Нам всем троим

Примечание автора

Все персонажи этой книги полностью вымышлены, и если автор использует имена, которые могут иметь отношение к живущим людям, это сделано непреднамеренно.

Механизированная медицинская часть, состоявшая из британских женщин-водителей, сослужила хорошую службу на союзном фронте Франции в последние месяцы войны, но, хотя упомянутый в книге отряд, в который поступает Стивен Гордон, действует практически в той же местности, он никогда и нигде не существовал, кроме воображения автора.

Книга первая

Глава первая

1

Неподалеку от Аптона-на-Северне — то есть между ним и Мэлвернскими холмами — находится поместье Гордонов из Брэмли; достаточно много там деревьев, и коттеджей, и изгородей, и воды — последнее достигается тем, что ручей, протекающий через нее, расположен именно так, чтобы подпитывать два больших озера в ее окрестностях.

Сам дом выстроен из красного кирпича в стиле короля Георга, с очаровательными круглыми окнами под крышей. Он исполнен достоинства и гордости без рисовки, уверенности без надменности, покоя без инертности; и нежного уединения, которое для того, кто постиг его душу, только прибавляет ценности этому дому. Он напоминает одну из тех милых женщин, которые, состарившись, принадлежат к уже ушедшему поколению — в молодости они были страстными, но благовоспитанными; их трудно было покорить, но, если это удавалось, они щедро дарили счастье. Теперь они уходят, но их жилища остаются, и одно из таких жилищ — Мортон.

В Мортон-Холл вошла невестой леди Анна Гордон, когда ей едва минуло двадцать лет. Она была хороша собой так, как бывают только ирландки, осанка выдавала в ней спокойную гордость, глаза выдавали сильные желания, тело выдавало обещание счастья — архетип совершенной женщины, той, которую Творец счел хорошей. Сэр Филип встретил ее в далеком краю, в графстве Клэр — Анну Моллой, тоненькую девушку, воплощение чистоты — и его усталая душа склонилась к ней на грудь, как птица, выбившись из сил, прилетает в свое гнездо — как однажды, по ее словам, к ней действительно прилетела птица, чтобы укрыться от бури.

Сэр Филип был высок ростом и исключительно привлекателен, но его очарование было обязано собой не столько чертам лица, сколько его выражению — оно выдавало в нем свободу мысли и терпимость, которую можно было назвать благородной — и несколько печальному, но отважному взгляду его глубоко посаженных глаз орехового цвета. На его твердом подбородке была совсем маленькая ямочка, у него был лоб мыслителя и каштановые волосы с рыжеватым отливом. Широкие ноздри выявляли бурный темперамент, но губы были красивыми, чувственными и пылкими — они раскрывали в нем мечтателя и любовника.

Ему было двадцать девять, когда они поженились, и в свое время он немало погулял, но верный инстинкт Анны побуждал ее довериться ему полностью. Ее опекун невзлюбил его и был противником помолвки, но в конце концов она настояла на своем. И, судя по дальнейшим событиям, ее выбор был удачным, ибо редко бывает, чтобы двое любили друг друга больше, чем они; их пылкость в любви не уменьшалась со временем; когда они обретали зрелость, их любовь зрела вместе с ними.

Сэр Филип и не подозревал, насколько он хотел иметь сына, до тех пор, пока, лет десять спустя после женитьбы, его жена не осознала, что готовится стать матерью; тогда он понял, что это значило для него исполнение всех желаний, которого оба они так долго ждали. Когда она рассказала ему об этом, он не мог найти слов, лишь обернулся к ней и разрыдался у нее на плече. Ему ни на миг не приходило в голову, что Анна может подарить ему и дочь; он видел ее лишь матерью сыновей, и ее предупреждения не могли поколебать его. Он окрестил еще не рожденного ребенка Стивеном, потому что восхищался мужеством святого Стефана. Он не был инстинктивно религиозным, возможно, потому, что в нем было слишком много от ученого, но он читал Библию как превосходный литературный памятник, и святой Стефан затронул его воображение. Поэтому он часто обсуждал будущее их ребенка: «Я подумываю о том, чтобы послать Стивена в Хэрроу» или: «Было бы неплохо, чтобы Стивен заканчивал учебу за границей, это расширяет кругозор».

И, слушая его, Анна тоже прониклась этим убеждением; на фоне его уверенности поблекли ее смутные тревоги, и она представляла, как играет с маленьким Стивеном в детской, в саду, среди сладкого аромата лугов. «Вот у нас какой милый молодой человек, — говорила она, вспоминая мягкую ирландскую речь своих крестьян. — А в глазах у него звездный свет, а в сердце — храбрость льва!»

Когда ребенок шевелился внутри нее, она считала, что он так сильно толкается, потому что в ней прячется отважное создание мужского пола; тогда ее дух наполнялся вдруг могучей смелостью: ведь у нее родится ребенок, который станет мужчиной. Она сидела, положив шитье на колени, а ее глаза устремлялись к длинной череде холмов, простиравшихся за долиной Северна. Из своего любимого кресла под старым кедром она глядела на красоту холмов Мэлверна, и их волнистые уклоны, казалось, обретали новое значение. Они были совсем как беременные женщины с полным чревом, огромные, смелые, увенчанные зеленью матери великолепных сыновей! Все летние месяцы она сидела и смотрела на холмы, и сэр Филип сидел рядом с ней — так сидели они, рука об руку. И потому, что она чувствовала благодарность, она много подавала бедным, а сэр Филип ходил в церковь, что обычно он делал нечасто, а викарий приходил на ужин, и до последнего дня немало матрон приходили помочь Анне добрым советом.

Но человек предполагает, а Бог располагает, и случилось так, что в канун Рождества Анна Гордон разрешилась от бремени дочерью; маленьким младенцем, похожим на головастика, с узкими бедрами и широкими плечами, который все вопил и вопил, три часа без передышки, будто разъяренный тем, что его выбросили в эту жизнь.

2

Анна Гордон приложила своего ребенка к груди, но, пока он кормился, ей было горько за своего мужа, который так хотел сына. И, видя ее горе, сэр Филип скрыл свою печаль, он приласкал ребенка и осмотрел его пальчики.

— Какая рука! — сказал он. — Надо же, уже есть ногти на всех десяти пальчиках: такие маленькие, красивые, розовые ноготки!

Тогда Анна вытерла глаза и поцеловала маленькую ручку.

Он настаивал на том, чтобы назвать ребенка Стивен, и никак иначе, и собирался крестить ее этим именем.

— Мы так долго звали ее Стивен, —  сказал он Анне, — что я, право, не вижу причин, почему бы нам не продолжать это делать…

Анна колебалась, но сэр Филип упорствовал, как бывало с ним под влиянием прихоти.

Викарий сказал, что это довольно необычно, и, чтобы умаслить его, пришлось добавить и женские имена. Ребенок был окрещен в деревенской церкви, получив имя Стивен Мэри Оливия Гертруда — и она росла крепенькой, а когда у нее отросли волосы, они стали каштаново-рыжеватыми, как у сэра Филипа. На ее подбородке тоже была ямочка, такая крошечная, что сначала казалось, это просто тень; а через некоторое время, когда ее глаза перестали быть голубыми, как у щенков и прочих маленьких существ, Анна увидела, что эти глаза должны были стать ореховыми — и подумала, что даже их выражение точь-в-точь как у отца. Она была довольно смирным ребенком, несомненно, благодаря своему крепкому сложению. Не считая первого энергичного протеста после появления на свет, она кричала довольно мало.

Дитя было счастьем для Мортона, и старый дом, казалось, смягчался, когда ребенок, быстро подрастая и обучаясь ходить, ковылял, спотыкался и ползал по полам, которые издавна помнили шаги детских ножек. Сэр Филип приходил домой после охоты, весь в грязи, и, не успев снять сапоги, сразу бежал в детскую — и вот он уже стоит на четвереньках, а Стивен забирается ему на спину. Сэр Филип притворялся, что это ему не по душе, брыкаясь, подскакивая и лягаясь, так что Стивен приходилось цепко держаться за его волосы или за воротник, и колотить его маленькими упрямыми кулачками. Анна, привлеченная необычайной суматохой, обнаруживала их и говорила, показывая им грязь на ковре:

— Хватит, Филип, хватит, Стивен! Пора пить чай, — как будто оба они были детьми. Тогда сэр Филип поднимался и распутывался со Стивен, а потом целовал ее матушку.

3

Сын, которого они ждали, слишком задержался в пути; он не появился и тогда, когда Стивен исполнилось семь. Нового отпрыска женского пола Анна также не произвела на свет, так что Стивен оставалась одна, как конек на крыше. Вряд ли стоит завидовать единственному ребенку, ведь он склонен к тому, чтобы углубиться в себя; не имея рядом никого из тех, кто похож на него, чтобы довериться ему, он приучается доверяться лишь себе. Нельзя сказать, чтобы в семь лет ум был занят серьезными проблемами, но, однако, он уже пробирается ощупью, может быть, уже подвержен некоторым приступам недовольства, может быть, уже пытается разобраться в жизни — ограниченной жизни своего окружения. В семь лет уже в миниатюре являются любовь и ненависть, которые, однако, кажутся огромными и внушают большую тревогу. Может даже присутствовать смутное чувство неудовлетворенности — Стивен часто осознавала в себе это чувство, хотя и не могла облечь его в слова. Чтобы справиться с ним, она время от времени поддавалась внезапным вспышкам, приходя в ярость из-за повседневных мелочей, которые обычно оставляли ее равнодушной. Топнуть ногой и разразиться слезами, едва ей начинали перечить — это приносило ей облегчение. После подобных вспышек она чувствовала себя куда бодрее и почти без труда вновь становилась смирной и послушной. Смутно, по-детски она отвечала на удары жизни, и это возвращало ей уважение к себе.

Анна посылала за своим буйным отпрыском и говорила:

— Стивен, милая, мама не обижается — расскажи, почему ты так вспылила; мама обещает, что постарается понять, если ты только расскажешь…

Но ее глаза казались холодными, хотя голос мог быть мягким, и ее рука, когда ласкала ребенка, казалось, делала это робко и неохотно. Она как будто делала усилие над собой, и Стивен это сознавала. Когда Стивен поднимала глаза на это спокойное, милое лицо, ее охватывало внезапное раскаяние, глубокое чувство собственной ущербности; она так хотела бы взять и высказать его своей матери, но ее покидал дар речи, и она не говорила ни слова. Ведь обе они, как ни странно, стеснялись друг друга — почти нелепой была эта застенчивость между матерью и ребенком. Анна это чувствовала, и через ее посредство это начинала сознавать и Стивен, какой бы маленькой она ни была; поэтому они держались друг с другом слегка отстраненно, в то время как должны были льнуть друг к другу.

Стивен, остро чувствующая красоту, неосознанно хотела выразить свое чувство, почти доходившее до обожания, которое будило в ней лицо матери. Но Анну, когда она пристально глядела на дочь, отмечая ее пышные рыжеватые волосы, смелые ореховые глаза, так похожие на глаза ее отца, как и выражение лица, и поведение ребенка, вдруг заполняла неприязнь, даже похожая на гнев.

Она просыпалась по ночам и ломала голову над этим чувством, казня себя в приступе раскаяния, обвиняя себя в том, что она черствая, что она не настоящая мать. Иногда она проливала тягучие горькие слезы, вспоминая Стивен в те времена, когда та еще не владела речью.

Она думала: «Ведь я должна гордиться, что она на него похожа, я должна смотреть на нее с гордостью, с радостью и счастьем!» — а потом ее снова затопляла эта странная неприязнь, почти доходящая до гнева.

Анне казалось, что ей изменял рассудок, ведь это сходство между дочерью и мужем шокировало ее, как оскорбление — бедная, ни в чем не повинная семилетняя Стивен была для нее чем-то вроде карикатуры на сэра Филипа; несовершенным, недостойным, искаженным подобием — и все же Анна знала, что ее ребенок красив. Но иногда нежное тело ребенка бывало ей почти отвратительно; ее раздражало, как Стивен двигается или как стоит, раздражало, что она такая крупная, что ей не хватает какой-то грации в движениях, раздражало в ней какое-то бессознательное упрямство. Тогда ум матери возвращался к тем дням, когда это создание припадало к ее груди, заставляя полюбить себя за свою полную беспомощность; и при этой мысли снова ее глаза наполнялись слезами, ведь она была из породы преданных матерей. То чувство, что подползало к ней, как неприятель под покровом темноты, было медленным, хитроумным, мертвящим, и это чувство росло и крепло вместе с самой Стивен, потому что в каком-то смысле оно было частью Стивен.

Беспокойно ворочаясь с боку на бок, Анна Гордон молилась о том, чтобы Бог просветил и наставил ее; молилась, чтобы ее муж никогда не заподозрил о том, что она чувствует к его ребенку. Он знал все о ней, все ее прошлое и настоящее; ни одного секрета у нее не было, кроме этой неестественной и чудовищной несправедливости, которая пересиливала ее волю настолько, чтобы победить ее. А сэр Филип любил Стивен, он боготворил ее; как будто по наитию, он разгадал, что ее дочь втайне была обделена, что она несла какое-то незаслуженное бремя. Он никогда не говорил с женой о таких вещах, но, когда она видела отца и дочь рядом, день ото дня в ней крепла уверенность, что в его любви к ребенку было нечто очень близкое к состраданию.

Глава вторая

1

Примерно в это время Стивен впервые осознала настоятельную потребность любить. Она обожала своего отца, но это было совсем другое; он был частью ее самой, он всегда был рядом, она не могла представить мир без него — это было совсем не так, как с горничной Коллинс. Она была, что называется, «второй из троих» и однажды могла надеяться на повышение. Пока что это была цветущая девушка, у нее были полные губы и полная грудь, довольно пышная для ее двадцати лет, но глаза у нее были необычайно голубые и манящие, очень милые и любопытные глаза. Стивен два года видела, как Коллинс подметает лестницу, и проходила мимо, почти не замечая ее; но однажды утром, вскоре после того, как Стивен исполнилось семь лет, Коллинс подняла глаза и вдруг улыбнулась; в эту самую минуту Стивен поняла, что любит ее — ошеломляющее открытие!

Коллинс вежливо сказала:

— Доброе утро, мисс Стивен.

Она всегда говорила «доброе утро, мисс Стивен», но на этот раз это прозвучало обольстительно — настолько обольстительно, что Стивен захотелось прикоснуться к ней, и, довольно нерешительно протянув руку, она погладила ее по рукаву.

Коллинс схватила ее руку и посмотрела на нее.

— Господи, — воскликнула она, — до чего же грязнющие ногти!

После чего их владелица залилась багровым румянцем и умчалась вверх по лестнице, чтобы привести их в порядок.

— Положите сейчас же ножницы, мисс Стивен! — раздался непреклонный голос няньки, когда ее подопечная принялась за свой туалет.

Но Стивен твердо ответила:

— Я чищу ногти, потому что Коллинс они не нравятся — говорит, они грязные!

— Какая наглость! — заметила нянька, изрядно раздраженная. — Не худо бы ей заняться собственными делами!

Убрав наконец в безопасное место огромные швейные ножницы, миссис Бингем отправилась на розыски оскорбительницы; она не собиралась ни от кого терпеть вмешательства, способного уронить ее достоинство. Она нашла Коллинс на верхнем пролете лестницы и тотчас же принялась распекать ее — «ставить на место», по ее определению; она взялась за дело так добросовестно, что не прошло и пяти минут, как «вторая из троих» узнала обо всех своих недостатках, способных помешать ее повышению.

Стивен застыла в дверях детской. Она чувствовала, как колотится ее сердце от гнева и от жалости к Коллинс. Та не отвечала ни слова, стоя на коленях, как будто онемевшая, подняв щетку, слегка приоткрыв рот и с довольно испуганными глазами, и, когда она осмелилась наконец заговорить, ее голос казался скромным и боязливым. Она была робкой по природе, а острый язык няньки был известен всем в доме.

Коллинс заговорила:

— Я мешаюсь в ваши дела с ребенком? О, нет, миссис Бингем, никогда! Уж я-то, надеюсь, свое место знаю. Мисс Стивен сама мне показала, какие у ней грязные ногти; она сказала: «Коллинс, ты только погляди, правда, они ужас какие грязные?» А я сказала: «Вы бы лучше спросили няню, мисс Стивен». Разве так мешаются в чужие дела? Я не из таковских, миссис Бингем.

Ах, Коллинс, Коллинс, с такими милыми голубыми глазами и такой чудесной соблазнительной улыбкой! Глаза Стивен расширились от удивления, а потом затуманились от внезапных слез разочарования, ведь даже хуже, чем малодушие Коллинс, была ужасная несправедливость этой лжи — и все же сама эта несправедливость, казалось, притягивала ее к Коллинс, ведь, презирая ее, она все равно могла ее любить.

До конца дня Стивен мрачно размышляла над низостью Коллинс; и все-таки до конца дня она не могла без Коллинс, и, как только замечала ее, ловила себя на том, что улыбается, и сама, в свою очередь, была неспособна собраться с силами и нахмуриться, чтобы выказать ей свое неодобрение. А Коллинс тоже улыбалась, если нянька не смотрела, и поднимала вверх свои пухлые красные пальцы, показывая на свои ногти и строя гримасы за спиной удаляющейся няньки. Глядя на нее, Стивен чувствовала себя несчастной и смущенной, не столько из-за себя, сколько из-за Коллинс; и это чувство так разрасталось, что от одной мысли о нем Стивен бросало в жар.

Вечером, когда Коллинс готовила стол к чаю, Стивен удалось остаться с ней наедине.

— Коллинс, — прошептала она, — ты сказала неправду, я ведь не показывала тебе свои грязные ногти!

— Ясное дело, нет, — шепнула в ответ Коллинс, — но надо же мне было что-нибудь сказать — вы же не возражаете, мисс Стивен, правда?

И, когда Стивен с сомнением подняла на нее глаза, Коллинс вдруг наклонилась и поцеловала ее.

Стивен застыла, онемев от безраздельной радости, все ее сомнения были напрочь сметены. В эту минуту она не знала ничего, кроме красоты и Коллинс, и они были одним целым, и этим целым была Стивен — и все же это была не Стивен, но что-то более широкое, для чего семилетний ум не мог найти слов.

Няня пришла, ворча:

— Поторопились бы вы, мисс Стивен! Что вы здесь стоите, будто умом тронулись? Сходите умойте лицо и руки, а потом идите пить чай — сколько раз вам говорить?

— Не знаю, — пробормотала Стивен. И действительно, она не знала; в эту минуту она ничего не знала о подобных пустяках.

2

С этих пор Стивен вступила в совершенно новый мир, который вращался вокруг Коллинс. Мир, полный постоянных волнующих приключений, полный воодушевления, радости, невероятной печали, но все равно этот мир был прекрасным местом, куда летишь, как мотылек, увивающийся за свечкой. Дни шли, один за другим, то взлетая, как качели, высоко над верхушками деревьев, то падая в бездну, но редко останавливаясь на середине. И вместе с ними взлетала и падала Стивен, цепляясь за веревки этих качелей; она просыпалась по утрам с легкой дрожью волнения — того волнения, которое по праву принадлежало дням рождения, или Рождеству, или поездкам на пантомиму в Мэлверн. Она открывала глаза и поскорее выскакивала из кровати, еще слишком сонная, чтобы вспомнить, откуда в ней это воодушевление; но потом ей приходило на ум, что сегодня, совсем скоро, ей предстоит увидеть Коллинс. Эта мысль заставляла ее поскорее бултыхнуться в ванну, спешить, застегивая пуговицы, так, что они отрывались, и чистить ногти так энергично и беспощадно, что они потом болели.

Она становилась невнимательной на уроках, грызла карандаш и глядела в окно, и, что еще хуже, не слушала ничего, кроме шагов Коллинс. Нянька била ее по рукам, ставила в угол, лишала варенья, но все без толку; Стивен только улыбалась, храня свой секрет — Коллинс стоила любых наказаний.

Она становилась беспокойной, и ее нельзя было уговорить сидеть тихо, даже когда нянька читала вслух. Когда-то ей очень нравилось чтение, особенно из книжек про героев, но теперь эти истории так будоражили ее честолюбие, что она стремилась пережить их сама. Теперь она, Стивен, хотела быть Вильгельмом Теллем, или Нельсоном, или всем отрядом, который атаковал Балаклаву; и потому немало было разграблено в нянькином мешке для лоскутков, немало было раскопано костюмов, что когда-то использовались для игры в шарады, немало было похвальбы и шума, важной походки и картинных поз, и немало было глядено в зеркало. Все это повлекло за собой бурный период, когда детская выглядела как после землетрясения; стулья и пол были завалены всякой всячиной, разбросанной после поисков Стивен. Нарядившись, она уходила с важным видом, повелительно отстраняя няньку, и всегда на поиски Коллинс, которую она отыскивала в подвальном этаже.

Иногда Коллинс подыгрывала, особенно когда Стивен изображала Нельсона.

— Батюшки, да ты чудо как хороша! — восклицала она, потом обращалась к поварихе: — Поглядите, миссис Вильсон! Разве мисс Стивен не похожа на мальчика? Должно быть, она и вправду мальчик, у ней же такие широкие плечи и такие смешные ножки!

И Стивен серьезно отвечала:

— Да, конечно же, я мальчик. Я молодой Нельсон, и я не ведаю слова «страх». Знаешь, Коллинс, я просто обязана быть мальчиком — ведь я чувствую себя совсем мальчиком, совсем как молодой Нельсон на картине в верхнем этаже.

Коллинс смеялась, и миссис Вильсон тоже, а когда Стивен уходила, они разговаривали, и Коллинс, бывало, говорила:

— Маленькая чудачка она у нас, все время наряжается и разыгрывает роли — такая смешная!

Но миссис Вильсон, бывало, высказывала неодобрение:

— Не нравятся мне все эти глупости, это не для юной леди. Мисс Стивен совсем не такая, как другие юные леди — нет в ней разных там миленьких черточек, такая жалость!

Иногда, однако, Коллинс была хмурой, и напрасно Стивен наряжалась Нельсоном. «Не отвлекайте меня, мисс, у меня полно работы» — или: «Идите, покажитесь няне — да, я знаю, что вы мальчик, но мне работать надо. Бегите-ка».

И Стивен прокрадывалась наверх, растеряв всю свою важность, чувствуя себя странно несчастной и пристыженной, она срывала с себя одежды, в которые так любила облачаться, чтобы сменить их на те, которые она ненавидела. Как же она ненавидела эти платьица из мягкой материи, и шарфики, и бантики, и коралловые бусики, и ажурные чулки! В бриджах ее ногам было так свободно и удобно; а еще она обожала карманы, которые были для нее под запретом — по крайней мере, настоящие, полноценные карманы. Она мрачно расхаживала по детской, потому что Коллинс ею пренебрегала, потому что она сознавала, что все делает не так, потому что она так хотела быть кем-то настоящим, а не просто Стивен, которая играет в Нельсона. В припадке гнева она могла подойти к шкафчику, и, доставая кукол, начинала их мучить. Она всегда презирала эти идиотские создания, которые, тем не менее, прибывали к ней с каждым Рождеством и днем рождения.

— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — бормотала она и колотила по их невинным личикам.

Но однажды, когда Коллинс ответила ей грубее обычного, ее вдруг охватило раскаяние.

— Это из-за колена моего, — призналась она Стивен. — Ты тут ни при чем, милая моя, просто у меня «колено домработницы».

— А это опасно? — испуганно спросил ребенок.

Коллинс, верная своему общественному классу, сказала:

— Может быть. Это может кончиться жуткой операцией, а я не хочу никакой операции.

— Это как? — спросила Стивен.

— Ножом меня будут резать, — всхлипнула Коллинс, — взрежут, чтобы воду выпустить.

— Ох, Коллинс! Какую воду?

— В коленной чашечке у меня вода — если надавите, то увидите, мисс Стивен.

Они стояли вдвоем в просторной детской спальне, где Коллинс, прихрамывая, стелила постель. Это был один из тех редких и прекрасных случаев, когда Стивен могла общаться со своей богиней без помех, потому что нянька ушла отправлять письмо. Коллинс закатала грубый шерстяной чулок и показала пострадавшее место; колено было все в нарывах, распухшее, такое некрасивое, но глаза Стивен сразу наполнились взволнованными слезами, когда она притронулась к нему пальцем.

— Тише вы! — воскликнула Коллинс. — Видите эту впадину? Там и есть вода! — и добавила: — Это так больно, что я с ног валюсь. Все из-за того, что полы я натираю, мисс Стивен; не надо было мне натирать полы.

Стивен серьезно сказала:

— Я хочу, чтобы это было у меня — хочу забрать у тебя боль в колене, Коллинс, чтобы терпеть ее вместо тебя. Я хотела бы ужасно мучиться за тебя, Коллинс, как Иисус мучился за грешников. Если я очень буду молиться, как ты думаешь, я могу заразиться? Или, может, надо потереть мое колено о твое?

— Господь вас благослови! — рассмеялась Коллинс. — Это же вам не корь; нет, мисс Стивен, это от того, что я по полу ползаю.

Весь вечер Стивен ходила задумчивая, она открыла «Библейские истории для детей», изучала взглядом рисунок, изображающий Господа на кресте, и чувствовала, что понимает Его. Раньше Он был для нее загадкой, потому что сама она боялась боли — когда она расшибала коленки в саду на дорожке из гравия, не всегда было легко сдержать слезы — а Иисус все-таки решился терпеть боль ради грешников, в то время как мог просто созвать к себе ангелов! О да, она долго не могла понять, в чем с Ним дело, но теперь понимала.

Когда пришло время ложиться в постель, и мать, по обыкновению, пришла послушать, как Стивен читает молитву, этой молитве недоставало убежденности. Но, когда Анна поцеловала ее и погасила свет, тогда Стивен начала молиться по-серьезному — с таким пылом, что с нее тек пот, в настоящем исступлении:

«Пожалуйста, Иисус, даруй мне «колено домработницы» вместо Коллинс — сделай это, ну сделай, Господи! Прошу тебя, Иисус, я хотела бы терпеть всю эту боль вместо Коллинс, так, как Ты, и не нужны мне никакие ангелы! Я хотела бы омыть Коллинс в своей крови, Господи — я очень хотела бы стать Спасителем для Коллинс — я люблю ее, и я хочу, чтобы мне было больно, как Тебе; пожалуйста, милый Иисус, разреши мне! Пусть у меня в колене будет вода, чтобы мне вместо Коллинс сделали операцию. Пусть мне сделают, ведь она боится, а я — ничуточки!»

Эти просьбы она повторяла, пока не заснула, и ей снилось, что она каким-то странным образом стала Иисусом, и что Коллинс на коленях целовала ей руку, потому что она, Стивен, сумела исцелить ее, отрезав ее больное колено перочинным ножиком и заменив его на собственное. В этом сне были перемешаны восторг и неловкость, и он длился довольно долго.

На следующее утро она проснулась с восторженным чувством, которое приходит лишь в минуты совершенной веры. Но, тщательно изучив свои колени в ванной, она нашла, что в них нет никакого изъяна, не считая старых шрамов и засохшей коричневой ссадины от недавнего падения — это, конечно, очень разочаровывало. Она содрала корку на ссадине, и от этого было слегка больно, но, конечно же, это не было настоящее «колено домработницы». Однако Стивен решила не сдаваться так легко и продолжать молитвы.

Больше трех недель она молилась, вся в поту, и каждый день изводила бедную Коллинс бесконечными вопросами: «Твоему колену еще не лучше?» «Тебе не кажется, что у меня распухло колено?» «У тебя есть вера? У меня-то есть…» «Тебе уже не так больно, Коллинс?»

Но Коллинс всегда отвечала одинаково: «Нет, не лучше, спасибо вам, мисс Стивен».

Когда кончалась четвертая неделя, Стивен вдруг оборвала молитву и сказала Господу: «Ты не любишь Коллинс, Иисус, но я-то люблю, и у меня все равно будет «колено домработницы». Еще увидишь!» После этого, немножко испугавшись, она добавила, уже смиреннее: «То есть я этого правда хочу — а ты ведь не возражаешь, Господи?»

Пол в детской был покрыт ковром, что не совсем подходило для Стивен; если бы там был паркет, как в гостиной и кабинете, он бы лучше послужил для ее цели. Но все равно тяжело было стоять на коленях достаточно долго — так тяжело, что после двадцати минут ей приходилось скрипеть зубами. Это было куда хуже, чем ободрать ногу в саду; даже хуже, чем содрать ссадину! Нельсон иногда помогал ей. Бывало, она думала: «Сейчас я Нельсон. Я в гуще битвы при Трафальгаре, и меня ранили в оба колена». Но потом она вспоминала, что именно это мучение на долю Нельсона не выпадало. И все равно было хорошо, что она страдает — Коллинс явно становилась ей ближе от этого; Стивен казалось, что Коллинс принадлежит ей по праву этих усердных страданий.

На старом ковре в детской были бесчисленные пятна, и Стивен делала вид, что оттирает эти пятна; тщательно стараясь воспроизводить движения Коллинс, она двигалась взад-вперед со слабыми стонами. Когда она наконец поднималась с ковра, ей приходилось придерживать левую ногу, и она хромала, все еще со стоном. В ее чулках появились огромные дыры, через которые были видны ее пострадавшие колени, что влекло за собой упреки: «Прекратите ваши глупости, мисс Стивен! Стыд и срам, как вы рвете чулки!» Но Стивен мрачно улыбалась и продолжала «глупости», любовь гнала ее к открытому непослушанию. На восьмой день, однако, Стивен пришло в голову, что Коллинс нужно бы показать свидетельство ее преданности. Ее колени в то утро особенно пострадали, так что она захромала на поиски ничего не подозревающей горничной.

Коллинс уставилась на нее:

— Боже милосердный, что это? Чем вы таким занимались, мисс Стивен?

Тогда Стивен сказала, не без простительной гордости:

— Я стараюсь, чтобы у меня было «колено домработницы», как у тебя, Коллинс! — И, поскольку у Коллинс был глупый и довольно ошарашенный вид: — Понимаешь, я хотела разделить твои страдания. Я много молилась, но Иисус не слушал меня, так что приходится зарабатывать «колено домработницы» по-своему — я не могу больше ждать, пока Иисус соберется!

— Тише! — прошептала Коллинс, весьма шокированная. — Не надо так говорить: это дурно, мисс Стивен.

Но она невольно улыбнулась, а потом вдруг горячо обняла ребенка.

И все-таки Коллинс тем же вечером собрала все свое мужество и заговорила с нянькой о Стивен.

— У нее все коленки были красные и распухшие, миссис Бингем. Представляете, какая она чудачка? Молится про мое колено. Вот это да! А теперь, скажите на милость, пытается себе заработать такое же! Если это не настоящая любовь, то я ничего на свете не смыслю, — и Коллинс тихо рассмеялась.

После этого миссис Бингем поднялась в полный рост, и добровольные мучения Стивен насильственно прекратились. Коллинс, с ее стороны, было приказано отвечать ложью на дальнейшие расспросы Стивен. И Коллинс благородно лгала:

— Мне лучше, мисс Стивен, это, верно, от ваших молитв — видно, Иисус вас услышал. Ему ведь жалко было ваши бедные коленки — совсем как мне, когда я их увидела!

— Ты мне правду говоришь? — спрашивала ее Стивен, все еще сомневаясь, все еще помня первый день своих юных любовных грез.

— Конечно же, правду, мисс Стивен, — и Стивен приходилось этим довольствоваться.

3

Коллинс стала нежнее к ней после инцидента с коленями; она не могла не испытывать теперь интереса к ребенку, которого они с поварихой теперь определяли как «чудачку», и Стивен грелась в лучах тайной ласки, и ее любовь к Коллинс росла день ото дня.

Была весна, пора нежных чувств, и Стивен в первый раз ощутила, что такое весна. Бессловесно, по-детски она сознавала ее ароматы и не могла усидеть дома, ее тянуло на луга, к холмам, белым от цветущего терновника. Ее подвижное юное тело не знало покоя, но ее душа купалась в какой-то нежной дымке, и она никак не могла выразить это словами, как ни пыталась рассказать об этом Коллинс. Все это имело отношение к Коллинс, но как-то по-другому — дело было не в широкой улыбке Коллинс, не в ее красных руках, даже не в ее голубых манящих глазах. Но все, чем была Коллинс, та Коллинс, что принадлежала Стивен, было частью этих долгих теплых дней, не считая сумерек, которые приходили и тянулись часами после того, как Стивен укладывали в постель; и частью, если бы Стивен могла это осознать, ее собственного детского восприятия, становившегося острее. Этой весной ее впервые пробирала дрожь от пения кукушки, она замирала и слушала его, склонив голову набок; и тяга к этому зову издалека оставалась с ней всю жизнь.

Бывало, что она хотела уйти подальше от Коллинс, но бывало, что она жаждала изо всех сил быть рядом с ней, жаждала вызвать в ней ответное чувство, к которому так стремилась ее любовь, но которое, весьма осмотрительно, ей редко уделялось. Она иногда говорила: «Я тебя ужасно люблю, Коллинс. Я тебя так люблю, что плакать хочется». А Коллинс отвечала: «Не глупите, мисс Стивен», — и это было не то, совсем не то. Тогда Стивен вдруг могла оттолкнуть ее в гневе: «Ты плохая! Как я тебя ненавижу, Коллинс!»

Теперь у Стивен вошло в привычку не спать по ночам и рисовать картины в своем воображении: в них они были вместе с Коллинс в разные счастливые моменты. Например, они прогуливались в саду, рука об руку, или замирали на холме, слушая кукушку; а может быть, неслись милю за милей по синему морю на маленьком причудливом кораблике с треугольным парусом, совсем как в сказке. Иногда Стивен представляла, что они живут в низеньком коттедже с черепичной крышей возле мельничного ручья — она видела такой коттедж неподалеку от Аптона — и вода в этом говорливом ручье бежит быстро, а иногда несет на себе сухие листья. Последняя картинка была очень интимной, полной подробностей, вплоть до рыжих фарфоровых собак, которые стояли по обе стороны высокой каминной полки, и громко тикающих напольных часов. Коллинс сидела у огня, сняв башмаки. «Ноги у меня распухли, болят все», — говорила она. Тогда Стивен уходила делать бутерброды — так, как их делают для гостиной, поменьше хлеба и побольше масла — ставила чайник и заваривала чай для Коллинс, которая любила крепкий чай, почти кипяток, чтобы можно было потягивать его из блюдца. В этой картине именно Коллинс говорила о любви, и тогда Стивен нежно, но твердо упрекала ее: «Ладно, ладно, Коллинс, не глупи — ну и чудачка же ты!» Но все это время она жаждала сказать ей, как все это чудесно, так сладко, будто цветок жимолости, или как поля, пахнущие свежескошенным сеном на солнце. И, может быть, она рассказала бы ей все это, под самый конец — прежде чем поблекла бы последняя картина.

4

В эти дни Стивен держалась ближе к отцу, и это тоже имело какое-то отношение к Коллинс. Она не могла бы сказать, почему, просто чувствовала, что это так. Сэр Филип и его дочь гуляли по холмам, вдоль зарослей терна и молодого зеленого папоротника; они шли рука об руку, с глубоким чувством дружбы и взаимопонимания.

Сэр Филип знал все о полевых цветах и диких ягодах, о повадках лисят, и кроликов, и подобного им народца. На холмах Мэлверна было множество редких птиц, и он показывал их Стивен. Он учил ее простейшим законам природы, которые, хоть и были просты, всегда наполняли его удивлением: закон древесного сока, который струился по ветвям, закон ветра, который гнал по ветвям древесный сок, закон жизни птиц и строительства гнезд, закон кукушки, голос которой в июне звучал немного иначе. Он учил ее из любви как к предмету, так и к ученице, и, когда он учил Стивен, то наблюдал за ней.

Иногда, когда детское сердце переполнялось так, что не могло этого вынести, она рассказывала ему о своих невзгодах короткими, запинающимися фразами. Она рассказывала, как она хотела бы быть совсем другой, быть кем-то вроде Нельсона.

Она говорила:

— Как ты думаешь, я смогла бы стать мужчиной, если бы очень-очень этого захотела или помолилась бы, а, папа?

Тогда сэр Филип улыбался и слегка поддразнивал ее, говорил, что однажды она может загрустить по красивым платьицам, и его насмешка была всегда очень мягкой, поэтому совсем не ранила.

Но иногда он изучал свою дочь серьезно и пристально, сжимая рукой свой твердый подбородок с ямочкой. Он смотрел, как она играет с собаками в саду, смотрел на ее движения, в которых таилась странная сила, на очертания ее длинных рук и ног — она была высокой для своего возраста — и на посадку ее головы на слишком широких плечах. Иногда он хмурился и задумывался, а иногда мог вдруг позвать ее: «Стивен, подойди сюда!» Она радостно подходила к нему, ожидая, что он скажет; но он просто прижимал ее к себе на мгновение, а потом резко отпускал. Поднявшись, он шел к дому, уходил в свой кабинет и остаток дня проводил среди книг.

Сэр Филип представлял собой странное сочетание — наполовину спортсмен, наполовину ученый. У него была одна из самых прекрасных библиотек в Англии, и в последнее время он стал проводить в чтении половину ночи, что прежде не бывало в его привычках. Уединившись в своем серьезном тихом кабинете, он отпирал шкафчик своего обширного стола и доставал тонкую книжку, недавно приобретенную, читая и перечитывая ее в тишине. Автором ее был немец, Карл Генрих Ульрихс, и когда сэр Филип читал, его взгляд был озадаченным; затем, потянувшись за карандашом, он делал маленькие пометки на незапятнанных полях. Иногда он вскакивал и быстрыми шагами ходил по комнате, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть на картину — портрет Стивен вместе с ее матерью, написанный Милле в прошлом году. Он отмечал грациозную красоту Анны, такую совершенную, такую успокаивающую; и потом — эту неопределимую черту в Стивен, из-за было что-то неправильное в той одежде, которая была на ней, как будто Стивен не имела никакого права на эту одежду, но прежде всего — не имела права на Анну. Через некоторое время он прокрадывался в постель, стараясь ступать очень тихо, чтобы не разбудить жену, ведь иначе она могла бы спросить: «Филип, дорогой, уже так поздно — что ты читал?» Он не хотел отвечать, не хотел ей рассказывать; вот почему ему приходилось ступать так тихо.

На следующее утро он бывал очень нежным с Анной — но еще более нежным со Стивен.

5

Когда весна совсем расцвела и перешагнула в лето, Стивен стала осознавать, что Коллинс меняется. Эта перемена была сначала почти неосязаемой, но инстинкт ребенка нельзя обмануть. Пришел день, когда Коллинс довольно резко стала ей отвечать и уже не ссылалась на больное колено:

— Нечего вам то и дело вертеться у меня под ногами, мисс Стивен. Не надо везде за мной ходить и не надо на меня глядеть. Мне не по душе, когда за мной следят; бегите-ка вы в детскую, подвальный этаж — не место для юных леди.

После этого такие упреки повторялись часто, стоило только Стивен подойти к ней близко.

Печальная загадка! Стивен билась над ней, как маленький слепой кротенок, всегда пребывающий в потемках. Она не знала, что и подумать, а любовь ее все росла, несмотря на такое суровое обращение, и она пыталась улестить Коллинс, предлагая ей драже и шоколадные конфеты, которые служанка принимала, потому что любила их. Коллинс была не так виновна, как казалось, ведь и она, в свою очередь, была игрушкой страстей. Новый лакей был высоким и исключительно красивым. Он поглядывал на Коллинс с одобрением. Он сказал ей: «Сделай так, чтобы этот ребенок, будь он неладен, не болтался около тебя; если не сумеешь, то она все про нас разболтает».

И теперь Стивен познала глубокое отчаяние, потому что ей некому было довериться. Она боялась рассказать даже отцу — он ведь мог не понять, начал бы смеяться над ней, поддразнивать ее — а если бы он начал ее поддразнивать, даже мягко, она знала, что не смогла бы сдержать слезы. Даже Нельсон вдруг показался таким далеким. Что толку было пытаться быть Нельсоном? Что толку было переодеваться, что толку притворяться? Она отворачивалась от пищи, стала совсем бледной и вялой, пока не на шутку встревоженная Анна не послала за доктором. Тот прибыл и, не найдя у пациентки ничего особо серьезного, прописал ей дозу порошка Грегори. Стивен, даже не пикнув, залпом проглотила мерзкое питье — как будто оно ей нравилось!

Кончилось все внезапно, как это часто бывает. Как-то раз Стивен одна бродила по саду, все еще ломая голову над поведением Коллинс, которая уже несколько дней ее избегала. Стивен забрела в старый сарай, где хранились цветочные горшки, и что же она там увидела? Там были Коллинс и лакей; у них, казалось, был очень серьезный разговор, такой серьезный, что они не услышали ее приближения. А потом случилась настоящая катастрофа — Генри грубо схватил Коллинс за запястья и, все еще грубо, притянул к себе, и поцеловал прямо в губы. Стивен вдруг стало жарко, у нее закружилась голова, ее заполнял слепой бессмысленный гнев; она хотела закричать, но голос совсем не слушался ее, поэтому она могла только бормотать. Но в следующий миг она схватила разбитый цветочный горшок и швырнула его в лакея. Удар пришелся ему в лицо, щека была порезана, медленно закапала кровь. Он застыл на месте, осторожно вытирая лицо, а Коллинс тупо уставилась на Стивен. Никто из них не заговорил, они чувствовали себя слишком виноватыми — и были слишком изумлены.

Тогда Стивен повернулась и бросилась прочь. Прочь, прочь, куда угодно, только бы их не видеть! Она всхлипывала на бегу, закрывала глаза, продиралась через кусты, так, что рвалась одежда, ветки, встречаясь на ее пути, рвали ей чулки и царапали ноги. Но вдруг ее поймали сильные руки, и ее лицо прижалось к отцу, и вот уже сэр Филип нес ее в дом, через широкий коридор, в свой кабинет. Он усадил ее к себе на колени, не спрашивая ни о чем, и сначала она жалась к нему, как маленькое глупое животное, которое где-то поранилось. Но ее сердце было слишком юным, чтобы вместить эту новую беду, слишком тяжело ему было, слишком велика была ноша, поэтому беда излилась из этого сердца слезами и была поведана на плече у сэра Филипа.

Он слушал очень серьезно, только гладил ее волосы. «Да, да», — мягко говорил он, и потом: «Дальше, Стивен». И, когда она закончила, он молчал, продолжая гладить ее волосы. Потом он сказал:

— Мне кажется, я понимаю, Стивен… Все это кажется страшным, таким страшным, как не бывало никогда, самым страшным на свете… но ты еще увидишь, что это пройдет и совсем забудется — попытайся поверить мне, Стивен. С этих пор я собираюсь относиться к тебе, как к мальчику, а мальчик всегда должен быть храбрым, помни это. Я не собираюсь притворяться, будто ты трусишка; зачем мне это нужно? Ведь я знаю, что ты храбрая. Завтра я собираюсь отослать Коллинс; ты поняла, Стивен? Я отошлю ее. Я не собираюсь быть злым, но завтра она уйдет отсюда, и я не хочу, чтобы до этого ты виделась с ней. Сначала ты будешь тосковать по ней, это будет только естественно, но пройдет время, и ты поймешь, что забыла ее; тогда и эта беда будет казаться незначительной. Все это правда, милая, клянусь тебе. Если я буду тебе нужен, помни, что я всегда рядом — ты можешь прийти ко мне в кабинет, когда только захочешь. Ты можешь поговорить со мной о чем угодно, когда будешь чувствовать себя несчастной и захочешь с кем-нибудь поговорить. — Он помолчал, затем довольно резко закончил: — Но не надо беспокоить маму, просто приходи ко мне, Стивен.

И Стивен, все еще прерывисто дыша, посмотрела ему в лицо. Она кивнула, и сэр Филип увидел, как его собственные печальные глаза смотрят на него с залитого слезами лица дочери. Но ее губы крепко сжались, и ямочка на подбородке обозначилась сильнее, в ее детской решимости быть храброй.

Наклонившись к ней, он в полной тишине поцеловал ее — как будто они скрепили свой грустный договор.

6

Анна, которой не было в поместье, когда случилась беда, вернулась и застала мужа в коридоре, он дожидался ее.

— Стивен плохо себя вела, она в детской; у нее была одна из этих ее вспышек, — заметил он.

Несмотря на то, что он явно стремился перехватить Анну на полпути, сейчас он говорил достаточно непринужденно. Коллинс и лакей должны покинуть дом, сказал он ей. Что до Стивен, он уже с ней поговорил — лучше будет, если Анна оставит это дело в покое, это был всего лишь детский припадок гнева.

Анна поспешила наверх, к дочери. Сама она в детстве не отличалась бурным нравом, и вспышки Стивен всегда заставляли ее чувствовать себя беспомощной; однако ее уже подготовили к худшему. Но она обнаружила, что Стивен сидит, подперев подбородок, и спокойно глядит в окно; глаза у нее были все еще распухшие и лицо очень бледное, в остальном же она не показывала особых эмоций; она даже улыбнулась Анне — довольно принужденной улыбкой. Анна разговаривала мягко, и Стивен слушала, время от времени кивая. Но Анна чувствовала неловкость, как будто ребенок почему-то хотел уберечь ее от волнения; эта улыбка была предназначена для того, чтобы уберечь ее — такая недетская улыбка. Всю беседу мать вела одна. Стивен не обсуждала свою привязанность к Коллинс; об этом она упрямо молчала. Она не оправдывалась и не оправдывала то, что она бросила цветочным горшком в лакея.

«Она пытается что-то скрывать», — думала Анна, с каждой минутой все больше чувствуя себя озадаченной.

Под конец Стивен серьезно взяла руку матери и погладила ее, как будто утешая. Она сказала:

— Не надо волноваться, ведь от этого волнуется папа — я обещаю, что постараюсь не поддаваться вспышкам, но ты обещай, что не будешь волноваться.

И, хотя это казалось нелепым, Анна услышала свои слова:

— Хорошо… я обещаю, Стивен.

Глава третья

1

Стивен никогда не приходила в кабинет отца, чтобы поговорить о том, как она тоскует по Коллинс. Странная скрытность в таком юном ребенке, смешанная с появившейся в ней упрямой гордостью, связывала ей язык, поэтому она вела свою битву в одиночку, и сэр Филип позволял ей это делать. Коллинс исчезла, и вместе с ней — тот лакей, а на место Коллинс пришла новая вторая горничная, племянница миссис Бингем, даже более робкая, чем ее предшественница, и она совсем не разговаривала. Она была некрасивая, с маленькими, круглыми черными глазками, похожими на ягоды смородины — совсем не такими голубыми и любознательными, как у Коллинс.

Сжав губы, с комком в горле, Стивен смотрела на эту пришелицу, когда она сновала туда-сюда, исполняя ту работу, что раньше делала Коллинс. Она сидела и мрачно хмурилась в сторону бедной Винифред, изобретая маленькие мучения, чтобы добавить ей работы — наступала на корзинки для мусора, опрокидывая их содержимое, прятала веники, щетки и тряпки для пыли — пока расстроенная Винифред не извлекала их наконец из самых неподходящих мест.

— Да как же эти тряпки тут очутились! — бормотала она, обнаруживая их за шторами в детской. И ее лицо шло пятнами от волнения и страха, когда она бросала взгляд на миссис Бингем.

Но по ночам, когда Стивен лежала в одиночестве без сна, эти поступки, которые по утрам казались утешением, потому что коренились в ее отчаянной преданности Коллинс — по ночам эти поступки казались тривиальными, глупыми и бесполезными, потому что Коллинс не могла ни знать о них, ни видеть их, и слезы, которые Стивен сдерживала весь день, наворачивались ей на глаза. Она даже не могла во время этих одиноких ночных бдений набраться храбрости, чтобы упрекнуть Господа Иисуса, Кто, как она чувствовала, мог бы и помочь, если бы решил даровать ей «колено домработницы».

Она думала: «Он ни меня не любит, ни Коллинс — Он хочет всю боль Себе забрать, а делиться не собирается!»

А потом она каялась: «Прости меня, Господи Иисусе, я же знаю, Ты любишь всех несчастных грешников!» И от того, что она, может быть, так несправедливо подумала об Иисусе, она плакала еще больше.

Действительно, ужасными были эти ночи, проводимые среди слез, сомнений в Боге и в рабе Божией Коллинс. Часы тянулись в нестерпимой темноте, и, казалось, обволакивали все тело Стивен, от чего ее бросало то в жар, то в холод. Часы на лестнице тикали так громко, что у нее болела голова от этого неестественного тиканья — а когда они били, что случалось каждые полчаса, их звук, казалось, сотрясал весь дом, пока Стивен не забиралась под одеяла, прячась, сама не зная от чего. Но тогда, свернувшись клубком под одеялом, ребенок утешался теплом и безопасностью, и нервы его расслаблялись, когда тело покоилось в сонной мягкости кровати. Затем вдруг — широкий, успокаивающий зевок, еще один, и еще один, пока темнота, Коллинс, огромные грозные часы и сама Стивен не сливались в одно целое, погружаясь во что-то вполне дружелюбное, гармоничное, в чем не было ни страха, ни сомнений — та блаженная иллюзия, что зовем мы сном.

2

В те недели, что последовали за отъездом Коллинс, Анна пыталась быть очень нежной со своей дочерью, чаще быть с ней рядом, прилежнее ласкать Стивен. Мать и дочь прогуливались по саду или бродили вместе по лугам, и Анна вспоминала сына из своих мечтаний, который играл с ней на этих лугах. Глубокая печаль на миг затуманивала ее глаза, бесконечное сожаление, когда она смотрела на Стивен; и Стивен, быстро научившаяся различать эту печаль, сжимала руку Анны маленькими беспокойными пальцами; она так хотела бы разгадать, что тревожило ее мать, но не могла сказать ни слова, одолеваемая смущением.

Ароматы лугов странным образом трогали обеих — необычно острый запах луговых маргариток, запах лютиков, зеленоватых, как трава; и еще запах таволги, что росла у изгороди. Иногда Стивен вцеплялась в рукав матери — невозможно было выдержать этот густой аромат в одиночку!

Однажды она сказала:

— Постой, а то повредишь этот запах вокруг нас — этот белый запах, он совсем как ты!

А потом она вспыхнула и резко подняла глаза, обеспокоенная, не станет ли Анна смеяться над ней.

Но ее мать глядела на нее серьезно, с любопытством, озадаченная этим существом, которое, казалось, состояло из одних противоречий — то упрямая, то мягкая, даже нежная. Анну, как и ее ребенка, трогал аромат таволги у изгороди; ведь в этом они были едины, мать и дочь с горячей кельтской кровью в жилах, которая побуждает замечать все это — если бы они могли понять, что эти простые вещи могли бы создать связь между ними!

Огромная жажда любить внезапно овладела Анной Гордон, там, на этом лугу, залитом солнцем — овладела ими обеими, когда они стояли вместе, по две стороны пропасти между зрелостью и детством. Они глядели друг на друга, будто просили о чем-то, будто искали чего-то одна от другой; потом это мгновение прошло — они шли дальше в молчании, не ближе друг к другу, чем раньше.

3

Иногда Анна возила Стивен в Грейт-Мэлверн, чтобы пройтись по магазинам и остановиться в гостинице аббатства на обед, состоявший из холодной говядины и питательного рисового пудинга. Стивен испытывала отвращение к этим экскурсиям, для которых требовалось наряжаться, но она терпела их за то почтение, которое принадлежало ей, когда она сопровождала мать по улицам, особенно по Церковной улице, идущей в горку, длинной и оживленной, потому что на Церковной улице друг друга видят все. Шляпы поднимались вверх с очевидным уважением, а более скромный палец взлетал к виску; женщины склоняли головы, и некоторые даже делали хозяйке Мортона книксен — деревенские женщины в пятнистых шляпках, похожие на своих курочек, их добрые лица, напоминающие сморщенные печеные яблоки. Тогда Анна останавливалась, чтобы расспросить их о телятах, ребятах и жеребятах, и обо всех созданиях, что растут на фермах, и ее голос был мягким, потому что она любила эти юные создания.

Стивен стояла чуть позади, размышляя, какая у нее грациозная и милая мама; сравнивала ее хрупкие, изящные плечи с согбенной от трудов спиной старой миссис Беннетт, с некрасивой, сутулой спиной молодой миссис Томпсон, которая кашляла, когда говорила, а потом приговаривала «прошу прощенья», как будто считала, что недопустимо кашлять в присутствии такой богини, как Анна.

Анна оглядывалась на Стивен: «Вот ты где, милая! Мы должны пойти к Джексону и поменять маме книги»; или: «Няне нужно еще несколько тарелок; пойдем же, купим их у Лэнгли».

Стивен была всегда начеку, особенно когда они переходили дорогу. Она смотрела направо и налево, ожидая воображаемого уличного движения, и поддерживала Анну под локоть. «Пойдем со мной, — распоряжалась она, — и осторожнее, здесь лужи, как бы тебе не замочить ног — держись за меня, мама!»

Анна чувствовала маленькую руку своим локтем и думала, что эти пальцы на удивление сильны; сильные и ловкие, они были похожи на пальцы сэра Филипа, и это всегда доставляло ей смутное неудовольствие. Однако она улыбалась Стивен, когда позволяла своему ребенку вести ее между лужами.

Она говорила: «Спасибо, милая; ты такая сильная, прямо как лев!» — пытаясь убрать недовольство из своего голоса.

Стивен была такой заботливой и внимательной, когда они с матерью куда-нибудь ездили вдвоем. Даже странная ее застенчивость не могла помешать этой заботливости, и застенчивость Анны тоже не могла спасти ее от этой заботы. Ей приходилось подчиняться этому спокойному надзору, старательному, мягкому, но удивительно упорному. И все же, была ли это любовь? — часто спрашивала себя Анна. Она была уверена, что это не та доверчивая преданность, которую Стивен всегда чувствовала к своему отцу, это больше походило на инстинктивное восхищение, смешанное с огромной терпеливой добротой.

«Если бы она разговаривала со мной, как с Филипом, я могла бы как-нибудь понять ее, — размышляла Анна. — Так странно это — не знать, что она чувствует и думает, подозревать, что всегда что-то остается в глубине».

Их поездки домой из Мэлверна обычно проходили в молчании, ведь Стивен чувствовала, что ее задача окончена, мать больше не нуждается в ее защите, когда кучер уже взял на себя заботу о них обеих — вместе с двумя норовистыми на вид серыми лошадками, которые на самом деле были благовоспитанными и добрыми. Что до Анны, она со вздохом откидывалась на спинку в своем углу, устав от попыток завязать беседу. Она размышляла, что, может быть, Стивен устала, или просто дуется, или, в конце концов, она всего лишь глупый ребенок. Может быть, ей следовало печалиться за этого ребенка? Она никак не могла это решить.

Тем временем Стивен, наслаждаясь удобной каретой, отдавалась калейдоскопу размышлений, тех, что принадлежат окончанию дня и иногда посещают детей. Склоненная спина миссис Томпсон была похожа на дугу — но не как у радуги, а скорее как у лука; если бы натянуть тетиву от ее ног к голове, можно было бы выстрелить из миссис Томпсон? Фарфоровые собаки… у Лэнгли были красивые фарфоровые собаки, они кого-то тебе напомнили; да, конечно, Коллинс — Коллинс и коттедж с рыжими фарфоровыми собаками. Но ты же пыталась не думать о Коллинс! Какой необычайный свет склоняется над холмами, что-то вроде золотой дымки, и от него тебе стало грустно… почему золотая дымка — это грустно, когда она освещает путь к холмам? Рисовый пудинг ничем не лучше тапиоки, хотя и не хуже, потому что он не такой липкий, а тапиоку никак не прожуешь, мерзость такая, все равно что сидеть и давиться собственной слюной. Тропинки пахнут сыростью — чудесный запах! А вот когда няня что-то стирает, эти вещи пахнут только мылом — но, конечно, Бог моет мир без мыла: ведь он же Бог, ему, наверное, никакого мыла не надо, а тебе надо много, особенно для рук — неужели Бог моет руки без мыла? Мама говорит о телятах и младенцах, и она похожа на Деву Марию в церкви, ту, что в витражном окне рядом с Иисусом, а тут вспоминается и Церковная улица, неплохое, в общем-то, место; Церковная улица — она ведь даже очень интересная; как весело, наверное, мужчинам, потому что у них есть шляпы и они могут их снимать, вместо того, чтобы просто улыбнуться… котелок, наверное, интереснее, чем шляпка из итальянской соломки — ее-то не снимешь перед мамой…

Карета гладко катилась по белой дороге, между крепких изгородей, что были все в листьях, усыпанные шиповником; громко пели дрозды, так громко, что Стивен слышала их голоса за быстрым стуком копыт и приглушенным шорохом колес. Потом исподлобья она вскидывала взгляд на Анну, ведь та, как она знала, любила песни дроздов; но лицо Анны было скрыто в тени, а ее руки спокойно сложены.

И вот лошади, приближаясь к конюшне, удваивали усилия, когда врывались через ворота, высокие железные ворота мортонского парка, преданные ворота, которые всегда оповещали о доме. Пролетали мимо старые деревья, потом загоны со скотом, где были вустерские быки со зловещими белыми мордами; потом два тихих озера, где лебеди выращивали своих лебедят; потом лужайки, и наконец — широкий поворот рядом с домом, который вел к массивным входным дверям.

Ребенок был еще слишком юн, чтобы понимать, почему у него занимается дух от красоты Мортона, от этой золотистой дымки на склоне дня, предвещающей вечер. Она хотела закричать, чуть ли не в слезах: «Прекратите, хватит, мне больно!» Но вместо этого она зажмуривалась и сжимала губы, несчастная, но счастливая. Это было странное чувство; оно было слишком большим для Стивен, ведь она была еще довольно мала, когда дело доходило до духовной сферы. Ибо дух Мортона был ее частью и всегда оставался где-то глубоко внутри нее, обособленный и нетронутый, во все последующие годы, перед лицом всех тягот и всего безобразия жизни. Годы спустя некоторые запахи пробуждали его — запах сырого камыша, растущего у воды; добрый, слегка молочный запах телят; запах сушеных розовых лепестков, ириса и фиалок, со слабой ноткой пчелиного воска, который всегда витал в комнатах Анны. И часть Стивен, которую она все еще делила с Мортоном, знала, что такое ужасное одиночество, как знает об этом душа, когда пробуждается и видит, что она блуждает незваной меж небесных сфер.

