К ФРОНТУ

1. ШПАНА

Тишину улиц вспугнул стук копыт. Въехавшие остановились на площади, у церкви. Старший внимательно оглядел единственную длинную улицу села и отдал приказание окружавшим его всадникам. Те быстро разъехались вдоль улицы, а старший проехал шагом к окраине села.

В селе от избы к избе забегали конные и пешие. Захлебываясь, лаяли во дворах собаки, высыпала на улицу детвора.

— Пыли-то сколько гонит за собой бригада. Ох, чорт, жара, — сказал, остановив лошадь на окраине села, старший квартирьер бригады.

— Да, такая уж украинская жара да пыль. Дён через двадцать дышать будет нечем. Пекло, — отозвался красноармеец.

Из ползущего по селу облака пыли выделились силуэты всадников, донеслись звуки оркестра.

— Комбриг наш сегодня сердитый страсть, — пробасил старший квартирьер.

— А што так?

— Да все из-за шпаны проклятущей. Вот набрали их из Ростова да по дороге, а теперь хоть караул кричи. Толку никакого, а неприятностей по горло. Вчера опять двое растерли лошадям холки, а один стащил у хозяйки полотенце да кусок мыла. Ну, хозяйка, известное дело, пожалилась комбригу. Вот теперь он и едет темней тучи, — ответил старший.

— Начнутся бои, что будем делать со шпаной? Пользы ни на грош, а мороки не оберешься, — мотнул головой красноармеец. — Отправить их надо в тыл, нехай домой идут, как знают, — добавил он.

— Да куда им итти-то? Под одну гребенку всех не пострижешь. Там есть ребята подходящие. Есть у кого отцов белые постреляли в шахтах. Нельзя выбросить-то, — в раздумье проговорил старший. — Поеду доложу комдиву, как разместил бригаду, — скороговоркой бросил он и, поправив кубанку, поскакал к ехавшему впереди бригады всаднику.

— Первый полк размещается налево вдоль улицы, а второй — направо. Занимать халупы под ряд. Наряд в патрули второго полка. Лошадям спины осмотреть. Ординарцев для связи в штаббриг прислать. Штаб у церкви в центре села, — передавал приказ командирам полков встречавший их по улице адъютант штаба бригады.

Пятидесятикилометровый марш, пекло не в меру для весны щедрого солнца, пролезшая во все поры кожи пыль остались позади.

Кони, почувствовав в облегченном вздохе всадников, в отпущенных подпругах седел близость отдыха, заржали, заторопились. В свежем предвечернем воздухе четок каждый звук, скрип открываемых ворот, лай собак, запрятавшихся под избы, и крики: «ну, стой, стой, корежат тебя черти, ну…», плеск воды у колодцев, смех и фырканье умывавшихся бойцов. Бригада расположилась на ночлег и дневку после утомительного перехода.

Май пригоршнями разбросал цветы. Свежая зелень трав, угловатые ветви яблонь и белая дымка вишен говорили об отдыхе и прохладе.

Усталь похода как рукой сняло. Одиночками и группами высыпали из дворов на улицу бойцы. Кое-где заговорили наперебой «трехрядки». Не торопясь, шел вечер.

— Товарищ Нагорный, сил больше нет. Разреши это дело прикончить как-нибудь.

Говоривший стоял у стола на крыльце лучшего дома села. За столом сидел, что-то отмечая на карте, командир бригады Нагорный.

Нагорный поднял глаза от карты.

— Ну, что ты от меня хочешь? Не я ли еще в Ростове говорил всем вам, что я против собирания мальчишек в полки, что нам нужны бойцы, а не сосунки. А вы в один голос: «Куда им деваться мы за ними будем смотреть, мы… мы…» Ну вас к чертям. Возитесь теперь. Я решил плюнуть на это дело. Поважнее работа предстоит…

Нагорный снова уткнулся в карту и закричал:

— А бросать их, как щенят, я вам не позволю. За каждого ответите. У тебя в полку двенадцать да во втором шестнадцать. — Повернувшись к сидевшему сзади адъютанту он отчеканил: — Приказ напиши, что за каждого ответите. У тебя в полку двенадцать, да во вто-миссары полков. Точка.

Плавин помялся несколько минут, потом с досадой напялил на затылок кубанку и пошел от крыльца. Громкий окрик Нагорного остановил его.

— Стой! Чего это ты сразу надулся? Давай-ка подумаем. Знаешь, что мне в голову пришло? Что если взять их всех во взвод да и собрать при мне? А?

Плавин не понял и, недоумевая, переспросил:

— Как при тебе?

— Очень просто. Охрана штаба бригады и неприкосновенности личности командира ее. — Он раскатисто захохотал. — А? Вот тут мы их взнуздаем. Петренке поручу заниматься с ними политикой, да и сам буду. Ребята будут довольны — как же, «личная охрана», ответственность — и будут на глазах у меня. Ну, что вы скажете? — спрашивал командир бригады, поворачиваясь то к Плавину, то к Петренке.

Плавин смотрел с минуту на командира, будто не понимая, потом радостно засмеялся и с размаху хлопнул ладонью по столу.

— Вот это да! Золотая у тебя голова, Нагорный. Здорово придумано, В полках-то они без надзора: где своруют, где стащут, да еще матом приправят. А здесь чего лучше. Гляди только, как бы всамдельнишний взвод не получился. — Последние слова он произнес, иронически улыбаясь. Нагорного задела насмешка.

— Брось ехидничать. Стыдно будет, голуба, если у меня получится, а у вас-то не получилось. Петренко, — повернулся он к адъютанту, — приказ чтобы был готов через десять минут. Собрать всех ребят завтра в штаб.

Прощаясь с Нагорным, Плавин спросил:

— Так что, товарищ комбриг, с завтрашнего для разрешите к штабу пост не ставить, так как у вас «личная охрана»?

Нагорный хлопнул по плечу командира полка.

— Смейся, смейся. А я потом посмеюсь. Кричали: «мы… мы…», а сами в кусты.

Ночь. Угомонилась улица. Улеглась беспокойная пыль. Досталось ей за день. Потоптали ее приехавшие гости, что разметались теперь в молодом крепком сне по хатам, сеновалам, клуням и повозкам. Тихо…

Изредка проедет патруль, окрикнет неугомонного коня дневальный, да тявкнет дворняжка, осипшая от встречи постояльцев.

2. СТАРШИНСТВО

— Играй подъем, — зевая и потягиваясь, расталкивал спящего трубача дежурный по полку.

— Да вставай, чертушка. Как крот, глаз не продерет от сна. Давай труби, чтоб в ушах полопалось. И так опоздали. Почесывая грудь, трубач вышел на крыльцо.

Тра-та-тат-ра-тара, — вздохнула медная труба.

— Что спишь-то? Какой к дьяволу это сигнал? Курам на смех. Играй, как полагается, — ворчал дежурный.

Теперь звучней и ладней пропела труба. Трубач сыграл в обе стороны улицы по два раза. Звуки пробежали от дома к дому и потерялись где-то на окраинах села.

Трубачу сначала ответили лаем собаки, кое-где загорланили петухи, а потом из конца в конец села заговорили сигналы эскадронных трубачей.

Солнце встало во весь рост. Высохла роса на зелени. Село проснулось хлопаньем дверей, скрипом и визгом открываемых ворот. Начался день. Во дворах сотни рассыпали:

— Но, но… сатана, вывалялась, шкура…

— Прийми, ну…

— Осади, Милашка…

Соломенные жгуты, щетки и скребницы заходили по спинам лошадей.

Через полчаса после подъема ржание и фырканье лошадей, окрики и смех людей разбудили сон узенькой речушки. Лошадей повели на водопой. Ординарцы, хваставшие, что они раньше самого комбрига знают все канцелярские секреты, принесли на речку слух о каком-то особенном приказе, полученном из штаба. Часа полтора гуляли догадки по полкам. Одна нелепее другой.

После обеда по эскадронам объявили о сборе в штаб бригады всей молодежи, не достигшей восемнадцати лет.

«При штабе бригады будет взвод личной охраны для особых поручений», — читали в приказе.

— Выдумали тоже — личной охраны… особых поручений. Они тебя охранят, на ходу подметки режут, — смеялись старые бойцы.

Были и такие разговоры:

— Чего мальчишек мучат? Тут они с нами не пропадут, да и помощь от них кое-какая есть: лошадей, глядишь, почистят, снаряжение уберут, сбегают, куда пошлют. Зря забирают их из полков.

Неохотно собирались и сами ребята. В полку одиночками они не бросались в глаза. Можно было и полентяйничать без наказания и нашкодить.

— Там в штабе замучают посылками да нарядами, — ворчала «шпана».

Что ни говорили, как ни оттягивали час разлуки с эскадронами и полками, а приказ командира бригады надо было выполнять.

Часов в шесть вечера перед штабом бригады собралось двадцать восемь юнцов. Подъехали к штабу с двух сторон и построились в две шеренги. Солидно покрикивали на коней, басили и сплевывали — чем не заправские взрослые бойцы?

Из окна поповского дома, что рядом со штабом, выглянуло сморщенное лицо старухи-попадьи.

Кто-то из ребят заметил старуху.

— Глянь, ребята, какая кикимора смотр нам делает. Старорежимный генерал, — захохотал он.

Забыв о солидности, кричали и хохотали:

— Дай ей нюхательного…

— Соли на хвост…

— С лысой горы…

В крике и хохоте не заметили, как на крыльцо штаба вышли командир и комиссар бригады.

— Что я тебе говорил? Вот, посмотри на молодцов. Не собрали бы теперь, так пришлось бы разогнать через неделю, — недовольно проговорил Нагорный.

Военком передернул плечами:

— Верно, Игнат Митрофанович. Я теперь и сам вижу, что правильно сделали. Но работку себе задали большую, помяни мое слово, большую.

Из шеренг кто-то заметил вышедших.

— Командир… военком… — пробежал шопот, — ш-ш-ш-а… тсс… тсс…

Крики и говор моментально оборвались.

Шеренги быстро подравнялись и выжидающе глядели на стоящих у входа в штаб.

Командир бригады спустился с крыльца и сделал несколько шагов к середине первой шеренги. За ним прошел и военком.

Всадники провожали глазами идущих.

Из окон штаба выглянули любопытные физиономии штабных писарей и связных ординарцев.

Нагорный внимательно ощупывал серыми глазами стоящих перед ним. Взгляд его заставил каждого оглядеться, одернуться.

Многие вспомнили, что сегодня утром плохо почистили лошадей, не оттерли ржавчину на стременах. Десяток рук в шеренгах невольно пробежал по поясам гимнастерок, по гривам лошадей.

— Подпруга перекручена, натрешь, — указал комбриг одному из передней шеренги.

— Ковка никуда. Копыто погубишь, — сказал другому.

— Почему ствол винтовки тряпками заткнул? А потом разорвет при стрельбе, если в горячке забудешь вынуть тряпку, — обратился к стоявшему в центре.

— А сколько дней лошадь не чистил? — крикнул он левофланговому курносому мальчугану с округлым веснущатым лицом.

Еще раз внимательно осмотров шеренгу, командир бригады сказал:

— Вот что, хлопцы, из вас может быть толк, а может получится банда. Все зависнет от того, как вы себя будете вести. Мы с военкомом решили собрать всех вас при себе, чтобы взяться за приведение вас в надлежащий красноармейский вид.

В эскадронах вы порядком натворили чудес, побезобразничали вволю. А среди вас на ряду с хулиганами есть очень сознательные ребята, которые понимают, какое огромное дело делают они вместе со своими отцами, братьями и старшими товарищами. Многие из вас пошли сюда, чтобы драться с белогвардейской сволочью, с тем, кто в шахтах, рудниках Горловки, Юзовки и в других, расстрелял ваших отцов. Вот эти сознательные ребята и должны помочь нам вырастить из вас настоящих бойцов Красной армии.

За ним выступил комиссар:

— Молодежь! Сыны шахтеров, дети пролетариата! — выкрикнул он. — Вы так себя вели в полках, что мы думали вас совсем отправить из бригады. Словом, позорили и полки и бригаду, позорили всю нашу Красную армию. Вот завелись несколько стервецов, словом, сволочи несознательные, и напакостили всем. Кому напакостили? Рабочему классу, своим отцам и братьям. Что было вчера на походе? — Комиссар вытер выступивший на лбу пот и оглядел шеренги. — А вот что было, — продолжал он, бросив на землю потухшую «козью ножку», — взяли да заехали на хутор, стащили кринку с молоком. Кто — неизвестно, но молодые ребята, как доказывала баба, у которой стащили. Ну, ты выпей, подлец, молоко, а зачем воровать? Зачем? Чтобы потом мужик говорил: прошла Красная армия Буденного и грабиловку устроила? Так, что ли?

А сегодня ночью, что наделали? Весь погреб разорили. Утащили на грош, а шкоды сделали на сто целковых. Утром прибежала баба, кричит: «Куру украли!» Что же это такое происходит? Я вас спрашиваю? — комиссар кричал, размахивая руками с пудовыми кулачищами.

Из шеренг на говорившего, не мигая, смотрели двадцать восемь пар глаз.

«Забрал ребят в руки, молодец», — подумал командир бригады, глядя на ребят и раскрасневшегося оратора.

— Железной метлой гнать из рядов наших таких мерзавцев. Продают шкуры пролетарскую революцию. Нож в спину рабочему классу загоняют.

Долго говорил комиссар. Рубил словами наотмашь. Захватил и закружил притихшие шеренги.

Комиссар закончил выступление призывом создать из собравшихся образцовый взвод.

Комиссар бригады, выждав минуты две после «ура», скомандовал:

— Особый взвод во двор штаба, справа рядами, шагом марш.

Четырнадцать пар втянулись во двор и слезли с лошадей. Растерянно топтались, не зная, что делать, куда себя деть.

— Что же, как бараны, на новые ворота смотрите? — обратился к группе старший по годам, крепкий подросток в кожаной куртке и слегка сдвинутой на затылок кубанке.

— Слышали, что говорилось? Доигрались. Побарахолили, ну, а теперь — отец дьякон деньги на кон. Амба. Получай по заслугам.

Наперебой заговорило несколько человек.

— Это видно будет…

— Давай, расседлывай…

— Разводи коней. Чего, сгрудились?..

Из ближайшей к говорившему в кожаной куртке группы кто-то крикнул:

— Гришин! Командуй, кому куда…

Поддержали еще несколько человек:

— Ну, давай, давай, Гришин.

Гришин выжидал чего-то, посматривал на группу ребят, стоявших у забора и сарая.

Они столпились около приземистого парня с залихватским рыжим чубом, с глазами на выкате. Дружно гаркнули сторонники рыжего:

— Ваську Сыча за старшего… Какой такой Гришин?.. Не знаем. Сыча… Ваську Сыча…

Гришин и Сыч стояли друг от друга в тридцати-сорока шагах.

Сначала делали вид, что крики их не касаются. Потом медленно и одновременно посмотрели друг на друга. У Гришина в глазах спокойствие и уверенность, у Сыча — нескрываемая вражда.

За Гришина кричали две трети взвода, но сычевская компания работала каждый за пятерых и имела в этом гаме определенный перевес.

— Гри-и-шина…

— Сы-ы-ча…

— Гри…

— Сыча, Сыча…

Знакомый голос разогнал крик:

— Что случилось, чего кричите?

В воротах стоял комбриг.

Все моментально замолчали. Никто не отвечал комбригу.

Он перевел глаза от сычевской группы на окруживших Гришина.

— Ну, в чем же дело?.

— Вот тут спор пошел, кому быть за старшего, — смело выпалил кто-то из ребят.

Командир бригады улыбнулся.

— Бот в чем дело-то. Старшего кулаками хотели выбирать. Так, так. Ну, говорите, какие у вас кандидаты?

Закричали все сразу.

— Гришин…

— Сыч…

— Гришин…

— Сыч, Сыч…

Командир бригады не нуждался в показе конкурентов.

За кандидатов говорили расположение групп, кольцом охвативших своих избранников, да и петушиный вид обоих.

Однако он приказал.

— Гришин и Сыч, вперед ко мне шагом марш.

Оба вызванные вышли и остановились перед командиром бригады.

— Каждый из вас расскажет, кто он, откуда, как попал в часть, что делал до сих пор в эскадроне, а мы послушаем.

Ребята с двух сторон подвинулись еще ближе. Все притихли и настороженно ждали.

Гришин и Сыч молчали. Командир бригады обратился к Сычу:

— Начинай ты первый.

Сыч буркнул?

— Почему я первый? Пускай он говорит, — и мотнул головой в сторону Гришина.

Командир бригады твердо отчеканил:

— Нет, говори ты первый, а потом скажет Гришин.

Сыч что-то пробурчал под нос, потоптался на месте и нехотя сказал.

— Отца и матерь не помню. Они померли, я маленьким был. Меня взяла тетка к себе. Она ходила поденно работать — белье стирала…

Из группы сторонников Гришина раздались голоса.

— Чего же ты заливаешь? Тетка-то торговкой была… купчиха, что ли?

Сыч съежился, поглядел исподлобья на ребят, продолжал:

— Купчиха, — передразнил он, — когда работы нет, так торговала спичками. Когда пришли красные, я пошел в эскадрон. Вот и все, — похлопывая по сапогам плеткой, закончил Сыч.

Кругом молчали. Ничего не сказал, пристально посмотрев на Сыча, и командир бригады.

— Говори теперь ты, Гришин, — обратился он ко второму кандидату.

— Я из шахтеров. Шахтерами были и дедушка, и отец, да и до них еще их родители. В Горловке всегда работали, я там и родился. В одиннадцать лет пошел о отцом в шахту. Начал саночником, а в прошлом году, перед тем как итти сюда, ходил в забой. Отца белые убили. Мать померла, а дом сожгли. Когда пришли наши, я ушел к буденновцам. Все время во втором полку, в третьем эскадроне. Я окончил, товарищ комбриг, — сказал Гришин, высоко закинув голову и глядя, на командира бригады широко раскрытыми глазами.

— А чего же ты не скажешь, как взводного от смерти спас? — крикнул чей-то голос.

— Давай рассказывай, чего же ты?

Гришин взглянул на командира бригады. В глазах этого большого, крепкого, как дуб, человека, мелькала улыбка. Комбриг кивнул Гришину головой.

— Тут ничего особенного и не было, — начал Гришин. — Ходил наш эскадрон в атаку. Мне взводный приказал около себя держаться, говорил, как бы тебя не прикокнули белые. Я и держался. Взводного хотел срубить один офицер белый. Я был сбоку. Ну, и ударил его шашкой по руке. Больше ничего и не было, — краснея, смолк Гришин.

— Чего ж ты про комсомол, не говоришь? — кричали Гришины сторонники. — Ты ж комсомолец.

— Чего ж говорить, это все и так знают.

Нагорный, казалось, не слушал Гришина. Глаза его были сужены задумчивостью. Вдруг он поднял их на мальчика и, шумно вздохнув, произнес:

— Не все ты сказал про себя, Гришин. Не все. А не помнишь ли ты, как к твоему отцу ходил товарищ с черной длинной бородой? Он потом прятался у вас на чердаке, а ты ему носил шамовку, а от него разносил листовки по шахтам.

Гришин даже приземился, пристально всматриваясь в лицо командира, вслушиваясь в его голос.

— Забыл ты, Колька, как прибежал предупреждать бородатого дяденьку, что к вам в дом стучат сыщики, и как помогал бородачу спуститься в соседний двор. Много ты, парень, забыл… Ты…

Комбриг так и не кончил начатой фразы. Одним прыжком бросился к нему Гришин.

