Победы Германии в 1866 и 1870 годах произвели на Европу такое впечатление, что с тех пор вплоть до конца XIX века не было сделано ни одной серьезной попытки к противодействию ей. Но беспощадная суровость, с которой она использовала свое торжество, внушала всеобщее беспокойство, и все народы до крайней степени усиливали свои средства обороны. Режим вооруженного мира, на который Германия обрекла Европу и самое себя, держал патриотическое чувство немцев в постоянном напряжении и тем облегчал всевозможные административные, правовые и финансовые реформы, создавшие настоящее государство из того довольно неопределенного и смутного образования, какое еще представляла собой империя в 1871 году. Режим этот не задерживал промышленного и торгового развития, давно уже приготовлявшегося и теперь принявшего необычайно стремительный, бурный характер; но тяготы, налагаемые им на низшие классы, способствовали успеху оппозиционных партий, в частности социалистов. Стесняемая в своих действиях расчетами католиков, вследствие бестактных преследований сплотившихся в дружную партию и занявших господствующее положение в парламенте, монархия прибегала то к бесцельным репрессиям, то к недостаточным уступкам, чем только компрометировала и ослабляла самое себя. Впрочем, все это — затруднения второстепенные, и было бы опасным ребячеством преувеличивать их значение.
В эволюции Германии смерть императора Вильгельма I (9 марта 1888 г.) и отставка Бисмарка (20 марта 1890 г.) знаменовали собой решительный перелом. В момент окончания войны императору был 71 год; он удерживал около себя своих старых сотрудников: Роона, Мольтке, Мантейфеля.
Бисмарк, самый молодой из членов правительства, приближался к шестидесятилетнему возрасту. При всей энергии этого выдающегося поколения, возраст утихомирил их; получилось правительство стариков — но это означает не то, что правительство было старчески дряхло, а то, что наступила лора устроения и упрочения достигнутого, а также и подготовки. Партии выжидали исчезновения этих озаренных славой создателей единства, чтобы вступить потом в решительный бой; пока же они упрочивали свои позиции, уточняли программы. Когда смерть старика-императора освободила их от несколько суеверного чувства почтения, они оказались вполне готовыми к бою.
Самое царствование Вильгельма I делится на два периода: с 1871 по 1878 год Бисмарк правил при поддержке либеральной партии; это — эпоха союза трех императоров, реформы администрации и борьбы с католической церковью. После 1878 года канцлер сблизился с консерваторами, но этот союз повлек за собой перемены, последовавшие бурным темпом. Это — эпоха покровительственной таможенной политики, социальных реформ и колониальной экспансии; вовне Германия искала в тесном союзе с Италией и Австрией гарантии против планов России, отдалившейся от Германии.
I. Либеральная эра (1871–1878)
Административная реформа. Империя возникла в результате долгих и тягостных переговоров: до последней минуты немецкие государи противились объединению, и понадобилась вся ловкость Бисмарка и вся его умеренность, чтобы преодолеть это сопротивление. Он рассчитывал, что позднее все вошедшие в договоры ограничения и изъятия силою вещей отпадут. Когда 16 июля 1871 года войска во главе с тремя создателями единства — Рооном, Мольтке и Бисмарком — вернулись в Берлин, восторженные клики толпы звучали как бы упреком и предупреждением по адресу государей, слишком цепко державшихся за свои воспоминания и привилегии. Как и в 1866 году, канцлер не грешил поспешностью; его упрекали то в стремлении принести Германию в жертву Пруссии, то в желании растворить монархию Гогенцоллернов в Германии — обычная несправедливость, являющаяся следствием борьбы партий. Сам Бисмарк не был связан ни с одной из партий, и все партии нападали на него, но их ненависть не была непримиримой — ведь каждая из них все еще надеялась привлечь его на свою сторону, и у каждой оп заимствовал какую-нибудь часть ее программы. Он приучил их действовать на почве империи, так что по прошествии двадцати пяти лет исчезло всякое партикуляристское сопротивление, в том по крайней мере смысле, что оно уже не могло оказывать какого-либо непосредственного воздействия на события. Лозунг, так охотно повторявшийся около 1866 года дипломатами южной Германии: «лучше быть французами, чем пруссаками», — для следующего поколения уже был совершенно непонятен.
Отдельные ландтаги сохранили свои полномочия, областная жизнь продолжала существовать. Разумеется, эволюция партий, особенно в мелких государствах, до известной степени определялась имперской политикой: так, для национал-либералов рейхстаг явился объединившим их силы центром, благодаря которому они успешно боролись с крайними консерваторами в Саксонии, с католиками в Баварии. В Бадене, всегда бывшем одним из оплотов имперского начала, министр Иолли, а после него Турбан (1876) располагали дисциплинированным и послушным большинством. Митнахт в Вюртем-берге и Гофман, сменивший в 1871 году Дальвига в Гессене, без всякого сопротивления более или менее точно следовали тем указаниям, которые они получали из Берлина. Этих преданных клиентов было достаточно, чтобы придать политической жизни страны единое направление; отныне уже не имели большого значения второстепенные отклонения вроде того, что Мекленбург, вопреки рейхстагу, сохранил свои отжившие законы и свой феодальный строй, или что временами католикам удавалось приобрести большинство в мюнхенском ландтаге, а демократам — в штутгартском. Эти раздоры отвлекали умы; пока партии на местах оспаривали друг у друга власть, они и не замечали, как рейхстаг, расширяя свои полномочия, мало-помалу стремился лишить эту власть всякого реального значения.
Естественными помощниками Бисмарка в этом деле расширения круга действия и угодного ему толкования имперской конституции являлись национал-либералы, ибо вся их программа и весь смысл их существования резюмировались в единстве Германии, так что Бисмарку не приходилось даже покупать их сотрудничества. Он отказывал им, часто в довольно резкой форме, во всем, чего они просили, — в парламентарном правлении, в ответственности министров, в вознаграждении депутатов. Он считал вопросом чести как можно дольше удерживать у власти тех из своих сотрудников, единственной заслугой которых было их усердие реакционеров.
8 1874 году Бисмарк потребовал у национал-либералов принятия военного бюджета раз навсегда; в виде милости они добились того, что император удовольствовался семилетним сроком (с 1875 по 1881 г.). «Семь лет в паши дни, — говорил старик Вильгельм, — это почти полстолетия». Впрочем, он был доволен тем, что большинство «в общем показало себя щедрым по отношению к армии, а по отношению к нему лично проявило глубокое уважение». Национал-либералы сознавали, что сопротивление с их стороны не встретило бы ни понимания, ни сочувствия в массе их избирателей; они успокаивали свою совесть тем, что старались ускорить дело административного и политического устроения.
Заслуга канцлера, обладавшего в этих делах лишь весьма посредственными познаниями, состояла в том, что он поддерживал проекты, представляемые ему советниками министерств. Они быстро провели устройство имперского управления, имперской канцелярии, имперского управления железных дорог (1873), единого управления здравоохранения (1876). Закон
9 июля 1873 года установил золотую валюту и, вместо тормозившей торговлю путаницы грошенов, крейцеров и различных бумажных денег, ввел золотую монету с изображением императора на одной стороне и имперского герба на другой; монета эта «возвестила народам благую весть о единстве». 14 марта 1875 года создан был Имперский банк. Еще в 1871 году вождь национал-либералов Ласкер требовал распространения компетенции союза на юридические вопросы. Союзный совет пришел было в ужас от смелости подобной узурпации, но потом покорился, и в 1877 году парламент вотировал законы о гражданском и уголовном судопроизводстве, о несостоятельности, об организации суда; большая комиссия занялась составлением проекта гражданского кодекса.
В Пруссии консерваторы, ярые сторонники партикуляризма, приходили в негодование. Режим свободной торговли и поток миллиардов вызвали быстрое экономическое развитие; Берлин становился неузнаваем. Консерваторы, подавленные паплыЕом новых идей, людей и учреждений, с трудом разбирались в этом новом мире. Одно время они думали было заменить Бисмарка Арнимом; в Крестовой газете они преследовали сеоими сарказмами Дельбрюка, КампгаузенаиБлейх-редера, в которых видели главных вдохновителей Бисмарка. Административная реформа округов (1872), дополненная в июне 1875 года указом о провинциальной администрации, окончательно привела их в ярость. Согласно новой организации, во главе участка (Amtsbezirk) стоял председатель, назначаемый королем и управляющий при участии выборных старшин; несколько участков образуют округ, управляемый ландратом по назначению короля; при нем состоит окружной совет, избираемый по трехклассной прусской системе; совет назначает известное количество делегатов, заседающих постоянно, разрешающих административные дела и сноры по этим делам. Делегаты окружных советов и муниципальных городских советов образуют провинциальный совет, назначаемый на шесть лет: он рассматривает вносимые правительством проекты; избирает постоянный провинциальный совет и Landesdirektor, который под надзором совета ведет текущие дела. Даровав сельским общинам самоуправление, закон тем самым затронул финансовые привилегии и политическое влияние поместного дворянства (юнкеров). В провинциальных советах оно по смыслу закона могло оказываться в меньшинстве — предположение, в общем, далекое от осуществления[157].
Палата господ отвергла проект. Вильгельм не любил фрондерства; принятие закона было обеспечено путем назначения ряда новых членов палаты господ (декабрь 1872 г.). Однако старик-император испытывал некоторое смущение; он сочувственно выслушивал сетования своего старого друга Роона, печалившегося об «исчезновении патриархальной идеи консервативного государства». Разумеется, Вильгельм не допускал и мысли об отставке канцлера. «Нельзя безнаказанно вкусить плода бессмертия, — ответил он на его просьбу об отставке, — раз Прометей похитил огонь с неба, ему приходится уж терпеть и оковы и коршуна». Однако временами его доверие колебалось: враги Бисмарка, всегда побеждаемые, по никогда не складывавшие оружия, тайно продолжали вести свою подрывную работу. Выведенный из терпения, Бисмарк несколько раз удалялся в свое имение Варцин. В 1877 году он провел там целый год, надломленный, больной, не в силах лично управлять всеми делами, глубоко огорченный невозможностью оказывать на них непосредственное воздействие. Его недовольство направлено было как против консерваторов, с которыми оп порвал, так и против либералов, которые осаждали его своими требованиями, раздражали его своей резкой критикой и вызывали в нем отвращение своим гуманитаризмом и пошлостью; на них он возлагал ответственность за борьбу, которую так безуспешно вел против церкви. Это обычная история коалиций, распадающихся в результате понесенных поражений.
Культур-кампф[158]. На ком в сущности лежала ответственность за возникновение религиозного конфликта? Наши сведения, в данном случае, как и для большинства событий этого периода, едва достаточные для изложения спора в самых общих чертах, не дают возможности вскрыть его тайные пружины. Впрочем, вопрос этот не имеет большого значения, потому что самый конфликт был неизбежен.
Когда после десятивековой борьбы между папством и императорской властью государи из страха перед революцией перешли на сторону врага, церковь, со времен реформации сдававшая одну позицию за другой, снова стала усиливаться, а после 1852 года, опираясь на реакцию и сама ее поддерживая, стала очень решительно действовать во всех направлениях[159]. Ее влияние и богатства быстро увеличивались, монашеские ордена умножались, иезуиты научили членов своего ордена искусству дисциплинировать и фанатизировать массы; союзы Пия, св. Винцента, св. Бонифация покрыли всю Германию сетью своих отделений. А протестанты при наличии этого угрожающего пробуждения ультрамонтанства разделились на партии, и самые правоверные из них пускались на крайне подозрительные союзы и сделки. Захваты клерикалов и попустительство монархов вызывали ужас и негодование всех тех, кто хранил традиции свободомыслия; снова проснулась религиозная вражда. Наряду с национальным соперничеством и усиливая его, разгорелись вероисповедные страсти, значение которых преувеличивалось молвой. Все верили утверждениям, будто иезуиты руководили интригами против Германии, будто они вдохновляли Маьрикия Эстергази (в Австрии) в 1866 году, герцога де Грамона (во Франции) в 1870 году, — ведь, потерпев поражение, они не утратили ни своей ненависти, ни надежды на победу. Бисмарк неоднократно повторял это, и, без сомнения, он этому верил. В-шовинистический энтузиазм был внесен оттенок антикатолического фанатизма: распространилось мнение, что победа Германии станет окончательной и полной лишь в тот день, когда раздавлен будет Рим. При таком взвинченном настроении умов провозглашение догмата папской непогрешимости было воспринято как нестерпимый вызов.