4

Анна и Стивен снимали пальто и шли в кабинет на поиски сэра Филипа, который обычно ждал их там.

— Привет, Стивен! — говорил он своим приятным низким голосом, но его взгляд был прикован к Анне.

Глаза Стивен неизменно следовали за глазами отца, так что она тоже стояла, глядя на Анну, и иногда у нее захватывало дух от удивления перед полнотой этой спокойной красоты. Она никак не могла привыкнуть к красоте своей матери, всегда удивляясь ей, каждый раз, когда она ее видела; это было одно из тех странных, нестерпимых ощущений, как от запаха таволги у изгородей.

Анна, бывало, говорила: «В чем дело, Стивен? Бога ради, милая, не смотри на меня так!» И Стивен бросало в жар от стыда и смущения, потому что Анна поймала ее взгляд. Сэр Филип обычно приходил ей на помощь: «Стивен, посмотри, вот новая книжка с картинками про охоту», или: «Я знаю хорошую гравюру с молодым Нельсоном; если будешь вести себя хорошо, завтра я закажу ее для тебя».

Но через некоторое время они с Анной начинали беседу, веселясь и не обращая внимания на Стивен, изобретая нелепые маленькие игры, как двое детей, которые не всегда принимали в свои игры настоящего ребенка. Стивен тогда сидела, молчаливо наблюдая за ними, но ее сердцем овладевали странные чувства, с которыми семилетний ребенок не мог справиться и для которых не мог найти подходящего названия. Все, что она могла понять — что когда она видела своих родителей в таком настроении, ее охватывало желание, которое она сама не могла определить — желание чего-то такого, что сделает ее такой же счастливой, как они. И иногда это смешивалось с Мортоном, с торжественными, величавыми комнатами, такими, как кабинет отца, с широкими видами из окон, впускавших много солнечного света, и с запахами просторного сада. Ее ум доискивался до причины и не находил причины — разве что это была Коллинс, но ведь Коллинс не присутствовала в этих картинах; даже ее любовь должна была признать, что она принадлежит им не в большей степени, чем щетки, ведра и тряпки для пыли принадлежали этому достойному кабинету.

Наступало время, когда Стивен должна была идти пить чай, оставляя двух выросших детей вместе; тайно угадывая, что ни один из них не будет скучать без нее — даже отец.

Придя в детскую, она, бывало, сердилась, потому что в ее сердце была пустота, и ей хотелось плакать; или потому, что, поглядев на себя в зеркало, она решала, что ненавидит свои пышные длинные волосы. Хватая толстый кусок хлеба с маслом, она, бывало, опрокидывала молочник, или разбивала новую чайную чашку, или пачкала платье пальцами, вызывая гнев миссис Бингем. Если в такие минуты она заговаривала, обычно это были угрозы: «Я отрежу эти волосы, вот увидишь!» или: «Ненавижу это белое платье, хочу его порвать — я в нем совсем как дурочка!» Раз уж она бралась за дело, то начинала ворошить беды многомесячной давности, возвращаясь к тем временам, когда она играла в молодого Нельсона, и громко жаловалась, что быть девочкой — это все портит, даже Нельсона. Остаток вечера проходил в ворчании, ведь тот, кто чувствует себя несчастным, ворчит, по крайней мере, в семь лет — потом это кажется довольно бесполезным.

Наконец подходило время для ванны, и, все еще с ворчанием, Стивен должна была подчиняться миссис Бингем, вертясь в грубых руках няньки, как собака, когда ее стригут. Так она стояла, притворяясь, что дрожит, маленькая сильная фигурка с узкими бедрами и широкими плечами, с жилистыми поджарыми боками, как у борзой, и еще большей непоседливостью.

— А Бог не пользуется мылом! — вдруг могла заметить она.

На что миссис Бингем улыбалась, но без особой доброты:

— Может быть, и так, мисс Стивен — Ему-то не приходится мыть вас; если бы пришлось, много бы мыла понадобилось, ей-же-ей!

Ванна заканчивалась, и Стивен одевалась в ночную рубашку, потом следовала долгая пауза, называемая «ждать маму», и если мама по какой-нибудь причине все же не приходила, эта пауза тянулась минут двадцать, или даже полчаса, если удача была на стороне Стивен, а часы в спальне были не слишком чопорными и точными.

— Ну, теперь помолитесь, — распоряжалась миссис Бингем, — и неплохо бы вам попросить доброго Господа, чтобы Он вас простил — по мне, так все это нечестиво, а вы же юная леди! Жалеть, что вы не можете быть мальчиком!

Стивен вставала на колени рядом с кроватью, но в таком настроении и молитвы у нее звучали сердито. Нянька упрекала ее:

— Тише, мисс Стивен! Молитесь помедленнее, и не кричите на Господа, Он этого не любит!

Но Стивен продолжала кричать на Господа в каком-то бессильном упрямстве.

Глава четвертая

1

Детские горести проходят легче, ведь только в зрелости, когда почва для горестей взрыхлена как следует, они могут крепко укорениться. Тоска Стивен по Коллинс, несмотря на свое неистовство, а может быть, именно благодаря ему, померкла, как прошедшая гроза, и к осени была почти растрачена. К Рождеству приступы этой тоски, когда они приходили, были довольно мягкими и не вызывали ничего сильнее, чем легкая грусть — к Рождеству ей уже требовалось некоторое усилие, чтобы восстановить в памяти очарование Коллинс.

Стивен была озадачена, и ей было довольно неловко: любить так сильно, а теперь забыть! Она казалась себе ребячливой и ужасно глупой, будто разревелась из-за того, что порезала палец. Как во всех серьезных случаях, она обращалась к Господу, помня Его любовь к несчастным грешникам:

«Научи меня любить Коллинс, как любил Ты, — молилась Стивен, изо всех сил пытаясь выжать из себя слезу, — научи меня любить ее, потому что она низкая и недобрая, и она не будет хорошей грешницей, такой, которые раскаиваются». Но слезы не приходили, и молитва была совсем не такой, чего-то ей недоставало — ее больше не бросало в пот во время молитвы.

А потом случилось ужасное — образ служанки стал меркнуть, и, как ни старалась Стивен, она не могла вспомнить те мимолетные выражения ее лица, которые раньше соблазняли ее. Теперь она никак не могла видеть лицо Коллинс привлекательным, хотя очень старалась. Лежа в темноте, недовольная собой, она выдумывала ее — из книг, из сказок, которые доселе не пользовались ее милостью, особенно из тех, что рассказывали о колдовстве, заклинаниях и других незаконных деяниях. Она даже попросила удивленную миссис Бингем почитать из Библии:

— Знаешь, откуда, — упрашивала ее Стивен, — то место, которое читали в церкви в прошлое воскресенье, про Саула и про ведьму, ее звали Эдна или вроде того — там, где она заставляет кого-то возникнуть, потому что царь забыл, какой он на вид.

Но если молитвы не помогали Стивен, то заклинания и вовсе не помогли; они как будто сработали в обратную сторону, потому что она увидела не то создание, что желала увидеть, но совсем другое. Ибо у Коллинс теперь был серьезнейший соперник, который недавно появился в стойле. У него не было настоящего «колена домработницы», но зато у него были четыре такие интересные ноги коричневого цвета — на две ноги больше, да еще в придачу хвост, это уже было совсем нечестно по отношению к Коллинс! На это рождество, когда Стивен исполнилось восемь лет, сэр Филип купил ей гнедого пони; она училась ездить на нем и уже кое-чему научилась, будучи по природе ловкой и бесстрашной. Последовали довольно горячие споры с Анной из-за того, что Стивен упорно стремилась сидеть в седле по-мужски. В этом она показала себя большой упрямицей, сваливаясь каждый раз, когда пыталась садиться в дамское седло — все эти падения были шиты белыми нитками, но этого оказалось достаточно, чтобы заставить Анну смириться.

И теперь Стивен проводила долгие часы в конюшне, важно расхаживая в вельветовых бриджах и по-свойски переговариваясь с Вильямсом, старым конюхом, в сердце которого нашлось место для ребенка.

Она говорила: «Н-но, лошадка!» тем же тоном, что и Вильямс; или, с претензией на познания, которыми на самом деле далеко не обладала: «Вроде как у него щетка слегка распухла? Кажется распухшей; что, если наложить хорошую мокрую повязку?» Тогда Вильям почесывал свой заросший щетиной подбородок, как будто обдумывал эту мысль: «Может, так, а может, и не так», — мудро высказывался он.

Теперь она обожала запах конюшни; он был куда более завлекательным, чем запах Коллинс — когда она выходила из дома, то пахла мылом «Эразмик», и как сладок ей был когда-то этот аромат! А пони! Такой сильный, совершенно послушный, с круглыми нежными глазами и большим храбрым сердцем — конечно, он куда больше был достоин уважения, чем Коллинс, которая так обошлась с тобой из-за этого лакея! И все же, и все же… ты была чем-то обязана Коллинс, просто потому, что ты ее любила, хотя и не могла больше любить. Все это так беспокоило, все эти напряженные раздумья, когда ты просто хотела радоваться новому пони! Стивен стояла, почесывая подбородок, почти в точности подражая жесту Вильямса. Она не могла только воспроизвести шорох щетины, но, несмотря на это упущение, этот жест успокаивал ее.

Потом однажды утром ее озарило:

— Иди-ка сюда, лошадка! — скомандовала она, шлепнув пони по крупу. — Иди сюда, и дай я подберусь к твоему уху, потому что я хочу тебе сказать кое-что очень важное. — Прижавшись щекой к крепкой шее пони, она тихо сказала: — Теперь ты — больше не ты, теперь ты будешь Коллинс!

Так что Коллинс с комфортом сменила свое местонахождение. Это было последнее усилие Стивен сохранить память о ней.

2

Пришел день, когда Стивен выехала вместе с отцом на охоту, славный и памятный день. Бок о бок они рысцой выехали из ворот, и жена привратника невольно улыбнулась, глядя на Стивен, сидевшую по-мужски на своем ловком гнедом пони, так забавно похожую на сэра Филипа.

— Какая жалость, что она не мальчик, наша юная леди, — сказала она мужу.

Было утро, безветренное и слегка морозное, такое утро, когда к северу от изгородей дорога становится скользкой; когда дым из труб на фермах поднимается прямо, как шомпол; когда запах горящих поленьев или хвороста, уже оставшись позади, все еще задерживается в ноздрях. Утро, чистое, как хрусталь, как глоток ключевой воды — такие утра хороши в молодости.

Пони усердно шел по дороге, кусая уздечку; его пробирала радостная дрожь, ведь он был не новичком в этих делах; он знал, что значат в конюшне такие чудеса, как большие порции зерна ранним утром, и долгие приготовления, и розовые попоны с медными пуговицами, как на охотничьей куртке сэра Филипа. Он резвился, охваченный волнением, требуя определенного мастерства со стороны наездника; но руки ребенка были сильными, зато очень нежными — она обладала этим редким даром, позволяющим идеально править лошадью.

«Это лучше, чем быть молодым Нельсоном, — думала Стивен, — потому что я счастлива, оставаясь сама собой».

Сэр Филип удовлетворенно поглядывал на дочь; на нее стоит посмотреть, решил он. И все же его довольство было не совсем полным, поэтому он снова отворачивался, вздыхая, потому что в эти дни он почему-то стал вздыхать из-за Стивен.

Людей было много. Ребенка заметили; полковник Энтрим, распорядитель охоты, подъехал и любезно заговорил:

— Хороший у тебя пони, но ему нужна твердая рука! — И затем ее отцу: — Она удержится в седле по-мужски, Филипп? Вайолет учится ездить верхом, но в дамском седле, мне это больше по душе — никогда не думал, что девочки способны на хорошую посадку; они не созданы для этого, у них нет нужных мускулов; хотя, разумеется, она удержится за счет равновесия.

Стивен вспыхнула. «Несомненно, она удержится за счет равновесия!» Эти слова ранили, очень глубоко ранили. Вайолет учится ездить в дамском седле — эта маленькая пухлая дурочка, которая визжит, если ее ущипнуть; это вечно испуганное существо, сделанное из муслина, бантиков и кудряшек, которые завиваются вокруг нянькиного пальца! Да Вайолет, как придет на чай, так обязательно заревет, а когда играет, обязательно поранится! У нее жирные дряблые ноги, как у тряпичной куклы — и тебя, Стивен, сравнивают с Вайолет! Конечно, это смешно, и все же вдруг ты чувствуешь себя не такой уж и впечатляющей в своих прекрасных бриджах для верховой езды. Ты чувствуешь себя — ну, не то чтобы глупой, но смущенной, не в своей тарелке, слегка неправильной. Как будто ты снова играешь в молодого Нельсона и просто притворяешься.

Но ты говоришь:

— У меня есть мускулы, правда, папа? Вильямс говорит, у меня уже хорошие мускулы для верховой езды! — а затем пришпориваешь пони каблуками, и он шарахается, пятясь и лягаясь. А ты держишься на его спине, как примагниченная. Неужели этого недостаточно, чтобы их убедить?

— Держись крепче, Стивен! — слышится предупреждающий голос сэра Филипа. А потом голос распорядителя:

— Признаюсь, у нее прекрасная посадка — Вайолет немножко побаивается лошади, но, я думаю, она еще станет уверенной; я надеюсь на это.

И вот собаки выбегают по направлению к логову, виляя хвостами — они похожи на армию со знаменами.

— Эй, Звездочка! Фантазия! Ко мне, малышка! Игривый, ко мне, Игривый!

Длинные кнуты защелкали с удивительной точностью, жаля бока и задевая лопатки, пока четвероногие амазонки смыкали ряды, готовясь к серьезному делу.

— Эй, Игривый!

Хлысты щелкали, лошади шарахались; конь Стивен требовал полного внимания. Теперь у нее не было времени ни на раздумья о своих мускулах, ни на обиды — она могла думать лишь о том существе, чьи бока сжимали ее маленькие колени.

— Все в порядке, Стивен?

— Да, папа.

— Осторожнее, если встретится ограда; этим утром может быть скользко.

Но в голосе сэра Филиппа вовсе не было тревоги; на самом деле, в этом голосе слышалась нотка глубокой гордости.

«Он знает, что я не тряпичная кукла вроде Вайолет; он знает, что я-то совсем другая!» — думала Стивен.

3

Странный, неумолимый, разрывающий сердце лай собак раздался, когда они рванулись прочь от логова; крики охотников, привставших на стременах; топот подков, безжалостно несущийся вдоль длинных, зеленых, волнистых лугов. Луга летели мимо, как в окне поезда, струились назад; в ноздри ударял то острый запах лошадиного пота, то запах сырой кожи, земли и помятой травы — все внезапные, все мимолетные — потом запах широких просторов, запах воздуха, холодного, но пьянящего, как вино.

Сэр Филип оглянулся через плечо:

— Все в порядке, Стивен?

— Да, — Стивен, казалось, не хватало воздуха.

— Вперед! Вперед!

Они приближались к ограде, и Стивен чуть сильнее сжала бока лошади. Пони весело взял барьер с маху; на мгновение, казалось, он замер в воздухе, как будто на крыльях, потом снова коснулся земли и, даже не задержавшись, ринулся вперед.

— Все в порядке, Стивен?

— Да, да!

Широкая спина сэра Филипа склонялась над лопатками его охотничьей лошади; жесткие рыжеватые волосы на затылке казались светлее, когда зимнее солнце касалось их; и когда Стивен следовала за этой решительной спиной, она чувствовала, что любит ее целиком и полностью, что в эту минуту эта спина воплощает всю доброту, силу и понимание, существующие в мире.

4

Лисицу удалось затравить недалеко от Вустера; это была гонка до изнеможения, лучшая за сезон. Полковник Энтрим медленной рысцой подъехал к Стивен, ее ловкость позабавила и удивила его.

— Ну что же, — сказал он с улыбкой, — вот и вы, мадам, и ноги все еще по обе стороны от лошади — скажу Вайолет, что ей придется тебя догонять. Кстати, Филип, сможет ли Стивен прийти на чай в понедельник, пока Роджер не отправился обратно в школу? Сможет? Чудесно! А где лисий хвост? Я думаю, наша юная Стивен должна его забрать.

Странно это, но незабываемые минуты жизни часто связаны с такими мелкими событиями, которые приобретают легендарные пропорции, особенно в детстве. Если бы полковник Энтрим предложил Стивен корону Англии на красной бархатной подушке, вряд ли ее охватила бы такая гордость, которую она почувствовала, когда охотник вышел вперед и презентовал ей первый охотничий трофей — довольно жалкий, истертый маленький хвостик, которому выпало на долю столько трудных миль. На мгновение детское сердце подвело ее, когда она взглянула на мягкий меховой предмет в своей руке; но радость победы была так горяча, и она с таким восторгом сознавала свою храбрость, что забыла о горестях лисицы, помня лишь о победе Стивен.

Сэр Филип приторочил хвост к ее седлу.

— Ты хорошо скакала, — коротко сказал он, потом обернулся к распорядителю.

Но она знала, что сегодня не подвела его, потому что его глаза сияли, глядя на нее; она видела огромную любовь в этих грустных глазах, смешанную со странной тоской, которую она в свои годы не могла понять. И теперь многие широко улыбались Стивен, поглаживали ее пони и говорили, что он летает, как птица.

Один старый фермер заметил:

— Ему храбрости не занимать, да и хозяйке его, с позволения сказать, тоже.

На что Стивен вспыхнула и, не вполне искренне, сделала вид, что отдает все должное пони, разыгрывая скромность, хотя знала, что чувствует совсем не то.

— В дорогу! — позвал сэр Филип. — Хватит на сегодня, Стивен, твой бедный маленький дружок достаточно испытал за этот день. — Это было правдой, потому что Коллинс весь дрожал от возбуждения и выбивался из сил, пытаясь своими короткими ногами поравняться с тщеславными охотниками.

Ручки хлыстов поднимались к шляпам:

— До свидания, Стивен, скоро увидимся! Увидимся во вторник, сэр Филип, у Крума!

Охотники меняли лошадей, прежде чем отправиться к следующему логову.

5

Отец и дочь ехали домой сквозь сумерки, и теперь на живых изгородях не было шиповника, они стояли без листвы, серые, с кружевом нежных веточек в морозном уборе. Земля пахла чистотой, как свежевыстиранный наряд — «Божьей стиркой», как называла это Стивен — а слева, с далекой фермы, слышался лай цепной собаки. Маленькие огоньки зажигались в окнах коттеджей, все еще стоявших без занавесок, все еще таких приветливых; а дальше, там, где высокие холмы Мэлверна казались синими на фоне бледного неба, горело множество огоньков — огни домов, зажженные на алтаре холмов, посвященных Богу как холмов, так и жилищ. На придорожных деревьях не пели птицы, но царствовала тишина, еще более сладкая, чем птичьи песни; задумчивая и священная зимняя тишина, тишина доверчиво ждущей пашни. Ибо земля — это величайшая из святых всех времен, она не знает ни нетерпения, ни страха, ни сомнений, знает лишь веру, от которой исходит вся благодать, необходимая, чтобы взращивать человека.

Сэр Филип спросил:

— Ты счастлива, моя Стивен?

И она ответила:

— Я ужасно счастлива, папа. Я так ужасно счастлива, что даже самой страшно — я ведь не всегда буду такой счастливой, настолько счастливой.

Он не спрашивал, почему она не всегда будет счастливой; только кивнул, как будто признал ее довод; но он положил свою руку на уздечку поверх ее руки, большую, вселяющую спокойствие руку. Тогда вечерний покой завладел Стивен, смешанный со спокойствием здорового тела, утомленного свежим воздухом и энергичной гонкой, так что она покачивалась в седле, едва не засыпая. Пони, уставший даже больше, чем наездница, понуро трусил рысцой, с вяло висящими поводами, слишком утомленный, чтобы шарахаться от пугающих теней, которые собирались вокруг, чтобы напугать его. Его маленький ум, несомненно, мечтал о корме; о ведре с водой, которую приправят овсяной болтушкой; об успокаивающем шепоте конюха, когда тот чистит его и перевязывает ему ноги; о теплой попоне, такой приятной в зимнюю пору, а прежде всего — о глубоком золотом ложе из соломы, которое непременно ждет его в конюшне.

И вот медленно выплыла полная луна; казалось, она застыла, глядя во все глаза на Стивен, а морозный узор стал белым, как бриллианты, а тени стали черными и легли бархатными складками у подножия сонных изгородей. Но луга за изгородями стали серебристыми, и дорога в Мортон тоже.

6

Когда они наконец добрались до конюшен, было уже поздно, и старый Вильямс ждал во дворе с фонарем.

— Затравили? — спросил он, согласно обычаю; потом увидел трофей Стивен и засмеялся.

Стивен попыталась легко выпрыгнуть из седла, как отец, но, казалось, ноги больше не слушались ее. К ее ужасу и печали, они висели, как деревянные; она не могла совладать с ними; и, что хуже всего, Коллинс стал проявлять нетерпение, собираясь отправиться в стойло. Тогда сэр Филип обхватил Стивен крепкими руками, поднял ее, как ребенка, и понес ее, лишь слабо возражавшую, прямо к дверям дома — и дальше, в теплую, приятную детскую, где ждала ванна, исходившая паром. Ее голова упала ему на плечо, а веки сомкнулись, наливаясь честно заработанным сном; ей пришлось несколько раз сильно зажмуриться, чтобы прогнать его.

— Счастлива, милая? — прошептал он, и его серьезное лицо придвинулось ближе. Она чувствовала, как его щека, загрубевшая к концу дня, прижалась к ее лбу, и ей нравилась эта добрая грубость — она протянула руку и погладила эту щеку.

— Так ужасно, ужасно счастлива, папа, — прошептала она, — так… ужасно… счастлива…

Глава пятая

1

В понедельник, последовавший за первым днем Стивен на охоте, она проснулась с какой-то тяжестью на душе; минуты через две она поняла, из-за чего — сегодня придется идти на чай к Энтримам. Ее отношения с другими детьми были своеобразными, так думала она сама, и так же думали дети; они не могли найти этому определения, и Стивен тоже, но все равно это было так. Она, со своей отвагой, должна была пользоваться популярностью, но этого не было, и она догадывалась об этом, что заставляло ее чувствовать неловкость среди сверстников, а им, в свою очередь, тоже было неловко с ней. Она думала, что дети шепчутся о ней, шепчутся и смеются без очевидных причин; но, хотя однажды это и было так, совсем не всегда происходило то, что воображала Стивен. Она иногда бывала болезненно чувствительной и потому страдала сильнее.

Из всех детей, к которым Стивен питала наибольшую неприязнь, Вайолет и Роджер Энтрим занимали первое место; особенно Роджер, которому было десять лет, и он уже по уши был набит мужским чванством — ему недавно, этой зимой, позволили носить длинные брюки, что добавило свою долю к его чрезмерной гордости. У Роджера Энтрима были круглые карие глаза, как у матери, и маленький прямой нос, который однажды мог стать красивым; он был довольно крепко сбитым, пухлым мальчиком, и ягодицы у него выглядели слишком большими в короткой итонской куртке, особенно когда он расхаживал с важным видом, засунув руки в карманы, что делал довольно часто.

Роджер был мучителем; он мучил свою сестру, и был бы не прочь помучить Стивен; но никак не мог с ней совладать — у нее были сильные руки, поэтому он не мог заломить их, как заламывал руки Вайолет; не мог заставить ее заплакать или чем-нибудь выдать свои чувства, когда щипал ее или грубо дергал за новый бантик в волосах; а потом, Стивен часто выигрывала у него, и это внушало ему глубочайшую неприязнь. Она могла ударить по крикетному шару куда точнее, чем он; она лазала по деревьям с удивительным мастерством и ловкостью, и даже если при этом могла порвать юбку, со стороны девочки было наглостью вообще залезать на дерево. Вайолет никогда не лазала по деревьям; она стояла у подножия, восхищаясь храбростью Роджера. Он возненавидел Стивен как некую соперницу, незваную гостью в его законных владениях; он все время жаждал сбить с нее гонор, но был туповат, и методы его были глупыми — не было толку высмеивать Стивен, она отвечала ему сразу же и обычно одерживала верх. Что до Стивен, она питала к нему отвращение, и самой отвратительной его частью было унизительное сознание, что она ему завидует. Да, несмотря на все недостатки Роджера, она завидовала ему, его толстым сапогам на двойной подошве, его стриженым волосам и длинным брюкам; завидовала его школе и мужской компании, о которой он с важным видом говорил «наши ребята»; завидовала его праву лазать по деревьям, играть в крикет и футбол — его праву быть при этом естественным; а больше всего завидовала его великолепной уверенности, что быть мальчиком — это жизненная привилегия; она вполне могла понять это убеждение, но это лишь увеличивало ее зависть.

Вайолет она находила невыносимо глупой, она так же громко ревела, когда просто стукалась головой, как и тогда, когда Роджер применял свои самые мучительные пытки. Но что раздражало Стивен — это подозрение, что Вайолет почти наслаждалась ими.

— Он такой ужасно сильный! — однажды поведала она Стивен, и в голосе ее звучало что-то вроде гордости.

Стивен сразу захотелось ей наподдать:

— Я тоже умею сильно щипаться! — пригрозила она. — Если думаешь, что он сильнее меня, я тебе сейчас покажу! — после чего Вайолет с визгом убежала.

Вайолет уже была переполнена женскими уловками; она любила кукол, но далеко не так сильно, как делала вид. Люди говорили: «Посмотрите на Вайолет, настоящая маленькая мама; до чего же трогательны такие инстинкты в ребенке!» — и Вайолет становилась еще более трогательной. Она всегда навязывала своих кукол Стивен, заставляя ее раздевать их и укладывать в кроватку. «Теперь ты няня, Стивен, а я Гертрудина мама; а хочешь, ты будешь мамой на этот раз, если… ой, осторожнее, ты ее сломаешь! Ну вот, оторвала ей пуговицу! По-моему, тебе лучше играть, как я играю!»

А еще Вайолет умела вязать, или утверждала, что умеет — Стивен удавалось разглядеть в ее вязании одни узлы.

— Ты что, не умеешь вязать? — говорила она, с презрением глядя на Стивен. — А я умею; мама зовет меня маленькой хозяюшкой!

На что Стивен, разозлившись, отвечала:

— Маленькая ты нюня, вот ты кто!

Ей приходилось проводить целые часы за дурацкой игрой в куклы с Вайолет, потому что Роджер не всегда играл в настоящие игры в саду. Он терпеть не мог проигрывать, но как же она могла это предотвратить? Разве она могла не попадать в цель точнее, чем Роджер?

У них не было ничего общего, у этих детей, но Энтримы были соседями Гордонов, и даже сэр Филип, при всей своей терпимости, настаивал, чтобы у Стивен были друзья среди ее сверстников, и чтобы она играла с ними. Он довольно сурово отвечал ей, когда, бывало, она упрашивала его, чтобы ей позволили остаться дома. И в этот день за завтраком он сурово сказал:

— Ешь пудинг, пожалуйста, Стивен; и доедай поживее! Если вся эта морока — из-за маленьких Энтримов, то папа не станет это терпеть; это уже смешно, милая моя.

Так что Стивен наспех проглотила пудинг и скрылась наверху, в детской.

2

Энтримы жили в полумиле от Ледбери, по другую сторону от холмов. Ехать к ним из Мортона было достаточно далеко — Стивен повезли в двуколке. Она сидела рядом с Вильямсом в мрачном молчании, натянув до ушей воротник пальто. Ее заполняло чувство горькой несправедливости; зачем им обязательно нужна эта дурацкая поездка? Даже отец сурово говорил с ней за завтраком, потому что она предпочла бы остаться дома с ним. Зачем ее заставляют знакомиться с другими детьми? Ни она им не нужна, ни они ей. А прежде всего Энтримы — эта дура Вайолет, которая учится ездить в дамском седле, и Роджер, который расхаживает в своих брюках и чванится, все время чванится тем, что он мальчик, —  и их матушка, которая всегда говорит со Стивен покровительственным тоном, потому что она взрослая, и ей все время приходится так себя вести. Стивен уже сейчас слышала ее невыносимый голос, тот, что она приберегала для детей: «А, вот и ты, Стивен! Ну что же, бегите, малыши, и как следует подкрепитесь в классной комнате. Там много пирогов; я-то знаю, что у Стивен на уме; все мы знаем, как Стивен умеет расправляться с пирогами!»

Стивен слышала робкое хихиканье Вайолет и гогот Роджера в ответ на эту остроту. Она чувствовала, как его толстые пальцы щиплют ее за руку, грубо и исподтишка, когда он шествует мимо нее. И его шепот: «Вот свинюшка! Мама сегодня сказала, что ты ешь больше, чем я, а мальчикам ведь нужно больше, чем девочкам!» А потом Вайолет: «Я не очень люблю пирог со сливами, мне от него нехорошо — мама говорит, это несварение. Никогда не смогла бы есть пироги большими кусками, как Стивен. Няня говорит, что я плохой едок». А Стивен сама ничего не говорит, но бросает яростные косые взгляды на Роджера.

Двуколка медленно взбиралась к Британскому лагерю, длинному, пологому холму за Малым Мэлверном. Холодный воздух становился еще холоднее, но был на удивление чистым на высоте, над долинами. Вершина Британского лагеря выдавалась вверх, подчеркнутая снегом, что выпал утром, и, когда они переваливали через гребень холма, на снегу играло солнце. Справа лежала долина реки Уай, длинная, красивая, укрытая густой синей тенью; долина с маленькими домиками и заботливыми деревьями, с мягкими волнистыми изгибами и широкими, покойными равнинами, что тянулись к смутной линии гор — к горам Уэльса, лежавшим за их кромкой. Стивен любила эти английские долины, и потому ее угрюмый взгляд обращался к ним; все дурные предчувствия и вся несправедливость не могли помешать ее глазам радоваться этому виду. Она все смотрела и смотрела, ей требовалось, чтобы покой и благодать, таившиеся в этой красоте, завладели ею; и невольные слезы наворачивались ей на глаза — она не знала, почему.

Теперь они быстро ехали вниз по холму; долина исчезла, но леса Истнора стояли обнаженными и прекрасными, и очертания деревьев были совершеннее, чем если бы чьи-то руки придали им форму — если это были не руки Бога. Глаза Стивен снова обернулись к ним; она не могла оставаться угрюмой, ведь это были те леса, по которым они ездили с отцом. Каждую весну они два раза отправлялись в эти леса, а через них — к парку, простиравшемуся за ними. В этом парке были олени — иногда отец с дочерью выбирались из двуколки, чтобы Стивен могла покормить оленят.

Она начала тихо насвистывать сквозь зубы — достижение, которым она очень гордилась. Нельзя было дальше обижаться, когда солнце сияло сквозь голые ветви, когда воздух был таким чистым и таким ясным, как хрусталь, когда конь буквально летел по воздуху, и от Вильямса требовались все силы, чтобы сдержать его.

— Тихо, малец, тихо! Видать, чувствует погоду — это у него в крови, оттого он и играет. А ну, не балуй, шалун этакий! Только гляньте на него, он же весь в мыле!

— Можно, я буду править? — попросила Стивен. — Вильямс, ну пожалуйста!

Но Вильямс покачал головой с широкой ухмылкой:

— У меня кости старые, мисс Стивен, а старые кости, как говорят, на морозе и поломать не штука.

3

Миссис Энтрим ждала Стивен в гостиной — она всегда поджидала там, как в засаде, по крайней мере, так казалось Стивен. Гостиная представляла собой комнату, набитую всякой всячиной — маленькими бесполезными столиками и огромными неуклюжими стульями, так что все время приходится налетать на стулья и спотыкаться о столики, во всяком случае, если ты Стивен. Была одна проверенная западня, которой никак нельзя было избежать — огромная шкура белого медведя, лежащая на полу. Голова его, набитая опилками, выступала вверх под самым неудобным углом; об нее неизменно приходилось ушибаться большим пальцем ноги. Стивен, храня традицию, ударилась довольно сильно, когда споткнулась по пути к миссис Энтрим.

— Господи, — заметила хозяйка дома, — какая же ты крупная девочка; да ведь у тебя размер ноги, наверное, в два раза больше, чем у Вайолет! Подойди сюда, дай посмотреть на твои ноги, — и она засмеялась, как будто ее что-то рассмешило.

Стивен хотелось потереть ушибленный палец, но она молча страдала.

— Дети! — позвала миссис Энтрим. — Вот и Стивен пришла, и, без сомнения, голодна, как волк!

Вайолет была в бледно-голубом шелковом платье; уже в семь лет она тщеславно относилась к своей внешности. Она плакала до тех пор, пока ей не разрешили надеть именно это голубое платье, которое обычно предназначалось для праздников. Ее каштановые волосы вились аккуратными колечками и были перевязаны огромным синим бантом. Миссис Энтрим отвернулась от Стивен и бросила на Вайолет быстрый взгляд, в котором читалась материнская гордость.

Длинные брюки на Роджере едва не лопались; его круглые щеки были надутыми, очень розовыми и сердитыми. Он смерил Стивен холодным взглядом поверх своего белого воротничка, очевидно, только что прибывшего из прачечной. По пути наверх он ущипнул Стивен за ногу, и Стивен в ответ пнула его, быстро и метко.

— Тебе кажется, что ты умеешь пинаться? — пропыхтел Роджер, испытывая в эту минуту огромные страдания. — Да ты не сильнее блохи; я совсем ничего не чувствую!

По просьбе Вайолет их оставили одних пить чай; она любила разыгрывать из себя хозяйку дома, и мать потакала ей в этом. Пришлось разыскать специальный маленький чайничек, чтобы Вайолет могла его поднять.

— Сахару? — спросила она с легким сомнением в голосе. — И молока? — добавила она, подражая своей матери. Миссис Энтрим всегда спрашивала: «И молока?», таким тоном, чтобы гость чувствовал себя довольно жадным.

— Да перестань ты! — буркнул Роджер, который еще чувствовал боль от пинка. — Знаешь ведь, что я буду с молоком и с четырьмя кусками сахара.

У Вайолет задрожала нижняя губа, но она устояла, проявив неожиданную твердость.

— Могу ли я налить тебе еще молока, Стивен, милочка? Или ты предпочитаешь без молока, только с лимоном?

— Нет тут никакого лимона, и ты это знаешь! — завопил Роджер. — Наливай мне чай, а то без бантика останешься, — он схватил свою чашку и чуть не опрокинул ее.

— Ай! — завизжала Вайолет. — Мое платье!

Наконец они приступили к еде, но Стивен видела, что Роджер наблюдает за ней; каждый съеденный ею кусок он провожал взглядом, так что ей было не по себе. Она была голодна, потому что мало съела на завтрак, но не могла наслаждаться пирогом; сам Роджер набивал себе брюхо, как тюлень, но с нее глаз не спускал. Потом Роджер, обычно тупо соображавший в разговорах со Стивен, разродился следующим экспромтом:

— Слушайте-ка, — начал он с набитым ртом, — а что это за юная леди ездила недавно на охоту? Та, что своими толстыми ногами цеплялась за лошадь, как обезьяна на ветке, так, что все над ней смеялись!

— Не смеялись! — воскликнула Стивен, вдруг залившись краской.

— Да-да, конечно… только ведь смеялись! — издевательским тоном отозвался Роджер.

Будь Стивен умнее, она оставила бы это дело в покое, потому что в односторонней перепалке нет никакого удовольствия, но в восемь лет не всегда получается быть умным, и, более того, ее гордость была сильно задета.

Она сказала:

— Хотела бы я поглядеть, как ты получишь лисий хвост; только ведь ты не можешь удержаться в седле, даже когда скачешь вокруг загона. Видала я, как ты свалился, когда перескакивал через какой-то там плетень; хотелось бы поглядеть, каким ты будешь на охоте!

Роджер проглотил еще кусок пирога; теперь некуда было спешить; он забросил наживку, и рыбка клюнула. Он очень боялся, что Стивен не клюнет — это не всегда бывало легко.

— Так вот послушай, — не спеша начал он, — я тебе кое-что скажу. Ты думаешь, что все восхищались, как ты скачешь на своем пони; ты наверняка думаешь, что у тебя был такой важный вид в новеньких бриджах и черной бархатной кепочке; ты думаешь, они считали, что ты выглядишь совсем как мальчик, просто потому, что пытаешься выглядеть как мальчик. А на самом деле, да будет тебе известно, они едва удерживались, чтобы не расхохотаться, у них от смеха все бока разболелись; мне это папа сказал. Он все время смеялся, ведь ты была такая смешная на своем дрянном старом пони, толстом, как дельфин. А лисий хвост он тебе так, для смеху, подарил, ведь ты еще такая маленькая — он так и сказал. Сказал: «Я подарил лисий хвост Стивен Гордон, а то она еще разревелась бы, чего доброго».

— Врун, — выпалила Стивен, сильно побледнев.

— Я-то? Можешь спросить папу.

— Хватит тебе, — заныла Вайолет, готовясь заплакать. — Ты несносный, ты портишь мне прием!

Но Роджера подстегнула его первая полная победа; он видел, какие глаза были сейчас у Стивен:

— А мама сказала, — добавил он еще громче, — что твоя мама порядочная чудачка, если разрешает тебе так делать; сказала, что это ужасно — позволять девочке так сидеть в седле; сказала, что она очень удивляется на твою маму; сказала, что лучше бы у твоей мамы было побольше ума; сказала, что это неприлично; сказала…

Стивен вскочила на ноги:

— Как ты смеешь! Как ты смеешь… мою маму… — крикнула она. И теперь она была вне себя от гнева, сознавая лишь всепоглощающее желание отлупить Роджера.

Тарелка упала на пол и разбилась, и Вайолет тихо вскрикнула. Роджер, в свою очередь, оттолкнул свой стул; его круглые глаза застыли и были довольно напуганными; он никогда раньше не видел Стивен такой. Она действительно закатывала рукава своей рубашки.

— Грубиян! — закричала она. — Я тебе дам за это! — она сложила два кулака вместе и потрясла ими, приближаясь к Роджеру, пока он бочком отступал от стола.

Она стояла, разъяренная и смешная, в своей рубашке «либерти», из-под которой были видны ее крепкие мальчишеские руки. Ее длинные волосы растрепались, и бантик покосился набекрень, обвисший и нелепый. Проявились все тяжелые черты в ее лице — твердая линия подбородка, угловатый массивный лоб, брови, слишком широкие и длинные, чтобы быть красивыми. И все же в ней было какое-то великолепие — хоть и нескладная, она была прекрасна в эту минуту, гротескна и прекрасна, как нечто примитивное, порожденное бурным веком перемен.

— Будешь ты драться со мною, трус? — спросила она, обойдя вокруг стола и встав лицом к лицу со своим мучителем.

Но Роджер сунул руки в карманы:

— Я с девчонками не дерусь! — с важным видом заметил он и неторопливо вышел из классной комнаты.

Руки Стивен упали и повисли по бокам; ее голова опустилась, и она стояла, глядя на ковер. Вся она поникла и выглядела беспомощной, стоя на месте и разглядывая ковер.

— Как ты могла! — заговорила Вайолет, к которой возвращалась смелость. — Маленькие девочки не дерутся… я же не дерусь, я боюсь…

Но Стивен оборвала ее:

— Я ухожу, — хриплым голосом сказала она. — Ухожу домой, к отцу.

Она тяжелыми шагами спустилась по лестнице и вышла в коридор, надела шляпу и пальто; потом обошла дом и отправилась в конюшню, на поиски старого Вильямса и двуколки.

4

— Ты вернулась довольно рано, Стивен, — сказала Анна, но сэр Филип поглядел на лицо своей дочери.

— В чем дело? — спросил он с тревогой. — Иди сюда, расскажи мне.

Тогда Стивен вдруг разрыдалась, она все плакала и плакала, стоя перед ними, изливая свой стыд и унижение, пересказывала все, что Роджер наговорил об ее матери, все, что она, Стивен, могла бы сделать, чтобы защитить ее, если бы Роджер не отказался драться с девчонкой. Она плакала и плакала, без передышки, едва сознавая, что она говорит — сейчас ей было все равно. И сэр Филип слушал, подперев подбородок, и Анна слушала, озадаченная и изумленная. Она попыталась поцеловать Стивен, прижать ее к себе, но Стивен, все еще всхлипывая, оттолкнула ее; в этом упоении горем она отвергала утешения, поэтому Анна наконец довела ее до детской и оставила на попечении миссис Бингем, чувствуя, что ребенок в ней не нуждается.

Когда Анна тихо вернулась в кабинет, сэр Филип все еще сидел, подперев голову рукой. Она сказала:

— Теперь ты понял, Филип, что, если ты отец Стивен, то я ей мать. До этих пор ты управлялся с ребенком по-своему, и, мне кажется, ничего хорошего из этого не вышло. Ты относился к Стивен, как к мальчику — может быть, потому, что я не подарила тебе сына… — ее голос чуть дрогнул, но она серьезно продолжала: — Это не идет на пользу Стивен; я знаю, не идет, и иногда это пугает меня, Филип.

— Нет, нет! — резко сказал он.

Но Анна настаивала:

— Да, Филип, иногда это меня пугает — не могу сказать, почему, но мне кажется, все это неправильно… у меня странные чувства к ребенку.

Он взглянул на нее своими грустными глазами:

— Неужели ты не можешь довериться мне? Может быть, ты попробуешь довериться мне, Анна?

Но Анна покачала головой:

— Я не понимаю, почему бы тебе не довериться мне, Филип.

И тогда, охваченный страхом за свою любимую, сэр Филип совершил первый в своей жизни трусливый поступок — он, не пощадивший бы себя, не мог причинить боль Анне. В своей беспредельной жалости к матери Стивен он глубоко и тяжко согрешил против самой Стивен, скрыв от матери свое убеждение в том, что его ребенок не таков, как другие дети.

— Здесь нечего рассказывать тебе, — сказал он твердо, — но я хотел бы, чтобы ты доверяла мне во всем.

Потом они сидели и разговаривали о своем ребенке. Сэр Филип говорил очень тихо и убедительно:

— Я хотел, чтобы она росла здоровой, — объяснил он, — поэтому я позволял ей, более или менее, бегать на свободе; но теперь, по-моему, нам лучше завести гувернантку, как ты сказала; французскую гувернантку, моя милая, если ты согласна — а потом я хотел бы нанять ученую женщину, из тех синих чулков, что учились в Оксфорде. Я хотел бы, чтобы Стивен получила лучшее образование, которое могут ей обеспечить забота и деньги.

Но Анна снова начала возражать:

— Зачем все это нужно девочке? — спросила она. — Разве ты любил меня меньше, потому что я не разбиралась в математике? Разве ты сейчас любишь меня меньше, потому что я считаю на пальцах?

Он поцеловал ее.

— Это совсем другое дело, ты — это ты, — сказал он с улыбкой, но в глазах его было хорошо знакомое ей выражение, холодное и решительное, означавшее, что всякие уговоры бесполезны.

Наконец они поднялись в детскую, и сэр Филип прикрывал ладонью пламя свечи, пока они стояли рядом, глядя на Стивен — ребенок спал тяжелым сном.

— Смотри, Филип, — прошептала Анна, потрясенная и охваченная жалостью, — смотри, у нее две большие слезы на щеке!

Он кивнул, обнимая рукой Анну:

— Пойдем отсюда, — произнес он, — мы можем ее разбудить.

Глава шестая

1

Миссис Бингем уехала — она не горевала об этом, и по ней тоже не горевали. Вместо нее воцарилась мадемуазель Дюфо, молодая французская гувернантка с приятным длинным лицом, напоминавшим Стивен лошадь. Это сходство было удачным в одном отношении — Стивен сразу же привязалась к мадемуазель Дюфо, хотя это не способствовало уважительному послушанию. Совсем напротив — Стивен чувствовала себя очень свободно, по-хорошему свободно и непринужденно; она стала опекать мадемуазель Дюфо, как свою питомицу. Мадемуазель Дюфо была одинока и скучала по дому, и, следует заметить, любила, когда ее опекали. Стивен неслась со всех ног, чтобы принести ей подушку, или стульчик для ног, или стакан молока в одиннадцать часов.

«Comme elle est gentille, cette drôle de petite fille, elle a si bon coeur^[1] », — думала мадемуазель Дюфо, и вот уже география оказывалась вещью маловажной, да и арифметика тоже — напрасно мадемуазель пыталась быть строгой, ученица всегда умела очаровать ее.

Мадемуазель Дюфо совсем не разбиралась в лошадях, несмотря на то, что сама была похожа на одну из них, и Стивен с удовольствием развлекала ее долгими беседами о накостниках и наколенных наростах, скакательных суставах и коликах, в виде дикой ветеринарной мешанины. Если бы Вильямс слышал это, он, несомненно, поскреб бы свой подбородок, но Вильямса рядом не было.

Что до мадемуазель Дюфо, то на нее все это производило впечатление:

— Mais quel type, quel type!^[2] — всегда восклицала она. — Vous êtes déjà une vraie petite Amazone, Stévenne^[3].

— N'est-ce pas?^[4] — соглашалась Стивен, которая уже схватывала французский язык.

У нее проявился к этому настоящий талант, и это восхищало ее учительницу; через шесть месяцев Стивен могла болтать довольно свободно, быстро жестикулируя и пожимая плечами. Она любила говорить по-французски, это очень ее забавляло, и совладать с грамматикой она тоже умела; чего она терпеть не могла, так это длинных дурацких dictées^[5] из поучительных историй «Розовой библиотеки». Проявляя слабость по отношению к Стивен во всем остальном, мадемуазель Дюфо упорно стояла за эти dictées; «Розовая библиотека» была последним оплотом ее авторитета, и она удерживала его.

— «Les Petites Filles Modèles^[6] », — объявляла мадемуазель, и Стивен зевала от глубокой скуки. — Maintenant nous allons retrouver Sophie^[7] … где мы остановились? Ah, oui^[8], помню: «Cette preuve de confiance toucha Sophie et augmenta encore son regret d'avoir été si méchante. Comment, se dit-elle, ai-je pu me livrer a une telle colère? Comment ai-je été si méchante avec des amies aussi bonnes que celles que j'ai ici, et si hardie envers une personne aussi douce, aussi tendre que Mme. de Fleurville!^[9] »

Время от времени программа разнообразилась даже еще более поучительными отрывками, и для диктантов выбирались «Les Bons Enfants^[10] », вызывая презрение и насмешку Стивен.

«— La Maman, Donne-lui ton coeur, mon Henri; c'est ce que tu pourras lui donner de plus agréable.

— Mon coeur? Dit Henri en déboutonnant son habit et en ouvrant sa chemise. Mais comment faire? il me faudrait un couteau^[11] ».

На что Стивен начинала хихикать. Однажды она добавила на полях свой комментарий: «Вот притворюшка!» — и мадемуазель, случайно наткнувшись на него, была застигнута своей ученицей на том, что засмеялась. После этого, разумеется, в классной комнате еще убавилось дисциплины, но сильно прибавилось дружбы.

Однако Анна выглядела довольной, поскольку Стивен начала делать такие успехи во французском языке; и, наблюдая, что его жена выглядит не такой беспокойной в эти дни, сэр Филип не говорил ничего и выжидал. Это откровенное и веселое лодырничество со стороны его дочери будет прервано позже, решил он. Тем временем Стивен горячо полюбила француженку с добрым лицом, а та в свою очередь восхищалась необычным ребенком. Она доверяла Стивен свои невзгоды, семейные невзгоды, которых у гувернанток полным-полно — ее Maman^[12] была старой, хрупкой и жила в нужде; у сестры был злой муж, склонный транжирить деньги, и теперь ее сестре приходилось делать пакетики для больших парижских магазинов, которые платили очень мало, а сестра постепенно теряла зрение над этими пакетиками для магазинов, вышитыми бисером, а магазинам не было до этого никакого дела, и они очень мало платили. Мадемуазель посылала своей Maman часть заработка, а иногда, разумеется, должна была помогать и сестре. Maman необходима была курица по воскресеньям: «Bon Dieu, il faut vivre — il faut manger, au moins^[13] …» А потом, эта курица очень хорошо шла на Petite Marmite^[14], который готовился из ее костей и нескольких листов капусты — Maman любила Petite Marmite, он был теплым и шел на пользу ее старым деснам.

Стивен слушала эти длинные повествования с терпением и очевидным пониманием. Она с мудрым видом кивала головой:

— Mais c'est dur, — замечала она, — c'est terriblement dur, la vie^[15]!

Но она никогда не рассказывала о своих невзгодах, и мадемуазель Дюфо иногда задавалась вопросом:

— Est-elle heureuse, cet étrange petit être?^[16] — думала она. — Sera-t-elle heureuse plus tard? Qui sait^[17]!

2

Праздность и покой уже царили в классной комнате больше двух лет, когда на горизонте появился отставной сержант Смайли и объявил, что он преподает гимнастику и фехтование. С этого мира не осталось покоя ни в классной комнате, ни во всем доме. Напрасно мадемуазель Дюфо говорила, что от гимнастики и фехтования лодыжки становятся толстыми, напрасно Анна выражала неодобрение — Стивен пропустила их слова мимо ушей и пришла советоваться к отцу.

— Я хочу заниматься по системе Сандова, — объявила она ему, как будто они обсуждали, кем она хочет быть.

Он рассмеялся:

— По системе Сандова? И с чего же ты начнешь?

Тогда Стивен объяснила про отставного сержанта Смайли.

— Понятно, — кивнул сэр Филип, — ты хочешь научиться фехтовать.

— И поднимать тяжести животом, — быстро добавила она.

— А почему не твоими громадными передними зубами? — поддразнил он ее. — Ну ладно, — добавил он, — ни в гимнастике, ни в фехтовании нет ничего плохого — конечно, если ты не попытаешься обрушить Мортон-Холл, как Самсон обрушил дом филистимлян; чувствую, это может легко случиться…

Стивен улыбнулась до ушей:

— Но этого не будет, если я обрежу волосы! Можно мне обрезать волосы? Пожалуйста, папа, разреши!

— Ни в коем случае. Предпочитаю рискнуть, — сказал сэр Филип, уже более твердо.

Стивен с топотом помчалась в классную комнату.

— Я пойду учиться! — объявила она с торжествующим видом. — Меня повезут в Мэлверн на следующей неделе; я начну заниматься во вторник и выучусь фехтовать, а после этого смогу убить твоего зятя, который ведет себя как скотина с твоей сестрой, и буду драться на дуэлях за жен, которые попали в беду, как дерутся мужчины в Париже, а еще научусь поднимать животом пианино, потому что разовью себе какую-то дифарагму — и обрежу волосы! — приврала она под конец, бросив косой взгляд в сторону, чтобы наблюдать, как подействует этот разорвавшийся снаряд.

— Bon Dieu, soyez clément^[18]! — охнула мадемуазель Дюфо, возводя глаза к небу.

3

Прошло совсем немного времени, и вот уже отставной сержант Смайли обнаружил в Стивен превосходную ученицу. «Однажды вы станете чемпионкой по фехтованию, если как следует поработаете, мисс», — сказал он ей.

Стивен так и не научилась поднимать пианино животом, но со временем она становилась довольно ловкой в гимнастике и фехтовании; и, как призналась Анне мадемуазель Дюфо, она, что ни говори, выглядела очаровательно, такая гибкая, юная и быстрая в движениях.

— А фехтует она, как ангел, — с любовью сказала мадемуазель, — теперь она фехтует почти так же хорошо, как скачет верхом.

Анна кивнула. Она и сама много раз видела Стивен за фехтованием, и думала, что это хороший уровень для такого ребенка, но фехтование было ей неприятно, так что ей трудно было похвалить Стивен.

— Я не люблю, когда подобными вещами занимается девочка, — медленно сказала она.

— Но она фехтует, как мужчина, с такой силой и таким изяществом, — бестактно ляпнула мадемуазель Дюфо.

Теперь жизнь наполнилась для Стивен новыми интересами, которые полностью сосредотачивались на ее теле. Она открыла, что ее тело следует обихаживать, что оно имеет настоящую ценность, потому что его сила способна вселять в нее радость; и, хотя она была юной, она заботилась о своем теле с большим прилежанием, купаясь вечером и утром в тепловатой воде — холодные ванны ей были запрещены, а горячие, как она слышала, могли ослабить мышцы.

На гимнастику она носила волосы собранными в косичку, и исподволь эта косичка начала появляться и в других случаях. Несмотря на возражения, она всегда забывала о нем и приходила на завтрак с аккуратной блестящей косой, так что Анна под конец сдалась и со вздохом сказала:

— Пусть уж эта коса остается, дитя мое, если ты считаешь это нужным — но я не могу сказать, что она тебя красит, Стивен.

А мадемуазель Дюфо была любящей до неразумия. Стивен останавливалась посреди урока, чтобы закатать рукава и показать свои мускулы; тогда мадемуазель Дюфо, вместо того, чтобы возражать, смеялась и восхищалась ее нелепыми маленькими бицепсами. Помешательство Стивен на физической культуре росло и уже начало вторгаться в классную комнату. В книжных шкафах появились гантели, а по углам прятались наполовину изношенные гимнастические тапочки. Все отправилось за борт, кроме этой страсти ребенка к тренировке своего тела. И что же тогда сделал сэр Филип? Он написал в Ирландию и приобрел для своей дочери охотничьего коня — настоящего, чистокровного охотничьего коня. И что же он при этом сказал? «Этот конь — как раз для юного Роджера!» Так что Стивен рассмеялась при мысли о юном Роджере; и этот смех продолжался долго, исцеляя рану, которая еще саднила в ней — может быть, поэтому сэр Филип выписал из Ирландии этого чистокровного коня.

Конь, когда он прибыл, оказался серой масти, поджарым, и его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость — яркой, как ирландский рассвет, а сердце — юным, как дикое сердце Ирландии, но преданным, верным и готовым служить; имя его ласкало язык — его звали Рафтери, как ирландского поэта. Стивен любила Рафтери, и Рафтери любил Стивен. Это была любовь с первого взгляда, и они часами разговаривали в его стойле — не на английском, и не на ирландском, но на тихом языке, в котором совсем мало слов, но много звуков и движений, которые для обоих значили больше, чем слова. И Рафтери говорил: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». А она отвечала: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери, до конца твоих дней». Так Стивен и Рафтери скрепили клятвой свою преданность, наедине в этом душистом, пропахшем сеном стойле. Рафтери было пять лет, а Стивен двенадцать, когда они торжественно поклялись в верности друг другу.

Не было всадника более гордого или более счастливого, чем Стивен, когда в первый раз они с Рафтери выехали на охоту; и не было молодого коня умнее и храбрее, чем Рафтери, когда он показал себя в скачке с препятствиями; и сам Беллерофон не загорался такой смелостью, как Стивен в тот день верхом на Рафтери, ветер бил ей в лицо, и огонь пылал в ее сердце, и жизнь казалась замечательной. В самом начале скачки лисица повернула в направлении Мортона, пересекая большой северный загон, а потом повернула и направилась к Аптону. В этом загоне была мощная, высокая изгородь, устрашающая, такая, что за ней не было видно деревьев — и что же сделали эти два юных существа? Перескочили прямо через него и мягко приземлились; те, кто видел, как Рафтери перелетел через эту преграду, никогда уже не смогли бы усомниться в его доблести. А дома их ждала Анна, чтобы потрепать Рафтери по шее, потому что и она не устояла перед ним. Она ведь была ирландкой, и ее рукам нравилось чувствовать тонкую кожу коня своими нежными пальцами — а еще она очень хотела быть нежной со Стивен, хотела понимать ее. Но, когда Стивен спешилась, забрызганная грязью и взъерошенная, все еще нелепо похожая на своего отца, слова, которые Анна хотела сказать, увяли на ее устах прежде, чем были сказаны — она отстранилась от ребенка; но ребенок был слишком переполнен радостью, чтобы заметить это.

4

Счастливые дни, прекрасные дни детских побед; но они минули слишком скоро, и время стало измеряться сезонами; и вот пришла зима, когда Стивен исполнилось четырнадцать.

Январским солнечным днем мадемуазель Дюфо сидела, приложив к глазам платок; ведь мадемуазель Дюфо приходилось покинуть свою любимую Stévenne, приходилось уступить место сопернице, которая могла бы преподавать греческий и латынь — ей приходилось вернуться в Париж, бедной мадемуазель Дюфо, и заботиться о своей стареющей Maman.

Тем временем Стивен, угловатая и долговязая в свои четырнадцать лет, стояла перед отцом в кабинете. Она стояла смирно, но ее взгляд тянулся к окну, к солнцу, которое, казалось, манило через окно. Она была одета для верховой езды, в бриджи и гетры, и ее мысли были с Рафтери.

— Сядь, — сказал сэр Филип, и его голос был таким серьезным, что ее мысли одним прыжком вернулись в этот кабинет, — мы с тобой должны поговорить, Стивен.

— О чем, папа? — голос ее дрогнул, и она резко села.

— О твоей праздности, дитя мое. Пришло время, когда из безделья не выйдет веселья, если мы с тобой не возьмемся за ум.

Она положила свои крупные, красивой формы руки на колени и наклонилась вперед, напряженно глядя в его лицо. Она увидела тихую решимость, распространявшуюся от его губ к глазам. Ей внезапно стало не по себе, как молодой лошадке, не желающей подчиняться довольно неприятной процедуре взнуздывания.

— Я говорю по-французски, — выпалила она, — говорю, как француженка; я умею читать и писать по-французски не хуже, чем мадемуазель.

— А помимо этого ты знаешь очень мало, — сказал он, — этого недостаточно, Стивен, поверь мне.

Последовала долгая пауза, она постукивала хлыстом по ноге, он размышлял о ней. Потом он сказал, довольно мягко:

— Я обдумал этот вопрос — твое образование. Я хочу, чтобы у тебя было то же образование, те же преимущества, которые я дал бы своему сыну… насколько я могу… — добавил он, отводя взгляд от Стивен.

— Но я не твой сын, папа, — сказала она, медленно-медленно, и на сердце ее легла тяжесть — тяжесть и печаль, какой она не знала годами, с тех пор, как была маленьким ребенком.

