1848–1870
I. Россия с 1848 по 1870 год
Последние годы царствования Николая I (1848–1855). Николай I принял с очень большим удовлетворением известие о свержении Луи-Филиппа; он предпочитал республику Июльской монархии. Но его радость быстро погасла при известиях из Германии и Италии. Против Европы, охваченной пожаром, Россия оставалась единственной вооруженной силой, охранявшей принципы Священного союза. Николай без колебаний взял на себя роль солдата контрреволюции. Внутри страны он принял самые суровые меры, чтобы воспрепятствовать пропаганде либеральных идей; вне своей страны он всюду вмешивался, чтобы поддержать в Европе политический и территориальный status quo 1815 года.
Реакция внутри страны. Реакция могла преследовать в стране, не имевшей либеральных учреждений, только идеи, книги и журналы, которые подозревались в пропаганде, и людей, которые писали или читали, т. е. прежде всего профессоров и студентов университетов. Русская реакция 1848 года, кроме мер против университетов и строгостей цензуры, отмечена одним большим судебным делом: процессом Петрашевского и его друзей. Смертный приговор первому (замененный бессрочной каторгой) и ссылка в Сибирь остальных искупили преступление, состоявшее в том, что они обсуждали вопрос об освобождении крепостных и, может быть, о свержении самодержавия. Достоевский, уже прославившийся своими первыми романами, был в числе осужденных; он вернулся из Сибири лишь в 1858 году.
В отношении книг и периодической печати строгости цензуры дошли до крайних пределов. Однако в 1848 году начинается новый период существования цензуры. До сих пор цензурные комитеты, разрозненные и независимые одни от других, бессистемно преследовали произведения самого различного характера, одинаково запрещая, например, и невинные выходки славянофилов в защиту ношения бороды и вольные поэмы, во множестве распространявшиеся в России. В 1848 году цензурные комитеты были реорганизованы и устроены так, что должны были наблюдать друг за другом под высшим контролем политической полиции — знаменитого III Отделения. Ряд императорских постановлений (за один только июнь 1848 года их было шесть) указывает цензурным комитетам новое направление: с этого времени они обязаны обращать внимание не только на отдельные фразы, подозрительные выражения, но особенно еще и на выраженные или только подозреваемые политические, исторические и экономические воззрения, которые могли бы дать повод к заключениям по вопросу о тех или других русских установлениях, особенно по вопросу о крепостничестве. В это время правительство начинает понимать, что идеи социальной реформы представляют большую опасность, чем идеи реформы политической. Впрочем, само собой разумеется, цензура бессильна против идей, которые скрываются, нигде не выражаются и в то же время всюду распространяются. Испугавшись упреков свыше, она начинает придираться к вздору: она запрещает писать слово «величие» природы, считая, что с этим словом можно обращаться только к коронованным особам; она вычеркивает патриотические тирады, «которые могли бы быть поняты неверно», но она пропускает Записки охотника Тургенева, ярко обличающие крепостное право.
В университетах число кафедр было сокращено одновременно с числом студентов; этих последних должно было быть не более трехсот в каждом университете, не считая, впрочем, студентов-медиков. Результатом этой меры было то, что в 1853 году в России па пятьдесят с лишним миллионов населения насчитывалось всего 2900 студентов, т. е. приблизительно столько же, сколько за границей имел один Лейпцигский университет. С другой стороны, оставленные на кафедрах профессора оказались под самым бдительным надзором. «Положение наше, — пишет историк Грановский в 1850 году, — становится нестерпимее день ото дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. Доносы идут тысячами. Обо мне в течение трех месяцев два раза собирали справки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом! Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату со студентов и ограничили число их законом, в силу которого не может быть в университете больше трехсот студентов. В Московском 1400 человек студентов, стало быть, надобно выпустить 1200, чтобы иметь право принять сотню новых. Дворянский институт закрыт, многим учебным заведениям грозит та же участь, например, лицею. Для кадетских корпусов составлены новые программы. Иезуиты позавидовали бы военному педагогу, составителю этой программы. Есть от чего с ума сойти. Благо Белинскому, умершему во-время. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее».
Несмотря на такой гнет, либеральные идеи продолжал и бродить среди просвещенных классов; одновременно на другом конце русского общественного строя, в деревнях, недоступных для европейских идей, учащались покушения на помещиков. Они свидетельствовали о настоятельной необходимости уничтожения крепостного права. Об этой реформе Николай I постоянно думал, но не решался ее осуществить[66].
Реакция во внешней политике. Сразу же после февральской революции Николай собирался выступить против Франции. «Нашему общему существованию угрожает неизбежная опасность, — писал он прусскому королю. — Не нужно признавать революционное правительство Франции, необходимо сосредоточить на Рейне сильную армию и т. д.». Но, подобно тому, как в 1830 году авангард русской армии, польская армия, обратился против русских войск, так на этот раз неожиданно изменила Николаю Пруссия, та союзница, на которую он больше всего рассчитывал. В марте разразилась берлинская революция, за которой вскоре последовали революции в Вене и в других немецких столицах. Мечта Николая принять на себя славную и выгодную роль, которую играл его брат Александр — стать во главе европейских армий, объединенных против Франции, — внезапно откладывалась «до греческих календ»[67]. В мае Журналь де Сен-Петерсбур (Journal de Saint-Petersbourg), официальный орган русского министерства иностранных дел, заявил, что Россия не будет вмешиваться в чужие дела, но что она никому не позволит в ущерб себе изменять равновесие и территориальное положение Европы.
И действительно, немецкие революции с первого же дня приняли для России более тревожный характер, чем французская революция. В Берлине эмигранты из русской Польши были встречены с энтузиазмом. Прусское правительство разрешило реорганизацию Познани в национальном польском духе. В то же самое время Франкфуртский парламент занялся датским вопросом: германские требования о возвращении герцогств Шлезвига и Голштинии угрожали нарушением равновесия на Балтийском море. С другой стороны, был поднят вопрос о реорганизации Германии в целях ее объединения, что могло произойти только при уничтожении Германского союза и исключении одной из двух великих германских держав — Австрии или Пруссии. В самой Австрии противоречивые требования различных национальностей грозили привести к распадению монархии и образованию в Венгрии и Галиции государств, опасных для русской Польши. Наконец, на Дунае революция в Бухаресте подготовляла образование румынского государства, которому предстояло преградить русским путь на Константинополь. России угрожало на всех западных границах исчезновение или ослабление ее наследственных союзников и появление на их месте государств, которые Есе станут (в этом нельзя было сомневаться, если судить по языку революционной прессы) ее явными врагами. Политика вмешательства, к которой стремился Николай I как в силу своих убеждений, так и в силу своего немного театрального тщеславия, оказалась таким образом в согласии с интересами России. Как прежде, сражаясь против Наполеона, Россия, казалось, защищала с оружием в руках свободу народов, так и в 1848 году казалось, что она сражается за абсолютизм; в действительности же она служила своим собственным интересам.
В Пруссии Николай I использует сперва свое влияние на Фридриха-Вильгельма, чтобы заставить его отказаться от конституции, дарованной им своим подданным. «Я не желаю иметь у себя под боком конституционного собрания», писал ему Николай I. В то же самое время он предоставлял в его распоряжение воинские части, которые, соединившись с оставшимися верными прусскими корпусами, должны были направиться на Берлин, чтобы там, в самом гнезде, раздавить революцию. Он настаивал натом, чтобы прусское правительство, не дожидаясь русского вмешательства, избавилось от «наиболее гнусных орудий возмущения и анархии», т. е. от поляков; настаивал на том, чтобы их не поддерживали более «в их так называемом национальном вопросе», и на том, чтобы Познань была вновь включена в число прочих прусских провинций. Он протестовал против признания Фридрихом-Вильгельмом прав герцога Христиана Шлезвиг-Голштин-Аугустенбургского; через несколько недель, когда прусские войска, соединившись с войсками других германских государств, захватили герцогства, русский посланник в Берлине, Мейендорф, объявил, что их вторжение в Ютландию является враждебным актом по отношению к России, и потребовал от прусского правительства согласия на перемирие. Добившись перемирия, Николай начал переговоры с Англией и республиканской Францией, чтобы окончательно решить датский вопрос; Лондонский договор этот вопрос урегулировал, оставив за Данией все ее владения.
Русские интересы в Германии были не так ясны. Державой, которой больше всего угрожал революционный кризис, являлась Австрия; демократы Франкфуртского парламента стремились исключить ее из Германии, а восстание венгров угрожало ей распадением. Пруссия же с 1814 года была верной союзницей, почти вассалом царей; напротив, Австрия противилась русской политике на Востоке, где она, по всей вероятности, оказалась бы против России в тот день, когда пришлось бы ликвидировать наследство «больного человека». При таких условиях не было ли в русских интересах урезать Австрию в пользу Пруссии? Николай этого не думал. Прежде всего, увеличенную Пруссию будет труднее держать в руках, чем Пруссию в пределах договоров 1814 года; увеличение ее могло произойти только за счет небольших германских государств, которые послушно подчинялись русскому влиянию. Далее, Австрия, ослабленная со стороны Германии, отброшенная к востоку, станет только еще больше мешать России. Итак, надо было сохранить status quo. С 1848 по 1850 год Николай употреблял все усилия, чтобы остановить Пруссию; в то же самое время он предоставил свою армию Австрии, чтобы покончить с Бенграми. Когда венгры были усмирены, когда Гёргей капитулировал в Вилагоше перед Паскевичем, а Пруссия в Ольмюце отреклась от своих притязаний на германскую гегемонию, тогда Николай вмешался снова, чтобы не дать Австрии воспользоваться всеми выгодами. Он объявил, что в случае войны не позволит отнять у Пруссии ни одной деревни, заключил с пей соглашение с целью провалить проект Шварценберга, опасавшегося укрепить германские федеральные узы в пользу Австрии; вступил в соглашение с Францией и Англией для сохранения старых границ Союза, в которые австрийский премьер-министр хотел было включить негерманские государства своего императора. Если в конечном итоге Центральная Европа в 1852 году оказалась в положении 1815 года, то этим она была обязана императору Николаю.
