В литературе принято делить научное творчество Фарадея на три периода.
Первый начинается с момента опубликования Фарадеем его первой научной работы и кончается 1830-м годом, т. е. простирается вплоть до открытия электромагнитной индукции.
Второй, это — период знаменитых «Опытных исследований по электричеству», т. е. время с 1830-го по 1840-й год, когда, вследствие расстройства здоровья Фарадея, его научное творчество приостанавливается на четыре года.
И, наконец, третий период начинается с 1844 года, когда Фарадей, оправившись от недуга, снова приступил к работе.
Самым знаменательным событием первого периода было, несомненно, открытие явления электромагнитного вращения. Но за первые пятадцать лет своей научной деятельности Фарадей обогатил науку и рядом других важных открытий и многочисленных исследований. К концу 1830 года он опубликовал до 60 оригинальных работ, не считая множества заметок и мелких сообщений.
Первым значительным трудом Фарадея за этот период была работа, проделанная совместно с Стодартом, о новом сплаве стали, которая подготовлялась около пяти лет, с 1819 по 1824 год.
Проблема так называемых качественных сталей возникла вместе с развитием машиностроения. Требования высокого качества стали были пред'явлены прежде всего металлообрабатывающей промышленностью, для которой обыкновенная сталь не могла обеспечить надлежащей работы токарных, фрезерных, револьверных и других станков. Подверженность стали, как и многих других металлов, коррозии (ржавчине) также толкала ученых и изобретателей начала XIX века на поиски лучшего материала.
Эта проблема, возникшая более века назад, до сих пор еще не получила полного разрешения. Тем не менее, тогда было найдено рациональное средство борьбы с коррозией в сплаве стали с такими металлами, которое обладали бы качествами, недостающими стали.
В первой четверти XIX века, когда в Англии завершалась эпоха промышленного переворота, вопрос о сплавах едва намечался. Английские химики, разумеется, занялись этой важной задачей, и многие из них разрабатывали вопросы окисления металлов, но лишь с чисто научными целями. Фарадея же интересовала практическая сторона: вместе с Стодартом он стал искать такой сплав, который осуществлял бы защиту стали от коррозии и отличался бы новыми, необходимыми свойствами.
После долголетних исследований и многочисленных опытов по сплаву стали с различными металлами — были испытаны серебро, платина, иридий и др. — Фарадей, тем не менее, не достиг больших успехов. Однако в 1820 году он вместе с Стодартом опубликовал в «Quarterly Journal» небольшую статью, в которой описывался сплав стали, предназначенной для хирургических инструментов.
Работу над сплавами стали Фарадей продолжал и после смерти своего товарища.[3] В 1824 году он прочел на эту тему доклад в Королевском обществе и затем опубликовал его в «Philosophical Transactions». Одна шеффильдская фирма сделала попытку использовать сплав Фарадея, но промышленного значения этот сплав все же не получил. В конце концов Фарадей признал малоуспешными свои многочисленные опыты. Одно лишь удовольствие принес ему этот сплав: он любил раздавать друзьям бритвы из сделанной им стали…
Хотя опыты Фарадея и не увенчались желанным успехом, но для истории металлургии они не прошли незамеченными. Один из виднейших современных металлургов, английский ученый Роберт Гадфильд (почетный член Академии наук СССР), автор специальной монографии, посвященной деятельности Фарадея как металлурга, называет его пионером в области работы над сплавами стали, так как именно ему принадлежат первые систематические исследования.
Фарадей, как нам известно, давно уже определился как самостоятельный исследователь, труды которого обратили на себя внимание далеко за пределами Англии (в 1823 году он был избран членом-корреспондентом Парижской Академии наук). Но он все еще состоял в должности ассистента Королевского института и самостоятельными опытами занимался лишь в свободное от служебных дел время. «В мои обязанности, — писал он, — входило присутствовать на утренних и вечерних лекциях (Брэнда и Дэви) и, естественно, что времени у меня было очень мало. В свободное время я обычно избирал какой-либо предмет исследования и пробовал на нем свои силы».