И тогда он посмотрел на нее с любовью и с чем-то похожим на сострадание; и взгляды их встретились на минуту, они не сказали ни слова, но раскрыли друг перед другом сердца. Ее глаза затуманились, и она глядела на свои сапоги, стыдясь слез, которые, как чувствовала она, могли сейчас хлынуть через край. Он увидел это и заговорил быстрее, как будто стараясь скрыть смущение.

— Ты — единственный сын, что есть у меня, — сказал он ей. — Ты храбрая и сильная, но я хочу, чтобы ты была мудрой — ради твоей же пользы, потому что от самых лучших из людей жизнь требует огромной мудрости. Я хочу, чтобы ты сумела подружиться с книгой; когда-нибудь это понадобится тебе, потому что… — он запнулся, — потому что жизнь не всегда окажется для тебя легкой, она нелегка для каждого из нас, а книги — хорошие друзья. Я не хочу, чтобы ты забросила фехтование, гимнастику и верховую езду, но я хочу, чтобы ты проявляла в этом умеренность. Ты уже развила свое тело, теперь развивай свой ум; пусть твой ум и твои мускулы не мешают друг другу, а помогают — это возможно, Стивен, у меня это получилось, а ты ведь во многом похожа на меня. Я воспитывал тебя не так, как большинство девочек, ты сама это знаешь — посмотри на Вайолет Энтрим. Вероятно, я тебя баловал, но я не думаю, что тебя испортил, ведь в глубине души я верю в тебя. Я верю и в себя, в свое суждение о тебе; я верю в свою правоту. Но ты должна теперь доказать, что я могу считать себя правым, мы оба должны это доказать самим себе и твоей матери; она была очень терпеливой по отношению к моим необычным методам — теперь для меня начнется испытание, и она будет моим судьей. Помоги мне, я буду нуждаться в твоей помощи; твое поражение будет и моим поражением, мы оба будем побеждены. Но мы ведь не собираемся терпеть поражение, и ты будешь усердно трудиться, когда приедет твоя новая гувернантка, а когда ты станешь старше, из тебя получится замечательная женщина — это должно быть так, моя милая; ведь я так тебя люблю, что ты не можешь разочаровать меня. — Его голос слегка дрогнул, потом он протянул руку: — Подойди сюда, Стивен, посмотри мне прямо в глаза — знаешь ли ты, что такое честь, дочь моя?

Она взглянула в его беспокойные, вопрошающие глаза:

— Честь — это ты, — просто ответила она.

5

Когда Стивен целовала мадемуазель Дюфо на прощание, она плакала, потому что чувствовала: что-то уходит от нее и никогда не вернется. Беззаботное детство уходило вместе с мадемуазель Дюфо. Доброй мадемуазель Дюфо, которая так неразумно любила, так легко от нее можно было добиться чего угодно, с такой радостью она позволяла себя переубеждать; так легко ей было поверить, что ты стараешься изо всех сил, тогда как на самом деле ты откровенно ленилась. Доброй мадемуазель Дюфо, которая улыбалась, когда и не следовало бы, смеялась, когда не следовало бы, а теперь плакала — так, как способны плакать только латинские народы, проливая потоки слез и громко всхлипывая.

— Chérie — mon bébé, petit chou^[19]! — всхлипывала она, цепляясь за угловатую Стивен.

Слезы стекали по горжетке мадемуазель, и ее бедный мех, который уже давно выглядел поблекшим, стал мокрым и весь свалялся, почернев от этих слез, а мадемуазель пыталась вытереть его. Но, чем больше она вытирала, тем мокрее он становился, потому что ее носовой платок был еще мокрее; а большой носовой платок Стивен был тоже не слишком сухим, когда та пыталась помочь ей.

Подкатила старая пролетка со станции, приехавшая из Мэлверна, и лакей взял багаж мадемуазель. Этот багаж был таким скудным, что он отмахнулся от помощи водителя и поднял чемодан один. Тогда мадемуазель Дюфо перешла на английский, Бог знает почему, вероятно, потому что расчувствовалась.

— Это не прощай, это будет не навсегда, — всхлипнула она. — Ты приедет в Париж, я это знай. Мы встретятся опять, Stévenne, мое бедное дитя, когда ты вырастет большой, мы двое встретятся опять…

И Стивен, которая была уже выше ростом, чем мадемуазель, вдруг захотела снова стать маленькой, лишь бы доставить ей удовольствие. Потом — ведь французы практичны даже в минуты подлинных чувств — мадемуазель нашла свою сумочку и, порывшись в ее глубинах, извлекла половинку листа бумаги.

— Адрес моей сестры в Париж, — сказала она, хлюпая носом, — адрес моей сестры, она делает маленькие пакетики — если ты услышит кто-то, Stévenne, какая-нибудь леди, что хочет купить пакетик…

— Да, да, я запомню, — прошептала Стивен.

Наконец она выехала; пролетка с грохотом проехала поворот и наконец скрылась за углом. До самого конца мокрое от слез лицо высовывалось из окна, мокрый носовой платок грустно махал Стивен. Дождь мешался со слезами мадемуазель, потому что погода испортилась, и теперь шел дождь. Это был такой грустный день для расставания… Туман собирался над долиной Северна и начал подползать к холмам.

Стивен прошла в пустую классную комнату, совсем пустую, не считая беспорядка, который всегда идет по пятам за некоторыми людьми — беспорядок всегда окружал мадемуазель Дюфо. На стульях, стоявших вразброд, лежала всякая всячина — скомканная бумага, сломанная подкова, весьма поношенная коричневая перчатка, потерявшая как свою подружку, так и две пуговицы. На столе лежала потрепанная розовая промокашка, от которой Стивен без стеснения отщипывала уголки — она была вся исчеркана изящным французским почерком, пока ее сморщенная поверхность не стала фиолетовой. И еще стояла бутылка фиолетовых чернил, наполовину пустая, зеленая вокруг шейки из-за пролитых капель; ручка с пером, острым, как штык, тонкий, упрямый штык, царапавший бумагу. Впритык к бутылке фиолетовых чернил лежала маленькая открытка со святым Иосифом, которая, очевидно, выскользнула из молитвенника мадемуазель — святой Иосиф выглядел очень почтенным и добрым, совсем как торговец рыбой в Грейт-Мэлверн. Стивен подобрала открытку и поглядела на святого Иосифа; что-то было написано в уголке, и, посмотрев ближе, она прочла мелкий почерк: «Priez pour ma pétite Stévenne^[20] ».

Она положила открытку обратно на стол; чернила и промокашку она спрятала в шкафчик вместе с упрямым стальным штыком, царапавшим бумагу и вполне заслужившим сожжения. Потом она выровняла стулья и выбросила мусор, а затем отправилась на поиски тряпки; одну за другой она протерла несколько книг, оставшихся в шкафу, включая «Розовую библиотеку». Она сложила стопочкой свои тетради с диктантами, вместе с другими, которые были куда менее аккуратно заполнены — тетрадями по арифметике, обычно небрежные и отмеченные крестиком; тетради по английской истории — в одной из них однажды Стивен начала писать историю лошадей! Тетради по географии с замечаниями мадемуазель, написанными жирными фиолетовыми чернилами: «Grand manque d'attention^[21] ». И, наконец, она собрала изорванные учебники, которые до этого лежали на спине, на боку, на брюхе — где попало и как попало, сваленные по шкафчикам и по ящикам стола, где угодно, только не в книжном шкафу. Ибо книжный шкаф таил в себе совсем другие вещи, разнообразную и далеко не научную коллекцию: гантели, деревянные и железные, всех мастей, индийские клюшки, рукоятка одной из которых была расщеплена, шнурки от гимнастических тапочек, пояс от туники. А еще — сувениры из конюшни, включая ленту, которую Рафтери надевали на голову в какой-то примечательный день, миниатюрную подкову, которую однажды сбросил с ноги Коллинс, полусъеденную морковку, теперь заветренную и заплесневелую, и две рукоятки от охотничьих хлыстов, ожидавших визита к мастеру.

Стивен постояла и поразмыслила, почесывая подбородок — это жест уже стал у нее машинальным — наконец она решила, что обширная софа приняла вполне респектабельный вид. Оставалась только морковка, и Стивен долго стояла, сжимая ее в руке, расстроенная и несчастная — эта уборка, подготовка к суровой умственной деятельности, определенно нагоняла тоску. Но наконец она бросила морковку в огонь, и та печально корчилась там с шипением и фырчанием. Тогда Стивен села и мрачно глядела в пламя, где горела первая морковка Рафтери.

Глава седьмая

1

Вскоре после отъезда мадемуазель Дюфо в Мортоне появились два заметных новшества. Прибыла мисс Паддлтон, чтобы завладеть классной комнатой, а сэр Филип купил себе автомобиль. Это был «панар», и он принес большое оживление в окрестности Аптона-на-Северне. Консервативные и подозрительные по отношению ко всяким новшествам, люди в Мидлендах воздерживались от автомобилей и, каким невероятным это ни показалось бы, сэр Филип стал чем-то вроде первопроходца. Этот «панар» был горбатым, курносым уродцем с громким грубым голосом и непостоянным нравом. Он страдал от частых приступов несварения, обязанных собой недомоганию запальных свечей. Его сиденья были верхом дискомфорта, его примитивная коробка передач — неудобной и шумной, но все-таки он мог достигать скорости до пятнадцати миль в час — если, милостью Бога и шофера, не страдал от своего несварения.

Анна с сомнением глядела на эту новую покупку. Она была из тех женщин, что, перешагнув сорокалетний рубеж, довольны тем, что спокойно ездят в своих каретах, а летом — в маленьких очаровательных французских «викториях». Она питала отвращение к своему виду в огромных шоферских очках, к тому, что ей приходилось подвязывать шляпку, к тяжелому мужскому пальто из грубого твида, которое по настоянию сэра Филипа она надевала в автомобиле. Такие вещи были не по ней; они оскорбляли ее чувство приличия, ее приверженность к мягким, облегающим одеждам, ее склонность к спокойным, довольно медленным, мягким движениям, ее любовь ко всему женственному и домашнему. Ведь Анна в свои сорок четыре года была все еще стройна, и ее темные волосы еще не были тронуты сединой, и ее синие ирландские глаза были такими же ясными и открытыми, как когда она вошла невестой в Мортон. Она была все еще прекрасна, и это втайне радовало ее, ведь она думала о своем муже. Но Анна не игнорировала средний возраст; она встречала его на полпути с достоинством и смелостью; и теперь цвета ее мягких платьев были скромными, ее движения — чуть более осторожными, чем раньше, а ее дух — более дисциплинированным и сдержанным, теперь слишком сдержанным; постепенно она становилась менее терпимой, по мере того как сужался круг ее интересов. А автомобиль, сам по себе имевший мало значения, все же кристаллизовал в Анне определенную склонность к ретроградству, инстинктивную неприязнь к необычному, глубоко укоренившийся страх перед неизвестным.

Старый Вильямс не скрывал своего отвращения и враждебности; он считал автомобиль оскорблением для своей конюшни — безукоризненно чистой конюшни с просторным каретным сараем, где широкие косички соломы были аккуратно переплетены с ярдами красной и синей седельной ленты, и прекрасному двору, до сих пор незапятнанному. Тут явился этот «панар», и вот, полюбуйтесь — на плитах лужи бензина, зеленоватого, дурно пахнущего бензина, запах которого ничем не отмоешь; в каретном сарае множество странных на вид инструментов, они все в машинном масле и пачкают руки; огромные жестянки с чем-то похожим на черный вазелин; запасные шины, ради которых приходится вбивать в дерево гвозди; скамейка с тисками для внутренностей автомобиля, которые часто лежат в разобранном виде. Двуколка была безжалостно изгнана из каретного сарая, и теперь ей приходилось стоять впритык с фаэтоном, чтобы освободить место блистательному захватчику и его молодому слуге. Молодой слуга был известен как шофер — он приехал из Лондона и ходил в кожаной одежде. Он разговаривал на кокни и открыто плевался перед Вильямсом прямо в каретном сарае, а потом растирал плевки ногой.

— Говорят тебе, я твоей харкотины у себя в сарае не потерплю! — ругался Вильямс, весь красный от гнева.

— Да будет тебе, дед; мы тут не на корабле! — вот как новое поколение отвечало Вильямсу.

Вильямс и Бертон, открыто выражавший презрение к лошадям, были на ножах.

— Вышло твое времечко, дед, — то и дело замечал он, — никому эти коняги уже не нужны; шел бы ты лучше в шофера!

— Да я скорей помру, чем так себя осрамлю, паразит ты этакий! — кричал на него разъяренный Вильямс. Он очень сердился, и обед бурлил в его желудке, так что живот у него пучился и причинял ему неудобства, поэтому жена очень за него беспокоилась.

— Не шебутись ты, Артур, — уговаривала она, — мы уже старые с тобой, а мир-то шагает вперед.

— К дьяволу он шагает, вот куда он шагает! — стонал Вильямс, держась за живот.

Что хуже всего, сэр Филип вел себя как школьник, у которого завелась новая устрашающая игрушка. Он был застигнут своим конюхом, когда лежал на спине под кузовом автомобиля, только ноги торчали, а когда он поднялся, его скулы, волосы и даже кончик носа — все было в саже. Он выглядел ужасно глупо, и, как сказал потом Вильямс своей жене:

— Извозился он весь, страх поглядеть, а ведь был такой чистенький джентльмен; и в грязнющем старом пальто этого Бертона, а Бертон на меня скалится и только пальцем тычет, пока хозяин не видит, а хозяин Бертону говорит этак запросто: «Слушай, что-то у него с выхлопной трубой!» А Бертон еще и спорит с ним, с хозяином: «Это поршень», — говорит, такой важный весь, не подойди.

Стивен была очарована автомобилем не меньше отца. Она подружилась с неприятным Бероном, и тот, стараясь привлечь на свою сторону союзников, скоро начал учить ее разбираться в машине; он учил ее водить, с позволения сэра Филипа, и они отправлялись втроем, оставив Вильямса сердито глядеть на удаляющийся автомобиль.

— Такая наездница, и на тебе! — ворчал он, безутешно почесывая подбородок.

Не будет преувеличением сказать, что сердце Вильямса было разбито, он чувствовал себя, как несчастный старый младенец; он вел себя по-ребячески, когда на него находило дурное настроение, и жевал беззубыми деснами. И все из-за пустяков, потому что страсть к лошадям оставалась в крови у сэра Филипа и его дочери — а потом, был Рафтери, и Рафтери любил Стивен, и Стивен любила Рафтери.

2

Ездить в автомобиле, конечно, было очень здорово, но — и это было очень большое «но» — когда Стивен возвращалась домой, в Мортон, в классную комнату, за столом сидела маленькая серая фигурка, проверяя тетради или составляя задания на следующее утро. Эта серая фигурка, бывало, поднимала глаза и улыбалась, и тогда ее лицо было очаровательным; но когда она не улыбалась, тогда оно было некрасивым, слишком твердое и слишком квадратное, за исключением круглого, блестящего лба, интеллектуального и гладкого, как колено. Если серая фигурка поднималась из-за стола, она вся казалась поразительно квадратной — квадратные плечи, квадратные бедра, плоская, квадратная линия груди; пальцы с квадратными кончиками, туфли с квадратными носами, и все это — очень маленькое; она была похожа на маленькую шкатулку, аккуратно склеенную по краям. Неопределенного возраста, с бледным лицом и седыми волосами, с серыми глазами, и неизменно одетая в темно-серое, мисс Паддлтон не внушала особого восторга — и даже не выглядела как существо, обладающее авторитетом. Но по пристальном наблюдении следовало признать, что ее подбородок, хотя и маленький, был исключительно волевым. Губы у нее тоже были твердыми, если только их твердость не таяла в теплой, юмористической улыбке — улыбке, в которой читалась насмешка, жалость и вопрос к этому миру, а может быть, и к самой мисс Паддлтон.

С той самой минуты, когда приехала мисс Паддлтон, у Стивен появилась неловкая уверенность, что эта чужая маленькая женщина приобретет здесь большое значение, что она станет здесь постоянным атрибутом. И та, довольно уверенно, сразу же утвердила свое положение, так что не прошло и двух месяцев, а Стивен уже казалось, что мисс Паддлтон всегда была в Мортоне, всегда сидела за большим ореховым столом, всегда говорила сухим монотонным голосом с оксфордским произношением: «Вы кое о чем забыли, Стивен; и, поскольку учебники не способны ходить, а вы на это способны, мне кажется, что вам следует их принести».

Перемена обстановки в классной комнате была удивительна — ни одной книги не на своем месте, ни одной полки в беспорядке; даже шкаф пришлось открыть и красиво расставить все гантели и клюшки попарно — мисс Паддлтон любила, чтобы все стояло парами, возможно, по неосознанному матримониальному инстинкту. Стивен в первый раз почувствовала, что на нее надели узду, и это чувство было ей отвратительно. Теперь появилось столько правил, что к классной доске пришлось приделать огромное расписание.

— Потому что, — сказала мисс Паддлтон, когда пришпиливала его кнопками, — даже мой мозг не выдержит вашего полного недостатка методичности, это заразительно; и это расписание — мое противоядие, так что очень прошу не рвать его на части!

Математика и алгебра, латынь и греческий, римская история, греческая история, геометрия, ботаника — от всего этого ум Стивен превратился в какой-то пчелиный улей, где каждая пчела начинала жужжать, стоило ее чуточку тронуть. Она глядела на мисс Паддлтон с изумлением; в этой маленькой квадратной шкатулке хранилось столько мрачных познаний! И, видя этот взгляд, мисс Паддлтон улыбалась своей теплой и очаровательной улыбкой и таким же тоном говорила:

— Да, знаю — но это лишь первые шаги, Стивен; однажды твой ум станет таким же аккуратным, как эта классная комната, и тогда ты сможешь найти там все, что хочешь, а не ворошить в суматохе все подряд.

Но, когда заканчивались уроки, Стивен частенько ускользала навестить Рафтери в конюшне: «Ах, Рафтери, я так это все ненавижу! — говорила она ему. — Я чувствую себя, как ты бы чувствовал, если бы на тебя надеть упряжку — тяжелые деревянные оглобли и ремни, Рафтери — но, мой дорогой, я никогда не надену на тебя упряжку!» И Рафтери не знал, что ответить, потому что всем человеческим созданиям, насколько он знал, приходилось бегать в упряжке… хоть они и были подобны богам, но, несомненно, им приходилось бегать в упряжке…

Только огромная любовь Стивен к отцу помогла ей выдержать первые шесть месяцев обучения — и еще упрямая, своенравная воля, из-за которой она не любила проигрывать. Она с какой-то яростью выжимала свои клюшки и гантели, утешаясь мыслью о своих мускулах, и, застав ее за этим, мисс Паддлтон рассмеялась.

— Вы, должно быть, чувствуете, что ваша учительница — мошка, Стивен; несносная мошка, которую взять бы да смахнуть!

Тогда Стивен тоже засмеялась:

— Ну да, вы маленькая, Паддл — ох, простите…

— Я не против, — сказала ей миссис Паддлтон, — можете звать меня Паддл, мне это все равно.

После чего мисс Паддлтон исчезла, и ее место в доме заняла Паддл.

Невеликим созданием была эта Паддл, но она сумела прочно утвердиться. Всегда готовая помочь по дому — навести порядок в сумятице расходных книг Анны или составить список книг для покупки у Джексона, она, однако, умела защитить свои права, очень быстро завоевала положение в доме и удерживала его. Паддл знала, чего она хочет, и старалась это получить, в классной комнате или за ее пределами. Но всем она нравилась; да, она отдавала, сколько получала, и получала, сколько отдавала, но иногда отдавала чуточку больше — и эта «чуточка» представляла собой все искусство преподавания, даже все искусство жизни, и мисс Паддлтон знала это. И вот понемногу — о, на первых порах совсем понемногу — она преодолевала бессознательное сопротивление своей ученицы. Своими маленькими проворными пальцами она ухватила ум Стивен, приглаживала и лепила его по своему образцу. Она разговаривала с ним и показывала ему новые картинки; она дарила ему новые мысли, новые надежды и амбиции; она заставляла его чувствовать уверенность и гордость своими достижениями. Между тем она не принижала мускулов Стивен, никогда не подшучивала над ее спортивностью, ни разу даже не подмигнула, чтобы показать, что у нее-то свое мнение касательно ее ученицы. Она явно принимала Стивен такой, как она была, ничто не удивляло ее в ней и даже не смешило, и Стивен было с ней довольно легко.

— Мне всегда удобно с вами, Паддл, — с удовлетворением говорила Стивен, — вы похожи на изящный стульчик, такой маленький, но на нем так просторно сидеть — уж не знаю, как вам это удается.

Тогда Паддл улыбалась, и эта улыбка согревала Стивен, хотя и чуточку посмеивалась над ней; но она посмеивалась и над самой Паддл — они разделяли эту теплую улыбку с радостью и добротой, и ни одна из них не чувствовала себя задетой или смущенной. И их дружба пустила корни, стала крепнуть, зеленеть и расцвела, как лавровое деревце в классной комнате.

Пришло время, когда Стивен стала понимать, что Паддл обладала гением — гением преподавания; с помощью этого гения она помогала своей ученице разделить свою восторженную любовь к классикам.

— Ах, Стивен, если бы вы только могли прочесть это по-гречески! — говорила она, и ее голос был переполнен волнением. — Какая красота, какое великолепное достоинство — этот язык похож на море, Стивен, устрашающее, но великолепное; этот язык намного мужественнее латинского. — И Стивен заражалась этим внезапным восхищением и решала еще усерднее работать над своим греческим.

Но Паддл жила не одними древностями, она учила Стивен ценить все литературные красоты, наблюдая в своей ученице подлинную тонкость суждений и немалое чувство равновесия в предложениях и словах. Тогда перед ней открылся широкий путь новых интересов, и Стивен начала отлично писать сочинения; к ее глубокому удивлению, она обнаружила, что способна записать множество того, что до сих пор спало в ее сердце — всю красоту природы, например, теперь могла она записать. Впечатления детства — золотая дымка света на холмах; первый зов кукушки, таинственный, странно пленительный; поездки домой с охоты вместе с отцом — обнаженные борозды земли и то, что они скрывали за собой. И потом, сколько странных надежд и странных стремлений, странных радостей и даже еще более интересных разочарований! Радость силы, великолепной физической силы и смелости; радость здоровья, и крепкого сна, и бодрого пробуждения; радость, когда Рафтери скачет под седлом, радость, когда ветер бьет в лицо, а Рафтери делает прыжок. А еще? Вдруг — непроницаемая тьма, вдруг — огромная пустота, ничего, кроме небытия и тьмы; вдруг — острая тревога: «Я потерялась, где я? Где я? Я ничто, и все же я есть, я Стивен, но и это тоже ничто…» — и ужасное чувство тревоги.

Писать — это было все равно что снимать тяжесть с души, это приносило облегчение, смягчение. Когда пишешь, можно высказать что угодно, не стесняясь, не стыдясь и не чувствуя себя глупой — можно даже описывать времена молодого Нельсона, слегка улыбаясь при этом.

Иногда Паддл сидела одна в спальне, читая и перечитывая странные сочинения Стивен, хмурясь или слегка улыбаясь, в свою очередь, над этими бурными молодыми излияниями.

Она думала: «Это настоящий талант, подлинный, раскаленный докрасна — странно видеть его в этом крупном, спортивном существе; но что она сделает со своим талантом? Она одна против всего мира, если бы она только знала это!» Потом Паддл качала головой, и на лице ее отражалось сомнение, ей было грустно за Стивен и за весь этот мир.

3

Итак, теперь Стивен покорила еще одно королевство, и в семнадцать лет была уже не только спортсменкой, но и студенткой. Через три года под изобретательным руководством Паддл девушка могла так же гордиться своими мозгами, как своими мышцами — она, бывало, даже чересчур гордилась, бывала самодовольной, самоуверенной, даже дерзкой, и сэру Филипу приходилось поддразнивать ее:

— Спросите Стивен, она нам скажет. Стивен, как эта цитата из Адеиматуса, что-то вроде того, что ум сосредоточен на подлинном бытии — она ведь, кажется, восходит к Еврипиду? Да нет, я забыл, конечно, это же Платон; в самом деле, мой греческий постыдно заржавел! — И Стивен понимала, что сэр Филип смеется над ней, но не без доброты.

Несмотря на свои новые книжные познания, Стивен все еще довольно часто беседовала с Рафтери. Теперь ему было десять лет, и сам он стал значительно мудрее, поэтому слушал внимательно и сосредоточенно.

«Понимаешь, — говорила она ему, — очень важно развивать мозги так же, как мускулы; теперь я занимаюсь и тем, и другим; постой ты смирно, Рафтери! Забудь об этой старой корзинке, хватит смотреть по сторонам — мозги необходимо развивать, потому что это дает преимущества в жизни, и тогда, Рафтери, легче делать в этом мире то, что тебе хочется, побеждать обстоятельства». И Рафтери, который не думал ни о какой корзинке, а двигал глазами потому, что пытался ответить, хотел сказать ей что-нибудь, но это было слишком велико для его языка, в лучшем случае состоявшего из звуков и движений; ему хотелось высказать свое чувство, что Стивен не во всем права. Но как он мог заставить ее понять вековую мудрость всех бессловесных созданий, мудрость растений и первозданных лесов, мудрость, исходящую от времен юности мира?

Глава восьмая

1

В семнадцать лет Стивен уже переросла Анну, а та считалась довольно высокой для женщины, но Стивен была почти такой же высокой, как отец — и это не красило ее в глазах соседей.

Полковник Энтрим, покачав головой, замечал:

– Я-то люблю пухленьких и маленьких, такие — они заманчивей.

Тогда его жена, которая определенно была пухленькой и маленькой, такой пухленькой, что едва могла дышать в своем корсете, говорила:

— Но ведь Стивен очень необычна, почти… ну да, почти неестественна, совсем немножко — такая жалость, бедное дитя, это ужасный недостаток; молодым людям такие не нравятся, разве не так?

Но, несмотря на все это, у Стивен была красивая фигура — стройная, с широкими плечами и узкими боками; и ее движения были целеустремленными, она обладала прекрасным чувством равновесия и двигалась с легкой уверенностью спортсменки. Ее руки, хоть и крупные для женщины, были тонкими и ухоженными; она гордилась своими руками. С детства она мало изменилась в лице, и на этом лице все еще было открытое, терпимое выражение, как у сэра Филипа. То, что изменилось, лишь усиливало исключительное сходство между отцом и дочерью, потому что теперь, когда детская пухлость постепенно спадала, ее лицо стало более худым, и очертания решительного подбородка принадлежали сэру Филипу. Ему также принадлежала и маленькая ямочка на подбородке, и красивые чувственные губы. Красивое лицо, очень приятное, но что-то в нем было такое, к чему не подходили шляпки, на которых настаивала Анна — большие шляпки, увитые бантами, розами или маргаритками, которые должны были смягчать черты лица.

Глядя на собственное отражение в зеркале, Стивен чувствовала некоторую неловкость: «Странно я выгляжу или нет? — спрашивала она себя. — А если я уложу волосы, как мама?» И она распускала свои великолепные пышные волосы, разделяла их прямым пробором или откидывала назад.

Результат всегда был далек от совершенства, так что Стивен снова поспешно заплетала косу. Теперь она очень туго затягивала косу на затылке черным бантом. Анна терпеть не могла эту прическу и все время об этом говорила, но Стивен была упрямой:

— Я попробовала причесаться как ты, мама, и выглядела как пугало; ты, моя милая, прекрасна, а твоя юная дочь — нет, что довольно жестоко с твоей стороны.

— Она совсем не старается улучшать свою внешность, — серьезно упрекала ее Анна.

В эти дни между ними шла постоянная война по поводу одежды; довольно благопристойная война, ведь Стивен училась управлять своим горячим нравом, а Анна редко не бывала нежной. Однако это была открытая война, неизбежное столкновение двух противоположностей, которые стремились выразить себя своей внешностью, поскольку одежда, в конечном счете, это форма самовыражения. Победа переходила с одной стороны на другую; иногда Стивен появлялась в толстом шерстяном свитере или в костюме из грубого твида, тайком заказанного у хорошего портного в Мэлверне. Иногда побеждала Анна, съездив в Лондон за очень дорогими платьями из мягкой материи, которые ее дочери приходилось надевать, чтобы доставить ей удовольствие, ведь она приезжала домой довольно усталой после таких путешествий. Как правило, тогда Анна одерживала верх, потому что Стивен внезапно отказывалась от соревнования, готовая подчиниться, чтобы не вызвать разочарования Анны, всегда более эффективного, чем простое неодобрение. «Ну, давай сюда!» — довольно грубо говорила она, выхватив платье из рук матери. Затем она в спешке надевала его сикось-накось, так что Анна, вздыхая не без отчаяния, приглаживала, поправляла, застегивала и расстегивала, пытаясь примирить платье и модель, чьи враждебные чувства были явно взаимными.

Настал день, когда Стивен вдруг заговорила откровенно:

— Это все мое лицо, — заявила она, — с моим лицом что-то не так.

— Какой вздор! — воскликнула Анна, и ее щеки слегка вспыхнули, как будто слова девушки были оскорблением, потом быстро отвернулась, чтобы скрыть свое выражение лица.

Но Стивен увидела это мимолетное выражение и застыла на месте, когда мать покинула ее, лицо ее стало суровым и мрачным от гнева, из-за ощущения какой-то непонятной несправедливости. Она выпуталась из платья и отшвырнула его прочь, страстно желая разорвать его, навредить ему, желая навредить и себе при этом, но все равно переполненная этим чувством несправедливости. Но это настроение резко сменилось на жалость к себе; она хотела сесть и заплакать над Стивен; охваченная внезапным порывом, она хотела молиться за Стивен, как будто та была кем-то другим, но таким ужасно близким и попавшим в беду. Вернувшись к платью, она медленно разгладила его; казалось, оно приобрело огромное значение; такое же значение, как молитва, бедное скомканное платье, измятое и печальное. Но Стивен в эти дни уже не отдавалась молитвам, Бог стал для нее таким нереальным, в Него так трудно было поверить после курса сравнительного религиоведения; затерявшись в своих штудиях, она оставила Его в стороне. А сейчас ей так хотелось бы молиться, и она не знала, как выразить свою дилемму: «Я ужасно несчастна, дорогой маловероятный Бог» — такое начало не слишком обнадеживало. И все же сейчас ей нужен был Бог, осязаемый Бог, добрый, как отец; Бог с развевающейся белой бородой и высоким лбом, благосклонный родитель, который склонится с неба и повернет голову, чтобы лучше расслышать, сидя на облаках, которые держат херувимы и ангелы. Ей нужен был мудрый, старый, семейный Бог, окруженный бесчисленными небесными родственниками. Несмотря на свои невзгоды, она тихо рассмеялась, и смех ее пришелся кстати, потому что уничтожил в ней жалость к себе; и этот смех не мог бы оскорбить ту Почтенную Персону, чей образ держится в сердцах маленьких детей.

Она облачилась в новое платье с бесконечной осторожностью, подтягивая банты и расправляя оборки. Ее крупные руки были неловкими, но теперь они действовали по доброй воле, раскаявшиеся руки, полные глубокого смирения. Они запутывались и останавливались, затем продолжали возиться с бесконечными маленькими застежками, так хитро спрятанными. Раз или два она вздохнула, но не без смирения, так что, возможно, в каком-то смысле Стивен и помолилась.

2

Анна постоянно беспокоилась за свою дочь; с одной стороны, Стивен в обществе была сущим бедствием, но ведь в семнадцать лет многих девушек уже представляют в свете; и все же сама мысль об этом устрашала Стивен, и эту мысль пришлось забросить. На вечеринках в саду она всегда терпела неудачи, казалась неловкой и неуклюжей. Она пожимала руки слишком сильно, так, что кольца впивались в пальцы, просто потому, что слишком нервничала. Она или совсем не разговаривала, или говорила так запросто, что Анна едва могла уследить за собственной беседой, вся превращаясь в слух — это было ужасно тяжело для Анны. Но если Анне было тяжело, то Стивен еще тяжелее, и она чувствовала напряженную тревогу перед этими пиршественными собраниями; страх перед ними терял для нее всякую меру, становился чем-то вроде бессознательной навязчивой идеи. Любые признаки уверенности, казалось, покидали ее, и Паддл, если ей случалось там бывать, мрачно сравнивала эту Стивен с грациозной, легконогой, ловкой молодой спортсменкой, с умной и в чем-то категоричной ученицей, которая быстро перерастала уже ее собственные учительские таланты. Да, Паддл сидела и мрачно сравнивала, и чувствовала при этом немалую неловкость. Угнетенное настроение ученицы добиралось до нее, почти передавалось ей, и подчас ей хотелось как следует встряхнуть Стивен за плечи.

«Господи Боже, — думала она, — почему она им не ответит? Это нелепо, это неслыханно — она тушуется перед горсткой мелочных, полуобразованных сельских девиц, и для девушки с такими мозгами это просто неслыханно! Ей придется как следует повоевать с жизнью, если она не собирается терпеть поражение!»

Но Стивен, совсем забыв о Паддл, глубоко погружалась в свои давние мучительные подозрения, которые преследовали ее с самого детства — она представляла, что люди смеются над ней. Она была настолько чувствительна, что от одного услышанного обрывка фразы, от слова или взгляда у нее внутри все сжималось. Может быть, люди даже не думали о ней, тем более не обсуждали ее внешность — неважно, она всегда воображала, что это слово или взгляд относились лично к ее персоне. Она мяла шляпу в неловких пальцах, тяжело ступала, чуть сутулясь, пока Анна не шептала ей: «Держи спину прямо, не горбись», или Паддл не восклицала: «В чем дело, Стивен?» Все это лишь добавлялось к мытарствам Стивен и заставляло ее стесняться еще больше.

С другими молодыми девушками она не имела ничего общего — а те, в свою очередь, находили ее раздражающей. Она была стыдливой до чопорности в некоторых вопросах, и вся краснела, когда о них упоминали. Это поражало ее приятельниц как странность и нелепость: в конце концов, здесь же все девушки, и каждая знает, что иногда необходимо не замочить ног, не играть в игры — бывают такие времена, и не из-за чего устраивать возню! А на лице Стивен Гордон, если кто-нибудь намекал на этот предмет, был написан такой ужас, словно это было чем-то постыдным, знаком бесчестья, унижения. И в других отношениях она тоже была странной, и о многом не любила упоминать.

В конце концов, они совсем теряли терпение и бросали ее наедине с ее причудами и фантазиями, они не любили тех ограничений, что навязывало им ее присутствие, не любили чувствовать, что они не смеют намекать на самые необходимые функции природы, не ощущая себя нескромными.

Но иногда Стивен ненавидела свое одиночество, и тогда делала маленькие неуклюжие шаги навстречу, с извиняющимся взглядом собаки, попавшей в немилость к хозяину. Она пыталась казаться непринужденной рядом со своими приятельницами, присоединяясь к их легкомысленной беседе. Подходя к группе молодых девушек на вечеринке, она улыбалась, как будто их шуточки забавляли ее, или серьезно слушала, когда они говорили о нарядах или о каком-нибудь популярном актере, посетившем Мэлверн. Пока они воздерживались от слишком интимных подробностей, она горячо надеялась, что ее заинтересованность позволит ей войти в их круг. Так она и стояла, скрестив сильные руки на груди, и ее лицо было напряженным в этой попытке изображать внимание. Презирая этих девушек, она все-таки стремилась быть на них похожей — да, в такие минуты она действительно стремилась быть на них похожей. Внезапно ей приходило в голову, что они кажутся такими счастливыми, такими уверенными в себе, когда сплетничают в своем кружке. Было что-то такое прочное в их женских сообществах, прочное чувство единства, взаимопонимания; каждая, в свою очередь, понимала стремления другой. Они могли завидовать друг дружке, даже ссориться, но всегда она угадывала в глубине это чувство единения.

Бедная Стивен! Она никак не могла навязать себя им; они всегда смотрели сквозь нее, будто через стекло. Они прекрасно знали, что ей нет никакого дела ни до одежды, ни до популярных актеров. Беседа обрывалась, а потом полностью умирала, ее присутствие иссушало все источники их вдохновения. Она все портила, стараясь показаться приятной; на самом деле, она даже больше нравилась им, когда бывала угрюмой.

Если бы Стивен могла общаться с мужчинами на равных, она всегда выбирала бы их общество; она предпочитала их из-за прямого, открытого взгляда, и с мужчинами у нее было много общего — спорт, например. Но мужчины считали ее слишком умной, если она отваживалась раскрыться перед ними, и слишком скучной, если она вдруг погружалась в застенчивость. Вдобавок было что-то в ней, что противостояло им, бессознательная самонадеянность. Какой бы она ни была застенчивой, они чувствовали ее; это раздражало их, заставляло чувствовать себя в обороне. Она была красивой, но слишком крупной и непреклонной телом и душой, а они любили женщин, которые цеплялись за них. Они походили на дубы, и предпочитали, чтобы женщины походили на плющ. Такие женщины могли цепляться довольно крепко, могли под конец задушить и часто это делали; и все же мужчины предпочитали их, а потому отвергали Стивен, подозревая в ней нечто вроде желудя.

3

Самыми тяжкими испытаниями в это время были для Стивен ужины, по очереди задаваемые в гостеприимном графстве. Они были долгими, эти ужины, перегруженные блюдами; они были тяжелыми, отягощенные вежливыми беседами; они были пышными из-за фамильного серебра; и, прежде всего, они были непреклонно консервативными по своему духу, такими же консервативными, как обряд бракосочетания, и почти так же твердо настаивали на разделении полов.

— Капитан Рэмси, вы проводите мисс Гордон на ужин?

Вежливо согнутая рука:

— Очень рад, мисс Гордон.

Затем — торжественная и очень смешная процессия, как будто все твари земные парами маршируют в Ноев ковчег, убежденные в Божественном покровительстве — ведь Он сотворил их двуполыми! На Стивен была длинная юбка, и ноги путались в ней, а в ее распоряжении была лишь одна свободная рука — процессия останавливалась, и она была тому виной! Нестерпимая мысль — она задержала процессию!

— Мне так жаль, капитан Рэмси!

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Да нет, вовсе нет… я справлюсь…

Но какой же конфуз, какое унизительное чувство, что над ней смеются, как неприятно это — вынужденно цепляться за его руку в качестве поддержки, в то время как капитан Рэмси сохраняет терпеливый вид!

— Кажется, ничего страшного, вы только порвали оборку, но я вообще часто ломаю голову, как же вы, женщины, управляетесь. Вообразите мужчину в таком платье — да об этом подумать страшно; вообразите меня в нем!

Смешок, не лишенный доброты, но чуточку стеснительный, и совсем не чуточку самодовольный.

Благополучно добравшись до сиденья за длинным столом, Стивен пыталась улыбаться и разговаривать непринужденно, а ее партнер думал: «Господи, ну и тяжелая у нее рука; лучше бы мне досталась ее матушка; а матушка у нее прелестная!»

А Стивен думала: «Ну почему я такая скучная?» — а потом: «А ведь на его месте я не была бы скучной, я просто была бы сама собой; я чувствовала бы себя совершенно естественно».

Ее лицо шло пятнами от обиды и тревоги; она чувствовала, как у нее горит шея, и пальцы становятся неловкими. Смущенная, она сидела, глядя на свои ладони, которые, казалось, на глазах становились все более неуклюжими. Некуда бежать, совсем некуда! Капитан Рэмси был добродушным, он очень старался быть приветливым; его серые глаза старались выражать восхищение, вежливое восхищение, когда задерживались на Стивен. Его голос звучал мягче и доверительнее, тот голос, который добрые мужчины приберегают для милых женщин, защищающий, уважительный, но слегка самодовольный от сознания своего пола, слегка настроенный на робкий ответ. Но Стивен, казалось, застывала от каждого доброго слова и галантного намека. Она чувствовала открытую враждебность, пока бедный капитан Рэмси или какая-нибудь другая жертва мужественно пытались исполнять свой долг.

В таком настроении она однажды выпила шампанского, всего один бокал, первый в своей жизни. Она осушила его одним глотком, просто от отчаяния — но результатом стала не безумная отвага, а икота. Яростная, настойчивая, непоправимая икота раздавалась через весь стол. Одна из тех странных минут затишья, что бывают в беседе, как раз совпала с приступом икоты. Тогда Анна стала говорить очень громко; миссис Энтрим заулыбалась, и хозяйка дома тоже. Наконец хозяйка поманила к себе дворецкого: «Дайте мисс Гордон стакан воды», — шепнула она. После этого Стивен избегала шампанского как чумы: лучше уж безнадежное отчаяние, чем икота!

Странно, до чего мало помогал ее тонкий ум, когда она пыталась быть общительной; несмотря на ее уверенную похвальбу перед Рафтери, ее мозги, казалось, вовсе ей не помогали. Может быть, это было из-за одежды, потому что она теряла всякую уверенность, когда одевалась так, как хотела Анна; в эту пору одежда очень влияла на Стивен, она могла давать ей уверенность или отнимать. Но, будь это так или не так, люди считали ее особенной, и в их среде этого было достаточно для неодобрения.

И вот Стивен несла это бремя, поэтому для нее не было места за крепкими добрыми воротами Мортона, и она старалась все ближе держаться к своему дому и своему отцу. Смущенная и несчастная, она искала отца на всех приемах и старалась сесть поближе к нему. Как маленький ребенок, это крупное, мускулистое существо держалось рядом с ним, потому что она чувствовала себя одинокой, и потому, что юность по праву отвергает одиночество, и потому, что она еще не выучила свой суровый урок: она еще не знала, что самое одинокое место в мире — это ничейная земля между двумя полами.

Глава девятая

1

У сэра Филипа и его дочери был теперь новый общий интерес; теперь они могли обсуждать книги, как делаются книги, каковы они на ощупь, какой у них запах и какое содержание — это были крепкие и вдохновляющие узы. Они могли говорить обо всем этом и понимать друг друга; они часами беседовали в кабинете отца, и сэр Филип обнаружил тайные амбиции, заложенные в девушке, как семя в глубокой почве; и он, добрый садовник для ее тела и духа, взрыхливал почву и поливал это семя. Стивен показывала ему свои странные сочинения и ждала, замерев и затаив дыхание, пока он читал их; однажды вечером он поднял глаза на нее, увидел выражение ее лица и улыбнулся:

— Значит, вот как — ты хочешь быть писательницей! Почему бы и нет? У тебя большой талант, Стивен; я буду горд, если ты станешь писательницей.

После этого их разговоры о том, как пишутся книги, стали еще более воодушевленными.

Но Анна все реже и реже заходила в кабинет, она сидела одиноко и праздно. Паддл, трудясь наверху в классной комнате, должно быть, зубрила греческий, чтобы не отставать от Стивен, но Анна сидела, сложив руки на коленях, в просторной гостиной, такой гармоничной, с такой уютной мебелью из старого полированного орехового дерева, так благоухающей воском, ирисом и фиалками — совсем одна сидела Анна в этой просторной гостиной, праздно сложив свои белые руки.

Она когда-то была милой и уютной женщиной, и все еще была такой, несмотря на свое спокойное старение, но она не была ученой, о нет, далеко не была — именно потому сэр Филип полюбил ее, потому он нашел в ней такое бесконечное успокоение, потому он все еще любил ее после стольких лет; ее простота сильнее удерживала его, чем ученость. И все же теперь Анна все реже и реже заходила в кабинет.

Не то чтобы ее там встречали неприветливо, но они не могли скрыть своего глубокого интереса к предметам, о которых она мало знала или не знала ничего. Что она знала о классиках, и зачем они были ей нужны? Какой интерес был для нее в трудах Эразма Роттердамского? Ее теологии не требовалось дискуссий эрудитов, ее философию составлял чистый и украшенный дом, а что до поэтов, она любила простые стихи, в остальном же вся поэзия для нее заключалась в ее муже. Все это она прекрасно знала и не желала менять, но в последнее время Анной овладевала боль, мучительная боль, которой она не смела дать имени. От этой боли ныло ее сердце, когда она приходила в кабинет и видела сэра Филиппа вместе с их дочерью, и знала, что ее присутствие ничего не добавляет к его счастью, когда он сидит и читает Стивен какую-нибудь книгу.

Глядя на девушку, она видела странное сходство, завидное подобие между отцом и дочерью, она замечала, что их движения были гротескно похожими, у них были похожие руки, они повторяли одинаковые жесты, и она отшатывалась с безымянной неприязнью, за которую упрекала себя, раскаиваясь и содрогаясь. Но, хоть она и раскаивалась, и содрогалась, иногда Анна замечала, что говорит со Стивен так, что потом втайне стыдится. Она ловила себя на том, что тайно и ловко уязвляет ее, с таким мастерством, что девушка глядела на нее в изумлении; с таким мастерством, что даже сам сэр Филип не мог считать то, что она говорила, чем-то исключительным; а потом, конечно же, она могла легко рассмеяться, как будто все это время она только шутила, и Стивен смеялась тоже, открыто, по-дружески. Но сэр Филип не смеялся, и его глаза искали глаза Анны, вопрошающие, удивленные, недоверчивые и сердитые. Вот почему она теперь так редко заходила в кабинет, когда сэр Филип и его дочь бывали там вместе.

Но иногда, оставаясь наедине со своим мужем, Анна вдруг молча прижималась к нему. Уткнувшись лицом в его крепкое плечо, она жалась к нему все ближе, как будто охваченная страхом — как будто она страшилась их огромной любви. Он стоял очень тихо, не двигаясь, не спрашивая ни о чем, ведь о чем он мог спросить? Он уже все знал, и она знала, что он знал. Но ни один из них не заговаривал об этом, об их величайшем несчастье, и их молчание разливалось вокруг, как ядовитые миазмы. Призрак Стивен, казалось, наблюдал за ними, и сэр Филип мягко высвобождался из объятий Анны, а она, поднимая взгляд, видела его усталые глаза, больше не сердитые, только очень несчастные. Она думала, что эти глаза умоляют ее, упрашивают; она думала: «Он молит меня за Стивен». Тогда ее глаза наполнялись слезами раскаяния, и этим вечером она долго стояла на коленях, молясь своему Создателю: «Даруй мне покой, — просила она, — и просвети мой дух, чтобы я могла научиться любить своего собственного ребенка».

2

Сэр Филип теперь выглядел старше своих лет и, видя это, Анна едва могла это выдерживать. Все в ней кричало от возмущения, она хотела отбросить прочь годы, преградить им путь собственным хрупким телом. Если бы годы были армией обнаженных мечей, она с радостью встала бы на их пути.

Теперь он все раннее утро проводил в кабинете. Эта привычка развилась в нем в последнее время, и Анна, просыпаясь и обнаруживая, что она одна, хоть и чувствовала себя неловко, прокрадывалась вниз и слушала. Взад-вперед, взад-вперед — она слышала звук его шагов, наполненный отчаянием. Почему он ходит взад-вперед, и почему она всегда боится спросить его? Почему ее рука, протянутая к двери, всегда замирает от страха, прежде чем повернуть ручку? О, как сильно было то, что стояло между ними, таким же сильным, как оба их тела вместе взятых! Это зародилось из их молодости, из их страсти, из великолепной и целеустремленной сущности их страсти — и вот оно, полное сил, выскочило на свет, и теперь втиснулось между ними. Они старились, у них мало что осталось, кроме их любви — нежной любви, возможно, совершенной — и веры друг в друга, составлявшей часть их любви, и их покоя, составлявшего часть покоя Мортона. Взад-вперед, взад-вперед! Непрестанный, отчаянный звук шагов. Покой? Конечно же, не было покоя в этом кабинете — скорее какая-то беда, грозная, зловещая! Но что предвещали эти шаги? Анна не смела спросить его, не смела даже повернуть ручку двери, a предчувствие несчастья заставляло ее красться прочь, не задав своего вопроса.

Тогда что-то тянуло ее прочь, не обратно в спальню, а наверх, в спальню их дочери. Она открывала дверь очень осторожно, дюйм за дюймом. Она протягивала руку, прикрывая пламя свечи, и стояла, глядя на спящую Стивен, как они с мужем стояли когда-то. Но теперь не было маленького ребенка, на которого можно было смотреть сверху вниз, не было беспомощности, вызывавшей материнскую жалость. Стивен лежала, такая прямая, крупная, рослая, под аккуратно натянутым одеялом. Часто ее рука свисала с кровати, рукав закатывался вверх, и эта рука выглядела твердой, сильной и властной, и таким же выглядело лицо при свете свечи. Она спала крепко. Ее дыхание было ровным и спокойным. Ее тело полной мерой упивалось покоем. Утром это тело должно было подняться чистым и свежим; оно ело, разговаривало, передвигалось по Мортону. В конюшнях, в садах, в соседних загонах, в кабинете — оно передвигалось по всему Мортону, это тело, нестерпимая несправедливость природы! Анна смотрела на это великолепное молодое тело, чувствуя, что видит кого-то незнакомого. Она терзала свое сердце и свою встревоженную душу воспоминаниями о первых шагах этого незнакомого существа: «Маленькая… ты была такая маленькая! — шептала она тогда, — и ты сосала мою грудь, когда была голодная, маленькая и всегда такая голодная — но ты была хорошим ребенком, маленьким ребенком, всем довольным…»

И Стивен иногда ворочалась во сне, как будто смутно сознавая присутствие Анны. Это проходило, и она снова лежала тихо, дыша глубоко и ровно, упиваясь покоем. Тогда Анна, которая все еще беспощадно терзала свое сердце и свою встревоженную душу, наклонялась и целовала Стивен в лоб, но легко и очень быстро, чтобы девушка не проснулась. Чтобы девушка не проснулась и не поцеловала ее в ответ, она целовала ее в лоб, легко и быстро.

3

Зрение юности очень остро. У нее есть свои острые вспышки интуиции, даже у нормальной юности — но интуиция тех, кто стоит на полпути между двумя полами, так беспощадна, так остра, так точна и неумолима, что ранит еще сильнее; и эта интуиция подсказывала Стивен, что не все в порядке с ее родителями.

Их внешнее существование казалось спокойным и безмятежным; до этих пор ничто не потревожило внешний покой Мортона. Но их ребенок видел их сердца глазами души; плоть от плоти их, она произошла на свет из их сердец, и она знала, что сердца их сейчас наполнены тяжестью. Они не говорили ничего, но она чуяла глубокую тайную беду, что действовала на них обоих; она читала в их глазах. В невысказанных ими словах Стивен слышала эту беду — это она заполняла маленькие провалы тишины. Казалось, Стивен разгадывала ее в медленных движениях своего отца — ведь разве его движения не стали в последнее время медленнее? И его волосы уже поседели; они были совсем седые. Однажды утром ее поразило это, когда он сидел на солнце — обычно лучи золотили его затылок, а сейчас он был тускло-серым.

Но это было неважно. Даже их беда была неважной в сравнении с чем-то более существенным, с их любовью — она чувствовала, что только это было важно, и именно это сейчас находилось под самой сильной угрозой. Любовь между ними была огромным блаженством; всю свою жизнь Стивен жила бок о бок с нею, но только сейчас, когда она почувствовала, что эта любовь в опасности, Стивен действительно сознавала ее подлинный смысл — мирный и прекрасный дух Мортона, облеченный в плоть, да, именно в этом был ее подлинный смысл. Но это была для нее только часть смысла, это было нечто даже большее, чем Мортон, это был символ полного счастья — она помнила, что даже маленьким ребенком смутно осознавала это полное счастье. Эта любовь сияла, как огромный добрый маяк, стойкий и внушающий уверенность. Бессознательно она часто согревалась ею, и тогда таяли ее сомнения и смутные опасения. Это всегда была их любовь друг к другу; Стивен знала это, но все же эта любовь была маяком и для нее. А теперь этот огонь перестал так сиять; что-то посмело затуманить его яркость. Ей хотелось вскочить на ноги, вооружившись своей молодостью и силой, и прогнать это нечто из своей святая святых. Этот огонь не должен был погаснуть, оставив ее во тьме.

И все же она была совершенно беспомощна и знала это. Все, что она делала, казалось нелепым и детским: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал» — вспоминая святого Павла, она мрачно решила, что определенно осталась младенцем. Она сидела и глядела на них, бедных раненых влюбленных, взглядом, в котором был испуг и глубокий упрек: «Вы не должны позволять, чтобы что-то испортило вашу любовь, она нужна мне», — вот что говорили им эти глаза. Она, в свою очередь, любила их, властно и яростно: «Вы мои, мои, мои, вы — единственное, что у меня есть совершенного. Вы — одно целое, и вы мои. Мне страшно, я нуждаюсь в вас!» Вот что внушали им ее мысли. Она могла вдруг начать ласкаться к ним, неуклюже, застенчиво, гладя их руки своими сильными, худыми пальцами — сначала его руку, потом ее, а может быть, и обе вместе, так что они улыбались, несмотря на их трудности. Но она не смела встать перед ними, обвиняя, и сказать: «Я — Стивен, я — это вы, потому что вы породили меня. Вы не должны предавать меня, предавая себя. Я имею право требовать, чтобы вы не предавали меня!» Нет, она не смела встать и сказать подобные слова — она никогда и ничего от них не требовала.

Иногда она спокойно задумывалась о них, как о двух созданиях, подобных ей, которые по воле случая стали ее родителями. Ее отец, ее мать — мужчина, женщина; и тогда она удивлялась, обнаруживая, как мало она знает об этом мужчине и об этой женщине. Они когда-то были младенцами, потом — маленькими детьми, не знающими жизни, совсем беспомощными. Это казалось таким забавным — ее отец, не знающий жизни, совсем слабый и беспомощный. Они вступили в раннюю юность, как она, и, возможно, иногда тоже чувствовали себя несчастными. Что за мысли их посещали, те мысли, что остаются скрытыми, те туманные опасения, которые никогда не выражаются в словах? Неужели ее мать с негодованием отпрянула, когда печать ее женственности была наложена на нее? Конечно же, нет — ее мать была такой совершенной, и все, что выпадало на ее долю, должно было стать совершенным; ее мать принимала природу в свои объятия и обнимала ее как друга, как милого товарища. Но она, Стивен, никогда не чувствовала такого дружелюбия к природе и предполагала, что ей не хватает какого-то тонкого инстинкта.

Молодые годы ее матери, прошедшие в Ирландии — она говорила о них иногда, но довольно туманно, как будто теперь они были так далеко, как будто никогда по-настоящему не считались. И все же она была милой, милая Анна Моллой, которой много восхищались, которую много любили и постоянно ухаживали за ней. А ее отец, он тоже повидал мир, он бывал в Риме, в Париже, и много раз в Лондоне — тогда он не жил в Мортоне; и, как ни странно это казалось, было время, когда ее отец даже не был знаком с ее матерью. Они совсем не ведали друг о друге, он целых двадцать девять лет, она — чуть больше двадцати, но все это время они двигались друг к другу, сами того не желая, всегда чуть ближе. И вот пришло то утро в графстве Клэр, когда они увидели друг друга, и с этого мгновения они познали смысл жизни и любви, просто потому, что увидели друг друга. Ее отец очень редко говорил о таких вещах, но об этом утре он рассказывал ей: все вдруг стало таким ясным… Что они чувствовали, когда поняли друг друга? Как это — видеть все так ясно, видеть самый сокровенный смысл вещей?

Мортон… Ее мать пришла в Мортон, как в свой дом, в чудесный, раскрывший свои нежные объятия Мортон. Она в первый раз прошла через тяжелые белые двери под сияющим полукруглым окном над дверью. Она вошла в старую прямоугольную гостиную, где на полу лежали медвежьи шкуры, где висели портреты Гордонов в смешных старинных нарядах — в гостиную, где находилась стойка, где Стивен держала свои хлысты — в гостиную с прекрасным переливчатым окном, из которой были видны лужайки и травяные бордюры. Потом, может быть, рука об руку, они прошли через гостиную, ее отец — мужчина, его мать — женщина, и их судьба уже ждала их впереди, и этой судьбой была Стивен.

Десять лет. На протяжении десяти лет только они двое были друг у друга, они двое и Мортон — конечно же, это были чудесные годы. Но о чем они думали все эти годы? Может быть, они немножко думали и о Стивен? О, что она могла надеяться узнать об этом, об их мыслях, об их чувствах, об их тайных стремлениях — та, что тогда еще даже не была зачата, еще не явилась на свет? Они жили в том мире, которого ее глаза ни разу не видели; дни и ночи переходили в недели, месяцы и годы. Время существовало, но она, Стивен — нет. Они прожили это время; и вот подошло ее зачатие; их настоящее было следствием этого труда, оно выбралось из его чрева, как она — из чрева матери, только она не была частью этого труда так, как была частью своей матери. Безнадежно! И все же она должна была попытаться узнать этих двоих, каждый дюйм их сердец, их умов; и, узнав их, она должна была постараться защитить их — но его в первую очередь, о, его в первую очередь; она не спрашивала почему, только знала: потому, что она любила его именно так, как любила, он всегда должен был идти в первую очередь. Такова была эта любовь; она лишь следовала своему порыву и не задавала вопросов, она была чудесно проста. Но ради него она должна была любить и ту, кого он любил — свою мать, хотя эта любовь почему-то была совсем другой; она меньше принадлежала ей, чем ему, он побуждал ее к этой любви; это не была составная часть ее существа.

Однако ей тоже следовало служить, ибо счастье одного было в другой. Они были неразделимы, едины плотью и духом, и, что бы ни проползло между ними, оно пыталось разорвать на части их единение — вот почему она, их дитя, должна была подняться и помочь им, если могла, ибо разве она не была плодом их единениня?

4

Бывали времена, когда она думала, что, наверное, ошибалась, что никакие беды не подстерегают ее отца; например, когда они вдвоем сидели в его кабинете, ведь тогда он казался довольным. Окруженный книгами, гладя их переплеты, сэр Филип снова выглядел беззаботным и веселым. «Нет на свете таких друзей, как книги, — говорил он ей. — Посмотри на этого, в старой кожаной куртке!»

Бывало, что и на охоте он казался таким же молодым, каким был Рафтери на своей первой охоте. Но десятилетний Рафтери был теперь мудрее сэра Филипа, который часто вел себя как опрометчивый школьник. Он загонял Стивен к самым головокружительным препятствиям, и когда она благополучно приземлялась, оглядывался и усмехался ей. Он любил, когда она обгоняла его охотничьих лошадей в эти дни, и исподтишка хвастался ее ловкостью. Спорт снова зажигал прежний огонек в его глазах, и эти глаза выглядели счастливыми, останавливаясь на его дочери.