В этот момент Россия была или казалась властительницей европейского материка. «Император Николай — господин Европы, — писал принц Альберт владетельному герцогу Саксен-Кобургскому, — Австрия — ее орудие, Пруссия одурачена, Франция — ничтожество, Англия — меньше нуля». Со своей стороны, доверенный короля Леопольда барон фон Штокмар констатировал, что Николай занял место Наполеона I: «только Наполеон вел войны, чтобы диктовать законы Европе, а Николай поддерживает свою диктатуру угрозой». В действительности эта кажущаяся диктатура зависела от случая. Народы, надежды которых были задушены Россией, питали к ней глухую ненависть; государства, которым она помогла, как Австрия, не могли простить ей того, что она не выдала им их врагов; французское правительство относилось к России враждебно; Англия с тревогой следила за ростом влияния и престижа России. Вся эта тревога и ненависть должны были соединиться против Николая при первой же его попытке извлечь выгоду из своего положения.
Мы не будем здесь останавливаться на Крымской войне. В какие-нибудь два года Николай увидел крушение дела своего царствования. Турция оказала ему сопротивление; Франция и Англия, которых он давно уже старался поссорить, объединились для защиты турок; Пруссия не двинулась; австрийский император, превратившись «из императора апостолического в императора-отступника», сблизился с западными державами. В это время неприятельские армии вторглись в Россию; русский флот был уничтожен; войска, изнуренные еще в пути болезнями, лишениями, неспособностью и продажностью администрации, таяли до встречи с врагом. В момент кончины Николая (2 марта[2] 1855 г.) престиж России не существовал более ни для Европы, ни внутри самой России, и царствование закончилось крахом.
II. Александр II (1855–1881)
Начало царствования. Новый император до своего вступления на престол никогда не имел влияния на государственные дела, хотя ему было уже тридцать семь лет. Знали о нем немного: воспитан он был поэтом Жуковским, позднее путешествовал по всей Европейской России, побывал в Сибири и на Кавказе, где он, как говорили, отличился в боях против черкесов[3]. Несмотря на это военное прошлое, он слыл человеком миролюбивым, и на основании этой репутации биржи западных государств ознаменовали его восшествие на престол общим повышением курса государственных бумаг.
Однако своими первыми действиями он показал, что намерен продолжать политику Николая. Послам, собравшимся для принесения ему поздравлений, он объявил, что будет следовать принципам своего отца и дяди, т. е. принципам Священного союза; что, впрочем, он хочет мира, но только на почетных условиях. Переговоры продолжались в Вене так же, как в последние месяцы жизни Николая — не подвигаясь вперед. В сущности, несмотря на свои высокомерные заявления, русское правительство желало мира; истощение России делало этот мир с каждым днем все более необходимым, но нельзя было сложить оружия до решающих военных действий. «Сначала возьмите Севастополь», — говорил в Вене князь Горчаков представителям держав. Севастополь был взят, и несколькими неделями позже успех русских— взятие Карса— дал возможность удовлетворить их самолюбие и облегчить переговоры. Мир был заключен 30 марта 1856 года.
Мы не будем говорить здесь о Парижском договоре. Но мы должны констатировать, что с момента его заключения начинается новый период в истории России. Время политики вмешательства прошло; было крайне необходимо обратить все свое внимание на себя, укрепить свои силы, постараться устранить злоупотребления и недостатки, вскрытые войной, и, следовательно, начать внутреннюю политику, непохожую на политику Николая. Общественное мнение требовало отказа от политики угнетения: множество памфлетов ходило по России, они требовали от правительства поднятия страны путем либеральных реформ до уровня Европы. Грозный Колокол, печатавшийся в Лондоне политическим эмигрантом Герценом, в тысячах экземпляров проникал через русскую границу, вскрывал злоупотребления администрации и находил покровителей и сотрудников даже на ступенях трона. Чтобы понять силу возбуждения общественного мнения и наивный оптимизм мечтаний о реформе, воодушевлявший общество, следует сравнить Россию этого времени с Францией 1789 года. Впрочем, и славянофилы, влюбленные в мистическое и туманное прошлое славян, и западники, страстные подражатели Европы, далеко не одинаково понимали обновление России, но в этот исключительный момент их расхождения исчезали в том порыве, противостоять которому правительство было не в состоянии.
Александр II об этом не подумал. Дело было не в том, был ли он либералом, но он был убежден, как и вся «интеллигентная» Россия, что отсталая Россия сможет занять подобающее ей место лишь после глубокого преобразования, что это преобразование будет делом его личной славы и восстановлением императорского престижа. Манифест, которым он объявлял стране о заключении мира, говорил о мирных завоеваниях, о плодотворном обновлении. Во время коронации в Москве были амнистированы ссыльные 1825 года — декабристы, отменены указы, ограничивавшие число студентов, смягчена строгость цензуры. Мало-помалу новые люди заняли в министерствах места николаевских людей. Но эти первые мероприятия были лишь прелюдией к военным, финансовым, административным, политическим и социальным реформам, проведение которых должно было заполнить годы «накопления сил»[4], последовавшие в России за заключением Парижского договора.
III. Период реформ (1857–1864:)
Уничтожение крепостного состояния. Наиболее необходимой реформой было уничтожение социального зла, позорившего Россию перед Европой, угрожавшего ее спокойствию и ее экономическому развитию. Мы уже говорили о том, что Николай I думал об отмене крепостного права; но во время его царствования вопрос был похоронен в комиссиях. Александр, более смелый, поставил его прямо перед предводителями дворянства, собранными в Москве в марте 1856 года: «.. вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизмененным. Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, подумать о том, как бы привести это в исполнение».
Слова императора были встречены без особого энтузиазма. Хотя умы и были подготовлены литературой к освобождению крепостных, но это была чисто книжная, теоретическая подготовка. Дворяне, призванные императором разрешить вопрос, не имели практических предложений и совершенно не старались их найти. Правительству пришлось возобновить свою попытку. В конце 1857 года дворянство литовских губерний испросило разрешения пересмотреть инвентари, которые со времени царствования Николая устанавливали взаимные отношения дворян и крестьян. В высших сферах сделали вид, что верят в желание литовских помещиков освободить своих крепостных. Император в своем ответе поздравил их с проявленной инициативой и уполномочил образовать комитет для определения путей и средств осуществления реформы; одновременно министр внутренних дел сообщил всем предводителям дворянства о намерениях литовских дворян, прибавив, что он благожелательно встретит другие заявления о том же. Теперь, с одной стороны, воспламенилось общественное мнение, печать стала страстно оспаривать аргументы сторонников крепостничества — плантаторов, как называли их, намекая на негритянские страны. С другой стороны, у русского дворянства не было привычки к оппозиции; оно боялось правительства, опасалось крепостных: оно не чувствовало себя твердым в своем праве собственности, пожалованном ему некогда при одном условии, уже давно не выполнявшемся, а именно — при условии обязательной государственной службы, от которой Петр III освободил дворян в 1762 году. В конце концов плантаторы решились, скрепя сердце, пойти на уступки, хотя бы для того, чтобы помешать бюрократам повернуть реформу на свой лад. Дворянство Петербургской губернии первым испросило разрешения образовать комитет для улучшения быта крестьян; другие губернии медленно последовали за ней; Московская губерния решилась на это одной из последних.
Впрочем, призывая дворянство принять участие в великом деле, правительство не собиралось поручить ему его проведение. Выборные от дворянства были просто призваны присутствовать в специальной комиссии, названной Редакционной комиссией, которая должна была объединить все пожелания и отредактировать окончательный проект. Председателем этой комиссии был генерал Ростовцев, царедворец; рядом с ним заседали бюрократы, чиновники, и среди них человек, который должен был стать душой реформы, Николай Милютин, и, наконец, несколько дворян-помещиков. Было ясно, что в таком собрании старались установить равновесие между тенденциями, но все же была одна тенденция, господствовавшая над другими, тенденция славянофильская, которую представлял Милютин и его друзья и коллеги — Черкасский и Самарин. Следовательно, русское общество собирались переделывать не по европейскому образцу; напротив, реформаторы Редакционной комиссии желали, уничтожая крепостничество, удержать и укрепить известные социальные особенности, например общинную собственность на землю, которую они считали характерной для славян, и этой тенденции суждено было немало усложнить задачу, которая уже сама по себе была трудной.
Для отдельных категорий крестьян задача разрешалась относительно просто. Крестьяне, так называемые казенные и удельные, рассматривались как крепостные: фактически их крепостная зависимость состояла главным образом в том, что они платили государству или императорской фамилии оброки, хотя и значительно меньшие, но соответствовавшие тем, которые платили другие крепостные своим частным владельцам. Для освобождения этих крестьян достаточно было уничтожить оброки, признать за крестьянами право собственности на занимаемую ими землю и право свободного передвижения и труда. Это было сделано указом 2 июля (20 июня) 1858 года[5]. Другая категория крепостных, которую легко было освободить, были дворовые, безземельные крепостные, обслуживавшие своих господ и их усадьбу. Они были, действительно, настоящими рабами, и над ними особенно изощряли помещики свой произвол и жестокость, изобличавшиеся литературой. Общее освобождение дворовых, с применением нескольких переходных мероприятий, могло быть осуществлено одним росчерком пера.