— Дядя Игнат, дядя Игнат…

На великую радость ребят и дежурных ординарцев Гришин повис на шее у комбрига, а тот облапил его своими сильными ручищами.

— Ура, ура! — громыхнули двадцать молодых глоток.

— Ура! — подхватили стоявшие у ворог ординарцы.

Комбриг бригады махнул рукой.

— Чего крик устраиваете? Отставить.

Крик смолк. Командир бригады показал рукой Гришину на место рядом с одиноко стоящим Сычом. Когда Гришин встал туда, комбриг обратился к ребятам.

— Ну, теперь слышали обоих, решайте, кому быть за старшего. Нет у нас в Красной армии выборности, но нет и взводов малолетних. Раз решили сделать такой взвод, так нарушим еще раз закон. Пусть у вас еще будет выборный командир.

Несколько минут молчали ребята, а потом, за исключением двух-трех, рявкнули одно:

— Гришина… Кольку… шахтера…

Комбриг, улыбаясь, мотнул головой.

— Так, так… Ну, Гришин, будь за взводного. Только смотри, головой отвечаешь за всех. Давай пожму тебе руку. Как ты вырос-то за эти годы. Совсем мужиком стал, — говорил комбриг, встряхивая протянутую ему мальчишескую руку.

— Ну, давай командуй, — приказал комбриг.

— Взвод, десять к забору налево, десять направо, а остальные прямо, прибивай коновязь, расседлать коней! — стараясь басить, крикнул Гришин.

Ребята двинулись исполнять приказание.

Гришин повернулся к улыбающемуся комбригу и сказал:

— Дозвольте мне Сыча в помощники взять. Обидно ему как-то.

Комбриг согнал с лица улыбку.

— Не нравится он мне что-то. Ну, да бери, да только посматривай.

— А вы сами, дядя Иг… товарищ комбриг, скажите, — поправился Гришин.

Комбриг крикнул:

— Помощником взводного назначаю Сыча.

Расседлывавший коня Сыч повернул на крик голову и опять что-то промычал себе под нос.

Во дворе закипела работа. Стучали поленами по вколачиваемым для коновязи распоркам и кольям. Тащили охапки сена, снимали седла, растирали соломенными жгутами лошадиные спины.

На село спустилась ночь. От реки потянуло прохладой. Заунывно, однообразно запел рожок.

3. ПРОШЛОЕ

Лошади напоены и накормлены. Оружие и седла вычищены и в порядке лежат у стен амбара и дворовых построек. Большинство ребят заснуло. На крыльце в «помещении» взводного на соломе лежали четыре человека: Гришин, Сыч, Воробьев и Котов. Все четверо не спали и вполголоса рассказывали друг другу о себе.

Говорил Сережка Воробей. Смачно сплевывая через перила крыльца в темноту, рассказывал, не торопясь и немного на распев.

— Тут как раз подошла буржуйская война. Ну, отца, значит, забрали. Мне тогда как раз сполнилось двенадцать годочков. Мать туда, сюда, маялась сердешная несколько месяцев, а потом с горя и запила. А нас двое: еще сестренка махонькая была. Ну, та скоро на тот свет отправилась. Где ей было продержаться на наших харчах! Мать спилась в конец и домой но неделе не заглядывала. Меня сначала тетка подкармливала. Ейный мужик вместе с моим отцом на заводе работал. Дальше и тетке стало невмоготу: сама еле концы с концами сводила. Тут-то я и начал газеты продавать. Ребята посоветовали. Ничего сначала было. Тяжело целый день-деньской бегать, но на пропитание зарабатывал. Матери нет и нет. Придет пьяным-пьяна, отоспится и опять прощевай на неделю, а то на две. Квартирный хозяин видит, что деньги за подвал не плачены, взял да и запер нашу квартиру. Вещи все за долг пошли ему, а меня не пустил. Холода наступили. Я туда, сюда — ночевать негде. Ребята сказали: «Айда в теплые края». Взял и поехал.

В темноте чей-то голос добавил:

— Зайцем на «Максиме»?

Сережка обиженно хмыкнул:

— Зачем на «Максиме»? Зайцем оно верно, но не на «Максиме». На кульерском, под спальным.

В темноте кто-то, довольно хихикнув, сказал:

— Ишь ты, с удобством.

— Ну, да, — довольно ответил Сережа. — Прямо приехал в Сочи, — продолжал он. — Что делать? День прошел, второй прошел не жрамши. Кишка с кишкой разговаривали. Давай шамовку доставать. На базар, значит, пошел. Целый день таскал одному фрукты. Ни яблока, ни грушку без спроса не взял. Кончил работу, а он мне яблоко одно да пятак денег сунул. Я-то думал, на худой конец полтину даст. Сказал ему: мало, мол, куда пятак годится? Он ответил: «Ах, мало? Так на прибавку». Да как даст мне по шее раз, другой. Сам бил и сам же кричал: «Жулик, яблоки воровал!» Я сдуру убежал да и пятак его потерял. Голодный ходил всю ночь.

Утром пошел опять да базар. Смотрю, робя, а он самый, вчерашний, что бил-то меня, торгует на тележке. Зло меня взяло такое, что и не сказать. Часа, почитай, три следил за ним. А как заговорился он с соседом, я подобрался да хвать у него шкатулку с деньгами — и ходу. До самого Мацеста драпал, чуть не сдох от запала. Сел, пересчитал деньги — 25 целковых. Дён десять жил на них, дока дошел до Гагров, да и там еще хватило. Ну, потом и пошло и пошло.

— Словом, жуликом стал, — задумчиво произнес Гришин. — Вот оно, какая была наша жизнь.

Молчали, тяжело вздохнул Сережка.

— А дальше что было? — спросил Гришин.

— Дальше? Дальше известно дело: стал воровать, день сыт, два нет. Час бьют, а три дня бока болят. Тут революция подошла. За это время пожил хорошо. Кругом митинги. В карманы лезь без пропуска. Все рты разинули. Ворам революция — малина.

— Вот это да. Дураков учить, — ухмыляясь, промычал Сыч.

Гришин поежился:

— Барахло ты, Сыч. Людям радость, избавление пришло, а он их грабил.

— Да я и сам потом понял, что вроде сволочь оказался, — продолжал Сережка. — Совесть стала мучить. Осень семнадцатого года пришла. В Москве был я тогда. Шел на «дело» утром. Смотрю, рабочие стоят, очередь на Красной Пресне. Подошел и я — оружие дают. Один старик винтовку взял и меня спросил: «А што же ты? Не хочешь свое дело защищать, што ль? Я старик, а вот иду, — тебе, молодому, и подавно надо».

Не помню, как взял и я винтовку. Пошел со стариком. Три дня был с ним вместе. Он мне все рассказывал, почему и отчего. Убили старичка-то на Тверской. Я с тех пор и дерусь за советскую власть. Много частей прошел, а под Воронежем пришел в конную.

По селу пробежал петушиный крик. Захлопал крыльями и заорал петух где-то около крыльца.

— Чорт горластый. Кш… Кш… Чтоб ты сдох, — ругался Сыч.

Сережа сплюнул, чиркнул спичкой и закурил потухшую в начале рассказа самокрутку. Все замолчали. Воробей затянулся махрой и обратился к лежащим:

— Ну, давай, кто еще будет врать? Уговор был всем рассказывать про свою жизнь.

Гришин повернулся к Сычу, лежащему отдельно от троих у входа в избу.

— Мою жизнь вы слыхали. Сам рассказывал, да комбриг прибавил. Теперь твой черед, Сыч. Ты давеча мало сказал.

Приглушенным голосом ответил Сыч:

— Я последним буду, пускай Ванюшка Котов рассказ делает.

Ванюшка, приподнявшись, сел.

— Ну, я, так я. Такая выходит планида сегодня на рассказы, — слегка окая, заговорил Котов.

— Я, выходит, как будто сродни Гришке. Все сродственники мои — шахтеры. Меня мать сразу лампоносом родила. Жрать было нечего, один отец работал, ну, и я пошел в шахту… Отца забрали на службу в четырнадцатом году, остался я один работать. Мать больная. С хлеба на воду перебивались три года. Отец так и не вернулся. Мать схоронил. Остался один. Буденновская армия проходила, я бросил работать и пошел с вами. На том и сказу конец. История-то моя короткая. Давай-ка ты теперь, Сыч, — повернулся Котов в сторону лежащего Сыча.

— Ну, начинай врать, Сыч, — вставил Воробей.

Сыч пробурчал что-то невнятно.

— Ты что ж, заснул, что ли? Раздери зенки и открывай плевалку. Давай, Сыч, — пристали к Сычу Котов и Воробьев.

Громко зевнул Сыч.

— Пристали, банные листы. Тут спать до смерти хочется, а они рассказывай, да рассказывай. — Сыч замолчал.

Раздался голос Гришина:

— Сам тянешь, расскажи, да и конец в воду. Раз уговор был, так ты сполняй его.

Сыч громче обычного начал рассказывать:

— У меня все самое обыкновенное. Почитай, и сказать-то нечего. Мы крестьяне воронежские. Земли было, что только себя закрыть, хозяйства никакого. Работали на чужих людей. Отец батрачил, мать побиралась, а я свиней пас. Ну, революция пришла, я смылся на фронт. Ну, что же больше сказать? Все.

Гришин внимательно слушал Сыча, скинув прикрывавшую его попону, и спросил:

— А чего ж ты плел, когда тебя комбриг спрашивал? Путаешь ты што-то… А тетка где же тут?

Сыч не сразу ответил.

— Подумаешь, а что за птица комбриг-то? Я его не спрашивал, кто он да откуда. Ну, и сбрехнул, что в голову пришло. Сам-то он кто такой? Мож быть, он афицер или помещик? Вон у него рыло-то какое, в три дня не объедешь.

Быстро встал Гришин.

— Ты говори, говори, да не забрехивай, — с дрожью в голосе закричал он. — Про себя плети, что хочешь, твое дело, а командира бригады не тронь. У нас его все знают кругом на десятке шахт. Он старый революционер, в ссылке был. У нас в шахте скрывался. При белых от расстрела сколько спас шахтеров… Офицер, — передразнил Гришин Сыча. — Помещик. Это ты про себя скажи. В двух соснах путаешь.

Гришин сел, натянул сапоги и, сходя с крыльца, сказал:

— Иду на лошадей досмотреть.

Сплюнув, сказал Воробей:

— Зря ты, Сыч, хреновину порешь. Пра зря.

Котов поддержал товарища:

— Да-а, не того.

— Не того, не того. Вы, как ослы, уши развесили и хлопаете ими. Комбриг Гришина. Гришин комбрига. Подумаешь, целуются: «За старшего будешь, Гришин, а Сыч помощник». Давай мне десять таких Гришиных, я их с… смешаю. Я не то, что…

Раздались шаги возвращающегося Гришина.

— Ну, давайте спать, завтра рано вставать, — оборвав недоговоренное, пробормотал Сыч.

— Спи, ребята, а то завтра осрамимся: в первый поход будем в седле носом клевать да лошадям спины побьем, — ложась спать, приказал Гришин.

Через десять минут все четверо заснули.

Над селом повисла тишина.

Неслышно поднялся лежавший у входа в избу и на четвереньках сполз с крыльца. Прокравшись через двор к амбару, отыскал кого-то среди спавших там десяти ребят и осторожно растолкал.

— Пойдем-ка за амбар. Пара слов есть.

Разбуженный покорно поплелся за амбар.

Пошептавшись, оба крадучись вернулись на свои места.

Горизонт чуть заметно подернулся серенькой полоской. Село досыпало последние минуты предрассветного сна.

4. У ЦЕЛИ

Полоса за полосой, меняя краски, светлел горизонт.

Когда широкая серая полоса, как обручем, перехватила купол неба, горизонт сразу порозовел. Несколько минут, и… запылали концы крыльев ветрянок, разбросанных за селом на горке, засветлились пожарищем верхушки рощи, заголосило село криками петухов, ревом скотины, ржанием сотен коней, рожком пастуха, чириканьем, свистом, пением птиц.

— Подъем, подъем. Дневальный, буди взвод. Дневальный!

Гришин на-ходу загонял непослушные ноги в сапоги.

— Дневальный! Спит. Ну, не стервец ли несознательный? — расталкивая спящего дневального, кричал Гришин. — Первое дневальство — и спать… Эх, служильщики, в рот вам кляп. Сыч. Котов, Воробьев, будите своих ребят. На водопой.

Через забор из штабного двора свесилась всклоченная голова дежурного для связи. Заспанные глаза обшарили двор.

— Что балаболите, несуразные, мать вашу… Вот поленом ошарашу, стервецы.

На дворе прыснули молодцы задорным смешком.

— Бачите, якись чертяко. Дивитесь, хлопцы… Хватай его за чепрыну да нахиляй сюда.

К забору подошел Гришин.

— Марш на водопой. Тихо чтобы.

Крик и смех прекратились.

— А ты, товарищ, зря мать-то кроешь. Просто надо бы сказать, и точка, — обратился он к обладателю всклоченной головы, ошарашенному дружным нападением ребят.

— Гляди, старшой, — совсем обозлился дежурный, — я тебе по черепушке один раз стукну, стерва.

Ребята остановились.

— Стукни только. Мы из тебя кишки враз выпустим. Тоже стукальщик нашелся.

— Проходите без остановок, — скомандовал Гришин. — Я сам договорюсь с ним. — Вот что, товарищ, катись отсюда колбасой, а то пойду сейчас и скажу комбригу, как ты хорошему нас учишь.

— Скажешь? Погоди ты у меня. Попадешься, стервец, я с тобой поговорю. Последние слова долетели уже с другой стороны забора.

Через час взвод, обогнав тянувшиеся но дороге полки, выдвинулся в голову колонны.

Гришин несколько раз оглядывался назад, проверяя, в порядке ли идет взвод, не рысят ли задние, не выехал ли кто из ребят из строя.

Кроме Гришина поведением взвода интересовался и командир бригады.

И он повертывался раза два в седле, окидывая взглядом тройки взвода.

— Гришина к комбригу вперед! — крикнул ординарец для связи.

Гришин толкнул лошадь и галопом подъехал к комбригу.

— Как дела, молодое начальство?

Гришин рассказал.

— Хорошо, что все идет на лад, а насчет ординарца я скажу начальнику штаба, что бы он приказал ваш взвод ставить подальше от ординарцев. Предупреди своих ребят, что мы находимся в пятидесяти верстах от фронта. Сегодня возможен налет на нас авиации противника. Надо, чтобы не стрелял никто и чтобы не было паники. Понял?

Гришин мотнул головой.

— Не стрелять и без паники, — повторил командир бригады.

— Слушаюсь, — козырнул, осадив назад лошадь, Гришин.

Скоро взвод знал о могущей произойти встрече. Ребята сосредоточенно поглядывали на небо.

По небу бежали кудрявые облачка, слепило глаза солнце.

Как и бывает обычно, когда бдительность взвода да и всей колонны усыпили спокойная синева и блеск солнца, раздался крик:

— Аэроплан, аэроплан!

Вместе с криком, раньше чем в сознании определилась необходимость действий, в уши застучал рокот пропеллеров.

Навстречу колонне в тысяче метров высоты летели три неприятельских самолета. Колонна проходила в это время редкими рощами.

— Стой, — раздалась команда.

Как вкопанные стали лошади. Всадники вросли в седла. Повозки в хвосте колонны прижались к деревьям.

— Авось не заметят, — билась у тысячи людей одна мысль.

Подлетев к центру колонны, самолеты начали отходить вправо, описывая круг.

— Не заметили, — вздохнули в колонне.

— Шагом марш! — донеслась команда. С шутками, с песней и гармошкой двинулась колонна вперед.

Не прошли и одного километра, как на голову колонны из-за леса коршунами бросились самолеты противника. Совсем близко впереди грохнул разрыв бомбы.

— Вправо и влево к деревьям и стоять, — пробежала, команда.

— Налево за мной! — крикнул Гришин.

Закричал сзади раненый.

Одним махом выбросился Гришин к деревьям. Оглянулся, а взвода нет. Три-четыре человека с ним рядом, а остальные, вырвавшись сзади, левее, дико несутся через пашню к близлежащему селу.

За скачущими вслед такают пулеметы самолетов.

Обмер Гришин: вся колонна точно выполнила приказание и стоит, прижавшись к придорожным деревьям, а штабной взвод задал лататы.

Впереди скачущих ребят отчетливо видна рыжая лошадь Сыча.

Растерялся Гришин: «Опозорили, сраму-то сколько».

Вздрогнул, услышав голос комбрига:

— Бригада пойдет перекатами дальше, а ты езжай, собирай своих «героев» и веди прямо оттуда в село… Когда придешь, явишься ко мне доложить, кто поднял панику.

Кругом раздался смех. Смеялись ближайшие взводы головного полка, ординарцы штаба бригады.

«Провалиться бы», — думал Гришин, отделившись от колонны и поскакав к селу.

В селе минут двадцать собирал взвод. Ребята позабились во дворы и как ни в чем не бывало ждали дальнейших событий.

Сыча еле разыскали. Он забрался в пузатый, разукрашенный резьбой дом и пил молоко.

Кое-как собрал Гришин взвод. Задыхаясь от злобы, едва сдерживая дрожание губ, начал говорить:

— Что сделали, сволота, трусы. Все стали, а вы лататы. Предатели, опозорили на веки-вечные. Говори, кто панику наделал?

Ребята, потупив глаза, молчали.

— Трусы, стервы, теперь и ответчика нет? — кричал Гришин.

— Ты погодь лаяться-то. Разберись сперва толком. Мы хотели за тобой, а Сыч крикнул: «Вали в село, здесь погибнем все!» Ну, мы и думали, что… — говоривший замялся.

— Как Сыч… помощник? — белея, прохрипел Гришин.

— А что же зря голову подставлять? Рази так командуют, как ты? Какое там закрытие? Побьют пулеметами.

Трясущимися руками натянул Гришин повод и, еле собрав силы, выдавил:

— Там на месте разберем. За мной шагом марш.

Бригада уже расположилась в селе, когда прибыл туда взвод Гришина. Первая встреча с противником стоила бригаде двух раненых бойцов и шести убитых лошадей, поэтому сейчас полки так замаскировали расположение, что, въехав в село, Гришин в первую минуту подумал, что ошибся в названии и привел взвод не туда, куда приказал комбриг. Хотел было остановить взвод да расспросить местных жителей, как раздался окрик из окна избы.

— Для вас маскировки нет, что ли? На походе тикаете, а здесь болтаетесь, как сукины дети.

Взвод сейчас же взял повод влево и скрылся в тень изб и деревьев.

— Ты зря не кричи, — сдавал другой голос из соседнего окна. — Как будто сам не смазывал пятки. Когда ребята пообвыкнутся, все пойдет как по маслу.

У двухэтажного дома взвод поджидал комендант штаба. Он передал Гришину приказание комбрига:

«Взвод расположить во дворе штаба, а самому взводному сейчас же явиться к командиру бригады».

Под скрип пляшущих под ногами половиц коридора Гришин подошел ко второй слева двери и вошел в большую комнату.

За столом, покрытым картами, сидели командир и комиссар бригады. Оба так углубились в разглядывание карты, что не обратили внимания на вошедшего. Несколько минут стоял Гришин у двери, не зная, как заявить о своем присутствии.

— После завтра подойдем вплотную. Надо ждать приказа по армии и дивизии, — сказал командир бригады, поднимаясь со стула.

— Ты получил что-нибудь из политотдела? — обратился он к комиссару.

Тот продолжал рассматривать карту.

— Сводку одну, да и то куцая.

