Материальная часть и люди — в полной готовности. Последние полеты между Севастополем и Очаковом мы совершали на высоте 4,5 тысячи метров. Летали по шесть и по девять часов без кислородных приборов. Итак, наша готовность уже не вызывает сомнения даже у самых требовательных организаторов дальних перелетов.
Самолет подняли на берег, еще раз проверили все агрегаты мотора, зачехлили и запломбировали. Так наша летающая лодка будет ожидать подходящей погоды.
Потянулись томительные дни. Каждый день отправлялись на метеорологическую станцию и внимательно разглядывали карты погоды. Специально для нашего экипажа Москва ежедневно передавала прогнозы погоды по маршруту Севастополь — Архангельск. Каждый день мы видели вдоль нашего будущего пути то облачные фронты, то грозы, то ливни. И как могло быть иначе? Ведь наш путь пролегал в совершенно различных воздушных массах: мы вылетали из теплого тропического воздуха, затем попадали в континентальную среду, после этого в массы полярного и, наконец, арктического воздуха у Белого моря. Четыре различные массы воздуха, разная температура, разное направление ветров, различная влажность. При соприкосновении этих воздушных масс неминуемо на каких-то участках маршрута возникнут ливни с грозами и шквалами. Разве дождешься одинаково благоприятной погоды на таком большом и различном по климату маршруте? Между тем командование перелета придерживалось мнения, что нас можно выпустить лишь в том случае, если хотя бы на двух третях маршрута будет хорошая погода.
Мрачные и злые, мы возвращались в свою гостиницу. Старались пораньше лечь спать, чтобы меньше разговаривать. Полина, дисциплинированный военный летчик, считала, что раз командование ставит такие условия, — значит делать нечего: жди и подчиняйся.
Но до каких пор ждать? До осени, когда вообще отпадет всякая возможность лететь далеко? Чего ждать? Какой-то особенной, «девичьей» погоды? Но кто приготовит для нас такую специальную погоду, чтобы ни дождик не полил, ни ветерок не подул?
Мы наседали на Полину. Почему не лететь? Она командир, пусть сама примет решение и действует. Полина слушала-слушала, наконец, видим — встает, одевается.
— Пойду звонить в Москву, товарищу Ворошилову.
С прямого провода она вернулась возбужденная, но попрежнему мрачная. Нарком обещал, что разберется и поможет, однако разрешит ли он перелет — еще неизвестно.
Политуправление Черноморского флота, желая нас развлечь, часто приглашало в театр. Но и там мы думали и разговаривали только о погоде и о том, что же, наконец, будет с нашим перелетом. Однажды, когда мы вернулись ночью из театра, нам подали телеграмму. Мы развернули бланк и прочитали:
«Вылет разрешаю, еще раз тщательнее проверьте материальную часть. Желаю полного успеха. Ворошилов».
Три взрослые женщины запрыгали по комнате, как маленькие дети. Мы обнимались, целовались, хлопали в ладоши, поздравляли друг дружку, как будто перелет уже закончен и все трудности остались позади. Повалили Полину на кровать и, крепко уминая ей бока, приговаривали:
— Вот это командир! Вот это командир!
На следующий день, торжествующие, мы явились на аэродром. В штабе морской части, снаряжавшей перелет, уже знали причину нашего торжества: здесь была получена копия ворошиловской телеграммы. Но нарком позаботился о нас еще больше. Он прислал специально из Москвы людей — еще раз проверить готовность к перелету.
Теперь началась настоящая подготовка. Со дня нашего приезда в Севастополь прошло уже около трех месяцев. Хоть нам и удалось в это время поставить один «рекордик», как мы нежно называли свой перелет по замкнутой кривой, но ведь это был, так сказать, внеплановый перелет, не входивший в первоначальные расчеты. Все же мы считали большую часть времени потерянной напрасно. Правда, все эти три месяца шла непрерывная тренировка. Каждый день прибавлял знаний и опыта. Но мы рвались поскорее на свой маршрут.