На Ватиканском соборе 1870 года немецкие епископы высказались против этого догмата, но они подчинились мнению большинства, даже Гефеле, епископ Ротенбургский, один из наиболее пылких членов оппозиции. Несколько богословов из Бонна и Мюнхена во главе с Дёллингером запротестовали, объявили, что ничего не прибавят к своему прежнему символу веры. Так возникла партия старокатоликов; они избрали своим вождем Рейнкенса, которого рукоположил янсенистский епископ Роттердама; среди них было много людей с чуткой совестью, людей действительно ученых, стоявших неизмеримо выше той кучки духовных лиц, лишенных сана, которые около 1846 года теснились вокруг Ронге и Черского. XIX век представлял собой эпоху, мало благоприятную для новых религий, — не было той пламенной веры, которая так необходима для распространения сект: в лучшие свои дни старо-католикам удалось объединить 50 000 приверженцев, а с тех нор число их не переставало уменьшаться. Гонимые епископами, лишенные приходов и кафедр, они стали искать покровительства у государства. Протестантское общественное мнение оказало давление на министра по делам вероисповеданий Мюлера; оно увлекло за собой Бисмарка, который создавал себе иллюзии насчет реального значения этого раскола и думал найти в нем солидную поддержку против клерикалов.
Епископы уже раньше ставили Бисмарку свои условия: еще до окончания войны кардинал Ледоховский поспешил в Версаль с просьбой о вмешательстве Германии в пользу папы, обобранного Виктором-Эммануилом. Так как Бисмарк не обнаружил никакого желания поддержать их, епископы, чтобы доказать ему свою силу, сплотились в партию. На выборах в марте 1871 года католики получили 63 места; они основали газету Германия. Своим вождем католики избрали Виндгорста, выдающегося оратора, первоклассного парламентского тактика, который в течение двадцати лет сумел поддерживать единство в группе, где были представлены самые разнородные элементы: рейнские демократы и силезские феодалы, баварские партикуляристы и прусские патриоты, гвельфы, эльзасцы и поляки. У него были и выдающиеся помощники: оба Рейхеншпергера, Маллинкродт, Франкенштейн, Шорлемер-Альст. С 1866 года Бисмарку постоянно приходилось сталкиваться лицом к лицу с этим защитником лишенных престола династий, неутомимым, никогда не терявшимся и не падавшим духом. Избрав своим главарем Виндгорста, католики как бы объявили и Бисмарку открытую войну; но не такой он был человек, чтобы отступить перед вызовом. Он упразднил департамент католического вероисповедания в прусском министерстве, а место чересчур покладистого Мюллера занял Фальк (январь 1872 г.) — юрист, проникнутый идеей светского государства, внесший в борьбу беспощадность членов старых французских парламентов по отношению к притязаниям папы[160]. 13 февраля 1872 года у духовенства был отнят надзор за школами, и членам духовных корпораций законом воспрещено было преподавать в школах; этим, собственно, и началось то, чему Вирхов дал название культур-кампфа (Kultur-kampf), т. е. борьбы за культуру. «Постановления Ватиканского собора, — говорил Бисмарк в одном знаменитом циркуляре, — превратили епископов в орудие папы, в безответственные органы государя, который в силу догмата о непогрешимости располагает гораздо большей полнотой абсолютной власти, чем какой-либо другой монарх в мире» (14 мая 1872 г.). Парламент призывал канцлера к принятию мер, необходимых для обеспечения независимости империи, обрушивался на иезуитов и близкие к ним ордена, требовал интернирования иезуитов или изгнания их из страны. Чтобы подавить поднятую епископами агитацию, Фальк провел ряд мер, известных под именем «майских законов» (1873, 1874 и 1875 гг.). Отныне священнослужителями могли быть только молодые люди, получившие аттестат об окончании курса средней школы и слушавшие в течение трех лет лекции в немецких университетах; семинарии низшего типа были закрыты, а высшие — подчинены надзору государства; дисциплинарная власть епископов была урезана. Священники, отказывавшиеся подчиниться новым законам, подвергались преследованиям, их доходы отбирались в казну. Но религиозное рвение духовенства после этих мероприятий удвоилось, и верующие поддерживали их; выборы в январе 1874 года увеличили число депутатов «центра» (так называлась в Германии католическая партия), — их стало 91 вместо прежних 63; соединившись со старыми консерваторами и «непримиримыми», т. е. поляками, эльзасцами, они по численности не уступали национал-либералам. Бисмарк прибег к решительным средствам: он провел обязательность гражданского брака, передал ведение метрических книг в руки правительственных чиновников. Статьи конституции, провозглашавшие автономию церкви, были отменены; епископов обязали обо всех производимых ими назначениях сообщать светским властям, которые могли опротестовать их; духовные конгрегации были распущены; субсидии казны духовенству вычеркнуты из бюджета. Борьба, затягиваясь, явно изменяла свой характер; против своей воли Бисмарк отдалялся от вероисповедной точки зрения, искал опоры в светском праве.
«Диоклетиаяово гонение» глубоко взволновало империю: чуть не все епископские кафедры пустовали; занимавшие их лица были смещены, сидели по тюрьмам или бежали; более тысячи приходов оставались без священников. 13 июля 1874 года в Киссингене один фанатик, Кульман, произвел покушение на жизнь Бисмарка.
Энциклика Пия IX Quod nunquam nos (5 февраля 1875 г.) и майский закон 1875 года знаменуют перелом в этой борьбе. Католики не проявляли ни малейших признаков упадка духа: такая твердость заставила Бисмарка усомниться в успехе его начинания. Когда 14 мая 1872 года он заявлял, что не пойдет в Каноссу[161], он еще не знал подлинных сил врага.
В первый раз он очутился лицом к лицу с огромной нравственной силой, с наиболее глубоко укоренившимися и вместе с тем наиболее благородными традициями Германии — уважением к убеждениям, страхом перед вмешательством государства в вопросы духовной жизни; а между тем за Бисмарком не стояли те древние правовые традиции, которые поддерживают во Франции светскую власть. Протестанты, жалобам которых он внял, теперь старались держаться в стороне: они чувствовали себя неловко, а к тому же были ослаблены внутренними раздорами. Либеральные ассоциации, хотя и насчитывали в своей среде несколько выдающихся ученых, Гольцмана, Вейсзеккера и, в частности, Ритчля и Адольфа Гаряака, — впрочем, представлявших довольно различные течения, — но были покинуты массой верующих, раздраженных их непоследовательностью и робостью; эти представители либеральных течений повсюду вытеснялись сторонниками правоверного протестантизма, а те, руководимые очень правильным чутьем, сознавали тесную свою солидарность с католиками ввиду все усиливавшегося господства религиозного индифферентизма и неверия. Император, истый протестант, очень набожный, не без угрызений совести допустил гражданский брак.
Впоследствии Бисмарк уверял, что майские законы были ему навязаны, и Фальк принял на себя ответственность за эти мероприятия, «о которых канцлер узнал лишь одновременно с другими членами министерства». Эти уверения вызывают улыбку; во всяком случае нельзя не признать, что Бисмарк довольно скоро сознал опасность своей политики и пожалел о том, что он проводил ее с таким рвением. Лев XIII (февраль 1878 г.), не делая никаких уступок по существу, облегчил ему отступление. Предложения центра, требовавшего отмены майских законов, были отвергнуты, но правительство дало понять, что оно охотно согласится на нечто среднее, путем чего, не затрагивая неразрешимого принципиального вопроса, можно было бы достичь умиротворения[162]. Преемник Фалька, Путкаммер, испросил разрешение на временное прекращение действия законов, наиболее неблагоприятных для духовенства (1879). Постепенно приходы были замещены, епископы снова водворены на своих кафедрах; в 1885 году, когда возник конфликт между Испанией и Германией из-за Каролинских островов, Германия предоставила разрешение вопроса папе. Виндгорст, зорко выслеживавший всякую возможность заключить сделку, готовый ко всем услугам под условием получения за них соответственной компенсации, сделался с этого времени вершителем парламентских судеб Германии. В каждую парламентскую сессию он отторгал какой-нибудь камень от воздвигнутой против церкви цитадели. Из всех законов, созданных в эпоху культур-кампфа, уцелели лишь постановления о гражданском браке и ведении метрических книг гражданской властью, о государственном надзоре за школами и об изгнании иезуитов; да и то меры, направленные против иезуитов, подверглись таким ограничениям, что не было почти никакого смысла сохранять их. Только что избавившись от преследований, католицизм опять стал обнаруживать стремление к власти над умами и потребовал от государства, чтобы оно поставило свою мощь на служение его доктринам; в законопроекте о замыслах к ниспровержению существующего порядка (Umsturzvorlage, 1895) и в знаменитом законе Гейнце (lex Eeinze, 1900)[163] католицизм раскрыл свои планы с откровенностью настолько безрассудной, что она на короткое время сплотила против него неустойчивые группы большинства, лишенного единства.
Все это — мимолетные коалиции, возникавшие лишь в моменты крайней опасности; в рейхстаге центр все-таки оставался той козырной картой, с помощью которой можно было выиграть любую игру. Можно было думать, что входящим в состав его демократическим элементам со временем надоест вести игру по указке правительства; некоторые трения как бы указывали на отдаленную возможность раскола, но эта опасность не приняла определенных очертаний, и доктору Ли-беру, преемнику Виндгорста, еще предстояла блестящая карьера[164].
Преследование дисциплинировало католическую церковь, избавило ее от всех нерешительных элементов, от «маловеров», но зато отдало ее во власть непримиримых и политиканов; никогда еще не была она в такой мере поглощена земными заботами, никогда до такой степени не забывала своей миссии примирения и умиротворения. Ода вооружается всеми средствами современной цивилизации, для того чтобы вернуть общество к средневековью, и ее историки, среди которых наибольшей известностью пользуются Пастор и Янсен, требуют, чтобы Германия отреклась от кумиров, которым она поклоняется уже несколько столетий; ее доктрины торжествуют повсюду; иезуиты руководят епископами; также и в протестантской церкви господствует самое строгое правоверие, принимающее на юге пиэтистическую, а на севере — официально вероисповедную окраску. Требуя от своей паствы — слепого подчинения, церковные вожаки различных лагерей теряют свое влияние на массу умеренных, которые все более и более порывают с христианскими традициями и обращаются к материалистическому скептицизму. Если на востоке от Эльбы пастор еще является иногда руководителем верующих, то умеренные видят в нем не более, как представителя интересов консервативной партии, а мистические тенденции, выраженные в некоторых литературных произведениях, своей смутностью и бессвязностью еще резче подчеркивают разрушение старых доктрин. Таким образом, моральное руководство великой протестантской империей оспаривают друг у друга два противника: ультрамонтанское иезуитство с одной стороны и агностический индифферентизм — с другой.