Она думала, что, наверное, очень сильно ошибалась, и чувствовала, как огромный покой затопляет ее.

Он, бывало, говорил, когда они медленной рысью ехали домой в Мортон: «Ты заметила, как мой молодой жеребчик перескочил через это сваленное дерево? Неплохо для пятилетки, из него выйдет толк. — И иногда добавлял: — Прибавь-ка тройку к этой пятерке и скажи своему старику, что он тоже не так уж плох! Мне пятьдесят три года, Стивен, и пропади я пропадом, если скоро мне не придется покончить с курением, это уж точно!» Тогда Стивен знала, что ее отец чувствует себя молодым, очень молодым, и хочет, чтобы она немножко ему польстила.

Но это настроение длилось недолго; она довольно часто изменялось, когда они вдвоем доезжали до конюшни. Она замечала с внезапной болью в сердце, что он сутулился, когда шел, пока что совсем немного. И она любила его широкую спину, как всегда ее любила — добрую, уверенную, защищающую спину. Потом к ней приходила мысль, что, возможно, именно потому, что эта спина была такой доброй, она гнулась, будто несла некую ношу, а вслед за ней — еще одна мысль: «Это не его собственная ноша, она чья-то еще — но чья?»

Глава десятая

1

Пришло Рождество, и вместе с ним — восемнадцатый день рождения девушки, но тени, которые сгущались вокруг ее дома, не стали меньше; и Стивен не могла, пробираясь ощупью среди этих теней, найти путь, чтобы выйти к свету. Все старались быть бодрыми и счастливыми, как бывают даже самые печальные люди на Рождество, а садовники приносили огромные охапки падуба, которыми украшались портреты Гордонов — пышные ветки падуба с красными ягодами, которые росли на холмах, год за годом их присылали в Мортон. Гордоны неулыбчиво и бестрепетно глядели из своих рамок, как будто размышляя о Стивен.

В гостиной стояла елка, как в ее детстве, ведь сэр Филип любил старинный немецкий обычай, который настаивает, чтобы даже пожилые люди стали как дети и поиграли с Богом на Его дне рождения. На верхушке дерева висел маленький восковой Христос-младенец в ночной рубашке с блестками и с золотыми и голубыми бантиками; и этот восковой Христос-младенец склонялся чуть вниз и набок, потому что, хотя и маленький, он был довольно тяжелым — или потому, как думала Стивен, когда сама была маленькой, что он пытается найти Свои подарки.

Утром все они отправились в сельскую церковь, и церковь пахла прохладой и свежей зеленью — лавром, падубом, ароматными сосновыми ветками, которые увивали дубовую кафедру и обрамляли алтарь; и тревожный орел, который нес Писание на своих крыльях, тоже выглядел довольно праздничным. В ней витал аромат Англии, в этой маленькой церквушке, с ее певчими в свежевыстиранных нарядах, румяными, как яблоки; с молодым священником из Оксфорда, который летом играл в крикет во славу Бога и графства; с опрятной конгрегацией соседских землевладельцев, которая недавно приобрела отличный орган, так что теперь они могли слушать вступительные аккорды гимнов с самодовольством, но и с неким другим чувством, более близким к раю, благодаря этим милым старинным рождественским песням. Хор возвышал свои бесполые, безмятежные голоса: «Когда пастухи охраняли стада», — пел хор; и нежное меццо-сопрано Анны таяло, мешаясь с густым басом ее мужа и сопрано Паддл. Тогда Стивен пела тоже, от чистой радости пения, хотя ее голос был в лучшем случае хрипловатым: «Когда пастухи охраняли стада в ночи», — пела Стивен, почему-то думая о Рафтери.

После церкви — вошедшие в обычай поздравления: «Счастливого Рождества!» «Счастливого Рождества!» «И вам того же, много раз!» Затем — домой, в Мортон, и в полдень изобильный обед — индейка, плум-пудинг с хрустящим коньячным кремом и сладкие пирожки, от которых Паддл неизменно страдала несварением. Потом — десерт со всевозможными сладкими фруктами из коробок, засахаренными фруктами, от которых руки становились липкими, а также с фруктами из теплиц Мортона; и с возникавшими откуда-то — никто не мог даже вспомнить, откуда — изящными, миниатюрными райскими яблочками, которые можно съесть в два укуса, если поспешить.

Длинный день проходил в ожидании темноты, когда Анна зажигала свечи на елке; и слуг не тревожили никакими звонками до той минуты, когда они все выстраивались в ожидании подарков, сложенных высокой кучей под елкой, на которой Анна зажигала маленькие свечи. Вот и закат — так задернем шторы, ведь уже темно, и кто-нибудь должен пойти и принести Анне свечку, а она должна приглядеть за восковым Христом-младенцем, ведь Он любит много света, даже если может растаять из-за него.

— Стивен, заберись, пожалуйста, наверх и привяжи Христа-младенца покрепче. Его ножка совсем рядом с этой свечой!

Потом Анна устраивала длинные зажженные свечи на одной ветке, потом на другой, очень медленно и торжественно, как будто производя некий ритуал, как будто она была священницей, совершавшей службу — Анна, очень стройная и высокая в своем платье, мягкие складки которого обтекали ее руки и ноги, укладываясь вокруг лодыжек.

— Филипп, прозвони, пожалуйста, три раза. Кажется, все зажглись — нет, подожди — ну вот, я забыла эту свечу наверху. Стивен, начинай разбирать подарки, пожалуйста, милая, твой отец сейчас уже позвонит слугам. Паддл, а вы не могли бы подвинуть сюда стол, он может мне понадобиться — нет, не этот, тот, который у окна…

Приглушенный звук голосов, сдавленный смешок. Слуги, выстроенные в шеренгу у двери, обитой зеленым сукном, и только дворецкого и лакеев Стивен знает в лицо, большинство остальных — незнакомцы. Миссис Вильсон, кухарка, в черном шелковом платье с черной отделкой, судомойка в кашемировом платье цвета электрик, одна горничная в сиреневом, другая в зеленом, а самая старшая — в темно-терракотовом, и камеристка Анны в бывшем платье Анны. А потом — мужчины со двора, из садов и конюшен, с непокрытой головой, тогда как обычно они ходят в шапках — старый Вильямс в тугих брюках вместо своих бриджей, у него проявляется все более широкая плешь; старый Вильямс, ступающий неловко, потому что в новом костюме он чувствует себя как в картонной коробке, и потому что его белый воротничок — слишком высокий, и потому что его жесткий черный галстук-бант может покоситься. Конюхи и мальчики, все удивительно блестящие, от аккуратно прилизанных голов до отполированных носов ботинок — мальчики, очень неловкие, с короткими рукавами и грубыми руками, слегка шмыгают носом из-за того, что пытаются этого не делать. И садовники под предводительством серьезного мистера Хопкинса, который по воскресеньям надевает черное и проводит службу в церкви, и знание обо всех прегрешениях, что достаются в наследство всякой плоти, придает его лицу терпеливое, измученное выражение. Мужчины, пахнущие землей, несмотря на усердное мытье; мужчины, чьи шеи и руки изборождены вдоль и поперек сетью маленьких, забитых землей морщин — мужчины, чьи спины рано согнулись от ухода за землей. Вот они стоят позади серьезного мистера Хопкинса, обратив взгляды к большой освещенной елке, как никогда не смотрят на цветы, растущие благодаря их трудам. Нет, они просто стоят и любуются на дерево, будто оно, с его свечами, Христом-младенцем и всем остальным — какое-то экзотическое растение в оранжерее Кью.

Потом Анна называет каждого из слуг по имени, и каждому отдает подарок на Рождество; и они благодарят ее, благодарят Стивен и благодарят сэра Филипа; и сэр Филип благодарит их за верную службу, как было добрым обычаем в Мортоне с таких давних пор, о каких и сам сэр Филип не может вспомнить. Так прошел и этот день, в согласии с традицией, и ни один, от высших до низших, не был забыт; и Анна не забыла своих подарков для деревни — теплые шали, мешки угля, микстура от кашля и сладости. Сэр Филип послал викарию чек, который даст ему возможность еще долго носить форму крикетиста; а Стивен отнесла морковку Рафтери и два куска сахару толстеющему, стареющему Коллинсу, который уже почти окривел на один глаз и кусал ее руку вместо сахара. А Паддл наконец написала сестре, жившей в Корнуэлле, которую она игнорировала, за исключением таких случаев, как Рождество, что пробуждают память, и каким-то образом мы о многом вспоминаем. А слуги пировали досыта, и лошади отдыхали в своих конюшнях, пропахших сеном; и у чаек, залетевших на поля далеко от воды, в свою очередь, был пир из более скромных созданий — червяков, личинок и тому подобной мелюзги, которую очень уважают птицы и ненавидят фермеры.

Ночь спускалась на дом, и из темноты слышались взволнованные молодые голоса деревенских школьников: «Рождество, Рождество», — выводили эти голоса, подслащенные сладостями от хозяйки Мортона. Сэр Филип шевелил поленья в камине, так, что вспыхивало пламя, и Анна, утопая в глубоком кресле, наблюдала за ними. Ее пальцы, уставшие от долгих трудов, лежали на ручках кресла у огня, и огонь отражался в ее кольцах, играя белыми отблесками на ее бриллиантах. Тогда сэр Филип стоял и глядел на жену, пока та созерцала огонь, как будто не замечала его; но Стивен, наблюдая в тишине из своего угла, казалось, что она видит темную тень, которая прокрадывалась между ними — хорошо, что ее зрение было сейчас притуплено, иначе она, конечно же, узнала бы эту тень.

2

В канун нового года миссис Энтрим устраивала танцы, чтобы, как она говорила, повеселить Вайолет, которая была все еще слишком молода, чтобы посещать балы охотничьего клуба, но очень любила веселье, особенно танцы. Вайолет была теперь пухленькой, живой и юной, и недавно настояла на том, чтобы сделать себе высокую прическу. Ей нравились мужчины, которым, в свою очередь, нравилась она, потому что в таких делах подобное тянется к подобному, а в Вайолет был, что называется, огонек, то есть сексуальная притягательность. Роджер приехал домой на Рождество из Сэндхерста, так что был здесь и помогал матери. Теперь ему было около двадцати, он был красивым юнцом с крошечными усиками, которые то и дело нерешительно пощипывал. Он приобрел вольные замашки светского мужчины, уже перешагнувшего за свой девятнадцатый год. Он надеялся довольно скоро вступить в полк, что подпитывало его самодовольство.

Если бы миссис Энтрим могла не замечать существования Стивен, она почти наверняка так бы и делала. Ей не нравилась эта девушка, никогда не нравилась; то, что она звала в Стивен «странностью», вызывало у нее подозрения — она никогда ясно не понимала своих подозрений, но чувствовала, что это должно быть нечто из ряда вон выходящее: «Молодая девушка в ее возрасте ездит верхом в мужском седле! Я называю это неосмотрительностью», — заявляла миссис Энтрим.

Можно с уверенностью сказать, что Стивен в восемнадцать лет далеко не переросла свою неприязнь к Энтримам; она знала, что нравится только одному из их семейства, и это был маленький полковник, затюканный женой. Она нравилась ему, потому что, будучи сам прекрасным наездником, он восхищался ее мастерством и смелостью на охоте. «Жаль, конечно, что она такая высокая, — ворчал он, — но она разбирается в лошадях и держится в седле как влитая. А мои дети все равно что в Маргейте росли, им только и ездить, что на пляжных осликах!»

Но полковник Энтрим на танцах не считался; да и вообще в его доме с ним считались очень редко. Стивен приходилось выносить миссис Энтрим и Вайолет — а теперь и Роджер приехал из Сэндхерста. Их враждебность никогда не умирала, возможно, потому, что была слишком фундаментальной. Теперь они прикрывали ее хорошими манерами, но в душе оба все еще враждовали и знали это. Нет, Стивен не хотелось идти на эти танцы, хотя она пошла, чтобы доставить удовольствие своей матери. Нервная, смущенная и настороженная, Стивен прибыла к Энтримам в этот вечер, не думая о том, что Судьба, опытная проказница, ждет, чтобы настигнуть ее из-за угла. Но это было так, потому что в этот вечер Стивен встретила Мартина, и Мартин встретил Стивен, и их встреча была великим предзнаменованием для обоих, хотя ни один из них этого не знал.

Все это случилось довольно просто, как случается всегда. Вот Роджер представляет Мартина Холлэма; вот Стивен объясняет, что танцует очень плохо; вот Мартин предлагает, чтобы они просто посидели рядом во время своего танца. Потом — как быстро это случается, когда все предначертано судьбой — они вдруг понимают, что нравятся друг другу, что они задевают друг в друге какую-то струну, издающую приятную вибрацию; и так они просидели много танцев и довольно много проговорили этим вечером.

Мартин жил в Британской Колумбии, где владел несколькими фермами и множеством садов. Он отправился туда после смерти матери на шесть месяцев, но остался, потому что полюбил эту страну. И теперь он проводил каникулы в Англии — так он познакомился с молодым Роджером Энтримом, они встретились в Лондоне, и Роджер пригласил его к себе на неделю, и так он попал сюда — но он чувствовал себя в Англии почти чужим. Потом он заговорил о том, как широка эта новая страна, вместе с тем такая древняя; об ее горах, увенчанных снеговыми шапками, о каньонах и ущельях, о глубоких царственных реках, об озерах, и прежде всего — об ее могучих лесах. И, когда Мартин говорил об этих могучих лесах, голос его менялся, становился почти благоговейным; ведь этот молодой человек любил деревья первобытным инстинктом, со странной и необъяснимой преданностью. Ему нравилась Стивен, и потому он мог говорить с ней о своих деревьях, а Стивен нравился он, и потому она могла слушать его, чувствуя, что тоже полюбила бы его огромные леса.

Его лицо было очень юным, гладко выбритым и худым; руки его тоже были худыми, загорелыми, с лопатообразными пальцами; он был высоким, с нескладной фигурой, и слегка сутулился, когда шел после долгой прогулки верхом. Но в его лице было что-то очаровательное, особенно когда он говорил о своих деревьях; казалось, оно сияло каким-то внутренним огнем, ожидая, что люди по-настоящему, от души поймут, как терпеливы, прекрасны и добры деревья — это лицо ожидало понимания. И все же, несмотря на этот оттенок романтичности в его внешности, который он не мог иногда скрыть в своем голосе, он говорил просто, как один мужчина говорит с другим, очень просто, не пытаясь произвести впечатление. Он говорил о деревьях так, как некоторые мужчины говорят о кораблях, потому что любят их и ту стихию, в которой они обретаются. И Стивен, неловкая, застенчивая, косноязычная, обнаруживала, что отвечает ему довольно непринужденно, что задает ему бесчисленные вопросы о лесах, о фермах и о том, как ухаживать за обширными садами; разумные вопросы, не столько романтические, сколько деловые — как один мужчина мог бы спрашивать другого.

Потом Мартин захотел что-нибудь узнать о ней, и они говорили об ее фехтовании, уроках, верховой езде, и она рассказала ему о Рафтери, которого звали, как ирландского поэта. И все это время она чувствовала себя естественной и счастливой, потому что рядом был мужчина, который принимал ее как должное, который не находил ничего причудливого ни в ней, ни в ее вкусах, он просто принимал ее такой, какой она была. Если бы Мартина Холлэма спросили, почему он принял эту девушку так, как она сама себя принимала, он, вероятнее всего, не мог бы ответить — так получилось, вот и все. Но какой бы ни была причина, он чувствовал, что его притягивает эта дружба, которая так внезапно появилась на свет.

Прежде чем Анна покинула танцы вместе с дочерью, она пригласила молодого человека приехать к ним; и Стивен почувствовала радость от этого приглашения, ведь теперь она могла разделить своего нового друга с Мортоном. Этой ночью в спальне она сказала Мортону: «Я знаю, тебе понравится Мартин Холлэм».

Глава одиннадцатая

1

Мартин приезжал в Мортон, он приезжал очень часто, потому что сэру Филипу он понравился, и он одобрял их дружбу. Анне тоже понравился Мартин, и она привечала его, потому что он был молод и уже лишился матери. Она немножко баловала его, как склонна к этому женщина, у которой нет своего сына, и она почти усыновляет чужого, и потому он шел к Анне со всеми своими маленькими заботами, и она лечила его, когда он сильно простудился на охоте. Он инстинктивно обращался к ней в таких случаях, но никогда не обращался к Стивен, несмотря на их дружбу.

И все же теперь они со Стивен всегда были вместе, он все чаще останавливался в аптонской гостинице; официальной причиной была охота, подлинной же была Стивен, которая заполнила в его жизни давно пустующую нишу, отведенную в ней для идеального товарища. Странным и чувствительным был этот Мартин Холлэм, со своей необычной любовью к деревьям и первозданным лесам, он был не из тех, кто заводит множество близких друзей, и, следовательно, был обречен на одиночество. Он плохо разбирался в книгах и учился с ленцой, но у них со Стивен были другие общие темы: он хорошо ездил верхом, любил и понимал лошадей; он хорошо фехтовал и довольно часто фехтовал со Стивен, и, когда она побеждала его, не выказывал неудовольствия, а, казалось, действительно принимал это легко, только смеялся над тем, что ему не хватило мастерства. На охоте оба держались рядом и бок о бок доезжали до самого Аптона, а бывало, он отправлялся с ней в Мортон, ведь Анна всегда была рада видеть Мартина. Сэр Филип разрешил ему свободно заходить в конюшню, и даже старый Вильямс не ворчал по этому поводу: «Надежный он, вот он какой, — заявлял Вильямс, — лошади это чуют и платят той же монетой».

Но не только спорт привязывал Стивен к Мартину, ведь его душа, как и ее, чутко отзывалась на красоту, и она показывала ему местность, которую любила, от Аптона до Мортонского замка у подножия холмов. Но она уводила его далеко от Мортонского замка. Они скакали вниз по извилистой тропе в Бромсберроу, потом пересекали небольшой ручей у мельницы Клинчера, рысью ехали домой через голый зимний лес Истнора. И она показывала ему холмы, на полное чрево которых смотрела когда-то Анна, думая о матерях, увитых зелеными гирляндами и готовых породить на свет сыновей, сидела и смотрела на них, а в чреве ее был ребенок, который должен был стать ее сыном. Они забирались к почтенному Вустерскому маяку, что охраняет все семь Мэлвернов, или скитались по холмам Уэльса до старого Британского лагеря над долиной реки Уай. Долина лежала в полутени, за ней был Уэльс и едва различимые Черные горы. Тогда сердце Стивен сжималось, как всегда перед подобной красотой, и однажды она сказала:

— Когда я была ребенком, от всего этого мне хотелось плакать, Мартин.

И он ответил:

— Есть в нас что-то, всегда готовое проливать слезы, когда мы видим что-нибудь красивое — это вызывает в нас сожаление.

Но когда она спросила, почему это так, он лишь медленно покачал головой и ничего не мог ей сказать.

Иногда они гуляли по лесу Холлибуш, потом до Разбитого Камня, холма, омраченного легендой — его тень, как говорили, приносила несчастье или смерть всему, на что падала. Мартин, бывало, останавливался, чтобы осмотреть старые терновые деревья, которые выдержали много суровых зим. Он прикасался к ним нежно, с жалостью:

— Посмотри, Стивен — сколько же смелости в этих стариках! Они все погнуты и покалечены; на них больно смотреть, но они все равно держатся — ты когда-нибудь думала, какой огромной смелостью обладают деревья? Я об этом думал, и это так удивляет меня. Бог швыряет их вниз, и им приходится просто держаться, что бы ни случилось — для этого нужна смелость!

А однажды он сказал:

— Только не считай меня сумасшедшим, но, если мы переживем свою смерть, то и деревья переживут свою; должен быть где-то на небе рай для всех верных деревьев. Я думаю, они и своих птиц возьмут с собой — почему бы нет? «И даже смерть не разлучит их».

Он засмеялся, но она видела в его глазах серьезность, поэтому спросила:

— Ты веришь в Бога, Мартин?

И он ответил:

— Да, благодаря Его деревьям. А ты?

— Я не уверена…

— Ах ты, моя бедная, слепая Стивен! Посмотри же на них еще — и смотри, пока не уверуешь.

Они многое обсуждали вместе, довольно запросто, потому что между ними не было ни следа застенчивости. Его юность встречалась с ее юностью, и они шли рука об руку, поэтому лишь теперь она сознавала, насколько одинокой была ее юность до появления Мартина.

Она говорила:

— Ты единственный настоящий друг, который у меня когда-либо был, кроме папы — мы так чудесно дружим, совсем как братья, нам нравится одно и то же.

Он кивнул:

— Знаю, это чудесная дружба.

Холмы позволяли Стивен пересказывать Мартину их секреты, секреты самых потаенных тропок, секреты маленьких зеленых лощин, спрятанных в холмах, секреты папоротника, который живет лишь потому, что скрывается. Она раскрывала ему даже секреты птиц и показала место, где собирались пугливые весенние кукушки.

— Они тут довольно низко летают, их можно увидеть; в прошлом году одна пара пролетела совсем рядом со мной. Если ты не торопишься уезжать, Мартин, мы еще придем сюда — мне бы хотелось, чтобы ты на них посмотрел.

— А мне хотелось бы, чтобы ты посмотрела на мои огромные леса, — сказал он ей, — и почему ты только не можешь поехать со мной в Канаду? Что за ерунда все эти приличия; мы же с тобой задушевные друзья, и я буду отчаянно скучать без тебя — Господи, в каком же дурацком мире мы живем!

И она ответила очень просто:

— Мне хотелось бы поехать с тобой.

Тогда он начал рассказывать о своих великих лесах, таких обширных, что они почти казались вечнозелеными. Об огромных деревьях рассказывал он, прямых и высоких, как башни, и о вековых пихтах-великанах. И о более скромном древесном народе — он говорил о деревьях как о дорогих, давно знакомых друзьях: о тсугах, растущих у реки, которые любят приключения и чистую проточную воду; о стройных белых елях, обрамляющих озера; о красных соснах, пылающих медью на закате. Этим красным соснам так не повезло, потому что их крепкая мужественная древесина излюблена строителями.

— Но я не смогу рубить их на доски, — заявил Мартин, — я буду убийцей себя чувствовать!

Счастливые дни, что проходили между холмами и конюшней, счастливые дни для них обоих, ведь они до сих пор всегда были одиноки, а теперь у них была такая чудесная дружба — у Стивен никогда не было ничего подобного. О, как хорошо было, что он был рядом, такой молодой, такой сильный и такой понимающий! Ей нравился его тихий голос, отчетливая речь и задумчивые голубые глаза, которые двигались довольно медленно, и его взгляд поднимался на нее медленно — иногда она перехватывала этот взгляд на полпути, улыбаясь. Она всегда стремилась к обществу мужчин, к их дружбе, расположению, терпимости — и теперь у нее было все это, даже еще больше, благодаря Мартину и его пониманию.

Как-то вечером она в классной комнате сказала Паддл:

— Я души не чаю в Мартине — разве это не странно, ведь мы дружим всего пару месяцев? Но он почему-то не такой, как все. Когда он уедет, мне будет его не хватать!

И ее слова очень необычно подействовали на Паддл — она внезапно взглянула на Стивен лучистыми, неожиданно засиявшими глазами, и поцеловала ее, Паддл, которая никогда не обнаруживала свои чувства.

2

Люди немножко посплетничали по поводу свободы, предоставленной Мартину и Стивен ее родителями; но в целом они сплетничали не без доброты, не без улыбок и кивков. В конце концов, эта девушка оказалась совсем такой же, как другие девушки — ее почти перестали сторониться. Тем временем Мартин все еще оставался в Аптоне, его удерживало обаяние и необычность Стивен — сама эта необычность воодушевляла его, но все время, когда он думал об их дружбе, то даже не замечал этой необычности. Он обманывался мыслями о дружбе, но не обманывались сэр Филип и Анна. Сначала они поглядывали друг на друга почти застенчиво, потом Анна набралась храбрости и сказала мужу:

— Может быть, наше дитя собирается влюбиться в Мартина? Он-то, разумеется, влюблен в нее. Ах, мой дорогой, я так ужасно рада… — и в ее сердце проявлялась такое нежное чувство к Стивен, какого Анна не знала со времен ее младенчества.

Ее надежды летели впереди событий; она начинала строить планы на будущее своей дочери. Мартин должен забросить свои сады и леса и купить Тенли-Корт, который сейчас продается; там есть несколько крупных ферм и отличное пастбище, достаточно, чтобы любой мужчина был счастлив и занят. Потом Анна вдруг становилась задумчивой; в Тенли-Корте были, кроме того, прекрасные детские комнаты, широкие, светлые, солнечные, с окнами на юг, с ванной и решетками на окнах — все уже было готово.

Сэр Филипп, качая головой, предупреждал Анну, чтобы та умерила свой пыл, но и сам не мог скрыть огромную радость в своих глазах и надежду в сердце. Может быть, раньше он ошибался? В конце концов, он мог всего лишь ошибаться — теперь надежда билась в его сердце непрестанно.

3

Пришел день, когда зиме пришлось уступить место весне, когда нарциссы зацвели по всей местности, от Мортонского замка до Росса, и еще дальше, разбивая свои лагеря по берегам реки. Когда граб украсил изгороди зелеными заплатками, и боярышник зацвел мелкими гроздьями бутонов; когда старый кедр на лужайке в Мортоне надел красновато-розовые перстеньки на свои изящные пальцы; когда дикая вишня, растущая по холмам, прилежно произвела на свет листья и цветы — тогда Мартин заглянул в свое сердце и увидел в нем Стивен, он вдруг увидел ее в своем сердце как женщину.

Дружба! Теперь он удивлялся своему безумию, своей слепоте, холодности своего тела и души. Он предложил этой девушке холодную шелуху дружбы и этим оскорбил ее юность, ее женственность, ее красоту, ибо теперь он видел ее глазами влюбленного. К такому человеку, как он, чувствительному и сдержанному, любовь пришла ослепляющим откровением. Он мало что знал о женщинах, а то, что он знал, ограничивалось теми эпизодами, которые он хотел бы забыть. В основном он вел довольно целомудренную жизнь, не столько из моральных соображений, сколько потому, что был умеренным по своей природе. Но теперь он был очень глубоко влюблен, и годы воздержания потребовали свою дань с бедного Мартина, так, что он сам содрогался перед своей страстью, изумленный и немало обеспокоенный ее силой. Обычно тихий и сдержанный, он потерял голову и стал таким, каким не бывал раньше. Таким нетерпеливым он стал, что уже на следующий день с раннего утра он помчался в Мортон на поиски Стивен, и наконец нашел ее в конюшне, где она разговаривала с Вильямсом и Рафтери.

Он сказал:

— Оставь сейчас Рафтери, Стивен — пойдем в сад, мне надо тебе кое-что сказать.

А она подумала, что, возможно, он получил дурные вести из дома, судя по его голосу и удивительной бледности.

Она пошла с ним, и некоторое время они шли в молчании, потом Мартин застыл на месте и быстро заговорил; он говорил удивительные, невероятные вещи:

— Стивен, дорогая… я всей душой люблю тебя, — он протянул к ней руки, когда она в изумлении отшатнулась: — Я люблю тебя, глубоко люблю, Стивен — посмотри на меня, разве ты не видишь, любимая? Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, ведь ты любишь меня, правда? — А потом, будто она вдруг ударила его, он вздрогнул: — Господи! Что с тобой, Стивен?

Она глядела на него в немом ужасе, глядела в его глаза, затуманенные желанием, и постепенно по ее бледному лицу разливалось глубочайшее отвращение — ужас и отвращение, вот что он видел на ее лице, и что-то еще, похожее на гнев. Он не мог поверить тому, что видел, это было оскорблением всему, что он считал священным; и теперь он, в свою очередь, стоял и глядел на нее, потом подступил на шаг ближе, все еще не в силах поверить. Но тогда она повернулась и бросилась прочь от него, в дом, который всегда защищал ее; без единого слова она покинула его, даже не оглянулась на бегу. Но даже в эту минуту отчаянной паники девушка чувствовала что-то вроде удивления, она удивлялась себе, и, задыхаясь, шептала на бегу: «Это же Мартин… Мартин… это Мартин!»

Он стоял, застыв на месте, пока она не скрылась за деревьями. Он был оглушен и не мог ничего понять. Он понимал лишь одно — что он должен бежать прочь, прочь от Стивен, прочь из Мортона, прочь от мыслей, которые скоро придут к нему. Не прошло и двух часов, как он выехал в Лондон; не прошло и двух недель, как он стоял на палубе парохода, который должен был вернуть его в леса, что лежали где-то за горизонтом.

Глава двенадцатая

1

Никто в Мортоне не задавал вопросов; разговоров было очень мало. Даже Анна воздерживалась от того, чтобы расспрашивать дочь, ее останавливало что-то в бледном лице девушки.

Но наедине с мужем она давала волю своим опасениям, своему глубокому разочарованию:

– У меня сердце разрывается, Филип. Что случилось? Они казались такими нежными друг с другом. Может быть, ты спросишь ее? Один из нас должен это сделать…

Сэр Филип спокойно сказал:

— Я думаю, Стивен мне расскажет, — и этим Анне пришлось удовольствоваться.

Теперь Стивен в молчании ходила по Мортону, и в ее глазах было смятение и глубокая печаль. По ночам она лежала без сна, думая о Мартине, ей не хватало его, она оплакивала его, как будто он был мертв. Но она не могла принять все это без вопросов, без смутного чувства своей вины. Что она представляет собой? Что она за странное создание, почему такое отвращение вызывает в ней любовь такого человека, как Мартин? Но это было отвращение, и даже ее жалость к нему не могла уничтожить это чувство, оно было сильнее. Она оттолкнула его, потому что в ней было что-то неспособное смириться с этой новой стороной в Мартине.

О, как она тосковала по его доброй, честной дружбе; он отнял у нее эту дружбу, а ведь она нуждалась в ней больше всего на свете — но, возможно, в конечном счете эта дружба лишь прятала за собой другое чувство. И тогда, лежа среди густеющей тьмы, она содрогалась перед тем, что могло ожидать ее в будущем, ведь все, что случилось, могло случиться снова — были и другие мужчины на земле, не только Мартин. Какой же глупой она была, что никогда не представляла это раньше, никогда не думала о том, что это возможно; теперь она понимала, почему ее отпугивают мужчины, когда их голоса становятся мягкими и завлекающими. Да, теперь она знала, что такое страх, и это Мартин научил ее страху — ее друг, тот, кому она полностью доверяла, снял пелену с ее глаз и открыл их. Страх, панический страх и стыд перед этим страхом — вот что оставил ей Мартин. И все же сначала он дарил ей такое счастье, она чувствовала себя с ним так радостно, так естественно; но это было лишь потому, что они вели себя как двое мужчин, товарищей, разделявших общие интересы. И при этой мысли ее затопляла горечь; жестоко, трусливо было с его стороны обманывать ее, если все это время он только ждал случая навязать ей совсем иное.

Но что она представляла собой? Ее мысли часто уносились в детство, и многое в ее прошлом озадачивало ее. Она никогда не была вполне похожа на других детей, всегда была одинока и чем-то недовольна, всегда пыталась быть кем-то еще — вот почему она наряжалась в молодого Нельсона. Вспоминая эти дни, она думала о своем отце и задавалась вопросом, может ли он помочь ей, как тогда. Что, если она попросит его объяснить насчет Мартина? Ее отец был мудрым и обладал безграничным терпением — но почему-то она инстинктивно опасалась спросить его. Одиночество… ужасно было чувствовать такое одиночество, чувствовать себя не такой, как остальные. Когда-то она даже наслаждалась этим отличием — ей приятно было переодеваться Нельсоном. Но действительно ли она наслаждалась? Или это был неловкий детский протест? А если так, то против чего она протестовала, разгуливая по дому в маскарадном наряде? Тогда она хотела быть мальчиком… неужели в этом был смысл этой жалкой игры? И что же сейчас? Она хотела, чтобы Мартин относился к ней как к мужчине, ожидала от него этого… Вопросы, на которые она не могла найти ответов, один за другим поднимались в темноте; давящие, удушливые уже потому, что их было так много, и она чувствовала, что тонет под их грузом: «Я не знаю, Господи, не знаю!» — шептала она, ворочаясь в постели, как будто для того, чтобы прогнать эти вопросы.

Однажды ночью, перед рассветом, она больше не могла это выносить; страх неизбежно уступил место ее потребности в утешении. Она попросит отца, чтобы тот объяснил ее самой себе; она расскажет ему о своем глубоком отчаянии из-за Мартина. Она спросит: «Может быть, я какая-то странная, отец, почему я так себя чувствую по отношению к Мартину?» И тогда она попытается очень спокойно объяснить, что она чувствует, и как интенсивно она это чувствует. Она попытается рассказать ему о своих подозрениях, что это чувство в ней — фундаментальное, оно гораздо больше, чем отсутствие любви; больше, куда больше, чем нежелание выйти замуж за Мартина. Она расскажет ему, почему она в таком смятении; расскажет, как ей нравилось сильное, юное тело Мартина, и его честное загорелое лицо, и медлительные, задумчивые глаза, и его беспечная походка — расскажет обо всем, что ей нравилось в нем. И потом — внезапный ужас и глубокое отвращение из-за этой нежданной перемены в Мартине, перемены, преобразившей друга во влюбленного — ведь изменилось только это, друг превратился во влюбленного и хотел от нее того, что она не могла дать ни ему, ни любому другому мужчине, из-за этого глубокого отвращения. Но ведь в Мартине не было ничего отвратительного, да и она не была ребенком, чтобы ужасаться этому. Она уже давно знала кое-что о жизни, и это не вызывало в ней отвращения, когда речь шла о других людях — но, когда речь зашла о ней самой, это отпугивало ее и страшило.

Она поднялась. Не было толку пытаться заснуть, эти вечные вопросы душили и терзали ее. Быстро одевшись, она пробралась к двери по широким низким ступенькам и вышла через нее в сад. Он выглядел чужим в лучах восхода, как знакомое лицо, которое вдруг преобразилось. В нем было что-то отстраненное, внушавшее трепет, будто охваченное экстазом. Она пыталась идти тихо, потому что чувствовала себя виноватой, ведь она со своими горестями пришла сюда незваной; ее присутствие смущало это странное затишье всеобщности, единения с чем-то, находившимся за пределами знания, но известным и любимым всей душой этого сада. Это единение было таинственным и чудесным, оно несло бы в себе покой, если бы она знала его подлинное значение — она чувствовала это где-то глубоко в себе; но как ни пыталась, она не могла его постигнуть; возможно, даже сад исключал ее из своих молитв за то, что она прогнала Мартина. Дрозд запел в ветвях кедра, и его песня была полна дикого торжества: «Стивен, посмотри на меня, посмотри! — пел дрозд. — Я счастлив, счастлив, все это очень просто!» Было что-то беспощадное в этой песне, которая лишь напоминала ей о Мартине. Она шла вперед, безутешная, глубоко задумавшаяся. Он уехал, скоро он опять окажется в своих лесах — а она не сделала попытки удержать его, потому что он хотел быть ее возлюбленным. «Стивен, посмотри на нас, посмотри! — пели птицы. — Мы счастливы, счастливы, все это очень просто!» Мартин шел по туманным зеленым просторам; она могла представить его жизнь там, в лесах, жизнь мужчины, привлекательную, как опасность, первобытную, сильную, властную — жизнь мужчины, которая могла бы стать ее жизнью… И ее глаза наполнялись тяжелыми слезами сожаления, но она не понимала, почему плачет. Она лишь знала, что какое-то огромное чувство потери, чувство неполноты овладевало ею, и слезы текли по ее лицу, и она вытирала их, одну за другой.

Теперь она шла мимо старого сарая, где Коллинс когда-то лежала в объятиях лакея. Глотая слезы, она задержалась там, пытаясь вспомнить, как выглядела эта девушка. Серые глаза… нет, голубые, и круглая фигура — пухлые руки, их мягкая кожа всегда была сморщена от мыла, и ее колени, которые так болели: «Видите эту впадину? Там и есть вода… Это так больно, что я с ног валюсь». И странная маленькая девочка, одетая, как молодой Нельсон: «Я хотела бы ужасно мучиться за тебя, Коллинс, как Иисус мучился за грешников.»… Из сарая пахло землей и сыростью, он слегка покосился, стал кривым… Коллинс лежала там в объятиях лакея, он целовал ее, злобно, грубо — разбитый цветочный горшок в детской руке… гнев, глубокий гнев… и огромная боль в душе… кровь на побелевшем от изумления лице, ярко-красная кровь, которая все капала и капала… прочь, прочь, дикий, безмолвный бег, прочь, куда угодно… боль в царапинах, треск порванных чулок…

Она не вспоминала об этом годами, думала, что все уже забыто; ничто не напоминало ей о Коллинс в те дни, кроме толстого, полуслепого и избалованного старого пони. Странно, как эти воспоминания вернулись этим утром; не так давно она лежала в кровати, пытаясь вспомнить детские чувства, которые вызывала в ней Коллинс, и ей это не удавалось, но этим утром они вернулись и были довольно яркими. Но сад теперь был полон новых воспоминаний; он был заполнен печальной памятью о Мартине. Она резко повернулась и вышла из сарая, направившись к озерам, которые слабо блестели вдали.

Рядом с озерами царила великая тишина, которой не мешали птичьи песни, ведь дух этого места был настолько тихим, что, казалось, звуки не проницали эту тишину. Вокруг своего острова плыл лебедь, ведь у его подруги теперь было полно птенцов в гнезде; иногда он сердито поглядывал на Стивен, хотя знал ее довольно хорошо, но теперь у него были птенцы. Он гордился своей великолепной, невероятной белизной, и отцовство заставило его чувствовать себя властным, так что он отказался есть у Стивен с руки, хотя она отыскала печенье у себя в кармане.

«Иди сюда, иди!» — позвала она, но он выгнул шею в сторону, пока плыл — как будто выражал презрительное отрицание. «Может быть, он считает меня выродком», — мрачно подумала она, еще больше чувствуя себя одинокой.

Озера охраняли массивные старые буки, и они сейчас стояли по колено в листве; красивый, блестящий ковер листьев, которые они бросали на уютную коричневую землю Мортона. Каждую весну маленький зеленый челнок добавлял новых нитей в уток и основу этого ковра, и год от года он становился глубже и мягче, и год от года сияние его становилось все более великолепным. Стивен с детства любила это место, и теперь неосознанно пришла сюда в поисках утешения, но его красота только добавляла ей грусти, ведь красота способна ранить, как обоюдоострый меч. Она не могла отозваться на этот покой, ведь она не могла заглушить то, что происходило в ее душе, чтобы и в ней настал покой.

Она думала: «Я никогда больше не разделю этот великий покой, всегда буду за пределами этой тишины — там, где будет абсолютная тишина и покой, я всегда буду в стороне». И, как будто эти слова были пророческими, она содрогнулась.

А потом лебедь взял и громко зашипел на нее, просто чтобы показать, что он настоящий отец. «Питер, — упрекнула она его, — я не причиню зла твоим детям; разве ты не доверяешь мне? Я же кормила тебя всю прошедшую зиму!» Но Питер явно не мог доверять ей, он позвал криком свою подругу, которая показалась из-за кустов и тоже зашипела, хлопая сильными сердитыми крыльями, что означало: «Убирайся отсюда, Стивен, неуклюжее, нескладное, нелепое создание; ты разрушаешь гнезда, ты смущаешь молодежь, ты огромное бескрылое пятно, которое портит такое прекрасное утро!» И вместе они зашипели: «Убирайся отсюда, Стивен!» И Стивен оставила их заботиться о своих птенцах.

Вспомнив о Рафтери, она пошла к конюшне, где все было в смятении и суете. Старый Вильямс вышел на тропу войны; он ругался:

— Пропади ты пропадом, парень, что ты творишь? Принимайся за работу! Шевелись-ка, взнуздай двух лошадей и не забудь наколенники — а этому ведру здесь не место, и венику тоже! Что, Джим отвел чалую к кузнецу? Господи Боже, ну почему не отвел? У нее подковы уже тоньше бумаги! Эй, Джим, сколько ты еще будешь плевать на мои приказы? Что, парень, эти две лошади готовы? Ну так давай, выводи! И не нужно тебе никакое седло, ведь седло им ссадины натрет!

Лоснящихся, красивых охотничьих лошадей выводили в попонах — ведь ранней весной по утрам было еще довольно зябко — и среди них шел Рафтери, стройный и норовистый; он был в капюшоне, и его глаза выглядывали наружу, яркие, как глаза сокола, из двух изящно обрамленных глазниц. Еще из двух отверстий наверху его колпака высовывались его маленькие острые уши, которые теперь прядали от возбуждения.

— Стой смирно! — взревел Вильямс. — Чего это тебе взбрело? Быстро, укороти ему сбрую, тебе тут не цирк, — и, завидев Стивен: — Прощенья просим, мисс Стивен, но это же чистое преступление — не подвести этого коня ближе, и я места себе не нахожу, пока он тут пляшет!

Они стояли, наблюдая, как Рафтери перескакивает через изгородь, потом старый Вильямс мягко сказал:

— Прямо чудо он у нас — лет пятьдесят уже я работаю в конюшне, и ни одного коня не любил так, как Рафтери. Но он не простой конь, он, видно, христианин, не хуже многих из тех, кого я знавал…

И Стивен ответила:

— Может быть, он поэт, как его тезка; я думаю, если бы он умел писать, то писал бы стихи. Говорят, все ирландцы в душе поэты, так что, возможно, они передают этот дар и своим лошадям.

Оба улыбнулись, каждый слегка смущенно, но в глазах их оставалась большая дружба, которая продолжалась годами и которую скрепил Рафтери, ведь они любили его — и неудивительно, ведь никогда прежде такой отважный и учтивый скакун не выходил из конюшни.

— Ну ладно, — вздохнул Вильямс, — старый я уже становлюсь, да и Рафтери тоже, ему уж одиннадцать скоро, но у него это еще не засело в костях, как у меня — кости у меня страшно ломило в эту зиму.

Она еще немного постояла, утешая Вильямса, потом медленно пошла в дом. «Бедный Вильямс, — думала она, — он стареет, но, слава Богу, с Рафтери ничего плохого нет».

Дом лежал в лучах света, как будто греясь на солнцепеке. Запрокинув голову, она стояла глаза в глаза с домом, и представляла, что Мортон думает о ней, ведь его окна, казалось, манили, приглашали: «Иди домой, иди домой, заходи скорее, Стивен!» И на их речь она отвечала: «Я иду», и ускоряла свои медленные шаги, бежала бегом, отвечая на это сострадание и доброту. Да, она вбежала бегом через тяжелые белые двери к полукруглому окну над дверью, вверх по лестнице из коридора, в котором висели смешные старые портреты Гордонов, тех, что давно умерли, но все еще чудесным образом жили, поскольку их труды создали уют Мортона; поскольку их любовь порождала детей, от отца к сыну — от отца к сыну, вплоть до пришествия Стивен.

2

Тем вечером она вошла в кабинет отца, и когда он поднял глаза, она подумала, что он ждал ее. Она сказала:

— Я хочу поговорить с тобой, отец.

И он ответил:

— Я знаю. Сядь поближе, Стивен.

Он закрылся от света длинной тонкой рукой, чтобы она не могла видеть выражения на его лице, но ей казалось, что он хорошо знает, почему она пришла к нему в кабинет. И вот она рассказала ему о Мартине, рассказала все, что случилось, не опуская ни одной подробности, ничего не утаивая. Она открыто горевала из-за друга, что подвел ее, и из-за себя, что подвела того, кто ее любил — и сэр Филип слушал в полной тишине.

После того, как она рассказала все, она набралась смелости и задала свой вопрос:

— Может быть, я какая-то странная, отец? Почему я чувствую все это по отношению к Мартину?

Вот это и случилось. Его как будто ударили в сердце. Рука, прикрывавшая его бледное лицо, дрогнула, потому что он почувствовал, как содрогнулась его душа. Его душа шарахнулась назад, забилась подальше в его тело и не смела взглянуть на Стивен.

Она ждала, потом еще раз спросила:

— Отец, со мной что-нибудь не так? Я вспоминаю, когда я была ребенком, то никогда не была похожа на других детей…

В ее голосе слышалось чувство вины, неуверенность, и он знал, что слезы наворачиваются ей на глаза, знал, что если он поднимет взгляд, то увидит, как дрожат ее губы, и как некрасивы ее воспаленные от слез веки. Его чресла изнывали от жалости к их плоду — нестерпимая боль, невыносимая жалость. Он был в страхе, он превратился в труса из-за своей жалости, так же, как когда-то перед ее матерью. Милосердный Боже! Как может мужчина ответить на такой вопрос? Что он может ей сказать, он, ее отец? Он сидел, в душе желая упасть перед ней на колени: «О, Стивен, мое дитя, моя маленькая, маленькая Стивен!» Потому что ему, охваченному жалостью, она казалась маленькой, совсем беспомощной — он вспоминал ее младенческие ручонки, такие крохотные, такие розовые, с маленькими красивыми ноготками — он играл с ними, восклицал, изумленный их идеальной аккуратностью: «О, Стивен, моя маленькая, маленькая Стивен!» Он хотел крикнуть Богу: «Ты изувечил мою Стивен! Что я сделал, что сделал мой отец, или отец моего отца, или отец его отца? До третьего и четвертого рода…» А Стивен ждала его ответа. Тогда сэр Филип поднес к своим губам чашу, чтобы испить до дна отраву лжи: «Я не расскажу ей. Ты не можешь об этом просить — есть такое, о чем не должен просить даже Бог».

И вот он повернулся к ней, чтобы оказаться лицом к лицу; улыбаясь ей, он без запинки солгал:

— Милая моя, не глупи. Никакая ты не странная. Однажды ты встретишь мужчину, которого сможешь полюбить. И даже если нет, то что с того, Стивен? Выйти замуж — это не единственное, что может сделать женщина. Я в последнее время думал о том, как ты пишешь, и я собираюсь отпустить тебя учиться в Оксфорд; но пока что ты не должна увлекаться глупыми фантазиями, это никуда не годится — и это совсем на тебя не похоже, Стивен. — Она смотрела прямо на него, и он поскорее отвернулся: — Я занят, милая, теперь оставь меня, — голос его дрогнул.

— Спасибо тебе, — сказала она, тихо и просто. — Я чувствовала, что надо спросить у тебя о Мартине…

3

После того, как она ушла, он сидел один, и ложь все еще горчила на его губах, пока он сидел там, и он закрывал лицо из-за своего стыда, но плакал из-за своей любви.

Глава тринадцатая

1

Сплетни разрослись после исчезновения Мартина, и миссис Энтрим внесла в них немалый вклад, принимая умудренный и загадочный вид, когда упоминалось имя Стивен. Все чувствовали глубочайшее огорчение. Они уже были готовы приветствовать девушку как одну из своих, а теперь это странное событие — они чувствовали себя глупыми, что, в свою очередь, делало их сердитыми. Весенние собрания охотников были наполнены молчаливым неодобрением — такие приятные люди, как молодой Холлэм, просто так не сбегают; и какой скандал, если эти двое не были помолвлены — они же все время вместе гуляли по окрестностям! Это молчаливое неодобрение распространялось на сэра Филипа, а через него — на Анну, ведь они слишком много позволяли Стивен; мать должна как следует приглядывать за своей дочерью, но этой Стивен всегда предоставлялось слишком много свободы. Несомненно, это все из-за того, что она сидит в мужском седле, фехтует и занимается подобными глупостями; когда она встретила мужчину, то закусила удила и вела себя самым шокирующим образом! Конечно же, если бы между ними была помолвка, как у людей… но ничего подобного явно не было. Люди удивлялись, вспоминая, какую терпимость, какую широту взглядов они проявляли. Эта из ряда вон выходящая девушка всегда была странной, и теперь казалась странной как никогда. Мало слов говорилось в ее присутствии, которые могли оскорбить, и все же Стивен хорошо знала, что расположение ее соседей было только мимолетным и всецело зависело от Мартина. Это он поднял ее статус среди них — он, чужой, даже не связанный с их графством. Все они решили, что она собирается выйти замуж за Мартина, и это сразу заставило их стать приветливыми и дружелюбными; и Стивен чувствовала внезапную глубокую потребность в том, чтобы ее привечали, и в душе желала, чтобы она могла выйти замуж за Мартина.

Самое странное — то, что она в чем-то понимала соседей и была слишком справедливой, чтобы их осуждать; действительно, если бы не произвол природы, она могла бы стать такой же, как они — растить детей, вести дом, прилежно и заботливо оберегать пастбища. В Стивен было очень мало от первопроходца, несмотря на ее недавнюю тягу к лесам. Она принадлежала почве и плодородию Мортона, его пастбищам и конюшням, его фермам и скоту, его тихим и джентльменским традициям, достоинству и гордости, старинному дому из красного кирпича, лишенного всякого стремления выставить себя напоказ. Вот чему она принадлежала и принадлежала бы всегда, по праву ушедших поколений Гордонов, чьи мысли обустроили уют Мортона и чьи тела участвовали в том, чтобы Стивен появилась на свет. Да, она принадлежала к ним, этим ушедшим людям; они могли презрительно отвергать ее, ведь они были сильными и растили сыновей — они могли глядеть на нее с небес сверху вниз, нахмурив брови, и говорить: «Мы целиком и полностью отказываемся признавать это странное создание по имени Стивен». Но все же они не могли выцедить из нее кровь, а ее кровь была и их кровью, поэтому никак они не могли полностью избавиться от нее, а она от них — их соединяли узы крови.

Но сэр Филип, еще один их потомок, находил мало оправданий для своих придирчивых соседей. Он много любил и потому должен был много страдать, иногда терзая себя упреками. И теперь, когда они со Стивен были на охоте, он оберегал ее, взволнованный и настороженный, чтобы ни малейшая случайность не могла расстроить ее, чтобы она ни на минуту не почувствовала себя одинокой. Когда собаки останавливались, и охотники собиралась вместе, он шутил, чтобы позабавить дочь, изо всех сил выдумывая неудачные шуточки, чтобы люди видели, что Стивен смеется.

Иногда он мог прошептать: «Давай-ка зададим им гонку, Стивен, твой молодой жеребчик любит препятствия — я же знаю, ты не повредишь ему колени, так что лети вперед, и поглядим, как они тебя догонят!» И поскольку ее действительно редко могли догнать, его измученное сердце ощущало мимолетное удовольствие.

И все же люди ворчали даже из-за этих триумфов, показывающих, что девушка превосходно держится в седле: «Всякий мог бы это проделать на такой лошади», — тихо говорили они, когда Стивен не слышала.

Но маленький полковник Энтрим, который не всегда бывал добродушным, отвечал, если слышал их: «Нет, черт возьми, это из-за того, как она держится в седле. Девочка умеет держаться в седле, вот в чем дело; а вот кое-кто другой…» — и тут он отпускал на волю поток сквернословия: «Если бы кое-кто из тех остолопов, которых я знаю, умел держаться в седле, как Стивен, нам бы меньше, прах побери, приходилось платить фермерам за потраву!» И много чего еще он говорил в том же духе, уснащая каждое предложение звучными ругательствами — величайший сквернослов среди землевладельцев всех Британских островов, вот кто он был, этот маленький полковник Энтрим.

Да, но ему нравилась прекрасная наездница, и он сыпал проклятиями в знак одобрения. Даже в присутствии епископа однажды на охоте он не уследил за своим языком; он вдохновенно ругался перед самим епископом, показывая на Стивен. Такой нелепый маленький человек, затюканный женой — в своем доме ему вряд ли разрешалось помянуть черта. Ему никогда не позволялось закурить сигару за пределами своего темного, неприветливого кабинета. Он не мог разводить канареек, которых любил, потому что, как заявила миссис Энтрим, из-за них заводятся мыши; он не мог держать в доме собаку, и спортивный еженедельник тоже был под запретом из-за Вайолет. Его вкусы в искусстве были под строгой цензурой, вплоть до стенок его ватерклозета, где не могло висеть ничего, кроме семейной фотографии с детьми, снятой около шестнадцати лет назад.

По воскресеньям он сидел на неудобной церковной скамье, пока его жена пела псалмы своим пронзительным павлиньим голосом. «Приидите, воспоем Господу», — выводила она, как будто от всей души радовалась собственному спасению. Все это и многое другое приходилось ему терпеть, так что жизнь его проходила в сплошном терпении — если бы не эти памятные дни охоты, он, должно быть, от скуки стал бы меланхоликом. Но в эти дни, когда он действительно оказывался мастером своего дела, оживлялась его малокровная мужественность, и в эти дни он говорил простым английским языком, потому что некий глубоко засевший комплекс подсказывал ему, что так надо — грубая, прямая, взрывчатая речь, с воодушевлением, иногда с полным самозабвением, особенно если ему случалось вспомнить о миссис Энтрим — тогда он ругался с совершенным самозабвением.

Но его ругань теперь не могла спасти от соседей Стивен, ничто не могло это сделать с тех пор, как Мартин уехал — ведь, сами того не зная, они опасались ее; это опасение возбуждало их враждебность. Они инстинктивно чувствовали, что она стоит вне законов, и их задача была схожа с задачей полиции.

2

В своей просторной, такой гармоничной гостиной сидела Анна, с сильно уязвленной гордостью, в страхе перед тонко завуалированными вопросами соседей, в страхе перед зловещим молчанием мужа. И прежняя неприязнь, которую она чувствовала к своему ребенку, возвращалась к ней, как нечистый дух, собиравший вокруг себя семь еще более злых духов, поэтому теперь ей было хуже, чем раньше, и иногда ей приходилось отворачивать взгляд от Стивен.

Из-за этих мучений она стала менее тактичной с мужем, и теперь вечно преследовала его вопросами:

— Но почему ты не можешь рассказать мне, Филип, что тебе сказала Стивен, когда тем вечером пришла к тебе в кабинет?

И он, изо всех сил стараясь быть терпеливым, отвечал:

— Она сказала, что не может полюбить Мартина. Это не преступление. Оставь ребенка в покое, Анна, она и так достаточно несчастна; почему бы не оставить ее в покое? — и он спешил сменить тему.

Но Анна не могла оставить Стивен в покое, никак не могла прекратить расспрашивать о Мартине. Она разговаривала с девушкой, пока та не заливалась краской; и, видя это, сэр Филип мрачно хмурился, а наедине с женой в спальне часто сердито упрекал ее:

— Это жестоко, это отвратительно жестоко с твоей стороны, Анна. Почему, Бога ради, ты все время изводишь Стивен?

Напряженные нервы Анны сжимались до предела, и она тоже отвечала сердито.

Однажды ночью он резко сказал:

— Стивен не выйдет замуж — я не хочу, чтобы она выходила замуж; это принесет лишь беду.

На это Анна разразилась сердитыми возражениями. Почему это Стивен не должна выходить замуж? Анна пожелала бы ей выйти замуж. Что же он, сошел с ума? И что значит — принесет беду? Ни одна женщина не может жить полной жизнью, если не выйдет замуж — какая тут может быть беда? Он хмурился и отказывался отвечать. Стивен, говорил он, должна пойти в Оксфорд. Он решил дать ребенку хорошее образование, однажды из нее выйдет прекрасная писательница. Выйти замуж — это не единственное, что может сделать женщина. Вот, к примеру, Паддл; она училась в Оксфорде, и она стала уравновешенным, разумным созданием, достойным восхищения. На следующий год он пошлет Стивен в Оксфорд. Анна насмехалась над ним: вот именно, Паддл! Таков результат всего этого образования — одинокая и несчастная старая дева средних лет. Анна не хотела такой жизни для своей дочери.

И она говорила:

— Жаль, что ты не можешь быть честным, Филип, и не говоришь мне, что было сказано тем вечером в твоем кабинете. Я чувствую, ты что-то скрываешь от меня — такое поведение совсем не похоже на Мартина; должно быть, ты что-то не рассказал мне, о том, что заставило его уехать, даже не оставив письма…

Он вспыхивал гневом, потому что чувствовал свою вину:

— Мне нет никакого дела до Мартина! — запальчиво говорил он. — Мне есть дело только до Стивен, и она пойдет в Оксфорд на следующий год; она мой ребенок, так же как и твой, Анна!

Тогда самообладание вдруг оставляло Анну, и она приоткрывала перед ним свою измученную душу; все, что лежало несказанным между ними, она облекала перед ним в грубые, безобразные слова:

— Тебе и до меня нет никакого дела! Вы со Стивен объединились против меня, и уже много лет! — изумляясь сама себе, она все же продолжала: — Вы со Стивен… да, я это видела годами — ты и Стивен!

Он глядел на нее, и во взгляде его было предостережение, но она все говорила, как в бреду:

— Я вижу это уже много лет, это так жестоко; она отняла тебя у меня, мое собственное дитя… это неслыханная жестокость!

— Да, это жестокость — но не Стивен жестока, а ты, Анна; ты никогда в жизни не любила своего собственного ребенка.

Безобразные, унизительные, ужасные слова полуправды; и он знал правду, но не смел ее выговорить. Сознавать себя трусом — это вредно для души, и это заставляет ее искать убежища в яростных словах.

— Да, ты, мать Стивен, преследуешь ее, ты мучаешь ее; я иногда думаю, что ты ее ненавидишь!

— Филип… о Господи!

— Да, я считаю, что ты ее ненавидишь; но будь осторожна, Анна, ненависть порождает ненависть, и помни, что я встану на защиту своего ребенка — если ты ненавидишь ее, то тебе придется ненавидеть и меня; она мое дитя. Я не позволю ей остаться один на один с твоей ненавистью.

Безобразные, унизительные, ужасные слова полуправды. Их сердца страдали, пока с их губ срывались обвинения. Их сердца обливались слезами, пока глаза оставались сухими и обвиняющими, глядя с враждебностью и гневом. Глубокой ночью они обвиняли друг друга, а ведь никогда они не ссорились всерьез; и что-то очень похожее на ту ненависть, о которой он говорил, охватывало их, как огонь, который иногда обжигал их.

— Стивен, мое собственное дитя — и она встала между нами!

— Это ты заставила ее встать между нами, Анна.