Таким предметом исследования в 1823 году были газы и вопрос их превращения в жидкое состояние. Опыты многих ученых в этом направлении имели очень важное значение. Они установили, что газы представляют собой пары жидкостей, имеющих низкую точку кипения, что и послужило основанием для работ по сжижению газов.
Фарадей особенно любил производить эксперименты над хлором. Как-то случилось, что Дэви уехал из Лондона и у Фарадея оказалось свободное время, которым он не замедлил воспользоваться для своей работы. Тщательно поставленные опыты очень скоро увенчались успехом.
Интересен случай, который имел место при первом удачном эксперименте. Доктор Пэрис, друг и будущий биограф Дэви, случайно зашел в лабораторию в ту минуту, когда Фарадей напряженно следил за результатами своего опыта. Окинув беглым взглядом рабрту экспериментатора, Пэрис с усмешкой обратил внимание Фарадея на грязные сосуды, которыми он действовал, и указал на какую-то масляную жидкость, оседавшую на стенках трубки. Фарадей не реагировал на замечание, Пэрис же рассказал Дэви о виденном.
На следующий день утром Пэрис получил довольно лаконичное, но многозначительное письмо:
Милостивый Государь! Масло, замеченное вами вчера, было не чем. иным, как жидким хлором. Преданный вам М. Фарадей.
Таким образом, то, что Пэрис принял за недопустимую при работе грязь, оказалось долгожданным результатом, которого так упорно добивался Фарадей.
Успех этот, однако, был вскоре несколько омрачен. Выяснилось, что такими же исследованиями занимались другие ученые и некоторые из них задолго до Фарадея добились благоприятных результатов. Фарадей, не зная этого, опубликовал описание своих опытов. Но, — пишет он, — «когда я открыл, что честь первой конденсации газов, в частности хлора, принадлежит… не мне, я поспешил сделать то, что считал справедливым». Он ограничился напечатанием «Исторической заметки об сжижении газов», и, по его уверению, «получил громадное удовольствие».
Но самое печальное заключалось в том, что по этому вопросу возникли неприятности с Дэви, который был склонен обвинить Фарадея в присвоении его мыслей. Сам Фарадей описывал этот случай в письме к своему другу Филлипсу, бывшему тогда редактором известного английского научного журнала «Philosophical Magazine». Письмо относится к 1836 году. Оно вызвано появившимися в том же году «Воспоминаниями о Гемфри Дэви», написанными его братом Джоном. В этих мемуарах инцидент между Дэви и Фарадеем был изложен не в пользу последнего, и только опубликование письма Фарадея, где приводились неопровержимые ссылки на отношение к этой работе самого Дэви, помогло опровергнуть выдвинутые обвинения.
Вторая выдающаяся работа Фарадея также не прошла для него гладко. Беда заключалась не только в том, что на него обрушивали совершенно незаслуженные обвинения. Казалось, что чье-то бдительное око следит за тем, чтобы недавний подмастерье в переплетном деле не пошел дальше подмастерья в науке… И тем обиднее было то, что Дэви неоднократно, как мы видели, давал повод полагать, что именно он является этим бдительным оком.
При всем своем уважении к Дэви, Фарадей отнюдь не хотел оставаться подмастерьем в науке, даже при таком выдающемся мастере, каким был его патрон. Упорным трудом добившись незаурядных знаний в области химии и физики, Фарадей давно уже думал над самостоятельным разрешением ряда важнейших вопросов, выдвинутых современным ему развитием естествознания. Более того, — находясь вполне на уровне знаний своей эпохи, он сам уже выдвигал проблемы всемирного значения и, как увидим ниже, способен был блестяще их разрешать.