II. Реакция и социализм (1878–1890)
Перемена в политике канцлера; протекционизм. В конце лета 1875 года один старый приятель Бисмарка, Бланкенбург, посетив Варцин, предсказал близкое падение «либеральных бюрократов». Эволюция в мыслях канцлера происходила медленно. Во время продолжительного своего уединения в 1877 году он пришел к определенному выводу, а именно: решился порвать с левой. С этого времени политикой Германии руководили консерваторы; по выражению некоторых историков, на смену правительству вигов пришло правительство тори. Эго сравнение хромает в некоторых отношениях. Перелом в политике Бисмарка отнюдь не означал отказа от основных его принципов; как прежде, так и до конца своей деятельности он не был намерен подчинить себя какой-либо партии; подобно прежним его союзникам, новые должны были покорно принять его иго и соглашались на такие его мероприятия, которые сильнейшим образом затрагивали их, — соглашались потому, что считали Бисмарка — единственным человеком, достаточно сильным для того, чтобы спасти традиции и учреждения прошлого от натиска новых идей. И действительно, вопреки некоторым его поступкам, подлинная цель правления Бисмарка была именно такова. Он никогда не поднимался выше представлений покровительства со стороны абсолютизма, которое он и применял поочередно к различным общественным группам, всегда имея, в сущности, в виду лишь одно — расширение влияния монарха и аристократии.
Проекты Бисмарка возникли из чисто фискальных соображений: он стремился снабдить империю значительными ресурсами, которые избавили бы его от необходимости просить у отдельных немецких государств «матрикулярных взносов» и, наоборот, дали бы ему возможность самому раздавать им субсидии; для этого достаточно было обложить налогом некоторые товары массового потребления, как, например, табак, алкоголь, а главное — товары, которые империя ежегодно покупала за границей на сумму в три с четвертью миллиарда марок и с которых не взималось почти никаких ввозных пошлин. Благодаря этим косвенным налогам, конечным результатом которых являлись государственные монополии и протекционизм, империя действительно оказалась бы свободной от всякой материальной зависимости и являлась бы в глазах населения не надоедливым и вечно клянчащим кредитором, а защитником национального труда. Откуда Бисмарк почерпнул мысли, лежавшие в основе этой теории? Являлась ли она отголоском воззрений протекционистской школы, поборником которой был Фридрих Лист и которая никогда не переставала существовать, особенно в южной Германии? Способствовали ли этому изменению его взглядов основанное в 1876 году «Общество финансовых и экономических реформ» и профессора во главе с Вагнером и Шмоллером, собиравшие молодежь вокруг кафедр политической экономии? Я лично не склонен придавать большого значения этим догматическим влияниям и полагаю, что двумя подлинными вдохновителями Бисмарка были пример Франции, где при Тьере восторжествовали косвенные налоги и протекционизм, и кризис 1873 года[165]. За войной 1870 года последовал период лихорадочной спекуляции: деньги лились рекой, работы было много, число предприятий непрерывно возрастало, учредители их (грюндеры), давшие название всей эпохе, самым наглым образом выставляли напоказ свою роскошь. Пробуждение было внезапным и жестоким. В 1873 году вихрь банкротств смел эти скороспелые или дутые предприятия и оставил одни. развалины; этот разгром затронул все классы: закрывались фабрики, разоренные английской конкуренцией; земледельцы, закабаленные ростовщиками, жаловались на усиленный ввоз хлеба из Америки и России. Бисмарк, сам крупный земельный собственник и националист, склонен был выслушивать людей, обвинявших либералов в том, что они пожертвовали благосостоянием страны ради спорных принципов. Товарищи Бисмарка по кабинету, не так легко менявшие свои воззрения, продолжали держаться фритредерства; он удалил одного за другим Дельбрюка, Кампгаузена, Ахенбаха, заменив их Гофманом, Майбахом, Путкаммером. В 1880 году эта перекройка министерства была наконец закончена; она стоила Бисмарку трех лет усилий, зато никогда у него не было столь Покладистых сотрудников, вполне разделявших его воззрения. В этот период его влияние на императора уже не умалялось ничьим соперничеством. Вильгельму было 83 года; чувство долга не позволяло ему относиться небрежно к политическим вопросам, но, довольный тем направлением, какого держалось правительство, он удовлетворялся общим надзором и предоставлял канцлеру свободу действий. Роон только что скончался (1879); Эдвин фон Мантейфель управлял Эльзасом (1880); императрица сложила оружие; канцлер укротил или истомил последних своих врагов.
Среди всеобщей покорности попытки парламентской левой проявить независимость вызвали сильное возмущение. Эта партия по своей фритредерской традиции, а главное — по нежеланию отказаться от своих прав в финансовой области, являвшихся последней и слабой гарантией ее влияния, отнеслась чрезвычайно холодно к новой программе. В 1877 году она отклонила покровительственные пошлины на железо, а один из ее вождей, Беннигсен, поставил условием своего вступления в министерство отказ от проекта обложения табака. Канцлер резко отверг эти требования; на выборах 1878 года национал-либералы лишились четвертой части своих мест; вслед за этим они разделились на две группы <1880), из которых одна пошла на буксире за канцлером; другая, во главе с Ласкером, по крайней мере спасла честь своего знамени, а затем затерялась среди прогрессистов, совместно с которыми она и образовала новую либеральную партию, так называемую свободомыслящую (Freisinnige Раг, 1884). Даже после этого раскола рейхстаг решительно отверг некоторые мероприятия, которым Бисмарк придавал самое большое значение: табачную и винную монополию. Однако благодаря поддержке различных консервативных групп он провел налоги на табак, керосин, кофе, добился покровительственных пошлин на железо и зерновой хлеб и выкупа в казну железных дорог. Если правда, что протекционизм имел некоторые благие последствия и что, в частности, ему следует приписать развитие металлургической промышленности, зато он сильно обострил противоречия интересов и, выдвинув на первый план эгоистические стремления отдельных классов, дезорганизовал партии и внес в политическую борьбу элемент величайшей путаницы.
Бисмарка извиняли или оправдывали тем, что он намеревался введением протекционизма облагодетельствовать весь народ. В монополиях он рассчитывал найти средства, необходимые ему для осуществления тех реформ, которые наравне с исключительными законами, как ему казалось, должны были помочь ему остановить успехи социалистической пропаганды.
Социал-демократия. В течение десяти лет со смерти Лассаля (1864), до конгресса в Готе (май 1875 г.)[166], рост социалистической партии задерживался внутренней борьбой, происходившей между посредственными учениками красноречивого агитатора и приверженцами Карла Маркса; Готская программа еще представляла собой компромисс, в котором интернационализм прикрыт был неясными формулами, а к проектам обобществления орудий производства примешивалась идея кооперативов, создаваемых государством. Как бы то ни было, конгресс объединил всех рабочих, сочувствовавших идее радикального преобразования общества, в «немецкую социал-демократическую рабочую партию», резко отмежевавшуюся и от националистов и от анархистов.
Еще долгое время в партию вступали лишь немногие; это объяснялось разгулом шовинизма, страхом, внушенным Парижской Коммуной, тем, что Либкнехт и Бебель мужественно выразили протест против войны и присоединения Эльзаса. Но буржуазия как бы поставила себе задачей доказать справедливость нападок коллективистов на капиталистический строй. Бешеный ажиотаж, вызывавший негодование, неслыханно быстрое возникновение крупных состояний, продажность совести, подкуп прессы — все это служило благодарнейшей темой агитаторам, которых рабочие слушали тем охотнее, что'прилив французских миллиардов (контрибуции) взвинтил цены на съестные припасы и этим ухудшил существование рабочих. Стачки, посредством которых рабочие требовали своей доли в военной добыче, поддерживали постоянное волнение. Затем они испытали на себе последствия краха 1873 года. Число голосов, поданных за социалистов, упавшее в 1871 году до 100 000, в 1874 году снова поднялось до 350 000. С этого времени к ним стали присоединяться радикалы, которым надоела нерешительность национал-либералов и прогрессистов. Бисмарк относился к социал-демократам с той упорной ненавистью, которая составляла как бы основную черту его характера; ненависть эта была тем более непримирима, что здесь к безотчетному чувству примешивался и некоторый расчет. Спасение порядка, собственности, религии — какой великолепный предлог к примирению с консерваторами и к прикрытию своего отступления перед Римом! Однако схватка с церковью оставила у Бисмарка болезненное воспоминание и смутное чувство, что нельзя во всех случаях действовать только силой; от разговоров с Лассалем, от личных воспоминаний о царствовании Наполеона III у него сохранилось неясное представление о возможности союза абсолютной монархии с рабочим классом. Все это как нельзя лучше совмещалось с традициями Гогенцоллернов, нередко выказывавших, подобно всем монархам, желание защищать бедных от притеснений богачей, и даже с привычками поместных дворян, чрезвычайно гордившихся опекой, осуществляемой ими над своими вассалами[167]. Наконец, в Бисмарке все еще был жив человек прошлого — крупный земельный собственник, который терпеть не мог бюргеров и промышленников и не прочь был причинить им кое-какие неприятности; впрочем, социалистическая программа содержит не одну статью, которую без особого труда можно истолковать как восстановление прошлого[168]. 11 мая 1878 года психически расстроенный жестяник Гедель стрелял в императора, но промахнулся; несколько недель спустя, 2 июня, некий Нобилинг тяжело ранил Вильгельма I. Некоторое время опасались за его жизнь. Ни Гедель, ни Нобилинг не были социалистами, но реакция, нимало не задумываясь, использовала эти печальные инциденты. Канцлер как раз был недоволен успехами социалистов во время выборов, в частности — избранием Газенклевера в Берлине (1877). Он предложил закон против социалистов, принятый рейхстагом 19 октября 1878 года; закон этот получал продление все на новые и новые сроки и действовал во все время управления Бисмарка (он был отменен канцлером Каприви в 1890 году)[169].
Этот закон означал полную отмену права собраний и союзов, полный произвол министров по отношению ко всем социалистам и ко всем тем, кого угодно было считать таковыми. В Берлине за один месяц сорок человек были подвергнуты заключению; за год закрыто было 240 союзов, запрещено 500 печатных произведений; все вожди партии подверглись преследованию, тюремному заключению, изгнанию; началось господство террора с обычными его спутниками: гнусными доносами, скандальными процессами, клеветническими показаниями, вздорной провокацией, противозаконными приговорами. Преследования усилились после открытия Нидервальдского памятника; во время этого торжества лишь случайность помешала взрыву адской машины, которая должна была уничтожить немецких государей (1884)[170].
Бисмарку понадобилось довольно много времени на выработку второй части его программы защиты общества. Хотя он еще в 1872 году объявил в Итценплитце, что требования рабочих оправданы огромными изменениями, происшедшими в области науки и промышленности, однако с полной определенностью он изложил свои взгляды на этот вопрос, устами императора, лишь в тронной речи 17 ноября 1881 года: «В феврале месяце, — говорилось в ней, — мы выразили вам свое убеждение, что исцеления общественных зол следует добиваться не только путем подавления крайностей социал-демократии, но что следует также стремиться к повышению благосостояния рабочих. Каковы же лучшие средства для этого? Определить их — одна из труднейших задач, но и одна из существенных обязанностей всякой общественности, покоящейся на основах нравственной жизни и христианства. Прочно опираясь на реальные силы национальной ^кизни, Сплачивая их в корпоративные объединения, покровительствуемые и поощряемые государством, мы рассчитываем выполнить задачу, которую государственная власть одна не в силах осуществить. Впрочем, даже и этим путем мы достигнем цели, только затратив значительные средства». Программа весьма замечательная по своей точности; в ней ясно выражены как смелость мысли канцлера, так и ее пределы. Между социалистами, ссылавшимися на права рабочего, и министром, исходившим из принципа обязанностей христианского государства, никоим образом не могло устайовиться прочное согласие. Социальное законодательство новой Германской империи выразилось тремя крупными законами о страховании на случай болезни (закон 15 июня 1883 г.), увечья (закон 6 июля 1884 г.), старости и неспособности к труду (закон 22 июня 1889 г.); естественным их дополнением был бы закон о страховании на случай безработицы, и Бисмарк, не раз торжественно признававший право на труд[171], понимал это; но он отложил этот закон из боязни натолкнуться на непреоборимое противодействие. Социальные законы, первую мысль о которых, быть может, подал крупный заводчик-металлург Штумм, были подготовлены тайными советниками Ломаном, Бедикером, Гампом, президентом имперской канцелярии Гофманом и особенно фон Бёттихером, который увлекся предпринятой работой, даже расширил ее рамки после падения Бисмарка, следил за тем, чтобы правила применялись в точности, и, не страшась жалоб промышленных кругов, сумел целым рядом регламентов на деле обеспечить рабочему государственную защиту в мастерской. Нетрудно вышучивать оригинальность этих законодателей, часто черпавших основные идеи своих проектов в истории старой французской монархии и в частности в регламентах Кольбера[172]; легко также отмечать недостатки этих мероприятий, часто плохо согласованных, неясных, неполных, потребовавших неоднократных переделок. Несмотря на все это, заставить капиталистическое общество пойти на такие жертвы было делом далеко не заурядным; нельзя также отрицать того, что материальные последствия этих мероприятий были благотворны и способствовали смягчению нужды среди рабочих, в то же время отнюдь не вызвав того разорения промышленности, какое пророчили некоторые представители политической экономии. Наконец, не станем забывать и того, что ответственность за многие несовершенства и пробелы, которые не без основания ставят в упрек социальным законам канцлера, падает не на Бисмарка, а на рейхстаг, который из трусости и эгоизма отступал перед слишком радикальными его предложениями — в последовательном ряде сессий.