Безумие! Они были так преданно влюблены, и эта любовь породила их ребенка. Они знали, что это безумие, и все же цеплялись за него, а гнев выкапывал в них глубокие каналы, чтобы в будущем ему было удобнее течь по ним. Они не могли простить друг друга и не могли заснуть, потому что ни один не мог спать, пока другой не простил бы его, и ненависть, которая охватывала их в эти минуты, тонула в слезах, что проливали их сердца.

3

Как некая злобная и плодовитая тварь, эта первая ссора породила другие, и покой в Мортоне разлетелся на части. Дом, казалось, оплакивал его и уходил в себя, так что Стивен напрасно искала его дух. «Мортон, — шептала она, — где ты, Мортон? Я должна найти тебя снова, ты так нужен мне».

Ведь теперь Стивен знала причину их ссор, и она узнавала теперь эту тень, что проползла между ними в Рождество, и, зная это, она протягивала руки к Мортону, ища успокоения: «Где ты, мой Мортон? Ты нужен мне».

Паддл, маленькая серая женщина-шкатулка из классной комнаты, стала мрачной и очень сердитой; она сердилась на Анну за то, как она обращалась со Стивен, но даже больше сердилась на сэра Филипа, который, как она подозревала, знал всю правду и все еще скрывал эту правду от Анны.

Стивен, бывало, сидела за столом, обхватив голову руками:

— Ох, Паддл, это все из-за меня; я встала между ними, а ведь они — все, что у меня есть, единственное, что у меня есть хорошего… Я не могу этого вынести… как случилось, что я встала между ними?

И Паддл заливалась краской от гнева и воспоминаний, когда ее память ускользала назад, на много лет назад, к старым горестям, старым несчастьям, давно и благопристойно похороненным, которые теперь были вытащены на свет из-за этой несчастной Стивен. Она снова проживала те годы, когда ее душа плакала, не устояв перед чужой несправедливостью.

Хмуро поглядывая на свою ученицу, она сурово заговаривала с ней:

— Не будь глупой, Стивен. Где твои мозги, где твой характер? Оставь в покое свою голову и займись-ка латынью. Господи, деточка, у тебя в жизни будет кое-что и потруднее — жизнь не сплошные пряники, уверяю тебя. Теперь соберись, и давай займемся латынью. Помни, что тебе скоро поступать в Оксфорд.

Но через некоторое время она похлопывала девушку по плечу и говорила довольно ворчливо:

— Я не сержусь на тебя, Стивен — я ведь понимаю тебя, милая, правда, —  но все равно необходимо, чтобы ты воспитывала в себе характер. Ты слишком чувствительна, деточка, а те, кто чувствителен, страдают; я не хочу, чтобы ты страдала, вот и все. Пойдем-ка на прогулку, хватит на сегодня латыни, и давай сходим на луга, пройдемся по ним до Аптона.

Стивен цеплялась за эту маленькую женщину-шкатулку, как утопающий цепляется за соломинку. Даже суровость Паддл каким-то образом утешала — она казалась такой конкретной, ей можно было довериться, положиться на нее, и их дружба, которая расцвела, как зеленое лавровое деревце, стала прочнее и значительно крепче. И, разумеется, обе они нуждались в этой дружбе, потому что теперь в Мортоне мало было счастья; сэр Филип и Анна были глубоко несчастны — и чувствовали себя униженными из-за этих ссор.

Сэр Филип думал: «Я должен рассказать ей правду, рассказать то, что я считаю правдой о Стивен». Он отправлялся искать жену, но, найдя ее, оставался на месте, не в силах сказать ни слова, и глаза его были переполнены жалостью.

Однажды Анна вдруг разрыдалась, безо всяких причин, лишь потому, что она ощутила его огромную жалость. Не зная и не заботясь о том, почему он жалел ее, она плакала, и все, что он мог поделать — утешать ее.

Они сжимали друг друга в объятиях, как раскаявшиеся дети.

— Анна, прости меня.

— Это ты прости меня, Филип…

Потому что в промежутках между ссорами они иногда, как дети, наивно просили друг у друга прощения.

Решимость сэра Филипа слабела и угасала, когда он поцелуями стирал слезы с ее бедных воспаленных глаз. Он думал: «Завтра… завтра я все ей расскажу — сегодня я не могу ее сделать еще более несчастной».

И так уплывали недели, и он все еще ничего не говорил; пришло и ушло лето, уступив место осени. Еще одно Рождество пришло в Мортон, и сэр Филип все еще ничего не рассказал.

Глава четырнадцатая

1

Пришел февраль и принес с собой снежную бурю, самую сильную за много лет. Холмы лежали, укутанные белизной, и долины у подножия холмов, и просторные сады Мортона — все, на что хватало глаза, стало белым-бело. Озера замерзли, и ветки буков были словно увешаны хрусталем, а блестящий ковер из листьев щетинился и трещал под ногами — единственный звук среди стылой тишины этого места, которое всегда было наполнено тишиной. Питер, надменный лебедь, стал дружелюбным, и он с семьей теперь приветствовали Стивен, которая кормила их каждый день, утром и вечером, и они были рады воспользоваться ее щедротами. На лужайке Анна повесила кормушку для птиц с дробленым салом, семечками и горками хлебных крошек; а в конюшнях старый Вильямс расстилал солому широкими кругами, чтобы на ней разминались лошади, которые не могли выходить за пределы двора, такими трудными стали дороги вокруг Мортона.

Сады покойно лежали под снегом, нетронутые и непотревоженные. Только один их обитатель чувствовал тревогу, и это был древний кедр с огромными сучьями, потому что от тяжести снега его ветки болели — они были хрупкими, как кости старика; вот почему тревожился старый кедр. Но он не мог ни выплакать, ни стряхнуть свою муку; нет, он мог лишь терпеливо выносить ее, надеясь, что Анна заметит его беду, ведь она сидела в его тени одно лето за другим — так, как много лет назад она сидела в его тени, мечтая о сыне, которого принесет своему супругу. И Анна однажды утром заметила его беду, и позвала сэра Филипа, а тот поспешил из кабинета.

Она сказала:

— Посмотри, Филип! Мне страшно за мой кедр — ему так тяжело, я за него тревожусь.

Тогда сэр Филип послал в Аптон за цепью и за крепкими подставками из фетра, чтобы поддерживать ветви; и он сам командовал садовниками, пока они забирались на дерево и стряхивали снег; сам приглядывал за тем, как они размещали фетровые подставки, чтобы не повредить ветви. Ведь он любил Анну, а Анна любила кедр, и потому он стоял под ним, командуя садовниками.

Вдруг раздался внезапный, ужасный, разрывающийся звук.

— Сэр, берегитесь! Сэр Филип, берегитесь, он ломается!

Треск — и тишина, ужасная тишина, еще страшнее, чем этот звук.

— Сэр Филип! Ох, Господи, ему грудь придавило! Прямо на грудь ему упал — какой здоровый сук! Кто-нибудь, бегите за доктором! Надо скорее послать за доктором Эвансом. Господи Боже, у него кровь изо рта идет, ему прямо в грудь попало… кто-нибудь, пошлите же за доктором!

Серьезный и степенный голос мистера Хопкинса:

— Тихо, Томас, не стоит терять голову. Роберт, скорей беги в конюшню и скажи Бертону, чтобы ехал за доктором на машине. А ты, Томас, дай мне руку, вместе поднимем этот сук — еще — справа чуть опусти, теперь вверх! Вот так, еще правее, теперь давай, потихоньку, потихоньку… поднимай!

Сэр Филип лежал на снегу, застывший, и кровь медленно сочилась из его губ. Он казался чудовищно высоким, когда лежал посреди этой белизны, очень прямо, вытянув длинные ноги, и Томас глупо сказал:

— Какой же он здоровый — никогда раньше не замечал…

И вот кто-то уже бежал, скользя по снегу, задыхаясь, спотыкаясь, совершая нелепые скачки — старый Вильямс, без шляпы и в одной рубашке, и на бегу он кричал: «Хозяин, хозяин!» Нелепыми скачками он двигался по скользкому снегу: «Хозяин, ох, хозяин!»

Нашли плетеную изгородь и с пугающей осторожностью на нее положили хозяина Мортона, с пугающей медлительностью потащили ее через луг, к дверям дома, которые сам сэр Филип совсем недавно оставил открытыми.

Его медленно внесли в гостиную, и еще медленнее раскрылись его усталые глаза, и он прошептал:

— Где Стивен? Мне нужна она… мое дитя…

И старый Вильямс сипло прошептал:

— Она идет уже, хозяин, вот уже идет по лестнице; она здесь, сэр Филип.

Тогда сэр Филип попытался двинуться и заговорил довольно громко:

— Стивен! Где ты, ты мне нужна, дитя мое…

Она подошла к нему, не сказав не слова, но она думала: «Он умирает — мой отец умирает».

И она взяла его большую ладонь в свою и погладила, но все еще ничего не говорила, потому что, когда любишь, то что можно сказать, когда тот, кого ты любишь, лежит при смерти? Он посмотрел на нее умоляющими глазами, как собака, которая ничего не может сказать, но молит о прощении. И она знала, что его глаза молят о прощении за что-то, выходящее за пределы ее несчастного разума; поэтому она кивнула и просто продолжала гладить его руку.

Мистер Хопкинс тихо спросил:

— Куда мы его положим?

И так же тихо Стивен ответила:

— В кабинет.

Тогда она первой пошла в кабинет, твердым шагом, как будто ничего не случилось, как будто там сидел в кресле ее отец и читал книгу. Но она все время думала: «Мой отец умирает…» Одна эта мысль казалась нереальной, преждевременной. Казалось, это думает кто-то другой, о чем-то нереальном, ни с чем не сообразном. Но, когда его положили в кабинете, она слышала собственный голос, отдающий приказания:

— Скажите, чтобы мисс Паддлтон сейчас же шла к маме и осторожно рассказала ей новости — я останусь с сэром Филипом. Кто-нибудь из вас, пожалуйста, пришлите ко мне горничную с губкой, полотенцами и тазом холодной воды. Что, Бертон поехал за доктором Эвансом? Это правильно. Теперь, прошу вас, идите наверх и принесите матрас, можно тот, что в голубой комнате — и поскорее. Принесите одеяла и пару подушек, и, может быть, понадобится немного бренди.

Они побежали исполнять ее приказы, и вот уже она помогала поднимать его на матрас. Он слегка застонал, потом улыбнулся, ощутив ее сильные руки. Она утирала кровь с его губ, и ее пальцы были в крови; она смотрела на них, но без понимания — это не могли быть ее пальцы; как ее мысли, они, наверное, принадлежали кому-то другому. Но теперь его взгляд стал беспокойным — он кого-то искал, он искал ее мать.

— Вы рассказали мисс Паддлтон, Вильямс? — шепнула она; тот кивнул. Тогда она сказала:

— Мама идет, папа; полежи тихо, — ее голос был мягко убедительным, как будто она говорила с маленьким страдающим ребенком. — Мама уже идет, полежи тихонько.

И она пришла — она была не в силах поверить, но глаза ее расширились от ужаса.

— Филип, ох, Филип! — Она опустилась на пол рядом с ним и прижалась побледневшим лицом к его лицу на подушке. — Милый, мой милый… как тебе больно… расскажи мне, где у тебя болит, расскажи, любовь моя. Сук сломался… это из-за снега — он упал на тебя, Филип… постарайся мне рассказать, любовь моя, где сильнее всего болит.

Стивен сделала жест слугам, и они медленно вышли, склонив головы, ведь сэр Филип был им хорошим другом; они любили его, каждый по-своему, насколько каждый был способен любить.

И оставался только этот ужасный голос — ужасный, потому что он не был похож на голос Анны, он был монотонным, только задавал вопрос, все задавал один и тот же вопрос: «Расскажи, где болит, любовь моя».

Но сэр Филипп боролся с болью, напряженной, неодолимой, обезоруживающей болью. Он лежал молча, не отвечая Анне.

А она упрашивала его, вспоминая нежные слова своей родины:

— Ты у меня такой пригожий, — шептала она, — а в глазах твоих Господень свет, — но он лежал и не мог ничего ответить.

Она, казалось, совсем забыла о присутствии Стивен, и говорила так, как говорят друг с другом влюбленные — глупо, нежно, изобретая ласковые имена друг для друга, как все влюбленные. И, глядя на них, Стивен была свидетелем великого чуда, потому что он открыл глаза, и его глаза встретились с глазами ее матери, и, казалось, свет озарил эти горестные лица, преображая их торжеством и любовью — так эти двое зажгли для своего ребенка маяк в долине смертной тени.

2

Доктор прибыл только во второй половине дня; он весь день провел в разъездах, а дороги были трудными. Он приехал, как только получил новости, как только машина, покрытая снегом, смогла довезти его. Он сделал все, что мог, но этого было очень мало, потому что сэр Филип был в сознании и хотел оставаться в сознании; он не позволял облегчить свою боль наркотическими средствами. Он был способен говорить, очень медленно:

— Нет… только не это… я хочу… сказать… кое-что важное. Не надо лекарств… я знаю, я… умираю, Эванс.

Доктор поправил съехавшие подушки, потом, обернувшись к Стивен, прошептал ей:

— Присмотрите за вашей матерью. Мне кажется, он отходит — это долго не продлится. Я буду ждать в соседней комнате. Если я буду нужен, только позовите.

— Спасибо, — ответила она. — Если будете нужны, я вас позову.

Так сэр Филип расплачивался до последней монеты, платил огромной физической стойкостью за грехи своего беспокойного, сострадательного сердца; он собрал все свои убывающие силы, чтобы сделать огромное, ужасное усилие:

— Анна… послушай… это про Стивен, — они держались за руки. — Стивен… наше дитя… она, она… Стивен — она… не такая…

Его голова резко упала и застыла на груди Анны.

Стивен отпустила руку, которую держала, потому что Анна наклонилась, целуя его в губы, отчаянно и страстно целуя его в губы, как будто затем, чтобы снова вдохнуть жизнь в его тело. И никто не должен был стать свидетелем этому, кроме Бога — Бога смерти и недугов, но также и Бога любви. Отвернувшись, она потихоньку выбралась из кабинета, в котором уже темнело, оставив их в темноте наедине, наедине с их бессмертной преданностью друг другу — рука в руке, живая и неживой.

Книга вторая

Глава пятнадцатая

1

Смерть сэра Филипа лишила его ребенка трех вещей: содружества умов, порожденного подлинным взаимопониманием, крепкого барьера между ней и остальным миром, и прежде всего любви — той преданной любви, которая могла бы вынести что угодно ради Стивен, чтобы уберечь ее от страданий.

Стивен, опомнившись от милосердного отупения, которое связано с шоком, и встав лицом к лицу со своим первым глубоким горем, была совершенно обескуражена, как ребенок, который потерялся в толпе, выпустив руку, что всегда вела его. Думая о своем отце, она понимала, какой опорой был для нее этот глубоко добрый человек, как она была уверена в его постоянной защите, до какой степени она принимала эту защиту как должное. И так, вместе с постоянным горем, вместе с тоской по нему, не покидавшей Стивен, к ней пришло знание о том, что такое подлинное одиночество. Она удивлялась, вспоминая, сколько раз она считала себя одинокой, когда ей стоило лишь протянуть руку, и она могла дотронуться до него, стоило сказать слово, и она могла услышать его голос, стоило поднять глаза, и она могла увидеть его перед собой. И теперь она познала отчаяние, что приносят мелочи, бесконечную боль, что причиняют неодушевленные предметы, которые остаются после людей — книга, поношенная одежда, недописанное письмо, любимое кресло.

Она думала: «Они остаются… они ничего не значат, и все-таки они остаются» — и прикасаться к ним было мучительно, но все же ей то и дело нужно было прикасаться к ним. «Как странно, это старое кресло пережило его, всего лишь старое кресло…» И, трогая царапины на его коже, вмятину на спинке, куда прислонялась голова отца, она ненавидела эту неодушевленную вещь, за то, что она пережила его, а может быть, любила ее, и обнаруживала, что плачет.

Мортон стал местом воспоминаний, которые смыкались вокруг нее и удерживали в хватке памяти. Это было больно, но теперь как никогда она обожала Мортон, каждый его камень, каждую травинку на его лугах. Она представляла, что он тоже горюет по его отцу и утешает ее. Ради Мортона время должно было идти дальше, все эти мелкие задачи должны были выполняться как следует. Иногда она могла удивляться, зачем это все нужно, ее наполняло мимолетное чувство протеста, но потом она думала о своем доме как о живом существе, зависимом от нее и от ее матери, и протест угасал в ней.

Она серьезно выслушала адвоката из Лондона:

— Дом отходит к вашей матери до окончания ее жизни, — сказал он ей, — по ее смерти, разумеется, он станет вашим, мисс Гордон. Но ваш отец сделал отдельное распоряжение; когда вам исполнится двадцать один, то есть примерно через два года, вы унаследуете довольно внушительный доход.

Она спросила:

— После этого останется достаточно денег для Мортона?

— Более чем достаточно, — с улыбкой заверил он ее.

В тихом старом доме царили дисциплина и порядок, смерть пришла и ушла, но они оставались. Как поношенная одежда и любимое кресло, дисциплина и порядок пережили великую перемену, по временам заполняя пустоту комнат странным чувством нереальности, небывалым, обескураживающим сомнением в том, что реальнее — жизнь или смерть. Слуги мыли, подметали и вытирали пыль. Из Мэлверна раз в неделю приходил молодой часовщик и ставил часы с большой аккуратностью и точностью, так, что, когда он уходил, все часы звенели вместе — довольно торопливо, как будто их подгоняла огромная важность времени. Паддл вела каталог книг и составляла списки продуктов для кухарки. Высокий помощник лакея оттирал окна — переливающееся окно, которое выходило на лужайки, и полукруглое окно над дверью. Работа в саду продолжалась своим чередом. Садовники подрезали деревья, рыхлили землю и усердно производили посадки. Весна вошла в силу, к радости кукушек, деревья зацвели, и под окнами кабинета сэра Филиппа сияли клумбы старомодных одиноких тюльпанов, которые он любил больше всего. Согласно обычаю были посажены луковицы, и теперь, тоже согласно обычаю, на этом месте росли тюльпаны. В стойлах охотничьи лошади перешли с соломы на траву, а потолки и стены были выбелены свежей краской. Вильямс съездил в Аптон, чтобы купить кожаную ленту, которую теперь переплетали косичками конюхи; а снаружи, в загоне под буками, две кобылы родили крепких жеребят — все в Мортоне шло своим чередом.

Но Анна, слово которой теперь стало непреложным законом, была одной из тех, кто покончил с улыбками; тихая, выносливая, убитая горем женщина с терпеливым, выжидающим выражением в глазах. Она была мягкой со Стивен, но очень отстраненной; в этот час великой беды их все еще разделяла невидимая коварная преграда. Но Стивен все больше и больше цеплялась за Мортон; она забросила всякие мысли об Оксфорде. Напрасно Паддл пыталась протестовать, напрасно она каждый день напоминала своей ученице, что сэр Филип всей душой желал бы, чтобы она уехала; без толку, потому что Стивен всегда отвечала:

— Мортон нуждается во мне; отец хотел бы, чтобы я осталась, ведь он учил меня любить его.

И Паддл была беспомощна. Что она могла сделать, связанная заговором молчания? Она не смела объясниться с девушкой, не смела сказать: «Ради твоего же блага ты должна уехать в Оксфорд, тебе понадобится все оружие, которое способен дать тебе свой ум; такой, как ты, следует вооружиться как можно лучше», — ведь тогда Стивен, конечно же, начнет задавать вопросы, и само доверенное положение запретит ее учительнице отвечать на эти вопросы.

Паддл чувствовала, что ее выводит из себя этот намеренный эгоистичный заговор молчания, созданный хитрым старым миром-страусом ради его благополучия и удобства. Мир прятал голову в песке условностей, чтобы, не видя ничего, избежать Правды. Он говорил себе: «Видеть — это значит верить, так что я не хочу видеть; молчание — золото, и в этом случае оно весьма целесообразно». Бывали минуты, когда Паддл чувствовала сильное искушение громко крикнуть миру обо всем.

Иногда она подумывала о том, чтобы оставить свой пост, до того устала она от беспокойства за Стивен. Она думала: «Что толку изматывать себя? Я не могу помочь девочке, но могу помочь себе — похоже, это вопрос самосохранения». А потом вся верность и преданность, что были в ней, возражали: «Лучше останься, ведь, может быть, однажды ты ей понадобишься, и ты должна быть здесь, чтобы помочь ей». И Паддл решила остаться.

Они очень мало занимались, потому что Стивен от горя впала в праздность и больше не заботилась о своих занятиях. Она не могла найти утешения и в сочинительстве, потому что горе либо заставляет пробиться источник вдохновения, либо полностью его осушает, как в этом случае произошло со Стивен. Она жаждала найти успокоение в словах, но теперь слова покинули ее.

— Я больше не могу писать, все ушло, Паддл… он забрал это с собой, — и тогда к ней приходили слезы, и слезы капали, разбиваясь о бумагу, размывая бедные беспомощные строчки, которые мало что значили или ничего не значили, а та, что их написала, знала об этом, и это усиливало ее отчаяние.

Так она сидела, как дитя, одолеваемое горестями, и Паддл думала, каким ребенком она казалась в своей первой встрече с горем, и удивлялась, как существо такой физической силы не могло справиться с этими слезами. И, поскольку ее собственные слезы жгли ей глаза, нередко она говорила со Стивен довольно сурово. Тогда Стивен уходила и выжимала свои большие гантели, ища покоя в движении, стараясь изнурить свое мускулистое тело, потому что ее дух был изнурен печалью.

Настал август, и Вильямс перевел лошадей в конюшню с пастбища. Стивен иногда вставала очень рано и помогала тренировать лошадей, но, несмотря на то, что сердце старика выдавало его, она, казалось, странным образом избегала разговоров об охоте.

Он думал: «Может, это у нее из-за смерти отца, но ведь охота у нее в крови, и все уладится, стоит ей впервые бросить коня в галоп». Иногда он, не без задней мысли, показывал ей на Рафтери:

— Гляньте, мисс Стивен, вы видели когда-нибудь такой круп? Молодец он, что ни говори — вон как разминается на травке! Сдается мне, это он нарочно; видно, боится, что пропустит день охоты.

Но пролетела осень, и уже проходила зима. Охотники встречались у самых ворот Мортона, но Стивен не посылала в конюшню того приказа, которого так взволнованно ждал Вильямс. Однажды мартовским утром он больше не мог терпеть и начал вдруг упрекать Стивен:

— Вы же мне портите лошадей, заставляете их стоять в стойлах. Стыдно это, мисс Стивен, а ведь вы такая наездница, и наши конюшни — первые на все графство, а отец-то ваш как гордился вашей посадкой! — и потом: — Мисс Стивен, вы ведь не бросите ездить на охоту? Может, съездить вам с Рафтери послезавтра? Охота собирается прямо под Аптоном — мисс Стивен, скажите мне, что вы не бросите охоту!

В его встревоженных старых глазах стояли слезы, и, чтобы утешить его, она коротко сказала:

— Хорошо, я поеду послезавтра на охоту.

Но почему-то — она сама не понимала, почему — больше это не вызывало у нее радости.

2

Утром, когда рваные облака стояли высоко в солнечном небе, Стивен поехала на Рафтери в Аптон, потом по мосту через Северн, к месту встречи охотников в соседней деревне. За ней ехал рысью второй конюх на одном из любимых молодых жеребцов сэра Филиппа; поджарый, длинноногий, норовистый гнедой весь превратился в слух и зрение, ожидая событий — но рядом с ней ехали только воспоминания и боль. Время от времени она быстро оборачивалась, как будто ожидая, что кто-то будет рядом.

Ее ум осаждали самые странные фантазии. Она представляла отца, серьезного и тревожного, а не веселого, легкомысленного, как бывало, когда они ехали на охоту в прежние дни. И, поскольку этот день был так переполнен жизнью, Стивен было трудно смириться с мыслью о смерти, даже о смерти маленькой рыжей лисы, и она ловила себя на мысли: «Если мы найдем лисицу этим утром, здесь будут уже два одиноких создания, против которых обратятся все».

На встрече охотников ее охватила обычная застенчивость, и она представляла, что люди вокруг шепчутся. Не было никого, чьи склоненные, терпеливые плечи встали бы между ней и этими враждебными людьми.

Подъехал полковник Энтрим.

— Рад видеть вас, Стивен, — но его голос казался неловким, ведь он был смущен — и все чувствовали себя немного смущенными, как обычно бывает перед лицом чужой тяжкой утраты.

И в ней было что-то такое неловкое, такое отстраненное, что пресекало любой порыв доброты, направленный на нее. Они, в свою очередь, смущались, вспоминая сэра Филиппа, вспоминая, что значила его смерть для его дочери, поэтому не одно приветствие осталось невысказанным.

Снова она мрачно подумала: «Мы обе будем одиноки, против нас обратятся все».

Они обнаружили лисицу в первой же норе и отправились в погоню через широкие голые луга. Рафтери скакал вперед, и ее странные фантазии обретали силу, теперь они начали осаждать ее. Ей представлялось, что это ее преследуют, что собаки несутся за ней, а не впереди нее, что раскрасневшиеся люди с загоревшимися глазами травят ее, безжалостные, неумолимые, неутомимые — их было много, и она была одиноким созданием, против которого обратились все. Чтобы избежать их, она вдруг поехала другой дорогой, направляя Рафтери по самым неудобьям; он охотно напрягал свои мышцы до предела и благополучно приземлялся — но ей всегда представлялась погоня, и теперь весь мир ополчился против нее. Весь мир охотился на нее, с ненавистью, с бешенством, без стыда, жаждая разрушения — весь мир против одного ничтожного создания, которому некуда было обратиться за жалостью или защитой. Ее сердце сжималось от страха, она ужасно боялась этих раскрасневшихся людей с горящими глазами, которые следовали за ней по пятам. Хотя ей всегда было не занимать храбрости, теперь она вся взмокла от ужаса, и Рафтери, угадывая ее страх, спешил вперед, все быстрее, быстрее.

Вдруг Стивен увидела впереди что-то подвижное. Резко осадив Рафтери, она взглянула вперед. Приникший к земле, взъерошенный комок рыжего меха, со свисающим языком, в мучительных попытках отдышаться, с отчаянными загнанными глазами, горящими ужасом, которые оглядывались по сторонам, как будто что-то искали; к Стивен пришла мысль: «Она ищет Бога, сотворившего ее».

В эту минуту она чувствовала настоятельную потребность верить, что у этого загнанного творения был Творец, и ее глаза тоже горели от слепящих слез, порожденных этой мощной потребностью верить, более острой, чем физическая боль, ведь это болела душа. Хвост лисицы волочился по земле, она хромала, и Стивен спрыгнула на землю. Она протянула руки к несчастному созданию, стремясь прийти ему на помощь, защитить его, но лисица не доверилась ее милосердным рукам и уползла в небольшую рощицу. Теперь, в мертвенной, ужасной тишине, собаки пронеслись мимо нее, держа морды близко к земле. За ними галопом скакал полковник Энтрим, низко пригнувшись в седле, чтобы уклоняться от веток, а за ним — пара охотников с несколькими дерзкими седоками, которые выдержали эту неистовую гонку. Потом — дикий шум послышался из рощицы, собаки встречали лаем свое буйное торжество, и Стивен хорошо знала, что эти звуки означают смерть — она снова медленно взобралась на Рафтери.

На пути домой она чувствовала себя разбитой и озадаченной. Ее мысли снова заполнил отец — казалось, он рядом с ней, совсем рядом, как ни трудно было поверить. На мгновение ей показалось, что она слышит его голос, но, когда она оборачивалась, прислушиваясь, кругом была тишина, не считая усталого стука копыт Рафтери по дороге. Когда ее ум успокаивался, Стивен думала о том, как отец научил ее всему, что она знала. Он научил ее храбрости, правдивости и чести, когда был жив, а когда он умер, то научил ее милосердию — тому милосердию, которого ему не хватило при жизни, он научил ее через это огромное событие. К ней пришло внезапное озарение, она осознала, что всякая жизнь — это единая жизнь, что всякая радость и всякая печаль на самом деле едины, что всякая смерть едина тоже. И она знала, что, после того как она увидела человека, умирающего в мучениях, но с бессмертным мужеством и бессмертной любовью, она никогда не навлечет злую муку или гибель ни на одно несчастное существо. Вот так, когда сэр Филип умер на глазах у Стивен, он продолжал жить в том милосердии, что пришло в этот день к его ребенку.

Но тело не всегда поспевает за духом, и оно цепляется за примитивные земные радости — солнце, ветер, добрую волнистую траву в лугах, упоение безрассудной скачки, поэтому Стивен, сжимавшую бока Рафтери своими сильными коленями, внезапно охватило сожаление. В эту минуту озарения она стала бесконечно печальной и сказала Рафтери: «Мы больше не поедем с тобой на охоту, Рафтери, — мы никогда больше не поедем на охоту вместе с тобой».

И, поскольку Рафтери по-своему понимал ее, она почувствовала его глубокий, смиренный вздох; услышала скрип сырой уздечки, когда он вздохнул, потому что он понял ее. Ведь любовь к скачке была в Рафтери еще горяча, любовь к великолепной, нежданной опасности, любовь к свежим утрам и морозным вечерам, к долгой дороге в сумерках, которая всегда ведет домой. В нем была вековая мудрость животных, это правда, но эта мудрость не была непричастна к убийствам, и глубоко в его нежной, преданной душе брезжила память, унаследованная от какого-то дикого предка. Память о широких, безлюдных пространствах, о яростно раздувавшихся ноздрях и оскаленных в битве зубах, о копытах, навлекавших смерть одним уверенным ударом, о великой неукрощенной силе, развевавшейся, как знамя, о пронзительном, невероятно диком боевом кличе, сопровождавшем это храброе знамя. Поэтому сейчас он тоже чувствовал безмерную печаль, и вздохнул так, что его тугая уздечка хрустнула, после чего он встал и встряхнулся, чтобы отряхнуть с себя тоску.

Стивен наклонилась вперед и похлопала его по шее. «Прости меня, Рафтери, — сказала она. — Прости».

Глава шестнадцатая

1

Вместе с упадком конюшен Мортона пришли времена упадка и для их преданного слуги. Старость наконец наложила свою ношу на Вильямса и почти погребла его под ней. С тяжелым сердцем, утратив и чутье, и подвижность в суставах, он отошел от дел и остался жить на пенсион в своем уютном домике, чтобы всю зиму напролет кашлять и ворчать, а все лето напролет безутешно курить трубки, сидя на стуле в аккуратном садике, обернув колени ковриком.

— Стыд и срам, — твердил он теперь, — а ведь такая охотница была!

И он начинал вспоминать славное прошлое, его душа снова горевала по сэру Филипу. Он мог всплакнуть, потому что все еще любил его, и тогда жена приносила Вильямсу чашку крепкого чая.

— Ну-ну, Артур, скоро и ты встретишься с хозяином; мы с тобой старые — ждать уже недолго.

На что Вильямс, сверкнув глазами, отвечал:

— Что мне до этого? На небе вряд ли будут лошади — мне хотелось бы, чтобы хозяин снова здесь был, в конюшне. Бог свидетель, там нужен хозяин!

Потому что теперь, не считая лошадей Анны, которых запрягали в карету, теперь в конюшнях было всего четыре обитателя: Рафтери, молодой длинноногий гнедой сэра Филипа, коренастый конь по кличке Джеймс и престарелый Коллинс, который уже впал в старческое слабоумие и все время жевал свою постель.

Анна приняла эту радикальную перемену довольно спокойно, как принимала теперь многое. Она в эти дни почти не спорила со своей дочерью ни в чем, что касалось Мортона. Но груз забот, связанных с продажей лошадей, приняла на себя Стивен; она прощалась с охотничьими скакунами, видела, как одного за другим уводят со двора, и комок в горле душил ее, и, когда они уходили, она обращалась к Рафтери за утешением: «Ах, Рафтери, я так и не исправилась — мне так жаль, что они уходят! Давай не будем смотреть на их пустые стойла…»

2

Прошел еще один год, и Стивен теперь был двадцать один, она была богата и независима. Теперь она могла идти куда захочет и когда захочет, могла поступать по собственной склонности. Паддл оставалась на своем посту; она довольно мрачно ждала, что случится теперь. И все же ничего особенного не случилось, кроме того, что теперь Стивен одевалась у портного, и Анне приходилось утаивать свои возражения. Но жизнь постепенно вновь заявляла свои права на девушку, что было лишь естественно, ведь молодые не могут посвящать себя мертвым и всецело предаваться безутешному горю. Она все еще скорбела по своему отцу, и не перестала бы скорбеть никогда, но ей был двадцать один год, у нее было здоровое тело, и пришел день, когда она заметила, что солнце светит, когда почувствовала добрый запах земли и была благодарна за это, когда вдруг осознала, что она жива и рада этому, несмотря на смерть.

Однажды ранним июньским утром Стивен выехала на автомобиле в Аптон. Она собиралась получить деньги по чеку в банке, навестить местного седельного мастера, купить новую пару перчаток — но ей не удалось ничего этого сделать.

Рядом с лавкой мясника дрались собаки. Мяснику принадлежал старый потрепанный эрдельтерьер, и он занял свой пост у дверей лавки, как было в его обычаях. Вниз по улице, на аккуратных, но воинственных лапках шел крохотный белоснежный шотландский терьер; вероятно, он искал неприятностей, и, если так, то не прошло и двух минут, как он на них нарвался. Он так громко визжал, что Стивен остановила машину и повернулась, чтобы посмотреть, что случилось. Мясник выбежал на улицу, только увеличив смятение, выкрикивая команды, которых никто не слушал; он пытался схватить своего пса за хвост, но хвост был короткий, и за него было неудобно хвататься. И вдруг, будто из ниоткуда, появилась молодая женщина в сильном отчаянии, она держала зонтик наперевес, как штык, и собиралась вступить в битву. Она кричала так, что заглушала визг собаки:

— Тони! Мой Тони! Неужели никто их не остановит? Мою собаку убивают, неужели это никто не прекратит?

И она попыталась остановить их сама, хотя при первой же попытке зонтик сломался.

Но Тони, хоть он и визжал, был драчливым, как хорек, тем более что он оказался за спиной у эрделя, и вот Стивен поспешно выбралась из машины — казалось, что с Тони за несколько минут будет покончено. Она схватила старого пса за щетину на шее, а мясник побежал за ведром воды. Молодая женщина в отчаянии схватила свою собаку за ногу; она тянула, и Стивен тянула, они тянули вместе. Потом Стивен грозно тряхнула эрделя, чем отвлекла его, и он решил ее укусить; но, поскольку челюстей у него было всего две, ему пришлось отпустить Тони, который мгновенно был прижат к груди своей владелицы. Мясник появился со своим ведром, когда Стивен все еще цеплялась за ошейник эрделя.

— Мне так жаль, мисс Гордон — надеюсь, вы не пострадали?

— Со мной все в порядке. Заберите этого серого негодника и задайте ему трепку; не пристало ему грызться с собакой, которая вполовину его меньше.

Тем временем Тони был весь в крови, а его хозяйка, похоже, была укушена. Она пыталась то ухаживать за ранами Тони, то зализывать свою руку, из которой текла кровь.

— Лучше дайте мне вашу собаку и идите в аптеку, вашу руку надо перевязать, — заметила Стивен.

Тони сразу же оказался у нее в руках, она передала его с бледной, сломленной улыбкой.

— Уже все хорошо, — быстро сказала Стивен, очень боясь, что женщина заплачет.

— Он будет жить, как вы думаете? — спросила она слабым голосом.

— Да, конечно; но ваша рука… Идите же в аптеку!

— Ничего, ничего, я беспокоюсь только за Тони!

— Все с ним в порядке. Мы отвезем его прямо к ветеринару, когда вашу руку осмотрят; здесь неплохой ветеринар.

Аптекарь обработал руку сильным раствором карболки; от укуса пострадали два пальца, и Стивен была удивлена мужеством этой незнакомки, которая молча терпела боль, стиснув свои маленькие зубки. После перевязки они поехали к ветеринару, который, к счастью, был на месте и смог зашить несчастного Тони. Стивен держала его передние лапы, а его хозяйка придерживала ему голову, насколько сама была в состоянии. Она прижимала его морду к своему плечу, чтобы он не видел иглу. Стивен слышала, как она шептала Тони:

— Только не смотри, мой хороший… ты не должен смотреть, миленький!

Наконец он тоже был обработан карболкой и перевязан, и у Стивен нашлось время посмотреть на свою спутницу. Ей пришло в голову, что лучше представиться первой, и она сказала:

— Меня зовут Стивен Гордон.

— А меня — Анджела Кросби, — последовал ответ, — мы недавно купили Грэндж, это на том берегу Северна.

Анджела Кросби была удивительно светловолосой, волосы ее были не столько золотыми, сколько серебристыми. Они были коротко острижены, как у средневекового пажа, прямые, доходившие лишь до мочек ушей, что во времена помпадуров и завивок делало ее внешность необычной. У нее была очень белая кожа, и Стивен решила, что эта женщина совершенно не могла быть яркой, и ее довольно широкие губы не могли быть красными, а всегда оставались бледно-коралловыми. Вся яркость, которой она обладала, казалось, была сосредоточена в ее глазах, больших, окаймленных длинными светлыми ресницами. Цвет ее глаз был довольно необычным — голубые с фиалковым оттенком, и их простодушное выражение было по-детски невинным и доверчивым. И Стивен, глядя в эти глаза, с негодованием вспоминала, как сплетничали люди о семье Кросби.

Семью Кросби, как она знала, в округе не любили. Муж был важным магнатом из Бирмингема, который недавно покинул какой-то металлургический концерн — по слухам, из-за слабого здоровья. Его жена, как шептались, когда-то играла на сцене в Нью-Йорке, так что ее предки были сомнительны — никто на самом деле ничего не знал о ней, но ее занятная прическа давала повод к подозрениям. Американская жена, да еще и бывшая актриса, представляла собой плохое приобретение для Кросби. Да и сам Кросби не был располагающей к себе личностью; по здешним меркам, он был ограниченным. Более того, он выказывал признаки непростительной скупости. Его вклад в клуб охотников составлял жалкие пять гиней. Он написал им, что его крайнее нездоровье исключает возможность его выезда на охоту, и еще добавил, что надеется, охотники будут держаться подальше от его клумб! Поэтому все чувствовали естественное отвращение к тому, что пришлось пожертвовать Грэнджем ради денег — домик в тюдоровском стиле был небольшим, но безупречным. Но капитан Рэмси, его прежний владелец, недавно умер, оставив крупные долги, и его наследник, молодой кузен, живший в Лондоне, поскорее продал его с молотка первому же богачу — вот так и появился здесь этот мистер Кросби.

Стивен, глядя на Анджелу, вспоминала об этом, но теперь все казалось неважным, ведь сейчас на нее смотрели эти детские глаза, и Анджела говорила:

— Не знаю, как и благодарить вас, что спасли моего Тони, это было прекрасно с вашей стороны! Если бы не вы, его бросили бы на смерть, а я так привязана к Тони!

В ее голосе слышалась мягкие, густые нотки южной речи, это был разнеживающий голос, очень ленивый и спокойный. Эта мягкая южная речь была Стивен в новинку, и она нашла ее неожиданно приятной. Стивен сознавала, что эта женщина красива — она была похожа на необычайный цветок, выросший в темноте, редкостный бледный цветок без единого изъяна, и, залившись румянцем, Стивен сказала:

— Я была рада вам помочь. Вы позволите мне отвезти вас в Грэндж?

— Конечно же, мы позволим, — последовал быстрый ответ. — Тони говорит, что он очень благодарен, правда, Тони? — тот слабо вильнул хвостом.

Стивен завернула его в коврик, положила на заднее сиденье, и он вяло лежал там. Анджелу она посадила рядом с собой, старательно помогая ей сесть.

И вот Анджела сказала:

— Спасибо Тони, что я наконец встретилась с вами; я так хотела с вами встретиться! — и она посмотрела на Стивен, так, что немало смутила ее, потом улыбнулась, как будто ее что-то позабавило.

Стивен ломала голову, почему кто-нибудь мог бы захотеть встретиться с ней. Внезапно смутившись, она стала подозрительной:

— Кто рассказал вам обо мне? — резко спросила она.

— Миссис Энтрим, кажется… да, это была миссис Энтрим. Она сказала, что вы так чудесно ездите верхом, но теперь почему-то забросили охоту. Ах да, и еще она говорила, что вы фехтуете, как мужчина. Вы правда фехтуете, как мужчина?

— Не знаю, — пробормотала Стивен.

— Тогда я скажу это вам, когда увижу, как вы это делаете; мой отец в свое время был довольно известным фехтовальщиком, так что в Штатах я научилась разбираться в этом — может быть, мисс Гордон, вы когда-нибудь разрешите мне посмотреть?

Теперь Стивен покраснела, как свекла, и так сжимала руль, как будто собиралась его сломать. Она хотела обернуться и посмотреть на свою спутницу, желание посмотреть на нее было почти непомерным, но даже ее глаза, казалось, застыли и не могли двинуться, и она молча глядела на длинную пыльную дорогу.

— Не надо так мучить бедный руль, — произнесла Анджела, — это всего лишь дерево! — Она продолжала говорить, как будто сама с собой: — Что бы я делала, если бы эта зверюга убила Тони? Он мой настоящий друг, он со мной на всех прогулках, и я не знаю, что бы я делала без Тони, он такой преданный и такой милый малыш, а с недавних пор я снова начала гулять с собакой — грустно это, ходить одной, но я всегда любила ходить пешком…

Стивен хотелось сказать: «Ведь и я люблю ходить пешком; позвольте мне погулять с вами когда-нибудь, так же, как Тони». Потом, вдруг набравшись храбрости, она обернулась и поглядела на эту женщину. Их глаза встретились и на мгновение соприкоснулись, что-то смутно тревожное шевельнулось в Стивен, и машина сделала опасное движение.

— Простите, — сказала она быстро, — я никудышный водитель.

Но Анджела не ответила.

3

Ральф Кросби стоял в открытых дверях, когда машина повернулась и въехала на стоянку. Стивен заметила, что он одет в серый твидовый костюм без единого пятнышка, которому следовало бы выглядеть поношенным. Но все в этом человеке выглядело таким навязчиво новым, даже его волосы казались новенькими — эти тонкие каштановые волосы сияли, как будто отполированные. «Как будто он специально подбирал их к ботинкам», — подумала Стивен, с интересом оглядывая его.

Он был одним из тех довольно неопределенных мужчин, не высоких и не низких, не толстых и не тощих, не старых и не молодых, не красивых и не явно безобразных. Как сказала бы его жена, если бы кто-нибудь ее спрашивал, он был «человек простой», что полностью описывало его, потому что единственными отличительными чертами в нем была эта самая новизна и капризное выражение губ — его губы были очень капризными.

Когда он заговорил, его пронзительный голос звучал нетерпеливо:

— Где ты была? Уже больше двух часов дня. Я жду с часу пополудни, обед уже пропал; Анджела, тебе надо постараться быть пунктуальной! — существования Стивен он явно не замечал, потому что продолжал свои придирки, как будто никого рядом не было. — Похоже, этот твой проклятый пес опять ввязался в драку, давно пора мне задать ему трепку; и что, Бога ради, с твоей рукой? Ты же не собираешься говорить, что тебя укусили? В самом деле, Анджела, это уже чересчур! — он говорил так, будто Анджела нанесла ему личную обиду.

— Что ж, — произнесла Анджела, показывая перевязанную руку, — я и вправду не собираюсь говорить, что поцарапалась при маникюре, Ральф. — В ее голосе был явный, хотя и мягкий, вызов, и Ральф поморщился от раздражения. Потом она внезапно вспомнила о Стивен: — Мисс Гордон, разрешите представить вам моего мужа.

Он кивнул ей и попытался собраться:

— Спасибо, что подвезли мою жену домой, мисс Гордон, это было очень любезно с вашей стороны.

Но он не казался дружелюбным, он все еще сердито смотрел на укушенную руку Анджелы, и его тон показался Стивен явно неприветливым.

Она выбралась из машины и завела мотор.

— До свидания, — улыбнулась Анджела, протягивая руку — левую руку, которую Стивен сжала слишком крепко. — До свидания — может быть, когда-нибудь вы придете на чай. У нас есть телефон, Аптон, 25, позвоните и давайте посоветуемся об этом в ближайшее время.

— Спасибо большое, я позвоню, — сказала Стивен.

4

— Что, машина сломалась? — весело спросила Паддл, когда в три часа дня Стивен понуро вошла в классную комнату.

— Нет, но пес миссис Кросби попал в драку. Ее укусили, и я отвезла ее назад в Грэндж.

Паддл навострила уши:

— И какая она? Я слышала сплетни…

— Она совсем не похожа на эти сплетни, — отрезала Стивен.

Последовала долгая пауза, во время которой Паддл размышляла, но размышления не всегда приносят мудрые выводы, и Паддл совершила серьезный промах:

— Наверное, она несносна, правда, Стивен? Говорят, он откопал ее где-то в Нью-Йорке; миссис Энтрим говорит, она была актриской из мюзик-холла. Наверное, ты была обязана ее подвезти, но будь осторожнее; по-моему, она окажется ужасно навязчивой.

Стивен вспыхнула, как школьница:

— Я не собираюсь обсуждать ее, если таково ваше мнение; миссис Кросби — леди в такой же степени, как вы и как любая леди в округе, вот и все. Мне до смерти надоели ваши дурацкие сплетни, — и, резко развернувшись, она вышла из комнаты.

— Господи! — прошептала Паддл и нахмурилась.

5

Тем же вечером Стивен позвонила в Грэндж.

— Аптон, 25? Это мисс Гордон говорит — нет, нет, мисс Гордон, я говорю из Мортона. Как себя чувствует миссис Кросби, и как там собака? Надеюсь, рука у миссис Кросби не очень болит? Да, конечно, я подожду, пока вы спросите, — она чувствовала смущение, но непривычную храбрость.

Наконец дворецкий вернулся и торжественно сказал, что миссис Кросби только что осматривал врач, и сейчас она в постели из-за больной руки, но Тони чувствует себя лучше и передает ей привет. Он добавил:

— Мадам спрашивает, не могли бы вы прийти на чай в воскресенье? Она будет очень рада.

И Стивен ответила:

— Передайте, пожалуйста, миссис Кросби мою благодарность, и скажите, что я, конечно же, приду в воскресенье. — Потом она повторила сообщение медленно, с паузами: — Передайте… пожалуйста… миссис Кросби… мою благодарность… и я, конечно же… приду в воскресенье. Вы поняли? Все ясно? Скажите, что я приду на чай в воскресенье.

Глава семнадцатая

1

До воскресенья оставалось всего пять дней, но Стивен эти пять дней показались долгими годами. Теперь каждый вечер она звонила в Грэндж, чтобы справиться о руке Анджелы и о Тони, так что она хорошо стала узнавать дворецкого, его голос, привычку покашливать, его манеру вешать трубку.

Она не останавливалась, чтобы разобраться в своих чувствах, она только знала, что ее охватывает ликование — беспричинное ликование, очень живое и целеустремленное, и она проходила целые мили одна среди холмов, не в силах ни минуты побыть по-настоящему спокойной. В ней обнаружилась острая наблюдательность, которая открывала перед ней всяческие чудеса; сеть прожилок на листьях, и нежные сердцевинки цветов дикого шиповника, неуверенный, мерцающий полет жаворонков, когда они, хлопая крыльями, вырывались у нее из-под ног и пели. Но прежде всего, она вновь открывала кукушку — был июнь, и она пела чуть-чуть по-другому, — и Стивен стояла, затаив дыхание, слушая ее пение над холмами, а по вечерам слушала песни дроздов.

Ее скитания иногда заводили ее в те места, где они с Мартином бывали вместе, и лишь теперь она могла думать о нем с теплотой, с терпимостью, даже с нежностью. Каким-то странным образом она теперь понимала его как никогда и потому прощала его. Это была какая-то пугающая ошибка, его ошибка, но она понимала, что он должен был чувствовать; и она иногда думала о Мартине со страхом — что, если она когда-нибудь совершит подобную ошибку? Но страх отступал на второй план перед ее ощущением счастья, перед этим чудесным восторгом. Сама земля, по которой она ступала, казалась охваченной этим восторгом, и зелень, прорастающая из земли, и птицы, и пение кукушки над холмами — и песни дроздов по вечерам.

Она стала больше заботиться о своей внешности; пять дней подряд по утрам она изучала свое лицо в зеркале, когда одевалась — в конце концов, она выглядела не так уж плохо. Волосы немного портили ее, они были слишком пышными и длинными, но она с удовольствием отмечала, что, по крайней мере, они были волнистыми, и теперь она вдруг начинала восхищаться цветом своих волос. Открывая шкаф за шкафом, она перебирала свою одежду. Одежда была старой и по большей части поношенной. Она в тот же день отправилась в Мэлверн и заказала у своего портного новый костюм из фланели. Ему следовало быть серым, с маленькой белой нашивкой для брошки, и на жакете, как решила она, должен был быть нагрудный карман. С ним следовало носить черный галстук — нет, лучше серый, чтобы он шел к новому костюму с маленькой белой нашивкой для брошки. Она заказала не один новый костюм, а целых три, и еще — пару коричневых ботинок; да, она провела большую часть дня, заказывая вещи для украшения собственной персоны. Она удивлялась, насколько поглощена мелкими деталями, обсуждая со своим портным пуговицы, а с сапожником — толщину подошвы и количество дырочек на ботинках; обсуждая, подходит ли галстук к костюму, с молодым человеком, который продавал носовые платки и галстуки — даже такие мелочи приобрели огромную важность; действительно, она много говорила о них.

Тем вечером она показала свои модные галстуки Паддл, которая отреагировала совсем неудовлетворительно — она хмыкнула.

Казалось, что теперь кто-то всегда был рядом со Стивен, кто-то, для кого нужны были все эти вещи — три новых костюма, коричневые ботинки, шесть тщательно отобранных дорогих галстуков. Долгие прогулки по холмам тоже имели отношение к этому существу, и сердцевинки в цветах дикого шиповника, и тонкая сеть прожилок на листьях, и странная перемена в песне кукушки, которая происходит в июне. Ночь, с ее крупными летними звездами и ее тишиной, была беременна новой, таинственной целью, и, отдаваясь на милость этой извечной цели, Стивен чувствовала, как дрожь удовольствия пробирается через ночь, охватывает ее тело. Она вставала и стояла у раскрытого окна, все время думая об Анджеле Кросби.

2

Пришло воскресенье, и утром она побывала в церкви; затем — два нескончаемых часа после обеда, когда Стивен три раза меняла галстук, и приглаживала свои пышные каштановые волосы водой, и изучала свои ботинки, разглядывая на них воображаемую пыль, и наконец как следует почистила ногти пилочкой, резко выхваченной у Паддл.

Когда минута отъезда наконец пришла, она довольно робко спросила Анну:

— А ты не собираешься навестить Кросби, мама?

Анна покачала головой:

— Нет, я не могу это сделать, Стивен — я никуда не выхожу теперь, ты же знаешь, дорогая.

Но ее голос был довольно мягким, и Стивен быстро добавила:

— Тогда могу я пригласить миссис Кросби в Мортон?

Анна замешкалась на мгновение, потом кивнула:

— Наверное, да — если ты действительно этого хочешь.

Доехать было делом двадцати минут, ведь Стивен так волновалась, что так и летела по дороге. Совсем недавно ее распирало от восторга и самодовольства, а сейчас она почти дрожала — несмотря на ее аккуратный новый галстук, она дрожала от одной мысли об Анджеле Кросби. Приехав в Грэндж, она почувствовала себя слишком крупной; ее руки казались ей огромными и нелепыми, и она думала, что дворецкий их разглядывает.

— Мисс Гордон? — осведомился он.

— Да, — пробормотала она. — Мисс Гордон.

Тогда он закашлялся, как обычно у телефона, и внезапно Стивен почувствовала себя глупой.

Ее провели в узкий коридор, отделанный панелями из дуба, где длинные открытые окна выходили на грядки с травами. Яблоневые поленья горели в камине, несмотря на то, что погода была теплой, потому что Анджелу вечно знобило — по ее словам, от английского климата. От поленьев шел довольно приятный острый запах — запах влажных поленьев и сухого пепла. В качестве приветствия Тони залаял так, что его швы чуть не разошлись, и Анджела, лежавшая на кушетке, волей-неволей встала, чтобы его успокоить. Удивительно нахальный снегирь в разукрашенной медной клетке насвистывал мелодию, расправив крылья. Мелодия была похожа на песенку «Пенни за нитки да пенс за иглу». Во всяком случае, это была дерзкая мелодия, и Стивен чувствовала, что ненавидит этого снегиря. Ушло целых пять минут, чтобы утихомирить Тони, и все это время Стивен простояла с виноватым видом, не сказав ни слова. Она не понимала, смеяться или плакать над этой нелепой разрядкой.

Затем Анджела решила дело смехом:

— Простите меня, мисс Гордон, он капризничает. Разумеется, у бедняжки была трудная ночь, и он терпеть не может, когда его зашивают, как набитую подушку.

Стивен подошла и предложила ему руку, а Тони лизнул ее, так что трудности закончились; но, вставая, Анджела порвала платье, и это, казалось, расстроило ее — она смахнула слезы.

— Могу я помочь? — спросила Стивен, надеясь, что она скажет «нет», что она и сделала, довольно твердо, бросив взгляд на Стивен.

Наконец Анджела снова устроилась на кушетке.

— Сядьте рядом со мной, — предложила она с улыбкой. Тогда Стивен села на краешек стула, как будто сидела в «ведьмином кресле» с шипами.

Она забыла спросить о здоровье Анджелы, хотя ее перевязанная рука лежала на подушке; она даже забыла поправить свой новый галстук, который от ее волнения слегка покосился. Тысячу раз за последние дни она тщательно повторяла сцену их свидания, придумывая долгие изощренные речи; выступая, как ей казалось, в весьма достойной роли; и вот она сидела на краешке стула, как будто в «ведьмином кресле».

Анджела заговорила своим нежным голосом южанки:

— Вот вы и нашли сюда дорогу, — сказала она. И, помедлив, добавила: — Я так рада, мисс Гордон, вы знаете, что ваш приезд доставил мне настоящее удовольствие?

Стивен сказала:

— Да… о, да, — и снова замолчала, изучая взглядом ковер.

— Я, может быть, уронила пепел с сигареты? — спросила хозяйка дома, слегка изогнув губы.

— Кажется, нет, — пробормотала Стивен, притворяясь, что разглядывает ковер, потом бросила беглый взгляд на дерзкого снегиря.

Тот сейчас настроился на сентиментальный лад; он насвистывал очень низко и с большим чувством: «О, Tannenbaum, О, Tannenbaum, wie grün sind Deine Natter^[22] » — свистел он, довольно тяжеловесно перескакивая с одного насеста на другой, и его черный глаз, похожий на бусинку, все поглядывал на Стивен.

Тогда Анджела сказала:

— Это так забавно, но, кажется, я знаю вас уже несколько лет. Мне не хочется вести себя так, как будто мы незнакомы — вам не кажется, что это американская черта? Может быть, я должна быть официальной, сдержанной, в британском духе? Я буду такой, если вы скажете, но я не чувствую в себе британского духа. — И в ее голосе, хотя он был довольно ровным и серьезным, таился смех.

Стивен подняла встревоженный взгляд на ее лицо:

— Я очень хочу быть вашим другом, если вы согласны, — сказала она и залилась глубоким румянцем.

Анджела протянула ей уцелевшую руку, и Стивен взяла ее, но с огромным трепетом. Она прикоснулась к ней на мгновение и сразу же отстранилась. Тогда Анджела взглянула на ее руку.

Стивен подумала: «Может быть, я сделала что-нибудь грубое и неуклюжее?» И ее сердце тяжело застучало. Она хотела снова взять ее руку и погладить, но, к несчастью, эта рука уже гладила Тони. Стивен вздохнула, и Анджела, услышав этот вздох, вопросительно подняла на нее глаза.

Вошел дворецкий и принес чай.

— Сахару? — спросила Анджела.

— Нет, спасибо, — сказала Стивен, потом вдруг передумала: — Три куска, пожалуйста, — она никогда не любила чай без сахара.

Чай был слишком горячим, она сильно обожгла язык. Она покраснела, и на глаза навернулись слезы. Чтобы скрыть свое замешательство, она сделала еще глоток, пока хозяйка дома тактично смотрела в окно. Но, когда она смгла обернуться назад, выражение лица Анджелы, хотя слегка удивленное, было не лишено нежности.

Теперь Анджела призвала на помощь всю свою тонкость и мастерство, чтобы заставить свою странную гостью разговориться, а ей было не занимать тонкости и мастерства, если в ее намерения входило их применить. Понемногу девушка начала расслабляться; это была нелегкая работа, но Анджела одержала верх, так что под конец Стивен заговорила о Мортоне и чуть-чуть рассказала о себе. И каким-то образом, хотя разговаривала Стивен, она обнаруживала, что многое узнает о хозяйке дома; например, то, что Анджела очень одинока и ужасно нуждается в ее дружбе. Большая часть невзгод Анджелы, очевидно, сосредоточивалась вокруг Ральфа, который не всегда бывал добрым и очень редко бывал приятным в общении. Вспомнив Ральфа, Стивен охотно в это поверила и сказала:

— Мне кажется, вашему мужу я не понравилась.

Анджела вздохнула:

— Очень вероятно. Ральфу никогда не нравятся люди, которые нравятся мне; по-моему, он из принципа возражает против моих друзей.

Потом Анджела более откровенно заговорила о Ральфе. Сейчас он пребывал у своей матери, но на следующей неделе собирался вернуться в Грэндж, и после этого определенно собирался быть неприятным:

— Когда он возвращается от своей матери, он всегда такой. Она настраивает его против меня — уж не знаю, почему, если, конечно, не потому, что я не англичанка. Может быть, я чужая в этих стенах, — и, когда Стивен стала возражать, она продолжала: — О да, конечно, меня довольно часто заставляют чувствовать себя чужой. Возьмите здешних жителей… вы думаете, я им нравлюсь?