Комбриг с хрустом потянулся.

— Да-а, надо готовиться. — Повернувшись, он увидел у двери Гришина.

— Ты чего же застыл тут, Аника-воин? Собрал и привел взвод? Рассказывай. Вид комбрига не предвещал ничего хорошего, хотя и говорил он с усмешкой.

Гришин рассказал все подробно, упомянув о поведении Сыча. Командир и комиссар переглянулись, кивнув друг другу головами.

— Сыча — в бойцы, а помощника выбери себе другого, — сказал комбриг.

— Сколько у тебя во взводе комсомола-то? — спросил Гришина комиссар.

— Два человека со мной вместе, — ответил Гришин.

— Всех знаешь, кто такие и откуда — рабочие, крестьяне? — расспрашивал военком.

— Рабочих пять, крестьян десять, а остальные не разберешь.

Комиссар покачал толовой:

— Да, действительно, взводик, нечего сказать.

Комбриг крупно зашагал по комнате. Остановившись на повороте от двери, сказал комиссару:

— Знаешь, надо, по-моему, очистить этот взвод, а?

Комиссар, барабаня пальцами по столу, ответил:

— Подождем немного. Я возьмусь за этот взвод. Обработаю ребят помимо чистки. Может, что-нибудь и выйдет.

Комбриг подошел к Гришину. Поднял Гришин на него глаза и опять вспомнил родную шахту. Перед ним тот же дядя Игнат. Его большие лучистые серые глаза.

«Прилепи бороду, ну и будет прежний дядя Игнат», — мелькнула мысль.

— Я вчера и сегодня все время наблюдал за тобой, парень. Вот с комиссаром недавно говорили о тебе. Если бы не ты, да еще у вас есть таких, как ты, ребят пяток-десяток, то разогнал бы я этот взвод к чортовой бабушке без всяких разговоров.

Комиссар вставил:

— Разогнать не хитрость, а вот давай сделаем этот взвод таким, чтобы пальчики облизать.

Комбриг продолжал:

— К, тому и речь веду. Таким и сделаем. Под свой надзор возьмем. Шантрапу выкинем. Ты, Гришин, присматривайся к ребятам. Кого думаешь помощником себе облюбовать?

Гришин был готов к ответу на этот вопрос и, не задумываясь, назвал Воробьева.

— Лады, — согласился комбриг. — Объясни ребятам, почему сняли Сыча. Почисти его с песочком, чтобы другим было не повадно, да предупреди, что если еще что такое произойдет, то вышибем, чтобы здесь не разлагал. Ну, ступай, нам тут работы еще часа на два.

Во взводе Гришин застал странную картину. Лошади стояли в большинстве не расседланы, ребята разбились на две группы. Меньшая около Воробьева, а большая вокруг Сыча. Ребята о чем-то возбужденно толковали.

— В чем дело? — обратился Гришин к группе Сыча.

Никто не отвечал.

— Что случилось? Почему лошади не расседланы? — повернулся Гришин к Воробьеву.

— Спроси вот их, — ответил Воробьев. — Мы, девять человек, расседлали, а вот эти, — указал Воробьев на группу Сыча, — бузят. Помещение, видишь ли, не нравится.

Гришин шагнул в центр сычевской группы и обратился прямо к Сычу.

— Тебя спрашиваю, что случилось?

Не поднимая от земли глаз, Сыч, передернув плечами, ответил:

— А я почем знаю? Вот уговаривал их, а они не хотят, не нравится им расположение.

— Какой же ты помощник взводного, если тебя не слушают? Мне такой помощник не годится. Тов. Воробьев, с этого момента ты будешь моим помощником, а Сыч бойцом, — бросил Гришин.

Как пружиной, подбросило Сыча. Подскочил к Гришину вплотную.

— Кто ты такой, чтобы менять да назначать? — зашипел Сыч.

— А я докладывал комбригу, и он приказал так сделать, — отходя к Воробьеву, проговорил Гришин.

Воробьев начальническим тоном, подражая командиру третьего эскадрона, в котором раньше служил, громко крикнул:

— Слушай команду! Расседлывай. Ставь сюды. Кто не исполнит, с тем будет особый разговор. Живо-о! Мне, чтоб контру не разводить.

Поражение ли Сыча или выдержанность Гришина и лихость Воробьева, но ребята выполнили команду. Остались посреди двора Гришин и Сыч.

— Ну, Гришин, твоя берет. Смотри не промахнись. Узнаешь меня, — шепнул Сыч.

— За угрозу своему начальнику знаешь, что полагается? На первый раз прощаю, как ты был моим помощником, а в другой раз смотри, — громко отчеканил Гришин.

К вечеру все устроились, плотно пообедали. Заголосила гармоника, затренькала балалайка. Один Сыч бродил мрачнее тучи и котелка не развьючивал.

Военком бригады приказал Гришину собрать в большой коридор штабного дома весь взвод.

Ребята уселись кто на лавках, а кто просто присел на корточки. Все недавние раздоры показались в смешном свете. Подсмеивались над паникерами, испугавшимися самолетов, вышучивали «ловкачей», придравшихся к тесному помещению взвода при штабе бригады.

Гришин, по опыту знавший быстроту смены настроений взвода, сосредоточенно прислушивался к говору ребят, сделав вид, что занят записыванием хозяйственных вопросов в полевую книжку. Внимательно следил молодой командир взвода и за Сычом. Но и тот не внушал никаких подозрений. Он заливчато смеялся в углу, слушая рассказ одного из ребят по кличке «Летучая мышь». Кличку эту дали парню за оттопыренные, тонкие, просвечивающиеся каждой жилкой уши.

До Гришина долетел голос Сыча:

— Парень он хороший, только придирается зря.

«Про кого это он?» — подумал Гришин.

— Что ж, с него спрашивают, — ответил Летучая мышь. — А как же иначе? Рази с нами добром сделаешь? А он за взводного.

Ушам своим не поверил Гришин.

«Неужели Сыч это про меня сказал — хороший? Вот так во!»

Поднял Гришин голову от бумаги и посмотрел в сторону говоривших. Оттуда на него, улыбаясь, смотрел… Сыч.

Приход комиссара прекратил говор.

«Сказать ему о скандале при размещении или не говорить? — подумал Гришин. — Нет, не скажу, — решил. — Уладилось все, так чего же канитель разводить?»

Комиссар, грузно опустившись на стул, устало оглядел собравшихся.

— Как живем? — спросил он.

— Ничего… Помаленечку… Хорошо… — ответили в разнобой со всех сторон.

— Та-а-а-к, — протянул комиссар.

— Ну, давайте, хлопцы, погуторим немножко о ваших делах. Хотя вы и хорошо живете, да вот, видишь, погано делаете. Мы с комбригом уже говорили с вами. Думали, что все будет после этого исправно, а вы вот сегодня штуку отмочили. Панику состряпали, ребята. Приказ нарушили. А знаете, чем это дело пахнет в бою? Расстрелом, поняли? Почему все это происходит? Почему на вас везде жалобы? Отчего паникерствуете? Все это оттого, что вы не организованы, хлопцы, несознательны вы. Вот причина в чем. Вот какая тут закавыка. Скажем, к примеру, Гришин, взводный ваш, командует: «За мной!», а Сыч кричит: «Беги!»… Кстати, — повернулся комиссар к Гришину, — покажи ты мне этого самого Сыча при дневном свете.

Сыч, поднявшись со скамейки, ответил улыбаясь:

— Вот я, Сыч.

Комиссар взглянул на него, тоже улыбнулся.

— Птица ты не страшная. Парень хоть куда: и здоровый и красивый.

Вот я и говорю, почему так случилось? Потому, что вы не все знаете, за что вы деретесь, нетвердо знаете и не спаяны в одно сознанием. Да, сознанием, это верно. Вы когда-нибудь ребята, по-настоящему слышали о комсомоле?

На скамейках и на полу зашевелились. Два-три голоса ответили:

— Слыхать слыхали, толком только не знаем, что это такое.

— Я вот вам расскажу коротенько, а там каждый Еремей про себя разумей.

Вы знаете, у нас в стране есть большевистская партия. Эта партия самая что ни на есть сознательная и передовая. Как вот авангард у бригады, так и большевики — авангард рабочего класса. Самые сознательные рабочие и крестьяне, революционеры, борющиеся за советскую власть, за Октябрьскую революцию, — это и есть большевики. Под руководством большевистской партии победили рабочие и крестьяне в Октябре, организовали Красную гвардию, а потом Красную армию. А сейчас вот дерутся на фронтах — защищают землю и фабрики, взятые рабочими и крестьянами у помещиков и фабрикантов в свои руки.

Большевистской партии, из которой очень много гибнет товарищей, нужно пополняться, нужно иметь по-нашему, военному, резервы. Вот таким резервом, заранее подготавливаемым, и является комсомол. Это значит — молодежь. Молодежь — гордость рабочего класса, его надежда и опора. Вот как.

Сколько у вас комсомольцев? — спросил комиссар у Гришина.

— Два.

Комиссар покачал толовой.

— Поэтому и паникерство и несознательность. Комсомолец не будет труса праздновать и несознательность допускать. Не годится это, ребята. Надо у вас воспитать комсомол. А, может, и есть уже готовые, только не раскачались еще? А?

Двое-трое ответили:

— Конешно есть… только не думали как следует об этом.

Улыбнулся комиссар:

— А давайте сейчас подумаем. Ну, к примеру, кто считает себя комсомольцем по нутру? А?

Комиссар обвел глазами взвод и повернулся к Гришину.

Все молчали.

— Выходит, нет никого, кто может сказать: я сознательный элемент. Я за рабочий класс. Я, значит, резерв большевицкий, — прищурив глаза и как бы заглядывая каждому в нутро, говорил комиссар.

В углу коридора поднялся один.

— Так что я считаю себя, в роде как бы комсомол, — смело сказал поднявшийся.

— Скажи, кто такой ты? — внимательно разглядывая его, спросил комиссар.

— Я крестьянин Ставропольской губернии, Григорий Мамин.

Помолчав, комиссар задал вопрос собранию:

— Как по-вашему, Григорий может комсомольцем стать?

Ответило не меньше десятка голосов:

— Парень справный… что надо… Золото, а не человек… боевой… сознательный…

— А ты что скажешь, старшой?

Гришин давно примечал Мамина, толкового, спокойного парня.

— Подходящий он человек, — сказал Гришин.

— Тогда за чем дело стало? Примем Мамина в комсомол. Нет отводов Мамину? — обратился комиссар ко взводу.

— Нет, нет… никаких, — закричали ребята.

— Вот ты и комсомолец товарищ Мамин. Гришей тебя звать-то? Помни, брат, об обязанностях, не зря носи звание комсомольца, — наставлял комиссар Мамина.

В итоге беседы, проведенной комиссаром, во взводе было уже не два, а пять комсомольцев. Уходя с собрания, комиссар бригады отозвал Гришина в сторону и сказал ему:

— Теперь у тебя есть эта самая… как ее называют… база, ну, по-нашему, опора. На этих ребят всегда и курс держи. Собирай их, толкуй о том, что хочешь сделать, советуйся. Смотри, чтобы они все в командиры не лезли, а то ярмарка выйдет из этого, а вот предварительно поговори, они тебе в каждом деле помощь дадут.

К комиссару подошел Сыч.

— Дозвольте слово сказать, товарищ комиссар.

— Давай выкладывай, — похлопал комиссар Сыча по плечу.

— Виноват я. Маленько проштрафился. Хотел сегодня тоже в комсомол поступить, да вот не решился. Нельзя ли и меня туда заключить?

Всмотрелся Гришин в лицо Сыча: как будто подменили парня. Такой покорный и ласковый, как теленок. Даже жалко стало его.

— Сейчас-то нельзя этого сделать, а дальше побачим. Как обернется. Посмотрим, что за человек ты есть, тогда и сказ будет про это, — ответил комиссар.

Ночью Гришин успокоился только тогда, когда убедился, что все ребята полегли спать.

Гришин ночью еще раз решил проверить караул и прилег вздремнуть, не раздеваясь.

Новый помощник Воробьев уже спал, заливчато всхрапывая и время от времени поругиваясь во сне.

Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи.

«Наверное к дождю», — думал, засыпая, Гришин.

Мерно похрустывали сеном копи.

Тишину внезапно нарушила какая-то возня. Беспокойно затоптались лошади.

Гришин мгновенно проснулся.

— Дневальный, что там? — крикнул он в темень.

Шум и возня прекратились.

— Ничего. Осмотрел я, все в порядке. Это твой конь чего-то завозился, — ответил дневальный.

— Подкинь ему сена, — засыпая, пробормотал Гришин.

Утром весь взвод, за исключением Сыча, проснулся во-время. Одним из последних встал и Гришин, проспав задуманную ночную проверку караула.

Ребята поили из ведер лошадей. Реки по близости не было, и у колодца во дворе намесили еще вчера такую грязь, что подойти к нему было трудно.

Напоил своего любимого коня Орленка и Гришин.

«Что-то Орленок сегодня невеселый. Сена за ночь не выел, овес еле жует. Уж не заболел ли», — думал мальчик, седлая своего верного друга.

Из окна штаба бригады комендант отдал приказание:

— Гришин, выкатывайся со своими скорее. Комбриг сейчас выходит. Полки уже пошли.

— Садись! — скомандовал Гришин. Сел в седло, толкнул Орленка шенкелями. Тот еле ноги переставил.

— Гришин, конь захромал! — крикнул Воробьев.

Спрыгнул с седла Гришин. Потянул Орленка за повод, тот не становится на правую переднюю. Поднял Гришин больную ногу, а в самой стрелке торчит ухналь. Вытащил, зачерпнул воды, промыл. Лошадь хромает.

К крыльцу штаба подали лошадей командиру бригады. Вот и сам он вышел.

— Гришин, почему взвод здесь толчется?

Еле сдерживая слезы обиды, ответил Гришин:

— Да, вот, товарищ комбриг, моя лошадь захромала. Ухналь в ногу попал.

Подошел комбриг и осмотрел ногу.

— Не попал ухналь, а кто-то забил его сюда. Сама бы лошадь так не загнала. Эх, неладно что-то у тебя во взводе, ну, да сейчас некогда. Потом разберем. Комендант, дайте Гришину моего Петьку, а его лошадь отдайте ветеринару в обоз. Садись и веди взвод, — приказал комбриг.

Бригада двигалась но эскадронам. Чувствовалась близость фронта. Выстрелов еще не было слышно, но меры маскировки соблюдались очень строго.

Стоял пасмурный день.

— В такую погодку не больно-то полетишь, — говорил Нагорный ехавшему с ним рядом комиссару.

— Лишь бы скоро не прояснилось, — отозвался тот.

Зарешетивший скоро после этого разговора дождь окончательно успокоил комбрига.

Дождь усиливался. К концу перехода потоки воды размыли дорогу. Нагруженные до отказа фуражем повозки обоза еле двигались в густом месиве грязи. Нагорный приказал молодому взводу гатить дорогу для обоза. Помощь двух с лишним десятков ребят была очень кстати и подняла взвод во мнении бойцов.

— Так, так, хлопцы, — кричали, проезжая мимо ребят бойцы эскадронов.

— Не дарма, хлопцы, хлеб едите. Мать вашу за ногу. Помогай… Поддай… А ну, еще.

В разгар гатения произошла во взводе заминка.

Часть взвода, копавшая землю на гать, приостановила работу. Из всей группы в десять человек работал только Сыч. Девять побросали лопаты и галдели.

Гришин, притащив на гать ворох нарубленных шашкой веток, бросил их укладчику, а сам подошел к крикунам.

— Что случилось? — спросил он.

— Жрать хотим… Какая работа, когда в брюхе кишка с кишкой разговаривает… Что мы каторжники, что да? — заорали наперебой ребята.

— Что же не понимаете вы, что ли? От нас ведь обед зависит. Если не починим дороги, то бригада и мы останемся без пищи и фуража. Продовольствие и фураж через болото не проедут, — спокойно увещевал Гришин.

— А мы поедим и без продовольствия! — ответили Гришину из группы.

— Вы поедите, а лошади как же? Газеты будут читать? — повысил голос Гришин.

Подошел Воробье и поддержал взводного.

— Первое дело нам поручили. От нас, можно сказать все сейчас зависит. Вы бузите! Вон Сыч не бросил же работать! Сознательный значит. Давай делать!

Сорокин угрюмо сказал:

— Сыч тоже сволочь. Сам подколдыкивал, а потом на попятный!

Сыч бросил лопату:

— Кто тебя подколдыкивал, раз сам ты дурак!

Низкорослый коренастый парень одним прыжком подскочил к Сычу.

— Жизни твоей осталась минута! — закричал он.

Потеряв равновесие, Сыч полетел, увлекая за собой в болото и Сорокина. Несколько секунд сцепившиеся барахтались в грязи. Трудно было разобрать, кто внизу, а кто сверху. Поднялись оба черные от грязи, в тине, мокрые.

Сбежавшийся на место свалки взвод так и ахнул, когда противники, прекратив потасовку, стали вылезать на гать. Их встретил неудержимый хохот.

— Сыч, поцелуй его! Ха-ха-ха! Чертяки, ось бачите!.. Зараз фотографию заснять…

Сыч вскарабкался на гать первым. Сзади полз Сорокин. Хотел Сыч ударить «врага», да не рассчитал силы толчка и слова неудержимо пополз в трясину.

Зрители давились от смеха.

Вмешательство Гришина и Воробья положило конец этой сцене.

Поссорившихся распределили по разным группам и снова взялись за гатение.

Ко времени подхода обозов бригады гать была готова.

Взвод с песнями тронулся за переехавшим гать обозом.

К сумеркам небо очистилось от туч. Горизонт слегка розовел закатом.

— Давай, ребята, нашу донскую «Пчелочку» споем, — предложил Гришутка Мамин.

— Давай, заводи, — откликнулись ребята.

Мамин лихо заломил на затылок кубанку и звонким тенорком взял первое слово: «Пче-лоч-ка…» И оборвал.

Издали глухо донесся орудийный выстрел.

Один, другой, третий.

Весь взвод настороженно прислушивался.

— Эге, брат! Прямо батареями шпарят, — улыбнулся Гришин.

Орудийные выстрели как бы подхлестнули обозы. Ездовые зачмокали, щелкнули кнутами и поехали рысью.

— Рысью! — скомандовал Гришин.

Орудийные выстрелы то смолкали, то доносились вновь. Одиночного огня не было слышно. Стреляли батареями и дивизионами.

Гул орудий, напомнил о том, что было два-три месяца назад. Бои под Ростовом, Егорлыкской, Краснодаром встали в памяти так ярко, как будто были не сотню дней назад, а вчера, позавчера.

После каждого пушечного залпа но телу пробегала дрожь. Каждый выстрел заставлял сильней прижимать шенкеля к бокам отдохнувших за время работы у гати лошадей.

На дороге, не доезжая двух-трех километров до села, где должна была расположиться бригада, стояла застава одного из полков бригады.

— Тут без вас уже Варшаву взяли. Эй, кашевары! Проспали!

Непрерывный гул артиллерийской стрельбы стоял над дворами, набитыми повозками и лошадьми. Встревоженно метались жители, на всякий случай складывая в телегу несложный свой скарб.

У коменданта штаба Гришина ждало приказание комбрига:

«Держать половину взвода в постоянной готовности для ординарческой службы, выставить караул у штаба командира бригады».

— Что же с одного вола семь шкур драть? Мы сегодня и так вымахались, — заворчали ребята, услышав приказ.

— Приказ есть для того, чтобы его исполнять, — отрезал Гришин.

