ГЛАВА XI. КАМПАНИЯ ВО ФРАНЦИИ И КРУШЕНИЕ ИМПЕРИИ. 1814

1. Нашествие и первые битвы

Франкфуртская декларация. В октябре 1813 года один французский дипломат, Сент-Эяьян, задержанный союзниками, сослался на свое звание и был ввиду этого препровожден в главную квартиру союзных монархов, во Франкфурт. Министры этих моаархов поручили ему передать Наполеону условия, на которых они готовы вступить в переговоры: ограничение Франции ее «естественными границами» — Рейном, Альпами и Пиренеями; независимость Германии, Голландии и Италии; возвращение Испании Бурбонам. Сент-Эяьян прибыл в Париж 14 ноября 1813 года. 16-го Наполеон велел герцогу Бассано передать ему, что Коленкур готов выехать в Мапгейм для переговоров с уполномоченными, как только Меттерних сообщит ему день, назначенный для открытия конгресса. 25 ноября Меттерних прислал герцогу Бассано письмо с просьбой категорически высказаться о «главных и общих условиях». Тем временем министром иностранных дел, вместо Бассано, стоявшего за войну, был назначен Коленкур, сторонник мира. 2 декабря он отвечал Меттерниху: «С чувством живейшего удовольствия сообщаю вашему сиятельству, что его величество принимает главные и общие условия». Но союзники твердо решили продолжать войну. Дипломатическая переписка Меттерниха и Кэстльри и Депеши Гентца доказывают, что франкфуртские предложения были только уловкой с целью ввести в заблуждение и Европу и Францию. Союзники не стали и дожидаться ответа, которого Меттерних требовал от французского правительства. 1 декабря они издали Франкфуртскую декларацию, в которой в неясных выражениях объявляли, что их мирные предложения отвергнуты. Декларация сводилась к двум основным положениям: мир — Франции, война — Наполеону.

Франция в начале 1814 года. Континентальная блокада, запустение полей, закрытие фабрик, полный застой в торговле и общественных работах, 25-процентные вычеты из жалования и пенсий всех гражданских чиновников, наконец, огромное увеличение налогов — заставляли людей состоятельных сокращать расходы, а бедняков довели до нищеты. Рента упала с 87 до 50,5 франка; акции Французского банка, котировавшиеся раньше в 1430 франков, стоили теперь 715 франков; размен дошел до 12 франков за 1000 на серебро, 50 франков за 1000 на золото. Звонкой монеты стало так мало, что пришлось приостановить до 1 января 1815 года действие закона, согласно которому процент по ссудам не мог превышать 5 и 6 франков за 100. В Париже 1 января ничего нельзя было достать, кроме необходимейших съестных припасов и кое-каких сластей. В провинции суда стояли в гаванях, лавки были полны товаров, подвалы — вина. Виноторговцы, правда, имели должников в Германии; но когда они могли рассчитывать получить свои деньги? А пока приходилось нести в ссудную кассу серебро, мебель, белье. Участились банкротства. По лесам рыскали летучие отряды, разыскивая уклонявшихся от военной службы; сыщики располагались на постой в жилищах матерей неявившихся рекрутов; во многих округах полевые работы исполнялись женщинами и детьми.

И весь этот разоренный народ, вся обезлюдевшая Франция жили одной мыслью, одной надеждой, одним желанием — заключить мир. От городов и деревень, даже от военных штабов эта единодушная мольба, робкая, трепетная, неслась к ступеням императорского трона. Франция была слишком измучена войной. Березинский и лейпцигский разгромы и приближение врага к ее границам убили ее мечты о славе, как пятнадцать лет назад гекатомбы террора и неурядицы Директории рассеяли ее грезы о свободе. После двадцатипятилетнего периода революций и войн Франция желала покоя; но огромное большинство французов, четыре пятых народа, отнюдь не хотело падения Наполеона; оно и не думало об этом.

Правда, старое дворянство и либеральная буржуазия иначе смотрели на дело. Несмотря на то что множество дворян примкнуло к Империи, дворянство в целом никогда не примирилось с ней окончательно. Двенадцатилетнее господство абсолютизма и двенадцатилетнее безмолвие в законодательных собраниях и в печати, разумеется, не обезоружили либералов. Перерыв сессии Законодательного корпуса (31 декабря 1813 г.) и резкие слова, обращенные императором к депутатам на их прощальной аудиенции (1 января 1814 г.), усилили недовольство буржуазии; с другой стороны, известие о переходе союзников через Рейн и обнародованные ими прокламации придали смелость роялистам. Манифест Шварценберга, проникнутый тем же духом, что и Франкфуртская декларация, сводился по существу к той же формуле: мир — Франции, война — Наполеону. Недовольные не замедлили использовать выставленную союзниками мысль о разграничении между страной и монархом. Они сопоставляли это заявление с фактом отсрочки заседаний Законодательного корпуса: распустив собрание народных представителей, говорили они, император сам засвидетельствовал свой разрыв с Францией.

В это молчаливое соглашение между либералами и роялистами либералы, еще не имея определенной программы, вносили только свое раздражение против деспотического режима Наполеона; роялисты, ставившие себе вполне определенные задачи, возлагали на это соглашение надежды. Для них входившие в коалицию союзники были не врагами, а освободителями. Прежде всего они постарались напомнить французам забытое имя Бурбонов. Ежедневно в разных городах расклеивались прокламации; в них народу разъяснялось, что союзники воюют за Бурбонов и не тронут домов роялистов; с возвращением законного короля народу сулили мир, отмену косвенных налогов и рекрутских наборов. «Французы, — говорилось в одной из прокламаций Людовика XVIII, — не ждите от вашего короля ни упреков, ни сетований, ни напоминаний о прошлом. Вы услышите от него лишь слова мира, милосердия и прощения… Все французы имеют равное право на почести и отличия. Король не может править без содействия народа и его выборных представителей. Примите дружески этих великодушных союзников, отоприте им ворота ваших городов, предотвратите бедствия, которые неминуемо навлекло бы на вас преступное и бесцельное сопротивление, и да будут они при своем вступлении во Францию встречены радостными кликами». «Французы, — гласила прокламация принца Конде, — Людовик XVIII, ваш законный государь, только что признан европейскими державами. Их победоносные армии приближаются к вашим границам. Вы получите мир и прощение. Неприкосновенность собственности будет гарантирована, налоги уменьшены, ваши дети вернутся в ваши объятия и снова смогут возделывать поля».

Мир, отмена налогов и рекрутчины — лучших аргументов в пользу основанной на божественном праве монархии при данном настроении народа нельзя было и придумать. Но приверженцы Бурбонов, конечно, не ограничивались этой словесной пропагандой. Скоро они, в лице Витроля, д'Эскара, Полиньяка, начинают осведомлять военные штабы союзников относительно умонастроений общества и оборонительных средств Парижа; другие, как, например, Ленш, возведенный Наполеоном в графы, предают Бордо англичанам; третьи, как «шевалье» де Ружвиль, «всей душой преданный союзникам», и «шевалье» Брюнель, «готовый умереть за казаков», становятся во главе неприятельских колонн, чтобы вести их против французской армии.

Сами Бурбоны также не сидели сложа руки. Окрыляемые известиями из Франции, статьями английских и немецких газет, восхвалявшими реставрацию, открытым сочувствием английского принца-регента и двусмысленным поведением прочих монархов, которые, не обещая им ничего определенного, не разрушали их надежд, они готовились личными своими стараниями поддержать происки роялистов. 1 января Людовик XVIII составил свою вторую Гартуэльскую прокламацию и подписал ее: король Франции. В этом же месяце герцог Беррийский прибыл на остров Джерсей, где ему было рукой подать до Бретани, а граф д'Артуа и герцог Ангулем-ский отплыли из Англии, первый — с целью добраться до Франш-Конте через Голландию и Швейцарию, второй — чтобы попасть в главную квартиру Веллингтона, находившуюся уже по сю сторону Пиренеев. Вторжение союзников открыло Бурбонам доступ во Францию.

Призывы к восстанию, бездействие администрации и особенно известия о продвижении неприятеля, проникавшего все дальше в глубь страны, довершили всеобщую растерянность; всюду воцарились возбуждение и анархия. В южных и западных департаментах наборы в армию и в национальную гвардию встретили ожесточенное сопротивление. Жандармы, сыщики, летучие отряды были бессильны: количество дезертиров и уклоняющихся от воинской повинности возрастало с каждым днем. Такой же отпор встречало и взыскание податей. Несмотря па то что прямые налоги были почти удвоены, в первую треть 1814 года они дали казначейству всего 33 743 000 франков, тогда как в соответствующую треть 1810 года их было собрано на сумму 75 500 000 франков. В Париже Шатобриан уже писал свою брошюру Буонапарте и Бурбоны. Недовольство росло, и в салонах, в кафе, на бирже, в фойе наполовину опустевших театров, не стесняясь, говорили все, что думали. Двадцать раз на день повторяли приписываемые Талейрану слова: «Это — начало конца», обсуждали шансы Вуроонов, утверждали, что задача союзников — восстановить старую монархию и что король будет короноваться в Лионе, уже находившемся во власти неприятеля. Из рук в руки ходила карикатура, изображавшая «казака», вручающего Наполеону визитную карточку русского царя. Однажды утром на цоколе колонны Великой армии оказалась приклеенной бумажка с надписью: «Просят проходить скорее: колонна готова упасть».

Но в народной массе вера в Наполеона еще была крепка. Население сел и городских предместий желало мира, но не осуждало императора. Народ ненавидел войну, но это не лишало популярности того, кто был виновником этих бесконечных войн. Массам и на ум не приходило сс поставлять причину со следствием или отожествлять понятия: «война» и «Наполеон». Крестьяне кричали разом и «Долой косвенные налоги!» и «Да здравствует император!» Вот почему с осени 1813 по март 1814 года истощенная Франция все-таки дала Наполеону 300 000 солдат и 50 000 мобилен национальной гвардии.

К несчастью, эти новые войска, которых к середине января набралось не больше 175 000 человек, по прибытии в рейнскую, северную и пиренейскую армии или во французские и итальянские казармы не могли быть тотчас употреблены в дело: прежде чем вести их против врага, их необходимо было обучить, одеть, вооружить. А обучать их было некогда. В январе 1814 года четыре пятых всех новобранцев еще обучались воинским приемам. Что касается экипировки и вооружения, то в складах и арсеналах старой Франции запасов оказалось мало. В них нерасчетливо черпали с 1811 года для пополнения военных складов зарейнских крепостей, где сосредоточивались все военные запасы, а саксонский поход истощил их вконец. Были еще запасы оружия в Гамбурге, Штеттине, Майнце, Везеле, Магдебурге, но в Меце и Париже не было ничего.