Иным было положение настоящих крепостных крестьян, прикрепленных к земле. Что касается вопроса об их личной свободе, то в этом отношении все были единодушны: помещики соглашались без особого труда отказаться от права опеки, которое было для них зачастую неприятным бременем. Но дать ли свободу этим крепостным так, как ее дал Кодекс Наполеона в Польше, т. е. оставив землю помещикам?
Такое решение с одной стороны разорило бы дворян, которые владели малым количеством земли и жили главным образом «оброком», выплачиваемым теми крестьянами, которых они отпускали на заработки в город. С другой стороны крестьяне чисто земледельческих округов не получили бы в таком случае настоящего освобождения; без земли они оставались бы во власти помещиков приблизительно так же, как во время крепостничества. К тому же все крестьяне сочли бы такой способ освобождения просто грабежом. Они считали себя настоящими владельцами земли, и отнятие земли у них могло вызвать народное восстание. Однако уступить им землю нельзя было, не разорив и не уничтожив класса дворян; но существование последнего было необходимо государству, так как дворянство давало ему огромную массу чиновников[6]. Большинство дворянских комитетов хотело разрешить трудности таким образом, чтобы собственность на землю признавалась за дворянами, а крестьянам предоставлялось лишь пользование землей за оброки, установленные раз навсегда; кроме того, они хотели сохранить за помещиками хотя бы частично полицейскую и судебную власть. Под влиянием Милютина и его друзей Редакционная комиссия примкнула к более радикальным решениям[7]. Она постановила, что крестьянские общины будут освобождены от власти бывших владельцев, что каждый крестьянин получит в полную собственность усадьбу, что возделанная земля будет поделена между помещиком и крестьянами, что мир — крестьянская община каждой деревни — будет сообща владеть своим земельным наделом; что к тому же за этот земельный надел помещик получит денежное вознаграждение при содействии государства, если в этом окажется необходимость. Несмотря на это последнее условие, решения комиссии встретили со стороны дворянства резкую оппозицию. Комиссию упрекали в потрясении священного принципа собственности; в опасном пробуждении крестьянских вожделений; в том, что спокойствию и благосостоянию сельских местностей угрожала опасность, так как власть, которой до сих пор пользовался лишь класс образованных, теперь передается «мужикам», которые — сколько бы ни распинались славянофилы — не обладали ни образованием, ни нравственностью. Редакционная комиссия легко справилась с оппозицией, какой бы резкой и основательной в ряде пунктов она ни была: те из дворянских представителей, язык которых был слишком свободен, были удалены из Петербурга мерами полиции[8]. Серьезная опасность угрожала со стороны императора: Александр II великодушно взял на себя инициативу реформы и при всяком удобном случае показывал, что готов идти до конца; но, несмотря на это, в последний момент он колебался и уступал по мелочам противникам реформы, которых было много в его окружении, то, что он целиком хотел у них отнять. К счастью, вопрос был не из тех, что долгое время могут оставаться неразрешенными; народ ждал, и сам император желал того, чтобы реформа была готова к годовщине его вступления на престол. Редакционная комиссия увеличила число дневных и ночных заседаний, поспешно отредактировала проект «по-татарски», как писал с досадой Иван Аксаков, и императорский манифест смог появиться к желаемому числу—19 февраля 1861 года[9]. В начале манифест говорил о крепостничестве, о причинах, которые привели к его установлению и постепенному усилению, о попытках ряда государей его смягчить; затем император отдавал дань уважения «бескорыстию» своего верного дворянства — дань, не вполне заслуженную, — и возвещал, наконец, что благодаря этому бескорыстию крепостные по всей России с этого времени становятся свободными. Но в действительности их освобождение было подчинено условиям, определенным семнадцатью специальными положениями. Прелюде всего дворовые, домашние рабы, освобождались лишь по прошествии двух лет[10]; впрочем, были приняты меры к тому, чтобы даже по прошествии этих двух лет хозяева не выбрасывали на улицу старых и больных дворовых[11]. Что касается крепостных, прикрепленных к земле или находящихся на оброке, то они получали личную свободу; помещик не мог больше ни продавать их, ни налагать на них денежные повинности и барщины, ни проявлять над ними какую-либо власть; кроме того, они становились собственниками: каждый глава семьи — своей избы и усадьбы, а «мир» — собственником части земли, до тех пор принадлежавшей помещикам; размер ее менялся в зависимости от местности. Однако прежде чем стать полными владельцами, крестьяне обязаны были уплатить выкуп своим бывшим господам; они могли получить необходимые для выкупных платежей средства от правительства, которое, капитализируя из шести процентов все их платежи, выдавало им ссуду в размере четырех пятых выкупной суммы, и крестьяне обязаны были погасить выкупную ссуду сорока девятью годовыми взносами, прибавленными к податям, ранее определенным. Для предотвращения споров о стоимости выкупаемых земель и повинностей в каждом имении надлежало приступить к составлению уставной грамоты. Эта трудная задача была возложена на новых должностных лиц — мировых посредников, выбранных дворянством каждого уезда[12]; они должны были обеспечить в течение двух лет мирный и правильный переход от старого порядка к новому.
В общем итоге эти положения уничтожали помещичью опеку — то, что законоведы Запада называли вотчинной властью дворян[13]; зато они с бесконечными предосторожностями урезывали их поземельные владения[14]. Действительно, правительство совсем не желало придавать акту гражданского освобождения крестьян характер аграрной революции: ограбить один класс в пользу другого; оно старалось найти компромисс между противоположными требованиями и сохранить status quo частных владельцев. Эта осторожность ничуть не умаляет значения реформы, которая освободила 23 миллиона человек. Несмотря на все ограничения, русская реформа оказалась бесконечно более щедрой, чем подобная же реформа в соседних странах, Пруссии и Австрии, где крепостным была предоставлена «совершенно голая» свобода, без малейшего клочка земли[15].
Разумеется, восторг не был всеобщим. Выли недовольные среди дворян, как ни старались позолотить им их «4-е августа»[16]. Что касается крестьян, — их разочарование было глубоко. Воспоминания современников рисуют нам их в церкви, во время чтения манифеста; крестьяне опускали головы и спрашивали: «Что это за свобода?»
И в самом деле, главная и, по мнению ее творцов, самая благотворная сторона реформы — дарование личной свободы — имела в глазах крестьян небольшую ценность. Подчиненные еще вчера произволу помещика, они теперь подчинялись почти такому же произволу «мира». Крестьяне от этого немного выигрывали. Больше всего занимало крестьян не дарование почти призрачной свободы, а наделение землей. В этом отношении императорский манифест самым жестоким образом обманывал их надежды.
В глазах крестьян дворянин не был собственником земли, а только человеком, пользующимся ее доходами; царь за некоторые оказанные ему услуги навязал когда-то помещиков крестьянам на содержание. Это было верно относительно некоторых областей России и было неверно в отношении других, где дворянин владел землей раньше крестьян, которых он сюда привел и устроил за свой счет. Но, как бы там ни было, крестьянин всегда делал один и тот же вывод: уничтожение крепостничества означало исчезновение ненавистного паразита-помещика, уничтожение оброка, барщины, повинностей и, в конечном итоге, полное возвращение крестьянам земли; даже участок, на котором дворянин построил свою усадьбу, разбил сад, вырыл пруд, должен вернуться во владение общины. Крестьяне были в этом настолько уверены, что в некоторых деревнях они собирались и выносили приговоры о предоставлении бывшему помещику в награду за доброту, проявленную им во время крепостного права, его усадьбы в пожизненное владение.
Легко поэтому понять удивление и гнев крестьян, когда они узнали, как далека была действительность от их надежд. Во многих губерниях вспыхнули волнения[17]; приходилось вызывать войска для подавления волнений, которыми руководили, как всегда в переломные моменты русской истории, самозванцы, выдававшие себя то за императора Николая, то за пророка, вдохновленного свыше[18], и т. д. Почти повсюду в течение нескольких месяцев крестьяне оказывали упорное сопротивление всем попыткам мировых посредников помирить их с помещиками. Крестьяне ожидали второго, настоящего манифеста. Когда они убедились наконец в том, что — по крайней мере в данный момент — им не на что надеяться, соглашения довольно быстро двинулись вперед благодаря бескорыстию многих дворян, а особенно благодаря преданности делу и активности мировых посредников[19]. За два года было составлено уставных грамот на одиннадцать тысяч из общего числа двенадцати тысяч владений. Что касается изменения управления деревнями, то во многих частях России этим невозможно было сразу лее заняться. Мы уже говорили, что уничтожение власти помещика было сопряжено с уплатой выкупных платежей.
В конечном итоге эта огромная реформа завершилась без особых потрясений. Однако она имела важные последствия, большинство которых проявилось лишь позднее. В первые годы некоторые дворяне разбогатели благодаря выкупным платежам, сумма которых значительно превышала реальную стоимость земель и повинностей, подлежавших выкупу. Правда, вследствие их непредусмотрительности эти деньги быстро растаяли, тем более, что правительство, имевшее мало денег, выдавало крестьянам ссуды в виде государственной ренты, которая сразу была вся выброшена на рынок и потеряла почти половину своей стоимости. Другие владельцы, лишенные крепостного труда, которым они до сих пор пользовались по своему усмотрению и которым злоупотребляли, были не в состоянии обрабатывать свои владения, уже обремененные закладными, и их владения были экспроприированы их кредиторами. Многие имения дворян перешли и продолжали переходить в руки разночинцев.