Некоторые открытия Фарадея в известной мере были сделаны им случайно, точнее — попутно. К ним относится, например, открытие бензола, что было одним из важнейших вкладов Фарадея в химию.
В 1824 году Лондонская фирма газового освещения обратилась к Фарадею с весьма важным поручением. Он был уже известен как компетентный химик, зарекомендовавший себя работами с различными газами. В борьбе за повсеместное распространение газового освещения руководители фирмы наталкивались на серьезные препятствия. В отдаленные части города приходилось развозить газ в железных цилиндрах. Каждый раз от доставки качество газа ухудшалось, что вызывало ослабление силы света. Фарадей занялся изучением этого вопроса и скоро выяснил причину снижения качества газа. Он установил, что частицы газа, усиливающие свет, осаждаются на дне цилиндра, образуя прозрачную жидкость в виде летучего масла. Исследование этой жидкости и привело к открытию бензола, играющего колоссальную роль в современной химической промышленности.
В 1825 году в Королевском обществе образовалась комиссия для изучения вопросов, связанных с улучшением фабрикации так называемого «оптического» стекла. Фарадей вошел в комиссию, состоящую из трех человек. Пять лет он работал в этой новой для него области. Комиссия проделала огромную работу, однако ее многолетние труды не увенчались особенными успехами. Но для Фарадея произведенные им исследования стекла послужили исходным пунктом для важных открытий, сделанных много лет спустя, и были также темой для одного из «Беккеровых чтений».
Во многих академиях издавна устраивались так называемые «чтения» в честь какого-либо крупного ученого. Предметом чтения являлась обычно актуальная тема, разработка которой поручалась тому или иному выдающемуся специалисту. В Англии такие чтения называются теперь Фарадеевскими, а в нашей стране — Менделеевскими.
История упомянутых Беккеровых чтений следующая. В 1774 году Генрих Беккер предоставил в распоряжение Королевского общества сумму денег, из которой ежегодно ассигновалось четыре фунта стерлингов лицу, прочитавшему лучший доклад в Королевском обществе. Как пишет Тиндаль, к 20-м годам XIX века «Беккеровы чтения из «денежных» превратились в почетные, так как совет Общества выбирал всегда самый замечательный мемуар для этого чтения».
Чести выступить с докладом на Беккеровом чтении Фарадей был удостоен в 1829 году, т. е. через пять лет после избрания в члены Королевского общества. Он, видимо, долго и тщательно готовился к столь ответственному выступлению и настолько «добросовестно и старательно» стремился описать «ход работы, меры предосторожности и окончательный результат», что потребовалось три заседания для изложения его доклада «О фабрикации оптических стекол». Оптические исследования Фарадея отмечены еще и тем, что во время этих работ он приобрел себе верного помощника, услугами которого пользовался в течение почти сорока лет. Этим помощником был артиллерийский сержант Андерсон. Фарадей так ценил его помощь, что в 1845 году нашел необходимым специально отметить в одном из своих сочинений: «Я не могу не воспользоваться представившимся случаем, чтобы не упомянуть об Андерсоне, который поступил ко мне в помощники во время моих опытов по стеклянному производству и с тех пор остался в лаборатории Института. Он помогал мне при всех опытах, которые я делал после того, и я ему много обязан и благодарен за его заботливость, невозмутимость, пунктуальность и добросовестность, с которыми он исполнял все возложенные на него поручения». Отношение Андерсона к своим обязанностям характеризует следующий рассказ друга Фарадея, Бенджамена Аббота: «В его [Андерсона] обязанности входило смотреть за тем, чтобы в плавильных печах все время поддерживалась одна и та же температура и чтобы вода в зольнике находилась на одном и том же уровне. Вечером его отпускали домой. Однажды Фарадей забыл сказать ему, что он может итти, и на следующее утро он нашел своего верного слугу за работой, у раскаленной печи; он оставался здесь всю ночь напролет».