Власть над тремя летчицами перешла в руки врача. С военно-морскими врачами шутки плохи. Каждый день нас укладывали спать в 6 часов вечера. Окна наглухо закрывались ставнями. Приказали никого к нам не пускать. Но как заснуть с 6 часов вечера? Еще несколько дней тому назад, раздосадованные злополучными картами погоды и метеорологическими прогнозами, которые связывали нас по рукам и ногам, мы старались как можно скорее заснуть, чтобы меньше разговаривать. А вот теперь не спалось. Прорвались наружу все разговоры, которые накопились за дни вынужденного молчания. Можно ли передать разговоры трех летчиц, увидевших, наконец, что, вот-вот, исполнится их мечта и они пролетят по маршруту, по которому еще никто не летал? Мы прекращали свои долгие беседы лишь тогда, когда строгая и дисциплинированная Полина напоминала, что через несколько часов нас поднимут на ноги.
В час ночи мы вставали и после некоторых обычных перед всяким дальним полетом медицинских процедур отправлялись на пристань. Здесь нас поджидал катер. Море дышало тихо и спокойно. Катер вез нас в темноте через бухту в море на гидроаэродром. Мы плыли и взволнованно смотрели: есть ли ветер, достаточно сильный для отрыва от воды тяжело нагруженной машины? Нет ли в бухте наката волны, который может помешать нам взлететь?
На аэродроме съедали приготовленный для нас завтрак. Потом в темноте спускали машину на воду и буксировались за катером в открытое море.
Но напрасны были все усилия, — машина отказывалась взлететь. Ее интересы и возможности явно расходились с нашими устремлениями. Мы желаем подняться в воздух, а машина упорно бежит по воде и, проклятая, не отрывается. То ей слишком мал ветер, то слишком велика волна.
Что делать? Мы возвращались обратно в гостиницу. На следующий день все повторялось сызнова. Три дня подряд мы приезжали на аэродром в полной готовности и уезжали в город ни с чем. Правда, теперь мы уже не так злились, как в недавние дни, когда вылет откладывался совсем по другим причинам. Поймаем же мы в конце концов этот ветер! Задует же он когда-нибудь так, как это нам требуется. И всего-то нужно каких-нибудь метров пять в секунду! Но вот штиль кончался, и долгожданное дуновение ветра снова наполняло нас надеждой. Однако ветер хитрил. Он дул с моря и накатывал волну. Взлетать с такой воды для лодки — то же самое, что для сухопутного самолета подниматься с неровной, изрытой оврагами площадки. Машину только подбрасывало, но взлетать она не желала.
Севастопольские метеорологи, заинтересованные не менее нас самих в том, чтобы наш перелет состоялся (мы им уже порядочно надоели), сообщили, наконец, радостную весть. Завтра на рассвете ветер будет с материка, приблизительно пять метров в секунду. Ура! На 1 июля был назначен старт.
От сильного волнения мы в эту ночь почти не спали. Ночью, одетые в меховые кожаные пальто, в меховых шлемах и унтах, приехали к своему самолету. Провожать нас выехало все высшее командование Черноморского флота. Три летчицы выстроились в ряд у самолета. Полина Осипенко по-военному отдала рапорт командующему флотом о готовности экипажа. Командующий принял рапорт и сказал речь. Он подчеркнул, что до сих пор еще ни один из летчиков Черного моря не совершал таких длительных перелетов на морской машине через сушу. Он пожелал нам успеха, пожал руки, раздалась команда: «В самолет!», и мы, веселые, возбужденные, заняли свои места. Катер повел самолет на буксире в море. Сзади, за хвостом самолета, шла морская шлюпка. Катеры командования двинулись вслед — провожать.
Наступал рассвет. Стремясь как можно больше облегчить самолет, мы решили запускать мотор со шлюпки. С борта самолета был снят большой тяжелый баллон с сжатым воздухом. Его поместили в шлюпке. Здесь находились инженер Кольчинский, бортмеханик Соломатов, моторист Поперечнюк и два краснофлотца. Во время запуска мотора шлюпка подходила лагом к борту самолета и, крепко придерживаемая людьми, стояла плотно прижатая к борту. Баллон с сжатым воздухом соединялся трубкой с самолетом. Когда запускался мотор, самолет начинал двигаться по воде. Вместе с самолетом двигалась и шлюпка. Наконец, трубка убиралась, и, по команде «отдать», все находившиеся в шлюпке ложились. Шлюпка молниеносно проносилась под плоскость, под стабилизатор и оставалась далеко позади самолета.