Тщетно император объявлял набор за набором, удвоил налоги, отдал на нужды войны свой собственный капитал (75 миллионов золотых франков, сбереженных за десять лет от цивильного листа), тщетно торопил с работой на оружейных заводах, оборудованием крепостей, производством боевых припасов, солдатских шинелей и сапог — времени и денег не хватало ни на что.

Бриенн и Ла Ротьер. Движение союзников по французской территории вначале представляло собой подобие военного парада. Перейдя Рейн двенадцатью или пятнадцатью колоннами на протяжении от Базеля до Кобленца (с 21 декабря по 1 января), союзные армии без труда оттеснили небольшие французские отряды, охранявшие границу. Мармон, Макдональд, Виктор и князь Московский Ней имели в своем распоряжении не более 46 000 человек, тогда как передовая неприятельская колонна, наступавшая под предводительством Шварценберга и Блюхера, состояла из 250 000 человек. Перед такими полчищами, которые не сегодня-завтра могли их уничтожить, маршалы по необходимости должны были отступать, как можно более задерживая и ослабляя врага мелкими схватками, но избегая серьезного боя, который без всякой пользы подверг бы их значительному риску.

Все не укрепленные города сдались по первому требованию неприятеля, за исключением Доля, Шалопа, Турнюса и Бурга. Что касается укреплений, то полководцы коалиции, воспитанные в школе наполеоновских войн (некоторые из них даже служили под начальством Наполеона), сочли более целесообразным не задерживаться для осады; они обходили укрепленные пункты, прикрывая их заслонами, и устремились прямо к сердцу Франции. На крайнем левом фланге Вубяа овладел Женевой и направился к Лиону через Юрские горы и долину Соны. В центре армия Шварценберга несколькими колоннами — через Доль и Оксон, через Монбельяр и Везуль, через Ремирмон и Эпиналь, Кольмар и Сен-Дие — достигла Дижона, Лангра и Бар-сюр-Об; последний пункт Мармон вынужден был очистить после ожесточенной битьы (24 января). На правом фланге оба корпуса Блюхера через Лотарингию вышли к Васси, Сен-Дизье и Бриенну. 26 января почти все союзные войска собрались на пространстве между Марной и истоками Сены; их концентрация была почти закопчена.

В этот самый день император выступил из Шалона, надеясь предупредить эту концентрацию и атаковать пруссаков до того как они соединятся с русско-австрийской армией. Ему удалось настигнуть Блюхера одного в Бриенне и нанести ему кровавое поражение (31 января). Но от Бриенна до Барсюроб — рукой подать, и фельдмаршал отступил к армии Шварценберга. Армия Шварценберга тронулась с места, двинулась вперед, и 1 февраля разыгралось сражение при Ла Ротьере, где 136 000 французов в течение восьми часов дрались со 122-тысячным неприятельским войском, не давая оттеснить себя к реке Об, и оказали такое решительное сопротивление, что смогли на следующий день через единственный мост в Лесмоне отступить к Труа.

Союзники были в неописуемом восторге: 50 французских орудий и 2000 пленных остались в их руках, поле битвы было усеяно 4000 убитых и раненых. Однако не эти трофеи и гекатомбы возбуждали ликование союзников: они и сами потеряли около 6000 человек, скошенных картечью. Но это была первая победа, одержанная над Наполеоном на французской земле. Казавшаяся сверхъестественной сила, изменившая Наполеону под Лейпцигом, не возродилась; он уже не был непобедимым императором и, значит, — принимая во внимание огромную численность армии, выставленной против него, — победу над ним можно было считать обеспеченной. Опьяненные этим сравнительно легким успехом, союзники вообразили, что отныне их не может задержать никакая преграда и что им остается лишь войти в Париж, чтобы там продиктовать условия мира. Офицеры союзных армий назначали друг другу свидания через неделю в саду Палэ-Рояля, и царь сказал пленному генералу Рейнье, уезжавшему из лагеря союзников по случаю обмена пленными: «Мы раньше вас будем в Париже».

На военном совете, состоявшемся 2 февраля в Вриеннском замке, решено было немедленно идти на Париж: для того чтобы предоставить Блюхеру, победителю при Ла Ротьере, честь самостоятельного командования, а также с целью облегчить задачу прокормления громадной армии, решили двигаться двумя колоннами. План был таков: силезская армия, присоединив к себе подле Шалона идущие с Рейна корпуса Иорка и Капцевича, спустится вдоль Марны; богемская (австрийская) — двинется к Труа, откуда по обоим берегам Сены направится к Парижу. Так велика была самонадеянность и близорукость союзных монархов и их советников, что, игнорируя всякие стратегические соображения, они считались только с самолюбием своих генералов и с удобствами того или другого привала.

Старый Блюхер, в котором еще не угасла удаль гусарского полковника, тотчас двинулся в путь. 3 февраля он был в Бро, 4-го в Сомпюи, 6-го в Гондроне; корпуса Иорка и Сакена он отрядил к Шато-Тьерри, а за его собственными войсками на расстоянии двух переходов следовали корпуса Клейста и Капцевича. Тем временем вечный «кунктатор», медлительный Шварценберг с величественной неторопливостью шел к Труа. Вместо того чтобы энергично преследовать французскую армию и разбить ее близ Труа, он колебался, беспрестанно отменял свои собственные приказы, предпринимал контрмарши и вконец растерялся от смелых рекогносцировок нескольких кавалерийских отрядов противника. Это позволило Наполеону дать своим солдатам отдых, сосредоточить новые войска, перегруппировать свою армию, притти в себя и разобраться в том, что ему необходимо предпринять среди этого хаотического беспорядка. Наполеон очистил Труа лишь 6 февраля, никем не потревоженный, и отошел к Ножану. При некоторой смелости, напав на Труа с востока, от Лобресселя и с юга по дороге от Варсюроб, Шварценберг мог бы одним ударом кончить войну.

Наполеон был в чрезвычайно критическом положении. Его вступление в Труа имело печальный вид; ни одного приветственного клика, угрюмое молчание, полное безлюдье на улицах; все население пряталось по домам. Военные склады были пусты, у армии не было провианта и достать его было негде, потому что население ничего не давало, припрятав запасы для предстоящих реквизиций неприятеля. Приближенные императора, штаб, войска — все было погружено в какое-то оцепенение. Старые солдаты говорили: «Где же мы остановимся?» Во всей стране, во всем войске не падал духом только один человек — император.

Шампобер, Монмирайль, Вошан, Монтеро; отступление союзников. Союзники считали французский поход уже почти оконченным; в глазах Наполеона он только начинался. Медлительность Шварценберга оставляла Наполеону свободу действий, а Блюхер необдуманно предпринял боковое движение, причем расположил свои четыре корпуса уступами на расстояниях, превышавших один дневной переход. Таким образом, он подставил свой фланг Наполеону. В ночь с 7 на 8 февраля, когда герцог Бассано в Ножане вошел к императору, чтобы представить ему для подписи депеши в Шатильон, он нашел Наполеона лежащим на полу над картою, утыканной булавками. «А, это вы, — сказал Наполеон, едва поворачивая к нему голову. — Я занят теперь совсем другими делами: я мысленно разбиваю Блюхера». На следующий день он отдал все распоряжения. Виктор должен был, опираясь на Удино, оставаться в Ножане, чтобы воспрепятствовать переходу русско-австрийской армии через Сену, а корпус Мармона, уже начавший свое движение, конница Груши и гвардия должны были подняться вверх, через Сезанн, чтобы атаковать силезскую армию, двигавшуюся по дороге из Шалона в Париж. Впрочем, император не торопился. Он уже два или три дня обдумывал этот искусный маневр, но не желал приступать к его исполнению, пока Блюхер не увязнет бесповоротно. Наполеон покинул Ножан только 9 февраля; он переночевал в Сезанне и 10-го, соединившись в 9 часов утра с корпусом Мармона перед ущельями Сен-Гон, двинул свои войска в атаку. Корпус Олсуфьева, непрерывно отбрасываемый все дальше за Шампобер, с одной позиции на другую, был почти целиком истреблен. 1200–1600 русских остались на поле битвы, более 2000 попали в плен, в том числе сам Олсуфьев и два других генерала; французам досталось 15 орудий, обоз, знамена; спаслось от разгрома едва 1500 человек. Французские солдаты в порыве энтузиазма прозвали Шампоберский лес «Заколдованный лес» (Le bois enchante).

Превосходное стратегическое движение Наполеона удалось: сильно растянутая колонна силезской армии была разрезана надвое. Войска Наполеона вклинились между Блюхером, шедшим из Шалона, и Сакеном и Иорком, оттеснившими Макдональда к Мо. Эти два генерала, во-время извещенные о движении французской армии, повернули обратно и поспешно отступили к Монмирайлю. Но император явился туда раньше их; как накануне у Шампобера, так и здесь французы одержали полную победу. Потеряв 4000 человек, русские и пруссаки отступили или, вернее, бежали по дороге к Шато-Тьерри. Французы пустились за ними в погоню и на следующий день, 12 февраля, нанесли им новое поражение, причинив им урон убитыми и пленными в 3000 человек, загнали их в Шато-Тьерри и в беспорядке отбросили за реку Урк.

Между тем Блюхер, думая, что его два помощника навели страх на императорскую армию, продолжал спокойно продвигаться вперед. 12 февраля он занял Бержер, 13-го дошел до Шампобера, без труда оттеснив к Фромантьеру корпус Мармона, которому Наполеон поручил наблюдать за передвижениями пруссаков. Предупрежденный офицером, которого прислал герцог Рагузский, Наполеон в ночь с 13 на 14 февраля выехал из Шато-Тьерри. В 8 часов утра он прибыл в Монмирайль и приказал Мармону, возобновившему свое попятное движение, круто повернуть и атаковать неприятеля, как только последний выйдет из Вошана. Внезапный и энергичный штурм заставил прусский авангард отступить в беспорядке; а позади войск Мармона Блюхер увидел гвардию, приближавшуюся в полном составе. До него, как громовой раскат, донесся грозный клик десяти тысяч голосов «Да здравствует император!» В течение двух часов войска Блюхера, построенные многочисленными каре, наподобие шашек на шахматной доске, отступали в полном порядке, стойко выдерживая артиллерийский огонь Друо и бешеные атаки конной гвардии. Но великолепным обходным движением Груши с линейной коннипей опередил врага позади Фромантьера и бросился в атаку. Его 3500 всадников врезались в 20-тысячную массу пруссаков, прорвали их ряды и привели в полное замешательство. Они рубили, почти не встречая сопротивления, пролагая в прусских каре кровавые борозды. Опрокидываемые бегущими, смешавшись с ними, Блюхер, принц Август Прусский, генералы Клейст и Капцевич много раз рисковали быть взятыми в плен, убитыми или растоптанными под копытами лошадей. Преследование продолжалось до поздней ночи. Блюхер потерял 6000 человек.