Этот довод произвел обратное действие.

— Тебе хорошо командовать. Сам в караул не пойдешь. Заелся, гнида! — заорали ребята.

Гришин, не ожидавший такого наскока, растерялся.

— Товарищи, — раздался спокойный, звонкий голос Мамина, — если так тяжело службу нести, то давайте сделаем вот как…

Затихший было взвод снова забурлил:

— Ну, как? Что он там придумал? Тихоня!.. Ты воду-то из мотни выжми!

Мамин, переждав волну криков, продолжал:

— В караул дойдем мы, комсомольцы. Я выражаю желание. Воробьев, Лялин, Прокофьев и Минчуков тоже пойдут. Гришина трогать не будем, он во взводе нужен, а сами пойдем. С нас и спросу больше. Мы примером должны быть, как говорил военком.

Такого предложения никто не ждал. Оборвались выкрики и смех. Кое-кто из ребят зачесал затылки.

— Да… Мы пойдем… Комсомол! А потом скажут: вы лодыри, мы все делаем за вас. Знаем мы эту волынку! — заговорил Летучая мышь.

— Пусть идут, чорт с ними! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Нет, не годится, ребята, так товарищей подводить. Итти так всем вместе, — сказал Ганкин.

— Да чего тут торговаться? Кого Гришин пошлет, те и пойдут. Он за взводного, и ему и командовать! — раздались голоса.

Как будто ушатом холодной воды окатил ребят Мамин своим предложением. Остыли ребята. Один за другим стали расходиться, кто к лошадям, кто к сложенному в сарае оружию и седлам.

— За обедом, братва! — крикнул дежурный.

Долгожданный обед окончательно разогнал ворчливое настроение. Со смехом и возней бросились ребята к кухне.

Незаметно подкрались сумерки. Из близлежащего леса приползла ночь. Огней приказано было не зажигать, и село утонуло в темноте.

На улицах тихо. Бремя от времени чавкали по грязи копыта коней патруля, да раздавались голоса ординарцев.

Горизонт бороздили вспышки разрывов снарядов.

Последняя «мирная» ночь. Завтра начинаются боевые дни.

«Что принесет завтра?» — с этой мыслью лежал Гришин, раскрыв глаза в темноту.

Раньше, когда он был просто мальчишкой в эскадроне, он не задумывался над теми вопросами, которые теперь стеной обступили сознание.

Не успел разрешить один, а на смену ему пришел другой. Ни дать, ни взять, как бывало в горах Кавказа. Идешь с горки на горку. Ну, вот, думаешь, дойду до следующей, она самая высокая, с нее все увижу. Дойдешь, а дальше стоит гора еще выше. И так шел один раз с утра до вечера. До самой высокой горы так и не дошел.

То же теперь с думами. Кажется, вот эта основная. Разрешишь ее, и все станет понятно. Разрешил, а за ней новая. Еще более сложная и необходимая.

«На месте ли он, Гришин, как командир взвода?

Как будто на месте. Все идет исправно, во-время. Старается, а комбриг говорит, что старание — залог успеха. Правда, бывают скандалы, да не без этого же. Бывают скандалы — да еще какие! — и в полках. Гришин сам их наблюдал.

Почему же во взводе нет такой спайки, как в эскадронах полка? Почему эти странные случайности, то с захромавшей лошадью, то с отказом работать или итти в наряд?»

Бежали вереницей мысли одна другой сложнее, одна за другую цепляясь.

Почему-то вспомнил дом, шахту, покойного отца с его врезавшейся в память манерой пятерней теребить волосы. Задумается, бывало, над чем-нибудь отец, — закавыка наскочит, — как любил говорит он, — и вот начнет разгребать пятерней свои курчавые волосы.

«А, может быть, попросить комбрига и стать снова рядовым бойцом, отвечающим только за себя, за оружие и лошадь?» — подумал Гришин.

«А ведь отказ от взвода это и есть та самая трусость, о которой говорил комбриг».

Орудийный гул смолк. Ветер разогнал тучи.

Долго еще ворочался Гришин и только к утру уснул, устав от мыслей, как от тяжелой работы.

В ОГНЕ

1. ПЕРВОЕ ДЕЛО

Фронт.

Три дня грохотал бой на северо-западной Умани.

Как морской прибой, пенясь блеском клинков, катилась конница на роты и батальоны белополяков. Прошумит тысячекопытным конским шквалом, слизнет сотни людей и откатится назад — в балки и леса.

В поле ни души. Где-то далеко тявкают орудия, да наперебой заливаются глухим лаем незаметно приникшие к земле пулеметы.

Где-нибудь за лесами в балках собралась тысячная конница. Человечьи глаза осмотрят, обшарят горизонт, и безмолвные леса оживут дробью копыт и людского крика.

Взвод Гришина наблюдал атаку бригады.

Замерли за бугром в балке люди и лошади, не шелохнутся. Внутри молотит сердце, на лице живут только глаза.

В левой руке повод, в правой — сталь клинка. Левая еле-еле перебирает жесткие ремни повода, правая сжимает эфес острой шашки.

По гребню бьет польская артиллерия. Мечет столбом черную землю. Снаряды ложатся близко от бригады. Раздалась бригада полками вправо и влево. Замолчала артиллерия. Улеглась земля на гребне. Как магнитом, стянуло полки.

Стоят и ждут.

Начала бить наша артиллерия.

Чаще огонь. Крепче сжимает клинок рука. Пальцы быстрее перебирают повод.

И вот звякнули враз стремена, расколол землю гром копыт, разодрали воздух конские груди. Без крика пошли к гребню. Четыре шеренги одна за другой. На гребне закрыли горизонт, потрясли воздух криком и пропали в лощине.

За гребнем бешено заухало, застрочило, затакало. Минуты две, и… сразу оборвалось. Смолкла артиллерия, все реже и реже трещат винтовки. Значит, добрались и кончают.

Прорыв удался. Неудержимым потоком полились части бригады в ворота фронта.

За гребнем в полукилометре село. Перед селом и правее — окопы польской пехоты.

Атакующие сотнями ручейков просочились в окопы и залили их. Противник разбит.

Вдоль большака, по канавам, на дороге, во ржи — трупы и трупы. Еще теплые. Черепа разворочены. Пальцы скребут грязь канавы. Ворочает глазами белая кровавая маска раненого польского офицера.

Полк проходит место боя на рысях.

Впереди — тишина.

Бригада ночевала в двадцати пяти километрах от Житомира.

Утром с боем двинулись вперед. Полученное донесение: «Житомир захвачен белополяками с тысячами наших пленных и трофеями», двигало полки.

Взвод Гришина в этот день в бою не участвовал. Раза три только посылал комбриг с приказаниями в полки. Приказания ребята доставляли аккуратно и в нужные руки.

Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.

— Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.

Два раза Гришин отказывал Мамину, а на третий разрешил.

— Смотри, чтобы никто не знал, а то все запросятся, — сказал он Мамину.

Гришутка из разведки не вернулся.

2. В РАЗЪЕЗДЕ

Хороша жизнь. Всегда хороша. А весной, когда вишни в цвету, когда земля тянется к солнцу каждой травинкой, все живое кричит сотнями голосов, а воздух рвет грудь сладостью и легкостью, жизнь прекрасна!

Разъезд, в котором был Гришутка, вынырнул на опушку рощи.

В несколько секунд глаза искололи всю местность. Отделком Василий Иванович пробасил:

— Ну, хлопцы, сейчас прыжком до той вон железнодорожной насыпи. А там побачим. Вон дозор до нее дошел, машет. Галоп!

Разъезд рванулся.

Цокнули раз-другой подковы, и снова тишина. Снова разноголосый птичий крик в воздухе, солнце и распирающий грудь запах земли.

Разъезд у насыпи. Над насыпью глаза старшего. Старые, они окружены морщинами, прищурены. Рядом два голубых, широко раскрытых, вокруг них ни одной морщинки.

В старых — хитрость, настороженность, усталость, горечь, а в молодых — весна, радость, смех.

— Проскочили, черти! Вон тот хуторок справа… что-то не нравится он мне. Время рабочее, а около него ни души. Что-то не того. Ты, Гришутка, проскочи по балке к нему, прощупай и махни фуражкой. Мы тогда скачком к той горке. Давай!

Гришутка кубарем с насыпи — к коню.

Гришутке восемнадцать, Мышастому семь. У обоих каждый мускул играет, каждому — море по колено.

Гришутка проехал под мостиком по воде в балку и рысью к хуторку.

Вот и кустарничек. Тут справа должен быть хуторок. Оглянулся на насыпь.

«Как ловко прячется отделком Василь Иванович. На што знаю место, где сидит, и то не вижу. Ловко!»

В трехстах шагах от кустарника две избушки хуторка, да большие сараи.

«Здорово живут, что твои помещики!»

Посмотрел, сощурившись, как отделенный, сплюнул и карьером махнул к окну крайней избушки.

Подскочил и застучал. В окно выглянул хозяин.

В глазах, испуг и еще что-то — не разобрать, рябит от солнца.

— Выйди-ка, товарищ, на минуту!

Осторожно пискнула дверь. На пороге мужичок.

— Как у вас тут, дяденька, насчет панов? Не заглядывали? — пробасил Гришутка.

— Никого не видали. Мы одни тут, кому нужны? — отмахнулся вышедший.

— А вот следы коней, ковка-то военная, а? — врет Гришка, по-отделкомовски щуря глаза.

Вышедший как-то дрогнул, приземился.

— Ну, это ты, парень, от страху. Да ты што один делаешь? — глазами метнул он кругом.

— Да я вот еду на станцию. («Ох, чорт, ни одного названия не помню», — промелькнуло у Гришки).

— Так зайди, выпей молочка, устал, поди, — выдавливает тот.

— Нет, спасибо, дальше надо ехать, прощевайте покеда, — ответил Гришутка.

«Надо осмотреть за избами, да в амбарах. Чорт его знает, уж больно рожа-то сытая», — думает Гриша, поворачивая Мышастого за угол.

За домами пусто. На срубе колодца бадья с водой. Вода чистая, верно холодная. Мышастый потянулся к воде. Сразу пить захотелось.

— Стой ты! Дай хозяину. Старшинства не знаешь? Сейчас глотнем по разу, за амбарами посмотрим, да и дальше.

Гришутка наклонился с кони ж бадье, схватил ее обеими руками — не поднять, тяжела. С коня прыг — и прилип к краю бадьи губами.

По воде круги, в кругах голубое небо, сбоку губы коня.

Рванулся Мышастый. Не успел оторвать Гришуха губ от бадьи, обвили чьи-то руки. Оглянулся — стоят польские кавалеристы: трое, четверо, а из амбара выглядывают еще и еще.

Из избы вышел офицер, а с ни хозяин хутора, что-то говоря по-польски и указывая на Гришутку.

Страха нет, а обидно. Обидно до боли: «Что будет с нашими? Как передать?»

— Ты, сволочь, буденновец, сифилитик, откуда? — картавит офицер.

Молчит Гришка.

Что-то скомандовал офицер.

По спине саданули прикладом.

— От разъезда, наверное, ну? — придвинулся офицер, помахивая стэком.

«Скажу, — думает Гришка, — только бы отпустили, а там выскочу».

— Молчишь? — зашипел офицер, замахнувшись стеком.

— Нас, дяденька, пятеро, вон там в лесу, — показывает Гришка в противоположную сторону.

— Заговорил, — цедит офицер. — Садись на коня и махни своим из-за угла, чтобы ехали сюда. Смотри, сзади пуля!

В руках офицера блестит смерть. Из амбара выехало пятеро поляков на конях.

«Кони дрянь, — думает Гришутка. — Уйду от сволоты, как пить дать, уйду».

Сел на коня.

К углу пошли Гришутка на Мышастом, офицер и двое с винтовками пешком. Пятеро на конях прижались к избе.

Вот и угол.

— Дашь знак и назад. Поймаем тех — жив будешь. У нас послужишь, — картавит сзади офицер.

Вдали насыпь. Будто голова Василия Ивановича видна.

«Свои там! Каждый близкий, родной! А жить-то как хочется! Кругом такая красота… Дома, в Ставрополе, поди, сеют. А что говорил военком? «Гриша, ты комсомольцем стал, резерв нашей партии, будущий строитель коммунизма, надежда рабочего класса». Какой я стервец! Нет, умру, а не изменю! А может, выскочу еще?» — Оглянулся… Из-за угла глаза и дула.

Собрал Мышастого, будто потянулся к шапке, прижал ноги и рванулся к кустарнику. Выстрелов не слышал.

Сначала кольнуло и обожгло плечо, потом стегнуло по ноге, а затем все оборвалось. Последними мелькнули кустарник и — сбоку кверху — морда Мышастого с прижатыми ушами.

Но балке, под мостикам, по воде к разъезду за насыпью приволок Мышастый запутавшегося в стремени Гришутку.

Вместо головы у Гриши кровавый кочан капусты.

Подскочил Мышастый, упал, дернулся, попытался встать, поставил передние ноги, сел по-собачьи и медленно опрокинулся на бок.

К вечеру все части бригады собрались вместе. Командир разрешил бригаде как вынесшей на своих плечах главную тяжесть боя отдохнуть.

В этом же селе вечером хоронили Гришу Мамина.

Тяжело переживал взвод эту утрату.

«Зачем, зачем пустил его в разведку? Гриша, Гришутка, такой приветливый, всегда спокойный, отзывчивый…» — Гришин обвинял себя в смерти товарища.

Наскоро сколоченный гроб, свеже вырытая могила, сумрачные лица ребят и старых бойцов. Слова изнутри, неповторимые, острые, как шипы. Сжатые челюсти, залп и… холмик свежей земли.

Врезались в память последние слова комиссара.

— Ушел Мамин! Погиб, честно выполняя долг служения рабочему классу, пролетарской революции. Появилась брешь в рядах комсомола. Пусть воспитает комсомол тысячи таких, как Мамин, таких, как Гриша. Фабрики, заводы, шахты — весь рабочий класс дадут еще и еще таких же, как Мамин, своих сынов, готовых к защите дела отцов, дела пролетарской революции. На смерть Мамина, лучшего из нас, ответим большей сплоченностью, большим героизмом, ответим победой над врагом!

Взвод ответил на смерть Гриши передачей в комсомол шести ребят.

3. ЗА ГРИШУ

Бой вчера, бой сегодня утром.

Полки бригады полностью в расходе. Втянулись в тяжелый лесной бой. Не поскачешь, лихо сверкая клинком, не врежешься в гущу дрогнувшего противника. Пядь за пядью брала бригада лес. В одном мосте продвинется вперед, в другом отойдет назад.

Нагорный не успевал отдавать распоряжения. Бессонные ночи, полуголодовка, беспрестанная тревога утомили и этого железного человека.

— Гришин! — позвал он, оторвавшись от Карты. — Вот что. Остался у меня в резерве твой взвод. Все в расходе. Надо сейчас же разведать правый фланг противника. Давай пятерых лучших ребят.

Это уже не ординарческая служба. Не охрана штаба. Румянец залил лицо Гришина. Радость за свой взвод подняла волну гордости.

— Можно мне за старшего? — спросил он комбрига с дрожью в голосе.

— Нет. Ты можешь понадобиться здесь. Пошли твоего помощника. Как он?

— Парень что надо! Не подкачает! — не задумываясь, ответил Гришин.

— Давай его и остальных пятерых сюда.

Ребята собрались.

— Вот здесь мы, а тут — поляна. Карту знаете? Не забыли, как я объяснял вам?

За всех ответил Воробьев:

— Чего же забыть? Это лес, это горка, а тут деревня, вот это река и болото. Это…

Комбриг перебил:

— Хорошо, вижу, что помнишь. Надо проехать вот этой балкой, доехав до речки, свернуть в лесок, через него мимо сторожки в село. В селе узнаешь, есть противник или нет. Мне донеси из леса и из села. В селе оставаться до сумерек, а потом вернуться сюда. Понятно все?

Хором ответили шестеро:

— Понятно!

Махнул рукой комбриг:

— Жарьте, ребята! Смотрите только осторожней!

Бегом бросились шестеро в лошадям, махом прыгнули в седла и рысью поехали по балке.

Воробьев выслал вперед на сотню шагов двух ребят.

Стрельба была слышна сначала слева, потом медленно отошла назад. Вот и речка.

Ехавшие впереди двое дожидались остальных. Все вместе повернули влево. Осторожно выехали из балки. Воробьев ощупал глазами каждый кустик, обшарил каждый бугорок. Все спокойно, никаких признаков жизни. Галопом вскочил разъезд в лес.

Опять поехали — двое впереди, а четверо сзади.

Помнил Воробьев о сторожке в лесу, про которую говорил комбриг, предупредил ребят:

— К сторожке подобраться без звука. Подъехав поближе, ждать сбора всех шестерых.

Так и сделали.

Долго рассматривал сторожку разъезд.

Думал уже Воробьев ехать прямо к ней, да вспомнил, как на Дону, так же вот подъехав к хутору, разъезд полка был весь вырублен скрывшимся за постройками противником.

«Лучше объехать стороной, лесом, да посмотреть на сторожку сбоков и сзади», — решил он.

Болотом и густыми зарослями стали пробираться к сторожке.

Когда сторожка осталась сзади, Воробьев, взглянул последний раз, так и застыл на месте: на крыше амбара сидел человек, а за амбаром стояли под седлом три лошади.

— Поляки!

Минуты две все шестеро растерянно переглядывались.

— Что делать?

— Ребята, здесь один с лошадьми останется, а впятером пойдем, лошадей угоним, а, может, и побьем там! — возбужденно прошептал Воробьев.

Согласились. Слезли с коней. Оставили Скопина сторожить лошадей, а сами змеями поползли леском к сторожке, к амбару.

Как будто и недалеко до сторожки, а ползли чуть не целую вечность.

Подползли.

Лошади стоят, пожевывая кору со свежих бревен амбара. На крыше лежит поляк, прикрыв голову веткой.

— А где же остальные двое? — шепнул Воробьев.

Ребята покачали головами.

— Вы тут стоп. В случае чего, стреляй в того — на крыше — а лошадей угоняй, а я полезу посмотрю, кто в амбаре там.

Привязанные лошади настороженно подняли головы.

Воробьев обполз амбар справа и подлез к дверям. Двери раскрыты. Заглянул внутрь. Сначала ничего не разобрал, в темноте со света, но услышал храп. Потом явственно выплыли две лежащие на сене фигуры.

Какая-то сила прижала Воробьева к земле. Не может пошевелить ни рукой, ни ногой. А тут как на зло куры. Ходили по двору и подошли вплотную к неподвижно лежащему Воробьеву. Он повел на них глазами, а они как шарахнутся от него и ну кудахтать.

Из сторожки вышла крестьянка. Воробьев прильнул к земле, и женщина, сосчитав кур и не заметив в высокой траве разведчика, ушла обратно.

Воробьев перевел дыхание и опять заглянул в амбар.

Винтовки у спящих лежат по сторонам.

«Сначала заберу винтовки», — решил Воробьев.

Не дыша, подполз к винтовкам и вытянул их за амбар.

«Одного не испугаются, да и карабин свой оставил у ребят. Позову еще Павлюка. Двоим складнее будет забрать этих».

Пополз к своим. Передал винтовки.

— Смотрите, вы этого с крыши не пускайте, — распорядился, отползая, Воробьев.

Вдвоем вползли в амбар.

— Я подойду, разбужу, а ты стань с карабином на прицеле, — шепнул Павленко. — Я потом им руки свяжу и тихо выведем к своим.