Упорство, с которым даже наиболее послушное парламентское большинство защищало свои позиции, и та неохота, с которой оно шло на частичные уступки, окончательно убедили социал-демократов, что с их стороны было бы безумием ожидать от капиталистического общества серьезного улучшения участи рабочих. Того, кто так жестоко бичевал их одной рукой и гладил другой, они считали просто ловким тактиком, который с целью упрочить власть консерваторов пытался подкупить рабочих, уделяя им скудную долю из протекционистской добычи. Полагать, что они отказались от сделки потому, что предложенная им плата была слишком ничтожна, значило бы неверно их понять и недооценить их значение. В социал-демократической программе была доля идеализма, к которому Бисмарк относился с таким презрением: они добивались не одного лишь материального освобождения рабочего, а политического и морального раскрепощения народа. На все заигрывания они давали один ответ: поп possumus[173]. Результаты кампании, веденной с таким напряжением с 1878 по 1890 год, были совершенно противоположны тому, чего ожидал Бисмарк. Избавившись от массы посредственных своих последователей, социалисты, подобно первым христианам, сплотились и усвоили более высокое представление о своей роли: мысль о той миссии, какую они выполняли, и выпадавшие на их долю страдания поднимали их над обычным уровнем политических партий. Их собрания были воспрещены; в Бреславле и Гамбурге (1880), в Лейпциге (1881), во Франкфурте (1886), в Штеттине (1887) объявлено было осадное положение; главные вожди их — Либкнехт, Бебель, Фольмар — сидели в тюрьме. Тогда социал-демократы стали устраивать съезды за границей — в Идене (1880), Копенгагене (1883) и Сен-Галлене (1887); их газета Социал-демократ (Der Sozial-Demokrat), выходившая в Мюнхене, несмотря на строгий полицейский надзор, пользовалась влиянием. Они все более и более удалялись от традиций Лассаля. В Эрфуртской программе, в 1891 году заменившей Готскую, уже нет более речи о кооперативных товариществах, основываемых при поддержке государства; нет больше упоминаний о желез-' ном законе заработной платы, в свое время являвшемся ценным средством пропаганды. С этого времени программа Маркса принимается без оговорок, интернационализм берет верх и до известной степени осуществляется во всемирных рабочих конгрессах и в рабочем празднике 1 Мая. Никогда социал-демократия не была исполнена такой пламенной энергии и никогда она не относилась к империи с такой враждой, как в момент ухода Бисмарка.
Эта армия, сплачивающаяся вокруг, непримиримых вождей, росла с угрожающей быстротой. Каждые выборы отмечали собой успех революционной партии: в начале преследования, когда растерянность и испуг еще не были преодолены, партия собирает всего 310 000 голосов (1881)[174]; в 1884 году она привлекает их уже 550 000, в 1887 году — 750 000[175], в 1890 году число их переходит за 1 400 000, а в 1898 году достигает почти 1 800 000. Успехи эти облегчаются, а отчасти и объясняются проникновением социалистической идеи за пределы рабочего класса. Произведения Бебеля, Евгения Рихтера[176] и Шеффле, чья Сущность социализма имела огромный успех, с жадностью читались всеми классами. Так называемые штекер-социалисты, более или менее последовательные ученики Родбертуса и Марло, завладели университетами; вокруг Шмоллера, Брентано и Кнаппа создаются семинарии по разработке социальных вопросов, и монографии, вышедшие из этих семинарий и безусловно занимающие видное место среди наиболее выдающихся произведений новейшей историографии, способствуют распространению интереса и склонности к изучению социальных вопросов в самых различных классах общества. Поток, влекущий молодое поколение к социализму, пастолько мощен, что консерваторы, бессильные бороться с ним, ищут средства использовать его в своих видах: антисемитизм пастора Штёккера является карикатурой на социализм; такие мошенники, как Гаммерштейн, одно время заведывавший Крестовой газетой, пытаются приспособить доктрины социализма к своей программе. Кажется, что Германия, наложившая такой глубокий отпечаток на XIX век, стремится увенчать его окончательным торжеством — в политической и экономической области — того учения об органичности, которое она провозгласила устами Гердера и Гёте в противовес механистической теории энциклопедистов: атомистическому либерализму она противопоставляет социальную солидарность[177].
Парламентская борьба. Это распространение социалистических теорий в известном смысле облегчило парламентские успехи канцлера. Под давлением новых интересов и вследствие выступления на арену общественной жизни таких классов, которые долгое время принимали в ней лишь косвенное и как бы случайное участие, рамки прежних партий расшатались; их программы, слишком узкие, уже не отвечали современным нуждам; их традиции уже не соответствовали реальным условиям жизни. Теснимые неумолимыми противниками, либералы и прогрессисты в борьбе своей с канцлером действовали уже без прежней уверенности, их пыл угас. Оппозиция теряла силы в тот самый момент, когда могучий защитник монархии черпал новую энергию в том милостивом благоволении, какое проявлял к нему его повелитель. «Если мы станем теперь на лучшую дорогу, — сказал император после покушения Нобилинга, — то я не буду жалеть о своей ране». Немного позднее он выразил канцлеру величайшее одобрение за ту отвагу, с которой Бисмарк «воткнул палку в осиное гнездо» революционеров и «схватил быка за рога. За это родина благословит вас!» Бисмарк очень живо чувствовал удовлетворение, которого не знал до этих пор, удовлетворение, доставляемое тем, что он видел вокруг себя только верных сотрудников и преданное содействие. Если ему и случалось еще жаловаться на несправедливость оппозиции, то в его словах уже не было прежней горечи; то было настроение, какое бывает у победителя вечером после выигранной битвы, и вялые попытки противников повторить свои нападения только поддерживали его пыл, не отражаясь серьезно на его бодрой старости.
Выборы 1878 года дали неустойчивое большинство: либералы, умудренные неудачами, главным образом заботились о том, как бы не раздражить канцлера; они вотировали ему его таможенные тарифы, септеннат, установили по его требованию контингент армии на мирное время в 427 000 человек (1880). А канцлер вызывал их недовольство своими заигрываниями с центром; смущал их социалистическими теориями, которые провозглашал с парламентской трибуны; говорил о продлении срока законодательных полномочий, чем было бы ослаблено влияние депутатов, так как их связи с страной сделались бы менее тесными; собирался ввести двухгодичный бюджет.
В 1881 году либералам путем энергичных усилий удалось отвоевать у консерваторов влияние, приобретенное последними в 1878 году. Прогрессисты, которых было прежде 25, вернулись в новую палату в числе 60; вместе с национал-либералами и «союзом свободомыслящих» они располагали более чем 150 голосами. Этим открывалась новая эра конфликта, правда, проявлявшегося в несколько смягченной форме, что объяснялось, разумеется, не умеренностью канцлера, — никогда он не афишировал более вызывающе своего презрения к представительным собраниям, никогда так охотно не выставлял напоказ своей грубости военного человека[178], — а малодушием самого собрания. Эти «мятежники» уже побывали под ярмом, и вспышки мужества у них длились недолго; за собой они чувствовали нацию колеблющуюся, терзаемую противоречивыми стремлениями, нацию, плохо понимавшую своих представителей и покидавшую их в решительные минуты. Миллионы приветствий со всех концов страны, посланные Бисмарку, когда он праздновал в 1885 году семидесятилетие своего рождения, были как бы выражением порицания, которое народ бросал в лицо своим независимым представителям. Германская конституция готова была превратиться в какой-то режим плебисцитов, выражающих чувство преданности канцлеру. Либералы, которым никак не удавалось вернуть себе большинство в палате, вынуждены были искать поддержки у ненадежных союзников, преследовавших лишь свои личные интересы и в решительный момент покидавших либеральную партию; эти компромиссы только дискредитировали либералов в общественном мнении, ставившем им в упрек чисто отрицательный характер их оппозиции. Самые выдающиеся вожди их сходили со сцены: в 1884 году умер Ласкер, в 1883 году сложил свои депутатские полномочия Беннигсен; саркастический талант блестящего лидера свободомыслящих Евгения Рихтера, который, будучи большим знатоком финансовых вопросов, доставлял Бисмарку много неприятных минут, приходился не по душе людям робким, обвинявшим его в том, что он без всякой пользы раздражает правительство. В последней из крупных парламентских битв, которой отмечено правление Бисмарка, в 1887 году, по поводу возобновления военного септенната, поведение оппозиции не принесло ей никакой славы, настолько она оказалась нерешительной, нетвердой в своих убеждениях, смиренной. После того как рейхстаг, в наказание за проявленную им относительную независимость, был распущен, национал-либералы и консерваторы всех оттенков сговорились поддерживать только кандидатов, согласных принять военный закон; это был так называемый черный картель (das schwarze Kartell). С этих пор 220 покорных депутатов следовали указаниям правительства, приняли увеличение военных контингентов, продлили срок действия закона против социалистов, увеличили с трех до пяти лет длительность законодательных полномочий. Это было равносильно полному крушению либеральных идей. Молодое поколение, казалось, не сознавало более ценности тех парламентских учреждений, которыми так увлекались его отцы. Казалось, факты оправдали точность расчетов Бисмарка, в 1866 году согласившегося на всеобщее избирательное право с тайной мыслью, что народные массы окажутся более податливыми, чем прусские цензовые избиратели. Однако под вопросом было: не надоест ли когда-нибудь этим избирателям, до поры до времени столь ко всему безразличным, их добровольное рабство? Под вопросом оставалось также:, не имела ли слишком полная победа канцлера дурных последствий для политической и нравственной жизни страны? Всякое развитие конституционной жизни приостановилось, и существование народа с этого времени зиждилось не на учреждениях, а на людях. Бисмарк — и это главный упрек, который ему можно сделать, — никогда не тревожился за судьбу своего наследия. Исчезнув, он оставил за собой, кроме групп, прямо враждебных его режиму, ожесточенных и дисциплинированных его суровостью, лишь разрозненные осколки партий, без всяких корней в народе; эти партии, прирученные и утратившие сплоченность, не были способны ни поддерживать власть, ни сдерживать ее.*С другой стороны, справедливость требует признать, что он до последнего часа проявлял живое понимание народных желаний. Великое его искусство, в котором расчет играл лишь небольшую роль, заключалось в том, что он умел заставлять своих противников упорствовать в защите лишенных содержания форм и доводить до абсурда свою роль теоретиков. До самого конца он остался тем великим реалистом, каким был в начале своей деятельности, необычайно верно улавливавшим течения, еще не проявившиеся во всей силе; благодаря ему монархия избегла окостенения, осталась в соприкосновении с живыми силами народа и удостоилась руководить народом, потому что сама шла за ним[179]. В этой почти неистощимой способности к превращению и обновлению единственными признаками старости у Бисмарка являлись некоторое уменьшение пыла и внутренней убежденности, меньшая широта размаха и четкость. Все это стало бы гораздо более ясным, если бы мы имели возможность подробнее рассмотреть здесь колониальную политику канцлера и внешнюю историю Германии в течение последних лет его правления.