Что касается крестьян, то их положение во многих случаях ухудшилось. При крепостной зависимости они имели в большинстве случаев право пользования лесом и выгоном; это право исчезло в тот день, когда их земля была окончательно отделена от земли помещика. С другой стороны, они привыкли расплачиваться со своим помещиком преимущественно трудом и продуктами; теперь же требовались деньги на уплату огромных недоимок, по выкупным платежам, кроме уплаты все возраставших податей, а так как деньги были редкостью в русских деревнях, ростовщичество там развилось в небывалых размерах. Затем, вскоре обнаружилось, что наделы, выделенные крестьянам — по три, пять, семь десятин земли на отца семейства, смотря по местности, — были недостаточны и становились все более недостаточными вследствие быстрого роста семейств; нужно было параллельно с разделом земли приступить к организации переселения. Милютин об этом думал, но сразу после проведения реформы он подвергся опале, и дело его осталось незавершенным. Наконец, самоуправление, предоставленное общинам, обмануло надежды его инициаторов; результатом явились частые волнения и деморализация — вплоть до того дня, когда при Александре III обратная реформа передала власть над деревней снова в руки дворян[20].
Каковы бы ни были эти последствия — о многих из них считалось преждевременным выносить окончательное суждение, — и признавая ошибки в частностях, нужно отдать должное реформаторам 1861 года. Уничтожая крепостное право, они стерли позорное пятно, устранили растущую с каждым днем опасность крестьянских восстаний; в то же самое время они сделали крупный шаг вперед в деле приближения России к Европе, — деле, которое в течение двух веков было главной целью русских стремлений.
Судебная реформа. Второй язвой России был суд. Как и администрация, он прославился своей продажностью. Все меры, принимавшиеся для того, чтобы сделать суд более или менее честным, терпели неудачу. Предварительное следствие, сопровождавшееся многочисленными формальностями, судопроизводство с множеством ненужных секретных бумаг, приговоры, которые всегда можно было обжаловать в какой-либо более высокой инстанции, — все это для судей и полицейских было лишь удобным поводом для бесконечного грабежа. Долгое время общественное мнение философски относилось к этому злу; считалось, что плохо оплачиваемый судья должен жить на побочные доходы; он являлся виновным только тогда, когда брал с тяжущихся сторон больше, чем ему приличествовало по чину. Но со времени Ревизора Гоголя литература, с одинаковым ожесточением относившаяся как к лихоимству, так и к крепостничеству, изменила общественное мнение. Затем освобождение крепостных, увеличив число лиц, подсудных общим судам, тем самым увеличило бы до бесконечности старые злоупотребления. Правительство, со своей стороны, не могло отказаться от реформы, за которую оно много раз принималось, и за разработку судебной реформы взялись одновременно с разработкой аграрной реформы.
Однако эти две реформы, проводившиеся параллельно, основывались на совершенно противоположных принципах. В то время как новую организацию деревень вдохновляли славянофильские идеи, судебной реформой руководили идеи западников. Для объяснения этого противоречия достаточно вспомнить непостоянный характер Александра II и все те разнообразные влияния, которым он поддавался. Была и другая причина. В аграрном вопросе реформаторы столкнулись с народными обычаями, с которыми необходимо было считаться; в судебном вопросе единственными возможными образцами реформы были образцы европейские. Реформаторы заимствовали свои принципы главным образом у Франции и Англии: разделение административной и судебной власти, независимость судей, уничтожение перед судом сословных различий, гласное судопроизводство с прениями сторон, наконец— введение суда присяжных. Впрочем, реформаторы внесли в свою судебную организацию достаточно и оригинальных черт, так что их нельзя обвинить в рабском подражании.
Прежде всего, внизу иерархической лестницы находились выбиравшиеся крестьянами волостные суды, которые судили одних крестьян, если только обе тяжущиеся стороны не желали по обоюдному согласию судиться другим судом; судили не по писаным законам, а по устным деревенским обычаям. Компетенция этих сельских судов была, разумеется, довольно ограниченной. По гражданским делам эти суды рассматривали иски на сумму до 100 рублей, а порой и выше (если имелось на то согласие обеих сторон), а из уголовных дел им подлежали лишь споры, драки, проступки, совершенные по пьяному делу, нищенство, угрозы, легкие ранения, мелкие кражи на сумму до 30 рублей золотом и т. д. Что касается наказаний, к которым волостные суды имели право присуждать, это были: штрафы — до 3 рублей, арест — до семи дней, принудительные работы в пользу сельской общины — до шести дней, наказание розгами — до двадцати ударов.
Следующей инстанцией была юрисдикция мировых судей — должностных лиц, избиравшихся земскими собраниями в каждом округе «из числа землевладельцев», обладавших имущественным и образовательным цензом, который изменялся в зависимости от области, но в общем был невысок[21]. Им поручалось разбирать гражданские дела по искам не свыше 600 рублей и дела уголовные, за которые можно было присудить не свыше чем к годичному тюремному заключению или штрафу в размере 300 рублей. Мировые судьи каждого округа, собиравшиеся ежемесячно в главном городе округа, образовывали, как в Англии, сами апелляционную инстанцию, подчиненную, впрочем, высшему контролю Сената.
Наконец, наряду с этими выборными судьями стоял государственный суд по образцу французской магистратуры, с ее трехстепенностью судопроизводства: суд первой инстанции, апелляционный суд, кассационный суд; этот последний был представлен особым департаментом Сената. Как и во Франции, должностные лица этих судов были несменяемы[22]; а и опять-таки, как во Франции, наряду с ними были прокуроры, прямые агенты государства, сменяемые. Однако русская система отличалась особыми чертами. Право представлять кандидатов на освободившиеся судебные должности было предоставлено самим судам, однако министр юстиции не был обязан назначать этих судебных кандидатов. Русские судебные следователи не являлись, подобно французским, настоящими должностными лицами, но, по крайней мере в первые годы после реформы, были чем-то вроде французских сменяемых секретарей суда. Судебные округа были очень велики: некоторые суды распространяли свою юрисдикцию на целую губернию; один апелляционный суд приходился на каждую из больших областей России. Это объясняется, впрочем, сосуществованием крестьянских судов и мировых судей, благодаря которым государственные суды были освобождены от ведения множества дел.
Наконец, для уголовных дел был введен суд присяжных, и все граждане могли быть призваны в заседатели; вместо имущественного и образовательного ценза, которого нельзя было требовать от «мужиков», имена заседателей определялись сложной системой списков и последовательного отбора путем жеребьевки[23].
Казалось, что Россия получила не менее либеральные судебные учреждения, чем на Западе. В действительности же правильное функционирование реформированного суда часто нарушалось из-за недостатка персонала: имелись судьи, лишенные всякого юридического образования; наряду с ними бывали случаи, когда суды присяжных выносили несуразные приговоры[24]. И все же реформа удалась: если она не искоренила полностью взяточничества, то она его сократила и мало-помалу создала настоящее судебное сословие. В общем она подняла чувство законности как среди судей, так и в народе.
Административная реформа. Эти реформы следовало завершить административной реформой. В самом деле, Крымская война воочию показала, насколько администрация была ниже стоявших перед ней задач; добрая половина ошибок и бедствий проистекала от лихоимства администрации, от ее рутины, от ее небрежности. Правительство, однако, сознавало свою неспособность перестроить администрацию. Император Николай, подобно всем своим предшественникам, прилагал усилия в этом направлении: самые суровые указы, самые жестокие наказания, самые усовершенствованные способы контроля привели только к тому, что вся административная машина стала более тяжелой, более стеснительной, более заваленной бумажной трухой, но ничего не прибавили к ее активности и честности. Единственным средством добиться заметных результатов, казалось, было объединение до известной степени администрируемых с администраторами: устройство в каждом уезде и в каждой губернии постоянного взаимного контроля, одним словом — дарование местного самоуправления. Преимущество этой реформы в глазах реформаторов заключалось не только в том, что опа оживила бы губернии, до тех пор пребывавшие в спячке под строгим надзором своих администраторов, но и в том, что она подготовила бы русских к пользованию более широким правом контроля. Местное самоуправление, по их мысли, должно было быть преддверием политической свободы.
Не заглядывая так далеко вперед, правительство уже давно намеревалось следить за своими собственными чиновниками с помощью выборных чиновников. Петр Великий создал их в огромном количестве, но эти выборные должностные лица в послепетровскую эпоху вывелись. Позднее Екатерина II установила собрания дворянства, обязанные выбирать некоторых из местных чиновников и ревизовать отчеты губернаторов и вице-губернаторов. При восшествии на престол Александра II эти собрания с их прерогативами еще существовали; но так как они никогда не желали ими серьезно воспользоваться, то и не могли быть орудием реформы, желательной для общественного мнения и правительства. Кроме того, они не соответствовали более новому положению собственности и общества. Теперь не было, как во время Екатерины II, единого класса земельных собственников: ныне разночинцы могли владеть землей; наряду с индивидуальной собственностью закон признал существование общинной крестьянской собственности; города выросли. Все эти новые интересы требовали своего представительства.
Уже в 1860 году мипистр внутренних дел Ланской, или — если говорить точнее — его вдохновитель Милютин, приготовил проект, который учреждал в каждой губернии ряд выборных советов. Отставка Милютина задержала реформу, которая была проведена только в 1864 году после долгих пререканий, среди затруднений, вызванных польским восстанием. Реформа создала в губерниях, но не во всех (собственно, одни только губернии древнего Московского царства были призваны ею воспользоваться)[25], собрания, названные земствами (слово, по своей этимологии соответствующее немецкому слову «ландтаг»). Земства были двух родов: уездные и губернские; губернские выбирались уездными, последние же избирались согласно выборной системе, различной для отдельных сословий. В действительности в земстве должны были находиться представители всех сословий: дворян, крестьян, ремесленников и городских купцов. Сфера ведения земства была весьма разнообразна. Земство выбирало мировых судей, распределяло налоги, следило за состоянием некоторых дорог; в его ведении находились дела призрения, больницы, некоторые школы. Можно сказать, что его функции были такие же, как и французских генеральных советов (в департаментах), даже более расширенные, с той разницей, что земства имели постоянную комиссию (земскую управу) с исполнительными функциями, нечто вроде «министерства», чего не было у французских генеральных советов.