Подошел и толкнул спящих. Один, не обратив внимания, перевернулся и вновь захрапел, а другой поднялся и сел, непонимающе оглядывая ребят.

— Тсс, — зашипел на него Воробьев.

Поляк вскочил.

Павленко угрожающе поднял винтовку. Воробьев моментально сорвал с опешившего поляка какие-то шнуры и сказал: «Руки вместе назад».

Поляк покорно сложил руки. Воробьев подошел и быстро скрутил руки шнуром.

Второго связали почти спящего. Вывели осторожно и, прижавшись к стенкам амбара, отвели к своим.

Сидевший на крыше, ничего не подозревая, стал что-то насвистывать.

— Что с ним делать? — спросил Воробьев ребят. Никто не ответил.

В это время поляк громко позвал кого-то. Не получив ответа, стукнул ногой по крыше. Сочно выругался. Потом решил слезть с крыши. Повернул голову и… увидел троих ребят. Двое возились с лошадьми, а один на всякий случай еще крепче закручивал руки связанным.

Сотую долю секунды смотрел поляк с крыши. Одним броском швырнул винтовку, переметнулся на другую сторону и пропал за гребнем крыши.

— Упустили, дьяволы! Двое с одной, а я с другой стороны бежим ловить! — крикнул Воробьев.

Обежали амбар: будто на крыльях несется поляк через поляну в лес.

— Не стреляй, не стреляй! — крикнул Воробьев прицелившемуся Павленко.

Сам метнулся к захваченным польским лошадям, прыгнул в седло и, не попадая ногами в стремя, выскочил за амбар.

Поляк пробежал шагов двести, оставалось ему до леса не больше сотни.

Выхлестывая на ходу клинок, коршуном летел за бегущим Воробьев.

«Уйдет, уйдет! В лесу не поймаешь!» — билась мысль.

Осталось беглецу до леса шагов десять, как Воробьев на всем скаку хватил его по голове клинком.

По инерции поляк пробежал этот последний десяток шагов и упал, ткнувшись головой в дерево.

— Это за Гришутку! — сказал Воробьев, трясущимися руками вкладывая клинок в ножну.

Подбежавшие ребята осмотрели карманы убитого. Забрали карту, бумаги, компас и бинокль.

Отправив с Павленко и Серовым пленных и сказав, что́ доложить комбригу, Воробьев с остальными поехал вперед к селу, которое приказано было осмотреть.

Через километр, не больше, четверо, ехавшие шагом, услыхали впереди цоканье копыт.

Моментально свернули в лес и, сбросив винтовки, замерли.

Навстречу ехал рысью польский кавалерист.

— Этого возьмем в плен, — приказал ребятам Воробьев.

Пропустив ехавшего мимо себя, четверо выскочили на дорогу. Поляк оглянулся и сразу перевел лошадь в галоп.

Просчитались ребята.

Лошадь поляка в несколько бросков оставила погоню позади. Всадник внезапно скрылся за ближайшим поворотом.

— Поймаем!.. На-ко, выкуси вот… Поймай теперь его… — на скаку кричал Воробьеву маленький, юркий Грачев.

Подскакали к знакомой сторожке. На секунду мелькнул скачущий поляк на дороге, по которой Павленко с Серовым повели пленных и лошадей.

— Он наших догонит и порубит! — закричал Воробьев. — Давай гони за ним… Давай!

Скакали еще минут десять. Вдруг услыхали впереди несколько выстрелов. Обмерли. Неужели догнал наших и пострелял с тыла?

— Скорее, скорее!

Прижали лошадей из последних сил.

— Стой, стой! Куда вас черти несут? Чуть было не постреляли и вас, заодно с этим!

Остановились ребята. На дороге лежит убитый поляк, а рядом издыхающая раненая лошадь.

— А Павленко с пленными? — спросил, задыхаясь от погони, Воробьев.

Начальник разъезда, улыбаясь, ответил.

— Вон вы чего торопились! Боялись, чтобы этот сзади на ваш конвой не наскочил? Ваши прошли минут пятнадцать тому назад. Комбриг послал вас разыскать и вернуть. Здорово ребята работали, нам уже те, которых встретили, рассказали. Какой из вас Воробьев-то?

Еле отдышавшийся Воробьев ответил:

— Я Воробьев!

Начальник разъезда, улыбаясь, ответил:

— Молодец, кацап. Здорово скрутил, да и рубать мастак. Ну, катай к комбригу, а мы тут за вас поработаем. Трогай, братва! — скомандовал он своим.

Почти у самого штаба догнал Воробьев Павленко с пленными. Последние ни слова не говорили по-русски, как ни пытался Павленко расшевелить их вою дорогу.

Доставили трофеи прямо командиру и комиссару бригады.

Слушая рассказ Воробьева, прерываемый через каждый десяток слов поддакиванием и репликами ребят, комбриг сначала недоверчиво качал головой, а потом заливчато захохотал.

— Ну, ребята, молодцы. За это вам всем разведчикам даю по револьверу, а Воробьеву кроме того трофейную лошадь. Вот молодцы-то! А? Как ты скажешь? — обнял комбриг комиссара. Тот, тоже улыбаясь, ответил:

— Ясно… орлы… Хоть куды с ними!

Гришин подробно расспросил Воробьева. Радости и того и другого не было предела. Десятый раз повторял Воробьев о бегстве польского наблюдателя с крыши и преследовании его. Передавал со всеми подробностями.

Ребята не уставали слушать.

Вечером Гришин принес взводу новую радость:

— Комбриг разрешил иметь во взводе свое знамя, как в эскадронах полка.

Это знамя давно приготовили. Несколько рае просили у комбрига разрешения повесить и возить — отказывал всегда.

— Теперь разрешил, да, говорит, чтобы только какое следует было, а не барахло какое-нибудь, — передавал Гришин взводу свой разговор с командиром бригады.

Не было границ общему ликованию. Один только Сыч, похваливая разведчиков, посмеивался:

— Пятеро двух сонных поймали! Надо было ехать дальше, весь ихний полк перевязали бы… Одного трое рубали! Кому уши достались?

Перед Воробьевым Сыч заискивал:

— Теперь вот ты, Воробей, настоящим командиром стал. Тебе надо по справедливости и взвод под свое начало взять. Можно сказать, герой!

Воробьев улыбался:

— Вместе с ребятами работал, не один. Зачем мне взвод? У нас есть взводный Гришин. Парень что надо!

Сыч улучил минуту и подкатился к Гришину.

— Смотри, каким кандибобером ходит Воробьев. Ге-е-рой! Теперь я, говорит, настоящий командир. Дело сделал. Носится парень, не зная, куда себя деть.

Гришин отмахнулся от Сыча.

— Чего ты выдумываешь? Воробьев про себя-то ни слова не говорит. Все ребята да ребята. Как будто бы он-то и не командовал ребятами. Что касается самого дела, то, брат, дело действительно ловко состряпал. Радоваться надо, что у нас во взводе есть такие хлопцы.

Красное знамя, к вечеру уже приготовленное и с согласия командира бригады украсившее вычищенную до блеска стараниями ребят пику, вошло в сознание взвода незабываемым событием.

Сдержанный обычно Гришин «ходил, — как смеясь говорили ребята, — пасхой с колокольным звоном».

Приезжавшие из полков ординарцы передавали, что вся бригада узнала об удаче ребят и в эскадронах радуются за бывших учеников.

4. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

В продолжение суток полки бригады дрались с противником почти на одном и том же месте. Откатывающийся назад фронт поляков остановился на возвышенности, покрытой лесами. День и ночь пыталась бригада то в одном, то в другом месте пробить брешь в плотине штыков и винтовок, чтобы потом, как вода в половодье, размыть ее и ринуться в прорыв.

Полки остановились на ночь в лесу.

Здесь ночь наступает внезапно, без серых теней и сумерек. Не успела подняться с верхушек деревьев позолота заката, как по земле между стволами гуляла темень.

Там и тут блеснули фонари, затрещал валежник в кострах.

На фронте время от времени такали винтовки. Коротко строчили пулеметы, и изредка гремели орудия.

К штабу бригады, расположившемуся здесь же в лесу, то и дело подъезжали ординарцы с донесениями.

Фонари у коновязей, подвешенные на высоте человеческого роста, казались яркими светляками. Тени сидящих у костров бойцов ползали между стволов огромными бесформенными чудовищами.

Почти не было слышно говора. Тишину нарушали лишь ржание коней да мерный хруст сена.

Почти весь взвод Гришина спал.

Близость штаба избавила взвод от наряда и несения ординарческой службы.

У костра, лениво подбрасывая валежник, сидели двое — Гришин и Воробьев.

Оба не могли заснуть. Гришин радовался удаче взвода, а Воробьев без устали в десятый раз рассказывал о пережитом дне.

— Как бы теперь вместе с нами порадовался бы Гришутка… — вздохнул Гришин.

Несколько минут молчали.

— Хороший парень был и хорошо, в бою, умер, — сказал Воробьев.

— Вот хорошие пропадают, а сволочь ничто не берет, — уронил Гришин. — Знаешь, сегодня утром, когда ты уехал в разведку, что отмочил Летучая мышь? — повернулся Гришин к другу.

— Нечего было есть, — продолжал Гришин. — Я даже и не заметил, как смотался Летучая мышь. Только смотрю, в сторонке он костер разжег и возится с чем-то. Подошел я тихонько, а он поросенка палят. Опрашиваю: где достал?..

Воробьев смачно выругался.

— Спрашиваю: откуда поросенок? «Приблудный», говорит, и смеется, стервец. Взял я его вместе с поросенком да прямо к командиру бригады. Так, знаешь, и не сознался, откуда достал. Приблудный, да и конец. Решил, как будем иметь день передышки, устроить свой суд, взводом судить будем и прогоним к чертям бабушкиным. Катись, куда знаешь!

Воробьев, оглянувшись кругом, шопотом сказал:

— А как Сыч? Что-то никак его не поймешь, куда он метит? Что-то темнит, да…

Совсем близко, как гром, хлопнул выстрел, и пуля, взвизгнув, вздыбила остатки костра.

Гришин и Воробьев вскочили. Проснулись все ребята взвода и ординарцы штаба бригады.

— Гришин! Это у тебя там выстрел? Выясни, в чем дело, и приди доложи! — долетел голос Нагорного.

— Что вас там раздирает, полуночники?.. Добаловались! Друг друга постреляете невзначай!.. — кричали со всех сторон разбуженные выстрелом бойцы.

Выяснять причин выстрела Гришину не пришлось. К костру с винтовкой подошел Сыч.

— Знаешь, хотел почистить, да забыл, что патрон в стволе, и вот получилось… — смущенно сообщил он.

— Что же ты так направил винтовку, что пуля угодила прямо в костер? — буркнул Воробьев.

— Неужто в костер? — испуганно переспросил Сыч.

— Вот тебе и неужто! Не умеешь обращаться с винтовкой, так не бери ее в руки, — подбросив в костер ветку, ответил Воробьев.

— Надо осторожнее обращаться с оружием, Сыч. Помнишь, как учили бойцы? Когда винтовку чистишь, держи стволом книзу, — прибавил Гришин. — Вот теперь через тебя будет нагоняй от комбрига, — одернув гимнастерку, сказал он. — Надо итти доложить командиру бригады.

Ночь прошла.

День начался в верхушках деревьев и постепенно спустился к земле: к мерно жующим сено лошадям, к догоревшим кострам, к спящим вокруг костров в различных позах людям.

Отдохнув за ночь, заговорили винтовки, пулеметы и орудия. Над лесом зажужжал самолет противника.

Боевой день начался.

Оба полка бригады вместе со всеми полками дивизии перешли в решительное наступление.

— Что, брат, там творится! Слышь, ребята? — говорили, наспех проглатывая чай, сидящие у костра.

— Командир бригады, чуть-чуть забрезжило, уехал. За ним пошел полк. Говорят, броневики туда же подались. Дело сурьезное будет, — рассказывал Гришин.

— Нашему взводу приказано оставаться до распоряжения? — спросил Панкратьев, один из «Маминых комсомольцев», как, прозвали ребят вступивших в комсомол в ответ на смерть Гриши Мамина.

— Да! Оказал, чтобы были готовы в один момент в случае чего. Сурьезный был комбриг, страх какой! — ответил Гришин.

— Где тут взвод Гришина? Взвод Гришина! — закричали несколько голосов.

— Здесь… здесь… давай своды! — ответили у костра.

К взводу подъехало трое бойцов-конвоиров с десятком пленных поляков.

— Где тут сам Гришин?

— Я Гришин!

— Ну вот, примай пленных. Комбриг велел под твою ответственность. Особливо вот этот, — указал, конвоир на одного из пленных, — «гусь лапчатый». По обличию видно сразу — ахфицер, а погоны, подлюга, срезал, не признается.

Пленные держались просто. Не зная русского языка, пытались объясняться знаками, улыбались. Только один на все вопросы отвечал мычанием и отрицательным покачиванием головы.

— Этого ахфицера в штаб дивизии пошлют, там его, стерву, заставлють балакать. Вот только бы разыскать штаб, а то он с утра в бою, — сворачивая махру, сказал конвоир.

— Ну, прощевайте, хлопцы. Гляди в оба за ними!

Конвоиры уехали.

На фронте нарастал гул. Несколько снарядов разорвалось в лесу, шагах в двухстах от взвода.

— Наверно дальними кроет, — сказал кто-то из ребят.

Пленных поместили на крошечной полянке. Весь взвод Гришин разбил на четыре смены. В каждой смене двое ходили кругам поляны, а пятеро отдыхали на опушке, сменяя через каждый час дежурных.

Скоро между пленными и охраной установились приятельские отношения. Далее угрюмый «ахфицер», улыбаясь, о чем-то говорил с Сычом и Летучей мышью.

Прошло часа три.

К взводу еще несколько раз приводили тленных.

Маленькая полянка была забита ими до отказа.

Гришина очень беспокоило создавшееся положение. Взвода еле хватало на несение караула и обслуживание пленных. Запас продовольствия вышел. Ребята, увлекшись политической обработкой пленных, заметно охладели к обязанности часовых.

Двенадцать часов дня. На фронте непрекращающийся гул. От комбрига ни слуху, ни духу. Приезжавшие бойцы передавали, что бой идет удачно.

«Вот чорт, — думал Гришин, — сидим, как говорится, у дела и без дела».

— Товарищ Гришин! Гришин! — зашептал кто-то над ухом у взводного.

— В чем дело? — встревоженно откликнулся Гришин.

— Ты подожди волноваться. Может, обойдется еще все, — тянул Воробьев, сам белый, как крупчатка.

— Да говори, что случилось? Что тянешь!

— Тише ты! Подозрение имеем. Сыч и Летучая мышь с полчаса как увели этого самого ахфицера до-ветру, и вот нет никого из них обратно…

Как ошпаренный, вскочил Гришин.

— Чего же сразу не принял мер? Ребята, четверо человек за мной! По коням! Воробьев, оставайся здесь! Карауль…

В секунду вскочили на лошадей.

— В какую сторону повели? — крикнул Гришин Воробьеву.

— Вон туда!

Всадники мелькнули между деревьев.

Оставшиеся караулить пленных строили всевозможные догадки.

Ярыми защитниками Сыча и Летучей мыши выступали двое: Баландин и Яковлев.

— Не может быть ничего такого, что вы думаете, — убеждал первый.

— Чтобы Сыч да что-нибудь такое устроил? Он помнишь, как старался насчет комсомола, чтобы самому стать комсомольцем? — поддакивал другой.

— Мы ничего пока не говорим, но подозрение всякое имеем. Куда, же они могли деться? Двое повели одного, и нет всех троих. Что же это, по-вашему? Один безоружный мог убить двоих да еще закопать, а мы и возни здесь не слыхали? — доказывал Воробьев.

— А, может, этот ахфицер ребят чем-нибудь нюхательным вывел из строя, али там газом каким, — защищал Баландин.

— Нюхательным, так нюхательным, все едино, а тела ихние куда же он дел? — спросил Павленко.

— Ничего вы не знаете, так и молчите. Непонятливые люди. Я давно замечал за Сычом что-то такое. Всегда он с Летучей мышью шептался. Днем врозь, чтобы, значит, люди не приметили дружбы, а ночью вместях. Я спервоначалу говорил Гришину. Помните, его лошади загнали ухналь в копыто? Кто загнал? А от аэроплантов польских скомандовал нейти за Гришиным кто? А бежать кто первый надумал?

— А знаете ли вы, что вчерась ночью случилось? — не в силах сдержаться, уже кричал Воробьев. — Тоже не знаете? Помните, все повскакали от выстрела? Нечаянно, что ли, Сыч выстрелил? Пуля ударила в костер мимо Гришина. Кто сделал эту нечаянность? И вот наконец сегодня. С кем случалось все это?

Воробьев перевел дыхание. Ребята, насупясь, молчали, подавленные приведенными доводами.

— Я не раз говорил Гришину, — успокоившись, продолжал Воробьев: — «Гришин, гони эту сволочь отсюда! Взвод наш ответственный. Можно оказать, у самого центра бригады действуем. Гони, пожалуйста!» Нет! Гришин золото, а вот доброта его губит. Теперь вот и близок локоть, не укусишь!

Молчали, украдкой поглядывая друг на друга.

— Да.-а-а, — протянул Воробьев. — Надо что-то делать, ребята. Этак дело дальше не пойдет.

Почти одновременно Павленко и Скопин начали:

— Да, надо… — и замолчали.

— Что надо? — спросил Воробьев.

— Ну, давай ты, Павленко, говори, — сказал Скопин.

— Я думаю, товарищи, надо весь взвод, так сказать, просмотреть, проверить. Кто за нас, а кто против нас. Так-то!

Несколько голосов спросили:

— А как проверишь?

— На лбу не написано…

— Не узнаем!..

На это Скопин нашел ответ «быстрее Павленко:

— Не написано! Известно, не написано. На лбу нет, а в твоем поведении на службе все написано. Как, значит, себя ведешь? Как лошадь, оружие и другое, в порядке ли? Как несешь наряды и все прочее? Также боевая служба.

Все согласились:

— Это конешно верно… Правильно… Тут не спрячешься.

— А там, ребята, после чистки, да вдруг весь взвод сделаем комсомольским, а? — встрепенулся Воробьев.

Менялся наряд около пленных. Бежали часы.

На измученных лошадях, бледные от усталости и волнения, вернулись ребята. Беглецов не нашли. Как в воду канули пленный и два предателя.

Слез Гришин с лошади и, ни на кого не глядя, подошел к костру и сел, опустив голову. Сидел, глядя в одну точку, не проронив ни одного слова.

Не видел, как весь взвод, кроме четырех ребят, стоявших в наряде, собрался в сторонке около Воробьева и о чем-то толковал.

Не слышал Гришин, как подошли к нему и стали вокруг двадцать подчиненных ему ребят.

— Гришин, а Гришин, — толкнул его в плечо Воробьев.

— Что? Чего тебе?

Посмотрел — весь взвод кругом. Никогда так не смотрели ребята на Гришина. По-особенному тепло, товарищески.

— Ты не убивайся больно-то, — говорил Воробьев. — Нет худа без добра. Вот сволочь сбежала, зато все честные ребята теперь — как стена каменная! Не прошибешь! Мы вот тут толковали без тебя и, значит, решили все, как один, на совесть работать. Хотим даже все в комсомол. Чтобы весь взвод — образцовый, комсомольский!

Никогда не дрожал голос у Воробьева, крутой парень, а здесь еле заметно вздрагивал.

Еще раз посмотрел Гришин в глаза двадцати и прочел у всех, как у одного: «Да, да, так хотим, так будет!»