План Наполеона заключался в том, чтобы преследовать Блюхера до Шалона, унцчтожить остатки его армии, а затем, пройдя через Витри, ударить в тыл австрийцам; но из полученных депеш явствовало, что русско-австрийская армия перешла в наступление, оттеснила Виктора (герцога Беллюнского) и Удино и продвинула свои передовые части к Провену, Нанжи, Монтеро и Фонтенебло. Чтобы прикрыть Париж, Наполеон должен был отказаться от своей ближайшей цели, т. е. прекратить преследование Блюхера; но, с другой стороны, расположение австрийской армии, растянувшейся почти на 20 миль, грозило ей той же участью, какая постигла силезскую (прусскую) армию.

Форсированным маршем, причем часть пехоты ехала на дележках, добытых путем реквизиции, Наполеон 15 февраля достиг Мо, а на следующий день — Гюиня. Гвардия соединилась с корпусами Виктора, Удино и Макдональда. 17-го армия выступила из Гюиня. У Мормана корпус Виктора, составлявший головной отряд, опрокинул и уничтожил отряд графа Палена в составе 8 батальонов и 24 эскадронов; Макдональд подошел к Брэ, Удино — к Провену. 18-го Жерар со 2-м корпусом, перешедшим под его командование в разгаре боя, вследствие немилости императора, постигшей герцога Беллюнского, и Пажоль со своей конницей прогнали вюртембержцэв с Сюрвильского плато, перешли вслед за ними мост у Монтеро и оттеснили их в местность между Сеной и Ионной. В тот же день Макдональд отбросил Вреде к Брэ, Удино прогнал аванпосты Витгенштейна к Ножану, Алике принудил Бьянки очистить Немур.

Этого было вполне достаточно, чтобы побудить Шварценберга к поспешному отступлению. Он тотчас отослал свой обоз в Барсюроб и сосредоточил все свои войска в Труа. Но французская армия отстала от него: ее задержали демонстрации Макдональда и Удино и вызванная этими операциями заминка у переправ через Сену. Только 22 февраля, после полудня, ее авангард вышел на равнину у города Труа, в то время как на левом фланге дивизия Буайе оттеснила от Мери авангард Блюхера; собрав у Шалона свои расстроенные войска, Блюхер (19-го) направился к реке Об с целью соединиться с Шварценбергом.

Перед Труа французская армия развернулась в боевом порядке, упираясь правым крылом в Сену, левым — в деревушку Сен-Жермен. Было уже слишком поздно для того, чтобы начинать сражение. Но завтрашний день сулил императору большой успех. Движение Наполеона к Сене удалось лишь наполовину, так как из семи корпусов австрийской армии пять ускользнули от него. Но наконец Шварценберг остановился. Теперь Наполеон решил покончить с ним сразу, одной кровавой и решительной битвой. Французы, окрыленные своими победами, были уверены в себе и полны энтузиазма. Если на стороне русско-австрийских войск было неоспоримое численное превосходство, то занятая ими позиция, с рекой в тылу, была крайне невыгодна, и среди них царила полная деморализация. Силезская (прусская) армия, угрожавшая французскому левому флангу, не пугала императора. Чтобы перейти Сену у Мери, где мост был разрушен, а левый берег охранялся отрядом ветеранов испанской войны, Блюхеру пришлось бы потратить не менее двадцати четырех часов. А тем временем Наполеон успел бы разбить Шварценберга, и если прусская армия тогда появилась бы на левом берегу; она в свою очередь была бы разбита и сброшена в реку.

К несчастью, Шварценберг мыслил совершенно так же, как и Наполеон. Он сознавал страшную опасность предстоящего сражения и «не был склонен из раболепства перед общественным мнением пожертвовать, для славы Франции, прекрасной армией». На следующий день, 23 февраля, в 4 часа утра, русско-австрийская армия начала отходить к реке Об, оставив перед Труа только заслон. 150 000 человек не решались вступить в бой с 70 000.

Русский царь, прусский король, Кнезебек и другие высказывались за принятие боя; Шварценберг, лорд Кэстльри, Нессельроде, Толь и Волконский были против. Австрийский император, небогатый собственными мыслями, соглашалея с Шварценбергом. В ожидании окончательного решения Шварценберг, в ночь с 22 на 23 февраля, самовольно приказал отступать. И надо отдать ему справедливость — этот его шаг, с виду осторожный до трусости, был спасением. Дух союзной армии в эти дни был не таков, чтобы она могла принять бой, а на войне, как и всюду, надо уметь выбирать подходящую минуту. Тилен справедливо сказал: «Князь Шварценберг, один и наперекор общему мнению, совершил две операции, которыми и был обусловлен успех этой кампании: отступил у Труа и атаковал французов у Арси-сюр-Об».

Труа, куда Наполеон рассчитывал в этот же день вступить без единого выстрела, был еще занят частью корпуса Вреде. При начале штурма Вреде послал Наполеону записку, в которой уведомлял императора, что очистит Труа на следующее утро, но что если штурм не будет тотчас прекращен, он сожжет город. Император без колебаний предпочел спасение города истреблению баварцев, велел тотчас прекратить стрельбу и переночевал в предместье Ну. Восторг, вызванный его въездом в город утром 24 февраля, составлял резкий контраст тому холодному, почти презрительному приему, который был оказан ему здесь три недели тому назад. Насилия союзников и недавние победы Наполеона вызвали перелом в общественном мнении и снова окружили его ореолом. Даже тогда, когда он с триумфом возвращался после сражений при Аустерлице и Иене, его не приветствовали такие толпы народа, так искренно и бурно. В этот же день Жерар и Удино начали преследовать баварцев по дороге от Бар-сюр-Об до Монтьерамея, а Макдональд, двинувшись к Бар-сюр-Сен, оттеснил австрийский арьергард до Сен-Пьер-о-Вод.

Таким образом, союзников теснили повсюду, и не подлежало сомнению, что если они не решатся принять бой, им придется покинуть линию реки Об, подобно тому как они только что были оттеснены от линии Сены. И действительно, Блюхер, занимавший на фланге у французов Мери и Англюр, присылал гонца за гонцом, спрашивая приказаний и предлагая произвести диверсию, которая выручила бы главную армию. Но в то же время Бубна, отброшенный к реке Эн помощниками Ожеро и к тому же подвергавшийся опасности потерять Женеву, неустанно требовал подкреплений.

25 февраля в 8 часов утра трое монархов снова держали б Бар-сюр-Об военный совет, на который были приглашены Шварценберг, Меттерних, лорд Кэстльри, Нессельроде, Гарденберг, Радецкий, Дибич, Волконский и Кнезебек. Без пререканий решено было послать генералу Бубна сильные подкрепления под командой принца Гессен-Гомбургского. Продолжительные и оживленные споры вызвал вопрос, защищать ли или оставить линию реки Об, так как русский царь настойчиво требовал быстрого наступления. Однако решено было, что главная армия отступит к Лангру, где приготовится или принять бой, если Наполеон будет продолжать двигаться вперед, или возобновить наступление, если прусской армии удастся привлечь к себе французов. Блюхеру решено было предоставить полную самостоятельность; но так как его войско сократилось до 48 000 человек, то совет, по предложению царя, решил предоставить в его распоряжение корпус Вин-ценгероде, находившийся вблизи Реймса, а также и шедший из Бельгии корпус Бюлова. Лорд Кэстльри взялся написать Бернадотту с целью известить его о том, что в общих интересах совет коалиции вынужден усилить силезскую (прусскую) армию корпусами Бюлова и Винценгероде, до того времени причисленными к северной (прусско-шведской) армии; взамен Бернадотту будет предоставлено верховное командование над действующими в Голландии ганноверскими, английскими и голландскими войсками.

На следующий день, 26 февраля, вся русско-австрийская армия перешла обратно через реку Об.

Силы и расположение армий в день 26 февраля. Общее расположение армий к 26 февраля было следующее. Наполеон, занимавший Труа, располагал 74 000 человек при 350 орудиях; эти войска были сосредоточены между Сеной и Об. Под его натиском главная армия коалиции, сократившаяся до 130 000 человек, отступала к Шалону и Лангру. Слева Блюхер с 48 000 человек, идя по дороге через Куломье, начал крайне рискованное фланговое движение к Парижу; ему грозила тыловая атака со стороны Наполеона, а впереди ждала преграда в виде корпусов Мармона и Мортье, возросших благодаря подкреплениям более чем до 16 000 человек. Справа от Наполеона Алике, один из наиболее энергичных генералов всей армии, с 2000 человек защищал линию Ионны, массами собирая под свое знамя ополченцев-крестьян. Из Парижа, куда Франция ежедневно высылала офицеров и новобранцев, ежедневно прибывали в армию батальоны, эскадроны и батареи. Наконец, во всех провинциях формировалась национальная гвардия.

На юге Ожеро, располагавший лионской армией в 28 000 человек, решился, наконец, перейти в наступление против 20-тысячного австрийского корпуса генерала Бубна и князя Лихтенштейна. Он разделил свое войско па две колонны.

Левая, под командой Паннетье и Мгонье, отбросила врага за реку Эя, а правая, под командой Маршана, подступила к Женеве, которую 26 февраля готовилась обложить. Ожеро категорически было приказано отбить у неприятеля этот город и затем утвердиться на дороге из Базеля в Лангр, чтобы перерезать операционную линию армии Шварценберга. Эта превосходная операция была задумана Наполеоном; чтобы успешно выполнить ее, требовалась лишь некоторая доля решимости и быстроты.

В Испании маршал Сюгае с 15 000 человек, сосредоточенными в Фигуэрасе, и с 23 000 человек, стоявшими гарнизонами в Барселоне, Сагунто, Толедо и других городах, держал на почтительном расстоянии насчитывавший в общей сложности 55 000 человек англо-испанский корпус лорда Бентинка и Копона. Он ждал лишь ратификации Валансейского договора кортесами, чтобы увести во Францию свои отборные войска, закаленные в огне бесчисленных сражений.

По эту сторону Пиренеев 4500 солдат Сульта, сосредоточенные в Байонне и Ортезе, сдерживали у Адура и двух стремительных горных потоков сильную армию герцога Веллингтона, состоявшую из 72 000 англичан, испанцев и португальцев.