И Стивен, которая еще не научилась притворяться, уставилась на свои ботинки в смущенном молчании.

За дверью часы пробили семь. Стивен начала собираться; она провела здесь уже почти три часа.

— Я должна идти, — сказала она, резко поднимаясь на ноги, — вы выглядите такой усталой, а я наношу вам визиты.

Хозяйка дома не сделала попытки удержать ее:

— Что ж, — улыбнулась она, — приходите снова, прошу вас, приходите почаще, если вам не показалось здесь скучно, мисс Гордон; у нас тут в Грэндже ужасно тихо.

3

Стивен ехала домой медленно, потому что теперь, когда все кончилось, она чувствовала себя механизмом, который внезапно остановили. Ее нервы расслабились, она довольно сильно устала, но даже наслаждалась этим необычным ощущением. Был жаркий июньский вечер, предвещавший грозу. Откуда-то издали раздавалось блеянье овец, и этот грустный звук, казалось, смешивался с ее настроением, с ее нежной грустью. Нежная, но неотступная грусть окутывала все ее существо, как мягкое серое покрывало; и ей не хотелось стряхивать это покрывало, хотелось лишь плотнее завернуться в него.

В Мортоне она остановила машину рядом с озерами и села, глядя сквозь ветви деревьев на яркий блеск воды. Долго она сидела там, не зная почему, разве что потому, что предавалась воспоминаниям. Но она обнаруживала, что даже не могла уверенно вспомнить, в каком платье была Анджела — она помнила, что это была какая-то нежная ткань, которая легко рвалась, а в остальном ее воспоминания были смутными, хотя она очень хотела вспомнить это платье.

Слабый раскат грома послышался с запада, где валом стояли облака угрожающего пурпурного цвета. Беспокойные, довольно перепуганные ласточки взлетали то высоко, то низко при звуках грома. Грусть ее теперь была не такой мягкой, она все увеличивалась, перерастая в печаль. Она была опечалена душой, разумом и телом — ее тело чувствовало подавленность, она вся была охвачена этой печалью. Кто-то в конюшне стал насвистывать, вероятно, старый Вильямс, потому что свист был монотонным. Потеря зубов сделала его свист сердитым; да, она была уверена, что это был Вильямс. Жалобно заржала лошадь, одно ведро звякнуло о другое — все звуки были нежными этим вечером; там поили лошадей. Молодые лошади, которых запрягали в карету Анны, должно быть, били копытами по соломе, им не терпелось напиться.

Затем ворота раскрылись. Это были ворота на луг, где паслись телки — он был весь желтый от калужниц. Один из мужчин с фермы делал обход, запирая все ворота до заката. Что-то с писком упало на капот машины. Подняв глаза, Стивен встретилась взглядом с белкой; она вытянулась вперед на своих крохотных передних лапках, сердито вглядываясь; она уронила на капот свой орех. Стивен выбралась из машины и достала ее ужин, бросила его под дерево. Белка стрелой метнулась вниз и затем — назад на дерево, она жадно пожирала орех, широко расставив лапы.

Все вокруг было охвачено привычными вечерними хлопотами, поили лошадей, ходили за скотом — приятные, мирные дела, за которыми следовал мир и покой наступающей ночи. Стивен вдруг захотелось разделить их, в ней поднималось беспредельное желание разделить их, и ее охватило настоятельное стремление, имевшее отношение к печали, которой было охвачено ее тело.

Она подъехала к конюшне и оставила машину там, потом подошла к дому, и, добравшись до него, открыла дверь кабинета и вошла, чувствуя ужасное одиночество без отца. Она села в старое кресло, пережившее его, положила голову на спинку, где когда-то лежала его голова; и ее ладони лежали на ручках кресла, там, где столько раз лежали его ладони. Закрыв глаза, она пыталась представить его лицо, его доброе лицо, которое иногда выглядело тревожным; но эта картина быстро вспыхнула и сразу поблекла, ибо мертвым часто приходится уступать место живым. Лицо Анджелы Кросби — вот что не покидало воображения Стивен, пока она сидела в старом отцовском кресле.

4

В маленькой комнате, отделанной деревянными панелями, окна которой выходили в сад, Анджела, зевая, глядела в окно; потом она внезапно громко рассмеялась своим мыслям; а потом вдруг нахмурилась и сердито заговорила с Тони.

Она не могла выбросить Стивен из головы, и это раздражало ее, хотя и забавляло. Стивен была слишком крупная, чтобы терять дар речи и пугаться, занятное создание, не лишенное привлекательности. В своем роде — да, в своем роде — она была почти красивой; да нет, вполне красивой; у нее были прекрасные глаза и чудесные волосы. А ее тело было гибким, как у атлета, с узкими бедрами и широкими плечами: наверное, она действительно хорошо фехтовала. Анджеле не терпелось увидеть ее за фехтованием; надо было как-нибудь этого добиться.

Миссис Энтрим намекала на многое, говоря очень мало; но Анджела не нуждалась в ее намеках, теперь, когда она познакомилась со Стивен Гордон. И потому, что она была праздной, недовольной и скучающей, да и не слишком отягощенной добродетельностью, она позволяла своим мыслям задержаться на этой девушке сверх положенного, и эти мысли шли рука об руку с любопытством.

Тони вытянулся и заскулил, и Анджела поцеловала его, а потом села и написала довольно короткое письмо: «Приходите на обед послезавтра и посоветуйте мне что-нибудь относительно моего сада», — так начиналось это письмо. И заканчивалось — после одного-двух небрежных замечаний о садовых делах: «Тони просит вас: пожалуйста, приходите, Стивен!»

Глава восемнадцатая

1

Прекрасным вечером три недели спустя Стивен провела Анджелу по Мортону. Они только что выпили чаю с Анной и Паддл, и Анна была холодна и вежлива с подругой своей дочери, но Паддл была довольно обижена — она чувствовала глубокое недоверие к Анджеле Кросби. Но теперь Стивен могла показать Анджеле Мортон, и она делала это торжественно, как будто что-то священное было в том, что она впервые представляла ее своему дому, как будто сам Мортон должен был чувствовать, что визит этой маленькой женщины со светлыми волосами — до какой-то степени исторический момент. Они с большой торжественностью обошли дом — даже зашли в старый кабинет сэра Филипа.

Из дома они прошли в конюшни и, все еще торжественно, Стивен рассказала своей подруге о Рафтери. Анджела слушала, разыгрывая интерес, которого далеко не чувствовала — она побаивалась лошадей, но ей нравилось слушать довольно хриплый голос девушки, такой серьезный юный голос, он интриговал ее. Она была немало напугана, когда Рафтери обнюхал ее и фыркнул ноздрями, будто не одобрял ее, и она отшатнулась с коротким вскриком, так, что Стивен хлопнула его по лоснящейся серой лопатке:

— Прекрати, Рафтери, стой смирно!

И обиженный Рафтери ушел и захрустел овсом, чтобы выразить свои уязвленные чувства.

Они покинули его и бродили по садам, и довольно скоро бедный Рафтери был почти забыт, потому что сады пропахли мягким запахом ночных левкоев и других бледных цветов, которые слаще всего пахнут вечером, и Стивен думала, что Анджела Кросби напоминала такие цветы — она была очень душистой и бледной, поэтому Стивен мягко сказала ей:

— Кажется, ты в Мортоне как дома.

Анджела улыбнулась медленной вопросительной улыбкой:

— Ты так думаешь, Стивен?

И Стивен ответила:

— Да, потому что Мортон и я — одно целое, — и она вряд ли понимала, что предвещали ее слова, но Анджела поняла и быстро сказала:

— О, я нигде не буду как дома — ты забываешь, что я здесь чужая.

— Я знаю, что ты — это ты, — сказала Стивен.

Они шли в молчании, а свет менялся и сгущался, становясь еще более золотистым и все же более неуловимым. И птицы, которым нравился этот странный свет, просто пели, все вместе: «Мы счастливы, Стивен!»

И, повернувшись к Анджеле, Стивен ответила птицам:

— Я так счастлива, что ты здесь.

— Если это правда, то почему ты так стесняешься называть меня по имени?

— Анджела… — прошептала Стивен.

Тогда Анджела сказала:

— Прошло всего три недели с тех пор, как мы встретились — и как быстро мы подружились! Наверное, это было так задумано; я верю в предначертание, подобно мусульманам. Ты была так ужасно напугана в тот первый день, в Грэндже; чего ты так боялась?

Стивен медленно ответила:

— Я и сейчас боюсь… Я боюсь тебя.

— Но ты ведь сильнее, чем я…

— Да, поэтому я и боюсь, ты заставляешь меня чувствовать себя сильной — ты этого хочешь?

— Ну… возможно… ты такая необычная, Стивен.

— Правда?

— Конечно, разве ты не знаешь? Да ты совсем не похожа на других людей.

Стивен вздрогнула.

— И это тебе не нравится? — голос ее дрогнул.

— Я знаю, что ты — это ты, — с улыбкой передразнила ее Анджела, но протянула руку и взяла руку Стивен.

Что-то в этой странной, полнокровной, сильной руке глубоко тронуло ее, и она сжала пальцы.

— Господи, кто ты такая? — прошептала она.

— Я не знаю. Только подержи мою руку вот так — держи крепче… Мне нравится чувствовать твои пальцы.

— Стивен, это нелепо!

— Просто подержи меня за руку, мне нравится чувствовать твои пальцы.

— Стивен, мне больно, ты сомнешь мои кольца!

Теперь они были под деревьями у озера, их ноги мягко ступали по блестящему ковру листьев. Руку об руку они вступили в это царство глубокой тишины, и только их дыхание на мгновение тревожило ее, а потом она вновь смыкалась вокруг них.

— Посмотри, — сказала Стивен, показывая на лебедя по имени Питер, плывущего рядом с собственным белым отражением. — Смотри, — сказала она, — это и есть Мортон, воплощенная красота и покой, он плывет в спокойных, глубоких водах, как этот лебедь. И вся эта красота и покой — для тебя, потому что отныне ты — часть Мортона.

Анджела сказала:

— Я никогда не знала покоя, это не для меня. И я не думаю, что найду его здесь, Стивен.

С этими словами она выпустила руку девушки, слегка отстранившись от нее.

Но Стивен продолжала мягко говорить; она говорила, как во сне:

— Он такой милый, наш милый Мортон. Зимой эти озера замерзают, и лед на закате будет похож на слитки золота, когда мы с тобой будем стоять здесь зимними вечерами. А когда мы пойдем обратно, то услышим запах поленьев в камине, еще до того, как увидим их, и мы полюбим этот добрый запах, ведь это запах дома, и наш дом — Мортон, и мы счастливы, счастливы — мы наполнены довольством и покоем, нас заполняет покой этих мест…

— Стивен, не надо!

— Нас обеих заполняет старинный покой Мортона, потому что мы так глубоко любим друг друга — и потому, что мы совершенны, мы — совершенство, ты и я, не два отдельных человека, а одно целое. И наша любовь зажгла огромный маяк, несущий покой, чтобы нам никогда больше не бояться темноты — мы можем согреваться нашей любовью, мы можем лечь рядом, и мои руки обнимут тебя…

Она резко замолчала, и они глядели друг на друга.

— Ты понимаешь, что говоришь? — прошептала Анджела.

И Стивен ответила:

— Я знаю, что люблю тебя, а больше ничто в мире не имеет значения.

И, возможно, из-за этого колдовского вечера, наполненного духом странного, неземного приключения, влечения к необычайной, невыносимой сладости, Анджела придвинулась на шаг ближе к Стивен, потом еще на шаг, пока их руки снова не соприкоснулись. И все, что она представляла собой, все, чем она была и чем могла бы стать уже завтра, в это мгновение было охвачено одним страстным порывом, настоятельным желанием, и этим желанием была Стивен. Желание Стивен теперь было ее желанием, его сила была простой, слепой, она не понимала, как можно стремиться к покою.

Тогда Стивен заключила Анджелу в объятия и поцеловала ее в губы, так, как целуют влюбленные.

Глава девятнадцатая

1

За все долгие годы жизни, что последовали потом, принося с собой мечты и разочарования, радости и горести, победы и крушения, Стивен не могла забыть это лето, когда она была влюблена, так просто и так естественно, как диктовала ей природа.

Для нее не было ничего странного или нечестивого в той любви, которую она испытывала к Анджеле Кросби. Ей казалось это неизбежным, такой же частью ее существа, как дыхание; и все же эта любовь превосходила ее «я», и она поднимала глаза ввысь и вперед, к своей любви — ибо глаза молодых устремляются к звездам, а души молодых редко прикованы к земле.

Она любила глубоко, куда более глубоко, чем многие из тех, кто может без стеснения назвать себя влюбленными. Ведь это слишком тяжелая и печальная правда для того, чтобы ее рассказывать: те, кем природа пожертвовала ради своих целей — таинственных целей, что часто бывают сокровенными — иногда наделены огромной жаждой любить, как и безграничной способностью страдать, которой приходится идти рука об руку с их любовью.

Но на первых порах глаза Стивен были прикованы к звездам, и она видела только сияние их ореола. Ее физическая страсть к Анджеле Кросби пробудила странный отзыв в ее душе, и рядом с каждым жарким порывом, охватывавшим ее иногда, когда она сама о том не знала, шел порыв, не исходящий от тела; нечто прекрасное, бескорыстное, полное великой красоты и смелости — она с радостью отдала бы свое тело на муки, сложила бы голову, если нужно, ради этой женщины, которую она любила. И так ослеплена она была этими сияющими мечтами, которые звезды льют в глаза молодых влюбленных, что видела совершенство там, где его не было; видела выносливое терпение, что было лишь ее фантазией, и делала заключения о преданности, которая оставалась далеко за пределами всей натуры Анджелы.

Все, что отдавала ей Анджела, казалось даром любви; все, что она оставляла себе, казалось, она оставляла себе из чести: «Если бы только я была свободна, — всегда говорила она, — но я не могу обманывать Ральфа, ты же знаешь, Стивен, что не могу — он болен». Тогда Стивен чувствовала смущение и стыд перед лицом такого сострадания и честности.

Она готова была пресмыкаться в прахе, чувствуя себя недостойной: «Я дурная, прости меня; я неправа, совсем неправа — иногда я схожу с ума в последнее время — да, конечно, есть же Ральф».

Но мысль о Ральфе была невыносима, и она тянулась за рукой Анджелы. А потом чаще всего они приближались друг к другу и начинали целоваться, и Стивен терзали эти поцелуи, мучительные и такие бесплодные.

— Господи! — шептала она иногда. — Я хочу убраться отсюда.

На что Анджела отвечала слезами:

— Не оставляй меня, Стивен! Я так одинока… почему ты не можешь понять, что я всего лишь пытаюсь вести себя прилично с Ральфом?

И Стивен оставалась на час, на два часа, да и следующий день мог застать ее в Грэндже, ведь Анджела чувствовала себя такой одинокой.

А Анджела никак не могла просто отпустить девушку. Она сама иногда удивлялась — ведь она не была влюблена в Стивен и была достаточно уверена в этом, но самая странность этого притягивала ее. Стивен становилась для нее чем-то вроде сильного наркотика, лекарства от скуки. И потом, Анджела знала свою способность подчинять себе других; она умела играть с огнем и не обжигаться. Ей достаточно было поплакать подольше, чтобы Стивен прониклась жалостью и стала нежной с ней.

— Стивен, не делай мне больно — я всегда боюсь, когда ты такая… ты просто пугаешь меня, Стивен. Разве моя вина, что я вышла за Ральфа до того, как встретила тебя? Будь доброй ко мне, Стивен! — а затем следовали слезы, и Стивен приходилось обнимать ее, очень нежно, укачивая в своих руках, как ребенка.

Они пристрастились ездить на автомобиле к холмам и брать с собой Тони; он любил охотиться на кроликов — и пока он скакал там, не обнаруживая ничего живого, кроме травы, они сидели совсем рядом и наблюдали за ним. Стивен знала много мест, где могли вот так, не стесняясь, сидеть влюбленные среди этих милосердных холмов. Иногда она теряла дар речи, когда они сидели там, и если Анджела легко целовала ее в щеку, она не отвечала, даже не оглядывалась, только продолжала смотреть на Тони. Но в другие моменты она чувствовала странное воодушевление, и, обращаясь к женщине, склонившей голову на ее плечо, однажды она вдруг сказала:

— Здесь, наверху, ничто не имеет значения. Мы с тобой такие маленькие, меньше Тони, а наша любовь — лишь капля в каком-то огромном море любви. Это все-таки утешает, не правда ли, любовь моя?

Но Анджела покачала головой:

— Нет, моя Стивен; я не люблю огромных морей, я вся принадлежу земле, — и потом: — Поцелуй меня, Стивен.

И Стивен целовала ее, много раз, ведь горячая молодая кровь быстро закипает, а таинственное море превращалось в губы Анджелы, которые так охотно дарили и принимали поцелуи.

Но, когда они вернулись в Грэндж тем вечером, там был Ральф — он слонялся по гостиной. Он сказал:

— Хорошо провели день вдвоем? Что, Стивен, ты катала Анджелу по холмам?

Он стал называть ее Стивен, но сейчас его голос казался грубым от подозрения, и его подслеповатые глаза пронзительно глядели на Анджелу, так что ради нее Стивен должна была лгать, и лгать как следует, и не в первый раз.

— Да, спасибо, — спокойно солгала она, — мы ездили в Тьюксбери и еще раз взглянули на аббатство. В городе мы остановились на чай. Извини, что задержались — карбюратор расчихался, а я не смогла его сразу починить, моя машина нуждается в хорошем ремонте.

Ложь, всегда ложь! Она становилась искусной в бойкой лжи, которая успокаивала Ральфа, или, по крайней мере, не давала ему больше ничего сказать, хотя он был озадачен и явно недоволен. Ее внезапно охватило что-то вроде ужаса, она почувствовала физическое отвращение к тому, что делала сейчас. У нее закружилась голова, и она схватилась за ручку двери — в эту минуту она вспомнила отца.

2

Два дня спустя, когда они сидели вдвоем в саду Мортона, Стивен резко повернулась к Анджеле:

— Я не могу так больше, это низко, это подло, это пятнает нас обеих, разве ты не видишь?

Анджела была ошеломлена:

— О чем это ты?

— Ты и я — и Ральф. Говорю тебе, это подло — я хочу, чтобы ты оставила его и уехала со мной.

— Ты сошла с ума?

— Нет, я в своем уме. Это единственное, что будет порядочным и чистым; мы можем уехать, куда тебе будет угодно, в Париж, в Египет или назад в Штаты. Ради тебя я готова покинуть свой дом. Ты слышишь, я готова покинуть даже Мортон! Но я не могу больше лгать о тебе Ральфу, я хочу, чтобы он знал, насколько я тебя обожаю — я хочу, чтобы целый мир знал, как я тебя обожаю. Ральф не знает даже азов любви, он придирчивый, узколобый, какая-то шавка, а не человек, но есть то, на что имеет право даже он — право знать правду. Я сыта по горло этой ложью — я скажу ему правду, и ты тоже, Анджела; а потом мы скажем ему, что уходим, и будем открыто жить вместе, ты и я. Это наш долг перед самими собой и перед нашей любовью.

Анджела глядела на нее, побелев от ужаса.

— Ты сошла с ума, — медленно проговорила она, — ты просто бредишь. Что ему сказать? Разве я позволила тебе стать моей любовницей? Ты знаешь, что я всегда была верна Ральфу; ты прекрасно знаешь, что ему нечего рассказывать, кроме нескольких поцелуев, которые скорее под стать школьницам. Что я могу поделать, если ты — это то, что ты есть? О, нет, дорогая моя, ничего ты Ральфу не скажешь. Ты ведь не собираешься ввергнуть меня в ад лишь для того, чтобы ублажить свою гордость и заявить перед Ральфом, что ты была моей любовницей. Если ты хочешь покинуть свой дом, то я своим домом жертвовать не собираюсь — пожалуйста, пойми это. Ральф — не бог весть что, но это лучше, чем ничего, и пока что я держала его в руках без особых трудностей. Самое лучшее — пустить его по ложному следу, это отвлекает его и действует как по волшебству. Он побежит по любому следу, по которому я его направлю — предоставь его мне, я-то знаю собственного муженька лучше, чем ты, Стивен, и я не допущу, чтобы ты вмешивалась в мои семейные дела. — Она была ужасно напугана, слишком напугана, чтобы выбирать слова и следить за их воздействием на Стивен, чтобы обращать внимание на что-либо, кроме Анджелы Кросби, оказавшейся сейчас в ужасной и близкой опасности. И вот она повторила, еще громче: — Я не допущу, чтобы ты вмешивалась в мои семейные дела!

Тогда Стивен обернулась к ней, бледная, охваченная страстью.

— Ты… ты… —  заикаясь, проговорила она, — ты неописуемо жестока. Ты знаешь, как заставить меня страдать, ведь я так люблю тебя; и, поскольку тебе нравится, как я тебя люблю, ты день за днем тянешь любовь из меня. Разве ты не понимаешь: я люблю тебя так, что могла бы покинуть Мортон? Я бы от всего отказалась, отказалась бы от целого мира. Анджела, послушай, я всегда буду заботиться о тебе. Анджела, я богата, я всегда буду о тебе заботиться. Почему ты не доверишься мне? Ответь мне — почему? Ты думаешь, что мне нельзя довериться?

Она говорила, охваченная безумием, едва понимая, что говорит; она знала лишь, что ей нужна эта женщина, так нужна, что, будь она достойной или недостойной, сейчас имеет значение только Анджела. И вот она стояла, такая высокая, такая сильная, но несколько нелепая в своей жалкой страсти, и, глядя на нее, Анджела содрогалась — в ней было что-то ужасное. Проявились все тяжелые черты в ее лице — твердая линия подбородка, квадратный массивный лоб, брови, слишком широкие и длинные, чтобы быть красивыми; она напоминала собой нечто примитивное, порожденное бурным веком перемен.

— Анджела, уедем далеко — куда угодно, только уедем с тобой поскорее… хоть завтра.

Тогда Анджела как следует собралась с мыслями, и она сказала лишь одну фразу:

— Ты могла бы жениться на мне, Стивен?

Она не смотрела на девушку, когда сказала это — она не могла поднять глаза, возможно, в эту минуту она за всю свою жизнь ближе всего подошла к состраданию. Последовала долгая, почти неподвижная пауза, пока Анджела ждала, отвернув взгляд. С ветки упал лист, и она слышала слабый звук его мягкого падения, слышала хруст ветки, с которой упал этот лист, когда ветерок пробежал по саду.

Потом тишину оборвал тихий, бесцветный голос, который прозвучал для нее незнакомым:

— Нет, — сказал этот голос, очень медленно, — нет, я не могла бы жениться на тебе, Анджела.

И когда Анджела наконец набралась смелости поднять глаза, она обнаружила, что сидит одна.

Глава двадцатая

1

Три недели они держались на расстоянии, не писали друг другу и не делали никаких попыток встретиться. Благоразумие Анджелы запрещало ей писать: «что написано пером — не вырубишь топором», как гласит мудрая пословица, и ей следовало внять, особенно когда речь шла о такой горячке, как Стивен. Стивен порядком напугала Анджелу, она осознала, насколько осторожнее надо ей быть; и все же, размышляя над этой невероятной сценой, она находила это воспоминание довольно волнующим. Лишенная своего лекарства от скуки, Анджела смотрела на Ральфа недружелюбно; а он, несчастный, нелепый, раздражительный, со своими смутными подозрениями и хроническим несварением, мало что делал, чтобы развлечь свою жену — его дни, как и изрядная часть его ночей, проходили в ворчании.

Он ворчал из-за Тони, который, как нарочно, решил, что в его саду завелось множество кротов: «Если ты не можешь держать эту чертову собаку в повиновении, ее здесь не будет. Я не собираюсь терпеть, чтобы он рылся вокруг моих роз!» Затем следовал долгий перечень проступков Тони, с того времени, как он впервые оставил лужу на полу. Он ворчал из-за большой популяции тли, горюя над тем, что у них есть органы размножения: «Природа — дура! Подумать только, размножать этих паразитов!» И тогда он бывал довольно грубым, когда останавливался на вопросе о частых совокуплениях тлей. Но больше всего он ворчал из-за Стивен, потому что это, как он понял, раздражало его жену: «Как там твоя ненормальная? Я не видел ее в последнее время; что, поссорились? Чертовски здорово, если это так. Она омерзительна; никогда не видел подобной девицы; расхаживает тут в своих бриджах. И почему она не может ездить верхом, как обычная женщина? Господи, это любого мужчину выведет из себя; таких в колыбели надо душить, я бы учредил для этого какие-нибудь службы!»

А бывало, его мысли принимали другое направление, и он жаловался, что в последнее время им пренебрегают: «Черт возьми, ты все время опаздываешь на обед, катаясь с этой девицей — тебя не волнует, что будет со мной. Вот вся твоя забота о моем пищеварении! Мне остается обходиться той едой, что поплоше, хоть коровьими шкурами, хоть кирпичами. Так вот, знаешь что? Это не то, за что я платил; заруби себе на носу! Я плачу за то, чтобы хорошая еда подавалась вовремя; слышишь ты меня, вовремя! И я вправе ожидать, что моя жена будет на своем законном месте, за моим столом, чтобы проследить за тем, как приготовлен омлет. Да что с тобой случилось? Ты даже не даешь себе труда приготовить мне омлет! Когда мы только поженились, ты всегда сама готовила мне омлеты. Я не собираюсь есть это желтое месиво с парой листьев петрушки — оно похоже на собачью блевотину, такая мерзость! И я не собираюсь больше об этом говорить — в следующий раз, когда это случится, эта кухарка у меня вылетит вон. Черт побери, мне кажется, ты была рада моей помощи, когда я подобрал тебя полуголодной в Нью-Йорке — а теперь ты все время носишься с этой девицей. Все это чертово животное — это он виноват, что ты ее встретила!» Он пинком отшвыривал перепуганного Тони, который в последнее время стал для него чем-то вроде представителя Стивен.

Но хуже всего бывало, когда Ральф начинал плакать, потому что, как он говорил, его жена больше его не любила, и потому что, как он говорил не всегда, у него болел живот от мучительного хронического несварения. Однажды ему пришлось сделать слабую попытку добиться любви сквозь слезы: «Анджела, иди сюда… обними меня… сядь, посиди у меня на коленях, как раньше, — его мокрые глаза выглядели жалкими, но довольно алчными, — обними меня, как будто я тебе не безразличен…» Он всегда был настойчивее всего, когда ничего не мог поделать.

Этой ночью он появился в своей лучшей шелковой пижаме розового цвета, от которой его лицо казалось желтоватым. Он забрался в постель с тем хитрым выражением на лице, которое Анджела ненавидела — оно было таким порнографическим. «Ну что, старушка, не забыла, что у тебя в доме есть мужчина? Точно не забыла?» После чего последовали одно-два дряблых объятия и много мужской похвальбы; и Анджела, вздыхая, пока она лежала и сносила все это, довольно неожиданно подумала о Стивен.

2

Беспокойно меряя шагами спальню, Стивен думала об Анджеле Кросби. Ее преследовали и терзали слова Анджелы, тогда, в саду: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» — и другие беспощадные слова: «Что я могу поделать, если ты — это то, что ты есть?»

Она думала в каком-то отчаянии: «Что же я такое, Господи Боже? Что-нибудь омерзительное?» И эта мысль наполняла ее глубокой тоской, потому что она любила сильно, и ее любовь казалась ей священной. Она не могла терпеть, чтобы грязь этих слов приблизилась к ее любви. И вот, ночь за ночью, она ходила взад-вперед, билась над этим глухим вопросом, билась душой в стену — неприступную стену непонимания: «Почему я такая, как я есть — и что я есть?» Ее разум отскакивал от этой стены, а ее дух тем временем ослабевал. Огромная тьма, казалось, сошла на ее душу — и не было света, чтобы осветить эту тьму.

Она думала о Мартине, потому что, конечно же, сейчас она любила так, как любил он — все это казалось похожим на безумие. Она думала о своем отце, о его успокаивающих словах: «Не глупи, никакая ты не странная». О, должно быть, он плачевно ошибался — он умер, все еще плачевно ошибаясь. Она снова думала о своем своеобразном детстве, перебирая каждую подробность, пытаясь вспомнить все. Но через некоторое время ее мысли снова рвались вперед, в горестное настоящее. С ужасом она осознавала, насколько приход любви затмил ее зрение; она глядела на ее сияющий ореол так долго, что лишь теперь начинала видеть ее черную тень. Тогда приходило самое острое страдание, самое глубокое, последнее унижение.

Защита… она никогда не сможет предложить свою защиту тому созданию, которое она любит. «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?» Ее любовь не могла ни защитить, ни оградить, ни почтить; ее руки были пусты. Она, с радостью отдавшая бы свою жизнь, должна была вступать в любовь с пустыми руками, как нищая. Она могла лишь унизить то, что жаждала вознести, измарать то, что жаждала сохранить чистым и незапятнанным.

Ночь постепенно переходила в рассвет; и заря светила во все открытые окна, принося с собой нестерпимое пение птиц: «Стивен, посмотри на нас, посмотри на нас, мы счастливы!» Вдали слышался резкий крик, дикий, резкий крик лебедей на озерах — лебедь по имени Питер защищал свою подругу от какого-то непрошеного гостя. От труб уютного коттеджа Вильямса поднимался дымок, очень темный — первый утренний дымок, который означал дом, и в этом доме — два человека, которых все уважают за их честную жизнь. Двое, что имели право любить друг друга в юности и не были разделены старостью. Двое, что были бедны, и все же удел их был завидным, без изъяна, без стыда перед себе подобными. Они могли гордо и без страха смотреть в лицо миру, и им не нужно было страшиться его проклятий.

Стивен бросалась на кровать, изнуренная своим горьким ночным бдением.

3

Был человек, который прошел каждый шаг этого пути вместе со Стивен в эти злополучные недели, и это была преданная и заботливая Паддл, которая могла бы дать много мудрых советов, если бы только Стивен доверилась ей. Но Стивен скрывала свою беду в своем сердце — ради Анджелы Кросби.

Паддл, все острее предчувствуя беду, теперь не отставала от девушки ни на шаг, получая в ответ за свои заботы довольно мало, ведь Стивен отвергала это наблюдение: «Неужели ты не можешь меня оставить в покое? Нет, конечно же, я не больна!» — говорила она, поддаваясь вспышке гнева.

Но Паддл угадывала, что дух ее болен, и угадывала причину этого, и редко оставляла ее одну. Что-то в глазах Стивен ее пугало; недоверчивое, вопросительное, уязвленное выражение, как будто она пыталась понять, почему ее так больно ранили. Снова и снова Паддл проклинала свою глупость, когда она открыто показала свою неприязнь к Анджеле Кросби; в результате Стивен теперь никогда не обсуждала ее, никогда не упоминала ее имени, а если Паддл делала неуклюжие попытки вытащить его на свет, то Стивен меняла тему разговора. И теперь как никогда Паддл испытывала отвращение и презрение к тому заговору молчания, который мешал ей говорить открыто. Заговор молчания посылал эту девушку, безо всякой защиты, прямо в руки этой женщины. Пустой, неглубокой женщины, ищущей развлечений, которой вовсе не было дела до Стивен.

Временами Паддл чувствовала почти отчаяние, и однажды вечером она набралась решимости. Она пойдет к девушке и скажет: «Я знаю. Я все знаю об этом, ты можешь доверять мне, Стивен». И тогда она даст ей совет, попытается внушить ей смелость: «Ты — не противоестественная, не омерзительная, не сумасшедшая; ты в той же мере часть того, что люди называют природой, как и все остальное; просто тебя еще не объяснили — у тебя нет своей ниши в мироздании. Но придет день, когда это случится, а пока не отворачивайся от себя, но взгляни себе в лицо спокойно и храбро. Будь смелой; делай все, что в твоих силах, со своей ношей. Но прежде всего — сохраняй свою честь. Храни свою честь ради тех, кто несет такую же ношу. Ради них покажи миру, что такие люди, как ты, могут быть такими же бескорыстными и прекрасными, как остальное человечество. Пусть твоя жизнь станет этому доказательством — это будет великий труд всей твоей жизни, Стивен».

Но эта решимость угасла из-за Анны, которая наверняка присоединилась бы к заговору молчания. Она никогда не простила бы таких бесстрашных и прямых слов. Если бы она узнала об этом, то вышвырнула бы Паддл с вещами из дома, и тогда Стивен осталась бы одна. Нет, она не смела говорить начистоту, из-за девушки, ради которой прежде всего должна была сейчас развязать язык. Но если когда-нибудь придет день, если сама Стивен сочтет нужным довериться своему другу, тогда Паддл возьмет быка за рога: «Стивен, я все знаю. Ты можешь доверять мне, Стивен». Если только этот день не задержится слишком долго…

Ведь никто не знал лучше, чем эта маленькая серая женщина, тех мучений духа, что терпит чувствительная, высокоорганизованная натура, когда в первый раз лицом к лицу встает со своим бедствием. Никто не знал лучше нее об ужасных нервах инверта, всегда настороженных, слишком тонких, отзывчивость которых равна лишь напряжению, вызывающему в них отзыв. Все это было Паддл хорошо знакомо — вот почему она глубоко тревожилась за Стивен.

Но все, что она могла поделать, по крайней мере, в настоящее время, были разве что мягкость и терпение:

— Выпей какао, Стивен, я сама его приготовила, — и еще, с улыбкой: — Я положила четыре куска сахару!

Тогда Стивен испытывала раскаяние:

— Паддл, я дурная… ты всегда так добра ко мне.

— Вздор! Я же знаю, что ты любишь сладкое какао, вот поэтому и положила четыре куска сахару. Пойдем-ка с тобой на долгую прогулку — пойдем, дорогая? Мне уже целые недели не хватало по-настоящему долгой прогулки.

Ложь, такая добрая и самоотверженная ложь! Паддл терпеть не могла долгих прогулок, особенно со Стивен, которая шагала, будто в семимильных сапогах, и для которой прогулка по сельской местности проходила своими путями, через канавы и изгороди — о да, очень добрая и самоотверженная ложь! Ведь Паддл уже была не так молода, как когда-то; иногда ее беспокоили ноги, и иногда в колене отдавалась резкая боль, в которой она проницательно подозревала ревматизм. Однако она должна была держаться рядом со Стивен, из-за того страха, что сжимал ей сердце — страха перед этим вопрошающим, уязвленным выражением, которое теперь не покидало глаза девушки ни на минуту. Так что Паддл доставала свои самые практичные ботинки, самые тяжелые и предположительно непромокаемые, и храбро ковыляла рядом со своей подопечной, которая не всегда замечала, что она идет рядом.

Что во всем этом действительно удивляло Паддл — это явная слепота Анны. Казалось, Анна не замечала в Стивен никакой перемены, не чувствовала беспокойства за нее. Как обычно, они обе были серьезно-вежливы друг с другом, и, как обычно, не вмешивались в дела друг друга. И все же Паддл казалось невероятным, что собственная мать девушки ничего еще не заметила. Но так оно и было, потому что Анна постепенно становилась более молчаливой и рассеянной. Она позволяла волнам жизни мягко нести ее к той гавани, где обитали все ее мысли. И эта ее слепота сильно тревожила Паддл, так, что гнев часто уступал место жалости.

Она думала иногда: «Помоги ей Господь, бедная женщина; она ничего не знает — почему он не рассказал ей? Это было жестоко!» — а потом думала: «Да, но помоги Господь Стивен, если придет день, когда ее мать все узнает — что станется со Стивен?»

Добрая, верная Паддл; она чувствовала, что разрывается между ними, так они обе были достойны жалости. А вдобавок ее теперь мучали воспоминания, поднявшиеся из своих могил благодаря Стивен — Стивен, чья боль вызывала к жизни умершую печаль, которая давно уже была тихо и благопристойно похоронена. Ее юность возвращалась и с упреком глядела ей в глаза, так что ее самые прекрасные добродетели казались пылью и пеплом. Она вздыхала, вспоминая горькую сладость, отважную безнадежность своей юности — а потом она смотрела на Стивен.

Но однажды утром Стивен резко объявила:

— Я уйду. Не жди меня к обеду, пожалуйста. — И ее голос не допускал ни споров, ни вопросов.

Паддл молча кивнула. Ей не нужно было спрашивать, она слишком хорошо знала, куда идет Стивен.

4

Униженно склонив голову, Стивен еще раз отправилась в Грэндж. И время от времени, пока она скакала верхом, ее бросало в краску от стыда за то, что она сейчас делает. Но время от времени ее глаза наполнялись слезами от мучительного томления.

Она оставила лошадь у слуги в конюшне, потом пошла в старый сад; и там она нашла Анджелу, в одиночестве сидевшую в тени с книгой, которую она не читала.

Стивен сказала:

— Я вернулась, — и сразу, без передышки: — Я сделаю все, что хочешь, если ты позволишь мне вернуться, — и, проговорив это, она опустила глаза.

Но Анджела ответила:

— Тебе нужно было вернуться — ведь я нуждалась в тебе, Стивен.

Тогда Стивен подошла и опустилась на колени рядом с ней, и спрятала лицо в ее коленях, и слезы, которые почти не приходили к ней за все эти тяжелые недели их разлуки, полились у нее из глаз. Она плакала, как ребенок, прижавшись лицом к коленям Анджелы.

Анджела дала ей немного поплакать, потом подняла ее лицо, мокрое от слез, и поцеловала его:

— Ах, Стивен, Стивен, привыкай к этому миру — это ужасное место, в нем полно ужасных людей, но это все, что у нас есть, и мы живем в нем, разве не так? Поэтому мы должны делать лишь то, что делает этот мир, моя Стивен. — И потому, что ей казалось странным и довольно жалким то, что подобное создание могло плакать, Анджела была так растрогана, что это казалось в эту минуту очень похожим на любовь: — Не плачь больше… не плачь, милая, — прошептала она, — мы же вместе, а больше ничего не важно.

Итак, все началось заново.

5

Стивен осталась на обед, потому что Ральф был в Вустере. Он вернулся часа за два до чая и обнаружил их вдвоем среди своих роз; они последовали за тенью, когда та ушла из сада.

— А, это вы! — воскликнул он, сверкнув глазами на Стивен; и в его голосе читалось наивное разочарование, такой испуг перед ее появлением, что на мгновение она почувствовала жалость к нему.

— Да, это я… — ответила она, не зная, что еще сказать.

Он хмыкнул и пошел за своим садовым ножом, которым вскоре начал срезать розы. Но, несмотря на свое настроение, он оставался хорошим хирургом — резал проворно, всегда прямо под бутоном, потому что этот человек страстно любил свои розы. И, зная это, Стивен должна была сыграть на его страсти, потому что теперь ей необходимо было завлечь его к себе в друзья. Это было унизительное занятие, но ведь это было ради Анджелы, чтобы она не пострадала из-за своей любви. Немыслимо… «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»

— Ральф, посмотрите, — позвала она, — «Миссис Джон Лэнг» сломалась! Может быть, мы еще успеем перевязать ее лыком.

— Господи, неужели? — он поспешил к ней, говоря на ходу: — Прошу вас, идите в сарай и принесите лыко!

Она достала ему лыко и вместе они сделали ей перевязку, розовощекой и полногрудой «Миссис Джон Лэнг».

— Ну вот, — сказал он, отрезая концы ленты, — теперь ваша ножка поправится, мадам!

Рядом росла прелестная «Фрау Карл Друшки», и Стивен похвалила ее сияющую белизну, отметив его очевидное удовольствие от похвалы. Он был похож на отца красивых детей, всегда готовый слушать, как их хвалят посторонние, и она заметила про себя: «Он любит, когда хвалят его розы».

Он разговорился о «Фрау Карл Друшки»:

— Она красавица! В ней что-то есть такое удивительно бесстрастное — как вы сказали, эта белизна… — и, прежде чем он смог сдержаться: — Она чем-то напоминает мне Анджелу.

Едва эти слова вырвались у него, он нахмурился, и Стивен сосредоточила взгляд на «Фрау Карл Друшки». Но, пока они переходили от бордюра к бордюру, его лоб разглаживался:

— Я здесь потратил сотни три, — гордо сказал он, — никогда не видел такого запущенного сада, как в этом доме, когда я его купил. Пришлось накопать свежей земли для роз, здесь все новые; я объездил половину Англии, чтобы достать их. Видите эту изгородь из «Йорков и Ланкастеров»? Они недорого стоят, потому что вышли из моды. Но мне они нравятся, они маленькие, но, по-моему, довольно примечательные — в них что-то есть такое геральдическое.

Она согласилась:

— Да, я тоже ужасно их люблю, — и довольно серьезно слушала, пока он объяснял, что они ведут свою историю от Войны Роз.

— Исторические, вот что я имею в виду, — объяснил он. — Я люблю все старое, знаете ли, кроме женщин.

Она, улыбнувшись про себя, подумала о том, насколько он сам казался с иголочки новым.

Наконец он с удивлением сказал:

— Никогда не представлял, что вы любите розы.

— Почему же нет? У нас в Мортоне их полно. Почему бы вам не приехать завтра поглядеть на них?

— А «Вильям Аллен Ричардсон» у вас хорошо себя чувствует? — поинтересовался он.

— Кажется, да.

— А мой — не очень. Не могу понять, почему. В этом году им, конечно, вредит тля. Вот подойдите, поглядите сюда — их заживо пожирают эти гады! — и потом, как будто он разговаривал с другом, который понимал его: — Розы кажутся мне добрыми. Понимаете, что я имею в виду? В них есть достоинство — в их запахе, в том, каковы они на ощупь, в том, как они растут. У меня всегда в кабинете на столе стоят розы, кажется, что они освещают все вокруг.

Он начал надписывать названия сортов на ярлыках ручкой с золотым пером, которую вынул из кармана.

— Да, — бормотал он, склонив лицо над ярлыками, — да, у меня всегда стоят на столе три или четыре розы. Но Бирмингем — плохое место для роз.

И, слушая его, Стивен ловила себя на мысли, что во всех мужчинах есть что-то простое; то, что любит невинные вещи, хочет единения с природой. Мартин любил огромные первозданные деревья; и даже этот низменный человечек любил свои розы.

Анджела подошла по газону:

— Вы двое, идите сюда! — весело позвала она. — В гостиной ждет чай!

Стивен вздрогнула. «Вы двое…» — эти слова резанули ей уши; и она знала, что Анджела разыгрывала веселость, потому что, когда Ральф удалился из поля слышимости, та прошептала:

— Ты хорошо придумала с этими его розами!

Пока они пили чай, Ральф погрузился в угрюмое молчание; казалось, он сожалел о своем недавнем хорошем настроении. И он ел довольно много, что заставляло Анджелу нервничать — она боялась его приступов несварения, которые обычно сопровождались приступами дурного нрава.

Через долгое время после того, как они покончили с чаем, он медлил, пока Анджела не сказала:

— Ральф, эта газонокосилка… Прэтт просил сказать тебе, что она совсем не работает; он думает, что лучше обратиться к производителю. Ты напишешь ему, пока почта не ушла?

— Вероятно, — пробормотал он; но покинул комнату медленно.

Тогда они переглянулись и сели поближе друг к другу, с виноватым видом, замирая на каждый звук: «Стивен… осторожнее, ради бога — Ральф…»

И руки Стивен упали с плеч Анджелы, и она крепко сжала губы, чтобы ни одно возражение не сорвалось с них больше; она не имела права возражать.

Глава двадцать первая

1

Этой осенью семейство Кросби отправилось в Шотландию, а Стивен — в Корнуэлл, вместе со своей матерью. Анна была нездорова, ей нужна была перемена обстановки, и врач рассказал им об Уотергейтской бухте, вот почему они уехали в Корнуэлл. Стивен было неважно, куда ехать, потому что ей не было позволено присоединиться к Анджеле в Шотландии. Анджела стояла на своем довольно твердо: «Нет, дорогая моя, это не годится. Я знаю, что из этого устроит Ральф. Я не могу разрешить тебе следовать за нами в Шотландию». И на этом вопрос был закрыт.

И теперь Стивен сидела и мрачно размышляла над своей проблемой, а Анна мирно читала, не задавая никаких вопросов. Она редко беспокоила свою дочь вопросами, редко даже выказывала интерес к ее письмам.

Время от времени из Мортона писала Паддл, и тогда Анна говорила, узнавая почерк:

— Все в порядке?

И Стивен отвечала:

— Да, мама. Паддл пишет, что все в порядке.

Как все и было — в Мортоне.

Но вести из Шотландии, казалось, совсем не торопились. Письма Стивен часто оставались без ответа; а те ответы, которые она получала, никуда не годились, потому что осмотрительность Анджелы служила ей очень строгим цензором. Самой Стивен, как она обнаружила, приходилось писать очень осторожно, чтобы умиротворить этого цензора.

Дважды в день она заходила к портье, доброму человеку с красным лицом, который симпатизировал влюбленным.

— Есть для меня письма? — спрашивала она, изо всех сил стараясь принять скучающий вид при одной мысли о письмах.

— Нет, мисс.

— Следующая почта придет в семь?

— Да, мисс.

— Спасибо.

Она уходила прочь, покидая портье, который думал: «Она не похожа не девушку, у которой есть молодой человек, но этого так сразу и не скажешь. Так или иначе, кажется, что она беспокоится — надеюсь, все в порядке с бедной молодой леди». Он действительно начал интересоваться Стивен и иногда заговаривал о ней с женой:

— Ты замечала ее, Элис? Странного вида девушка, такая высокая, носит воротничок и галстук — знаешь, такая мужеподобная. И она, кажется, вечером просто меняет костюм, надевает тот, что потемнее — но никогда не наденет вечернее платье. А мать у нее все еще красивая; но девушка… не знаю, что-то в ней такое есть; так или иначе, удивительно, что у нее есть молодой человек; хотя должен быть, судя по тому, как она ждет почты; иногда мне ее жаль.

Но ее визиты к портье не всегда были бесплодными:

— Есть для меня письма?

— Да, мисс, вот, но только одно.

Он глядел на нее покровительственно, радуясь той мысли, что ее молодой человек написал ей; и Стивен, угадывая его мысли по лицу, смущалась и сердилась. Выхватив у него письмо, она спешила на пляж, где скалы обеспечивали ей укрытие, и где некому было смотреть на нее покровительственно, не считая случайно залетавших туда чаек.

Но, когда она читала, в сердце ее поселялась пустота; что-то острое, как физическая боль, пробирало ее: «Дорогая Стивен. Извини, что я не написала раньше, но Ральф и я были ужасно заняты. Здесь была настоящая потеха, я так рада, что он затеял эту большую охоту…» Вот так писала Анджела в эти дни — вероятно, из осторожности.

И все же однажды утром пришло необычайно длинное письмо, которое рассказывало о том, что делает Анджела: «Между прочим, мы встретились с молодым Энтримом, Роджером. Он остановился здесь вместе с людьми, которых Ральф неплохо знает, это Пикоки, у них чудесный старый замок; кажется, я тебе о них говорила». Следовало дотошное описание замка, а также родословное древо Пикоков. И потом: «Роджер довольно много говорил о тебе; он говорил, что дразнил тебя, когда вы были детьми. Он говорит, что ты однажды хотела его побить — я ужасно смеялась над этим, это так похоже на тебя, Стивен! Он красивый и довольно приятный. Он говорит мне, что его полк расквартирован в Вустере, так что я просила его заезжать в Грэндж, когда ему захочется. В Вустере, по-моему, довольно нудно…»

Стивен закончила читать и сидела, глядя на море, потом резко встала. Сунув письмо в карман, она застегнула жакет; ей было холодно. Ей надо было пройтись, как следует пройтись. Она быстрыми шагами пошла в направлении Ньюквая.

2

За эти долгие, тревожные недели в Корнуэлле Стивен как никогда осознала, насколько широка пропасть между ней и ее матерью, до какой степени они всегда будут разделены. Но, глядя на спокойное стареющее лицо Анны, девушка снова дивилась его красоте, которая, казалось, смягчала годы и торжествовала над временем и горем. И теперь, как в дни своего детства, эта красота наполняла ее удивлением; такой спокойной она была, такой уверенной, такой завершенной — и глубокие глаза ее матери, синие, как далекие горы, и такие отстраненные, как будто глядели куда-то вдаль. Сердце Стивен вдруг сжималось; ее охватывало чувство огромной потери, она сама не понимала, что она утратила и почему — она глядела на Анну, как путник в пустыне, мучимый жаждой, глядит на мираж, что кажется ему водой.

Однажды вечером ее охватил безрассудный порыв — довериться этой женщине, в чьем грациозном и совершенном теле когда-то жило и подрастало ее собственное беспокойное тело. Она хотела поговорить с ее материнством, умолять о понимании — нет, требовать его. Сказать: «Мама, ты нужна мне. Я сбилась с пути… дай мне руку, чтобы я могла держаться за нее во тьме». Но Боже, какая это глупость, какое сумасшествие! Совершить такое низкое предательство! Выдать Анджелу… немыслимая глупость и сумасшествие!

И все же иногда, когда они с Анной сидели рядом, глядя на туманное корнуэльское побережье, слушая глухие, тяжелые удары волн и перекличку чаек — когда они сидели вместе, Стивен казалось, что ее сердце так заполнено Анджелой Кросби, всей ее горечью, всей ее сладостью, что материнское сердце, ровно бьющееся рядом с ней, должно было, в свою очередь, биться сильнее, ведь разве она когда-то не пряталась под этим сердцем? И такой настоятельной была ее тоска, что она теперь часто искала холодную руку Анны и держала ее несколько мгновений в своей руке, пытаясь получить от нее какое-то утешение.

Но прикосновение этой холодной чистой руки расстраивало ее, душа ее болела от стремления к чему-то простому, прямому и почтенному, что служило многим простым и почтенным людям. Тогда все, что кому-то казалось скучным, казалось ей исполненным счастья и совершенства. Пара влюбленных, идущих рука об руку, просто двое обрученных, не самые красивые, не самые умные, не утопающие в богатстве; спокойная пара обрученных — они облекались в ее завистливых глазах славой и гордостью, превосходящими всякое понимание. Ведь если бы они с Анджелой были этими влюбленными, они могли бы встать перед Анной, счастливые и торжествующие. Анна, ее мать, улыбнулась бы и мягко, терпеливо говорила бы с ними, вспоминая те дни, когда сама была влюблена. Куда бы они ни шли, старики вспоминали бы, как сами были влюблены, и вспомнив это, улыбались бы их любви и говорили о ней с нежностью. Знать, что весь мир радуется твоей радости — это, конечно же, приближает рай к земле.

Однажды вечером Анна искоса взглянула на свою дочь:

— Милая, ты устала? Ты мне кажешься какой-то поникшей.

Вопрос был неожиданным, ведь предполагалось, что Стивен никогда не знала усталости, ее физическая сила и здоровье были притчей во языцех. Неужели возможно, что ее мать наконец угадала, как изнурена ее душа? Внезапно Стивен почувствовала себя постыдно инфантильной, и заговорила как ребенок, который хочет, чтобы его пожалели:

— Да, я ужасно устала, — ее голос слегка задрожал, — я так устала, ужасно устала, — повторила она. Она сама удивлялась своей слабой попытке вызвать жалость к себе, и все же не могла совладать с собой. Если бы Анна в эту минуту протянула ей руки, она, возможно, вскоре узнала бы об Анджеле Кросби.

Но вместо этого Анна зевнула:

— Это все здешний воздух, очень уж он туманный. Я буду очень рада, когда мы вернемся в Мортон. Который час? Я уже засыпаю — не пойти ли нам в постель, Стивен?

Это подействовало как холодный душ; и это было на пользу самоуважению девушки. Она постаралась собраться с силами:

— Да, пойдем, уже десять пробило. Не люблю я эти туманы, — и она покраснела, вспоминая эту слабую попытку вызвать жалость к себе.

3

Стивен покинула Корнуэлл без сожалений; казалось, это место нагоняло на нее тоску. Его довольно мрачная красота, которая в любое другое время глубоко затронула бы ее мужественную натуру, лишь прибавила мрачности этим нескончаемым неделям, проведенным вдали от Анджелы Кросби. Ее возмущение теперь стремительно нарастало, ее снедали сомнения и смутные страхи; она была озадачена, не уверена в своей способности выдержать; и не уверена в том, что Анджелу удержит эта опасная, но обескровленная любовь. Ее обманутое тело жестоко тревожило ее, и она бродила вдоль берега, до мыса, проклиная свою молодую силу, пытаясь подавить свою юную пылкость и только увеличивая ее.

Но теперь это испытание подходило к концу, и она перестала чувствовать такое отчаяние. Через неделю Анджела должна была вернуться из Шотландии; тогда, по крайней мере, глаза ее будут сыты — ужасно, когда глаза голодают, тоскуя по облику любимого существа. А потом, приближался день рождения Анджелы, и это обеспечивало верный повод для подарка. Дарить подарки, даже скромные сумочки, ей было строго запрещено из-за Ральфа, но день рождения — это совсем другое дело, и в любом случае Стивен решила рискнуть. Ведь побуждение дарить, общее для всех влюбленных, было в ней безмерным, так что она представляла себе Анджелу, увенчанную диадемами, достойными Клеопатры; она сидела и глядела на свою чековую книжку, и глаза ее становились сердитыми при виде остатка в ней. Что проку от таких денег, если их нельзя потратить ради любимого существа? Но на этот раз их следует потратить, и потратить щедро; никаких пределов не будет для этого подарка!

Деньги — в лучшем случае недостойная и утомительная вещь, но, по крайней мере, они могут облегчить сердца влюбленных. Когда становятся легче их кошельки, становится легче и у них на сердце, хотя это вряд ли может считаться достоинством, ведь дарить — это, может быть, самая хитрая форма наслаждений, известная человечеству.

4

Стивен, как бы вскользь, сказала Анне:

— Может быть, мы проведем три-четыре дня в Лондоне, когда будем возвращаться в Мортон? Ты могла бы пройтись по магазинам.

Анна согласилась, думая, что следует обновить в доме постельное белье; но Стивен думала о ювелирных магазинах на Бонд-стрит.

И теперь они действительно были в Лондоне, остановившись в тихом и дорогом отеле; но проблемы с подарком на день рождения Анджелы, казалось, для Стивен только начались. У нее не было ни малейшего представления, чего хотела она, или, еще важнее, чего хотела Анджела; и она не знала, как отделаться от своей матери, не любившей ходить без сопровождения. Три дня из четырех Стивен провела в беспокойстве и волнении; никогда прежде Анна не казалась такой зависимой от нее. В Мортоне они теперь жили каждая своей жизнью, но здесь, в Лондоне, всегда находились вместе. Она строила всевозможные планы, но никак не могла найти повода в одиночку сходить на Бонд-стрит. И все же на четвертый, последний день утром у Анны ужасно разболелась голова.

Стивен сказала:

— Пойду-ка я проветрюсь, если я тебе действительно не нужна — я чувствую себя бодрой!

— Да, иди — мне не хотелось бы, чтобы ты сидела дома, — со стоном ответила Анна, которая жаждала покоя и таблетки аспирина.

Выйдя на тротуар, Стивен поймала первое же встречное такси; она чувствовала довольно нелепый восторг.

— На перекресток Пиккадилли и Бонд-стрит, — распорядилась она, когда забралась в такси, захлопнула дверцу и высунула голову в окно. — А на углу, пожалуйста, остановитесь. Не хочу, чтобы вы ехали по Бонд-стрит, я пойду пешком. Хочу, чтобы вы остановились на углу Пиккадилли.

Но, когда она уже стояла на углу — слева — она начала сомневаться, с какой стороны Бонд-стрит ей начать. Попробовать правую или остаться на левой? Она решила попытаться начать с правой стороны. Перейдя дорогу, она медленно пошла вперед. У каждого ювелирного магазина она останавливалась и смотрела на вещицы, выставленные в витрине. Теперь ее озадачивала совсем новая проблема — оказалось, что этих камней так много. Изумруды, или рубины, или, может быть, просто бриллианты? Конечно же, никаких изумрудов и рубинов — Анджеле нужна была белизна. Белизна… вот именно! Жемчуг — нет, одна жемчужина, одна безупречная жемчужина, оправленная в кольцо. Анджела когда-то с вожделением описывала такое кольцо, но, увы, оно появилось на свет в Париже.

Люди поглядывали на мужеподобную девушку, которая была так поглощена женственными украшениями. Какой-то мужчина засмеялся и подтолкнул в бок своего спутника:

— Посмотри-ка! Что это такое?

— Господи! И правда, что это?

Она услышала их, и вдруг восторг ее схлынул, пока она входила в магазин. Она сказала довольно громко:

— Мне нужно кольцо с жемчужиной.

— Кольцо с жемчужиной? Какое, мадам?

Она помедлила, не зная, как описать то, что хочет:

— Я не совсем знаю… но она должна быть крупной.

— Это для вас? — и ей показалось, что человек за прилавком слегка улыбнулся. Конечно же, ничего подобного он не делал, но она пробормотала:

— Нет… о, нет, это не для меня, это для подруги. Она просила меня выбрать ей кольцо с крупной жемчужиной, — в ее собственных ушах эти слова звучали глупыми и суетливыми.

В этом магазине не было ничего, что удовлетворяло бы ее требованиям, и вот еще раз она попала под обстрел Бонд-стрит. Теперь она пошла быстрее и обнаружила, что идет семимильными шагами; изменив походку, обнаружила, что едва плетется; и всегда чувствовала, или представляла, что на нее все смотрят. Она чувствовала некоторое сомнение на лицах приказчиков, когда она спрашивала кольцо с крупной и безупречной жемчужиной, и, ловя мимоходом свое отражение в витрине, она решала, что это явное сомнение — ее внешность не предполагала ни этого жемчуга, ни его цены. Она нерешительно скользила рукой в карман, обретая храбрость, когда прикасалась к чековой книжке.

Когда восточная сторона оживленной улицы была исчерпана, она быстро перешла дорогу и отправилась к тому углу, с которого начала. Теперь она была подавленной и сердитой. А вдруг она не найдет того, что ей нужно, на Бонд-стрит? Она понятия не имела, где еще искать — ее знание Лондона было далеко не обширным. Но, вероятно, боги смилостивились над ней, потому что, пройдя чуть дальше, она остановилась перед маленьким и, по ее мнению, довольно скромным магазином. На самом деле он был далеко не скромным, судя по решетке, наполовину закрывавшей его небольшое окно. Она смотрела туда, потому что там на белой бархатной подушечке лежала жемчужина, круглый сияющий шарик, похожий на мраморный, прикрепленный к тонкому платиновому колечку — божественный мраморный шарик! Это было такое же кольцо, какое Анджела видела в Париже и все еще по нему вздыхала.