— Ребята, а боя-то не слышно почти! Так, еле-еле и то дальше, чем было! — закричал Скопин.

В самом деле, боя не было слышно. Стояла непривычная, после почти двухдневного гула, тишина. Изредка доносились орудийные выстрелы, но уже значительно глуше, чем раньше.

— Гришин, Гришин! — ударил в уши вместе со стуком копыт голос ординарца. — Давай скорее взвод! Пленных веди с собой. В селе сдадим дивизии. За мной поезжайте все! Прорвали! Бригада пошла вперед!..

5. НОЧЬЮ

От самого Киева до Львова, с боями и днем и ночью, с победами и поражениями двигались полки бригады.

Пробирались дремучими лесами, переплывали реки, скакали по полям и равнинам.

Не остановили бригаду ни пехота, ни авиация белополяков.

Ни на шаг не отставая от бригады, деля с ней и радость побед и горечь поражений, двигался взвод Гришина.

Немного прошло дней с момента сформирования взвода, а сколько пережито, сколько ушло дорогих, близких людей, с которыми сроднили эти дни — дни тяжелой борьбы!

Остались позади Житомир, Новоград-Волынск, Старо-Константинов, Броды, Радзилов, Станиславчик.

Подошли к Львову.

Полукольцом обложили Львов части красной конницы.

В полукольце этом до темноты мотался польский бронепоезд. Прокатится, даст несколько выстрелов — и уйдет за Львовские Горбы, а потом снова дойдет почти до самой бригады.

Львов настороженно затих в долине между высотами. Иногда блеснет светлячками огоньков, и снова тишина и темь.

Все подступы к городу заняла польская пехота и артиллерия. Пролегли перед городом длинные ленты проволочных заграждений.

Штаб бригады со взводом Гришина расположился в лесу за вторым полком.

К ночи все распоряжения были отданы. Стрельба постепенно смолкла. С опушки леса и до дворов села Пруссы полки выставили заставы, караулы и секреты.

Ночью командир бригады пошел проверять дежурные части полка, расположенного на опушке, взяв с собой и Гришина. В поле их окликнули:

— Кто идет? Стой!

Комбриг узнал Чистоходова по голосу.

— Я. Здорово, Петр Иванович. Как эскадрон?

Командир четвертого эскадрона, суховатый и сутулый, поднявшись, шопотом доложил:

— Все в порядке. Лошади и люди накормлены, наряд на месте.

— Внимание заставам и, секретам. Как бы ночью заварухи не было. Дежурные части чтобы глаз не смыкали, — приказал комбриг.

— Слушаюсь.

От четвертого эскадрона прошли налево в третий. Вечером здесь особенно упорно держался противник.

Бойцы эскадрона сидели группами за деревьями опушки леса.

— Ох, и курить хочется, товарищ командир. — говорит кто-то из сидящих, узнав Нагорного.

— Только не сейчас. Сменят вас, тогда в лесу кури под ряд, а сейчас ни-ни.

Подальше в лесу, в овражке, из группы резерва послышалось:

— Товарищ комбриг, картошки горячей с нами пошамать не хотите ли? Ребята сейчас принесли не леса.

— Как это она по-благородному-то называется — в мундире с орденами? — раздался смешок.

Комбриг с Гришиным присели.

— Давай попробуем. Гришин, не жадничай. Сразу загреб три штуки, — смеется комбриг.

— Ничего, не жалко, пусть ест, дело молодое, до жратвы жадное. Ребята у него хорошие, да и сам он парень боевой, — радушно угощали бойцы.

Проглотив несколько штук отличной сахаристой картошки, комбриг пошел ко второму эскадрону.

Во втором нашел он вое в порядке и повернул обратно к штабу бригады в лес.

Долго комбриг и Гришин искали в лесу штаб бригады. Прийдя, прямо повалились у костра.

Люди спали, свернувшись в комки. Изредка покой нарушал гудок полевого телефона и сонный голос телефониста:

— Слушает… Ша… Бе… В порядке… Здесь… Не мешай… с пе… по… Да… Пока…

Тишину и сон разогнал треск залпа. Один, другой, третий…

У костра повскакали. Связные бросились в эскадроны полка на опушку леса. Зашумел телефон. На ходу отдавал приказание комбриг:

— Резерву быть готовым. Я сейчас пробегу на опушку. Это во втором эскадроне началось. Со мной связной и Гришин.

Побежали втроем. Огонь впереди усилился. Над бегущими, по верхушкам деревьев завизжали снаряды.

Вдруг комбриг, бежавший за связным, впереди Гришина, со стоном упал. Гришин инстинктивно выхватил револьвер из кобуры.

«Наверное, нарвались на засаду», — подумал.

— Товарищ комбриг, наклоните голову, здесь здоровый сук.

Комбриг встал и, вытирая окровавленную щеку, ответил:

— Спасибо. Bo-время сказал, чтоб твоему батьке икнулось. Я уже наткнулся на него.

Побежали дальше.

Стрельба впереди смолкла. Послышались голоса. Командир эскадрона доложил:

— Поляки подкрались, опрокинули секреты, да напоролись на огонь заставы и откатились назад.

Фонарь осветил лицо комбрига.

— Что это у вас, товарищ комбриг?

— Это я в бою с суком и лесу получил, — ответил командир бригады, вытирая кровь с рассеченной брови.

— Как связь с полком, налажена? — спросил комбриг.

— Сейчас послал. Во время сумятицы порвалась. За стык отвечает полк.

— Пошлите сейчас же еще дозор. Гришин, ты останешься со мной для связи с резервом и штабом бригады.

Сели на кучу прошлогодней соломы.

Разорвав темноту, горизонт чуть-чуть черкнула белая полоска.

Из села Пруссы донесся крик петухов.

Неожиданно загремела стрельба со стороны Прусс. Один залп, другой, дальше посыпалось горохом.

— Ударили, стервецы, по флангу полка! — вскочив, крикнул комбриг.

Топот копыт остановил готовое слететь с губ комбрига приказание. Подскакавший с разъездом начальник доложил:

— В селе бой. Полк отходит. Часть села занята польской пехотой.

Одну секунду раздумывал командир бригады.

— Гришин, — позвал он, — садись на лошадь связного и скачи в штаб. Первому эскадрону и твоему взводу быть здесь через двадцать пять минут. Передайте командиру полка, чтобы деревню не сдавал. Я буду через сорок минут бить отсюда по флангу противника. Как услышат стрельбу отсюда, так пусть сейчас же переходят в атаку и выбрасывают противника из села. Связные третьего и четвертого эскадронов, передайте приказание командирам удерживать лес. Два пулемета от второго эскадрона дать сюда.

Как ветром разметало листья — во все стороны поскакали связные.

От Львова донеслось пыхтенье бронепоезда и скрежет рельс. Ухнул выстрел, другой, третий… По бронепоезду затакали пулеметы третьего и четвертого эскадронов.

Из села донеслось короткое «ура» — и захлебнулось.

Послышалось фырканье лошадей, и на опушку леса выскочили конные первого эскадрона и взвода Гришина.

Ординарец подал лошадь Нагорному.

Прыжком махнул в седло комбриг.

— Разъезд на село, правее в ста шагах, прикрывая эскадрон, идет Гришин со взводом. Шагом за мной, — приказал командир.

Тронулись все.

— До восхода солнца покончить бы все, чтобы сверху не помешали, — сказал комбригу командир первого эскадрона.

— Кончим. Не помешают.

Разъезд впереди пропал за гребнем. Справа на горизонте маячили всадники взвода Гришина. В селе слышен винтовочный огонь. Бронепоезд бьет наугад то по лесу, то за село, то по тылу бригады.

Горизонт светлел. Можно уже было различить всадника за сотню шагов.

Впереди неожиданно полыхнул залп. Веером отскочил к эскадрону разъезд, высланный в село. Отделенный командир — начальник разъезда — доложил командиру бригады:

— До села полкилометра. Из села сюда к нам движется пехота противника. Человек сто, поди, будет.

Комбриг перебил, отделенного:

— Близко?

— Подходит к гребню, что впереди.

Комбриг послал предупредить Гришина, чтобы внимательно смотрел вперед и в случае атаки ударил десятью всадниками по противнику слева, а остальными охранял фланг и тыл эскадрона.

— Приготовить эскадрон к атаке. Атаковать, когда противник выйдет на гребень, — раздалась приглушенная команда.

Комбриг выскочил на гребень. С гребня не видно ни наступающей пехоты, ни остановившегося сзади эскадрона.

Около выскочившего на гребень засвистели пули.

Конь вильнул назад к эскадрону. Поскакал комбриг, выхватив, шашку из ножен. За ним без команды звякнули вынутые клинки у сотни всадников позади.

— Сейчас атакуем? — шопотом опросил комбрига командир эскадрона.

— Подожди. На гребень выползут. Им нас плохо будет видно, тогда бросимся, — ответил тот также шопотом.

Вот на гребне показались пешие. Один, два, десять, еще и еще.

— Пора? — срывается голос у командира эскадрона.

— Подожди.

Пехота стреляет в сторожу Гришина, а эскадрона не видит.

— Только бы Гришин во-время ударил с фланга их. Ну, давай. Без крика, под шумок вырубим и наскоком в село. Давай, — шепнул комбриг.

Сотня ринулась к гребню. Ни одного крика. Стук копыт.

Один зычный голос выкрикнул:

— Гришин!

Долетел звонкий ответ:

— Иду!

Рота белополяков и по одному патрону не выпустила.

Хряст, стоны, придушенные крики.

От всей роты противника к селу отскочили два-три всадника — офицеры. Эскадрон и взвод Гришина летели за ними.

Ворвались в село.

— Ура! — рявкнул комбриг.

Сотня глоток подхватила:

— Уррра-а, ур-р-а!

В селе, на улице и во дворах, стрельба и рубка. Ударил по противнику и отступавший полк. Белополяков выбили, гнали за село.

Из-за леса выглянул красный серп солнца. От Львова донеслось гудение самолетов.

— Опоздали голуби, опоздали, можете забирать, — кривя рот в улыбку, показал командир эскадрона на порубленную роту.

Первый эскадрон и взвод Гришина вернулись в лес на старое место — в резерв. Начался дневной бой под Львовом.

6. ИСПЫТАНИЕ

От Львова коннице было приказано спешно отойти для сосредоточения сил на более важном участке.

Наступление приостановили.

Под прикрытием арьергардов главные силы дивизии отошли от противника и лесами двинулись к пункту сосредоточения.

Движение продолжалось вторую половину дня и всю ночь.

К утру второго дня конница, не замеченная противником, двинулась в район, где ее меньше всего ждали.

Двигаясь самой левой колонной дивизии и армии, бригада неожиданно попала в очень тяжелое положение.

Нагорный, последнее время державший при себе безотлучно взвод Гришина, двигался между авангардом бригады — дивизионом — и главными силами.

Авангард, подгоняемый желанием скорее достигнуть ночлега, ушел вперед не на три-четыре километра, как было приказано комбригом, а на десять.

— Черти полосатые. Куда уперли. Чего вы там горячку порете, как будто вам в… пропеллеры вставили? — обратился Нагорный к ординарцу, привезшему донесение от авангарда.

— Не знаю, товарищ командир бригады. Идем помалу.

Комбриг передразнил:

— Помалу! Ушли на девять километров вперед. Вот тебе помалу. Оставайся здесь до подхода бригады, до нее два километра, и скажи, чтобы двигались веселее, а и поеду вперед к авангарду и придержу его немного, — приказал он бойцу, привезшему донесение.

— Гришин, веди взвод за мной, — скомандовал комбриг, переводя своего коня в рысь. — Вышли дозоры влево. Чорт его знает, что тут может быть.

Два всадника отскочили влево и поехали шагах в двухстах вдоль гребня идущей параллельно дороге высотки.

— Правильно двигаются. Молодцы, — похвалил комбриг. — А почему правильно? — спросил он громко, оглянувшись на взвод.

Командир бригады во время движения всегда проводил со взводом занятия.

Ребята с нетерпением ждали этих уроков. Нагорный проводил их занимательно, дополняя примерами из своего личного богатого боевого опыта.

— Потому… — откликнулся Гришин.

— Подожди, ты знаешь, а пусть кто другой ответит, — перебил Гришина комбриг.

— Оттого правильно, что они все влево видят, а противник их нет, — они едут по эту сторону гребня, — ответил голос из второй тройки.

— Хорошо. А как твоя фамилия? — спросил комбриг.

— Минин.

Учеба на ходу продолжалась еще километра три.

Подъехали к мосту через реку. Дозоры дожидалась переправы взвода, стоя левее моста в нескольких стах шагах.

— Товарищ комбриг, один дозорный сюда скачет. Что-то есть там! — крикнул Гришин Нагорному, уже переехавшему на другую сторону реки.

Взвод остановился.

На взмыленной лошади подскочил один из дозора.

— Товарищ командир, поляки! — задыхаясь, крикнул дозорный.

— Далеко?

— Шагов тыщи три будет, — ответил, еле переводя дух, прискакавший.

— Много?

— Человек тридцать.

— Взвод, за мной, — приказал комбриг, карьером рванувшись к продолжавшему наблюдение дозорному.

Взвод подскочил к высотке. Все спешились и осторожно выглянули. За высоткой — открытое поле, а дальше лес. Из леса прямо на высотку двигалась группа конницы.

— Гришин… Ребята… Это разъезд противника. Сзади его идет не меньше полка. Наша левая походная застава или угроблена или прозевала. Надо во что бы то ни стало задержать идущих и не дать им захватить переправу, а то погибнет авангард, да и бригаде придется брать переправу с боем.

— Занимай высотку. Огонь открыть, подпустив дозор вплотную и разъезд, чем ближе, тем лучше. Целься аккуратно. Давай!

Взвод мгновенно исполнил приказание. К высотке прилипло двенадцать человек, на ходу вложив обоймы в карабины.

— Воробьев, ты скачи к главным силам. Видишь, что здесь, так и передай. Скажи, что мост будем держать. Пусть попробуют наступающих ударить левее. Вали, — торопил комбриг.

Воробьев бросился к коноводам, и скоро стук карьера до настилу моста подтвердил исполнение приказания.

Поляки, видимо, очень торопились к выходу на переправу и для этого прошли большое расстояние. Видно было, как ни толкают ногами, как ни хлещут ветвями дозорные коней, но кони не переходят в рысь и плетутся шагом.

Польский разъезд подошел к высотке на двести шагов.

Прижавшись к земле, почти скрытые травой, ребята ждали команды комбрига. Каждый выбрал себе цель. Молотками выстукивало дробь сердце. Как будто стук крови отдавался гулом до земле.

— Огонь! — крикнул командир бригады.

Тишину приближающегося вечера разогнал залп тринадцати винтовок. Эхо покатилось по полю, балке и затакало в лесу и на реке.

— Огонь, огонь! — кричал комбриг, сам вставляя в свой маузер обойму за обоймой.

Разъезд противника, потеряв после первого залпа почти половину всадников и лошадей, бросился назад.

Погубили белополяков усталые кони да молодые, зоркие глаза взвода Гришина.

До леса добрались трое на конях да двое пешком.

В полутораста шагах от взвода копошилось месиво из людей и лошадей. Две лошади таскали по полю запутавшихся в стременах всадников.

— Прекратить стрельбу! — крикнул комбриг, перезарядив маузер. — Первая, самая легкая часть задачи решена наславу, хлопцы. Теперь слушайте. Через десять-двадцать минут противник начнет наступление. Воробьев успел наверное предупредить бригаду, и она спешит сюда. Как только белополяки начнут наступление, я, выяснив, куда они бьют и чего хотят, поеду навстречу бригаде, чтобы скорее и лучше ударить по врагу. Вам надо держаться до последней возможности.

Гришин, оставишь тут на высотке четырех человек, трех положишь в том кустарнике справа, двух — левее за холмиком, а остальных отведешь к роще у самого моста и займешь там позицию для огня по этой высотке. Коноводов переправь на другую сторону реки, сейчас же, как только противник развернется для наступления. Ты сам отсюда уйдешь к мосту, а ребята, постреляв и подпустив противника на двести шагов, бегом — к мосту. Когда противник выйдет на эту высотку, ведите по нем огонь, не переставая, из всех винтовок. В случае конной атаки держитесь рощи и кустарника над рекой. Расходись по местам.

Через пятнадцать минут указания комбрига были выполнены.

Не отрывая глаз от бинокля, смотрел комбриг на лес впереди. Лоб изрезали глубокие морщины. Правая рука несколько раз, скользнув от бинокля, торопливо пробегала по коробке маузера.

— Ну вот, пожаловали первые ласточки, — сказал Нагорный.

С опушки леса, в четырех местах, на расстоянии трехсот-четырехсот шагов друг от друга выскочило несколько всадников.

— Боевые разъезды. Выщупывают, — бросил командир бригады.

Скакавших подпустили на триста шагов и с трех точек открыли пачками огонь.

Всадники повернули обратно. Один, взмахнув руками, вылетел из седла на землю.

— Сейчас начнется, — еле слышно, как бы про себя, сказал комбриг.

Не прошло и десяти минут, как из леса вышло на конях несколько взводов поляков.

Всадники рысью прошли с километр, спешились и россыпью двинулись к высотке.

— Ишь, сволочи. Пронюхали, что ни орудия, ни пулемета нет, так на глазах и спешиваются. Гришин, я еду. Картина ясная здесь. Помни: надо держаться. В случае конной атаки тикайте к роще и кустарникам. Долго здесь на высотке не задерживайся.

Командир бригады сел на поданную ему лошадь и галопом проскакал через мост.

Поляки наступали.

Гришин решил пробыть до тех пор, пока они подойдут к высотке шагов на шестьсот-семьсот.

Подпустив противника на восемьсот шагов, десять винтовок взвода послали первый сноп огня.

Три спешенных взвода противника двинулись быстрее, больше, чем до сих пор, пригнувшись к земле.

Из леса карьером выскочили три орудия и, став на открытую позицию, открыли в свою очередь огонь по высотке. Недолет.

Затакали пулеметы, вздыбив на вершине землю.

Взвод Гришина молчал.

Поляки подошли на семьсот шагов.

Снова запели свинцовые шмели из десяти карабинов.

Польские орудия открыли бешеный огонь, пулеметы застрочили без перебоя.

— Потапов, за старшего остаешься. Как подойдут на двести шагов, отходи влево и бегом к реке. Я пошел к роще, — крикнул Гришин.

У рощи вторая половина взвода лежала на-чеку. Гришин выбрал себе наблюдательный пункт у большого дуба.

От рощи хорошо видна первая половина взвода. Там идет сильная винтовочная стрельба. Артиллерия противника бьет по высотке и холмику, но неудачно — все время перелеты. Вот два снаряда легли перед холмиком. Не выдержал Гришин и, забыв, что до холмика триста шагов, — все равно не услышат, крикнул:

— В вилку взял, перемени место!

Двое, лежащие за холмиком, не догадались перебежать в другое место.

Только и видели лежащие у рощи, как три снаряда взлохматили холмик.

Улеглась земля. Проползло облако поднятой снарядами пыли.

За холмиком не стреляли и не двигались.

Еще раз послал противник туда же пару снарядов — проверить — и перенес огонь на высотку.

На высотке четверо сообразили. Трое перебежали к холмику, а один отполз вправо. По пустому месту ударили снаряды.

Тогда артиллерия поляков, решив, что к обороне подошли резервы, перенесла огонь к роще.

Один снаряд попал в кустарник, где сидели трое ребят.

Видели из рощи, как из кустарника выползли двое, волоча третьего.