Чрезвычайное трудолюбие и исключительно внимательное отношение к выполняемому делу заставляли Фарадея никому не доверять даже простого приготовления аппаратуры для экспериментов. Опыты, проделанные кем-либо, он непременно контролировал сам. Естественно, что при этих условиях он нуждался только в физической помощи. Этим и объясняется то, что у Фарадея никогда не было учеников в собственном смысле слова. Помощник типа научного сотрудника был бы для него лишним. Он не создал своей школы, хотя учеников-последователей у него было (есть они и теперь) больше, чем у многих основателей научных течений.
Весьма характерна педагогическая деятельность Фарадея. В отличие от многих ученых, он никогда не стремился к профессорской кафедре. Больше того, он даже отказался от первого предложения — занять должность профессора в Лондонском университете. Отказ был мотивирован тем, что работа в Королевском институте отнимает очень много времени и что в интересах Института он в течение ближайших двух лет ничем посторонним заняться не сможет. Когда же администрация Университета предложила оставить кафедру химии вакантной с тем, чтобы Фарадей занял ее через два года, он, тем не менее, отклонил и это условие.
Это было в 1827 году. Через два года Фарадей получил новое предложение: читать курс химии в Вульвичской Военной академии, на что он дал согласие.
Последнее об'ясняется, повидимому, тем, что в военной школе требовался курс элементарный; в университете же, помимо того, что лекции должны были непременно касаться последних достижений науки, имелось еще в виду, что кафедра химии «создает целую химическую школу». Для такой роли руководителя и организатора Фарадей, повидимому, не считал себя подходящим.
Однако это не значит, что Фарадей не признавал или не любил педагогического труда вообще. В течение многих лет он читал ряд систематических курсов. Все они были всесторонне продуманы, к каждой лекции Фарадей тщательно готовился. Он обладал редким даром популяризатора и умением сочетать наглядность и доступность с глубиной и всесторонностью изложения предмета.
Блестящие способности Фарадея, как лектора и педагога, справедливо подали одному из его биографов повод сравнить впечатление, производимое его лекциями, с захватывающей мощью бессмертных произведений Моцарта и Бетховена. Имея дело с неподготовленной или малоподготовленной аудиторией, Фарадей, как никто, умел при помощи простых слов и наглядных опытов посвятить слушателей в самые сложные вопросы науки. Как популяризатор, Фарадей занимает исключительное место в истории, науки. До сих пор еще считается непревзойденной его популярная книжка «История свечи», содержащая курс лекций, читанных в детской аудитории в 1860 году.
Любовное отношение к слушателю, которым проникнуты эти работы Фарадея, имевшие целью просвещение широких народных масс, невольно заставляет думать, что они были овеяны воспоминаниями ранней юности, когда подмастерье посещал лекции Дэви и, преодолевая материальную нужду, отвоевывал свое место в науке.
Публичные лекции Фарадея начались с 1824 года. Кроме вечерних лекций, в Королевском институте устраивались и частные утренние лекции по физике и химии, которые обыкновенно читал Брэнд. Как и Дэви, Брэнд к этому времени начал сужать свою деятельность в Институте, и его функции мало-помалу стали переходить к Фарадею. Так, Брэнд отказался от утренних лекций, которые взял на себя Фарадей.
В 1825 году, когда Фарадей был назначен директором лаборатории Королевского института (до этого времени он продолжал состоять в должности ассистента), он ввел такое правило, чтобы каждую неделю в определенный вечер сотрудники лаборатории собирались для слушания лекций, сопровождавшихся демострациями опытов. Лекции эти имели целью связать тематику работ лаборатории с общими вопросами науки.
Еженедельные внутренние собрания лаборатории Фарадея положили начало знаменитым вечерам по пятницам в Королевском институте, привлекавшим многочисленных слушателей. Эти вечера были замечательны не только тем, что малоподготовленный слушатель мог узнать, да к тому же в изложении крупного ученого, о новом в науке, ибо так бывало и до Фарадея (знаменитые лекции Дэви и др.). — Важным было то, что аудитория при Фарадее не оставалась пассивной: слушатели имели возможность научиться пользоваться аппаратурой и участвовали в постановке опытов, которые демонстрировались во время лекций. Даже самых юных своих слушателей Фарадей научил быть активными в лаборатории.