Человек за прилавком выглядел внушительно. Он был стар и носил очки в черепаховой оправе:

— Да, мадам, это действительно прекрасный экземпляр. Французская работа, только тонкая оправа из платины, ничто не отвлекает от красоты жемчужины.

Он нежно поднял кольцо с подушки, и так же нежно Стивен положила его на ладонь. Оно светилось, белее белого, на фоне ее кожи, которая по контрасту выглядела загорелой и обветренной.

Тогда достойный старый джентльмен назвал цену, с любопытством поглядывая на девушку, но ее, казалось, цена не смутила, и он спросил:

— Разве вы не примерите кольцо на палец?

В ответ его покупательница вспыхнула:

— Оно к моему пальцу не подойдет!

— Я могу увеличить его до любого размера, как только пожелаете.

— Спасибо, но оно не для меня — для подруги.

— А вы знаете, какой размер носит ваша подруга — например, перчатки? У нее большая или маленькая рука, как вы думаете?

Стивен быстро ответила:

— Очень маленькая, — потом вдруг подняла глаза и почувствовала себя довольно смущенной.

Теперь старый джентльмен открыто разглядывал ее:

— Прошу прощения, — произнес он, — такое удивительное сходство… — потом, несколько смелее: — Вы случайно не в родстве с сэром Филипом Гордоном из Мортон-Холла, он скончался… года два назад… от какого-то несчастного случая? Кажется, дерево упало…

— Да, я его дочь, — сказала Стивен.

Он кивнул и улыбнулся:

— Конечно, как же иначе! Разумеется, вы его дочь.

— Вы знали моего отца? — удивленно спросила она.

— Очень хорошо знал, мисс Гордон, когда ваш отец был молод. В те дни сэр Филип был моим покупателем. Я продал ему его первые жемчужные запонки, когда он был в Оксфорде, и по меньшей мере четыре булавки для галстука — он в Оксфорде был немножко щеголем, сэр Филип. Но вам, наверное, будет интереснее то, что я продал ему обручальное кольцо для вашей матери; такое крупное кольцо, и по половине ободка шли маленькие бриллианты…

— Вы сами сделали это кольцо?

— Да, мисс Гордон. Я хорошо помню, как он показал мне миниатюрный портрет леди Анны — и я помню, как он сказал: «Она так чиста, что лишь чистейшие камни достойны касаться ее пальца». Видите ли, он знал меня еще с тех пор, как был в Итоне, поэтому он и говорил со мной о вашей матери — для меня это была большая честь. О да — Боже, Боже — ваш отец тогда был молод и так влюблен…

Она вдруг спросила:

— Эта жемчужина так же чиста, как те бриллианты?

И он ответил:

— Она безукоризненна.

Тогда она достала свою чековую книжку, и он дал ей свою ручку, чтобы выписать довольно крупный чек.

— Не нужно ли вам какого-нибудь ручательства? — спросила она, взглянув на сумму, в которой он доверял ей.

На это он засмеялся:

— Ваше лицо — это ваше ручательство, если позволите мне так сказать, мисс Гордон.

Они пожали друг другу руки, потому что он знал ее отца, и она покинула магазин с кольцом в кармане. Идя по улице, она затерялась в своих мыслях, и, даже если люди смотрели на нее, она больше не замечала этого. В ее ушах все звучали те слова из прошлого, слова ее отца, когда в давние, давние времена он тоже был молод и влюблен: «Она так чиста, что лишь чистейшие камни достойны касаться ее пальца».

Глава двадцать вторая

1

Когда они вернулись в Мортон, в гостиной была Паддл, со своей теплой улыбкой, всегда чуть насмешливой, но и сострадающей, этой странной, сложной улыбкой, от которой ее лицо становилось таким привлекательным. И, увидев эту преданную маленькую серую женщину, Стивен осознала, что тосковала по ней. Ее тоска по ней была больше, чем само это существо, которое, казалось, еще уменьшилось в размерах. После этих недель разлуки Паддл, казалось, стала еще меньше, и Стивен не могла удержаться от смеха, когда обняла ее. Потом она вдруг легко подняла ее на ноги, будто Паддл была ребенком.

В Мортоне приятно пахло горящими поленьями, и Мортон выглядел добрым, как бывают добрыми жилища. Стивен вздохнула от чего-то, очень похожего на удовлетворение:

— Господи! Я так рада, что снова дома, Паддл. Я, наверное, в прошлой жизни была кошкой; терпеть не могу незнакомые места — особенно Корнуэлл.

Паддл мрачно улыбнулась. Ей подумалось, что она знает, почему Стивен терпеть не может Корнуэлл.

После чая Стивен бродила по дому, с любовью дотрагиваясь то до одного, то до другого. Но наконец она пошла в конюшни, взяв сахар для Коллинса и морковку для Рафтери; и там, в своем просторном, пропахшем сеном стойле Рафтери ждал Стивен. Он издал короткий странный звук, и его нежные ирландские глаза говорили: «Ты дома, дома, дома! Я уже устал ждать, я так хотел, чтобы ты оказалась дома». И она ответила: «Да, я вернулась к тебе, Рафтери».

Потом она обняла своей сильной рукой его шею, и они довольно долго проговорили — не по-ирландски, и не по-английски, но на тихом языке, в котором очень мало слов, но много звуков и много движений, которые значат больше, чем слова. «Пока тебя не было, я открыл нечто чудесное, — сказал он ей, — я обнаружил, что ты для меня — бог. Такое бывает иногда с нами, скромными созданиями, которые могут познать бога лишь в Его человеческом образе». «Рафтери, — прошептала она, — ах, милый мой Рафтери, я была такая молодая, когда ты явился в Мортон. Ты помнишь наш первый день на охоте, когда ты перемахнул через высокую изгородь в том большом северном загоне? Какой это был прыжок! Он был достоин войти в историю. Ты был такой великолепный, спокойный и собранный. Слава Богу — я ведь была совсем ребенком, и все равно это было так безрассудно с нашей стороны, Рафтери».

Она дала ему морковку, которую он взял, довольный, из руки своего бога и начал жевать. И она смотрела, как он жует, в свою очередь довольная, надеясь, что морковка сочная и сладкая; надеясь, что его чаша невинных удовольствий будет полна через край. Действительно, подобно богу, она заботилась, чтобы он ни в чем не нуждался, смешивала вечернюю порцию корма в его яслях, держала ведерко с водой у его губ, пока он пил прохладную, чистую, вселяющую здоровье воду. Пришел конюх со свежей связкой соломы, которую он развязал и разбросал по стойлу Рафтери; потом он снял красивую красно-синюю дневную попону и закутал его в теплое ночное одеяло. Где-то в дальнем стойле у окна громко брыкался молодой гнедой жеребчик сэра Филипа, требуя ужина.

— Тпру, лошадка! Иди сюда! Хватит лупить по стенам, — конюх заторопился, чтобы услужить гнедому.

Коллинс, выплюнув два свои куска сахара, теперь потворствовал своей нездоровой страсти. Его бока распухли так, что едва не лопались — старый Коллинс раздулся, как воздушный шар, от соломы, вредившей его пищеварению, и от прискорбной нехватки зубов. Он глядел на Стивен белесыми голубыми глазами, которые почти ничего не видели, и, когда она тронула его, он невежливо фыркнул, как бы говоря: «Оставь меня в покое!» Поэтому, мягко упрекнув его, она оставила его грехам и несварению.

В последнюю очередь, но не последним делом, она вышла из дома к двуногому созданию, когда-то правившему этим королевством, но теперь покинувшему конюшни. Свет лампы лился из незанавешенных окон, встречая ее, и она шла на свет. Тонкая золотистая полоса вела прямо на крыльцо уютного коттеджа старого Вильямса. Она увидела, как он сидит с Библией на коленях, сердито вглядываясь в Священное писание сквозь очки. Он пристрастился читать Библию вслух самому себе — печальное занятие. Сейчас он тоже этим занимался. Когда Стивен вошла, она слышала, как он бормочет слова Откровения: «головы у коней — как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера».

Он поднял глаза и поспешно сорвал с носа очки:

— Мисс Стивен!

— Сиди на месте — подожди, сядь, Вильямс!

Но Вильямс обладал упрямством смирения. Он гордился суровыми традициями своей службы, и гордость не позволяла ему сидеть в ее присутствии, несмотря на долгие годы их доброй дружбы. Но, когда он заговорил, ему обязательно надо было немного поворчать, как будто она была все еще маленьким ребенком, что расхаживал по конюшне и скреб свой подбородок, подражая каждому его жесту и выражению.

— Не следовало бы вам заводить лошадей, мисс Стивен, если вы убегаете и оставляете их, — ворчал он. — Рафтери за эти дни извелся весь. Я говорил с этим Джимом, которого вы так высоко ставите! Этот молодой нахал мне так отвечал, будто у меня уж и права нет высказать свое мнение. Но я ему говорю: «Вот погоди, парень, — говорю, — ужо дойду я до мисс Стивен!»

Вильямс так и не мог окончательно покинуть конюшни и никогда не удерживался от придирок, когда заходил туда. Хоть он и отошел от дел, но его не сломила даже старость, и конюхи ощущали это на своем опыте. Стука его тяжелой дубовой трости по двору было достаточно, чтобы Джим и его подчиненные летели прятать свои гребешки и кисти подальше с глаз. Любой беспорядок Вильямс видел безо всяких очков. «Конюшня здесь или свинарник, что-то я не пойму!» — это было теперь его обычное приветствие.

Его жена ворвалась в комнату с кухни:

— Садитесь, мисс Стивен, — и она смахнула пыль со стула.

Стивен села и поглядела на Библию, лежавшую на столе и все еще раскрытую.

— Да, — кисло сказал Вильямс, как будто она задала вопрос, — вот теперь только и дела у меня, что читать про этих небесных коней. Хорош конец для такого, как я! А ведь я был на службе у сэра Филипа Гордона, под которым ходили самые лучшие лошади, что ни есть в этом графстве, да и во всех прочих графствах! И не верю я в этих коней, у которых головы как у львов, и которые дышат огнем и серой — все это против природы. Кто бы ни написал это Откровение, в конюшне он, видно, ни разу не бывал. Да и вообще я в небесных коней не верю — не будет на небе никаких коней; и ничего хорошего там не будет, судя по тому, что тут написано.

— Удивляюсь я на тебя, Артур: так непочтительно говорить о такой книге! — серьезно упрекнула его жена.

— Ну, по части лошадей это уж точно не циклопедия, — ухмыльнулся Вильямс.

Стивен смотрела то на одного, то на другого. Они были старыми, очень старыми, они быстро близились к своему концу. Совсем скоро их круг замкнется, и тогда Вильямс сможет сам прочитать лекцию апостолу Иоанну насчет этих небесных коней.

Миссис Вильямс глянула на нее с извиняющимся видом:

— Простите вы ему, мисс Стивен, он совсем уже как ребенок стал. Ничего хорошего он в Библии не читает, а только про колесницы там разные и тому подобное. Про лошадей — вот это он читает, а потом еще и не верит, страх один! — но она смотрела на своего супруга материнским взглядом, нежным и терпеливым.

И Стивен, видя, как они сидят вместе, могла представить их такими, какими они были когда-то, в безмятежные дни их юной пылкости. Ей казалось, что она взглянула сквозь многолетнюю пыль, и увидела очертания той девушки, что медленно шла по тропинке, когда за ней ухаживал молодой Вильямс. И, глядя на Вильямса, стоявшего перед ней, дрожащего и согбенного, она видела очертания молодого человека, такого решительного и симпатичного, склонявшего голову набок, когда он шел по этой тропинке, шептался и целовался с девушкой. И потому, что они были стары, но не были разделены, сердце ее болело; не за них, а скорее за саму себя. Ее юность казалась такой заржавелой в сравнении с их почтенным возрастом, ибо они были неразделимы.

Стивен сказала:

— Пусть он сядет, я не хочу, чтобы он стоял, — она поднялась и подставила ему свой стул.

Но старая миссис Вильямс медленно покачала седой головой:

— Нет, мисс Стивен, не сядет он при вас. Прошу прощенья, но это Артура обидит, если его заставить сесть; он будет думать, что теперь уж точно его службе конец пришел.

— Не нужно мне садиться, — заявил Вильямс.

И Стивен пожелала им спокойной ночи, обещая вскоре зайти еще; Вильямс заковылял по дорожке, которая сейчас золотилась от края до края, потому что дверь коттеджа была широко раскрыта, и свет лампы струился по дорожке. Снова она обнаружила, что идет на свет лампы, пока Вильямс с непокрытой головой стоял и провожал ее взглядом. Потом ее ноги снова оплели тени, когда она пробиралась под деревьями.

Но наконец вот он, знакомый запах поленьев, горящих в широком и дружелюбном очаге Мортона. Горят поленья, совсем скоро замерзнут озера, и лед на закате будет похож на слитки золота, когда мы придем туда зимними вечерами, а когда мы пойдем обратно, то услышим запах поленьев в камине, еще до того, как увидим их, и мы полюбим этот добрый запах, ведь это запах дома, и наш дом — Мортон… это запах дома, и наш дом — это Мортон…

О, нестерпимый запах горящих поленьев!

Глава двадцать третья

1

Анджела не вернулась и через неделю, она решила остаться в Шотландии еще на полмесяца. Сейчас она оставалась в гостях у Пикоков и не собиралась возвращаться до своего дня рождения. Стивен смотрела на прекрасное кольцо, сиявшее из своей маленькой бархатной белой коробочки, и ее охватывали разочарование и печаль, как ребенка.

Но Вайолет Энтрим, которая тоже гостила у Пикоков, прибыла домой, переполненная чувством собственной значимости. Однажды она зашла к Стивен, чтобы объявить о своей помолвке с молодым Алеком Пикоком. Она была до такой степени помолвлена и так чванилась этим, что у Стивен, нервы которой уже были на пределе, вскоре уже буквально чесались руки закатить ей пощечину. Вайолет теперь могла смотреть на Стивен с высоты недавно обретенного знания мужчин — зная Алека, она чувствовала себя так, будто узнала всю их породу.

— Какая ужасная жалость, что ты так одеваешься, моя дорогая, — заметила она с видом умудренной жизнью старушки шестидесяти лет, — молодая девушка куда более привлекательна, когда она нежна. Разве тебе не кажется, что твоя одежда должна быть нежнее? Ведь ты, конечно, хочешь выйти замуж? Ни одна женщина не живет полной жизнью, пока она не замужем. В конце концов, ни одна женщина по-настоящему не может выдержать одна, ей всегда нужен мужчина, чтобы защищать ее.

Стивен сказала:

— Со мной все в порядке, и у меня прекрасно идут дела, спасибо.

— Да нет же, этого не может быть! — настаивала Вайолет. — Я говорила о тебе с Алеком и с Роджером, и Роджер сказал, что это ужасная ошибка, когда женщины вбивают себе в голову ложные идеи. Он думает, что ты всегда была с причудами; он сказал Алеку, что ты была бы довольно женственной, если бы не пыталась строить из себя то, чем ты не являешься. — Наконец она сказала, довольно пристально глядя на Стивен: — Эта миссис Кросби, она действительно тебе нравится? Конечно, я знаю, что вы с ней подруги, и все такое… но как вы стали подругами? У вас ведь нет ничего общего. Она — то, что Роджер называет охотницей до мужчин. А по-моему, она просто стремится залезть наверх. Неужели ты хочешь, чтобы тебя использовали как лестницу для штурма нашей округи? Пикоки знали старину Кросби несколько лет, для торговца скобяным товаром он неплохо стреляет, но она им, кажется, не по душе — Алек говорит, она помешана на мужчинах, что бы это ни значило; во всяком случае, похоже, она положила глаз на Роджера.

Стивен сказала:

— Я предпочла бы не обсуждать миссис Кросби: видишь ли, она моя подруга, — и ее голос был ледяным, как ее руки.

— Да, конечно, если ты так считаешь, — засмеялась Вайолет, — но она действительно положила глаз на Роджера.

Когда Вайолет ушла, Стивен вскочила на ноги, но чувство направления, казалось, покинуло ее, потому что она довольно сильно ударилась головой о выступ тяжелого книжного шкафа. Она стояла, шатаясь, прижав ладони к вискам. Анджела и Роджер Энтрим… эти двое… но нет, этого не может быть, Вайолет нарочно солгала. Она любит мучить, она похожа на своего брата, задиру, злюку, мучителя… этого не может быть — Вайолет нарочно солгала.

Она собралась с силами, вышла из комнаты, вышла из дома, пошла в конюшню и взяла свою машину. Она приехала на телеграф в Аптон и телеграфировала: «Возвращайся, я должна видеть тебя сейчас же», потрудившись оплатить ответ заранее, чтобы у Анджелы не было предлога оставить телеграмму без ответа.

Телеграфистка считала слова, отмечая их постукиванием карандаша, потом взглянула на Стивен как-то странно.

2

На следующее утро от Анджелы пришел холодный ответ: «Вернусь понедельник через две недели ни днем раньше прошу никаких телеграмм Ральф очень расстроен».

Стивен разорвала телеграмму на сотню клочков и выбросила. Она вся дрожала от гнева, с которым не могла совладать.

3

До самого приезда Анджелы этот жаркий гнев поддерживал Стивен. Он был как пламя, что бушевало в ее жилах, пламя пожирающее и все-таки стимулирующее, так что она намеренно раздувала этот пожар из чувства самосохранения.

И вот действительно пришел день ее возвращения. Анджела должна была сейчас быть в Лондоне, она наверняка поехала бы ночным экспрессом. Она должна была прибыть в Мэлверн в 12.47, а потом поехать на машине в Аптон — сейчас было около двенадцати дня. В 15.17 поезд Анджелы должен прибыть в Грейт-Мэлверн — вот он уже прибыл — минут через двадцать она проедет мимо ворот Мортона. Половина пятого. Анджела, должно быть, уже дома; наверное, она пьет чай в гостиной — в маленькой гостиной, отделанной дубом, со снегирем, умеющим насвистывать песенки, чья клетка вечно стоит рядом с окном. Давно, с тех пор прошла целая жизнь, Стивен ворвалась в эту гостиную, и Тони залаял, а снегирь засвистел старую сентиментальную немецкую песенку — но с этих пор действительно прошла целая жизнь. Пять часов. Вайолет Энтрим, конечно же, солгала; она лгала, чтобы мучить Стивен — Анджела и Роджер… этого не может быть; Вайолет солгала, потому что она мучительница. Четверть шестого. Что сейчас делает Анджела? Она рядом, всего в нескольких милях — может быть, она была больна, потому и не написала; да, конечно же, Анджела была больна. Упрямо, болезненно, глаза Стивен жаждали ее увидеть. Что такое гнев? Глупость, заблуждение, слабость, которые не могут устоять перед этой жаждой. А Анджела сейчас всего в нескольких милях отсюда.

Она зашла в свою комнату и отперла шкафчик, из которого вынула маленькую белую коробочку. Потом она опустила ее в карман жакета.

4

Стивен обнаружила Анджелу, когда она помогала служанке разбирать вещи; их едва было видно под массой мягких нелепых нарядов. В спальне сильно пахло духами Анджелы, густым, слегка острым запахом.

Та подняла глаза от скомканной кучи шелковых чулок:

— Привет, Стивен! — ее приветствие было небрежно-дружеским.

Стивен сказала:

— Ну, как прошли все эти недели? Как доехала из Шотландии?

Служанка спросила:

— Мне постирать ваши новые ночные рубашки из крепдешина, мадам? Или отдать их в стирку?

И потом почему-то все они замолчали.

Чтобы нарушить это давящее, неловкое молчание, Стивен вежливо осведомилась о Ральфе.

— Он остался на пару дней по делам в Лондоне; с ним все в порядке, спасибо, — коротко ответила Анджела и снова вернулась к своим чулкам.

Стивен изучала ее взглядом. Анджела выглядела нездоровой, уголки ее губ были по-детски поникшими; под глазами появились тени, и они подчеркивали ее бледность. И, как будто от серьезного взгляда Стивен ей стало не по себе, она вдруг, что-то буркнув, нетерпеливо свалила чулки в одну кучу.

— Пойдем в мою комнату! — и, обернувшись к служанке: — А ты, пожалуйста, сама постирай новые ночные рубашки.

Они прошли по широким дубовым ступенькам, не заговаривая друг с другом, и в маленькую гостиную, обитую дубовыми панелями. Стивен закрыла дверь; они глядели друг другу в лицо.

— Ну что, Анджела?

— Ну что, Стивен? — и, после паузы: — Как ты вообще додумалась послать эту нелепую телеграмму? Ральф вцепился в нее и начал задавать вопросы. Ты иногда такая глупая — ведь ты прекрасно знаешь, что я не могла вернуться. Почему ты ведешь себя, будто тебе шесть лет? У тебя нет здравого смысла? Что с тобой? Это не просто ребячество, это опасно.

Крепко взяв Анджелу за плечи, Стивен повернула ее лицо к свету. Она задала свой вопрос с откровенностью молодости:

— Ты считаешь Роджера Энтрима физически привлекательным? Как ты думаешь, он привлекает тебя больше, чем я? — спокойно, как ей казалось, она ждала ответа.

И это спокойствие, явно предвещавшее беду, напугало Анджелу, поэтому она слегка запиналась, отвечая:

— Конечно, нет! Мне не по душе такие вопросы; я не потерплю их даже от тебя, Стивен. Бог знает где ты нахваталась этих фантазий! Ты что, обсуждала меня с этой Вайолет? Если так, то, по-моему, это просто неслыханно! Она самая злющая ханжа во всей округе. Разве это по-джентльменски, моя дорогая, обсуждать мои дела с соседями?

— Я отказалась обсуждать тебя с Вайолет Энтрим, — сказала ей Стивен, все еще довольно спокойно. Но она стояла на своем: — Значит, это все ошибка? Никто не стоит между нами, кроме твоего мужа? Анджела, посмотри на меня — мне нужна правда.

Вместо ответа Анджела поцеловала ее.

Сильные, но несчастные руки Стивен обняли ее, и, внезапно протянув руку, она погасила лампу на столике, теперь комнату освещал лишь камин. Они больше не могли ясно видеть лица друг друга — только в отблесках камина. И Стивен говорила те слова, что говорят влюбленные, когда на сердце у них так тяжело, что оно готово разорваться; когда их сомнения должны поблекнуть и уничтожиться неуправляемым потоком их страсти. Там, в этой темной, освещенной пламенем комнате, она говорила те слова, какие говорили влюбленные с тех самых пор, когда божественная, сладостная причуда Бога вложила в мироздание идею любви.

Но Анджела внезапно оттолкнула ее:

— Не надо, не надо… я не могу это вынести… это слишком, Стивен. Мне больно, я не могу выносить это… ради тебя. Это все неправильно, я этого не стою, в любом случае, все это неправильно. Стивен, это заставляет меня… разве ты не понимаешь? Это слишком… — она не могла, не смела объяснить. — Если бы ты была мужчиной… — она резко остановилась и разразилась слезами.

И почему-то эти слезы были не похожи на те, что были прежде, Стивен даже вздрогнула. Было в них что-то испуганное и отчаянное, как плач перепуганного ребенка. Девушка забыла о собственном отчаянии, охваченная жалостью и потребностью утешать. Сильнее, чем когда-либо, она чувствовала потребность защищать эту женщину и утешать ее.

Страсть ее внезапно утихла, и она нежно сказала:

— Раскажи мне… постарайся рассказать мне, что с тобой, любовь моя. Не бойся рассердить меня, мы же любим друг друга, а больше ничего не важно. Попытайся рассказать мне, что с тобой, и позволь мне помочь тебе; только не плачь так — я этого не вынесу.

Но Анджела спрятала лицо в ладонях:

— Нет, нет, ничего; просто я так устала! Эти последние месяцы были такими трудными. Я просто слабый человек, Стивен — иногда я думаю, что мы сумасшедшие, даже хуже. Наверное, я сумасшедшая, что позволила тебе так меня любить — придет день, когда ты станешь презирать и ненавидеть меня. Это моя вина, но я была так страшно одинока, и я позволила тебе войти в мою жизнь, а теперь… о, я не могу объяснить, ты этого не поймешь; как бы ты могла это понять, Стивен?

Так странна и сложна бедная человеческая натура, что Анджела действительно верила в свои чувства. В эту минуту внезапного страха и раскаяния, вспоминая те грешные недели в Шотландии, она верила, что чувствует сострадание и жалость к этому созданию, любившему ее, чья пылкая любовь вымостила ей дорогу к другой любви. В своей слабости Анджела не могла отстраниться от этой девушки, еще не могла — ведь в ней было столько силы. Казалось, она соединяла в себе силу мужчины с более нежной и тонкой силой женщины. И, думая о Роджере, об этом незрелом молодом животном, с его бесцеремонной, довольно грубой чувственной привлекательностью, Анджела проникалась чем-то вроде сожаления и стыда, она ненавидела себя за то, что она наделала, и все же хорошо знала, что сделала бы это снова, таким страстным было ее желание.

Она смиренно схватилась за добрую руку девушки и попыталась говорить непринужденно:

— Ты ведь всегда простишь свою несчастную грешницу, Стивен?

Стивен сказала, не угадав, что она имеет в виду:

— Если наша любовь — это грех, тогда в раю, должно быть, многие грешат такой же нежностью и самоотверженностью.

Они сидели рядом. Они чувствовали смертельную усталость, и Анджела прошептала:

— Обними меня снова — только нежно, ведь я так устала. Ты добра ко мне, Стивен — иногда я думаю, что ты слишком добра.

И Стивен ответила:

— Не доброта мешает мне принуждать тебя — я не знаю, как можно любить по принуждению.

Анджела Кросби молчала.

Но теперь ей хотелось утонченного облегчения от исповеди, которое так дорого женскому сердцу. Ее жалость к себе подпитывалась чувством вины — она была совершенно разбита, почти больна от жалости к себе — и вот, не находя храбрости, чтобы признаться в настоящем, она отпустила свои мысли в прошлое. Стивен всегда воздерживалась от расспросов, и поэтому они никогда не обсуждали ее прошлое, но теперь Анджела чувствовала в этом настоятельную потребность. Она не анализировала свои чувства, только знала, что жаждет унизиться перед ней, молить о сострадании, выжать из этого странного, сильного, чувствительного существа, которое любило ее, какую-нибудь надежду на окончательное прощение. В этот момент, когда Анджела лежала в объятиях Стивен, эта девушка приобрела для нее огромное значение. Это было странно, но сама измена, казалось, укрепила ее стремление удержать Стивен, и Анджела пошевелилась, так что Стивен мягко сказала:

— Лежи тихо — я думала, ты быстро заснула.

И Анджела ответила:

— Нет, я не сплю, моя дорогая. Я думала. Есть кое-что, что я должна тебе рассказать. Ведь ты никогда не спрашивала меня о прежней жизни — почему, Стивен?

— Потому что, — сказала Стивен, — я знала, что однажды ты мне расскажешь.

Тогда Анджела начала с самого начала. Она описывала дом в Виргинии, солидный серый дом в колониальном стиле, с колоннами у входа и с садом, выходившим к глубокой реке с таким красивым названием — Потомак. У стен цвели магнолии, и множество старых деревьев давало саду тень. Летом светлячки зажигали свои фонарики на этих деревьях, дрожащие фонарики, которые быстро передвигались среди веток. И знойная летняя ночь была усыпана светлячками, а жаркий летний воздух был напоен сладостью.

Она описывала свою мать, умершую, когда Анджеле было двенадцать — жалкое, нелепое существо; она происходила от тех женщин, что владели множеством рабов, услужавших им в самых обыденных делах:

— Она вряд ли была способна сама надеть чулки и ботинки, — улыбнулась Анджела, описывая свою мать.

Она говорила о своем отце, его звали Джордж Бенджамин Максвелл — обаятельный человек, но неисправимый мот. Она сказала:

— Он жил в ореоле прошлого, Стивен. Ведь он был Максвелл, из виргинских Максвеллов — и не мог признать, что гражданская война лишила нас всякого права тратить деньги. Бог свидетель, их оставалось мало — война практически сгубила старое южное дворянство! Моя бабушка еще помнила эти дни; она щипала корпию из простыней для наших раненых солдат. Если бы бабушка была жива, моя жизнь могла бы стать другой — но она умерла месяца через два после матери.

Она рассказала, как все это кончилось катастрофой, когда дом был продан со всем имуществом, и они с отцом отправились в Нью-Йорк — она семнадцатилетняя, он сломленный и больной — чтобы восстановить его исчезнувшее состояние. И, поскольку теперь она рисовала картину реальной жизни, не тронутую воображением, ее слова оживали, и голос наполнялся горечью.

— Ад… это был ад! Мы так быстро опустились на дно. Бывали дни, когда мне нечего было есть. Ах, Стивен, эта грязь, эта немыслимая мерзость — жара, холод, голод и грязь! Господи, как я ненавижу этот огромный жуткий город! Это чудовище, он сбивает тебя с ног и поглощает — даже теперь я не вернулась бы в Нью-Йорк без какого-то неразумного ужаса. Стивен, этот проклятый город сломил меня. Отец спокойно отделался от всего этого — однажды он умер. Это было так на него похоже! Он устал терпеть, лег да и умер — а я-то не могла это сделать, я была слишком молода, и умирать я не хотела. У меня не было ни малейшего понятия, что тут можно поделать, но я знала, что меня считали хорошенькой, и что у красивых девушек есть шанс попасть на сцену, так что я начала искать работу. Господи! Это невозможно забыть!

Теперь она описывала длинные угловатые улицы, долгие, долгие мили улиц; долгие мили, наполненные лицами, чужими и неприветливыми, лицами, похожими на маски. Затем — бесцеремонные лица будущих нанимателей, слишком бесцеремонные, когда те вглядывались в ее лицо — лица, внезапно сбросившие маски.

— Стивен, ты слушаешь меня? Я боролась, клянусь тебе! Клянусь, что я боролась. Мне было всего девятнадцать, когда я получила свою первую работу, а девятнадцать — это не так уж много, правда, Стивен?

— Продолжай, — сказала Стивен, и ее голос звучал глухо.

— Ах, моя милая… это так ужасно трудно — рассказывать тебе. Платили мало, на эти деньги нельзя было прожить — я всегда думала, они это делали нарочно, и многие девушки думали так же; они никогда не давали нам столько, чтобы можно было прожить. Видишь ли, у меня не было ни проблеска таланта, я могла только наряжаться и пытаться выглядеть хорошенькой. Мне никогда не доставалось роли со словами, я лишь танцевала — не очень хорошо, зато у меня была хорошая фигура. — Она замолчала, вглядываясь сквозь темноту, но лицо Стивен было в тени. — Ну и вот, любовь моя… Стивен, мне нужно чувствовать твои руки, обними меня покрепче… И вот… появился человек, которому я понадобилась — не так, как тебе, Стивен, чтобы защищать меня и заботиться обо мне; о нет, Господи Боже, совсем не так! А я была такой бедной, такой усталой и такой запуганной; да что там, иногда мои ботинки были забиты грязью, потому что они были старые, а на новые у меня не было денег — только подумай об этом, милая! И я плакала, когда мыла руки зимой, потому что из них шла кровь, они были все обмороженные. Я больше так не могла … вот и все…

Маленькие позолоченные часы на столе громко тикали: «тик-так, тик-так». Удивительный звук, исходивший от такого маленького и хрупкого предмета. Где-то в саду лаяла собака — Тони в темноте преследовал воображаемых кроликов.

— Стивен?

— Да, дорогая моя?

— Ты поняла меня?

— Да… о да, я поняла. Продолжай.

— Ну вот, прошло время, потом он взял и бросил меня, а мне пришлось влачить свою прежнюю жизнь, и я, что называется, сломалась, не могла спать по ночам, не могла улыбаться и выглядеть веселой, когда выходила на танец… и вот тогда меня обнаружил Ральф, он увидел, как я танцую, и пришел за кулисы, некоторые мужчины так делают. Я помню, мне показалось, что Ральф не похож на таких мужчин; он выглядел… ну просто как Ральф, а не как такие мужчины. Потом он начал присылать мне цветы; не подарки, не что-нибудь в этом духе, просто цветы со своей карточкой. И мы несколько раз пообедали вместе, и он говорил о том мужчине, другом, который меня бросил. Он сказал, что отхлещет его кнутом — представляешь себе, чтобы Ральф кого-нибудь хлестал кнутом! Они были неплохо знакомы, как я обнаружила; понимаешь, они оба занимались металлургическим бизнесом. Ральф был в отпуске после того, как подписал крупный контракт для своей фирмы, вот почему он оказался в Нью-Йорке — и однажды он попросил меня выйти за него, Стивен. Наверное, он тогда и правда был влюблен в меня, в любом случае, я думала, что это чудесно с его стороны, думала, что он такой великодушный и благородный. Господи Боже! Теперь он получил свой фунт мяса; это отдало ему власть надо мной, а она-то и была ему нужна. Мы поженились еще до того, как отплыли в Европу. Я не была влюблена, но что я могла поделать? Мне было некуда идти, да и здоровье мое пошатнулось; многие из наших девушек заканчивали жизнь в больнице — а я так не хотела. Ну вот, теперь ты видишь, почему мне приходится быть осторожной? Он ужасно, страшно подозрительный. Он думает, что если у меня был любовник, когда я была буквально на самом дне, то я готова завести его и сейчас. Он мне не доверяет, это довольно естественно, но иногда он высказывает мне это прямо в глаза, и тогда, о Боже, как я ненавижу его! Но нет, Стивен, я никогда не смогу пройти через все это вновь — во мне не осталось ни унции силы, чтобы бороться. Вот почему, хотя Ральф и не блещет как муж, я до смерти боюсь, что он станет совсем дурным. Мне кажется, он это знает, поэтому он не боится мучить меня. Он много раз меня мучил из-за тебя, но ведь ты женщина, так что он не может из-за тебя развестись со мной — по-моему, это и заставляет его злиться. И все равно, когда ты просила меня бросить его и уйти к тебе, мне не хватило смелости даже на это. Я не вынесу публичного скандала, а Ральф его обязательно устроит; он будет преследовать нас до края света, он выжжет на нас клеймо, Стивен. Я его знаю, он такой мстительный, он ни перед чем не остановится, эти слабые мужчины часто бывают такими. Как будто своей мстительностью он пытается восполнить то, чего ему не хватает для мужественности! Любовь моя, я не могу снова оказаться на дне — я не могу быть среди тех жалких людей, что должны всегда существовать на дне, и выныривать лишь на мгновение, как рыбы — я уже прошла через этот ад. Я хочу жить, и все равно постоянно боюсь. Каждый раз, когда Ральф глядит на меня, мне страшно, ведь он знает, что я больше всего ненавижу его, когда он пытается заняться со мной любовью… — она резко замолчала.

Теперь она тихо плакала про себя, не вытирая слез, капавших у нее из глаз. Одна из них упала на рукав жакета Стивен и лежала маленьким темным пятном на ткани, а терпеливые руки девушки даже не дрогнули.

— Стивен, скажи что-нибудь… скажи, что ты не ненавидишь меня!

В камине треснуло полено, вызвав яркую вспышку пламени, и Стивен взглянула в лицо Анджелы. Оно подурнело от плача; оно было почти безобразным, распухшее и покрасневшее от слез. И за это несчастное лицо, красное от слез, за эту жалкую, даже недостойную слабость, стоявшую за ним, Стивен так глубоко любила Анджелу в эту минуту, что не находила нужных слов.

— Скажи что-нибудь — заговори со мной, Стивен!

Тогда Стивен мягко отпустила руки и нашла в кармане маленькую белую коробочку:

— Посмотри, Анджела, я достала это для тебя на день рождения. Ральф не сможет мучить тебя из-за этого, это ведь подарок на день рождения.

— Стивен… дорогая моя!

— Да — я хочу, чтобы ты всегда это носила, чтобы ты помнила, как я люблю тебя. Ведь ты, кажется, только что об этом забыла, когда говорила о ненависти… Анджела, дай мне свою руку — руку, что была когда-то обморожена и вся в крови.

И эту жемчужину, чистую, как бриллианты ее матери, Стивен надела на палец Анджелы. Потом она сидела неподвижно, пока Анджела глядела на жемчужину, расширив глаза и удивляясь ее красоте. Наконец она подняла удивленное лицо, и теперь ее губы были совсем близко к губам Стивен, но Стивен поцеловала ее в лоб.

— Тебе надо отдохнуть, — сказала она, — ты совсем измучена. Поспи… и можно, я буду обнимать тебя?

Ведь иногда любовь бывает такой слепой и глупой, но сияние любви искупает все.

Глава двадцать четвертая

1

Ральф почти ничего не сказал о кольце. Что он мог сказать? Подарок его жене от дочери соседей — конечно же, необычайно дорогой подарок, но что он мог сказать? Он нашел прибежище в угрюмом молчании. Но Стивен видела, как он смотрел на жемчужину, которую Анджела носила на безымянном пальце правой руки, и его маленькие глазки выглядели более красными, чем обычно, может быть, от гнева — по его глазам никогда нельзя было определить, собирается он расплакаться или разгневаться.

И из-за этих глаз, в которых постоянно крылась угроза, Стивен приходилось играть свою роль примирителя; и ей приходилось это делать, несмотря на его грубость, потому что теперь он бывал открыто грубым и враждебным. Бывал и мучителем. Он почти находил удовольствие в том, чтобы мучить свою жену при Стивен; ее появление, казалось, вызывало к жизни все, что в этом человеке было невоспитанного, мелочного и жестокого. Он делал почти неприкрытые намеки на ее прошлое, все время при этом бросая косые взгляды на Стивен; и однажды, когда она покраснела до корней волос от гнева, видя Анджелу униженной и испуганной, он громко засмеялся:

— Я, знаете ли, простой торговец; если вам не по душе мои манеры, могли бы сюда и не приходить.

Поймав взгляд Анджелы, Стивен попыталась тоже рассмеяться.

Отвратительное занятие. Она чувствовала себя униженной; чувствовала, что постепенно теряет всякое чувство гордости, даже простого приличия, и, возвращаясь вечером в Мортон, она глаз не могла поднять на старый дом. Она не хотела предстать перед портретами Гордонов, висевшими в зале, и отворачивалась, чтобы само их молчание не упрекнуло их наследницу, оказавшуюся такой недостойной. Но иногда ей казалось, что она любит сильнее именно потому, что столько потеряла — теперь ей ничего не осталось, кроме Анджелы Кросби.

2

Наблюдая это убийственное разложение, которое угрожало всему, что было прекрасного в ее былой ученице, Паддл нередко изнывала душой; она, бывало, даже спорила с Богом об этом. Да, она действительно спорила с Богом, как Иов, и, вспоминая его горькие слова, она относила их к Стивен: «Руки Твои сотворили меня и создали меня; а потом, обратившись, Ты поразил меня». Потому что теперь, в довершение всех бед, она узнала о победе Роджера Энтрима. Не то чтобы Стивен доверилась ей, совсем нет, но сплетни путешествуют быстро. Роджер проводил большую часть свободного времени в Грэндже. Она слышала, что он всегда приезжает туда из Вустера. Вот так Паддл, которая в прошлом не слишком отдавалась молитвам, спорила с Богом, как Иов. И, возможно, поскольку Бог должен слушать скорее сердце, чем уста, Он прощал ее.

3

Глупея от несчастья и становясь все более неловкой с каждым днем, Стивен чувствовала, что не может соперничать с Роджером. Он был спокойным, уверенным в себе, наглым и торжествующим, и его склонность мучить других не ослабла с возрастом. Роджер не был дураком; он был способен сложить два и два, и его мужской инстинкт глубоко отторгал существо, которое могло бросить вызов его праву на обладание. Более того, этот инстинкт был уязвлен. Он глядел на Стивен, как будто та была лошадью, в которой он подозревал врожденный изъян, а потом переводил взгляд на лицо Анджелы. Это был взгляд любовника, одержимый, требовательный, настойчивый — если, конечно, Ральфа не было рядом. И в глазах Анджелы появлялось то выражение, которое Стивен видела много раз. В этих голубых глазах медленно сгущался туман; они тускнели, как будто что-то скрывали. Тогда неистовая дрожь охватывала Стивен, она больше не могла стоять, ей приходилось сесть, сжимая руки, чтобы не выдать себя перед Роджером. Но Роджер уже видел, как они дрожат, и улыбался своей медленной, понимающей, властной улыбкой.

Иногда он и Стивен поглядывали друг на друга исподтишка, и их молодые лица были омрачены мерзкими чувствами; инстинктивное отвращение двух человеческих тел друг к другу, которому никто из них не мог помешать — теперь, когда два эти тела расшевелила одна женщина. Потом в этот водоворот тайных страстей входил Ральф. Он переводил взгляд со Стивен на Роджера, а потом на свою жену, и его глаза становились красными — нельзя было определить, от слез или от гнева. На мгновение они создавали гротескный треугольник, эти трое, разделявшие общее желание. Но через некоторое время двое мужчин, ненавидевших друг друга, постыдно объединялись в своей глубокой ненависти к Стивен; и, угадывая это, она ненавидела в свою очередь.

4

Все это не могло обойтись без какой-то разрядки, и под Рождество пришла пора взаимных обвинений. Влюбленность Анджелы нарастала, она не всегда могла скрыть ее от Стивен. Прибывали письма, написанные почерком Роджера, и Стивен, сходя с ума от ревности, требовала, чтобы их показали ей. Она получала отказ, а за ним следовала сцена.

— Этот человек — твой любовник! Неужели мне отказано во всем только ради того, чтобы ты отдавалась Роджеру Энтриму? Покажи мне это письмо!

— Как ты смеешь предполагать, что Роджер мой любовник? Да если бы это было и так, это не твое дело.

— Ты покажешь мне письмо?

— Не покажу.

— Оно от Роджера.

— Ты несносна. Можешь думать все, что хочешь.

— А что мне думать? — потом она говорила, подстегнутая желанием: — Анджела, ради Бога, не надо со мной так — я этого не вынесу. Когда ты любила меня, это было легче — я все терпела ради тебя, но теперь… послушай меня, послушай… — откровенные признания, срывающиеся с побелевших губ: — Анджела, послушай…

Теперь ужасные нервы инверта, нервы, всегда пребывающие в напряжении, опутывали всю Стивен. Они пронизывали ее тело, как живые провода, постоянно причиняя безжалостные муки, внезапный стук двери или лай Тони, как удары, падали на ее съежившуюся плоть. Ночью в постели она зажимала уши от тиканья часов, которое в темноте казалось громовым.

Анджела стала все чаще уезжать в Лондон под тем или иным предлогом — то она должна была посетить зубного врача, то подогнать по фигуре новое платье.

— Тогда давай я поеду с тобой.

— Господи, да зачем? Я просто собираюсь к зубному врачу!

— Хорошо, я тоже поеду.

— Ничего подобного ты не сделаешь.

Тогда Стивен понимала, зачем уезжает Анджела.

Весь этот день ее преследовали невыносимые картины. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, она видела их вместе, Анджелу и Роджера… Она думала: «Я схожу с ума! Я вижу их так ясно, как будто они здесь, передо мной, в комнате». И закрывала глаза руками, но от этого картины становились только отчетливее.

Подобно привидению, она обитала в Грэндже под предлогом прогулок с Тони. И рядом с ней нередко ходил Ральф, слоняясь по опустевшему розовому саду. Он поднимал глаза и встречал ее, и тогда — что было самое постыдное — они оба выглядели виноватыми, ведь каждый из них знал, как одинок другой, и это одиночество сближало их на мгновение; глубоко в душе сейчас они были почти друзьями.

— Анджела уехала в Лондон, Стивен.

— Да, я знаю. Она уехала, чтобы подогнать по фигуре новое платье.

Оба опускали глаза. Потом Ральф резко говорил:

— Если вы за собакой, то она на кухне, — и, повернувшись спиной, он притворялся, что изучает свои розовые кусты.

Подозвав Тони, Стивен шла пешком в Аптон, потом по берегам реки, укрытым туманом. Она стояла, не двигаясь, глядя вниз, в воду, но импульс проходил, и, свистнув собаке, она поворачивалась и спешила назад в Аптон.

Однажды днем Роджер приехал на машине, чтобы забрать Анджелу на прогулку по холмам. Начавшийся год шел к весне, в воздухе пахло живицей и бойкой молодой порослью. Теплый февраль сменил зиму. Множество птиц суетилось в холмах, где влюбленные могли сидеть без стыда — там, где Стивен сидела, держа Анджелу в своих объятиях, а та охотно принимала и дарила поцелуи. И, вспоминая все это, Стивен повернулась и покинула холмы, не в силах выносить это дальше. По пути домой она пошла к озерам, и там вдруг начала плакать. Все ее тело, казалось, растворилось в плаче; и она бросилась на добрую землю Мортона, проливая слезы, как кровь. Никто не был свидетелем этих слез, кроме белого лебедя по имени Питер.

5

Ужасные, надрывающие сердце месяцы. Она исхудала от своей неразделенной любви к Анджеле Кросби. И теперь она иногда в отчаянии обращалась к мысли о своих бесполезных, нерастраченных деньгах. К ней приходили совсем недостойные, но упорные мысли. Роджер не был богат; она уже была богата, а однажды должна была стать еще богаче.

Она ездила в Лондон и выбирала новую одежду у портного в Вест-Энде; тот, что обшивал ее отца в Мэлверне, уже становился старым, она планировала в будущем заказывать костюмы в Лондоне. Она заказала себе вызывающую красную машину, длинный, в шестьдесят лошадиных сил «металлуржик». Это была одна из самых быстрых машин года, и, разумеется, она стоила ей немало денег. Она купила двенадцать пар перчаток, тяжелые шелковые чулки, квадратную брошку с сапфиром для шарфа и новый зонтик. Также она не смогла устоять перед соблазном пижам из белого крепдешина, которые заметила на Бонд-стрит. Пижамы повели к мужской ночной рубашке из парчи — удивительно разукрашенному наряду. Потом она сделала маникюр, хотя и не красила ногти, и из этого же магазина унесла туалетную воду, коробку мыла с запахом гвоздики и крем для ухода за ногтями. И, в последнюю очередь, но не последним делом, она купила золотистую сумочку с украшенной бриллиантами застежкой для Анджелы.

На все это она потратила внушительную сумму, и это дало ей мимолетное удовлетворение. Но по пути назад, на поезде в Мэлверн, она снова с отчаянием глядела в окно Деньги не могли купить единственного, что ей было нужно в жизни; они не могли купить любви Анджелы.

6

Этой ночью она глядела на себя в зеркало; и чем больше глядела, тем больше ненавидела свое тело с этими мускулистыми плечами, маленькой грудью и поджарыми боками спортсменки. Всю свою жизнь ей приходилось таскать это тело за собой, как чудовищные кандалы, навязанные ее духу. Это странно пылкое, но бесплодное тело, которое почитало, но никогда не было почитаемо тем созданием, которым оно восхищалось. Она жаждала покалечить его, потому что оно пробуждало в ней жестокость; оно было таким белым, таким сильным и самодостаточным; и все же таким бедным и несчастным, что ее глаза наполнялись слезами, и ненависть превращалась в жалость. Она горевала над ним, сострадательными пальцами прикасалась к груди, гладила плечи, скользила руками по узким бедрам — бедное, одинокое тело!

И тогда та, за кого в эту самую минуту молилась Паддл, тоже молилась, но вслепую; она находила лишь несколько слов, которые казались достойными молитвы, несколько слов, которые, казалось, передавали смысл ее слов; ведь она не знала, какой смысл в ней самой. Но она любила, и, любя, цеплялась за Бога, который ее создал, даже если создал для этой горькой любви.

Глава двадцать пятая

1

Несчастья Стивен лишь усугубляла Вайолет, которая то и дело ездила в Мортон, под предлогом разговоров об Алеке, а на самом деле — чтобы собирать информацию о том, что происходит в Грэндже. Она задерживалась часами, очень мастерски выведывая новости и роняя неприятные намеки относительно Роджера.

— Отец собирается урезать ему содержание, — заявила она, — если он не прекратит волочиться за этой женщиной. Ах, прости! Всегда забываю, что она твоя подруга… — и потом, пытливо поглядывая на Стивен: — Но я не могу понять эту вашу дружбу; ведь как ты можешь сходиться с этой Кросби?

И Стивен знала, что снова попала в центр местных сплетен.

Вайолет собиралась выйти замуж в сентябре, они должны были переехать в Лондон, потому что Алек был адвокатом. Их дом, похоже, был уже приготовлен: «миленький домик в Белгравии», где Вайолет собиралась жить на широкую ногу благодаря щедрому Пикоку-родителю. Она теперь взлетела высоко как никогда, приобрела огромную важность в собственных глазах, как и в глазах своих соседей. О да, весь мир широко улыбался Вайолет и ее Алеку: «Такая очаровательная молодая пара», — говорил мир, и сразу же начинал осыпать их подарками. Апостольские чайные ложки прибывали дюжинами, как и кофейники, креманки и большие селедочницы; не говоря уж о тяжелой серебряной кастрюле от охотничьего клуба и массивном подносе от благодарных шотландских арендаторов.

В день свадьбы немало глаз будут на мокром месте при виде таких молодых мужчины и девицы, «соединенных вместе в почетном состоянии, утвержденном Богом во времена невинности человека». Ибо столь древние традиции — несмотря на то, что невинность человека не пережила и одного кусочка яблока, разделенного с женщиной — все еще не перестают быть глубоко трогательными. Там они опустятся на колени, новобрачные, пылкие, но освященные благословением, и все, или почти все, что будет ими сделано, должно считаться естественным и приятным Богу, создавшему человека по образу своему. И то, что этот Бог в минуту забывчивости создал, в свою очередь, те несчастные тысячи, что должны вечно оставаться вне его благословения, никоим образом не беспокоит огромную конгрегацию и их пастора в белом стихаре, а также пару, что преклонила колени на бархатные красные подушки с золотой каймой. А потом будет много шампанского, чтобы согреть остывающую кровь старшего поколения, много будет пожато рук и произнесено поздравлений, и много будет добрых улыбок в честь невесты и ее жениха. Кто-то, может быть, даже мимоходом произнесет молитву в сердце своем, когда эти двое удалятся: «Благослови их Боже!»

Так Стивен пришлось доподлинно узнать, какой прямой может быть дорога истинной любви, несмотря на то, что говорит проверенная временем пословица. Понять яснее, чем когда-либо, что любовь позволяется лишь тем, кто во всех отношениях скроен по мерке жизни; почувствовать себя парией, прячущим свои язвы под ложью и притворством. И после этих визитов Вайолет Энтрим силы ее были почти на исходе, потому что она еще не обрела той стальной смелости, которая может закалиться лишь в печи горестей и закаляется долгими годами.

2

Великолепный новый автомобиль прибыл из Лондона, вызвав огромный восторг и восхищение у Бертона. Новые костюмы были пошиты и надеты, и дорогая золотая сумочка Анджелы была получена в подарок с явным восхищением, что казалось довольно удивительным, учитывая ее прежний запрет на подарки. Но, если бы Стивен знала все, это ее бы не удивило, ведь эта сумочка привела Ральфа в бешенство, отвлекая его внимание от куда более опасных вещей.

Исполненная все возрастающей жажды верить, Стивен слушала Анджелу Кросби:

— Ты знаешь, что между мной и Роджером ничего нет, а если не знаешь, то должна знать это первой, — и ее голубые детские глаза глядели на Стивен, которая никогда не могла противостоять им.

И, как будто чтобы подкрепить правдивость ее слов, теперь Роджер приезжал в Грэндж куда реже; а когда он приезжал, то в присутствии Стивен был похож на спокойного друга, а не на любовника, поэтому ее жажда верить постепенно начала побеждать ее худшие опасения. Но она знала верным инстинктом влюбленной, что Анджела втайне несчастна. Она могла пытаться казаться легкомысленной и веселой, но ее улыбки и жесты не могли обмануть Стивен.

— Ты несчастна. Почему?

И Анджела отвечала:

— Ральф снова был зол со мной, — но не добавляла, что Ральф день ото дня становился все более подозрительным, и все меньше склонен был терпеть Роджера Энтрима, поэтому ее смертельный страх перед мужем вечно боролся с ее страстью.

Иногда девушке казалось, что Анджела использует ее как хлыст, чтобы подстегнуть Ральфа. Она позволяла Стивен выказывать такие знаки привязанности, которые раньше никогда ей не позволялись. Красные глазки Ральфа становились глубоко обиженными, и тогда он вставал и ковылял прочь из комнаты. Они слышали, как закрывается входная дверь, и понимали, что он ушел гулять с Тони. Но, когда они оставались наедине, в сравнительной безопасности, тогда было что-то грубое, почти жестокое в их поцелуях; их губы, беспокойные, неудовлетворенные, голодные, казалось, обжигали их тела. Ни одна из них не могла найти облегчения от своей боли, ведь каждая из них целовалась, волей-неволей нестерпимо ощущая то, чего ей недоставало, страстно осознавая, что их разделяет. Через некоторое время они садились, склонив головы, не разговаривая, потому что об этом не следовало говорить; не смея взглянуть друг на друга, прикоснуться друг к другу, чтобы не закричать от нелепости этого безрассудного соединения.

Совершенно обескураженная, Стивен ломала голову, что же может дать им передышку. Она предложила, чтобы Анджела посмотрела, как она фехтует с признанным лондонским учителем, которого она уломала приехать в Мортон. Она пыталась возбудить в ней интерес к автомобилю, великолепному, новому, такому дорогостоящему. Она пыталась выяснить, есть ли у Анджелы неисполненное желание, которое деньги могут исполнить.

— Только скажи мне, и я это сделаю, — умоляла она, но не было ничего.

Анджела несколько раз приезжала в Мортон и послушно посещала уроки фехтования. Но они шли плохо, потому что Стивен замечала, как она рассеянно глядит в окно; и быстрая, проворная рапира с шариком на конце выскальзывала из рук Стивен, к ее стыду.

Иногда они уезжали на машине далеко в поля, и однажды вечером остановились в гостинице поужинать — Анджела позвонила мужу, сообщив ему старую, шитую белыми нитками отговорку о том, что машина сломалась. Они ужинали одни в тихой маленькой комнате; ароматы сада забирались в нее через окно — теплые и полновесные, ведь был уже май, и множество цветов в этом саду умножилось еще больше. Никогда прежде они не делали такого — не ужинали наедине в придорожной гостинице, за многие мили от дома, только они двое, и Стивен протянула руку и накрыла руку Анджелы, лежавшую на столе, такую белую и неподвижную. И глаза Стивен высказывали настойчивый вопрос, ведь был месяц май, а молодая кровь бурлит и играет, как древесный сок, в начале лета. Воздух казался душным, потому что никто не говорил, боясь потревожить плотную, сладостную тишину — но Анджела, медленно-медленно, покачала головой. Потом они не могли есть, ведь каждая была переполнена одним, но все же раздельным, желанием; поэтому через некоторое время они встали и вышли, чувствуя мучительное разочарование.

Они поехали назад по дороге, вымощенной лунным светом, и тут Анджела заснула, как несчастный ребенок — она сняла шляпу, и ее голова, склонившись, лежала на плече Стивен. Видя, как она беспомощна во сне, Стивен была странным образом растрогана, и она ехала очень медленно, боясь разбудить женщину, которая спала как ребенок, склонив светловолосую голову на плечо Стивен. Машина взбиралась по крутому холму из Ледбери, и вот уже перед ними лежала широкая долина реки Уай, красота которой приводила в печаль странную маленькую девочку, прежде чем она узнала, что всякая красота приносит боль. И теперь долина купалась в белизне, то здесь, то там светилась белым крыша или окно, как будто все добрые люди в долине погасили свои лампы и вернулись к себе в постели. Далеко-далеко, как темные облака, проступающие из Уэльса, поднимались одна за другой древние Черные Горы, и пик Годфор проглядывал за другими вершинами, и гребень Пен-керриг-калх резко выделялся на горизонте. Ветерок шевелил вереск на склонах холмов, и волосы Анджелы падали на ее закрытые глаза, так, что она ворочалась и вздыхала во сне. Стивен наклонилась и погладила ее.

Из глубины этой застывшей, неземной ночи к Стивен подкралась неземная тоска. Тоска, что принадлежит не телу, а скорее душе, усталой душе, тоскующей по своему дому, вынужденной терпеть оковы этого тела. И, когда она подъезжала к воротам Мортона, казалось, что ее тоска перешла все пределы; она хотела поднять спящую женщину на руки и пронести ее через эти ворота; внести через тяжелую белую дверь; отнести наверх по широким, низким ступенькам лестницы и положить ее в свою кровать, все еще спящую, но защищенную доброй заботой Мортона.

Анджела вдруг открыла глаза.

— Где я? — прошептала она, осоловелая от сна. Сразу же ее глаза наполнились слезами, и она, плача, сжалась в комок.

Стивен мягко сказала:

— Все хорошо, не надо плакать.

Но Анджела все плакала и плакала.

Глава двадцать шестая

1

Как река, что постепенно разливается, пока не затопит все вокруг себя, события все развивались и обретали силу, идя к неизбежному заключению. В конце мая Ральф должен был поехать к своей матери, которая, как говорили, была при смерти в своем доме в Брайтоне. При всех своих недостатках он был хорошим сыном, и его глаза были красными от непритворных слез, когда он на прощанье целовал жену на станции, по пути к умирающей матери. На следующее утро он телеграфировал, что его мать умерла, но он не сможет добраться домой раньше, чем через две недели. Он сообщил день и час своего возвращения, так что Анджела знала их.

Облегчение от его неожиданно долгого отсутствия ударило в голову Стивен; она стала более требовательной, предлагая всевозможные интимные планы. Может быть, они отправятся на несколько дней в Лондон? Или поедут в Саймондс-Ят и остановятся в небольшом отеле у реки? Они даже могут добраться до Абергавенни, и оттуда на автомобиле обследовать Черные Горы — почему бы нет? Стояла превосходная погода.