Создание земских собраний было встречено с энтузиазмом. Однако и здесь вскоре последовало разочарование. Заметили, что некоторые выборы, например крестьянских депутатов, происходили под сильным влиянием местных чиновников; что решения земства могли быть если не совершенно аннулированы, то сильно задержаны в исполнении губернаторским veto; что их функции, плохо определенные, давали множество поводов к конфликтам, в которых последнее слово всегда оставалось за администрацией; что законодательство, наконец, не снабдило их средствами, соответствующими тем новым задачам, от которых государство великодушно отказалось в их пользу. После первых же собраний у земств обнаружился дефицит, и они должны были вводить налоги, которые значительно охладили общественный энтузиазм, особенно ввиду того, что сельское большинство хотело эту тяжесть перенести главным образом на движимое имущество и городское население. Отсюда конфликты и вмешательства правительства, которые почти целиком заполняют историю земств вплоть до 1870 года[26].
Аграрная, судебная, административная реформы — это три больших дела десяти первых годов царствования Александра II. Наряду с ними были и другие, менее значительные — или вследствие того, что они касались только части русского народа, или же вследствие своего недолгого существования.
Однако они занимают заметное место в истории этого периода царствования.
Университетская реформа. Новое царствование началось отменой некоторых наиболее непопулярных мероприятий Николая I, в частности тех, которые ограничивали количество студентов в университетах. Но эта либеральная тенденция удержалась недолго. Действительно, в жизни русских университетов всегда достаточно было какой-нибудь манифестации студентов или профессоров, чтобы навлечь на них кару подозрительной власти, даже тогда, когда она б. олыпе всего хвастала своим либерализмом. Поводом для реакции послужило на этот раз появление книги Бюхнера Сила и материя[27], возбудившей в образованном классе — в интеллигенции — восторг, не соответствовавший научной ценности книги. Это послужило поводом для обвинения университетов в том, что они являются очагами материализма, и результатом этой кампании было назначение нового министра народного просвещения, известного ханжи, адмирала Путятина[28]; при нем снова начались систематические провалы на экзаменах, исключения студентов в конце года, высылки профессоров, запрещение публичных курсов и т. д., но зато теперь появилось нечто новое, чего никогда не было при Николае I, — большие демонстрации студентов в Петербурге и Москве, столкновения с войсками, аресты сотнями. В 1863 году Путятин, уставший от своих крутых мер, был заменен Головниным, который открыл закрытые университеты, обратил существовавший в Одессе лицей в университет и дал всем университетам уставом 13 июня 1863 года некоторую автономию. С этого времени университеты могли сами устанавливать свой внутренний распорядок, выбирать ректора, свой дисциплинарный совет, представлять кандидатов на свободные кафедры и т. д. Немного позднее устав 1864 года реорганизовал среднее образование и разделил гимназии на классические, предназначавшиеся для гуманитарного образования, и на реальные (реальные училища); только окончание классической гимназии открывало доступ в университет.
Цензура и печать. Следствием либеральных мероприятий, проведенных в области народного просвещения, было новое законодательство о печати. Уже в начале царствования была смягчена старая цензура — та, что запрещала как оскорбительное для власти «всякое предложение улучшить общественное учреждение», и была уничтожена большая часть цензур, установленных при Николае при каждом административном учреждении. Но потребовалось десять лет колебаний, чтобы дойти до закона 1865 года, который устанавливал для русской печати режим, сходный с введенным во Франции после 1852 года. Газеты могли появляться без предварительной цензуры, но с риском получить предупреждения, которые могли повлечь закрытие. Впрочем, газеты имели возможность придерживаться старых правил, более безопасных для издателей, и почти все этим воспользовались[29]. Для книг больше не требовалось предварительного разрешения, но администрация сохраняла за собой право наложения ареста на издание, причем суд в дальнейшем решал вопрос о снятии или оставлении ареста[30].
Этот чуть-чуть более свободный режим, являвшийся, однако, шагом вперед, был недолговечен: новые постановления не замедлили его ухудшить.
Таковы главные реформы царствования. В дальнейшем были проведены еще и другие, например городская реформа 1870 года и военная 1874 года. Однако можно сказать, что начиная с 1866 года направление царствования меняется. С одной стороны, исчезло единодушное настроение в пользу реформ, бывшее после Крымской войны: мнения начинают разделяться; с другой стороны, правительство боится начатого дела, и постоянно колеблющийся император перестает оказывать реформам поддержку. Начинается период реакции — сперва под влиянием событий в Польше.
Польское восстание (1863–1864). В 1832 году Николай I даровал полякам вместо конституции 1815 года статут, которым устанавливались государственный совет, советы воеводств, городские советы. Но этот статут никогда не применялся, и в течение последних двадцати трех лет царствования Польша была подчинена почти исключительно режиму бюрократической диктатуры. Тем не менее она сохранила свою национальную жизнь, особенно в деревнях. Все должности здесь были действительно в руках дворянства, т. е. того класса, в котором лучше всего сохранялось национальное чувство, воспоминание о прошлом величии, надежда на восстановление прежнего королевства «от моря и до моря» и ненависть к России.
Однако Польша не поднялась ни в 1848 году, ни во время Крымской войны. На Парижском конгрессе вопрос о Польше не ставился. Впрочем, прошел слух, что для избежания поднятия этого вопроса русские дипломаты должны были дать некоторые обещания автономии, амнистии и т. д. Как бы там ни было с этими обещаниями, но новое царствование не могло вести в Польше иную политику, чем в России, тем более, что Польша была слабым местом русской границы и что последняя война только что показала пользу сближения между поляками и русскими в интересах самой России. Прибыв в Варшаву в апреле 1856 года, Александр II возвестил своим польским подданным о начале новой эры: «Я вам приношу забвение прошлого… бросьте мечтания. По моему убеждению, вы сможете только тогда быть счастливыми, когда Польша, подобно Финляндии, присоединится к великой семье, образуемой Российской империей». Это было в сущности неопределенное обещание частичной автономии наподобие финляндской. Пока же царь обнародовал амнистию и назначил нового наместника, князя Михаила Горчакова, бывшего командующего Крымской армией.
Русское общественное мнение относилось благосклонно к примирительной политике: либералы — в силу своих принципов, враждебных как исключительной, так и ограничительной политике; славянофилы потому, что поляки — славяне, и потому, что этот братский народ мог образовать, по выражению Ивана Аксакова, государство-буфер для России со стороны Европы. Но чувства поляков были совсем другие: красные или белые, направляемые своими соотечественниками, эмигрировавшими на Запад, или подчиненные исключительному влиянию дворянства и духовенства, они понимали примирение только на невыполнимых условиях. Автономия для них заключалась в разделении двух государств — польского и русского, — связь между которыми поддерживалась бы, самое большее, династическими узами; для них польское государство — не Польша 1815 года, конгрессовка, но прежняя Польша с ее воеводствами — литовскими, белорусскими, украинскими. Для осуществления своих требований поляки рассчитывали на поддержку русского общественного мнения, на Европу, на Наполеона III, постоянного защитника национального принципа, на ослабление русского правительства, которое они считали неспособным сопротивляться после крымского разгрома и в то же время, — по какому-то странному противоречию, — достаточно сильным, чтобы заставить русских простым указом произвести раздел России. Все же было бы несправедливо обвинять лишь поляков в трудностях, которые должна была встретить лойяльная попытка примирения. Сама русская администрация, привыкшая третировать Польшу как завоеванную страну, была сильным препятствием на пути либеральных намерений Петербурга и Москвы.
С 1856 по 1860 год в Царстве Польском было спокойно. Все национальные надежды сосредоточились на Земледельческом обществе, которое во главе со своим президентом, графом Андреем Замойским, старалось осуществить в Польше приблизительно то, что правительство делало в России, и если не приходилось освобождать крестьян, — они были уже свободны, — то по крайней мере улучшить их положение и таким образом добиться объединения нации в общем патриотическом движении[31]. В 1860 году разразился кризис. Когда Земледельческое общество начало изучать вопрос о превращении крестьян в собственников, директор департамента внутренних дел Муханов запретил продолжать это дело. Это произвольное запрещение вызвало народное возбуждение и манифестации во время празднования великих годовщин 1830 и 1831 годов. 29 ноября 1860 го да — в годовщину Варшавского восстания, — 25 февраля 1861 года— в годовщину Грохов-ской битвы — огромные массы поляков в трауре теснились в костелах Варшавы; при выходе поляки подверглись нападению кавалерии, — были убитые и раненые, причем народ не оказал никакого сопротивления. 27 февраля повторились такие же сцены. Наместник Горчаков приказал отвести войска в казармы, позволил торжественно похоронить жертвы 27 февраля и разрешил распространение в Варшаве адреса императору (составленного Земледельческим обществом); в нем заключалась просьба о восстановлении в Польше правительства, соответствующего польским традициям[32].
В Петербурге известие о бесцельных кровавых репрессиях, имевших место в Варшаве, произвело впечатление скорее в пользу поляков, и результатом явился указ 26 марта 1861 года, который давал Польше отдельный государственный совет, особое Управление вероисповеданий и народного просвещения, выборные советы в губерниях, округах и городах, т. е. почти все то, что не было выполнено по статуту 1832 года. Управление народным просвещением было доверено поляку, маркизу Вьелепольскому, стороннику примирения; но, чтобы ослабить впечатление от всех этих уступок, 6 апреля было закрыто Земледельческое общество. Такова была правительственная система, если только можно назвать системой эту постоянную нерешительность — смену кажущихся уступок мерами репрессий, — вплоть до того дня, когда русское общественное мнение заставило правительство повести определенную линию.