Кипучая деятельность Фарадея, протекавшая по двум линиям, — научно-исследовательской и научно-популяризаторской — развертывалась все больше и больше. Он удивлял современников своим беззаветным служением науке.
Фарадей никогда не получал в Королевском институте того материального вознаграждения, какое мог и должен был получать такой выдающийся ученый, как он. Много раз он отказывался от очень выгодных в материальном отношении предложений, требовавших в какой-либо мере сокращения работ в Королевском институте. Один биограф указывает, что Фарадей мог бы оставить после смерти большое состояние, если бы не отказался от предложения, сулившего ему 5000 фунтов в год. Но деньги и титулы никогда не прельщали Фарадея. В отличие от своего учителя Дэви, он очень мало интересовался всяческими удобствами жизни.
Вместе с тем Фарадей не был отшельником, человеком не от мира сего. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что он был в высшей степени живым, жизнерадостным и общительным человеком. Он был примерным сыном, нежно любившим свою мать (отец умер в 1810 году). Маргарита Фарадей, лишившись мужа в возрасте сорока шести лет, до конца своей жизни (умерла 74-х лет) пользовалась неизменной поддержкой со стороны сына, успехами и положением которого она очень гордилась.
Постоянно занятый своей работой, он никогда не забывал ни родных, ни друзей. Многочисленные письма, лишь частично дошедшие до нас, красноречивее всего говорят об исключительной его чуткости и отзывчивости к людям.
Материалы, касающиеся личных качеств Фарадея и чисто бытовых моментов его жизни, дошли до нас в очень ограниченном количестве. Если не считать некоторых, часто беглых, замечаний, встречающихся в сочинениях современников Фарадея, то более чем краткие воспоминания шурина и племянницы Фарадея составляют все то, чем мы располагаем.
Но как бы ни были кратки эти мемуары, они все же рисуют перед нами человека исключительно живого, отзывчивого, всегда мягкого и доброго, подчас вспыльчивого, но рано научившегося сдержанности и чрезвычайно располагавшего к себе всех входивших с ним в личное общение.
Из записей младшего брата жены Фарадея, художника Джорджа Барнарда, интересно привести следующую: «После обеда, — рассказывает он, — мы почти всегда играли, совсем как мальчишки, в мяч, или же в каштаны, заменявшие нам шары. Фарадей увлекался не меньше меня и обычно играл лучше всех. Мы часто вели беседы о художниках, артистах и музыкантах в доме Гальманделя. Иногда совершали прогулки вверх по реке на его восьмивесельном катере, варили обед, наслаждались пением самого Гарсиа[4], его жены и дочери (впоследствии Малибран). «…Свою первую поездку за город для того» чтобы писать этюды, так же, как и многие дальнейшие, я совершил в сопровождении Фарадея и его жены. Буря всегда вызывала восхищение Фарадея, и он никогда не уставал смотреть на небо. Однажды он сказал мне: «Удивляюсь, почему художники, не изучают свет и цвет неба, а лишь гоняются за эффектами». Я думаю, что как раз это и вызывало его восхищение картинами Тернера[5].
«Фарадей познакомился с Тернером у Гальманделя. В дальнейшем Тернер часто обращался к нему с вопросами по поводу химического состава красок. Фарадей всегда указывал ему и другим художникам на необходимость самим производить эксперименты, выставляя краски различных оттенков на яркий солнечный свет, причем он рекомендовал прикрывать одну часть [красок] и наблюдать изменения, происходящие в другой…»
Более подробны и содержательны воспоминания мисс Рейд, племянницы жены Фарадея. (У самого Фарадея детей не было, и эта племянница воспитывалась у него.)