За Альпами принц Евгений, только что получивший от императора приказание держаться в Италии, занимал линию Минчио. С 48 000 человек Евгений заставлял 75-тысячное австрийское войско фельдмаршала Бельгарда оставаться в оборонительном положении и принудил Мюрата с его пе-аполитанцами отступить.

На бывшей северной границе генерал Мезон с 15 000 человек искусно и непрестанно тревожил 30-тысячный, состоявший главным образом из пруссаков, корпус принца Сак-сен-Веймарского и генерала Ворстелля, вступая лишь в мелкие схватки, непрерывно находясь в движении, то отступая, то внезапно переходя в наступление. В Мастрихте, в Верг-оп-Зооме, в Антверпене, оборона которого была вверена Карно, в фортах Нового Диеппа, защищаемых адмиралом Верюэ-лем, французы на предложения сдаться отвечали англичанам Грэхема, саксонцам Вальмёдена и голландцам принца Оранского орудийными залпами.

Обильно снабженные провиантом и защищаемые храбрыми гарнизонами укрепления как прирейнские, так и расположенные в других частях Германии: Глогау, Кюстрин, Магдебург, Вюрцбург, Петерсберг, Гамбург, Везель, Майнц, Люксембург, Страсбург, Ней-Брейзах, Фальсбург, Ландау, Гюнинген, Бельфор, Meп, Саарлуи, Тионвиль, Лонгви, — успешно, противостояли блокаде и штурмам.

От Одера до Об, от Минчио до Пиренеев — всюду французы либо сдерживали вражеские армии, либо преследовали их.

Грабежи и насилия союзников; крестьянские восстания. В Сен-Жерменском предместье был с точностью предусмотрен день вступления союзников в Париж: вступление должно была произойти 11-го, самое позднее 12 февраля. Но 12 февраля прибыла не неприятельская армия, а военный бюллетень из Шампобера. В настроении общества совершился внезапный поворот: глубокое уныние сменилось беспредельной уверенностью. За три дня курс ренты поднялся с 47 франков 75 сантимов до 56 франков 50 сантимов. Начали посмеиваться над теми, кто сделал запасы продовольствия на случай осады или спрятал золото в погребах. На бульварах, в Палэ-Рояле, снова закипевших шумной жизнью, в снова переполненных зрительных залах все наперебой толковали об одержанных победах и предсказывали новые.

В то время как известия о новых победах окрыляли парижан, в захваченных неприятелем департаментах беззакония союзников, насилия казаков и пруссаков возбудили страстную жажду мести. Обессиленная Франция сначала встретила нашествие без возмущения; она была почти равнодушна к отвлеченпой идее оскорбленного отечества. Чтобы пробудить в ней патриотизм, потребовался грубо-материальный факт иностранной оккупации, со всеми сопутствующими ей невзгодами: реквизициями, грабежом, насилованием женщин, убийствами, поджогами. Занятые союзниками провинции были буквально разорены реквизициями. Труа, Эпернэ, Ножан, Шато-Тьерри, Сане и свыше двухсот других городов и селений были вконец разграблены. «Я думал, — сказал однажды генерал Иорк своим бригадирам, — что имею честь командовать отрядом прусской армии; теперь я вижу, что командую только шайкой разбойников».

Когда вечером после победы, или на другой день после поражения, или просто после какого-нибудь маневра казаки или пруссаки проникали в город, село или усадьбу, там начинались всякие ужасы. Они не только искали добычи; им было по душе сеять скорбь, отчаяние, разорение. Они валились с ног от вина и водки, их карманы были полны драгоценных вещей (на трупе одного казака нашли пять пар часов), их банды и кобуры были до отказа набиты всяким добром, следовавшие за их отрядами повозки были нагружены мебелью, статуями, книгами, картинами. Но и этого им было мало; не имея возможности все увезти, они уничтожали то, что им приходилось оставить — разбивали двери, окна, зеркала, рубили мебель, рвали обои, поджигали закрома и скирды, сжигали сохи и разбрасывали их железные части, вырывали плодовые деревья и виноградные лозы, складывали для потехи костры из мебели, ломали инструменты у рабочих, бросали в реку аптечную посуду, выбивали днища у бочек с вином и водкой и затопляли подвалы.

В Суассоне было сожжено дотла 50 домов, в Мулене — 60, в Мениль-Селльере — 107, в Ножане — 160, в Бюзанси — 75, в Шато-Тьерри. Вельи и Шавиньоне — по 100 с лишним, в Атьи, Мебрекуре, Корбени и Класи — все дома до единого. Соблюдая заветы Ростопчина, казаки всюду прежде всего приводили в негодность пожарные шланги. Яркое зарево освещало сцены, дикость которых не поддавалась описанию. Мужчин рубили саблями или кололи штыками; раздетых догола, привязанных к ножкам кровати, их заставляли смотреть, как насиловали их жен и дочерей; других истязали — секли или пытали огнем, пока они не указывали, где спрятаны деньги^[108]. Приходские священники в Монландоне и Роланпоне (Верхняя Марна) были замучены насмерть. В Бюсиле-Лон казаки сунули в огонь ноги некоего Леклерка — слуги, оставшегося сторожить господский дом; а так как он все еще упорно молчал, то они набили ему рот сеном и зажгли. В Ножане несколько пруссаков едва не разорвали на части суконщика Обера, растягивая его за руки и ноги, и только благодетельная пуля прекратила его мучения. В Провене бросили ребенка на горящие головни, чтобы выпытать у матери, где она спрятала ценные вещи. Алчность и разврат не щадили ни малых, ни старых. У восьмидесятилетней женщины на пальце было кольцо с бриллиантом; кольцо было тесно; удар саблей — и палец отлетел. Насиловали семидесятилетних старух, двенадцатилетних девочек. В одном только округе Вандёвр насчитали 550 человек обоего пола, умерших от истязаний и побоев. Замужняя крестьянка, некая Оливье, после того как казаки надругались над нею, не снесла, подобно Лукреции, позора и утопилась в Барсе.

Озлобляя население, эти зверства казаков и пруссаков примиряли с Наполеоном людей, враждебных ему, и заставляли мирных жителей браться за оружие. В Лотарингии, Франш-Конте, Бургундии, Шампани, Пикардии крестьяне вооружались вилами и старыми охотничьими ружьями, утаенными от правительственных и вражеских реквизиций, подбирали на полях сражения ружья убитых воинов и нападали на небольшие или только что потерпевшие поражение неприятельские отряды. В Монтеро, в Труа под конец сражения жители осыпали австрийцев градом черепиц и мебели и стреляли в них сквозь ставни и отдушины погребов. В Шато-Тьерри рабочие под прусскими ядрами провели барки для перевозки солдат гвардии. Прибрежные жители Нижней Марны в четыре дня захватили 260 русских и пруссаков^[109]. На дороге из Шомона в Лангр толпа крестьян освободила 400 солдат из корпуса Удино, взятых в плен у Бар-сюр-Об. Между Монмеди и Сезанном, на протяжении в 40 с лишним миль по прямой линии, все селения совершенно опустели, а жители их, скрывавшиеся в соседних лесах, из засады тревожили неприятеля. В Бургундии, Дофине, в охваченных поголовным восстанием крестьян против союзной армии Арденнах, в Аргонне, где горные проходы охранялись 2000 партизан, в Нивернэ, Бри, Шампани крестьяне, объединившиеся в вооруженные отряды или просто сбегавшиеся на гул набата, дрались рядом с регулярными войсками. Рощи, опушки лесов, берега рек и прудов, уединенные дороги кишели партизанами. Отряды в 10, 20, 50, 300 человек, вооруженных охотничьими ружьями, вилами и топорами, сидели в засаде, готовые напасть на проходящий неприятельский отряд— или рассеяться и исчезнуть при появлении достаточно сильной неприятельской колонны. Военнопленные офицеры союзных армий признавались, что восстание крестьян держит их солдат в страхе.

Шатильонский конгресс. Есть основания сомневаться в том, что союзники искренно желали мира во время конгресса в Праге; еще более сомнительно, чтобы они готовы были согласиться на мир во Франкфурте, и не подлежит никакому сомнению, что они решительно не желали его в ту минуту, когда посылали своих уполномоченных в Шатильон.

С момента вступления союзных войск во Францию низложение Наполеона было негласно решено. Англия желала реставрации Бурбонов. Регентство Марии-Луизы могло льстить императору Францу I как отцу; но как монарх он, под влиянием Меттерниха и Шварценберга, был против этой комбинации. Прусский король был готов содействовать реставрации Бурбонов лишь под тем условием, что его армии, охваченной жаждой мести, предварительно будет дана возможность опустошить Францию. Русский царь, в принципе не настроенный вполне непримиримо по отношению к Бурбонам, считал их возвращение пока невозможным, так как думал, что Франция их отвергнет. Определенного плана у него не было; его тонкий и мечтательный ум колебался между разными проектами: возвести на императорский престол Бернадотта, предоставить регентство Марии-Луизе, созвать большое собрание депутатов, которые сами решили бы участь Франции. Царя не пугала даже и возможность провозглашения республики. К тому же им неотступно владела одна мысль: Наполеон вступил в Москву — он хотел вступить в Париж.

Между тем министры союзных держав уже три месяца подряд громогласно заявляли о своих миролюбивых намерениях. Во Франкфурте они 9 ноября официально предложили открыть переговоры о мире на основах ограничения Франции ее естественными границами; 25 ноября они официально заявили, что «готовы начать переговоры», 1 декабря — что «первое использование государями своей победы заключалось в предложении мира французскому императору»; после всего этого отказаться от созыва конгресса значило озлобить весь французский народ и даже произвести тяжелое впечатление на общественное мнение Европы, не меньше Франции жаждавшей мира. Наполеон, со своей стороны, согласился начать переговоры с целью доказать свои миролюбивые намерения, но он не верил в возможность достигнуть соглашения.

Совещания, открывшиеся 4 февраля и закончившиеся 19 марта, кончились ничем. Да иначе и не могло быть. Картина была такова: Наполеон предлагал начать переговоры на условиях, которые— он это знал — являлись неприемлемыми для уполномоченных союзных держав; союзники же соглашались вести переговоры на условиях, которые — они это отлично понимали — не могли не быть отвергнуты герцогом Виченцским, уполномоченным Наполеона. Это была двойная комедия, придуманная и разыгранная исключительно с целью обмануть общественное мнение.