Колонии. Тройственный союз. Когда в 1871 году некоторые коммерсанты упрашивали Бисмарка потребовать от Франции предоставления Германии французских факторий в Индии и Кохинхине, Бисмарк презрительно отстранил их.
«У меня нет колониальных притязаний», повторял он еще в течение многих лет. В готовности, с которой он поощрял стремление французских государственных деятелей обосноваться в Тунисе и Тонкине, была доля сарказма по отношению к этим людям, распылявшим свои силы в дальних предприятиях вместо того, чтобы сосредоточить свое внимание на восточной границе. В 1878 году Германия приобрела угольную станцию на Ялуите (на Маршальских островах), но в следующем году она упустила случай установить свое господство на островах Самоа. Банкротство гамбургского торгового дома Годфруа грозило повлечь за собой переход обширных плантаций, устроенных этой фирмой на островах Самоа, к Барингу, иными словами — к Англии. Учреждено было немецкое общество морской торговли с целью купить эти плантации; общество ходатайствовало перед рейхстагом о правительственной гарантии и получило отказ. Бисмарк в первый момент отнесся к делу равнодушно, но затруднения, возникшие для Германии на островах Самоа из совместного с Англией и Соединенными Штатами владения ими, привлекли его внимание, и с этих пор он стал ближе следить за деятельностью обоих колониальных обществ: Немецкого колониального союза (1882) и Общества немецкой колонизации (1884), которые в 1887 году слились и превратились в Немецкое колониальное общество (Deutsche Kolonial-Gesellschaft), имевшее 331 отделение, 32 000 членов и Газету колоний (Kolonial-Zeitung), выпускавшуюся в 40 000 экземпляров. Эти общества указывали на необходимость открыть новые рынки сбыта для немецкой промышленности, обеспечить ее торговому флоту гавани для стоянок и снабжения припасами, принять участие в деле распространения цивилизации и религиозной пропаганды, к чему обязывала Европу ее более высокая культура; но больше всего шуму эти общества поднимали по поводу тех двух глубоких ран, вследствие которых немецкий народ ежегодно лишался такого огромного количества и материальных богатств и людей: ежегодно приходилось покупать за границей на миллиард марок колониальных продуктов, и тысячи эмигрантов покидали родину, навсегда обосновываясь на латинских (южноамериканских) или английских территориях. Мало-помалу эти аргументы подействовали на Бисмарка. Если он не руководил общественным мнением по этому вопросу, то отдался во власть его. Докладная записка от мая 1881 года показывает, что в это время Бисмарк уже не так противился колониальной экспансии. Действуя в духе своей протекционистской эволюции, он предложил целый ряд мер, направленных к развитию немецкой торговли: учреждение крупных пароходных компаний, предоставление различных льгот колониальным предприятиям, а также молодым людям, намеревавшимся поселиться в колониях. В одном отношении, впрочем, он остался верен своей неприязни к колониальным делам: он отвергал всякое непосредственное вмешательство государства — осторожность несколько наивная и притом, как вскоре доказали факты, тщетная.
Придирки со стороны Англии пробудили в Бисмарке дух противоречия: без особого энтузиазма, но неизменно обнаруживая твердость, он не отказывал в своем покровительстве ни одному из смелых авантюристов, захватывавших для Германии владения в Африке и в Океании.
В 1884 году Бисмарк отправил немецкому консулу в Капштадте знаменитую телеграмму с приказом объявить Англии, что Людерицланд находится под немецким покровительством[180]. В то же время внимание Германии обратилось на Океанию. Новогвинейская компания направила экспедицию на этот огромный остров — Новую Гвинею — и на соседний архипелаг (1884); в следующем году германские власти официально вступили во владение Маршальскими островами и захватили Каролинские острова, причем Испания вспомнила о своих правах на эти острова только тогда, когда их у нее уже стали оспаривать. Европа взволновалась. Канцлер обратился к арбитражу папы, и ему не пришлось в этом раскаяться: Лев XIII признал суверенитет Испании, но вместе с тем предоставил Германии морскую гавань в архипелаге и широкие коммерческие льготы. Этого Бисмарку было достаточно для подготовки дальнейшего: 12 февраля 1889 года Испания продала ему за 25 миллионов песет Каролинские и Марианские острова. Таким образом, во всех важнейших пунктах земного шара Бисмарк подготовлял будущее, прокладывал новые пути. В последующие годы руководители немецкой колонизации проявляли больший размах в своих честолюбивых замыслах, добивались более громких успехов, но, быть может, несколько скептическое благоразумие старого канцлера и его медлительность более соответствовали высшим интересам страны, чем грандиозные проекты мировой политики (Weltpolitik) конца XIX века.
Уступая настояниям сторонников колониальной экспансии и не всегда находя в себе силу бороться с увлечениями, иной раз заводившими его дальше, чем он намерен был идти, канцлер, однако, всегда подчинял свои отдаленные приобретения своим интересам в Европе: он был убежден в том, что колонии должны служить плодотворным отвлечением и способствовать расширению влияния, а отнюдь не поглощать все помыслы нации; можно, в случае необходимости, слегка замарать руки, — важно только, чтобы они были развязаны. Более осторожная, чем Франция, — разумеется, потому, что самое географическое положение представляло меньше соблазнов, — Германия до своего окончательного территориального объединения никогда не увлекалась мечтами насчет океана; она сделала свои гавани как бы экстерриториальными, чтобы не, приходилось защищать их и в ущерб армии заботиться о содержании флота. Бисмарку казалось, что близко время, когда сами обстоятельства укажут новую политику и когда Франция явится для Германии полезной союзницей против Англии; он не думал, что старые распри окончательно забыты по обе стороны Вогезских гор; если после 1875 года он и отказался от всяких наступательных планов против Франции, то все еще не слишком доверял благоразумию французов. После 1878 года, как и до этого времени, он прежде всего стремился держать Францию в одиночестве или, по крайней мере, препятствовать тому, чтобы заключаемые ею союзы принимали угрожающий характер.
Чтобы обезопасить себя от России, не прощавшей Бисмарку его измены (на Берлинском конгрессе), он теснее сблизился с Австрией (союз 7 октября 1879 г.). Вильгельм I, плохо уяснявший себе причины этого поворота в политике и преувеличивавший его значение, испугался. Это была последняя размолвка между старым императором и его канцлером. Бисмарк убедил Вильгельма, что Германии выгодно покровительствовать Австрии и, вдобавок, что это — ее долг. Он умело использовал в качестве аргумента немецкое единство, нарушенное с 1866 года и до некоторой степени восстановленное этим союзом. Больше всего он старался уверить императора в лояльности своих намерений; у него, говорил он, нет никаких враждебных замыслов насчет России, он только желает показать ей, что свободен в выборе своих союзников и никого не боится. Он был искренен, хотя говорил довольно резким языком и иногда проявлял раздражение. Придавая немецкой политике новую ориентацию, он не хотел, однако, порывать с прошлым. Когда после смерти Виктора-Эммануила (1878) и занятия Туниса Францией король Гумберт примкнул к германско-австрийскому союзу, одной из главных забот канцлера было успокоить Россию, и он заключил с нею «перестраховку».
Одновременно поддерживать отношения тесной дружбы и сердечного согласия с двумя народами, враждебными друг другу по своим интересам и соперничающими в своих притязаниях, — предприятие довольно рискованное. Бисмарку эта политика удавалась до переворота в Болгарии; в болгарском деле он соблюдал притворную, нарочитую корректность, провозгласил духовную гегемонию России над Болгарией, энергично выступил против немецких свободомыслящих и ультра-монтанов, которые были враждебны царю. Петербургский кабинет не придал веры его заявлениям, и славянофилы возобновили кампанию против него. Действуя довольно бестактно, Бисмарк, посредством одного из тех опасных парламентских маневров, от которых его должна была бы излечить неудача 1876 года, оказал услугу их сокровенным замыслам. Чтобы преодолеть сопротивление рейхстага, в сущности только и ждавшего давления со стороны, Бисмарк воззвал к шовинизму и сумел пробудить чувство ярой ненависти к другим народам; военные кредиты были приняты огромным большинством (11 марта 1887 г.), но страсти с обеих сторон разгорелись настолько, что мир висел на волоске (инцидент с Шнебеле[181] ).
Падение генерала Буланже (май 1887 г.) имело следствием некоторое улучшение отношений с Францией. Но враги Бисмарка без труда находили поводы обличать его неразборчивость в средствах; царь продолжал относиться. к нему с недоверием. В ответ на угрозы русской печати канцлер опубликовал союзный договор между Австрией и Германией (3 февраля 1888 г.) и предложил парламенту ряд мероприятий, имевших целью дополнить военную организацию империи; создан был запас второй очереди (Landwehr), в котором солдаты должны были состоять до 39 лет; в ополчении (Landsturm) они числились теперь до 45 лет.
Во время прений Бисмарк произнес свою знаменитую речь (6 февраля 1888 г.), являющуюся как бы политическим его завещанием. Указав на то, что Германия благодаря этим мероприятиям получит силы, необходимые для отражения двойного нападения — на западной и на восточной границе, — он заявил: «Те самые вооружения, которых мы от вас требуем, вынуждают нас вести миролюбивую политику. Это утверждение похоже на парадокс — и, однако, оно справедливо. С такой машиной, какую представляет собой немецкая армия, не предпринимают наступательной войны. В настоящее время возможна только такая война, которая была бы одобрена всеми, кто должен принять в ней участие, иначе говоря — всем народом, война, которая велась бы с таким же воодушевлением, как война 1870 года, когда нам был брошен наглый вызов. О, в таком случае в один миг поднялась бы вся Германия, от Рейна до Мемеля, подобно взрыву порохового. погреба; страна ощетинилась бы штыками, и горе безумцу, который дерзнул бы помериться с этой тевтонской яростью. Я посоветовал бы также другим народам отказаться от их системы угроз; мы, немцы, боимся бога, но, кроме него, мы во всем мире никого не боимся»[182].
III. Новая эра
Император Фридрих III. Заем в 300 миллионов, потребованный Бисмарком на завершение военной обороны империи, был принят с поразительным единодушием (20 февраля 1888 г.); почти все партии соперничали между собой в проявлении лояльности. Это была последняя радость императора Вильгельма I. 9 марта он скончался после непродолжительной болезни на 91-м году жизни. С ним кончалось поколение гигантской борьбы и огромных успехов; большинство его соратников умерло до него: Роон (1879), Мантейфель и принц Фридрих-Карл (1885), Фогель фон Фалькенштейн (1882); Мольтке пережил его на три года, Бисмарк — на десять лет. Как всегда после слишком долгих царствований, все вздохнули € облегчением. Теперь начнется новая эра, эра свободы и умеренности — так говорили все те, кого утомила железная рука канцлера и кто рассчитывал, что новый император избавит их от его опеки. Но этот новый император был при смерти.