«Это было примерно в 1823 году. Мой дядя обучался тогда выразительному чтению под руководством Смарта и очень много потратил энергии на то, чтобы научить также меня, семилетнюю девочку, читать с надлежащими ударениями. Я хорошо помню, как он терпеливо заставлял меня повторять одну и ту же фразу с разными интонациями до тех пор, пока не добивался желаемого результата. Затем он обычно возился и играл со мной, что мне нравилось гораздо больше выразительного чтения.
В 1826 году я переселилась к дяде, в Королевский институт. Я была слишком мала, чтобы оставаться одной, и когда тетка уходила из дому, она иногда отводила меня в лабораторию под наблюдение дяди, занятого приготовлениями к лекциям. Мне, конечно, приходилось сидеть со своим рукоделием тихо, как мышке, но он часто отрывался от занятий, ласково заговаривал или кивал мне, улыбался, а иногда бросал кусочек калия в воду для моей забавы.
Во всех моих детских горестях он был неизменным утешителем и всегда находил несколько минут, чтобы поболтать со мной, если я прокрадывалась в его комнату.
Как ласково и нежно уговаривал и успокаивал он меня, когда я плакала или возмущалась чем-либо. Он рассказывал тогда, что он сам чувствовал, когда был ребенком, и советовал мне подчиниться тому, против чего я восставала.
Помню он говорил, что считает очень хорошим и полезным правилом прислушиваться ко всем замечаниям спокойно, даже если с ними не согласен.
Если у меня бывал трудный урок, то одно-два его слова обычно устраняли все мои затруднения. И, часто, скучная арифметическая задача превращалась в удовольствие, когда он брался об'яснять ее.
Я живо помню месяц, проведенный мною в Уолмере с теткой и дядей. Как я радовалась, когда мне разрешили ехать с ним. Мы с дядей сидели на верху почтовой кареты, на его любимом месте, позади кучера. Когда мы под'ехали к «Холму Стрелка», он так и сыпал шутками по поводу Фальстафа и чопорных людей[6]. Ни одно зрелище, ни один, обращающий на себя внимание, звук не ускользал от его быстрого взгляда и слуха. В Уолмере у нас был коттэдж в поле. Дядя был в восторге, потому что одно окно приходилось как раз против вишни с гнездом черного дрозда на ней. Он по нескольку раз в день ходил смотреть, как дрозды-родители кормят птенцов. Я помню также, что его очень забавляло, как у наших дверей только что остриженные ягнята тщетно пытались найти своих собственных матерей, овцы же, не узнавая остриженных ягнят, не подавали им обычного знака.
В те дни я очень любила смотреть на восход солнца. Дядя всегда просил звать и его, когда я просыпалась. Как только заря разгоралась над заливом Pegwell Bay, я тихонько спускалась вниз и стучала в его дверь; он вставал, и я получала громадное удовольствие, наслаждаясь этим великолепным зрелищем вместе с ним. Восхитительно также бывало любоваться вместе с ним заходом солнца. Я хорошо помню, как однажды мы стояли на холме, покрытом полевыми цветами, и смотрели, как угасал день. Спустились сумерки, донесся звук колокола из Upper Deal. А он все стоял и смотрел, пока совсем не стемнело. В такие минуты он любил, чтобы мы декламировали стихи, отвечавшие его настроению. Он носил в кармане «Ботанику» Гальпина и часто, когда мы отдыхали в полях, заставлял меня рассматривать всякий незнакомый цветок.
Однажды вечером поднялся густой белый туман и скрыл все от наших глаз. Часов в десять дядя позвал меня к себе в комнату смотреть привидение. Мы стояли у окна, он поставил свечку позади, и тогда появились две гигатские тени — передразнивавшие каждое наше движение…
Так как дядя приезжал в Уолмер отдыхать, то в мои обязанности младшего члена семьи входило всячески отвлекать его от книг. Иногда мне разрешалось пойти почитать с ним, и дедушка, живший с нами, обычно говорил: «Что это за странные уроки чтения там, наверху? Хи-хи да ха-ха слышится чаще, чем что-либо другое».