Закрытие Земледельческого общества должно было неизбежно вызвать новые волнения. 7 и 8 апреля имели место демонстрации, требовавшие отмены указа о закрытии общества. Они закончились, подобно февральским демонстрациям, бессмысленным расстрелом безоружной толпы. Замковая площадь была усеяна убитыми и ранеными. Тем не менее демонстрации продолжались. 10 октября в Городле, на границе Польши и Литвы, огромная толпа жителей обеих стран праздновала годовщину своего векового союза. Только благодаря гуманности командующего сосредоточенными в Городле войсками не произошло новой резни.
Правительство все это время продолжало прибегать к уловкам, пугаясь то своих уступок, то своих репрессий. За князем Горчаковым, скончавшимся в конце мая, последовал генерал Сухозанет, который из-за своих ссор с маркизом Вьелепольским уступил место генералу графу Ламберту. Ламберт, католик, француз по происхождению, был за примирение, но его постарались окружить сторонниками крайних репрессий, и 15 октября в Варшаве произошли новые события. Население направилось в костелы, чтобы присутствовать при заупокойном богослужении в память Костюшко; военные власти приказали окружить костелы; объятая страхом толпа отказалась выйти; наконец в четыре часа утра костелы силой были очищены от народа, причем было произведено две тысячи арестов. Несколькими днями позже, после бурной сцены с Ламбертом, командующий войсками генерал Герштенцвейг пустил себе пулю в лоб. За этим последовали отозвание Ламберта, отставка Вьелепольского, множество арестов и ссылок. Однако последнее слово должно было остаться за политикой примирения. В июне 1862 года великий князь Константин был назначен наместником, и Вьелепольский опять появился в Варшаве в качестве вице-президента государственного совета и начальника гражданского управления. Но было слишком поздно для того, чтобы успокоить умы простыми административными реформами. На обращение великого князя дворяне ответили требованием объединения в одно целое старых польских областей; крайние покушались на его жизнь, затем на жизнь Вьелепольского. Снова начались репрессии: одна из них — произвольная рекрутчина или, вернее, аресты некоторого количества молодежи под предлогом рекрутчины — привела к восстанию. Как и в Вандее, первыми мятежниками были уклонившиеся от военной службы.
Борьба не могла приобрести такого характера, как в 1831 году, когда восставшая Польша располагала регулярной армией, городами и арсеналами. В 1863 году в Польше и Литве было, по видимому, не больше шести или восьми тысяч инсургентов, разделенных на большое количество отрядов; они вообще не могли держаться против русских ввиду численного превосходства последних, но спасались от их преследований благодаря густым лесам, содействию населения и служащих, уроженцев страны. В течение нескольких месяцев официальному правительству в Варшаве все время мешало тайное правительство, которое тоже пребывало в Варшаве (позднее узнали, что оно собиралось в одной из зал университета): оно накладывало военную контрибуцию, закрывало театры, костелы, поддерживало постоянную связь с начальниками отрядов и приводило в исполнение смертные приговоры, вынесенные революционным трибуналом. Чтобы покончить с этим правительством и горстью его солдат, понадобилась армия в 200 000 человек и военная диктатура. В июле 1863 года Вьелепольский получил отставку, великий князь Константин был отозван; генерал Берг в Варшаве, Муравьев в Вильне, облеченные всей полнотой власти, расправлялись с диким произволом, поддержанные, впрочем, консервативным русским общественным мнением, которое внезапно озлобилось против Польши из-за угроз Европы и нетактичных требований самих поляков[33]. За последние месяцы 1863 года увеличилось число арестованных и повешенных; отряды повстанцев были отброшены к границе Галиции, которую вынуждены были перейти два следовавшие друг за другом диктатора восстания: Мирославский и сменивший его Мариан Лангиевич. В феврале 1864 года было дано последнее сражение, заслуживающее этого названия, близ Венгрова[34], храбрым Боссак-Гауком, которому было суждено погибнуть семь лет спустя в битве под Дижоном. Несколько отрядов делали еще героические усилия, чтобы продолжать борьбу и дать Европе время вмешаться, — они были уничтожены в течение лета, а в августе арест и казни членов революционного комитета завершили драму. Теперь правительство могло беспрепятственно заняться в Польше репрессиями и реорганизацией.
Проведено это было по-разному, в зависимости от каждой области. В Литве и на Украине масса сельского населения относилась индифферентно или враждебно к восставшим; дворянство, католическое духовенство и в известной мере городская буржуазия симпатизировали им. Таким образом, вся тяжесть репрессий легла на эти классы. С одной стороны, старались уменьшить их влияние крупными конфискациями дворянских земель и наложением на земли помещиков, виновных только в том, что они были поляками, военных налогов с целью сделать их пребывание в крае трудным и разорительным; надеялись этим способом заставить их уступить место новым владельцам, русским по языку и православным по вере. В то же самое время, с другой стороны, старались устранить все то, что могло в польской части населения поддерживать национальные чувства. В правительственных учреждениях, в учебных заведениях, даже в католических церквах допускался только русский язык; польские библиотеки и типографии были закрыты. Наконец, последние униаты, которым правительство Николая I разрешило существовать в Литве, были обращены в православие; в сплошь католических округах отправление культа было подчинено стеснительным предписаниям; чтобы построить или даже только отремонтировать католическую церковь, требовалось разрешение, в котором чаще всего отказывали.
В самой Польше правительство также принялось за преследование религии и языка. Большинство монастырей было закрыто, имущество духовенства секуляризировано, конкордат отменен, управление католической церковью передано духовной коллегии в С.-Петербурге. Проводилась или подготовлялась замена польского языка русским на всех ступенях обучения. Исчезли последние следы административной автономии. Но главным мероприятием было аграрное и социальное преобразование, предпринятое под руководством того самого Милютина, который руководил реформой освобождения крепостных. Он верил, как и славянофилы, в то, что главным препятствием к сближению поляков и русских является латинская культура, которой пропитаны руководящие классы Польши. Чтобы снова ввести массу польского народа в его настоящее славянское русло, нужно было уничтожить влияние этих руководящих классов, освободить народ от их моральной и материальной опеки. Крестьяне за счет своих прежних помещиков были сделаны собственниками дома и участка земли, которыми они пользовались до тех пор на правах временных держателей; за небольшой выкуп денежные повинности и барщина были с них сняты. Общины были изъяты из-под влияния сельского священника (ксендза) и помещика. К тому же, плохо урегулировав древнее право сервитутов, русская администрация намеренно провоцировала конфликты между помещиками и крестьянами, причем посредником в этих конфликтах была она сама. Тут для нее открывался источник популярности, которым она собиралась широко пользоваться.
В конечном итоге Милютин совершил в Польше то же дело, что и в России, но несравненно более радикальным способом. Проведенная реформа в известной мере была выгодна русскому правительству, так как она ослабила его прирожденных врагов — польских дворян и священников; особенно же она была выгодна польскому народу, который благодаря ей приобрел большую свободу и благосостояние, чем когда-либо прежде. Что же касается национальных чувств, которые правительство желало подавить, — очень сомнительно, чтобы они исчезли при этом возрождении польского народа, и доказательством этого может служить применение новых суровых мероприятий, которые до самого недавнего времени ухудшали «реорганизацию» 1864–1866 годов.
Реакция в России. Подобно тому как следствием движения в пользу реформ в России была попытка либерализма в Польше, точно так же победа политики репрессий в Польше привела к реакции в России. Впрочем, даже в момент, когда казалось, что правительство все больше становится на путь либерализма, партия, настроенная против реформ, партия крупных чиновников, воспитанных в школе Николая, никогда не складывала оружия. Польские события укрепили ее, ослабив влияние на императора великого князя Константина и его либерального окружения и совершенно уничтожив влияние либеральных и революционных писателей на публику. День, в который Герцен в Колоколе высказал свои симпатии к полякам, был концом его популярности; «диктатура мнения» перешла к Каткову, который в Московских ведомостях резко выражал раздражение, вызванное неосмотрительными требованиями поляков, и инстинктивную потребность в твердом руководстве, пробудившуюся в массах вследствие долгих колебаний власти.
Однако этой резкой перемены общественного мнения было бы недостаточно, чтобы дать новый импульс правительству. Очевидной системой Александра II было окружить себя людьми различных мнений: в то самое время, как он потихоньку поощрял Каткова, он поддерживал Валуева, министра внутренних дел, который, будучи обвинен Катковым в либерализме, мстил ему, преследуя Московские ведомости предупреждениями и временными запрещениями. Чтобы постепенно уничтожить последних защитников либерализма или заподозренных в нем, нужны были революционные покушения и волнения, последовавшие одно за другим в самой России начиная с 1866 года.
Некоторые русские слишком многого ожидали от реформ. Подобно тому как крестьяне рассчитывали с освобождением получить и всю землю, так образованные классы поверили в «тысячелетие», в возрождение России. «Это было такое счастливое время! — писала Ковалевская в своих Воспоминаниях. — Мы все были так глубоко убеждены, что современный социальный строй не может дальше существовать, что мы уже видели рассвет новых времен, времен свободы и всеобщего просвещения! Мы об этом мечтали, и мысль, что эти времена недалеки… была нам так приятна, что это невозможно выразить словами». Поэтому велико было разочарование, когда увидели, что освобождение крестьян остановилось на полпути, что дарование местного самоуправления не приводило к дарованию свобод политических; что самодержавие применяло против новых устремлений строгости, достойные николаевских времен, в случае, например, с писателем Чернышевским, сосланным в Сибирь за роман Что делать?[35], который благодаря судьбе своего автора сделался евангелием молодых поколений. Это недовольство породило то состояние умов, которое Тургенев описал в Отцах и детях, назвав его «нигилизмом»: это — состояние ума, с трудом поддающееся определению; оно резко отрицает все, что не является наукой, на науку же смотрит как на единственную истину, единственное добро, более или менее ясно заключая, что это и есть то оружие, которое уничтожит заблуждения и тиранию.