Старший сын Вильгельма I, Фридрих, родился в 1831 году. Во время больших войн он был на первом плане, и какую бы долю его успехов ни надлежало приписать начальнику его штаба Блюменталю, сам он всегда оказывался на высоте возложенных на него задач; судьба, как бы желая заранее вознаградить его за мучения, которые она ему готовила, оказывала ему необычайные милости: его прибытие на поле битвы под Кениггретцем завершило поражение австрийцев; он же разбил Мак-Магона при Be рте и Седане. С тех пор, несмотря на свое звание инспектора южных армий и председателя государственного совета, он находился не то чтобы в немилости, но в стороне от государственных дел — потому ли, что отец не доверял ему из-за его либеральных склонностей, его чересчур тесных отношений с Англией, или же потому, что старик-император ревниво оберегал свою власть и цепко за нее держался. В настоящее время трудно сказать, были ли симпатии, проявленные по отношению к нему партией свободомыслящих, искренни, и еще труднее — были ли они чем-нибудь обоснованы. Мы знаем, что он страдал от того отдаления, в котором его держали; еще больше от этого страдала его жена, принцесса Виктория, любимая дочь королевы Виктории и принца Альберта, который воспитал ее в духе своих симпатий к парламентарному образу правления. Относительно нее, как и многих других женщин, можно предположить, что к ее политическим убеждениям примешивались и соображения практического свойства и что она меньше дорожила бы этими убеждениями, если бы они не были столь антипатичны канцлеру. В любви Фридриха к ней была доля смирения, он охотно поддавался ее руководству; воодушевленный добрыми намерениями, он был довольно нерешителен и слабоволен и, несмотря на все, пропитан чистейшей прусской традицией. При таких условиях едва ли вероятно, чтобы он осмелился когда-либо открыто сразиться с Бисмарком. Разве мог он подумать об этом тогда, когда в нем оставалась лишь тень жизни!
Его болезнь началась в феврале 1887 года — он почти лишился голоса. Немецкие врачи определили рак гортани и посоветовали сделать операцию, но это было бы равносильно отречению от престола. Его супруга отвергла операцию, ссылаясь па мнение английского врача Мэккензи. Пребывание на берегах озера Комо и в Сан-Ремо не остановило развития болезни, и в феврале 1888 года пришлось прибегнуть к трахеотомии, чтобы избежать смерти от удушья. Печальное зрелище представлял этот живой труп, из-за которого грызлись партии. Враги Бисмарка торжествовали по поводу нескольких орденов, розданных либералам Беннигсену, Вир-хову, Форкенбеку, которому, считая его самым близким доверенным лицом принца, предсказывали скорое возвышение. Более серьезным симптомом была отставка реакционного министра Путкаммера, вызванная — этому обстоятельству придавали огромное значение — вотумом парламента, выразившего правительству порицание по поводу вмешательства администрации в выборы. Зато во внешней политике Бисмарк решительно действовал по-своему. Высказывалось предположение, что императрица Виктория, оставшаяся истой англичанкой, стремилась сблизиться с Францией, чтобы выступить во всеоружии против России; вот почему приобретал такое значение проект брака старшей дочери императора Фридриха III, Виктории, с принцем Александром Баттенбергским. Принцессе нравился красивый офицер; ее бабушка, королева Англии, была растрогана этой идиллией, которая пришлась по. вкусу и английскому министерству, разумеется по соображениям иного характера. Бисмарк наложил свое veto на этот брак, который был бы принят русским царем за личную обиду. Император, которому этот проект никогда не нравился, отказался принести своего канцлера в жертву темной интриге.
После нескольких столкновений, поводом для которых послужила поездка немецких студентов в Бельфор, Фридрих III разрешил канцлеру принять некоторые меры строгости против Франции, требовать паспорта от всех путешественников, прибывавших в Германию из этой страны, и таким образом огородить Эльзас китайской стеной (22 мая 1888 к). Несколько недель спустя он скончался (15 июня), унося с собой в могилу надежды целого поколения — того поколения, которое, родившись около 1840 года, преклонялось перед свободой и парламентскими учреждениями.
Вильгельм II. Падение Бисмарка. Новый император, Вильгельм II, родился в 1859 году. Его воспитатели — Гинцпетер, к которому он сохранил прочную привязанность, генерал Штольберг, руководивший его военным образованием, позднее пастор Штёккер и генерал Вальдерзее, — повидимому, больше всего развили в нем мистическое представление о его царственной миссии. Он рос под шум Садовой и Седана, в нем жило опьяняющее воспоминание об этой эпохе: страсть к военным упражнениям, культ силы, своего рода экзальтированный патриотизм, преклонение перед дедом. В нем было мало сходства с Вильгельмом I; некоторыми чертами — пылким воображением, напыщенным красноречием, неожиданностью своих решений — он скорее напоминал брата своего деда, романтика Фридриха-Вильгельма IV. Вильгельм II был еще очень молод, когда вступил на престол. Человек живой и деятельный, проявлявший какое-то болезненное пристрастие к подвижному образу жизни и вдобавок желание удивить мир и показать ему свою полную независимость, Вильгельм скоро почувствовал тяжесть опеки Бисмарка. Вопреки канцлеру, он отказался возобновить перестраховку с Россией, созвал международную конференцию для изучения рабочего вопроса. Почуяв, что власть ускользает из его рук, канцлер несколько поздно стал искать опоры в парламентаризме и напомнил, что, будучи ответственным перед рейхстагом, он имеет право требовать, чтобы ничего не делалось без его ведома; канцлер сослался даже на приказ кабинета Фридриха-Вильгельма IV, согласно которому порядок сношений министров с королем устанавливался председателем совета. Словно желая смирить его, император стал оспаривать право канцлера вести переговоры с лидерами парламентских партий: 15 марта 1890 года он ранним утром явился во дворец Бисмарка и стал упрекать его за свидания с Виндгорстом. Бисмарк был уверен, что умрет канцлером, — уверен настолько, что сразу даже не понял серьезности положения, стал цепляться за власть, возражать. 20 марта его принудили подать в отставку, а 29-го он покинул Берлин при шумных овациях толпы, забывшей обо всех нареканиях, вызванных политикой Бисмарка, и помнившей только его огромные заслуги перед отечеством. Бисмарк не мог равнодушно перенести опалу; он уединился в Фридрихсруэ, но его органы печати — Почта (Post), Гамбургские Известия (Hamburger Nachrichten) — преследовали сарказмами тех, кто подготовил его падение и получил его наследие — Бёттихера, Маршала, Каприви; он сделался душой аграрной оппозиции и беспрестанно создавал правительству затруднения. Даже после того, как император, тяготившийся враждой человека, который в глазах всего мира продолжал оставаться величайшим из немцев, в 1894 и 1895 годах принес своего рода публичное покаяние, Бисмарк все-таки не сложил оружия, и, когда он скончался (13 июля 1898 г.), к национальной печали примешивалась озабоченность правительства, над которым тяготела предсмертная угроза Бисмарка опубликовать свои воспоминания.
Канцлер Каприви (1890–1894). Со времени ухода Бисмарка Германия жаловалась на отсутствие руководства; так как у нее, в сущности, не было ни прочно укоренившихся учреждений, ни традиций, то она была предоставлена произволу не в меру отважного кормчего, которому доставляло удовольствие плавать как можно ближе к подводным камням, почти задевая их и вызывая этим волнение у пассажиров. Молодой монарх проявлял постоянство лишь в погоне за эффектом, а последовательность — лишь в той быстроте, с которой он брался за начинания, резко противоречившие одно другому. То он увлекался самыми смелыми мечтами о реформах в области рабочего вопроса, то проявлял неумолимую суровость по отношению к социалистам[183]; возобновлял торговые договоры с соседними странами — и постоянно заигрывал с аграриями; то сдерживал английские вожделения, то поощрял их; кокетничал с Францией, не переставая в то же время волновать мир призывами к войне и к жестокой расправе с недругами. Недовольные находили, что такое положение дел являло некоторое сходство с эпохой Наполеона III, когда Европа каждое утро с тревогой открывала правительственную газету и вычитывала там туманные и изменчивые прорицания из Тюильри. Правда, с тех пор успехи общественного мнения и еще более — усиление вооружений значительно ограничили капризную волю монарха, а всеобщая потребность в мире и свободе ослабляла — если и не уничтожала полностью — неприятное впечатление от нервной подвижности чрезмерно увлекавшегося императора[184].
После 1890 года вполне четко различаются два периода — министерства Каприви и Гогенлоэ.
Каприви, итальянец по происхождению, был военным; состоя главным начальником морского ведомства, он принимал заметное участие в организации молодого немецкого флота.
Ясностью ума, живостью мысли, красноречием, а главное — тактом и умеренностью он вскоре оправдал выбор императора. Он обнаружил прирожденные способности к сложным парламентским комбинациям, хотя был, в сущности, новичком в этом деле; но он не злоупотреблял своей ловкостью и предпочитал обезоруживать партии своей лойяльностью и умеренностью. На другой день после отставки Бисмарка Вильгельм II заявил о своем намерении, держаться прежнего направления в политике: «Курс остается тот же». На самом деле — началась новая эра.
Правительство борьбы сменилось правительством примирения. Все облегченно вздохнули. Закон против социалистов, срок которому истекал в 1890 году, не был продлен; меры преследования против поляков и эльзасцев были частью отменены, частью смягчены; центр был удовлетворен возвращением монахов-редемптористов и освобождением католиков-студентов богословского факультета от военной службы; национал-либералы радовались возвращению к системе торговых договоров.
После продолжительного периода бурь это спокойствие было благотворно; однако те, кто надеялись на его длительность, не приняли в расчет особенностей характера Вильгельма II, постоянное вмешательство которого внесло в политику новый, не поддававшийся точному учету элемент, — не приняли в расчет и порожденных протекционизмом притязаний, осложнявших и усиливавших соперничество экономических учений.
В 1892 году, во время обсуждения закона, которым предполагалось восстановить конфессиональные школы и снова отдать надзор за школами в руки духовенства, Каприви, поставивший вопрос принципиально, впервые неожиданно был покинут императором, едва не выразившим канцлеру публично свое неодобрение. Он подал в отставку; император не принял ее, но в должности прусского министра-президента заменил Каприви графом Эйленбургом, крайним реакционером (март 1892 г.). Ободренные этим первым успехом, враги канцлера взвалили на него ответственность за строптивость рейхстага, который в 1893 году отверг новое увеличение армии, а потом и за результаты выборов. Число голосов, поданных за социалистов, увеличилось с 1870 года на 350 000 — благодарная тема для консерваторов, для Бисмарка, для министра Никеля, выдающегося финансиста, которого страсть к почестям заставила изменить либерализму. Каприви мужественно боролся с этими нападками — и не без успеха. Протекционисты основали в феврале 1893 года «союз сельских хозяев», претенциозный и требовательный, действовавший очень шумно; ь состав его входили не только почти все консерваторы, но и часть национал-либералов и центра, а также партия социальной реформы, этим пышным названием с трудом прикрывавшая низменные вожделения и своими антисемитскими тирадами привлекавшая к себе мелкую буржуазию. Несмотря на всю эту шумиху, рейхстаг принял торговый договор с Россией (17 марта 1894 г.). Протекционисты-аграрии старались запугать общество мрачными предсказаниями, рисовали картину заброшенных полей Германии, беззащитной перед наплывом хлеба в зерне из-за границы. Но преувеличения, в которые они впадали, заставили общественное мнение насторожиться: нападки на золотую валюту, проект Каница, требовавшего, чтобы государство монополизировало весь импорт зерна, меры против биржевых операций — все это способствовало сплочению большинства парламента вокруг Каприви. Потеряв симпатии народа, аграрии утешились тем, что расположили к себе императора[185].
В своеобразном государственном строе Германии одним из источников наиболее странных и опасных осложнений является та противоположность между рейхстагом и прусским ландтагом, которая создается различием в избирательном законе. В то время как члены рейхстага избираются путем всеобщей и тайной подачи голосов, выборы в прусский сейм — открытые, косвенные, основанные на цензе; консерваторы являются там полными хозяевами, число аграриев в нем настолько велико, что правительство вынуждено считаться с ними; таким образом, борьба либеральных идей с реакционными принимает форму конфликта между Пруссией и Германией, между ландтагом и рейхстагом. Лицам, которых благосклонно выслушивал Вильгельм II, без большого труда удалось пробудить в императоре гогенцоллернскую обидчивость; опасным для Каприви симптомом было то, что Бисмарк снова вошел в милость. Вслед за тем убийство французского президента Карно (24 июня 1894 г.) пришлось весьма кстати для всех тех, кто обвинял Каприви в снисходительности к революционерам, в непредусмотрительности и легкомыслии. В октябре Вильгельм II в кенигсбергской своей речи призывал дворянство к объединению против врагов порядка и религии; консерваторы по первому призыву изъявили свою лояльность и преданность — усердие весьма подозрительное. Каприви не видел надобности присоединять к немецкому кодексу, и без того проникнутому деспотизмом, новый закон против попыток <к низвержению существующего строя (Jmsturzvorlage). Ему удалось по крайней мере смягчить проект Эйленбурга, это была последняя его победа. Торжество Каприви длилось всего одни сутки: 29 октября 1894 года князь Хлодомир Гогенлоэ-Шиллингфюрст сменил его в звании имперского канцлера, одновременно заняв и пост министра-президента Пруссии вместо Эйленбурга.