«Дядя превосходно читал вслух. Иногда он читал нам пьесы Шекспира или романы Вальтер-Скотта. Но больше всего я любила слушать, как он читал Чайльд-Гарольда[7].
Дядя очень любил Байрона и восхищался Кольриджевым «Гимном Монблану». Когда он читал и его что-либо трогало в книге, а это случалось нередко, то это чувствовалось не только по голосу, — слезы навертывались у него на глазах.
Он терпеть не мог отговорок, увиливаний и болтовни. Однажды я рассказала ему о профессоре, пользовавшемся хорошей репутацией, которого застали изымавшим какую-то рукопись из библиотеки. Дядя сразу сказал: «Что значит — изымавшего»? Тебе следовало бы сказать «кравшего». Употребляй, дорогая, точные выражения».
«Он предоставлял мне во всем свободу выбора и терпеть не мог нерешительности. И мне приходилось не только решать, но решать быстро. Он считал, что в мелочах быстрота решения чрезвычайно важна и что решение плохое лучше, чем никакое.
Когда дядя покидал кабинет и переходил в гостиную, он принимал живейшее участие во всех пустяках, о которых там говорили. Сидя у камина, мы часто играли с ним в какую-нибудь детскую игру, причем он обычно бывал самым ловким игроком. Он также принимал участие в шарадах, и я хорошо помню, как он однажды оделся разбойником и выглядел весьма свирепо. В другой раз он нарядился «ученой свиньей».
В горе и несчастьи он первый приходил нам на помощь. Никакие научные занятия не могли ему помешать лично принимать участие во всех наших огорчениях и утешать нас, как только он мог. Время, мысли, кошелек — все щедро отдавалось тому, кто в них нуждался».
Секретарь Королевского института Бенс Джонс, в своей двухтомной работе: «Жизнь и письма Фарадея» (издана в Лондоне в 1870 году), приводит еще и другие интересные воспоминания о нем:
«Он почти всегда был занят какими-либо исследованиями и оставался в лаборатории почти до 11 часов вечера, а затем шел спать.
У него оставалось мало времени для чтения, за исключением чтения журналов и научных книг…
Когда он очень уставал и приходил в полное изнеможение, что случалось нередко, он брал какой-нибудь увлекательный роман. Это было для него хорошим отдыхом…
Он очень любил также ходить в театр, хотя делал это очень редко. Больше всего он любил театр, когда чувствовал себя усталым и когда миссис Фарадей могла пойти с ним. Они шли в театр пешком, брали места в партере, и Фарадей отдыхал здесь, как нигде. Если у миссис Фарадей были гости, то он ходил в театр один, за полцены. Он очень любил музыку, но только музыку хорошую. До женитьбы играл на флейте и, видимо, из экономии переписывал ноты, которые сохранились до сих пор. Он говорил, что в молодости знал наизусть множество песен».
Этими отрывочными воспоминаниями исчерпываются все сведения, которыми мы располагаем в отношении частной жизни Фарадея. Большинство из них говорят о Фарадее 20-х годов, т. е. относятся к тому периоду его научной деятельности, который рассматривается в настоящей главе.
Деятельность Фарадея за этот период была, как мы видели, весьма плодотворной. Сделанных им работ[8], по мнению одного из его биографов, было достаточно для того, чтобы занять видное место и в научном мире того времени, и в истории науки. Но важнейшие достижения, связанные с именем Фарадея, относятся ко второму периоду его деятельности — эпохе его «Опытных исследований по электричеству». Эпоха эта начинается с 1831 года, с момента открытия Фарадеем явления электромагнитной индукции, основы основ современной электротехники.