16 апреля 1866 года некий Дмитрий Каракозов, дворянин, сын бедного помещика, которого последовательно исключали за невзнос платы за учение из Казанского и Московского университетов, произвел в Летнем саду выстрел в царя. Выстрел был предотвращен крестьянином Комиссаровым. Будучи арестован и допрошен, Каракозов объявил, что он хотел отомстить за народ, обманутый кажущимся освобождением. Каракозова судил и приговорил к смерти военный суд[36], несмотря на закон, только что установивший суд присяжных. Последствием этого покушения была отставка министра народного просвещения Головнина, который был заменеп графом Д. А. Толстым, обер-прокурором святейшего синода. С Д. А. Толстого начался период откровенной реакции. В университетах возобновились исключения студентов, в гимназиях обучение точным наукам было урезано в пользу обучения древним языкам, рассматриваемым как панацея против революционного духа. Но ввиду недостатка в преподавателях латинского и греческого языков пришлось с большими затратами создать своеобразный персонал, где немцы и австрийские славяне (преимущественно чехи), набранные случайно, занимали первое место; и первым следствием реформы преподавания было явное снижение его качества.
В следующем году было совершено новое покушение на царя, на этот раз поляком Березовским в Париже[37], куда Александр II отправился по приглашению Наполеона III для посещения Всемирной выставки. Следствием этого покушения было падение последнего представителя тенденций предшествующей эпохи, министра внутренних дел Валуева[38], победа Каткова и принятие репрессивной политики, которая привела к кризису 1878–1881 годов и к убийству императора Александра II.
IV. Иностранная политика России (1856–1870)
После Крымской войны политика, которой следовала Россия с 1815 года, оказалась непригодной. Россия была разбита, изолирована; ее поддерживала в очень слабой мере Пруссия, не пользовавшаяся никаким престижем. В этом новом положении требовался новый человек. В 1856 году место, которое так долго занимал Нессельроде, перешло к князю Горчакову, русскому послу в Вене. Новый вице-канцлер, обладавший умом, быть может, скорее блестящим, нежели точным, принес с собой большой служебный навык в делах, приобретенный им почти исключительно при германских дворах, и программу, которую он резюмировал в знаменитых словах одного из своих циркуляров — «собирание сил…» до того дня, когда неизбежные распри держав вернут России ее влияние в европейском концерте, ее престиж на Востоке и возможность отомстить Австрии за ее неблагодарность.
Период «собирания сил» продолжался недолго. Со времени Парижского конгресса произошло известное сближение между Францией и Россией. Наполеону III действительно был необходим благожелательный нейтралитет России для завершения одного из его больших проектов — освобождения Италии[39]. Сближение усилилось со времени коронации Александра II в Москве, на которой Франция была представлена с особым блеском герцогом де Морни; это сближение перешло в соглашение годом позже в Штутгарте, где оба императора провели несколько дней вместе (июль 1857 г.). С одной стороны, Александру было обещано, что не будет сделано попыток к полному выполнению Парижского договора; с другой стороны, он принял на себя обязательство, — которое, кстати, ему ничего не стоило, — не мешать действиям Наполеона III против Австрии. К тому же не было точного постановления, которое закрепило бы эти обязательства: соглашение не стало, союзом.
В ожидании итальянских событий обе державы начали согласно действовать на Востоке. Россия присоединялась ко всем дипломатическим действиям Наполеона III в пользу Молдавского и Валахского княжеств. Под давлением двух держав австрийцы должны были оставить позиции, которые с 1855 года они занимали вдоль Дуная; выборы, враждебные национальному делу и проведенные при помощи подлогов, были аннулированы Портой, которую Англия, занятая подавлением восстания в Индии, оставляла вследствие этих своих затруднений без поддержки. В конечном итоге европейская конференция, созванная в 1858 году в Париже, дала обоим княжествам одинаковые учреждения и подготовила их слияние, фактически осуществленное вследствие одновременного избрания полковника князя Кузы в 1859 году и в Бухаресте и в Яссах. В промежутках Франция и Россия совместно выступали посредниками между Портой и Черногорией, а затем между Сербией, Портой и Австрией. Меньше чем через три года после подписания договора, который стремился совершенно свести на-нет русское влияние на Балканском полуострове, Россия опять стала играть там значительную роль и препятствовать враждебным влияниям Австрии и Англии.
Итальянские события 1859 года дали России возможность отплатить Франции за ее добрые услуги. По правде говоря, выступление России было менее энергично, чем того ожидали в Тюильри. Широко используя затруднения Австрии, русское правительство не собиралось ввязываться в большую войну, к которой оно не было готово и которая беспокоила его некоторыми своими революционными возможностями. Вмешательство России было чисто дипломатическим. Когда государства Германского союза сделали вид, что хотят мобилизовать сбои силы, князь Горчаков напомнил им (циркуляр 27 мая 1859 года), что, так как они представляют «союз исключительно оборонительный», им нечего вмешиваться в конфликты великих держав. Это было в некотором роде принятие на себя в интересах Франции той роли, которую играла Пруссия в Германии во время Крымской войны в пользу самой России. Неожиданно заключенный в Виллафранке мир явился кстати, чтобы освободить Россию от дальнейших шагов.
В последующие годы русская политика продолжала ориентироваться на соглашение с Францией; но прежних теплых отношений уже не было. Хотя князь Горчаков отказывался от политики Священного союза, Александр II оставался верным принципам легитимности, защитником которой был его отец, и последовательное падение всех маленьких итальянских династий его смущало и пугало. После захвата пьемонтцами королевства Обеих Сицилии, Россия отозвала из Турина своего посла и сблизилась с Австрией, но не могла добиться соглашения с нею ни по делам Италии, ни по делам Германии, ни в особенности по делам Востока, когда резня маронитов[40] неожиданно поставила Восток в центр внимания европейской политики. В общем, особенно благодаря осложнениям на Востоке, франко-русское соглашение пережило бы итальянский кризис, если бы не восстание в Польше.
С самого начала к событиям в Польше всюду относились с горячими симпатиями: в Германии — потому, что либералы, руководившие там общественным мнением, ненавидели Россию; в Англии — потому, что она была традиционной соперницей России; в Австрии — потому, что там были счастливы видеть, что и русские также борются против принципа национальности, и потому, что надеялись использовать эту борьбу, чтобы поссорить Россию с Францией, и, наконец — в самой Франции, где уже издавна для всех оттенков общественного мнения симпатия к Польше стала традицией. Но в действительности России нечего было бояться: с одной стороны, она имела поддержку Пруссии, которая с января 1863 года заключила с ней род наступательного и оборонительного союза против инсургентов; с другой — она знала очень хорошо, что ни одно правительство не желало дойти до разрыва и что если Англия и Австрия бурно демонстрируют свои польские симпатии, то это главным образом для того, чтобы заставить Францию проявить их в свою очередь и тем самым порвать франко-русское соглашение. Так действительно и случилось: общественное мнение заставило Наполеона III принять сторону поляков. 10 апреля 2 три державы (Франция, Англия, Австрия)[41] представили русскому правительству ноты в пользу Польши. Непосредственным результатом этого вмешательства было ожесточение русского общественного мнения, которое в этом увидело — по крайней мере с внешней стороны — возобновление коалиции времен Крымской войны, и какое-либо примирение сделалось невозможным. В то время как в Польше были сосредоточены огромные силы для подавления восстания, Горчаков требовал от держав сообщить ему условия, на которых они считали возможным восстановить мир в Польше[42]. Им понадобилось, однако, несколько недель, чтобы договориться относительно этих условий, и когда наконец (13 июля) они представили одинаковые ноты, требуя для Польши восстановления режима 1815 года, русский вице-канцлер был уверен, что их единение этим и ограничится; кроме того, время года было слишком позднее, чтобы было возможно выступление против России. Поэтому в ответе он в свою очередь потребовал предварительного подчинения инсургентов и исключения из будущих переговоров тех держав, которые не участвовали в разделе Польши. Это означало отклонение нот в форме, особенно неприятной для Франции.
В этой мало серьезной[43] дипломатической дуэли Горчаков на некоторое время сделался самым популярным человеком в России после Каткова. По существу единственными результатами кампании, предпринятой в пользу Польши, были разрыв франко-русского союза и образование русско-прусского соглашения, по правде сказать, мало выгодного для России. Если Пруссия охраняла границы русской Польши, которым в действительности не угрожала опасность, то она не была в состоянии служить России на Востоке; кроме того, приращение владений Пруссии должно было гораздо больше вредить интересам России, чем свержение династий, произведенное в Италии после 1859 года.
Это обнаружилось, когда разразился германо-датский конфликт. Конфликт этот был почти повторением конфликта, который Николай I в 1849 и 1850 годах уладил в интересах Дании. Русские интересы продолжали оставаться прежними: нужно было избегать всякого нарушения status quo, всякой передачи территории, которая увеличила бы на Балтийском море влияние германских государств и число их портов. Однако в С.-Петербурге не были в состоянии остановить Пруссию и Австрию, потому что Россия не могла больше сгруппировать вокруг себя держав-посредниц 1850 года, т. е. Францию и Англию. Слабо было поддержано в Копенгагене соглашение — династическое объединение Дании и герцогств, которое было отклонено датским министерством. В промежутках возникала надежда, что герцогства могли бы быть переданы герцогу Ольденбургскому, верному стороннику России, которому последняя всегда покровительствовала. Когда обрисовалась наконец настоящая политика Пруссии и Австрии, было уже слишком поздно действовать решительно: подчинились совершившемуся факту частью по бессилию, частью из любезности по отношению к Пруссии, полагая, что все более обостряющееся соперничество двух больших германских держав упрочит влияние России в Центральной Европе.