Они о чем-то поговорили и, оставив неподвижную фигуру, побежали к роще.

С высотки и холмика быстро бежали к реке четверо. Один из бежавших сильно приседал на правую ногу.

Поляки медлили с выходом на первую линию обороны. Ребята успели добежать до второй позиции, а артиллерия противника еще била по высотке, кустарнику и холмику.

Убиты Величко, Ступин, Васин.

Первых двух у холмика разорвало на куски, а третий умер, раненый осколком в грудь. Ребята сперва решили вдвоем дотащить его до рощи, но потом оставили: мертвому не легче, а самим можно погибнуть.

Павленко пуля ранила в икру правой ноги. Рана, хотя и не опасная для жизни, но наполовину отняла у парня боеспособность.

«Павленко — лучший стрелок. Тяжело придется. Часов нет, — сколько времени прошло? Когда подойдет бригада?» — роились мысли у Гришина.

На линии, оставленной взводом, показались поляки. Выползли осторожно и залегли. Видно было, как к первым подползло подкрепление в десятка три человек. Вон подтянули тяжелый пулемет.

— Павленко, — шепчет Гришин, — милый, можешь понатужиться и пулеметчика снять? Гроб нам будет от него.

Павленко сквозь зубы:

— Давай попробую. Ух… дергает, проклятая.

Как только поднялись выползшие на холм и высотку для перебежки, по ним беглым огнем затакали одиннадцать винтовок.

— Барахтается пулеметчик-то там… Вторым выстрелом гада, ох-х… — проговорил Павленко. — Я сейчас того… кажись, офицер…

Три пули послал Павленко, и опрокинулся навзничь смотревший с колена поляк-офицер.

— Гришин, дай-ка мне обойму… Я еще…

Повернулся Гришин к Павленко, а тот лежит, откинув голову. Изо рта хлещет кровь. Пуля вошла в рот.

Артиллерия поляков била и по роще, и по кустарникам вдоль реки, и по мосту. У наступавших создалось впечатление наличия здесь по меньшей мере нескольких десятков человек.

— Гришин, Гришин, — звал взводного подлезший сбоку Востряков. — Патроны на исходе, двое ранены, а Митяев убит.

Дрогнул Гришин.

Поползли от пяток по спине мурашки. Но вспомнил лицо комбрига, последние перед отъездом слова: «Держись, держись» — и ответил:

— Стреляй до последнего, а когда кончатся патроны, слезай кустарниками к реке и прячься за мостом.

На высотке показалось еще десятка два спешенных поляков — вторая волна.

Рощу решетили пули.

Из рощи и кустарника сообщили о двух раненых, одном убитом и кончающихся патронах. В последний раз приказал Гришин:

— Когда выстрелите до единого, спускайтесь к реке. Раненых забрать, убитых оставить.

Сжималось в комок сердце: «Не выполнил задачу. Сейчас захватят мост».

Сосчитал у себя патроны. «На две обоймы. Останусь самым последним. Меня из-за дуба нескоро выкурят».

Что это? Что?

По высотке, холмику, по всей полосе наступления противника рвались залпы.

Шрапнель… граната.

С противоположного берега одновременно застрочили несколько пулеметов.

Из-за первой линии обороны донесся крик «ура».

Вскочил Гришин во весь рост. Оглянулся на мост. По мосту карьером летит эскадрон. Впереди знакомая золотисто-рыжая лошадь.

— Дядя Игнат… Комбриг… Ребята, ура! В атаку, ребята! — закричал Гришин. Выскочил вперед, и за ним, как, по команде, бросились в атаку ребята.

— Ура, ура!

Бегущих перегнал скачущий эскадрон.

С высотки было видно, как по всему полю до леса шла рубка. Одиноко ухнул пушечный выстрел, коротко стреканул пулемет, и все стихло.

Бригада ударом с правого фланга почти целиком уничтожила польский кавалерийский полк, готовивший конный удар.

Обняв Гришина, командир бригады слушал доклад об обороне, о гибели ребят, о смерти Павленко.

Дрожал голос взводного. Прятались глаза комбрига под нависшими густыми бровями. Обнимавшая Гришина рука время от времени вздрагивала.

Кончил Гришин доклад. Молчал комбриг. Потом огромными ладонями схватил лицо Гришина, повернул к себе, посмотрел блеснувшими глазами и… крепко поцеловал растерявшегося взводного. Как бы про себя сказал:

— Жалко, очень жалко ребят, но без крови нашего дела не сделаешь. На этой крови, Гришин, после нас будут строить фабрики, заводы, шахты. Новые люди, свободные люди будут строить. — Голос на секунду вздрогнул, а потом уж другим голосом, тем голосом, к которому привык Гришин, приказал: — Мертвых похороним на стоянке. Раненых уложить на санитарные линейки. Весь взвод будет представлен к награде.

ПОСЛЕ ФРОНТОВ

1. ПЕРЕДЫШКА

Прошло тяжелое лето двадцатого года.

С первыми заморозками части конницы подошли к Днепру.

От Львова к Замостью, от Замостья к Владимир-Волынску, дальше от Ровно и Бердичева — дорога на юго-восток.

Пришла конница в Таврию, чтобы «кончить до зимы барона».

Так приказала партия, так велел рабочий класс.

Остался последний враг. За победой здесь, на полях Таврии и Крыма, — отдых, стройка, учеба.

С этой мыслью шли колонны. Торопились тысячи всадников, с одного фронта на другой — кончать войну.

Взвод Гришина, пополненный опять «оказавшимися» в полках подростками (то братишка приехал, то вообще «сродственник», то просто парень-гармонист или «песенник»), пришел в Таврию в составе двадцати четырех человек.

Из «стариков», основоположников взвода, осталось десять человек. Четырнадцать были новичками, присланными во взвод на походе через Правобережную Украину.

В комсомольском ядре взвода десять «стариков» и пятеро «молодых».

— Эх, не весь взвод комсомольский у нас, — частенько тужил Гришин, делясь своими думами с Воробьевым.

— Откуда же взять? Сам знаешь, что за братва осталась. Одесса — мама, — утешал товарища Воробьев.

Во взводе, как и в «сычевские» времена, появилось «барахольство». То не досчитает крестьянка курицу или чувал ячменя, то исчезнет у хозяйки из погреба крынка молока.

Жестоко боролись с «барахольством» Гришин и все комсомольцы взвода.

Устраивали товарищеские суды, изгоняли из взвода, один раз даже на месте преступления выпороли пойманного вора (за это крепко попало от командира бригады).

К приходу в Таврию «барахольство» прекратилось.

У взвода были свои боевые традиции.

Комсомольцы помнили геройскую смерть Мамина, Павленка и других комсомольцев. Эти боевые традиции помогали крепить спайку во взводе, растить сознательность ребят.

К зиме Врангеля кончили.

Марш от Днепра до Геническа, бой за Чонгарский мост, Перекоп и поход в Крым вписали в историю взвода не один бой, не один поступок такой, как Мамина.

Полки бригады, покончив с противником, расположились на левом берегу Днепра, в тридцати километрах от Александровска.

В последних боях под Чонгаром был ранен в руку и ногу командир бригады. Это произошло на глазах всего взвода. Дивизия, в составе которой была и бригада Нагорного, выполняя приказ реввоенсовета армии, прорвалась в тыл отступающих от Мелитополя в Крым врангелевских частей и загородила им дорогу через Чонгарский мост. На бригаду Нагорного шли главные силы белых. Надо было сдержать их во что бы то ни стало. Две дивизии пехоты и корпус конницы против одной бригады. На одного бойца бригады — десять человек противника. Помощи ждать неоткуда.

Удачно маневрируя, Нагорный старался втягивать противника в бой по частям. Отдельные части белых, отрывавшиеся от главных сил, бригада уничтожала неожиданными и лихими атаками с флангов.

Два раза удавался такой маневр. Белые поняли хитрость комбрига и начали действовать осторожно.

Нагорный ждал с минуты на минуту полков дивизии, шедшей к месту боя его бригады.

Нужны были последние усилия для выигрыша времени. Нужно было атаковать противника.

Нагорный бросил бригаду в атаку. Одним полком ударил с фланга, а другим в лоб.

Около себя оставил только взвод Гришина — последний резерв.

Брошенный в лобовую атаку полк проскочил первые линии наступающего противника. Атакованные побросали винтовки и подняли руки. Волна клинков покатилась дальше. Нагорный увидел, как опешившие под натиском белые солдаты вновь схватили винтовки и открыли огонь в спину атаковавших. Думать было некогда. По одному возгласу комбрига двадцать ребят вырвали из ножен клинки и бросились… Горстка на сотни. Первый же залп белых смел половину взвода. Не почувствовав боли, упал Нагорный.

— Назад, назад! — закричал, поднявшись, раненый комбриг. — Подобрать раненых и галопом в балку, — отдал он приказание побелевшими губами.

«Свое дело сделали. Огонь заставили повернуть на нас, а полк теперь далеко», — мелькала только одна мысль.

Оставив двух убитых и забрав восемь раненых, взвод откатился в балку. Здесь наспех перевязали раненых. В подъехавшую пулеметную тачанку положили Нагорного. Один тяжелый пулемет и восемь ребят вели огонь по белым, отвлекая их от прорвавшегося в тыл полка. Комбриг руководил горсткою стрелков, сидя в тачанке.

— Чаще огонь. Патроны берите из тачанки. Шире расползитесь друг от друга! — кричал он в промежутки между «работой» строчившего пулемета. — Держаться здесь до последнего патрона.

В цепь стрелков, морщась от боли, вползли ребята, раненные в атаке. Только когда наблюдатель крикнул: «Наша дивизия подходит!», Нагорный, белый, как мука, откинулся на облучок тачанки, а раненые в цепи почувствовали рвущую тело на куски боль.

Бригада Нагорного задержала противника. Взвод Гришина в этой последней схватке блестяще решил поставленную перед ним задачу.

*

Раненый не захотел бросать бригаду и лечился, не сдавая командования, «на ходу».

Гришин долгие зимние вечера просиживал у Нагорного, то читая ему газеты и книги, то слушая боевые воспоминания.

В холодную ночь под наступавший двадцать первый год, как обычно, сидел Гришин у комбрига.

Раненый полулежал на кровати, а Гришин подбрасывал в печь дрова.

— Ну вот, похоже, войне конец. Побьем банды внутри, и баста, — вздохнув, сказал Нагорный.

— Куда ты, Гришин, думаешь после конца податься? — неожиданно спросил он Гришина.

Не раздумывал, Гришин ответил:

— Я с вами останусь. Куда вы, туда и я.

В печке трещали дрова. За окном выла метели.

Услышал Гришин глухо прозвучавший голос командира бригады:

— А что я тебе? Почему со мной?

Тон ли спрашиваемого или неожиданность такого вопроса заставили Гришина повернуть голову к лежавшему.

— Потому, что вы мне — как отец родной. Я, ну, как это сказать, люблю вас больше даже, чем отца и мать… я…

Гришин не кончил.

Командир бригады, с трудом поднявшись, шагнул к нему. Обнял до хруста. Потом отошел к кровати, несколько раз кашлянул и лег.

— Нервы-то никуда стали. Эх-хе-хе, старость подходит! Да мне теперь и умереть не страшно: смена есть… — сказал Нагорный, улыбаясь чему-то. — Иди сюда ко мне и послушай, что я себе расскажу. Садись вот сюда, поближе ко мне, — указал он место на кровати. — Сколько тебе лет?

— Семнадцать скоро.

— Тебе семнадцать будет скоро, а мне сорок пять. Дай-ка мне спички, буду курить и рассказывать.

Комбриг затянулся раза два и начал:

— В тысяча девятьсот четвертом году весной в Юзовку пришел я двадцатичетырехлетним парнем. Бежал я от царской полиции из города Саратова. Служил там слесарем в железнодорожных мастерских.

Поступил работать на шахту. Пришел я в шахту не даром. В саратовских мастерских провалилось дело, которому служил, и вот послала партия в шахты. Был я революционер — социал-демократ. В шахте работа, сорвавшаяся в Саратове, пошла на лад.

Под землей легче со своим братом разговаривать, да и что там разговаривать, — лучше тебя, агитируют ручник, санки, агитирует дьявольский тяжелый труд, вода по колена, лямка. Лучшие, брат, агитаторы. Под землю ни шпик, ни жандарм не полезут.

Через месяц артель, в которой я работал, была готова, куда хочешь.

Жил я в семье одного шахтера. Шахтер был горьким пьяницей, и я решил отучить его от вина. Беседовал с ним, читал ему и втянул наконец в нашу организацию.

У шахтера была молодая жена.

Над шахтером в забое посмеивались: «Где, — говорили, — ты такую кралю откопал, и чего она пошла за тебя, хомляка такого?»

Тяжелое время было. И до шахт добрались царские опричники. Шахтер спьяна что-то болтнул об организаций, его и арестовали. Спасибо, он скоро очухался и ничего больше не сказал, а то бы крышка была всем нам.

Осталась хозяйка с квартирантом вдвоем. Убивалась бедняжка. И мужа жалко и свою загубленную молодость. Подолгу сиживала со мной и изливала наболевшее. Узнала скоро, что мужа присудили на год. Как раз через месяц наступил апрель — весна.

Знаешь, какие у нас на Украине весны-то? Мертвый из могилы встанет. Оба мы молодые, здоровые, красивые. За разговорами-то, ну, обнялись, там поцелуй, а там… Полюбили друг друга. Так полюбили, что… Я не любил раньше, да наверное и не буду… да, да… так вот… И хозяйка моя стосковалась по чувству хорошему, ну и пошло. Призналась мне она вскоре, что затяжелела.

Пожили еще мы с ней два месяца. Как пожили! Счастье было какое! Кажется, не было моря, которого не переплыл бы, горы, через которую не прыгнул бы. Работа, бывало, в руках так и горит. Говорить начнешь — не слова, а свинец расплавленный плывет изо рта. Но житье это караулила беда… Дай-ка мне водички вышить. Что-то во рту сохнет…

Тремя глотками опрокинул в себя комбриг кружку воды.

— Слушай дальше… Беда, говорю, караулит. Пронюхали все же про организацию в Юзовке. Сначала мы думали, что шахтер арестованный выдал, но потом узнали, что не он, а другой был такой. Пролез и под землю сволочь.

И вот в конце июня месяца второй раз нагрянула в дом, где я жил, полиция.

Теперь точно знали, куда идут, что искать и где лежит спрятанное.

Провал был полный. Забрали меня, а под полом нашли всю литературу, списки организации. Все забрали, стервецы… Едва успел перед самым уходом шепнуть хозяйке, где деньги организации лежат.

Было после этого много чего. И рад бы не вспоминать, да память все держит. Были битье, пытка, тюрьма, а потом ссылка. Шесть лет мучений! Шесть лет не знал, что с любимой, что с ребенком, родился или нет, мальчик или девочка…

Комбриг замолчал.

Дрова в печи прогорели. Гришин подбросил несколько поленьев и сел опять на кровать.

— В тысяча девятьсот одиннадцатом году пришел я из ссылки. Попасть в старые места не удалось. Послала партия работать на Урал. Списался с знакомыми ребятами из Юзовки. Узнал, что шахтер, бывший моим квартирным хозяином, вернулся, живет с женой и сын у них — семи лет.

Снова жизнь мотала меня, как лошадь, закусив удила. То Урал, то Баку, то Москва.

Сколько раз рвался в Юзовку. Только бы разик взглянуть на любимую, в щелочку посмотреть на сына.

Дай-ка еще водички попить.

Выпил комбриг еще полную кружку.

— И только в семнадцатом году дорвался я до Донбасса, до Юзовки, в шахту, к своей семье. К своей, потому что у меня, у революционера, у ссыльного, кроме семьи в Юзовке, никого не было.

Не ждали. Не думали увидеть в живых. Не узнал я красавицу-шахтерку. Нужда, невзгоды отняли красоту, забрали здоровье.

Тридцатилетняя старуха встретила меня. Остались только прежними, молодыми, красивыми, глаза. Около нее был подросток-мальчик — сын.

Когда сынишка вышел, бросилась она ко мне, зарыдала, слова не могла вымолвить.

— Сы-ы-н, сын твой, наш сын… — шептала, мешая слезы, слова, поцелуи.

Недолго пришлось поработать в шахте. Не много времени пожил в семье. Пришлось бежать мне из Юзовки в Горловку. Там, ты помнишь, как я работал, жил у вас, а потом снова бежал.

В последний раз побывал в Юзовке в двадцатом голу. Пришел не один. Пришел с красной конницей. Заглянул в. Юзовку, чтобы увидеть семью свою, чтобы сказать, что дело, которому отдал всю жизнь, победило, что не зря погибли сотни тысяч бойцов, не зря за плечами побои, тюрьма, ссылка.

Думал сказать и… не нашел в Юзовке своей семьи. Товарищ расстрелян, жена умерла от насильников, сын… от побоев. Тяжело было. Ох, как трудно было. Только партия, дело, которому служил всю жизнь, заставили взять себя в руки. И вот на походе неожиданно пришла в голову мысль собрать у себя в бригаде всех ребят в кучу. Может быть, память о сыне заговорила. Собрал взвод и нашел тебя. Вместо сына ты мне стал.

— А во взводе и так говорят: «Комбриг Гришина в сыновья взял. Все Гришин да Гришин». А когда посадил под арест за Сыча и Летучую мышь, так ребята насмех подняли: «Вот, говорят, он тебя усыновил…»

Комбриг, прижав Гришина, улыбнулся.

— Помнишь, оставил я тебя у моста со взводом? Оставил, а сам к бригаде летел, как на крыльях. Скачу, и все мне твой голос чудится, как тогда в Горловке: «Дядя Игнат, дядя Игнат, спаси, спаси!» Веду бригаду к мосту, а у самого места живого нет. Изболело все. А вдруг опоздал? Что если убили гады, белые? Увидел тебя живым, так и запело все внутри. Рубил сволочей сам, как молодой. Человек четырех раскромсал.

Засмеялся Гришин, перебив комбрига:

— Да что и говорить. Бойцы после указывали на побитых. Это, говорят, сам комбриг хлестал. Любят они тебя, бойцы-то. Куда хочешь, пойдут с тобой.

На рассвете вышел Гришин от комбрига. Решил старший:

— Скоро поедем с тобой учиться. Попрошу реввоенсовет. Тебе легко пойдет в голову наука, мне труднее. Ну, тогда ты станешь командовать бригадой, а я буду у тебя за взводного.

Гришин не мог заснуть. Лежал рядом с Воробьевым в своей избенке и думал с закрытыми глазами:

«Вместе уедем учиться! Жизнь-то хороша как!»

2. ВСТРЕЧА С ВРАГОМ

Кончилась зима тысяча девятьсот двадцать первого года. Наступила первая весна, когда вся Украина выехала на поля, на пахоту и сев.

Враг извне уже больше не грозил, деревням и селам. Ни оккупанты-немцы, ни ставленник их — гетман, ни Петлюра, ни белые генералы, ни ясновельможные помещики Польши — никто не угрожал мирному труду.

Один враг остался еще на Украине.

В плавнях Днепра, в лесах Павлограда и Ново-Московска, в хуторах кулаков-отрубников прятались банды.

Не забыть Украине батьку Махно и его присных: Шуся, Петренко, Маруси, Хмары…

Черным вороньем носились банды по полям, деревням и селам, сея вместо яровых грабеж, насилие, пожары и смерть.

Красная армия выступила на борьбу с бандитами. Не на живот, а на смерть шла борьба в деревнях. Кулачье ждало прихода банды, а беднота — Красной армии. Кулаки прятали бандитов и снабжали их всем необходимым, а беднота помогала Красной армии бороться с бандами.