II. Конец кампании

Критическое положение Блюхера. Капитуляция Суассона. В то время как армия Шварценберга отступила к реке Об, армия Блюхера, возобновив наступление, двинулась на Париж. 27 февраля войска Блюхера появились в виду Мо, который занимали Мармон и Мортье с 16 000 человек. Произведя неудачную атаку, Блюхер направился к Урку, готовясь зайти в тыл французам. Но французы утвердились позади Теруанны и в течение двух дней отражали все атаки русских и пруссаков. В ночь с 1 на 2 марта Блюхер узнал, что Наполеон ускоренным маршем идет на него.

Наполеон оставил Труа 27 февраля со своей гвардией и с небольшими корпусами Нея, Виктора и Арриги (в общей сложности 30 000 ружей и сабель), намереваясь с тыла или с фланга атаковать прусскую армию. Австрийскую же армию должны были удерживать позади реки Об Макдональд, Удино и Жерар со своими 40 000 человек.

Получив эти сведения, Блюхер отступил к Улыпи, где, овладев предварительно Суассоном, к нему должны были присоединиться русский корпус Винценгероде (27 000 человек) и прусский корпус Бюлова (17 000 человек). Но 3 марта, в 7 часов утра, Блюхер получил от Винценгероде письмо с сообщением, что ввиду энергического сопротивления Суассона он иБюлов отходят на правый берег Эна. Таким образом, Блюхер не только лишался ожидаемых подкреплений, но — раз Суассон остался в руках французов — ему надо было фланговым маршем отвести свою изнуренную, изголодавшуюся, деморализованную армию на расстояние в 15 миль к Берри-о-Бак. Таким образом, фельдмаршалу грозила величайшая опасность, так как казалось невероятным, чтобы он между Улыпи и Берри-о-Бак мог избегнуть сражения, а эта битва, где ему одновременно пришлось бы сражаться с теснившим его Мармоном и с приближавшимся к нему с фланга Наполеоном, неизбежно должна была кончиться для него страшным поражением.

Армию Блюхера спасло малодушие коменданта Суассона, генерала Моро, — малодушие, в данных условиях равносильное преступлению против воинского долга. Опутанный лестью и запуганный угрозами русского парламентера, Моро согласился эвакуировать крепость при условии сохранения оружия.

Получив весть об этом в полдень, Блюхер тотчас двинул свои войска к Суассону, где они по городскому мосту перешли Эн.

Битвы при Краопне и Лаоне. Капитуляция Суассона была большим несчастьем, но Наполеон считал эту беду поправимой. Не успев разбить Блюхера по эту сторону Эна, он решил настигнуть его по ту сторону реки. 4 марта и в ночь на 5-ое французы по мосту у Берри-о-Бак перешли на другой берег. Блюхер расположил часть своей армии на Краоннских высотах, в сильной позиции, расположенной на высоте 150 метров над уровнем Эна, защищенной крутыми склонами и доступной для артиллерии только в одном месте — через узкое ущелье Гюртебиз. С остальным своим войском он рассчитывал напасть на французов с тыла, в то время как они будут атаковать высоты. Сражение началось 7 марта в 9 часов утра. Тотчас после полудня французы прошли через ущелье и, овладев восточными отрогами, выстроились на возвышенности параллельно врагу. Победа французов уже казалась обеспеченной, как вдруг русские военачальники получили от Блюхера приказ отойти к Лаону. Вследствие дурного состояния дорог французам не удалось окружить противника. Русские, хотя и преследуемые на протяжении трех миль, отступали в порядке с позиции на позицию. Этот день обошелся им в 5000 человек убитыми и ранеными; потери французов были почти столь же велики.

Военный опыт Наполеона подсказал ему, что у Краонна сражалась лишь часть союзной армии. Поэтому он полагал, что упорная оборона этой позиции имела целью замаскировать либо отступление Блюхера к Авену, либо новое движение фельдмаршала на Париж через Лаон, Ла Фэр и правый берег Уазы. Уже оставление без боя линии Эна навело Наполеона на мысль, что Блюхер старается ускользнуть от него. В обоих случаях — как в случае отступления к северу, так и в случае движения на Париж — можно было предположить, что Блюхер использует Лаон скорее как сборный пункт для различных частей армии, чем как оборонительную позицию, и займет его одними только арьергардными отрядами. Император уже не надеялся, как неделю назад, «уничтожить силезскую (прусскую) армию». Огромные потери, понесенные французами в сражении при Краонне, где они имели дело лишь с частью союзных войск, доказывали с полной очевидностью, что со всей этой армией, да еще отдохнувшей и усиленной, нелегко будет справиться. Но если бы императору удалось овладеть Лаоном, нанести неприятельскому арьергарду новое поражение и отбросить Блюхера к его операционной базе, это было бы вполне удовлетворительным результатом, потому что этим был бы спасен Париж, пруссаки — принуждены к отступлению, а союзникам был бы внушен страх. Затем Наполеон, искусно маневрируя, присоединил бы к своим войскам гарнизоны северо-восточных крепостей и обрушился бы на правый фланг главной неприятельской армии, в то время как Ожеро атаковал бы ее с левого фланга, через Бург и Везуль.

9 марта Наполеон стоял перед Лаоном; но здесь, в этой сильной позиции, его ждал не арьергард, а вся армия Блюхера, увеличившаяся благодаря присоединению корпусов Бюлова и Винценгероде до 80 000 человек. Притом большая часть этих войск была сосредоточена к северу и востоку от города, так что гора скрывала их от Наполеона. Он упряма оставался при своем первоначальном предположении и произвел несколько атак, которые были отбиты. Неприятель, введенный в заблуждение малочисленностью атакующих французов и опасаясь в каком-нибудь другом пункте подвергнуться нападению более значительных сил, весь день держался оборонительного образа действий. Ночью прусская колонна Иорка и Клейста внезапно напала на изолированный и расположившийся на бивуаках корпус Мармона, привела его в величайшее замешательство и с боем гнала до ущелья Фестьё. Мармон потерял 3000 человек и всю свою артиллерию. На следующий день император, у которого не осталось и 25 000 человек, повел дело с такой решительностью, что мог беспрепятственно отступить к Суассону.

Вторичный переход Наполеона в наступление; Арси-сюр-Об. Французские войска всюду были оттеснены. Удино, разбитый у Бар-сюр-Об вследствие неудачной диспозиции, соединился у Труа с Макдональдом и Жераром; оттуда они отступили к Ножану, затем — к Провену. Ожеро отступал к Лиону, Мезон — к Лиллю. Сульт оставил без защиты Бордо, который горсть заговорщиков-роялистов в скором времени сдала англичанам. Надо было быть Наполеоном, чтобы при таких условиях не впасть в полное уныние.

11 марта, после полудня, император снова вступил в Суас-сон; 12-го он пополнил свою армию подкреплениями, прибывшими из Парижа; 13-го двинулся к Реймсу, где уничтожил русско-прусский отряд, состоявший под командой Сен-При.

Взятие Реймса имело большое стратегическое значение, так как, овладев этим городом, Наполеон тем самым занял позицию на коммуникационной линии обеих неприятельских армий; но этот успех имел и огромное моральное значение он смутил и привел в ужас союзников. Блюхер, решившийся, наконец, пуститься в погоню за Наполеоном и форсировать переход через Эн, отозвал назад свои войска, уже выступившие в путь, и сосредоточил их под Лаоном. Шварценберг приостановил свое наступление против Макдональда. Армия Наполеона, которую союзники считали уже несуществующей, с быстротой молнии сокрушила корпус Сен-При и грозила русско-австрийскому флангу. Можно было подумать, что Франция непрерывно рождает новые батальоны, или что гренадеры и драгуны чудом воскресают и возвращаются на поле — брани.

Теперь первоначальный план Наполеона — двинуться к северо-восточным крепостям — снова оказывался осуществимым при условии внесения в него некоторых поправок. Главная русско-австрийская армия находилась так близко от Парижа, что было опасно предоставить Макдональду одному бороться — с этими полчищами до тех пор, пока Наполеон успеет усилить свои войска гарнизонами крепостей. Поэтому возник план застигнуть Шварценберга врасплох во время его передвижений, разбить поодиночке один или два его корпуса и, пользуясь отступлением русско-австрийской армии, броситься в Лотарингию. Уже утром 14 марта, т. е. меньше чем через восемь часов по своем вступлении в Реймс, Наполеон твердо решил идти против Шварценберга; но еще до 17-го он колебался в выборе места нападения: идти ли к Провену, или же к Мо, соединиться там с корпусом Макдональда и атаковать врага в лоб, или же идти через Фэр-Шампенуаз и Арси-сюр-Об к Мери или Труа, чтобы напасть на русско-австрийскую армию с фланга или тыла? Первый план представлялся ему «более надежным», но он выбрал второй, как «более смелый».

Но неприятельская армия не стала ждать Наполеона: 19-го, когда французская колонна из Фэр-Шампенуаз подошла к Ву-лажу, русско-австрийская армия начала попятное движение к Труа и Бар-сюр-Об. Таким образом, пзрвая часть крупной операции, задуманной Наполеоном, не совсем удалась, потому что неприятель отступил еще быстрее, чем французы атаковали его. Но в самой существенной своей части план от этого не пострадал. Если движение к реке Об, представлявшее собой лишь подготовительный маневр, оказалось недостаточно замаскированным и быстрым, чтобы сделать возможной фланговую или тыловую атаку, то посредством этого движения Наполеон по крайней мере обезопасил Париж, соединился с Мак-дональдом, заставил Шварценберга отступить и внушил опасение Блюхеру. Имелись все основания думать, что теперь Наполеон сможет осуществить начинание, неделей раньше — казавшееся невыполнимым, а именно: дойти до северо-восточных крепостей и оттуда зайти в тыл главной неприятельской армии. Даже тревога, проявленная Шварценбер-гом — и та казалась хорошим предзнаменованием, несмотря на то что она спасла русско-австрийскую армию от частичного поражения. Если приближение горсти людей, маневрирующих на его фланге, привело союзного главнокомандующего в такое волнение, то каков будет его испуг, когда Наполеон, усилив свои войска гарнизонами крепостей и присоединив к ним корпуса Макдональда и Удино, Мармона и Мортье, располагая 90 000 человек, атакует его с тыла, при поддержке Лотарингии, Аргоннской области и Бургундии, где неминуемо вспыхнет восстание?

Наполеон решил не тревожить отступающего неприятеля и двинуться прямо к своим крепостям через Витри, идя до Арси по берегам реки Об. 20 марта, около полудня, Наполеон с кавалерией Себастиани и двумя небольшими дивизиями Нея прибыл в Арси (на левом берегу), и здесь-то его внезапно атаковал авангард австрийской армии.