Впрочем, традиционным принципом русской политики было не допускать перехода этого соперничества в конфликт. Поэтому в 1856 году, когда стало ясно, что Бисмарк решительно ведет к войне, постарались удержать его и даже добиться у короля Вильгельма его отставки, несмотря на то, что Бисмарк со времени его посольства (1859–1862) был в Петербурге persona gratissima. Но за это взялись несерьезно: царь твердо решил не раздражать Пруссию, и князь Горчаков, который не был сторонником традиционной политики, с удовлетворением наблюдал осложнения, благодаря которым он надеялся добиться пересмотра Парижского договора. Однако, когда ошеломляющий успех пруссаков ясно показал, что дело шло об уничтожении той старой Германии, на которой так часто и полезно проявлялось русское влияние, русское правительство сделало усилие вернуть свое влияние. Князь Горчаков предложил державам созвать конгресс. Мы не будем здесь рассказывать о препятствиях, на которые натолкнулось его предложение; он сам отказался от этой мысли, когда генерал Мантейфель дал Александру II обещание, что па Востоке Россия всегда сможет рассчитывать на Пруссию, и заверил его, что интересы германских принцев, в которых принимали участие в Петербурге, будут соблюдены. В конце концов примирились со свершившимся фактом, пытаясь заставить себя верить в то, что ослабление Австрии и Франции компенсирует Россию за тот ущерб, который нанесен ей превращением «чисто и исключительно оборонительной комбинации» в мощное военное государство.
С 1866 по 1870 год русская политика неизменно оставалась связанной с политикой Пруссии. В 1867 году Александр II решился рекомендовать своему дяде эвакуацию Люксембурга только после того, как это же сделали Англия и Австрия. Когда в 1867 году царь одновременно с королем Вильгельмом прибыл в Париж, покушение Березовского и инцидент во Дворце правосудия[44] не могли содействовать его сближению с Францией. С Австрией, вопреки предупредительности Бейста, который, так же как и Бисмарк, выказывал готовность пересмотреть Парижский договор, отношения оставались тем более холодными, что установление дуализма и мнимая автономия австрийской Польши, явившаяся результатом этого дуализма, беспокоили русское правительство за Царство Польское: в 1867 году на этнографической выставке в Москве были торжественно встречены делегаты австрийских славян (все, кроме поляков), явившиеся для протеста перед своими братьями по крови против дуализма и германо-венгерского владычества. Как лучшее средство для сохранения их славянства им рекомендовали слияние с русским государством и русской национальностью. В 1869 году дружба между Россией и Пруссией еще раз подкрепилась торжественной отправкой королю Вильгельму георгиевского креста первой степени, кавалером которого он состоял со времени кампании 1813 года, о чем и вспомнил Александр в своем сопроводительном письме, мало любезном по отношению к Франции.
Поэтому, когда разразилась франко-прусская война, русское правительство не колебалось в выборе своей позиции. Не демонстрируя никакой враждебности к Франции, с которой нужно было считаться, имея в виду пересмотр Парижского договора, правительству удалось обеспечить нейтралитет Дании и Австрии. Впрочем, в Петербурге предполагали, что война будет медленная, изнурительная для обоих противников, и были удивлены успехами Пруссии так же, как этому удивлялась Франция в 1866 году. Тем не менее, вопреки общественному мнению, бывшему всецело на стороне французов, занятая позиция изменена не была. Для достижения намеченной цели союз с Пруссией был даже более полезен, чем когда-либо. Когда Тьер приехал в Петербург просить о вмешательстве, ему было сказано ровно столько любезных слов, сколько надо было, чтобы помешать нежелательному сближению Франции с Англией[45]. Делали вид, что королю Вильгельму советовали быть умеренным в его требованиях, а на самом деле были заняты только одним делом и с этим делом торопились покончить до заключения мира, который бы успокоил Европу. 29 октября князь Горчаков сообщил державам, что «его императорское величество не может больше считать себя связанным обязательствами Парижского договора, поскольку они ограничивают права его суверенитета на Черном море».
Эта бесцеремонная отмена договора, вошедшего в публичное европейское право, была плохо принята в Вене, в Риме и особенно в Лондоне. Был момент, когда можно было думать, что возникнет конфликт. Своей ловкостью Бисмарк избежал его. Благодаря его вмешательству Англия и Австрия ограничились требованием созыва европейской конференции. Князь Горчаков не мог отказаться от этой чисто формальной уступки. Конференция собралась в январе 1871 года в Лондоне, где она вела свою работу, не вызывая много разговоров о себе: франко-прусская война в тот момент приковывала к себе всеобщее внимание. На конференции не было и не могло быть споров: в интересах Австрии было согласиться добровольно на все то, чего требовала ее могущественная соседка; Англия была изолирована; Франция только тогда оказалась представленной на конференции, когда все уже было решено. 7 февраля установили текст конвенции, который подтверждал некоторые статьи Парижского договора, а именно — касавшиеся плавания по Дунаю и признанного за султаном права открывать и закрывать проливы; ограничение русских сил на Черном море подтверждено не было
Чтобы взять реванш за Севастополь, России оставалось только вновь завоевать бессарабские округа, отданные в 1856 году. Не пролив ни капли крови, не истратив ни одного рубля, она уничтожила Парижский договор в той его части, которая была наиболее оскорбительна для ее национального самолюбия. Правда, чтобы добиться этого результата, Россия согласилась на такое потрясение Европы, которое должно было заставить ее после успеха (в деле уничтожения упомянутых статей Парижского договора) вооружиться так, как до сих пор ей никогда не приходилось.
V. Политика и колониальные завоевания
Колониальная политика и колониальные завоевания в большей части являются последствиями Крымской войны: Россия, экспансии которой в Европе был положен предел, должна была искать на Востоке не только компенсации самолюбию, но также и позиций, которые в случае нового европейского конфликта позволили бы ей непосредственно угрожать интересам Англии — самого упорного своего врага. Отсюда переговоры с Китаем, которые привели к приобретению территории по Амуру; отсюда также возобновление операций, уже начатых при Николае I, против мусульманских государей Средней Азии; отсюда, наконец, планомерные усилия с 1857 по 1864 год для окончательного установления русского владычества на Кавказе. Мы займемся ниже только Кавказом[46].
Окончание завоевания Кавказа. В момент, когда вспыхнула Крымская война, русское владычество прочно утвердилось только на юге Кавказа, между Черным и Каспийским морями, в долине, отделяющей Армянский горный массив от Кавказского. В последнем, направо и налево от Дарьяльской военной дороги (Военно-Грузинской), горцы были почти независимы: на востоке Шамиль и его мюриды были хозяевами Дагестана; на западе абхазцы (и черкесы), жившие на протяжении трехсот километров вдоль Черного моря, хотя и признавали номинально русское верховенство, однако свободно сносились с Турцией, обменивали там рабов на оружие и боевые припасы, которыми они большей частью пользовались против пограничных кубанских казаков. Восстание всех этих народов во время Крымской войны подвергло бы Россию более значительной опасности, чем падение Севастополя. К счастью для нее, союзники не предприняли ничего серьезного в этом направлении; недисциплинированные абхазские племена не сумели объединиться для восстания; Шамиль тоже ничего не предпринял из недоверия не то к своим христианским покровителям, предлагавшим ему помощь, не то к султану, духовный авторитет которого ему казался подозрительным.
Окончив войну, русское правительство поспешило покончить с опасностью, которой ему удалось избежать почти чудом. Начали с Шамиля. Новый генерал-губернатор князь Барятинский отнял у Шамиля в 1858 году его укрепленную резиденцию Ведено[47] (в западном Дагестане). В 1859 году русские войска, продвигаясь со всех сторон вперед, проводя дороги, устраивая форты при всех выходах из долин, покоряя одни племена за другими, принудили имама запереться в Гунибе, почти недоступном ауле, который был взят приступом после ожесточенной борьбы (25 августа ст. стиля 1859 года). Взятый в плен, Шамиль был интернирован с семьей в глубине России, в Калуге.
Затем пришел черед абхазцев. С 1859 по 1862 год военные экспедиции следовали одна за другой; они обычно сопровождались набегами, сжиганием дереБень и более или менее искренним изъявлением покорности. Чтобы закрыть эту брешь на русской границе, нужно было занять страну полностью, продвинуть казачьи станицы в глубину долин, а горцев оттеснить в равнины. В 1862 году горцам назначили новые земли на Кубани и в окрестностях Пятигорска. Возбуждаемые нашептываниями турецких тайных агентов и уверенные, что падишах их примет, они предпочли эмигрировать в Турцию. С 1862 по 1864 год большая часть абхазцев (полагают, что 300 000 человек) покинула свои поля, которые сейчас же были заняты русскими переселенцами — крестьянами или казаками-станичниками. В 1864 году эмиграция произошла столь внезапно, что новые пришельцы нашли все приготовленным, и им оставалось лишь собрать жатву с полей, засеянными местными жителями, которые в это время тысячами погибали в турецких портах Анатолии от тифа и голода[48].
В других областях Кавказа, покоренных уже давно, русский элемент продолжал развиваться частью путем официальной колонизации и выделения больших владений офицерам, сановникам, членам императорской фамилии, частью путем свободной колонизации, путем переселения в эти области русских сектантов, молокан и духоборов, и немецких менонитов с юга. России. Однако настоящая руссификация началась после 1870 года путем проведения железных дорог, эксплуатации виноградников и минеральных богатств Кавказа.