданое», перевел несколько французских мелодрам, в числе которых «Жизнь игрока» 72. Затем переделал оперетку «Роман на один час; чертенок розового цвета на один час в отпуску», также перевел «Мизантропа» Мольера, который в первый раз был исполнен в 1814 году на благородном спектакле. В этой же пьесе в 1815 году, декабря 15-го в первый раз появилась на сцене, не принадлежа еще к театру, М. Д. Львова-Синецкая в роли Прелестиной (т. е. Селимене). Когда Кокошкин управлял театрами, артисты приходили к нему как к другу. Он жил на Воздвиженке, в угольном доме, против церкви Бориса и Глеба. Он часто по целым ночам просиживал на сцене за постановкою пьес, боясь поручить их режиссеру или кому-нибудь не посвященному в таинства сцены.
Как русский барин, Кокошкин жил пышно, открыто, привлекая к себе хлебосольством, привязывая радушием. Старики-актеры долго помнили его блистательные и очаровательные праздники, которые он давал в селе Бедрине, где великолепие природы смешивалось с роскошью вымысла, где плавучие острова Бедринского озера, воспетого А. И. Писаревым, оглашались песнями наяд, игра натуры прикрашивалась игрою искусства, где простой холм над заливом переносил вас в Древнюю Элладу, где звучал меч Ахиллеса и сжигался троянский флот, и где тяжелый александрийский стих сменялся веселыми песнями колонистов, не театральных, a действительных, поселенных Кокошкиным близ Бедрина.
Отказавшись от театра, он пустился в спекуляцию и сделался фабрикантом (в то время это было в моде) и картофельная мука, патока, глиняная посуда, новые печи, сальные свечи – все было перепродаваемо новым фабрикантом, и, кажется, не без выгод для других.
Кокошкин был два раза женат: в первый раз на дочери сенатора, И. П. Архаровой, и во второй раз – на актрисе; от последнего брака он имел детей. За два года до своей смерти он был разбит параличом и влачил жизнь страдальческую. Он умер в Москве в сентябре 1838 года.
Про Кокошкина ходило множество анекдотов; говорили, что он никогда не читал Шекспира потому, что был отчаянный классик. По рассказам молодых дебютантов и актеров, он учил их сам с голоса, как учат птиц, и потому некоторые из них играли немножко нараспев, подражая голосу учителя. Кокошкин очень любил чтение вслух и декламацию.
Про него А. И. Писарев говорил, что он любил литературу, как средство громко читать. Голос у него был звучный, интонация обдуманная; особенностью его голоса была необыкновенная гибкость. Когда он играл на сцене, то были слышны даже его тихие тоны.
Он требовал от актеров, чтобы они попадали в октаву, или правильнее, в тон. Но игре Кокошкина очень вредила какая-то необыкновенная торжественность на сцене. Внешность Кокошкина была оригинальная: он был очень небольшого роста, в рыжем парике, с большой головой и нарумяненными щеками. Носил он длинные чулки в башмаках с пряжками и атласные короткие штаны (culotte courte) черного, а иногда розового цвета. Он казался олицетворением важности, пафоса и самодовольствия. И. И. Дмитриев, когда был министром юстиции, предложил ему место московского губернского прокурора, но предварительно захотел посоветоваться о нем с его тестем, И. П. Архаровым. «Ох, мой отец, – сказал тот, – велика твоя милость, да малый-то к театру больно привязан!» Дмитриев не посмотрел на это, думая, что театр не помешает делу, и сделал его прокурором. Однако последствия оправдали заключение тестя. Кокошкин не показал стойкости на этом важном месте и недолго занимал его. Назначая его на место прокурора, Дмитриев говорил, что переводчик, передавший верно и хорошо характер Альцеста, должен быть сам человек добросовестный и правдивый.
У Кокошкина была привычка всем говорить: «Мой милый!» Об этом упоминает Аксаков в своих воспоминаниях. Однажды Кокошкин спорил с Писаревым, кто лучше: Расин или Шиллер? Писарев спросил его: «Да читали ли вы Шиллера? Вы прочтите». – «Не читал, милый, – отвечал Кокошкин, – и читать не хочу! Я уж знаю, что Расин лучше!» Потом, взглянувши умилительно на Писарева, прибавил: «Эх, милый Александр Иваныч! Когда я тебя в чем-нибудь обманывал? Поверь же ты мне на слово, что Расин лучше!» Этот анекдот был всем известен.
В начале нынешнего столетия Москва насчитывала более двадцати домашних театров, где играли крепостные люди и сами господа, любители. Из таких театров, как мы выше упоминали, первыми были: два театра графа Шереметева, в Кускове и Останкине, графа Орлова – под Донским, Бутурлина и Мамонова – в Лефортове, на Разгуляе – у Мусина-Пушкина, в Петровском – у Разумовского, у Голицына, у Пашкова – на Моховой, в Люблине, Перове, Архангельском; в Апраксинском Ольгове, помимо этого загородного, был еще театр на Знаменке, у графа.
Последний театр в то время был лучший в Москве, с ложами в три яруса; на нем играли все знаменитости, посещавшие Москву; здесь давалась итальянская опера, на любительских же спектаклях тут игрывали лучшие тогдашние любители: Кокошкин, Яковлев, Гедеонов. В женском персонале появлялась и сама хозяйка дома. Последняя, по словам Благово, никогда не знала своей роли и, подойдя к суфлеру, спрашивала его: «Что?» П. Арапов говорит, что в его время залы княгини З. А. Волконской исключительно оглашались итальянскою музыкою, а театры С. С. Апраксина и Ф. Ф. Кокошкина предпочтительно принадлежали трагедии и высокой комедии.
Пьесы на барских любительских театрах преимущественно исполнялись на французском языке, несмотря на то, что эту моду к иноземному языку осмеяли наши лучшие тогдашние драматурги – Княжнин и Фонвизин, первый в роли Фирюлина, в «Несчастии от кареты», второй – в «Бригадире», в лице глупого бригадирского сынка которого душа, как говорил последний, принадлежала французской короне.
Позднее И. А. Крылов еще злее вывел тогдашнюю столичную и провинциальную галломанию в своих двух комедиях – «Урок дочкам» и «Модная лавка». Вслед за ним пробовал также смеяться в своей комедии и граф Ростопчин над французским языком и полурусским воспитанием значительной части дворянского сословия. Что же касается до барских театров, то их предал полному осмеянию князь Шаховской в своей комедии «Полубарские затеи». После этой пьесы столичные и деревенские меломаны как-то совсем поприутихли и новых домашних оркестров, трупп и балетов уже не учреждали.