Шварценбергу надоело без конца отступать, и он, самовольно и вопреки всякому предвидению, решил прервать свое попятное движение и дать бой. Слабые эскадроны Себастиани, опрокинутые и захлестнутые потоком неприятельской конницы, были охвачены паникой и в беспорядке поскакали к Арсийскому мосту. Император, со шпагой в руке, стрелой промчался среди отступавших, опередил их у самого моста и здесь, обернувшись к ним лицом, крикнул громовым голосом: «Кто из вас перейдет мост раньше меня?» Беглецы остановились, и Наполеон снова повел их в атаку на австрийцев и русских. Вскоре затем на правом берегу реки Об показалась старая гвардия. Ветераны Фриана и новобранцы Нея до ночи, не уступая ни пяди, выдерживали все атаки масс неприятеля.

На следующий день, с прибытием части небольшой императорской армии, силы Наполеона достигли 28 000 ружей и сабель, но он занимал невыгодную позицию, имея в тылу реку, а перед собой — 100-тысячное неприятельское войско. Однако Шварценберг колебался, напасть ли на Наполеона, и решился на атаку лишь после полудня, когда увидел, что французы начинают спокойно отступать. На войне более чем где-либо потеря времени — вещь непоправимая. Русско-австрийская армия быстро двинулась на врага, но было уже поздно: когда она подошла к Арси-сюр-Об, больше двух третей французского войска уже достигло правого берега реки. Отступление бесстрашно прикрывали 6000 ветеранов испанской войны генерала Леваля, укрепившихся в городе. Они покинули свой пост лишь с наступлением ночи и, отступая, взорвали главный Арсийский мост.

20 марта Шварценберг не смог сокрушить французскую армию; 21-го он дал ей перейти реку на глазах своих войск, не двигавшихся с места, на расстоянии пушечного выстрела от своих орудий, упорно безмолвствовавших. По своей нераспорядительности и медлительности он дважды в продолжение тридцати часов упустил случай одержать решающую победу. Имея дело с таким противником, как бы велики ни были его силы, мог ли Наполеон бояться поражения?

Движение союзников к Парижу; двукратный бой у Фэр-Шампенуаз. После сражения у Арси-сюр-Об союзники целых два дня не были осведомлены о направлении, в котором двинулся Наполеон. Лишь 23 февраля после полудня они узнали, что он перешел Марну и идет к Сен-Дизье и Жуанвилю с целью ударить в тыл их главной армии. Получив это известие, Шварценберг созвал военный совет. Предложение, прежде всего высказанное на этом совете, доказывает, что некоторые генералы союзной армии совершенно растерялись. В основном они говорили следующее: «Наполеон уже стоит на пашей операционной линии; он опередил нас двумя днями и угрожает Шомону. Следовательно, мы должны обезопасить наши сообщения с Швейцарией посредством параллельного форсированного марша на Вандёвр, Бар-сюр-Сен и Шатильон. Оттуда нам следует двинуться либо к Лангру, либо к Дижону и Везулю». Эта операция представила бы собой не что иное, как отступление, притом отступление, крайне пагубное с моральной и чрезвычайно опасное с военной точки зрения. По единодушному отзыву немецких, английских и русских историков оно повлекло бы за собой самые тяжкие последствия. Если бы союзная армия отступила до Рейна и даже за Рейн, как предполагалось, по словам Дибича, то потеряны были бы плоды десяти сражений и двухмесячной кампании, австрийскую армию охватила бы деморализация, русско-прусской армией, которая одна осталась бы на французской территории, овладел бы ужас, обозы и магазины были бы разграблены, артиллерийские парки достались бы врагу, войска были бы преследуемы и разъединяемы войском Наполеона; тревожимая, вдобавок, вооруженными крестьянами, союзная армия пришла бы в полное расстройство и испытала бы все ужасы панического бегства.

Однако большинство членов совета отдало себе отчет в больших опасностях такого отступления, бросающихся нам в глаза даже теперь, через целых сто лет. На обсуждение был поставлен другой план кампании, подсказанный приближением через Шалон-силезской (русско-прусской) армии. Речь шла о том, чтобы совершенно отказаться от коммуникационных линий в Швейцарию и открыть себе новые — в Голландию, через Шалон, Реймс и Монс. Для этого нужно было только соединиться с армией Блюхера, после чего обе армии дружно двинулись бы против Наполеона и дали бы ему сражение между Витри и Мецом. После кратких прений совет принял этот план, который хотя и был для союзников много выгоднее первого, но как нельзя лучше соответствовал и замыслам и предположениям Наполеона. Его превосходный маневр удался; союзники попались на удочку; они последуют за Наполеоном под выстрелы крепостных орудий. И теперь, как и в предыдущие кампании, увенчанные такими великими победами, войну направлял Наполеон, заставляя противников исполнять его волю и, так сказать, предписывая неприятельским армиям, куда им нужно идти.

К несчастью, случайное происшествие открыло союзникам глаза. Казаки, поймав курьера из Парижа, нашли у него пакет с депешами, адресованными Наполеону. Это были конфиденциальные сообщения высших сановников Империи, изображавшие положение дел в самом мрачном свете и внушавшие полное уныние. В них говорилось, что казначейство, арсеналы и склады пусты, что народ разорен, что среди населения Парижа царит величайшее недовольство и тревога. В одном из этих писем, подписанном, как говорят, герцогом Ровиго, сообщалось, что в Париже имеется группа влиятельных лиц, которая не скрывает своей вражды к императору и может стать чрезвычайно опасной в случае, если неприятель приблизится к столице.

Такие же сведения император Александр получал уже раньше от роялистских эмиссаров, как, например, барона Витроля, но он им не верил. Теперь, когда они подтверждались более достоверными свидетельствами, с ними можно было считаться. Царь целую ночь обдумывал новый план, состоявший в том, чтобы решительно двинуться на Париж, игнорируя армию Наполеона; на утро 24 марта, окончательно решившись, он убедил Шварценберга принять этот план. Было решено, что главная союзная армия и армия Блюхера завтра же начнут параллельное движение к Парижу, тогда как генерал Винценгероде с конницей в 10 000 человек, орудиями и небольшим отрядом пехоты последует за Наполеоном в направлении к Сен-Дизье, всеми возможными способами внушая ему мысль, что его преследует вся союзная армия.

Утром 25 марта русско-австрийский авангард наткнулся близ Фэр-Шампенуаз на небольшие отряды Мармона и Мортье, которые, выполняя приказ Наполеона, шли с Эна к Марне на соединение с императорской армией. Атакованные вражескими полчищами эти отряды, насчитывавшие в общей сложности 16 000 человек, пришли в полное расстройство. Обоим маршалам удалось собрать их позади Фэр-Шампенуаз. Мармон не имел никаких сведений о положении Наполеона. По соглашению с Мортье он благоразумно решил отступить к Парижу.

В этот самый день, пока авангард Шварценберга теснил Мармона, к северу от Фэр-Шампенуаз происходило и другое сражение — между авангардом Блюхера и дивизиями Пакто и Амэ, пытавшимися соединиться с императорской армией. Эти две дивизии, состоявшие из 3300 солдат национальной гвардии, 800 рекрутов и 200 солдат 54-го линейного полка, в общем 4300 ружей, построившись в шесть каре, сначала отразили атаки неприятельской конницы. Но так как к неприятелю беспрерывно подходили на подмогу все новые и новые батальоны, то французы под градом картечи, в страшном кольце неприятельской конницы, начали отступать к Фэр-Шампенуаз. Теперь приходилось уже не только отражать атаки этой конницы, но и пробиваться сквозь ее толщу. Так шли национальные гвардейцы в продолжение пяти часов под градом пуль, каждые четверть часа атакуемые конницей. Неподалеку от Фэр-Шампенуаз они очутились лицом к лицу с русской и прусской конной гвардией. Пробиться к Фэр-Шампенуаз оказалось невозможным. Пакто решил энергичным усилием высвободить свой правый фланг и добраться до Сен-Гондских болот.

К этому времени французы потеряли уже более трети своего войска и составляли только четыре каре, так как из первоначальных шести каре три настолько поредели, что должны были слиться в одно. Они храбро двинулись в указанном им новом направлении. Им снова пришлось пробиваться сквозь стену русских и прусских всадников. Шесть километров прошли они в этом вихре атакующей их конницы. Враг прерывал свои атаки лишь для того, чтобы давать возможность своим батареям осыпать картечью бесстрашные батальоны. После каждого залпа пехотинцы смыкали ряды, принимали русскую конницу на свои штыки, искривленные бесчисленными ударами, и, отразив атаку, снова некоторое время двигались вперед. Только одно каре, расстроенное орудийным огнем, было опрокинуто, но солдаты продолжали защищаться и были почти все перебиты. Остальные три каре уже подходили к болотам, когда генерал Депрерадович, с одним кирасирским полком и частью резервных батарей без труда обогнавший их поблизости от Ванна, вдруг преградил им путь огнем 48 орудий. Залпы открыли просветы в живой стене французов; конница ворвалась в эти бреши и принялась рубить разъединенных солдат, которые защищались один-на-один, стараясь пробиться к ближайшим болотам.

Из этих 4300 человек, которые прошли семь миль, отбиваясь сначала от 5000, потом 10 000, потом 20 000 всадников, поддерживаемых сильной артиллерией, 500 удалось добраться до болот; 1500, в большинстве раненые, сдались после отчаянного сопротивления, и больше 2000 легли на поле битвы. История войн эпохи Революции и Империи не представляет ни одного эпизода, более необычайного, ни одной страницы, более героической, чем это сражение. В эту изумительную французскую кампанию бесстрашие солдат не уступало гениальности их вождя.

III. Отречение

Регентство и оборона Парижа. Со времени отъезда Наполеона в действующую армию бразды правления номинально находились в руках императрицы, на основании рескрипта 23 января облеченной правами регентства, а фактически — в руках короля Жозефа, объявленного наместником императора, а также великого канцлера, данного в советники Марии-Луизе, и министров внутренних дел, военного и полиции. Однако, как ни был император поглощен неотложными делами по управлению армией, редкий день он не писал Жозефу, Кларку, Монталиве, Ровиго по всевозможным военным, административным и политическим вопросам. Но находясь вдали от Парижа и будучи недостаточно осведомлен донесениями министров, иногда чересчур оптимистическими, но чаще не в меру тревожными, император мог давать только общие указания и советы, а не точные формальные приказания. Результатом было то, что с Наполеоном не считались, его мало слушались, и его распоряжения, исключая тех, которые касались посылки в императорскую армию подкреплений и военных припасов, выполнялись плохо. Об его инструкциях спорили, их обходили или откладывали в долгий ящик. В годы славы слепо полагались на гений и счастье императора и, не рассуждая, выполняли его приказы. Неудачи умалили это доверие; приближенные Наполеона более не повиновались ему, а в то же время, отвыкнув мыслить и действовать самостоятельно, они не знали, что им делать.