Князь Гогенлоэ. Император снова заявил, что никаких перемен не будет, но на этот раз к его словам отнеслись скептически. Вывший министр-президент Баварии, затем посланник в Париже после отозвания Арнима (1874), наместник Эльзас-Лотарингии с 1885 года, новый канцлер достиг уже преклонного возраста — ему было 75 лет; он всегда слыл человеком прямодушным и. умеренным, а возраст смягчал те недостатки, в которых его когда-то упрекали, — некоторую суетливость действий и излишнюю пылкость в выражении чувств, по существу вполне понятных. Он никогда не питал большого пристрастия к авантюрам и, разумеется, не стал поощрять беспокойных людей, только и думавших что о государственных переворотах. Однако ему приходилось щадить консерваторов и править с их поддержкой или так, чтобы не раздражать их. Таким образом, со времени отставки Каприви правительство начало сближаться с правой, но это перемещение совершалось с известной постепенностью, прежде всего потому, что императора сдерживало общественное мнение, находившее отголосок в настроении некоторых министров, а затем — потому, что правая, в сущности, состояла из двух плохо ладивших между собой групп: правоверных протестантов и центра. Центр извлек из конституционных учреждений слишком много пользы, чтобы отказаться от гарантий, которые эти учреждения давали ему. Благодаря этой розни либералы отступали лишь шаг за шагом, и это отступление даже было отмечено некоторыми успехами. Консерваторы упрекали канцлера в том, что он недостаточно близко принимал к сердцу эти успехи либералов, и стремились заменить его кем-либо из своих приспешников.
В истории министерства Гогенлоэ первые годы — до 1897 — образуют как бы введение; лишь с 1S97 года партии вступили в решительную борьбу, и законы о стачках, о борьбе с безнравственностью, о развитии флота и о сооружении канала между Эльбой и Рейном привели к ожесточенной борьбе противоречивых интересов и страстей.
Закон против попыток к низвержению существующего порядка (Umsturzvorlage) отстаивали так плохо, что можно было спросить себя, не искали ли в нем его инициаторы просто-орудия против Каприви; затем, когда закон был отвергнут рейхстагом (11 мая 1895 г.), они пришли в негодование и, словно назло большинству, участили процессы об оскорблении величества, стали запрещать собрания, закрывать кружки. Император с каждым днем все более удалялся от благородного человеколюбия, побудившего его (в марте 1890 г.) созвать международную конференцию по рабочему вопросу; он устранил от управления военным министерством Бронсарта фон Шеллендорфа за то, что тот в своем проекте реформы военного уложения принял во внимание пожелания общества, и заменил его генерал-лейтенантом фон Гослером, которого считали вполне преданным чистейшим феодальным традициям. Из центра реакция распространилась на другие германские государства: на Саксонию, где из страха перед социалистами, занимавшими в ландтаге 14 мест из 82, введена была прусская избирательная система; на Баварию, где министерство вступило в союз с ультрамонтанами и обеспечило их торжество на выборах. Чтобы преодолеть последнее сопротивление, аграрии и феодалы прибегли к весьма сомнительным приемам, на которые во время процессов фон Лютцова и майора Тауша был пролит яркий свет. Они много выиграли, когда в 1897 году Микель одержал новую победу и стал вице-президентом прусского совета министров.
Положение Германии к 1897 году было довольно сложное. Ее могущество как великой державы нисколько не было поколеблено, ничто ему не угрожало. Со времени удаления генерала Вальдерзее, которого обвиняли в руссофобстве, отношения между Берлином и Петербургом снова сделались более сердечными. Австрия и Италия по прежнему были верны союзу, Франция образумилась, Англия проявляла податливость; процветание финансов было неоспоримо, а бюджетные излишки позволяли министрам без затруднении расставаться с новыми проектами косвенных налогов, упорно отвергаемыми рейхстагом[186]. В 1896 году (1 июля) был принят гражданский кодекс, который должен был вступить в силу с 1 января 1900 года и скрепить политическое единство Германии единством юридическим. В следующем году (7 апреля 1897. г.) рейхстаг принял коммерческий кодекс. Разве удачное завершение этих обширных начинаний не являлось лучшим доказательством усиления духа единства и патриотизма? Новым звеном германского единства, а в то же время и залогом дальнейших успехов явился также и канал, соединивший Немецкое море с Балтийским. 20 июня 1895 года его торжественно открыл сам германский император, окруженный почти всеми немецкими государями и сопровождаемый блестящим кортежем европейских флотов, в котором участвовали даже французские суда. Сенсационная телеграмма, которой император Вильгельм, на время остановив этим вторжение англичан, приветствовал президента Крюгера по поводу победы буров при Крюгерсдорпе (2 января 1896 г.), вызвала энтузиазм всей Германии. Договор 6 марта 1898 года с Китаем, признавшим за Германией своего рода протекторат над Шаньдунем и аренду на 99 лет бухты Цзяочжоу и прилегающих территорий, в частности полуострова Цинь. Тао, открывал обширнейшие перспективы для немецкой торговли. Однако, несмотря на все это, умы охвачены были смутным беспокойством: не было уверенности в завтрашнем дне, а борьба партий становилась все более ожесточенной и вызывала тревогу.
Выборы 1898 года дали довольно неопределенный результат, и либералы сыграли на них довольно жалкую роль. В палате они оказались в очень затруднительном положении: им приходилось благодарить правительство, снисходительной жалости которого почти все они были обязаны своим переизбранием, в то же время они вполне определенно сознавали, что их робость выводила избирателей из терпения. Они приняли еще реформу военного кодекса, хотя она и казалась им далеко недостаточной. После недолгих возражений они даже дали свое согласие на новое увеличение военного контингента, которым император ответил на созванную Россией мирную конференцию. Однако долготерпение народа с течением времени истощалось. Так называемый каторжный закон (Zuchthausvor lage), устанавливавший драконовские меры против союзов, вызвал негодование не у одних только социалистов; закон Гейнце (lex Heimtze) возмутил всю интеллигенцию. Под предлогом улучшения общественной нравственности этот закон дал бы возможность более или менее открыто подвергать цензуре все произведения литературы и искусства. Как в 1892 и 1895 годах законами о школьном надзоре и о мерах против попыток к свержению существующего строя, так и теперь коалиция католической и протестантской реакции снова угрожала самым драгоценным традициям германской мысли. И снова, в третий уже раз, либерализму, столь ослабленному и утратившему бодрость, удалось отразить нападение. «Союз имени Гёте» объединил в общем усилии знаменитейших людей из всех областей умственной деятельности. Социалисты явились очень умелыми защитниками положившей начало величию нации свободы мнений и в противовес коалиции консерваторов и центра прибегли. к обструкции: закон был взят обратно (апрель 1900 г.). Закон о новом увеличении флота встретил не более благоприятный прием.
В пруссном ландтаге правительство имело так же мало успеха, как и в рейхстаге, с той лишь разницей, что в ландтаге противниками правительства выступили консерваторы. Император придавал большое значение сооружению канала, которым предполагалось соединить Рейн с Эльбой, иначе говоря — западные провинции империи с восточными. Этот проект затрагивал и карман и принципы консерваторов. Вдобавок их ввела в заблуждение двусмысленная тактика Микеля: он защищал предложения правительства настолько вяло, что большинство задавало себе вопрос, действительно ли желания императора на этот счет так определенны, как это утверждали. К тому же предстояла жаркая схватка по вопросу о возобновлении торговых договоров. Аграрии увлеклись: им захотелось поупражняться во фрондерстве, показать министерству свою энергию — они отвергли проекты значительным большинством. Газеты писали о «парламентской Иене».
Таким образом, получилось чрезвычайно запутанное положение. Правительство, разбитое в рейхстаге прогрессистами, в прусском ландтаге потерпело поражение от консерваторов, ставивших ему в упрек относительный либерализм em политики; а что гораздо серьезнее — причину этих поражений приходилось искать прежде всего в непоследовательности и нерешительности самого правительства, в честолюбивых или коварных замыслах некоторых из его членов. При таких методах действия нравственный уровень политических деятелей понижался, они переставали пользоваться доверием. В парламенте не существовало прочного большинства; партии, программы которых сильно устарели, беспорядочно метались из стороны в сторону. Администрация была заполнена людьми, давно уже изжившими себя. Общественное мнение было непостоянно и свидетельствовало о сильной нервозности. Государственными делами управлял почти восьмидесятилетний старец, не пользовавшийся подлинным авторитетом, довольствовавшийся применением случайных средств, которые, правда, отдаляли кризис, но ценою последующего обострения его. Не в меру увлекающийся и непостоянный император, соблазняемый резко противоречившими друг другу химерами, был не в силах противостоять коварным советам. Страна тревожно бродила в потемках и с беспокойством задавала себе вопрос — не окажется ли она в один прекрасный день в руках военной и феодальной камарильи.
Германия в 1900 году. Все это ежедневно на все лады повторялось в передовой печати, и для всех этих жалоб несомненно имелись веские основания: Германия в самом деле переживала довольно серьезный конституционный кризис. Но было бы нелепо придавать этим жалобам трагический характер и говорить — как это нередко делается — об упадке или бессилии.
Во-первых и прежде всего, все эти инциденты, приобретавшие в глазах французов такое огромное значение только потому, что происходили в непосредственном соседстве с Францией, нисколько не угрожали единству Германии. Это единство утвердилось окончательно — во всяком случае, в той степени, в какой можно говорить об окончательности в делах человеческих; утвердилось потому, что оно являлось результатом долгих усилий и настойчивых стремлений, естественным завершением долгого исторического прошлого; потому, что оно было освящено блестящими победами; потому, что оно дало Германии те два наиболее существенных блага, к которым стремятся все народы: могущество и богатство. В книгах часто говорят о партиях, враждебных империи, называя при этом прежде всего католиков и социалистов. Эти рассуждения наивны. Даже допуская мысль, что вожди «этих партий действительно непримиримы, не приходится сомневаться в том, что огромное большинство избирателей ни минуты не стало бы колебаться, если бы ему пришлось сделать выбор между их программами и Германией.
Каковы были основные чувства той огромной массы, которая под меняющейся оболочкой партийных группировок составляла подлинную сущность нации? Пангерманская лига, возникшая в 1886 году и заметно усилившаяся в 1894 году, зорко следила за возможностью раздела Австрии; она не имела большого влияния на народные массы, а влияние лиги мира было еще и того меньше. Тяготы военной службы, несомненно весьма значительные, принимались безропотно. Социалисты внесли в свою программу замену постоянной армии милицией, но едва ли можно усмотреть в этом что-либо, кроме чисто платонической демонстрации. В этой области общественное мнение проявило, пожалуй, меньше смелости, чем специалисты, и предложение сократить срок военной службы до двух лет было внесено правительством вопреки либералам. Долговременное пребывание у власти, до глубокой старости, Вильгельма I и Бисмарка создало традицию — сохранять существующее. В этих пределах монарх всегда мог быть уверен в полной поддержке со стороны своих народов. Едва ли даже стоило бы большого труда разбудить дремавшие в ту пору дикие страсти. Военная партия была могущественна, официозная печать отлично вышколена, а дипломатии всегда легко удавалось в нужный момент сыграть на национальном чувстве; как ни злоупотреблял Бисмарк призывами к шовинизму, страна в общем всегда откликалась на них. Поэтому, хотя почти беспримерный в истории Европы по своей длительности период мира несколько успокоил общественное мнение, будущее все же было туманно, и единственными гарантиями мира являлись, с одной стороны, уверенность в ожесточенном сопротивлении, которым была бы встречена малейшая попытка его нарушить, а с другой — воззрения императора. Ведь, в конце концов, никто не знал, в чем он усмотрит свой долг.