Всю весну и лето рыскали эскадроны и полки в погоне то за одной, то за другой шайкой бандитов.

Разбили банду Шуся. Уничтожили шайку Петренко. Несколько раз дрались с самой многочисленной, самой живучей и наиболее неуловимой бандой Махно.

Махно — серьезный противник, не раз ставивший полки бригады в тяжелое положение.

Умел главарь бандитского движения давать бой погоне и бесследно скрываться, чтобы вскоре опять совершить налет.

Удавалось это бандиту потому, что верой и правдой служило ему кулачество Украины.

Неуловим был Махно. Предупреждали куркули «батьку» о появлении красных и давали в замену свежих, отдохнувших коней.

В штаб бригады, расположенный с одним из полков, поступил приказ армии:

«Соединить оба полка, выступить для ликвидации банды Махно, оперирующей в районе…»

Чтобы полки соединить и выйти в указанный дивизией район, надо пройти шестьдесят километров.

Командир бригады решил, щадя силы конского состава, проделать шестидесятикилометровый переход в два приема: пройти рано утром сорок километров и по заходе солнца оставшиеся двадцать.

Полки тронулись в путь. Дальность района действий банды от частей бригады убаюкивала бдительность.

В указанный срок прошли сорок километров и остановились на большой привал.

Командир бригады со штабом и гришинским взводом расположился в огромном селе у железной дороги.

Гришин накануне выступления против банды Махно был послан в первый полк с донесениями.

Возвращаться назад в штаб бригады, рискуя не застать на месте штаб, не было смысла. Гришин решил выступить с первым полком, с тем чтобы потом присоединиться к взводу. «Воробьев — надежный помощник. Доведет взвод и без меня», — думал Гришин.

В то время как в штабе бригады ждали донесений от первого полка, в двадцати километрах произошло неожиданное событие.

Выполняя приказ армии, первый полк выступил с места расположения и двинулся на юго-восток. Впереди полка двигался разведывательный эскадрон, а за эскадроном со второй половины марша выехали квартирьеры полка, человек пятнадцать.

В темноте, не доходя двух верст до указанного для ночевки села, полк остановил истекающий кровью боец. Он передал, что Махно порубил всех квартирьеров и разогнал разведку.

Полк ощупью вошел в село и после долгих поисков узнал от ускользнувшего в темноте от бандитов мальчишки-трубача, что банда пошла на север.

Командир полка двинулся до следам, послав донесение командиру бригады.

У Махно пятьсот сабель и десятка два пулеметов, а в полку триста бойцов и пятнадцать пулеметов.

Двигаясь с остановками, прощупывая каждый домишко хуторов и деревень, полк на рассвете увидел в километре от себя всю банду. Началось преследование.

Ехать можно только дорогой: направо и налево от дороги пахоть. Банда остановится — полк развернется для атаки. Банда двинется дальше — полк снова соберется по пахоти и на дорогу и преследует в колонне.

У банды кони движутся спокойно, а у полка мотаются по пашне вправо и влево.

Так разворачивался и свертывался полк раз десять. Лошадей замучили вконец.

Ближе и ближе банда. Вот-вот решительный бросок, и победа обеспечена. Впереди на пути река с болотистыми берегами, через нее мост, а за мостом высота. Махновцы в панике бросились к мостику, перескочили на другую сторону реки и скрылись в беспорядке за бугром.

Командир полка, вместо того чтобы разведать, что делается за бугром, и пулеметами обеспечить переправу, приказал эскадронам броситься в преследование.

И вот, когда два эскадрона и пулеметы выскочили на другую сторону реки и стали карьером подниматься в гору, на них из-за бугра выскочили в атаку три сотни бандитов на отдохнувших лошадях, заранее ждавших банду в этом месте.

Эскадроны полка повернули назад к мосту.

Гришин вместе с первой волной атаки перехлестнул мосток и бросился к гребню высоты. Вместе с сотней бойцов, увлекаемый обвалом людей и лошадей, скакал назад к мосту.

На мосту билось в судорогах месиво тачанок, лошадей и людей.

Мелькнула мысль: «вплавь через реку», но сейчас же улетучилась: крутой берег, сломаешь лошадь.

Рука инстинктивно потянула повод.

«Надо скакать вдоль реки», — подсказали глаза и мозг.

Части полка, преследуемые бандой, скакали по другой стороне реки, постепенно исчезая в зеленой дымке горизонта. На мосту и перед мостом несколько десятков бандитов добивали не успевших ускакать бойцов полка.

За Гришиным никто не гнался. Он перешел из галопа в рысь. Лошадь, отфыркиваясь, пошла спокойной четкой рысью.

«Как перебраться через реку?» — думал Гришин, напрасно рыская глазами вдоль крутого берега.

Берег стоял над водой, как крепость.

Река пошла влево, повернув за собой и дорогу. Место боя спряталось за поворотом.

Впереди в полукилометре вырос лес. Дорога вела прямо в него.

«В лесу немного передохну и буду искать брод через реку», — решил Гришин, толкнув шенкелями лошадь. Она, навострив уши, охотно перешла в галоп.

«Не лошадь, а золото! Сколько отмахала сегодня. И хоть бы что!» — подумал Гришин, похлопав Орленка по шее.

Лес уже близок. Конь резко остановился и, высоко закинув голову, тихо заржал.

«Кто-то навстречу едет», — подумал Гришин.

Из леса выскочило навстречу десятка два конных.

«Банда!» — успел подумать Гришин, в одну секунду повернув лошадь влево вдоль опушки леса.

Выехавшие из леса бандиты, увидев всадника, сначала не сообразили, в чем здесь дело. Потом с гиканьем бросились в погоню за Гришиным.

Гришин прильнул к луке, отдав повод лошади.

Орленок летел, как на крыльях, упруго выбрасывая вперед ноги. Впереди болотистая равнина, поросшая низким кустарником.

Шея Орленка покрылась испариной, позолотив шерсть и повиснув блестящими капельками на подбородке.

«Только не споткнись… не упади…» — думал Гришин, направляя Орленка к опушке леса.

Под копытами Орленка зачавкала грязь.

«Болото». — сообразил Гришин, круто остановив лошадь.

Оглянулся назад… В пятистах шагах скакали преследователи. Гришин метнулся вправо, к лесу. Чавканье под ногами лошади прекратилось.

— Стой! Стой! — раздались крики бандитов.

— Не уйдешь!.. Стой!.. — вопили сиплые голоса.

Гришин повернул Орленка снова вдоль опушки и поехал галопом. Над головой взвизгнуло несколько пуль.

Орленок уверенно махал по опушке, перепрыгивая через встречавшийся мелкий кустарник.

Как это случилось: Гришин не успел сообразить. Со всего маха Орленок полетел через голову, увлекая за собой Гришина.

Вскочил… Бандиты отстали. Кричат и понукают измученных лошадей, плетущихся рысью.

Гришин подбежал к лежащему коню.

Орленок стоял на коленях. Обе передние ноги были сломаны. Из глаз лошади бежали крупные слезы.

«Пропал! Скорее в лес», — билась у Гришина мысль.

При падении вылетела в кустарник винтовка и оборвался висевший на шнурке револьвер.

«Обезоружен… Скорее в лес…»

Бросился Гришин к опушке. Добежал до крайних деревьев, хотел пригнуться за кустарник и замести след, но упал. Пуля перебила ниже локтя правую руку. Сознания не потерял и полез в кустарник.

— Ищи, издесь он сховался!.. Я бачил, як вин схилився! — кричали преследователи.

«Знакомый голос. Где я слышал его? — думал Гришин, сидя в кустарнике.

Перед кустарником, закрывшим раненого, раздался топот нескольких лошадей.

— Бачишь кровь?.. Здесь вин! Здесь!.. — наперебой кричали бандиты.

— Вылазь, стерва! Стрелять будем!

По кустарнику взвизгнула пули. Кустарник рубили клинками. Расчистили и увидели лежащего Гришина. Выволокли на опушку леса.

— Вставай, стерва! Дай ему клинком в зубы!

Гришин встал. Кругом стояли восемь бандитов. Он обвел глазами лица тяжело дышащих людей и… отступил на шаг.

— Сыч!.. — закричал он изумленно. На него смотрели, не мигая, серые выпуклые глаза. Движение было быстрее мысли. Гришин с прыжка взметнул ногой и изо всей силы ударил Сыча носком сапога вверх между ног.

Как сноп, густо икнув, рухнул Сыч. Не шевельнулся на траве, выкатив белки глаз.

В то же мгновение бандиты ринулись на Гришина. На одну сотую долю секунды мелькнули, опрокидываясь, верхушки деревьев, потом исчезло все.

*

Всю ночь у моста и по полю собирали убитых и раненых. Среди санитаров, фельдшеров и врачей был и командир бригады.

Молча наклонялся он с фонарем к трупам, переворачивал на спину уткнувшихся лицом в землю, обтирал кровь с рассеченных лиц и… внимательно рассматривал убитых. Обошел все поле. Прошел несколько раз к мосту, у которого складывали трупы. Смотрел под мост, пытаясь фонарем осветить темноту под кучей правого берега, под устоями моста.

Утром в шесть часов уснувшего сидя за столом комбрига разбудил адъютант.

— Товарищ командир, из опроса пленного бандита установлено, что часть банды, человек в двадцать пять, вчера гонялась за кем-то из наших и зарубила его в лесу. Надо послать кого-нибудь найти убитого.

Вскочил комбриг.

— Давайте легковую и броневик! Я сам поеду! — приказал хриплым неповинующимся голосом.

Взятый в плен бандит привел к месту последнего боя Гришина.

Комбригу достаточно было взглянуть на пристреленного Орленка, чтобы понять все.

На опушке один на другом лежали два трупа. Верхний с изуродованной клинками головой, а нижний совершенно целый, но облитый кровью и посиневший.

Комбриг узнал Гришина с первого взгляда.

Зашатался огромный, как пещерный медведь, человек. Шумно набрал в грудь воздух и со свистом выдохнул. Пошатываясь, подошел к трупам и наклонился.

Гимнастерка, пояс, патронташ, каштановые вьющиеся волосы…

— Да это наш Гришин! — сказал шофер.

— Что с вами, товарищ командир? Лицо-то прямо потеряли, — испуганно спросил он.

Командир ответил с трудом.

— Ни-и-чего, пройдет… А кто под ним-то лежит?

Шофер наклонился, долго рассматривал, а потом закричал:

— Он, убей бог, он! Товарищ командир, да это тот самый, который с офицером польским сбежал… Да как его? Ах ты, чорт… Сыч! Сыч!

Комбриг оттолкнул шофера.

— Сыч? — Осветил голову нижнего. — Да, Сыч! — вздохнул Нагорный. — Все искал его… вот и… нашел…

В двенадцать часов дня бригада хоронила своих бойцов и командиров, погибших в бою с бандой.

За пятьюдесятью наспех сколоченными гробами двигалась пешком тысяча бойцов, командиры и политруки бригады.

Отливая на солнце ярко начищенной медью, блестели трубы оркестров, игравших похоронный марш.

Пятьдесят гробов поставили на свежевыкопанной земле кругом огромной ямы, посреди сельской площади.

На холм к гробу Гришина поднялся командир бригады. Замерла площадь. Подвинулись ближе к могиле сотни бойцов.

Нагорный говорил о службе пролетариату, о тысячах погибших за дело рабочего класса.

— Погибли бойцы, прошедшие суровые фронты гражданской войны, погибли старые и молодые. Одним из таких молодых был Николай Гришин. Теперь, когда перед нами учеба и труд, эта утрата особенно тяжела, — говорил он.

— Но, отдав делу Октября лучших своих товарищей, мы скажем: победа за нами! На смену пятидесяти встанут сотни и тысячи. Мы удесятерим наше упорство, наш героизм, наш порыв к победе.

Комбриг опустился к гробу и поднял крышку.

Тишину над тысячью склонившихся голов разогнал звонкий голос.

— Товарищи! — крикнул Воробьев. — Скажем нашему боевому старшему товарищу и вождю, командиру бригады — пусть не убивается над нашим героем Гришиным. Смотрите, — Воробьев обвел рукой всю площадь, — сколько Гришиных у командира бригады. Сколько растет молодежи, которая будет продолжать дело отцов. По нашим героям мы будем все равняться.

Сотни рук бережно опустили гробы в могилу.

С первыми комьями брошенной десятками лопат земли громыхнул залп.

Как бы разорвалось огромное полотнище — рассыпались выстрелы винтовок.

Вечером бригада, выступила из села на юг.

Мимо могилы пятидесяти прошли под звуки оркестров, низко склонив, боевые знамена.

За негромким стуком колес последней повозки в село вползла тишина.

В темноте на площади белел свежевыструганными досками памятник на могиле погибших.

3. НА УЧЕБУ

В большом, общем деле, как капля дождя в реке, тонет все маленькое, личное.

Время и работа — лучшие врачи самых глубоких сердечных ран.

Бригада, широко, не по-боевому разместившаяся в большом селе, шесть месяцев уже проводила боевую подготовку.

Жизнь полков вошла в прочную, накатанную днями учебы колею. Ликвидировав фронты вне и внутри страны, Красная армия училась военному делу, подковывая себя к неизбежным будущим схваткам с классовыми, врагами.

Бойцы, командиры и политработники бригады помогали стране и заготовкой топлива, и пахотой, и уборкой урожая.

На десятки дней весь личный состав бригады превращался то в дровосеков и возчиков, то в косарей.

Кузнецы бригады, забросив подковы, лили пот, ремонтируя плуги, бороны и косы.

Молодежный взвод бригады шел во всех таких кампаниях в авангарде с лозунгом: «Работать по-гришински!»

В просторной избе села в холодный зимний вечер проходило комсомольское собрание взвода.

Перед ребятами командир бригады поставил новую задачу: надо ехать учиться.

Все, что было пережито до сих пор, было и понятно и привычно.

Разрешение новой задачи требовало ломки этого понятного и привычного.

Ехать в Москву и Харьков… в непривычные условия учебы.

Бросить часть, распрощаться с товарищами, сдать оружие и боевого коня — тяжело!

Что там — впереди? А вдруг здесь начнется опять война? Как тогда найдешь свою часть, товарищей?..

Эти мысли тревожили сидевших за столом, насупившихся ребят.

— Дай-ка мне слово, секретарь, — попросил один.

— Говори, Петухов.

— Что же мы головы повесили, товарищи? Неужели не понимаете, что мы как резерв партии должны быть всегда и везде резервом, мы…

Его перебило несколько голосов:

— Потому и думаем, что резерв!.. Резерв? Так ты и будь резервом и винтовку не пущай из рук!.. Из Москвы-то плохой будет резерв — не доедешь.

Секретарь призвал расходившийся ребят к порядку.

— Так если мы резерв, — продолжал Петухов, — так и будем резервом. Партия сейчас дерется за хозяйство — надо и нам учиться драться. Вот что я скажу вам.

Раздался голос:

— А Красной армии што будет резервом?

Не смутившись. Петухов ответил:

— Все трудящиеся! Чем скорее мы обучимся всем наукам там, куда нас посылают, тем крепче будет Советская страна, тогда и буржуазии будет трудно с нами совладать. Надо ехать учиться. Надо выделить из нас таких ребят, которые охочи до науки, и послать.

После Петухова слово взял Воробьев.

— Правильно, Петухов. Надо учиться, хлопцы. Какая будет с нас корысть, если мы так неграмотными и закиснем. Командир бригады надысь говорил, что взвод наш дальше держать нельзя. Незаконно это. Надо взвод или демобилизовать или отправить в школы учиться. Давай решать, кого пошлем на учебу, кто пойдет в полки, а там видно будет, или останется, или демобилизуется!

На учебу взвод единодушно выделил из двадцати человек двенадцать. Среди выделенных был и Воробьев.

— Уезжаю, братуша, на учебу, — говорил утром следующего дня Нагорный комиссару бригады. — Как я ни старался оттянуть день разлуки, ан ничего не выходит. Солдат революции, член партии, должен быть дисциплинирован. Боюсь не поздновато ли мне пересесть о коня на академическую скамейку? — улыбнувшись, повернулся Нагорный к лежащему на диване комиссару.

— Тебя хватит на десять академий, — ответил комиссар.

— В семнадцатом году партия послала командовать. Отродясь не занимался военным делом, а вот видно что-то получилось, если ревсовет посылает учиться в академию! Что же попробуем! — расправив плечи, вздохнул Нагорный.

— Знаешь, жалко мне… ребят наших. Ты тут сделай все, чтобы они не остались забытыми. Пока заместитель приедет, тебе придется командовать бригадой, так помогай ребятам. Я вчера сказал Воробьеву, чтобы они там подумали насчет учебы. Поеду в Москву, так устрою ребят. Мечта наша исполнилась. Взвод получился такой, что лучшего и не придумаешь. Надо их до дела довести.

Комиссар, поднявшись с дивана, сел за стол.

— Я считаю, что надо тех из них, — обратился он к Нагорному, — которых не заберешь с собой ты, направить в нашу дивизионную школу. Пока кончат, глядишь подрастут и пойдут младшими командирами в эскадроны. Как думаешь?

Командир бригады опустился рядом с комиссаром на стул и, подумав, ответил:

— Сейчас рановато, а вот весной так и сделай!

*

Вечером школа села не могла вместить всех собравшихся бойцов бригады. У раскрытых дверей толпились сотни красноармейцев.

Бригада провожала своего командира.

После комиссара, объявившего, куда и зачем уезжает командир бригады, выступали бойцы, командиры и политработники с воспоминаниями о недавнем прошлом.

После выступления одного из старых бойцов, особенно тепло вспомнившего прошлые боевые заслуги уезжающего, комиссар бригады дал слово Воробьеву.

Бригада дружными хлопками встретила молодого командира взвода. С задних рядов несколько голосов крикнуло:

— Нашему образцовому взводу ура!

— Урра-а! — покатился крик.

— Товарищи, мы вчера на собрании нашего взвода единогласно решили взяться за учебу. Мы были личной охраной командира на фронте. Так мы решили поехать охранять его и в Москву. Он будет учиться, и мы будем учиться и охранять его…

Сотни слушающих сочно хохотали:

— Ишь куда метит, шельма… ха-ха!.. И там ему покоя от вас не будет… ха-ха-ха!.. Так всем гамзом в Москву… ох… ха-ха!..

*

Утром следующего дня маленькая глухая железнодорожная станция наблюдала необычную картину.

— Столько людей, почитай, с царской войны не было здеся, — шамкал старик, сторож.

Гремели оркестры бригады. В струнку тянулись шеренги бойцов.

— Вольно, товарищи! — крикнул командир бригады. — Давай прощаться!

Задрожала платформа под сотнями, ног. Бросились толпой провожавшие к Нагорному. Целовались в обхват.

Начальник станции стоял, улыбаясь, и не решался отправлением поезда прервать прощанье.

Наконец не выдержал и, откозырнув растопыренной ладонью, обратился к Нагорному:

— На десять минут задержались, а только с половиной простились. Прядется с остальными воздушным, с площадки!

Смеясь, ответил Нагорный:

— Ну, давай воздушным, — и вскочил на площадку.

— Товарищи, помните долг наш перед пролетарской революцией, нам…

Голос говорившего утонул в звуке оркестров и тысячеголосом крике.

Качнувшись, поплыли мимо полки, оркестр, маленькая станция, улыбающийся старик — начальник ее.

Поезд повернул за высотку.

На площадке стоял Нагорный. Сзади толпились во главе с Воробьевым двенадцать.