Вот почему 28 марта, когда неприятель очутился в двух переходах от Парижа, еще не было приступлено к рытью окопов; две трети национальной гвардии не были ни вооружены, ни даже сформированы, гарнизон состоял всего-навсего из 13 000 запасных, в артиллерии не хватало лошадей, население было запугано неумными статьями официозных газет, под предлогом возбуждения патриотизма усиливавших страх; наконец, заговорщики, немногочисленные, но умелые, были начеку, ожидая только подходящей минуты.

В совете регентства Жозеф прочитал письмо императора от 16 марта, гласившее, что если Парижу будет угрожать серьезная опасность, императрица, римский король, высшие сановники, министры, высшие чины Сената и двора должны уехать из столицы в направлении к Луаре. Эти распоряжения таили в себе серьезную опасность, которую Жозеф еще усугубил тем, что выполнил их только наполовину. Он распорядился, чтобы императрица и римский король па следующий день утром, 29 марта, выехали с Камбасересом; остальные яхе лица, указанные в письме императора, должны были остаться в Париже, пока каждый из них в отдельности не получит от Жозефа приказания выехать. Между тем нетрудно было предвидеть, что смятение и тревога, неизбежные в случае штурма, сильно затруднят рассылку этих приказов, и что каждый, кому это будет на руку, легко сможет уклониться от выполнения такого приказа. Таким образом, отсрочив выезд главных сановников и высших чинов Сената, в частности Талей-рана, Жозеф открыл полный простор для всяческих интриг.

Бои под Парижем и капитуляция. Утром 30 марта союзная армия в 110 000 человек двумя мощными колоннами, направившимися через Бонди и Бурже, подошла к Парижу. Небольшие отряды Мармона и Мортье, прибывшие накануне вечером, увеличили оборонительные силы города до 42 000 человек, включая сюда национальную гвардию, канониров-инвалидов и воспитанников Политехнической и Альфор-ской школ. Жозеф счел нужным оставить за собой командование, хотя и предоставил обоим маршалам полную свободу в отношении выбора позиций. Мармон расположил свой отряд поперек возвышенности Роменвиль, Мортье расставил свой на Шомонских холмах, у Ла Виллетт и Ла Шапель. Конница Беллиара и Орнано прикрывала левый фланг до Сены. Монмартрскую возвышенность, где находился король Жозеф, занимала национальная гвардия. В полдень Мармон, еще только одпя подвергшийся серьезной атаке, держался на своих позипиях, имея явный перевес над неприятелем. Положение дел было удовлетворительно, как вдруг Жозеф, напуганный резким ультиматумом царя, прислал обоим маршалам «разрешение» вступить в переговоры с русским императором и отойти к Луаре. Сам он тотчас выехал по направлению к Рамбулье, через Рульскую заставу и Булонский лес.

Мармон считал себя в силах продлить сопротивление до ночи; он положил записку Жозефа в карман и продолжал отбиваться с величайшей энергией. Лишь в 4 часа, когда ему пришлось значительно податься назад и к тому же возникла опасность, что его обойдут с обоих флангов, он скрепя сердце решился отправить парламентеров. Тем временем Мортье, оттесненный с одной позиции на другую, сосредоточил свои войска у заставы Сен-Дени, а Монсей с нациопальной гвардией и канонирами-инвалидами доблестно защищал заставу Клиши. Но скоро огонь, в силу негласного перемирия, прекратился. Регулярные войска начали очищать Париж, уходя по дороге на Фонтенебло. Капитуляция, условия которой были выработаны к 6 часам вечера, была подписана в 2 часа ночи.

Бои под Парижем, имевшие такие важные политические последствия, с военной точки зрения представляют собой незначительный эпизод. Это был лишь ряд разрозненных стычек, причем нападение велось без общего плана, а оборона' не направлялась единой волей. Не следует, однако, забывать, что по числу введенных в бой сил и по потерям с обеих сторон (9000 убитыми и ранеными у союзников, 9000 — у французов) сражение под Парижем было крупнейшим и наиболее кровопролитным за всю эту кампанию. К несчастью, Наполеон не предводительствовал здесь.

Движение императора по направлению к Парижу. Наполеон, действовавший за Марной, уничтожил у Сен-Дизье корпус Винценгероде, но лишь 27 марта узнал о том, что союзники пошли к Парижу.

С самого начала кампании в уме Наполеона боролись два противоположных плана, причем побеждал то один, то другой: защищать Париж или оставить его на произвол судьбы. Он говорил: «Если неприятель дойдет до Парижа — конец Империи»; он писал: «Никогда Париж не будет занят, пока я жив». Но вместе с тем он неоднократно давал точные указания о выезде императрицы и правительства, и когда 21 марта возобновилось его движение к Марне, Наполеон знал, что это движение равно может и выручить Париж и отдать его в руки врага. Наполеон решился пожертвовать своей сто лицей, но в глубине души все же надеялся, что в конце концов ему не придется принести такую опасную для него жертву. Но роковой час пробил неожиданно. Тогда Наполеоном снова овладели сомнения. Идти ли форсированным маршем назад к Парижу? Поспеет ли он еще во-время? Не овладеют ли к тому времени Парижем союзники, опередившие его на три дня? Или лучше оставить попечение о Париже, как русский царь пренебрег Москвой, и продолжать начатое движение? Союзники очистили всю территорию от Ионны до Марны и от Сены до Мёрты. Наполеон мог теперь в течение двух недель свободно маневрировать, разбивать отступающие колонны, захватывать обозы и склады, вернуть занятые врагом города, усилить армию крепостными гарнизонами, объявить поголовное ополчение. В Лотарингии, Шампани, Эльзасе и Бургундии 30 000 крестьян, вооруженных охотничьими ружьями, вилами и косами, взывали о мести и готовы были претворить в жизнь ту «императорскую Вандею», вернее сказать — национальную Вандею, возможность которой наводила смертельный ужас на неприятеля.

Все заставляет думать, что если бы Наполеон принял свое решение, не считаясь с посторонними влияниями, то он остался бы на Марне. Но он уступил тревоге, унынию и недовольству, царившим в его штабе. Если солдаты и громадное большинство офицеров и теперь еще были готовы на всякие жертвы, то маршалам и генералам, за немногими исключениями, надоело сражаться. Они понимали, что начать военные операции в Лотарингии значитдо бесконечности затянуть войну.

Утром 28 марта войска двинулись к Парижу. До Вильнёв-сюр-Ионн император подвигался вместе с войском, но здесь, снедаемый нетерпением, он бросил свою небольшую свиту и ускакал на почтовых лошадях с Коленкуром, Друо, Лефевром, Флаго и Гурго.

В ночь с 30 на 31 марта Наполеон, пока на станции Кур-де-Франс меняли лошадей, ходил взад и вперед по дороге, как вдруг появился кавалерийский отряд, начальник которого, Беллиар, отправился приготовить квартиры для армии, очищавшей Париж в силу капитуляции. Он рассказал Наполеону о событиях этого дня. В первую минуту, обезумев от бешенства, император решил, не взирая ни на что, ехать в Париж, созвать туда войска, вооружить народ и разорвать договор о капитуляции; но затем он понял, что это — лишь героическая мечта. Он уехал в Фонтенебло, предварительно послав в Париж герцога Виченцского с полномочиями «выработать и заключить мир».

Вступление союзников в Париж; учреждение временного правительства. 31 марта, около 9 часов утра, в Париже начал распространяться слух, что подписана капитуляция и что русский император, очень хорошо приняв членов муниципального совета, обещал им полную неприкосновенность личности и имущества населения, заявив, что берет Париж под свое покровительство. Сквозь пристрастные преувеличения современных мемуаров легко распознать истинные чувства большинства парижан. То не было ни ликование, неприлично выставлявшееся напоказ роялистами, ни глухой гнев, терзавший сердца некоторых патриотов; то было чувство успокоения — успокаивались и умы и нервы. В последние два месяца непрестанные сообщения о грабежах, насилиях над женщинами, убийствах, поджогах, всевозможных ужасах возбуждали небывалую тревогу. И вдруг, в одно мгновение, мучительный страх рассеялся. Правда, вместе с тем рассеялась и шаткая надежда на победу; но восстановление безопасности сильно превышало горечь обманутых надежд и скорбь унижения. Впрочем, люди особенно и не предавались размышлениям: все рады были перевести дух.

Сторонники Бурбонов — те, разумеется, готовили победоносному врагу триумфальный въезд. Им был дан совет организовать роялистскую манифестацию, чтобы этим путем повлиять на решение союзных монархов. Поэтому с раннего утра наиболее предприимчивые из них, украсившись королевскими цветами, сновали по бульварам, крича «Да здравствует король!» и предлагая всем прохожим белые кокарды и повязки. От площади Согласия до улицы Ришелье манифестанты завербовали немногих, а дальше их встречали ропотом, угрозами и побоями. Тем временем союзники вступили в Париж. Оказалось, что они приготовили роялистам приятнейший сюрприз: все солдаты были в белых нарукавных повязках. Дело в том, что в день сражения при Ла Ротьер (1 февраля) английский офицер, по слухам, был ранен казаком, и во избежание путаницы, могущей произойти от великого множества разнообразных мундиров, приказано было всем офицерам и солдатам союзных войск надеть белые повязки на левую руку. Таким образом, к пяти- или шестистам белых кокард роялистов сразу прибавилось сто тысяч белых повязок.

Это случайное обстоятельство имело важные последствия. Когда толпа, привлеченная любопытством на бульвары, увидела первые ряды солдат союзной армии с белыми повязками на рукавах, ропот против белых кокард, столь громкий утром, сразу затих. Многие, раньше отвергавшие роялистские эмблемы, теперь по собственному почину прицепляли их, одни — думая тем обеспечить себя против насилий со стороны казаков, другие — как эмблему мира. Один русский историк отметил, что белая повязка на мундирах солдат хотя и была лишена всякого политического значения, все же оказала услугу партии Бурбонов, породив двойное недоразумение: при виде этой эмблемы парижане решили, что Европа подняла оружие в защиту Бурбонов и тогда они, вопреки своим убеждениям, из страха или из желания угодить победителям, накололи белые кокарды, тем самым внушив союзникам мысль, что среди парижан много роялистов. Так обе стороны ввели одна другую в заблуждение.