Увы, эту тяжелую операцию нам пришлось на этот раз проделать трижды. Трижды запускался мотор, трижды мы пытались взлететь. Мотор начинал греться, но машина не отрывалась. Взошло солнце, становилось жарко, ветер слабел. Вымокшая с головы до ног, я сидела в передней кабине. При каждом неудавшемся взлете меня неизменно обдавало морской водой, которая высокими валами переваливала через кабину. Сзади, в кабине пилота, сидела Полина, тоже мокрая, но от испарины. Она сидела без шлема, в расстегнутом меховом реглане и тяжело дышала от несносной жары. Она выключала мотор, и отпущенная машина беспомощно дрейфовала в море. Снова подходил катер, брал нас на буксир и оттаскивал обратно к месту старта.
После трехкратного повторения такого «взлета» стало ясно, что взлет сегодня не состоится. Провожавшие нас катеры на полном ходу шли в бухту. А летчицы-неудачницы снимали с себя парашютные лямки, стаскивали жаркие меховые пальто, унты и шлемы и, утомленные, злые на погоду, на самих себя и на весь мир, вылезали из своих кабин и, лежа под моторными стойками, делали вид, что им безразлично все на свете. Мы уже так свыклись с неудачами, что я, например, почти дремала, держась за буксировочный конец.
Машину поднимали на берег. Она была так тяжело нагружена, что даже на нормальной прибрежной глубине оседала на мель. Водолазы подводили под самолет тележку и на тросе подтягивали его на спуск. На этот раз водолазам очень долго пришлось возиться с нашей машиной. Изнывая от жары, мы вернулись в город.
На следующий день, 2 июля, мы сделали еще одну попытку взлететь. Теперь нас провожали только два катера. Один буксировал самолет, на другом шел начальник политуправления флота. В шлюпке для запуска мотора было только трое: инженер Кольчинский, техник Соломатов и моторист Поперечнюк. Вот буксировочный катер оставляет нас в море и отходит в сторону. Люди в шлюпке готовятся к запуску мотора. Я не спускаю глаз с флажка, который держу в руках, и с удовольствием вижу, что он здорово треплется, — значит, ветер есть. Ветер дует с полуострова, — это как раз то, что требуется. Очень близко от самолета проходит катер. Нас приветствует начальник политуправления и от имени Военного совета желает счастливого пути. Техник Соломатов, желая облегчить труд Веры, перелезает в самолет и начинает готовить запуск мотора. На шлюпке остаются двое. Им трудно держать шлюпку плотно прижатой к борту самолета. Я протягиваю инженеру Кольчинскому руку, чтобы помочь. Кольчинский отказывается:
— У вас еще большая работа впереди. Не утомляйтесь!
Он говорит это ласковым голосом, и мне кажется, что у него в глазах слезы.
Вот заработал мотор. Шлюпка бежит рядом с нами. Люди на ней изо всех сил держатся за борт самолета. Но сил, очевидно, нехватает. Внезапно между бортом шлюпки и самолетом образуется щель. Вода, поднятая стремительным бегом машины, бьет фонтаном через эту щель и молниеносно наполняет шлюпку. Шлюпка еще держится, она наполнена водой только наполовину. В этот момент техник Соломатов отъединяет трубку баллона и прыгает с самолета в шлюпку. Шлюпка тонет. Мы видим за хвостом самолета три головы на поверхности воды, по которой наша лодка провела длинную бурную борозду. Три человека плывут в открытом море!
Наш мотор греется. Нужно взлетать, но мы не взлетаем. Вылезаю из кабины и красным флажком подаю катерам сигналы о бедствии. Полина отводит машину подальше, в сторону от тонущих людей, чтобы бурун, поднимаемый нашей лодкой, не потопил их. О взлете никто и не думает. Наши взоры устремлены на трех людей, которые в полной одежде плывут в открытом море, на расстоянии нескольких миль от берега. Радостный крик вырывается у меня из груди, когда катеры замечают мои сигналы и полным ходом устремляются к тонущим. Мы видим — им подают помощь с катеров. Полина заруливает на место взлета и дает полный газ.