Все эти обстоятельства были причиной того интереса, с которым вся Европа следила за эволюцией внутренней политики Германии, хотя, по общему правилу, современные промышленные демократии прежде всего боятся внешних осложнений[187].
Немецкие политические партии делились на четыре главные группы: протестантская правая (консерваторы, имперская партия, аграрии, антисемиты) насчитывала в рейхстаге около 100 голосов; она вербовалась главным образом в восточных областях Пруссии, в Мекленбурге и Саксонии; ее органами являлись Крестовая газета (Kreuzzeitung) — крайняя правая— и Почта (Post) — умеренная правая; она господствовала в прусском ландтаге, где она почти сама по себе уже составляла большинство. Католическая правая, или центр, имела приверженцев в Баварии, Вестфалии и особенно в при-рейнских областях; ее газета Германия пользовалась значительным влиянием; Народный союз (Volksverein), являвшийся как бы ядром ее, насчитывал около 200 000 членов; поддерживаемый в большинстве случаев 14 депутатами-поляками и большинством эльзасцев, центр в последние два десятилетия XIX века занимал господствующее положение в парламентской жизни Германии. Либералы, начиная с национал-либералов, послушно шедших на поводу у правительства, и вплоть до близкой к социалистам немецкой народной партии, располагали также сотней голосов, но они имели лишь небольшое значение как для правительства, так и в глазах населения. Дробясь на пять или шесть групп, без всякой связи и программы, они почти на каждых выборах теряли некоторое число мандатов. Их упадок шел на пользу главным образом социалистам. На выборах 1898 года социалисты выставили своих кандидатов в 396 округах, т. е. во всех, за исключением Менненского округа; в первом туре они получили 32 мандата, а, кроме того, в 101 округе их кандидатам предстояла перебаллотировка[188]. Если они в конце концов получили лишь 56 мандатов, то это произошло потому, что против них сплотились все остальные партии, напуганные первыми успехами социалистов, а главным образом потому, что распределение избирательных округов, остававшееся неизменным со времени предыдущих выборов и не считавшееся с перемещением населения, являлось неблагоприятным для них; социалистических избирателей в 1871 году было 124 000, в 1893 году — 1 800 000, к самому концу века их оказалось 2 120 000[189]; число их сторонников в сельских местностях росло очень быстро. Количество голосов, поданных за социалистов в городах, в общем числе социалистических избирателей запало с 52 процентов ниже 30 процентов.
Однако по мере привлечения более значительных масс избирателей, единство партии, по видимому, ослабевало. Либкнехт умер. Бебель и Каутский — пророки чистого марксизма[190] — оказались лицом к лицу с оппортунистами, такими, как вождь баварских социалистов Фольмар, богатый берлинский фабрикант Зингер, Шенланк, Бернштейн и другие. На партийных съездах во Франкфурте (1894), Галле (1896), Гамбурге умеренные добились во всяком случае некоторой свободы действий, и во время выборов 1898 года в Пруссии они примкнули к либеральной буржуазии, чтобы сломить могущество юнкерской партии.
Констатируемое наряду с непрекращающимися успехами социалистов пробуждение индивидуализма представляет собой явление любопытное, но лишенное непосредственного значения. Ницше — изумительный художник; поэзия и вдохновенность его творений, наконец его трагическая судьба — все это снискало ему среди молодежи и женщин восторженных последователей, но малочисленных и мало пригодных к пропаганде его учения.
Если социализм в Германии распространился быстрее, чем где бы то ни было, то произошло это, несомненно, по той причине, что немецкая конституция отводила слишком значительное место личной власти (монарха), побуждая таким образом всех, кто считал, что право руководить своими судьбами принадлежит только самому народу, переходить на сторону радикальной оппозиции. Другой причиной являлось то обстоятельство, что нигде развитие промышленности не совершалось так быстро и так бурно, как в Германии. Экономический рост Германии за последнюю четверть XIX века поистине изумителен; его довольно метко сравнивали с наступлением русской весны, долго задерживаемой морозом и внезапно прорывающейся под действием первых жарких лучей. Увеличение богатств выразилось в значительном развитии строительства, небывалом росте городов (в Берлине в конце XIX века было два с лишним миллиона жителей; более чем в тридцати городах число жителей превосходит сто тысяч), в необычайно быстром распространении новейшего технического оборудования.
Усидчивость, методичность и дисциплинированность — качества, создавшие политическую и экономическую мощь Германии, — обеспечили ей выдающуюся роль в работе европейской научной мысли; лучи Рентгена и противодифтерийная сыворотка Беринга по справедливости должны занять место среди важнейших открытий века. В области литературы и искусства значение Германии не столь велико; ее художники: Ленбах, Уде, Либерман и Макс Клингер — мы называем лишь самые известные имена — не внесли в живопись ничего оригинального; среди писателей Зудерман и даже Гергарт Гауптман своей громкой славой обязаны в немалой степени той необычайной посредственности, которая в эту эпоху являлась характерной для немецкой литературы и драматургии. Утешением в этом временном упадке для Германии являлся Байрейт: открытый там в 1876 году театр сделался одним из важнейших очагов современной мысли. Начать столетие с Гёте и закончить его Вагнером — этого вполне достаточно, чтобы удовлетворить самые высокие притязания.
Эльзас и Лотарингия. В одном только вопросе Германия тщетно затрачивала свои материальные и духовные силы: она полагала, что победа санкционирует захваты, придает им характер законного владения; однако, несмотря на то, что со времени ее торжества прошло уже более тридцати лет, протест побежденных звучал в конце XIX века все так же громко. Искусными методами избирательных подтасовок Германия сумела свести число датских представителей Шлезвига к одному депутату; однако 150 000 датчан этого герцогства по-прежнему вовсе не были склонны признавать закон, вопреки их воле превративший их в пруссаков. Германия изгнала польский язык из церкви и школы и, пользуясь расточительностью польской поместной аристократии, отправляла в Познань немецких переселенцев; эти мероприятия обошлись очень дорого и оказались спорными по своим результатам; не упрочив ими своего господства, Германия только обострила вражду к немцам.
Но нигде сопротивление не носило более драматического и упорного характера, чем в областях, отторгнутых от Франции; здесь оно тем более замечательно, что не основывалось ни на различии языка, ни на различии религии, а единственно на противоположном представлении о международном праве.
Непосредственно после войны Пруссия, Ваден, Бавария заявили притязания на завоеванные области. Выставляя некое среднее положение, почти нисколько не задевавшее Пруссию, Бисмарк объявил их имперской областью (Heichsland) по закону 3 июня 1871 года и посулил жителям широкую автономию, а пока что правил страной по-диктаторски — указами, посылаемыми из Берлина. Эльзасцам все было не по душе в их новом отечестве: высокомерие аристократии, наглость офицеров, подобострастие подчиненных, пресмыкательство перед властью; им казалось, что грубая сила заставила их внезапно вернуться к далекому прошлому. Они задыхались в феодальном здании, куда их втиснули; огромным большинством они высказались за Францию (май 1872 г.); это была платоническая манифестация, на которую немцы — что явилось большой ошибкой с их стороны — ответили насилиями. Немцы изгнали французский язык из официального употребления, подчинили школы стеснительному надзору (февраль 1873 г.), основали Страсбургский университет и стали поощрять переселение немцев в Эльзас. Они с какой-то варварской поспешностью ввели воинскую повинность. О 1870 по 1875 год 100 000 молодых людей покинули страну. Количество уклоняющихся оказалось очень значительным, и жестокие кары, которые это постоянное сопротивление влекло за собой, поддерживали чувство ненависти.
Закон, которым введена была диктатура, устанавливал и срок ее прекращения, и хотя эльзасцы на выборах 1874 года подали голоса за целый ряд «протестующих», Бисмарк все же дал согласие на некое подобие конституции. Некоторые скептики основали при содействии кучки неудачников и честолюбцев группу автономии: зачем раздражать победителей, когда все равно приходится подчиниться им? Правительство предоставило автономистам поле деятельности в генеральных советах, затем в областной комиссии (Landesausschuss, 1874); автономисты несколько усилились, приобрели влияние в Нижнем Эльзасе. По необычной для Бисмарка наивности он отнесся к их успехам серьезно; полномочия областной комиссии были расширены; страна управлялась уже не присылаемыми из Берлина указами, а императорским наместником (Statt-halter) при содействии статс-секретаря (1879). Первый наместник, Мантейфель, к негодованию военных и немецких переселенцев, обращался с эльзасцами подчеркнуто вежливо; это был режим ухаживания (Kurmachen), режим заигрывания с местной аристократией. Эльзасцы, распознали ловушку и отнеслись к этим улещиваниям пренебрежительно;
Преемник Маптейфеля Гогенлоэ (1885–1894) вернулся к режиму строгости; он совершенно запретил пользоваться французским языком. А некоторые чиновники зашли так далеко, что запрещали французские надписи на надгробных памятниках. Когда серьезные затруднения в 1887 году навели на мысль о возможности разрыва между Францией и Германией, жители открыто выказали свою антипатию к притеснявшим их властителям. «Если вы пошлете в рейхстаг протестующих, — заявил Гогенлоэ, — вам придется самих себя винить за то, что общее возбуждение не уляжется». Этим заявлением он придал выборам характер плебисцита: 21 февраля 1887 года; почти без всякой пропаганды, без газет, во всех 17 округах избраны были сплошь «протестующие». Тогда страна подверглась настоящему террору: муниципальный закон 16 июня 1887 года уполномочил правительство назначать мэров в упорствующие общины, которые вынуждены были выплачивать этим мэрам содержание; под самыми вздорными предлогами изгнано было большое число эльзасцев, натурализовавшихся во Франции, даже Антуан, депутат города Меца; были закрыты самые безобидные общества; запрещено было пребывать в Эльзасе всем, кто имел хотя бы самое отдаленное отношение к французской армии; арестовывали людей, единственное преступление которых состояло в том, что они не скрывали своей привязанности к Франции, и имперский суд в Лейпциге после скандального судебного разбирательства присудил их ко многим месяцам заключения в крепости. Наконец, 22 мая 1888 года запрещен был доступ в «имперские провинции» (т. е. в Эльзас и Лотарингию) всем приезжим, у которых не было визированных в германском посольстве паспортов.
С уходом Бисмарка наиболее ненавистные и стеснительные из этих мер были отменены; перестали требовать паспорта, стало не так трудно получить разрешение на пребывание в обеих провинциях. Со своей стороны, и жители сочли бесполезным возобновлять манифестации, ни к чему не приводившие при состоянии Европы в то время; они решили, и совершенно правильно, что достаточно ясно выразили свое мнение.
Как ни щеголял Бисмарк по временам своим цинизмом, все же возникает вопрос, отдавал ли он себе ясный отчет в тех затруднениях, какие он готовил Германии, когда потребовал отторжения этих провинций от Франции. Предполагалось, что после первого момента растерянности население, в массе своей говорившее по-немецки, по привычкам и традициям во многом напоминавшее немцев, будет благодарно смелому хирургу, который отсек их от страны, находившейся в состоянии разложения. Эти расчеты были жестоко обмануты упорным сопротивлением побежденных, которое превзошло самые смелые ожидания и навсегда останется в истории человечества одним из благороднейших и удивительнейших примеров нравственного величия. Действительным может считаться только договор, принятый обеими сторонами: протестуя против того, что ее отдали Германии, Эльзас-Лотарингия отстаивала право и справедливость против торжествующей силы, а вместе с тем, показывая тщетность тех завоеваний, которые осуждаются человеческой совестью, в значительной мере способствовала предотвращению новой наступательной войны.