После смотра союзных войск на Елисейских полях, во время которого песколько аристократов (в том числе маркиз Моб-рейль, привязавший к хвосту своей лошади крест Почетного легиона) пытались сбросить с Вандомской колонны Великой армии статую Наполеона, монархи и дипломаты собрались у Талейрана. Справа от прусского короля и Шварценберга сидели Дальберг, Нессельроде, Поццо ди Борго и Лихтенштейн, слева — князь Беневентский; Александр I расхаживал взад и вперед. Остановившись, он сказал, что представляется выбор между тремя возможностями: либо заключить мир с Наполеоном, приняв все надлежащие предосторожности, либо назначить регентшей императрицу Марию-Луизу, либо призвать Бурбонов. Талейран без труда убедил присутствующих, уже заранее к тому подготовленных, что мир с Наполеоном не даст никаких гарантий. «Не менее опасно для спокойствия Европы, — продолжал он, — будет и регентство, так как под именем Марии-Луизы царствовать будет император». В заключение он сказал, что все будет случайным выходом из положения, исключая восстановление Бурбонов, которые «олицетворяют определенный принцип». Это удачное выражение не могло не подействовать на царя. Однако Александр возразил, что он не желает насиловать волю Франции, которая, как ему кажется, не расположена к Бурбонам. Он напомнил, что, исключая нескольких старых эмигрантов, од всюду в провинции замечал вражду против реставрации. Переворот в Бордо, белые кокарды на Итальянском бульваре, ходатайства, поданные ему прекрасными парижанками на площади Согласия, — все это вытеснялось из представления Александра воспоминанием о солдатах национальной гвардии, падавших при Фэр-Шампенуаз под градом ядер с кличем: «Да здравствует император!» Эта героическая сцена произвела на него глубокое впечатление. Он рассказал о ней присутствующим. Тут Талейран решил, что пора вызвать подкрепление. В залу вошли де Прадт и барон Луи; на вопрос царя они заявили, что Франция проникнута роялизмом, но что неопределенность положения доныне мешала народу изъявить свою волю. Александр дал убедить себя.

Итак, решено было произвести государственный переворот. Оставалось только изыскать способ его осуществления. Но Талейран уже позаботился об этом. Он доложил монархам, что Сенат, в котором он пользуется значительным влиянием, готов объявить Наполеона низложенным, при условии, чтобы сенаторам было дано ручательство, что император никогда не верпется на престол. Талейран знал меру доблести сенаторов; он знал, что без письменных гарантий они не решатся на этот опасный шаг. «Раз дело обстоит так, — сказал Александр, — я заявляю, что более не стану вести переговоров с Наполеоном».

Тотчас была составлена декларация, гласившая, что союзные монархи отказываются вести переговоры с Наполеоном или с кем-либо из членов его семьи, и предлагавшая Сенату наметить временное правительство, которое могло бы выработать новую конституцию. Эта декларация, бывшая всецело созданием Талейрана, не только избавляла Сенат от всякого страха, но и предписывала Сенату его дальнейшее поведение. Это было обязательство и вместе с тем приказ. Заверение, что условия мира будут мягкими, если Франция изберет себе «разумное правительство» (благозвучное выражение вместо слова «Бурбоны»), приглашало граждан, даже наиболее враждебных этому «разумному правительству», принять его из патриотического самоотречения, как выкуп за Францию. Чтобы пощадить самолюбие французов, в декларацию вставили лживое утверждение, будто «государи считают своим долгом исполнить волю нации»; чтобы успокоить либералов относительно возможности мести со стороны представителей старого порядка, в нее включили обязательство: «Государи гарантируют ту конституцию, какую выработает себе французский народ».

Вечером 31 марта Талейран частью пригласил к себе, частью опросил через доверенное лицо наиболее влиятельных членов Сената. Прежде чем созвать, в качестве «помощника великого электора», это высокое собрание на следующий день, он хотел убедиться в его полной покорности. Необходимо было устроить так, чтобы в заседании не обнаружилось ни колебаний, ни разногласий, чтобы соглашение было достигнуто, если можно так выразиться, без слов. В этот же вечер Талейран наметил будущих членов временного правительства, рассчитывая, что Сенат изберет этих лиц и его вместе с ними. На следующий день собрался Сенат. Он насчитывал 140 членов, из коих в Париже находилось около 90. На заседание явились по незаконному приглашению принца Беневентского (Талейрана) 64 члена, в том числе два маршала Империи — Серюрье и герцог Вальми. Талейран произнес или, вернее, прочитал короткую речь — непревзойденный образчик витиеватой путаницы и общих мест. Самый предмет обсуждения был в ней едва намечен; впрочем, для того чтобы осведомить и убедить сенаторов, не требовалось ни пояснений, ни красноречия; они уже все знали и заранее приняли решение. Сенат без прений постановил, что должно быть организовано временное правительство для управления страной и для выработки проекта конституции. На другой день Сенат, по наущению Талейрана, вотировал декрет о низложении Наполеона. Палата — или, вернее, 79 депутатов, созванных временным правительством, — также объявила Наполеона лишенным престола.

Отречение. В Париже было установлено временное правительство, в Блуа функционировало регентство, в трех четвертях Франции народ признавал императорскую власть, а в Фонтенебло Наполеон собрал 60 000 штыков, чтобы вооруженной силой уничтожить сенатские постановления.

Несмотря на свой громадный численный перевес, союзники не торопились идти на льва в его логове. Царь, ставший вершителем судеб Франции, был упоен триумфом. Он достиг своей цели — он во главе своей гвардии вступил в Париж. Он достославно кончил отечественную войну. Он колебался теперь, проливать ли ему в дальнейшем кровь своих солдат в войне чисто политической и за дело, к которому до тех пор он был равнодушен; возможно, что он уже и вовсе не был склонен жертвовать ими для этих целей. Несмотря на происки временного правительства Александр дважды принял Коленкура. Категорически отвергая предложение Коленкура вступить в переговоры с Наполеоном, оп, однако, намекал на возможность учреждения регентства. Прощаясь с Коленкуром, царь советовал ему привезти отречение Наполеона, и тогда, сказал он, «можно будет поговорить о регентстве».

Эти слова были слишком не определенны, чтобы заставить Наполеона подписать отречение. Тщетно Коленкур умолял его: Наполеон резко отвергал советы и просьбы. Он твердо решил еще раз попытать счастье в бою. Его горячее обращение к войскам по окончании смотра, произведенного им 3 апреля во дворе Белого Коня, воодушевило солдат, которые, пылая местью, поклялись лечь костьми под развалинами Парижа.

Маршалам такое желание было чуждо. Слух о том, что император отказывается отречься в пользу своего сына, проник в штабы и вызвал здесь крайнее недовольство. 4 апреля, после парада, Ней, Лефевр, Макдональд, Монсей и Удино последовали за императором в его кабинет, где уже находились Бертье, Бассано, Коленкур и Бертран. Ней, выступив от имени своих товарищей, заявил Наполеону, что он должен отречься от престола. Наполеон, сохраняя хладнокровие, изложил свой план кампании и пытался убедить маршалов. Спор становился все более оживленным. Ней вспылил и грубо заявил, что армия не пойдет на Париж, что она «послушается только своих генералов». Гренадеры заняли дворец. Наполеон знал, что ему стоит только дать приказание дежурному офицеру — и маршалы, дерзнувшие угрожать ему, будут немедленно арестованы. Но поведение его старых соратников еще больше огорчило, чем разгневало императора; его сердце преисполнилось горечи. Он сухо отпустил маршалов и, оставшись один с Коленкуром, написал заявление об условном своем отречении в пользу Наполеона II, под регентством Марии-Луизы.

Наполеон поручил Коленкуру, Нею и Макдональду отвезти этот акт русскому царю и добиться провозглашения регентства; в Эссоне к ним в качестве четвертого уполномоченного должен был присоединиться Мармон, герцог Рагузский. Но Мармон поступил хуже, чем другие маршалы. Соблазнившись посулами роялистских эмиссаров, он письменно обязался доставить свой корпус в линию австрийских позиций; он отдал все нужные распоряжения для того, чтобы этот переход был произведен ночью, когда несчастные солдаты, жертвы этой измены, ни о чем не могли бы догадаться до окружения неприятелем. Когда император назначил Мармона уполномоченным, последний, перед тем как уехать в Париж, приказал дивизионным командирам своего войска приостановить движение и не трогаться с места до его возвращения из Парижа. Однако, считая себя слишком скомпрометированным, чтобы предстать перед царем, он отказался сопровождать Коленкура и двух маршалов на аудиенцию, которая была им дана в ночь с 4 на 5 апреля.

Ней, Коленкур и Макдональд горячо ходатайствовали об учреждении регентства. Царь колебался. Он отложил ответ на завтра. 5 апреля, когда трое уполномоченных снова вошли в кабинет, царь сказал им: «Господа, прося меня о регентстве, вы ссылаетесь на непоколебимую преданность войск императору; так вот: авангард Наполеона только что перешел на нашу сторону. В эту минуту — он уже на наших позициях».

Дело в том, что генералы 6-го корпуса, устрашенные мыслью, что им доверена такая тайна, самочинно произвели предположенное движение и в отсутствие герцога Рагузского осуществили намеченное им предательство. «Я отдал бы руку, чтобы этого не случилось», — сказал Мармон. — «Руку! — сурово отвечал ему Макдональд, — скажите: голову, и это будет только справедливо». Мысль о регентстве была оставлена. Наполеон, все еще желавший решить спор оружием, выражал желание уйти за Луару. Целые сутки боролся он с противодействием окружающих; наконец, днем 6 апреля он написал акт отречения: «Ввиду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, ибо нет личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которую он не был бы готов принести во имя блага Франции».

В тот же день Сенат провозгласил королем Людовика XVIII. Казалось, только герцог Бассано, несколько адъютантов и кое-кто из генералов знали о том, что Наполеон еще жив. Почти все генералы и высшие сановники Империи наперебой спешили публично выразить свое восхищение мероприятиями временного правительства и заявить о своей преданности королю. Наполеон оставался почти один в своем опустевшем дворце в Фонтенебло. В ночь с 12 на 13 апреля он сделал попытку отравиться; но яд, который он носил при себе со времени отступления из Москвы, потерял силу. Он решил жить и подписал так называемый Фонтенеблоский договор, признававший за ним суверенные права над островом Эльбой. Цезарю подарили державу Санхо-Пансы!

В полдень 20 апреля во дворе Белого Коня Наполеон простился со своей старой гвардией. Ветераны уже не кричали: «Да здравствует император!», но их искаженные болью лица, глаза, полные слез, и угрюмое молчание, прерванное всхлипываниями в ту минуту, когда он обнял побежденное знамя, выразили всю любовь, всю скорбь, весь гнев армии.