— Анджела, пожалуйста, поедем со мной, милая… всего на несколько дней… мы никогда так не делали, и мне так часто этого хотелось. Ты не можешь отказаться, ведь тебе ничто не мешает поехать.

Но Анджела не соглашалась, она, казалось, внезапно забеспокоилась о своем муже:

— Бедный, он так обожал свою мать. Я не должна ехать, это будет так бессердечно по отношению к покойной старушке, и Ральф будет так несчастен…

Стивен с горечью сказала:

— А я? Ты думаешь, я не бываю несчастна?

И так время проходило в сердечной боли и ссорах, потому что напряженные нервы Стивен пришпоривали ее гнев, и она взрывалась, упрекая Анджелу в своем разочаровании:

— Ты притворяешься, что любишь меня, и все же не поедешь — а я так долго ждала… Господи, как я ждала! Но ты такая жестокая. Я так мало прошу от тебя, просто побыть со мной несколько дней и ночей, просто чтобы я могла засыпать, держа тебя в объятиях, могла чувствовать тебя рядом, когда просыпаюсь утром — я хочу, открыв глаза, видеть твое лицо, как будто мы принадлежим друг другу. Анджела, я клянусь, что не буду терзать тебя — мы останемся такими же, как сейчас, если ты этого боишься. Ты должна знать после всех этих месяцев, что ты можешь доверять мне…

Но Анджела сжимала губы и отказывалась:

— Нет, Стивен, мне жаль, но лучше я не поеду.

Тогда Стивен чувствовала, что такая жизнь невыносима, и иногда с бешеной скоростью скакала верхом — то на Рафтери, то на молодом гнедом жеребце сэра Филипа. Она скакала в одиночестве рано по утрам, вставая после бессонной ночи не отдохнувшей, но взбудораженной из-за этих нервов, что мучили ее несчастное тело. Она возвращалась в Мортон, все еще не в силах отдохнуть, и через некоторое время распоряжалась приготовить машину и ехала в Грэндж, где Анджела обычно опасалась ее приезда.

Ее прием был холодным: «Я очень занята, Стивен — я должна оплатить все эти счета, прежде чем Ральф вернется», — или: «У меня ужасно болит голова, так что не ругай меня сегодня утром; если начнешь ругаться, я просто не выдержу!» Стивен вздрагивала, как будто ее ударили в лицо; она могла даже развернуться и уехать в Мортон.

Пришел последний драгоценный день перед возвращением Ральфа, и этот день они довольно мирно провели вместе, потому что Анджела, кажется, была склонна к состраданию. Она старалась изо всех сил быть нежной со Стивен, и Стивен, которая всегда быстро отзывалась на ласку, была нежной в свою очередь. Но после того, как они поужинали в маленьком саду, воспользовавшись жаркой, тихой погодой — Анджела снова пожаловалась на головную боль.

— Ах, моя Стивен… о, милая, у меня так ужасно болит голова. Должно быть, это из-за грозы — она весь день собирается. Что за проклятье, и это в наш последний вечер — но я уже знаю, что это такое; придется сдаться и идти в кровать. Я приму порошок, а потом постараюсь заснуть, так что не звони мне, когда вернешься в Мортон. Приходи завтра, только пораньше. Я так несчастна, милая, когда думаю, что это наш последний спокойный вечер!

— Я знаю. Но с тобой все будет хорошо, если я тебя оставлю?

— Да, конечно. Все, что мне нужно — это немного поспать. Ты ведь не будешь волноваться, нет? Обещай, моя Стивен!

Стивен колебалась. Довольно неожиданно Анджела стала выглядеть совсем больной, и ее руки были холодными, как лед.

— Обещай, что ты позвонишь мне, если не сможешь заснуть, тогда я вернусь сразу же.

— Да, но не надо этого делать, если я тебе не позвоню; ведь я услышу твой звонок, проснусь, и голова снова начнет раскалываться, — потом, как будто вынужденно, против воли, под странным обаянием девушки, она приподняла голову: — Поцелуй меня… о, Господи… Стивен!

— Я так тебя люблю, — прошептала Стивен. — Так люблю…

2

Было больше десяти часов, когда она вернулась в Мортон:

— Анджела Кросби звонила? — спросила она у Паддл, которая, очевидно, ждала ее в гостиной.

— Нет, не звонила! — отрезала Паддл, которая уже не могла слышать даже имени Анджелы Кросби. Потом добавила: — Ты на себя не похожа! Я бы на твоем месте сейчас же шла в кровать, Стивен.

— Иди в кровать сама, Паддл, если ты устала. Где мама?

— В ванной. Ради бога, иди в кровать! Я не могу смотреть на тебя, когда ты такая, как в последнее время.

— Со мной все в порядке.

— Нет, с тобой не все в порядке, с тобой все не в порядке. Посмотри только на свое лицо!

— Как-то не хочется, — улыбнулась Стивен, — оно меня не привлекает.

И вот Паддл сердито удалилась в свою комнату, оставив Стивен сидеть с книгой в гостиной рядом с телефоном, на случай, если Анджела позвонит. Поскольку она была преданным существом, ей пришлось просидеть всю ночь в терпеливом ожидании. Но, когда первые проблески зари осветили серым светом окно и грани полукруглого окошка над дверью, она встала со стула, неловко прошлась взад-вперед, переполненная желанием побыть рядом с этой женщиной, просто постоять в ее саду, неся свой дозор… Схватив пальто, она вышла к машине.

3

Она оставила машину у ворот Грэнджа и пошла вверх по дорожке, стараясь ступать мягко. В воздухе был неопределимый запах росы и новорожденного утра. Высокие, изукрашенные, удлиненные трубы дома в тюдоровском стиле вырисовывались на светлеющем небе, и, пока Стивен пробиралась в маленький сад, какая-то птица уже попробовала запеть — но ее голос был еще хриплым ото сна. Стивен стояла, дрожа, в своем тяжелом пальто; долгая бессонная ночь лишила ее сил. Иногда теперь ее пробирала дрожь от малейшего раздражения, от малейшей усталости, потому что ее великолепная физическая сила отступала, изнуренная собственной настойчивостью.

Она поплотнее закуталась в пальто и все смотрела на дом, алеющий в лучах восхода. Ее сердце билось тревожно, даже со страхом, как будто болезненно предчувствуя что-то, чего она не знала — все окна были темными, кроме одного-двух, в которых отражалась заря. Сколько она стояла там, она не знала, может быть, несколько мгновений, может быть, целую жизнь; и вдруг что-то двинулось — маленькая дубовая дверь, ведущая в сад. Она открывалась осторожно, дюйм за дюймом, пока наконец не раскрылась широко, и Стивен увидела мужчину и женщину, которые держались друг за друга, как будто ни один из них не мог разорвать это объятие; и, когда они льнули друг к другу, целуясь, они качались на месте, пьяные от любви.

Потом, как иногда случается в самые мучительные моменты, Стивен могла вспомнить только гротескное. Она вспомнила служанку с пышной грудью в грубых объятиях влюбленного лакея, и она смеялась, смеялась, как обезумевшая, смеялась, пока не начала задыхаться, и она сплевывала кровь, прикусив язык в попытках остановить этот истерический смех; и кровь капала ей на подбородок от этого мучительного смеха.

Бледный, как смерть, Роджер Энтрим выглянул в сад, и его крошечные усики выглядели черными — как чернильное пятно над его дрожащими губами, которое посадил неряшливый школьник.

Теперь до Стивен донесся голос Анджелы, но слабо. Она что-то говорила — что она говорила? Как нелепо, это было похоже на молитву:

— Господи! — потом резко, как будто острая бритва взрезала воздух: — Это ты, Стивен!

Смех резко прекратился, Стивен повернулась и вышла из сада по короткой дорожке, ведущей к воротам Грэнджа, где ждала машина. Ее лицо превратилось в маску, лишенную всякого выражения. Она двигалась скованно, но со странной точностью; и она повернула рукоятку, и завела мощный двигатель безо всякого видимого усилия.

Она ехала на большой скорости, но аккуратно, потому что теперь ее ум был ясным, как ключевая вода, и все же в нем были странные провалы — она ни малейшего понятия не имела, куда она ехала. Каждая дорога была знакома ей, на целые мили вокруг Аптона, но она ни малейшего понятия не имела, куда ехала. Она не знала, сколько времени она ехала, и когда она останавливалась, чтобы заправить машину. Солнце поднялось высоко на небе и стало припекать; оно палило ее, но не согревало; она была холодна, потому что чувствовала, как что-то мертвое лежит рядом с ее сердцем и давит на него. Труп… она везла с собой труп. Был ли это труп ее любви к Анджеле? Если так, то ее любовь постигла страшная смерть — о, она была куда более мертвой, чем живой.

Уже сияли первые звезды, хотя и очень слабо, когда она обнаружила, что проезжает через ворота Мортона. Слышит голос Паддл: «Подожди, остановись, Стивен!» Видит, как Паддл преграждает ей путь на дорожке, крошечная, но бесстрашная фигура.

Она рывком остановилась:

— В чем дело? Что такое?

— Где ты была?

— Я… я не знаю, Паддл.

Но Паддл забралась в машину рядом с ней:

— Послушай, Стивен, — она заговорила очень быстро, — послушай, Стивен, это все… все это из-за Анджелы Кросби. Я вижу это по твоему лицу. Господи, что эта женщина с тобой сделала, Стивен?

Тогда Стивен, несмотря на то, что у нее на сердце лежал труп, а может быть, именно поэтому, стала защищать ее:

— Ничего она не сделала — это все моя вина, но ты не поймешь… я очень рассердилась, а потом засмеялась, и не могла остановиться… — молчи, молчи, ты и так слишком много рассказываешь: — Нет, не совсем так. Ты ведь знаешь, какой у меня скверный характер, вечно я на взводе из-за пустяков. Ну вот, и я просто ездила по округе, пока не остыла. Извини, Паддл, мне надо было позвонить, ведь ты, конечно, волновалась.

Паддл сжала ее руку:

— Стивен, послушай, твоя мать… она считает, что ты рано утром выехала в Вустер. Я солгала ей… я чуть с ума не сошла, деточка. Если ты сейчас бы не приехала, мне пришлось бы сказать ей, что я не знаю, где ты была. Ты никогда, никогда больше не должна уезжать вот так, не сказав ни слова — но я понимаю тебя, Стивен, правда, понимаю.

Но Стивен покачала головой:

— Нет, моя дорогая, ты не можешь понять, и я тебе не расскажу, Паддл.

— Однажды ты должна мне рассказать, — сказала Паддл, — потому что… потому что я-то все пойму, Стивен.

4

Этой ночью тяжесть на сердце Стивен, холодная, как лед, растаяла; и она разлилась таким потоком боли, что Стивен, не в силах выстоять против него и не утонуть, схватила ручку и бумагу и написала Анджеле Кросби.

Что за письмо! Вся многомесячная сдерживаемая страсть, все ужасные, душераздирающие, разрушительные муки рвались из ее сердца: «Люби меня, только люби меня так, как я люблю тебя. Анджела, ради Бога, попытайся немножко полюбить меня — не отбрасывай меня прочь, ведь тогда со мной все кончено. Ты знаешь, как я люблю тебя, душой и телом; если это неправильно, нелепо, нечестиво — имей сострадание. Я буду смиренной. Ах, милая моя, теперь я буду смиренной; я просто бедное несуразное создание с разбитым сердцем, которое любит тебя и нуждается в тебе больше, чем в собственной жизни, ведь жизнь без тебя хуже смерти, в десять раз хуже смерти. Я — какая-то ужасная ошибка, ошибка Бога… не знаю, есть ли где-нибудь еще такие, как я, и молюсь, чтобы их не было, ради них самих, ведь это сущий ад. Но, милая моя, чем бы я ни была, я просто люблю тебя, люблю. Я думала, что эта любовь умерла, но это не так. Она жива — так ужасно жива, ночью в моей спальне…» — и так страница за страницей.

Но ни слова о Роджере Энтриме и о том, что она видела этим утром в саду. Какой-то тонкий инстинкт, побуждавший ее самоотверженно защищать эту женщину, пережил все мучения и все безумие этого дня. Письмо было ужасным обвинением против Стивен и полным оправданием для Анджелы Кросби.

5

Анджела пришла в кабинет своего мужа и встала перед ним, дрожа. Она питала отвращение к тому, что собиралась сделать, но безжалостно, окончательно решилась это сделать, из первобытного инстинкта самосохранения. В ушах ее все еще отдавался этот ужасный смех — зловещий, истерический, измученный смех. Стивен сошла с ума, и одному Богу известно, что она может сделать или сказать в минуту безумия, и тогда… но Анджела не смела смотреть в будущее. Пресмыкаясь в душе и содрогаясь телом, она забыла верную преданность девушки, ее способность прощать, ее желание защищать, так явно отразившиеся в этом жалком письме.

Она сказала:

— Ральф, я хочу просить у тебя совета. Я попала в ужасное положение — это все из-за Стивен Гордон. Ты думаешь, у меня что-то было с Роджером… Господи Боже, если бы ты только знал, что я вынесла за эти последние месяцы! Я признаю, что часто виделась с Роджером — самым невинным образом, конечно — но все равно, я виделась с ним… я думала, она поймет, что я не… я не… — на мгновение ее голос, казалось, дрогнул, потом она продолжала довольно твердо: — что я не извращенка, я не принадлежу к таким же выродившимся созданиям.

Он вскочил на ноги:

— Что? — рявкнул он.

— Да, я знаю, это слишком ужасно. Мне приходится просить у тебя совета, что с этим делать, но мне действительно сначала понравилась эта девушка, и, в конце концов… ну, я решила исправить ее. Я знаю, это было безумие, даже хуже безумия, если хочешь; это было безнадежно с самого начала. Если бы я больше знала о таких вещах, я первым же делом пришла бы к тебе, но я никогда с таким не встречалась. Она ведь была нашей соседкой, поэтому было еще более неловко, и не только… ее положение в округе… ах, Ральф, ты должен помочь мне, я совсем сбита с толку. Как отвечать на подобные вещи? Это безумие — мне кажется, эта девушка почти сумасшедшая.

И она передала ему письмо Стивен.

Ральф медленно прочел его, и, пока он читал, его маленькие слабые глазки побагровели под его распухшими красными веками, а когда он закончил читать, то повернулся и сплюнул на пол. После чего он разразился несдержанной речью; вся грязная ругань, которую он узнал в трущобах своей юности, а потом — в мастерских, была вылита на Стивен и ей подобных. Он призывал на них гнев Божий. Он жалел, что таких перестали сжигать на кострах, и изощрял свой ум, придумывая для них самые непристойные пытки. Наконец он сказал:

— Я отвечу на это письмо, да, клянусь Богом, отвечу! Предоставь ее мне; я знаю, как отвечать на подобные письма!

Анджела спросила, и теперь ее голос дрожал:

— Ральф, что ты сделаешь с ней… со Стивен?

Он громко расхохотался:

— Я вышвырну ее из здешних мест, она и глазом моргнуть не успеет — а если повезет, то и из Англии; так же, как вышвырнул бы тебя, если бы подумал, что между вами двоими что-нибудь было. Тебе чертовски повезло, что она написала это письмо, чертовски повезло, иначе у меня были бы другие подозрения. На сей раз ты отделалась, но не вздумай больше никого наставлять на путь истинный — ты совсем не годишься в наставницы. Если снова станешь корчить из себя агнца Божьего, я сам с этим разберусь, и не забудь это! — Он опустил письмо в карман. — В следующий раз я сам разберусь… каленым железом!

Анджела повернулась и вышла из кабинета, опустив голову. Она была спасена этим предательством, но тем горше она находила свое спасение и тем постыднее находила ту цену, которую заплатила за свою безопасность. И вот, набравшись смелости, она села за стол и дрожащими пальцами взяла листок бумаги. Там она написала крупным, довольно детским почерком: «Стивен, когда ты узнаешь, что я сделала — прости меня».

Глава двадцать седьмая

1

Через два дня Анна Гордон послала за своей дочерью. Стивен увидела, что она сидит довольно неподвижно в своей широкой гостиной, где всегда витал легкий аромат ириса, воска и фиалок. Ее тонкие, белые руки были сложены на коленях и крепко держали два письма; и мать вдруг показалась Стивен очень старой — старая женщина со страшными глазами, безжалостными, суровыми и полными глубокого упрека, и Стивен не могла не отшатнуться, встретив этот взгляд, ведь это был взгляд ее матери.

Анна сказала:

— Закрой дверь, подойди сюда и встань здесь.

В полной тишине Стивен повиновалась. Теперь они были лицом к лицу, плоть от плоти, кровь от крови друг друга, они смотрели друг на друга через пропасть, что пролегла между ними.

Потом Анна передала дочери письмо:

— Читай, — коротко сказала она.

И Стивен прочла:

«Дорогая леди Анна,

С глубоким отвращением я беру перо, потому что о некоторых вещах невыносимо даже думать, тем более писать. Но мне кажется, что я должен дать вам объяснение причин, приведших меня к заключению, что я не могу больше позволить вашей дочери появляться в моем доме, или моей жене — посещать Мортон. Прилагаю копию письма вашей дочери к моей жене, которое считаю достаточным, чтобы мне не было необходимости писать что-либо еще, кроме того, что моя жена возвращает две дорогие вещи, подаренные ей мисс Гордон.

Ваш покорный слуга, Ральф Кросби».

Стивен стояла на месте, как будто обратившись в камень, ни один мускул ее не дрогнул; затем она передала письмо обратно своей матери, не говоря ни слова, и Анна молча взяла его. «Стивен, когда ты узнаешь, что я сделала — прости меня». Записка, нацарапанная детским почерком, казалось, превратилась в пламя, она жгла пальцы Стивен, касавшиеся ее в кармане… значит, вот что сделала Анджела. Как в ослепительной вспышке, девушка увидела все; жалкую слабость, страх предательства, ужас перед Ральфом и перед тем, что он сделает, если узнает о той грешной ночи с Роджером. О, Анджела могла бы избавить ее от этого, от последней раны, нанесенной ее преданности; от последнего оскорбления тому, что было самым лучшим, самым священным в ее любви — Анджела боялась предательства от того существа, что любило ее!

Но вот ее мать заговорила снова:

— Теперь вот это — прочти и скажи, ты ли это писала, или этот человек лжет.

И Стивен прочла собственное горе, которое глядело на нее со страниц, исписанных твердым почерком клерка, принадлежавшим Ральфу Кросби.

Она подняла глаза:

— Да, мама, это писала я.

Тогда Анна заговорила, очень медленно, как будто для того, чтобы ни одно ее слово не потерялось; и этот медленный тихий голос был страшнее, чем гнев:

— Всю твою жизнь у меня было очень странное чувство к тебе, — говорила она, — я чувствовала какое-то физическое отвращение, мне не хотелось прикасаться к тебе, и не хотелось, чтобы ты прикасалась ко мне — ужасное чувство для матери — оно часто делало меня глубоко несчастной. Я часто думала, что я несправедлива, что это противно природе. Но теперь я знаю, что мои инстинкты были верны; это ты противна природе, а не я…

— Мама, остановись!

— Это ты противна природе, а не я. И то, что ты представляешь собой — это грех против творения. Прежде всего, это грех против твоего отца, который вырастил тебя, против отца, которого ты смеешь напоминать своей внешностью. Ты смеешь выглядеть похожей на своего отца, и твое лицо — живое оскорбление его памяти, Стивен. Теперь я никогда не смогу взглянуть на тебя без мысли о том, каким смертельным оскорблением являются твое лицо и тело памяти отца, который вырастил тебя. Я могу лишь благодарить Бога, что твой отец умер до того, как ему пришлось бы перенести этот огромный стыд. Что до тебя, то я скорее готова была бы увидеть тебя мертвой у своих ног, чем видеть, как ты стоишь передо мной вот с этим — с этим непроизносимым оскорблением, которое ты называешь любовью в этом письме, и не отрицаешь, что писала его. В этом письме ты говоришь то, что может быть сказано лишь между мужчиной и женщиной, а в твоих устах это подлые и грязные слова соблазнения — противные природе, противные Богу, создавшему природу. У меня в горле комок; меня физически тошнит от тебя…

— Мама, ты не знаешь, что говоришь… ты — моя мать…

— Да, я твоя мать, но, несмотря на это, ты для меня стала бедствием. Я все задаю себе вопрос: что же я такого сделала, чтобы моя дочь швырнула меня в эту бездну? А твой отец, что сделал он? И ты используешь слово «любовь» по отношении ко всему этому… к этой похоти своего тела; эти противоестественные желания твоего неуравновешенного ума и недисциплинированного тела — и ты называешь их этим словом. Я в своей жизни любила — слышишь, я любила твоего отца, и твой отец любил меня. Вот что такое любовь.

Тогда Стивен вдруг осознала, что, хотя она действительно была сейчас готова упасть мертвой к ногам той женщины, в чреве которой она росла, но она не могла безропотно снести ужасное пятно на ее любви. Все ее существо поднялось, чтобы отрицать это, чтобы защитить свою любовь от этой невыносимой грязи. Эта любовь была частью ее самой, и, если она не могла спасти ее, она не могла больше спасти и себя. Она должна была устоять или упасть, смелость этой любви должна была заявить право на терпимость к ней.

Она протянула руку, призывая к тишине; призывая этот медленный тихий голос остановиться, и сказала:

— Как мой отец любил тебя, так же любила и я. Как мужчина любит женщину, так и я любила — стремилась защитить, как мой отец. Я хотела отдать все, что способна была отдать. От этого я чувствовала такую силу… и нежность. Это было благом, благом, благом — я тысячу раз отдала бы свою жизнь за Анджелу Кросби. Если бы я могла, я женилась бы на ней и привела ее домой — я хотела бы привести ее домой, в Мортон. Если я любила ее так, как мужчина любит женщину, это потому, что я не могу чувствовать себя женщиной. Всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя женщиной, и ты это знаешь — ты говоришь, что всегда меня недолюбливала, что всегда чувствовала странное физическое отвращение… Я не знаю, что я такое; никто и никогда не говорил мне, что я отличаюсь от других, и все же я знаю, что отличаюсь — вот почему, вероятно, ты так себя чувствовала. И за это я прощаю тебя, хотя это ведь ты и мой отец создали это тело — но я никогда не прощу тебе, что ты пытаешься заставить меня стыдиться своей любви. Я не стыжусь ее, во мне нет стыда перед ней, — теперь она стала запинаться, теряя голову, — она была благом, и… она была прекрасна… это было лучшее, что было во мне… я отдавала все и не просила ничего взамен, я просто любила, без надежды… — она замолчала, дрожа с головы до ног, и холодный голос Анны упал, как ледяная вода, на эту гневную, жестоко истерзанную душу:

— Ты все сказала, Стивен. Не думаю, что между нами может быть сказано что-то еще, кроме того, что мы не сможем вдвоем жить в Мортоне, теперь, когда я могу тебя возненавидеть. Да, хоть ты и мое дитя, но я могу тебя возненавидеть. Больше нам не место под одной крышей; одна из нас должна уйти — и пусть решится, кто это будет. — Она смотрела на Стивен и ждала.

Мортон! Они обе не могут жить в Мортоне. У девушки перехватило горло. Она глядела на мать, ошеломленная, и Анна глядела на нее, ожидая ответа.

Тогда Стивен собрала все свое мужество и сказала:

— Я понимаю. Я покину Мортон.

Анна указала дочери, чтобы та села рядом с ней, и заговорила, как все это должно совершиться, чтобы вызвать как можно меньше толков:

— Ради честного имени твоего отца мне придется просить тебя о помощи, Стивен.

Лучше будет, говорила она, чтобы Стивен взяла с собой Паддл, если Паддл согласится уехать. Они могут жить в Лондоне или где-нибудь за границей, под тем предлогом, что Стивен собирается учиться. Время от времени Стивен должна возвращаться в Мортон и посещать мать, и во время этих визитов они обе должны стараться, чтобы их видели вместе, ради приличия, ради ее отца. Она может взять из Мортона все, что ей понадобится — лошадей и все, что захочет. Часть ренты будет выплачиваться ей, если ее собственных доходов будет недостаточно. Все это должно произойти как можно пристойнее, без неподобающей спешки, без подозрения о том, что между матерью и дочерью образовалась брешь:

— Ради твоего отца я прошу тебя об этом, не ради тебя и не ради меня, но ради него. Ты согласна на это, Стивен?

И Стивен ответила:

— Да, я согласна.

Тогда Анна сказала:

— Теперь я хотела бы, чтобы ты меня оставила — я устала и хочу побыть одна, но потом я пошлю за Паддл, чтобы обсудить ее пребывание с тобой в будущем.

Стивен встала и вышла, оставив Анну Гордон одну.

2

Будто следуя какому-то могучему врожденному инстинкту, Стивен отправилась прямо в кабинет отца; и она села в старое кресло, пережившее его; а потом закрыла лицо ладонями.

Все одиночество, которое она испытывала прежде, было ничтожно перед этим одиночеством души. Ее охватило беспредельное отчаяние, беспредельная потребность кричать и требовать понимания, найти ответ на загадку своего никому не нужного бытия. Все вокруг нее стало серым и обрушилось, и под этими развалинами лежала в крови ее любовь; постыдно раненая Анджелой Кросби, постыдно запятнанная и униженная ее матерью, жалкая, страдающая, беззащитная, она лежала в крови под этими развалинами.

Стивен ничего не видела, когда пыталась заглянуть в будущее, и цепенела, когда пыталась заглянуть в прошлое. Она должна уйти… она покинет Мортон. «Мортон, я покину Мортон, — монотонно колотились в ее мозгу слова, — я покину Мортон».

Массивный уютный дом больше не увидит ее, и сад, где она слушала кукушку, когда расцветало ее детское сознание, и озеро, где она в первый раз поцеловала Анджелу Кросби в губы, так, как целуют влюбленные. Добрые, сладко пахнущие луга с мирным скотом — она покинет их; и холмы, что защищают бедных несчастных влюбленных, милосердные холмы; и тропинки с сонными кустами шиповника по вечерам; и маленький старый городок, Аптон-на-Северне, с его церковью, покрытой боевыми шрамами, и с его желтоватой рекой; там она впервые увидела Анджелу Кросби…

Весна придет к Мортонскому замку и принесет сильные, чистые ветра на просторы общинных земель. Весна пройдется по всей долине, от холмов Котсуолда до Мэлвернов; она принесет с собой сотни и тысячи нарциссов, принесет колокольчики, чтобы рассыпать у озера под буками, принесет Питеру лебедят, чтобы тот защищал их; принесет солнечный свет, чтобы согреть старые кирпичи дома — но ее уже не будет здесь этой весной. Летние розы будут уже не для нее, и блестящий ковер осенних листьев, и прекрасный зимний наряд, в который облачаются буки: «Зимой эти озера замерзают, и лед на закате будет похож на слитки золота, когда мы с тобой будем стоять здесь зимними вечерами…» Нет, нет, только не вспоминать об этом, это слишком: «Когда мы с тобой будем стоять здесь зимними вечерами …»

Она поднялась на ноги и стала ходить по комнате, прикасаясь к добрым, знакомым вещам; она гладила стол, осматривала ручку, заржавевшую от долгого бездействия; потом она открыла ящик стола и вынула ключ от запертого книжного шкафа отца. Мать сказала, что она может взять то, что захочет — она возьмет одну или две из отцовских книг. Она никогда не осматривала этот книжный шкаф и не могла сказать, почему вдруг решила это сделать. Когда она вставила ключ в замок и повернула, это движение казалось странно машинальным. Она начала медленно вынимать книги, вяло, едва глядя на их названия. Это было какое-то занятие, вот и все — она думала, что пытается отвлечься. Потом она заметила, что на одной из нижних полок был ряд книг, стоявших отдельно от других; и она взяла одну из этих книг, посмотрела имя на обложке: Крафт-Эбинг — она никогда не слышала раньше о таком авторе. Она открыла потрепанную старую книгу, потом вгляделась пристальнее, потому что на полях были пометки отца, сделанные его мелким почерком ученого, и она увидела в них свое имя… Она резко села и начала читать. Она читала долго; потом вернулась к шкафу и взяла еще одну книгу, потом еще одну… Солнце садилось за холмы; в саду сгущались сумерки. В кабинете оставалось мало света для чтения, она поднесла книгу к окну и склонилась над страницами; но она продолжала читать и в сумерках.

Потом вдруг она поднялась на ноги и заговорила вслух — она говорила со своим отцом:

— Ты знал! Все это время ты знал обо всем, но из жалости не сказал мне. Ах, папа… значит, нас так много — тысячи несчастных, нежеланных, у которых нет права любить, нет права на сострадание, потому что они искалечены, страшно искалечены и обезображены. Бог жесток; он вложил в нас изъян, когда творил нас.

И затем, сама не зная, что делает, она отыскала старую, зачитанную Библию отца. Она встала, требуя небесного знамения — только знамения, и не меньше. Библия открылась почти в самом начале. Она прочла: «Господь поставил печать Свою на Каина…»

Стивен отложила Библию и опустилась в кресло, совершенно безнадежная и разбитая, она раскачивалась взад-вперед под резкий, но размеренный ритм этих слов: «Господь поставил печать Свою на Каина, — она раскачивалась в такт словам, —  Господь поставил печать Свою на Каина, на Каина. Господь поставил печать Свою на Каина, на Каина…»

Вот какой увидела ее Паддл, когда вошла в кабинет, и Паддл сказала:

— Куда пойдешь ты, туда пойду и я, Стивен. Все, что ты испытываешь в эту минуту, я уже испытала. Я была тогда очень молодой, как ты — но все еще помню.

Стивен подняла на нее изумленный взгляд:

— Ты пошла бы с Каином, на которого Бог поставил печать Свою? — медленно спросила она, потому что не поняла, о чем говорит Паддл, и снова спросила: — Ты пошла бы вместе с Каином?

Паддл обняла поникшие плечи Стивен и сказала:

— У тебя полно работы — иди и работай! Ведь ты, будучи тем, что ты есть, можешь даже обнаружить в этом преимущество. Ты можешь писать, обладая удивительным двойным зрением — писать о мужчинах и о женщинах по личному опыту. Я уверена, что нет в этом мире ничего совершенно искаженного или обреченного — и все мы часть природы. Однажды мир это признает, но пока что впереди полно работы. Ради всех, кто подобен тебе, но не таких сильных и, может быть, не таких одаренных, ты должна быть смелой, чтобы доказать это, и я здесь, чтобы помочь тебе, Стивен.

Книга третья

Глава двадцать восьмая

1

Бледный отблеск солнца, лишенный теплоты, лежал по всей широкой реке, прикасаясь к дымку проходящего буксира, который неуклюже боронил воду; но вода не предназначена для того, чтобы ее пахать, и река снова смыкалась за буксиром, искусно стирая все следы его шумной и глупой деятельности. Деревья вдоль набережной Челси клонились и скрипели под резким мартовским ветром. Ветер гнал древесный сок внутри их ветвей, чтобы он струился с более определенной целью, но их кожа почернела и была испачкана сажей, поэтому у того, кто прикасался к ней, на пальцах оставалась сажа, и, зная об этом, они всегда были унылыми, а потому не сразу отвечали на зов ветра — это были городские деревья, а они всегда унылые. Справа на фоне бесцветного неба вырисовывались высокие фабричные трубы, которые любят молодые художники — особенно те, которым не хватает мастерства, потому что мало кто может испортить вид на фабричные трубы — а вокруг ручья в Баттерси-парке все еще стояла дымка, и все было едва различимо в тумане.

В большом, длинном, с довольно низким потолком кабинете, окна которого выходили на реку, сидела Стивен, вытянув ноги перед огнем и засунув руки в карманы жакета. Ее веки были опущены, она почти спала, хотя была середина дня. Она работала всю ночь — прискорбная привычка, которую Паддл не одобряла и была права, но, когда на Стивен находил рабочий настрой, было бесполезно с ней спорить.

Паддл оторвала взгляд от вышивания и подняла очки на лоб, чтобы лучше видеть сонную Стивен, ведь глаза Паддл стали очень дальнозоркими, и комната через очки выглядела размытой.

Она думала: «Да, она немало изменилась за эти два года, — она вздохнула, наполовину печально, наполовину удовлетворенно. — Но все равно она делает успехи», — думала Паддл, вспоминая, и вздрогнула при этом от гордости, потому что это долговязое существо, которое сейчас нежилось у огня, добилось уже некоторой славы благодаря своему отличному первому роману.

Стивен зевнула и, поправив очки, Паддл вернулась к своей работе.

Действительно, два долгих года изгнания оставили свои следы на лице Стивен; оно похудело и стало более решительным, чтобы не сказать — жестким, потому что ее губы стали менее пылкими и куда менее нежными, а их уголки теперь клонились вниз. Сильная, довольно массивная линия подбородка выглядела теперь агрессивной из-за своей худобы. Маленькие морщинки прорезались между густыми бровями, и слабые тени иногда показывались под глазами; сами эти глаза стали глазами писательницы, их выражение всегда было несколько усталым. Она стала бледнее, чем была когда-то, ее лицо теперь не напоминало о ветре и солнце, об открытом воздухе, и пальцы ее, которые медленно появлялись из кармана жакета, были перепачканы табаком — теперь она была заядлой курильщицей. Волосы ее были подстрижены довольно коротко. Однажды утром, в мятежном настроении, она вдруг зашла к парикамахеру и сказала, чтобы ее подстригли коротко, как мужчину. И это ей очень шло, потому что теперь красивую форму ее головы не портила жесткая неуклюжая коса на затылке. Освобожденные от навязанных им мучений, пышные рыжеватые волосы могли дышать и свободно виться, и Стивен начала любить свои волосы и гордиться ими — каждый вечер требовалось сто движений расческой, чтобы они заблестели. Сэр Филип в дни своей юности тоже гордился своими волосами.

Жизнь Стивен в Лондоне была одним долгим усилием, потому что работа стала для нее наркотиком. Именно Паддл нашла квартиру с окнами на реку, и Паддл теперь вела расходные книги, платила за аренду, проверяла счета и управляла слугами; все эти детали Стивен спокойно игнорировала, и верная Паддл позволяла ей это. Как стареющая заботливая весталка, она поддерживала священный огонь вдохновения, подкармливая это пламя надлежащей пищей — хорошим мясом на гриле, легкими пудингами и множеством свежих фруктов, чередуемыми с продуманными маленькими сюрпризами от Джексона или Фортнэма и Мейсона. Ведь теперь аппетит у Стивен был не тот, что в энергичные мортонские дни; теперь бывали времена, когда она не могла есть, или, когда ей приходилось, она делала это с возражениями, то и дело порываясь вернуться за письменный стол. Тогда Паддл прокрадывалась в кабинет с банкой мармелада «Брэнд» и скармливала его упрямой писательнице по частям, пока Стивен, рассмеявшись, не расправлялась с мармеладом одним махом, чтобы только продолжить писать.

Лишь одной обязанностью, не считая работы, Стивен ни на минуту не пренебрегала, и это была забота о благополучии Рафтери. Лошадь для кареты была продана, а гнедого отцовского жеребца она подарила полковнику Энтриму, который поклялся, что ради памяти сэра Филипа, своего друга, не выпустит его из рук всю его жизнь, — но Рафтери она привезла в Лондон. Она сама нашла и наняла для него стойло с удобной комнатой наверху для Джима, конюха, которого она взяла из Мортона. Каждое утро, очень рано, она прогуливалась верхом в парке, что казалось бесполезным и унылым занятием, но только так конь и его хозяйка могли немного пообщаться. Иногда ей казалось, что Рафтери вздыхал, пока она шла на нем легким галопом, круг за кругом, вдоль Роу, тогда она склонялась к нему и мягко говорила: «Мой Рафтери, я знаю, это не Мортонский замок и не холмы долины Северна, просторной и зеленой — но я люблю тебя».

И он, понимая ее, откидывал голову и делал прыжок в сторону, притворяясь, что все еще чувствует себя молодым, что он безумно рад идти галопом вдоль Роу. Но через некоторое время два грустных изгнанника, поникнув головой, безо всякого воодушевления двигались вперед. Каждый по-своему угадывал в другом боль и тоску по Мортону, поэтому Стивен больше не торопила коня вперед, а Рафтери больше не притворялся перед Стивен. Но когда дважды в год, по просьбе матери, Стивен приходилось посещать ее дом, тогда и Рафтери отправлялся с ней, и его радость была безграничной, когда он чувствовал под собой добрую упругую землю, когда видел мортонские конюшни из красного кирпича, когда катался по соломе в своей просторном стойле, где так легко дышалось. Он как будто сбрасывал с плеч годы, он начинал лосниться, он казался пятилетним — но для Стивен эти их визиты были мучительны из-за ее любви к Мортону. Она чувствовала себя чужой в этих стенах, чужой и нежеланной, той, кого лишь терпят здесь. Ей казалось, что старый дом отстранялся от ее любви, серьезный и печальный, что его окна больше не звали, приглашая: «Иди домой, иди домой, скорее иди сюда, Стивен!» И она не смела предложить ему свою любовь, от которой рвалось на части ее сердце.

Ей приходилось наносить много визитов вместе с матерью, исполнять все светские обязанности — для вида, чтобы соседи не догадались о той бреши, что пролегла между ними. Она должна была поддерживать ту выдумку, что в городе ей легче работается — а сама так тосковала по зелени холмов, по широким просторам, по утрам, полудням и вечерам Мортона. Все это она должна была делать ради памяти отца — да, и ради Мортона.

Когда она в первый раз приехала домой, Анна однажды тихо сказала:

— Есть кое-что, Стивен, что я, наверное, должна рассказать тебе, хотя для меня мучительно вновь поднимать эту тему. Здесь не произошло никакого скандала — этот человек держал язык за зубами — ты будешь довольна узнать это, ради твоего отца. И, Стивен… Кросби продали Грэндж и уехали, кажется, в Америку… — она резко замолчала, не глядя на Стивен, а та кивнула, не в силах ответить.

Поэтому в Грэндже теперь жили совсем другие люди, куда более подходящие к вкусам здешних мест — адмирал Карсон и его жена, румяная, как яблочко, которая, сама бездетная, обожала встречи матерей. Стивен иногда приходилось посещать Грэндж вместе с Анной, которой нравились Карсоны. Очень серьезной и отстраненной стала Стивен; слишком замкнутой, слишком самоуверенной, как думали соседи. По их мнению, успех вскружил ей голову, потому что никому теперь не позволялось разгадать ужасную застенчивость, которая делала для нее светское общение такой унизительной пыткой. Жизнь уже научила Стивен: никогда нельзя показывать людям, что ты их боишься. Твой страх пришпоривает многих, потому что примитивный охотничий инстинкт исчезает нелегко — лучше повернуться лицом к враждебному миру, чем хоть на миг показать ему спину.

Но, по крайней мере, ей не приходилось встречать Роджера Энтрима, и за это она чувствовала глубочайшую благодарность. Роджер отбыл со своим полком на Мальту, поэтому они не виделись. Вайолет вышла замуж и жила в Лондоне в «миленьком домике в Белгравии». Время от времени она появлялась у Стивен, но нечасто, ведь она была замужем, и весьма — один ребенок уже родился, а второй был на подходе. Она была несколько более подавлена и не так охвачена материнскими чувствами, чем когда впервые встретила Алека.

Если Анна и гордилась успехами дочери, она ничего не говорила, не считая нескольких слов, которые требовалось сказать:

— Я так рада, что твоя книга имела успех, Стивен.

— Спасибо, мама…

Затем, как всегда, обе они молчали. Это долгое, красноречивое молчание стало теперь почти ежедневным, когда они оставались вместе. Они больше не могли глядеть друг другу в глаза, их взгляды все время уклонялись, и иногда бледные щеки Анны чуть вспыхивали, когда она была наедине со Стивен — возможно, из-за ее мыслей.

И Стивен думала: «Это потому, что она не может не вспоминать».

Большую часть времени, однако, они по обоюдному согласию избегали всяких контактов, не считая пребывания на публике. И это намеренное избегание отзывалось на их нервах; теперь они были почти поглощены друг другом, вечно строя тайные планы, как избежать встречи. Поэтому эти обязательные визиты в Мортон были для Стивен большим напряжением. Она возвращалась в Лондон, не в силах спать, не в силах есть, не в силах писать, и с такой отчаянной, надрывающей сердце тоской по солидному старому дому, когда она покидала его, что Паддл приходилось быть очень суровой, чтобы она собралась с силами:

— Мне стыдно за тебя, Стивен; где же твоя смелость? Ты не заслуживаешь своего феноменального успеха; если будешь продолжать в том же духе, мне жаль твою новую книгу. Вероятно, ты так и останешься автором одной книги!

Мрачно нахмурившись, Стивен отправлялась за письменный стол — она вовсе не хотела быть автором одной книги.

2

Но, поскольку все перемалывается и становится мукой у тех, кого судьба предназначила быть писателем — богатство и бедность, добро и худо, радость и печаль, все идет на мельницу — тоска по Мортону, которая горела в груди Стивен, зажгла в ней яркий, теплый костер, и все, что она писала, она писала при его свете, в котором все виделось удивительно ясно. Как будто сохраняя себя, ее душа обернулась к простым людям, скромным людям, поднявшимся от земли, от той же доброй земли, что кормила Мортон. Ее собственные странные чувства не трогали их, и все же они были частью ее чувств; той ее частью, что жаждала простоты и покоя, частью ее странного влечения к нормальному. И, хотя тогда Стивен не знала этого, их счастье вырастало из ее радостных мгновений; их печали — из той печали, что когда-то она познала, и все еще знала; их разочарования — из горькой пустоты в ее душе; их успехи — из ее стремления к успеху. Эти люди черпали жизнь и силу в своей создательнице. Как младенцы, они приникали к груди ее вдохновения и черпали оттуда кровь, обретая чудесные силы; они были требовательны и потому вынуждали их признать. Ведь только так пишутся хорошие книги: они каким-то образом должны приобщиться к чуду крови — странному и ужасному чуду крови, подательницы жизни, очистительницы, великого окончательного искупления.

3

Но все еще оставалось то, чего опасалась Паддл — стремление девушки к одиночеству. Паддл казалась слабостью эта черта в Стивен; она угадывала униженность раненой души, которая сейчас скрывалась под этим стремлением к одиночеству, и старалась изо всех сил помешать ему. Именно Паддл заставляла смущенную Стивен впускать фотографов из газет, и именно Паддл давала им подробности для надписей, сопровождавших фотографии:

— Если ты собираешься вести себя как рак-отшельник, то я сама буду решать, что говорить!

— Я ни на грош не беспокоюсь, что ты скажешь! А теперь, пожалуйста, оставь меня в покое, Паддл.

Именно Паддл отвечала на телефонные звонки:

— Боюсь, что мисс Гордон занята работой — как вы сказали? Ах, «Литературный ежемесячник»! Понимаю… возможно, вы придете в среду?

И в среду старушка Паддл ждала, чтобы перехватить по пути взволнованного молодого человека, которому было поручено что-нибудь раскопать о новой романистке, Стивен Гордон. Тогда Паддл улыбалась молодому человеку и провожала его в свой маленький кабинет, и предлагала ему удобный стул, и ворошила огонь в камине, чтобы согреть его. И молодой человек замечал ее очаровательную улыбку, и думал, какая она добрая, эта стареющая женщина, и как чертовски тяжело топать по улицам, разыскивая чудаковатых необщительных писателей.

Паддл говорила, все еще с ласковой улыбкой:

— Не хотелось бы, чтобы вы ушли без материала, но мисс Гордон в последнее время постоянно работает, я не смею ее тревожить — вы ведь не возражаете? Может быть, я помогу вам что-нибудь набросать — я ведь много знаю о ней; вообще-то я была ее гувернанткой, поэтому я действительно много знаю о ней.

Появлялась записная книжка и карандаш; так легко было говорить с этой симпатичной женщиной!

— Ну что ж, если вы сможете сообщить мне какие-нибудь интересные подробности… скажем, ее литературные вкусы, и как она отдыхает, я буду ужасно благодарен. Она, наверное, ездит на охоту?

— О нет, только не теперь!

— Понимаю… значит, когда-то ездила. А ее отцом ведь был сэр Филип Гордон, у которого было поместье в Вустершире, и его, кажется, придавило упавшим деревом? Что за ученицей была, по-вашему, мисс Гордон? Я пошлю ей свои заметки, когда переработаю их, но я действительно хотел бы увидеть ее, знаете ли, — и потом, поскольку молодой человек был весьма понятлив: — Я только что прочитал «Борозду», это чудесная книга!

Паддл непринужденно болтала, пока молодой человек чиркал карандашом, и, когда наконец он собирался уходить, она провожала его на балкон, с которого он мог осмотреть кабинет Стивен.

— Вот она, за своим столом! О чем вы еще могли бы просить? — торжествующе говорила она, показывая на Стивен, волосы у которой буквально стояли дыбом, как это бывает у молодых авторов. Ей даже иногда удавалось устроить так, что Стивен виделась с журналистами сама.

4

Стивен встала, потянулась и подошла к окну. Солнце скрылось за облаками; коричневые сумерки висели над набережной, потому что ветер теперь улегся, и сгущался туман. Недовольство, общее для всех хороших писателей, овладело ею, она ненавидела то, что сейчас написала. Все, что было сделано прошлой ночью, казалось нелепым и недостойным; она решила зачеркнуть все и переписать главу от начала до конца. Ее стали уже посещать приступы тревоги; она чувствовала, что ее новая книга будет смехотворным провалом, что она никогда не сможет больше написать такой роман, как «Борозда». Тот роман был результатом потрясения, на которое она, довольно странным образом, отреагировала какой-то неестественной оживленностью ума. Но теперь ее реакция иссякла, ее мозги были похожи на слишком растянутую резину, они не отзывались, они были вялыми, безответными. И что-то еще отвлекало ее, то, что она хотела переложить в слова, но это вызывало в ней такой стыд, что лишало ее слов. Она зажгла сигарету, и, докурив, потянулась за другой, и зажгла ее от окурка.

— Хватит вышивать эту занавеску, Бога ради, Паддл. Я не могу выносить звука твоей иголки; она стучит, как барабан, каждый раз, когда ты прошиваешь это натянутое полотно.

Паддл подняла глаза:

— Ты слишком много куришь.

— Ну да, курю. Я больше не могу писать.

— С каких пор?

— С тех пор, как я начала эту новую книгу.

— Не глупи!

— Но это чистая правда, говорю тебе — я чувствую себя плоской, моя душа вся высохла. Эта новая книга будет провалом, иногда я думаю, что лучше ее уничтожить, — Стивен начала мерить шагами комнату, с тусклым взглядом, но напряженная, как натянутая струна.

— Это из-за работы по ночам, — пробормотала Паддл.

— Я должна работать, когда меня тянет работать, — отрезала Стивен.

Паддл отложила свою вышивку. Ее не очень тронуло это внезапное отчаяние, она уже достаточно свыклась с настроениями литераторов, но она пристальнее посмотрела на Стивен, и что-то в ее лице обеспокоило ее.

— Судя по твоему виду, ты устала до смерти; почему бы тебе не лечь отдохнуть?

— Чушь! Я хочу работать.

— Ты не в силах работать. Ты вся на взводе. Что с тобой? — И она мягко добавила: — Стивен, подойди сюда, сядь рядом со мной, пожалуйста, я должна знать, что с тобой.

Стивен послушалась, как будто они снова были в старой классной комнате в Мортоне, потом вдруг закрыла лицо руками:

— Я не хочу говорить тебе — почему я должна говорить, Паддл?

— Потому что, — сказала Паддл, — у меня есть право знать; твое призвание очень дорого мне, Стивен.

И тогда Стивен не смогла устоять перед этим облегчением — довериться Паддл еще раз, разделить эту новую тревогу с верной и мудрой маленькой женщиной в сером, которая когда-то протянула руку, чтобы ее спасти. Может быть эта рука снова нашла бы силы, чтобы спасти ее.

Не глядя на Паддл, она быстро заговорила:

— Я кое-что хотела сказать тебе, Паддл — это насчет моей работы, с ней что-то не так. Я имею в виду, что в моей работе могло бы быть больше жизни; я чувствую это, знаю, ведь я что-то утаиваю, все время что-то упускаю. Даже в «Борозде» я чувствовала, как что-то упускаю — я знаю, это была хорошая книга, но неполная, потому что я сама неполная, и никогда не буду… разве ты не понимаешь? Я не живу полной жизнью… — она остановилась, не в силах найти слова, которые хотела, потом вслепую ринулась вперед: — Есть в жизни огромная область, которой я никогда не знала, и я хочу узнать ее, я должна ее узнать, если собираюсь стать действительно хорошим писателем. Может быть, это самое великое, что существует в мире, и мимо меня это проходит — вот почему это так ужасно, Паддл, знать, что это есть повсюду, окружает меня, постоянно рядом, но я всегда в стороне — чувствовать, что самые бедные люди на улицах, самые невежественные люди знают больше, чем я. И я еще смею браться за перо и писать, зная меньше, чем эти бедные мужчины и женщины на улице! Почему у меня нет на это права, Паддл? Понимаешь, я ведь молодая и сильная, и иногда то, чего мне не хватает, мучает меня так, что я больше не могу сосредоточиться на работе. Паддл, помоги мне… ты ведь тоже когда-то была молода.

— Да, Стивен — но я давно была молода…

— Но разве ты не можешь это вспомнить, ради меня? — Теперь ее голос звучал почти гневно в ее отчаянии: — Это нечестно, несправедливо! Почему я должна жить в этой изоляции духа и тела — почему это так, почему? Почему меня должно терзать тело, которое никогда не получит поблажки, которое всегда приходится подавлять, пока оно не становится сильнее, чем мой дух, из-за этого неестественного подавления? Что я сделала для того, чтобы меня так прокляли? И теперь это угрожает моей святая святых, моей работе — я никогда не буду великим писателем из-за моего ущербного, невыносимого тела… — она замолчала, вдруг устыженная и смущенная, слишком смущенная, чтобы говорить.

И Паддл сидела, бледная как смерть, и такая же безмолвная, ведь у нее не было никакого утешения, чтобы предложить ей — она не смела бы ничего предложить; все ее теории о том, что надо делать добро ради других, быть благородной, смелой, терпеливой, достойной, физически чистой, выносливой, потому что выносливость — это право, ужасное право, данное при рождении инверту — все прекрасные теории Паддл лежали вокруг нее, словно руины фальшивого и непрочного храма, и она лишь одно видела в эту минуту — подлинный гений в цепях, скованный цепями плоти, прекрасный дух в земных оковах. И, как прежде, она спорила с Богом, заступаясь за это жестоко терзаемое создание, и про себя снова кричала Творцу, Чья воля создала Стивен: «Руки Твои сотворили меня и создали меня, а потом, обратившись, Ты поразил меня». В ее сердце пробиралась горечь: «Ты поразил меня…»

Стивен подняла глаза и увидела ее лицо:

— Ничего, — резко сказала она, — все в порядке, Паддл; забудь об этом!

Но глаза Паддл были полны слез, и, видя это, Стивен отправилась за стол. Она села и потянулась за рукописью:

— Теперь я должна выставить тебя, мне надо работать. Не жди меня, если задержусь к ужину.

Паддл очень смиренно выбралась из кабинета.

Глава двадцать девятая

1

Вскоре после нового года, девять месяцев спустя, был опубликован второй роман Стивен. Ему не удалось произвести такой сенсации, как первый, в нем было что-то разочаровывающее. Один критик назвал это «нет хватки», и его критика в целом была справедлива. Однако пресса имела склонность к доброте, вспоминая достоинства «Борозды».

Но сердце автора ведает свои горести и редко отвечает фальшивым утешениям, так что, когда Паддл сказала ей:

— Ничего страшного, Стивен. Ты ведь не ждешь, что каждая твоя книга будет такой же, как «Борозда»? А эта книга полна литературных достоинств.

Стивен, отвернувшись, ответила:

— Я писала роман, моя дорогая, а не сочинение.

После этого они не обсуждали его больше, ведь что было толку от бесплодных обсуждений? Стивен хорошо знала, и Паддл тоже знала, что эта книга значительно ниже способностей автора. А потом, этой весной вдруг сильно захромал Рафтери, и все остальное было забыто.

Рафтери был пожилым, ему теперь было восемнадцать лет, и хромоту его было непросто излечить. Жизнь в городе была для него тяжелым испытанием, ему не хватало светлых конюшен Мортона, в которых легко дышалось, и жесткая мостовая, покрывающая Роу, вредила его ногам.

Ветеринар с серьезным видом покачал головой:

— Этот конь немолод, знаете ли, и, конечно же, в его юности вы немало на нем поохотились — все это идет в счет. Все когда-нибудь приходит к своему пределу, мисс Гордон. Да, иногда, я боюсь, это болезненно, — потом, поглядев на лицо Стивен: — Мне ужасно жаль, но я не могу дать вам более ободряющего диагноза.

Прибыли другие эксперты. Стивен обращалась к каждому хорошему ветеринару в Лондоне, включая профессора Хобдэя. Неизлечим, неизлечим — всегда одно и то же, и иногда они говорили Стивен, что старый конь страдает; но это она и так знала — она видела, как темный пот катится по лопаткам Рафтери.

И вот однажды утром она зашла в стойло Рафтери, выслала оттуда конюха Джима и прижалась щекой к шее коня, а он повернул к ней голову и потерся о Стивен носом. Потом они тихо и серьезно переглянулись, и в глазах Рафтери было новое странное выражение — наполовину встревоженное, протестующее, удивленное тем, что люди зовут болью: «Что это, Стивен?» Она ответила, сдерживая жгучие слезы: «Для тебя, может быть, только начало, Рафтери…»

Через некоторое время она пришла к его кормушке и стала пересыпать пальцами корм; но он не ел, даже чтобы доставить ей удовольствие, поэтому она позвала конюха обратно и приказала принести овсяной болтушки. Очень нежно она оправила попону, покосившуюся набок, сначала нижнее одеяло, потом красивый синий коврик, окаймленный красным — красное и синее, издавна это были цвета конюшни Мортона.

Конюх Джим, который стал теперь коренастым, сильным молодым человеком, глядел на нее с печальным пониманием, но не говорил; он был почти таким же немым, как животные, в заботе о которых проходила его жизнь — может быть, даже более немым, ведь его язык состоял из слов, в нем не было звуков и движений, таких, как у Рафтери в его беседах со Стивен, которые значили куда больше, чем слова.

Она сказала:

— Я собираюсь поехать на станцию, чтобы заказать на завтра вагон для перевозки. Позже я сообщу тебе, когда мы выедем. И хорошо его закутай; надень на него побольше в дорогу, прошу тебя, ему не должно быть холодно.

Он кивнул. Она не сказала ему, куда они собираются, но он уже знал это — в Мортон. Тогда большой неуклюжий парень притворялся, что занят делом, подсыпая свежей соломы на лежанку коня, потому что его лицо стало багровым, и его обветренные губы задрожали — ничего странного в этом не было, ведь всякий, кто служил Рафтери, любил его.

2

Рафтери спокойно зашел в вагон для перевозки, и Джим очень проворно устроил ему постель, потом приложил руку к шапке и поспешил в свой вагон третьего класса, ведь Стивен сама поехала с Рафтери в его последний путь к полям Мортона. Сев на сиденье, заказанное для конюха, она открыла небольшое деревянное окно вагона, в то время как Рафтери вытянул шею, и его голова теперь выглядывала из окна. Она приласкала мягкую серую шерсть на его голове. Наконец она вынула из кармана морковку, но она была теперь слишком твердой для его зубов, поэтому она откусывала от нее кусочки и давала ему с руки; а потом смотрела, как он ест, медленно, неловко, потому что он был стар, и это казалось странным, ведь старость и Рафтери были несовместимы.

Ее память ускользала назад, в те годы, когда появился Рафтери — в сером наряде, поджарый, и его глаза были нежными, как ирландское утро, его храбрость — яркой, как ирландский рассвет, а сердце — юным, как дикое, вечно юное сердце Ирландии. Она вспоминала, что они сказали тогда друг другу. Рафтери сказал: «Я понесу тебя храбро, я буду служить тебе до конца своих дней». Она ответила: «Я буду заботиться о тебе днем и ночью, Рафтери — до конца твоих дней». Она вспомнила первую погоню с собаками, когда она была двенадцатилетним подростком, а он — пятилетним. Великие дела они свершили вместе в тот день, по крайней мере, им они казались великими — в ее сердце загорался огонь, когда она скакала галопом на Рафтери. Она вспоминала своего отца, его оберегающий взгляд, его спину, такую широкую, такую добрую, такую терпеливую; а под конец она согнулась, как будто по доброте своей он нес какую-то ношу. Теперь она знала, чья это была ноша и почему согнулась его спина. Он очень гордился прекрасным ирландским конем, гордился его маленькой храброй наездницей: «Держись, Стивен!» — но его глаза сияли так же, как глаза Рафтери. «Держись, Стивен, сейчас будет нелегко!» — но, когда они перемахнули через препятствие, он с улыбкой оглянулся, как в те дни, когда безрассудный Коллинс напрягал свои нелепые маленькие ноги из последних сил, чтобы поравняться с охотниками.

Так давно… все это, казалось, было так давно. Долгая дорога, но куда она вела? Стивен спрашивала себя об этом. Ее отец уже скрылся в ее тени, и теперь за ним, прихрамывая, уходил Рафтери; Рафтери, с впадинами над глазами и у основания своей серой шеи, что когда-то была такой крепкой; Рафтери, чьи великолепные белые зубы теперь пожелтели и не могли даже разгрызть морковку.

Поезд дергался и вилял, так, что конь один раз споткнулся. Она поднялась и протянула руку, чтобы утешить его. Он, казалось, рад был ощутить ее руку.

«Не бойся, Рафтери».

Разве это причинит тебе боль, Рафтери, уже познавший боль на той дороге, которая ведет в тень?

Наконец слева показались холмы, но до них было далеко, и, когда они подъехали ближе, холмы оказались справа, так близко, что она видела белые домики на них. Они выглядели темными; какая-то застывшая, задумчивая темнота нависала над холмами и этими низкими белыми домиками. Так всегда бывало под конец дня, потому что солнце двигалось по широкой долине реки Уай — оно садилось на западной стороне холмов, над широкой долиной Уая. Дым из труб стелился низко, сперва чуть поднимаясь, и собирался в синюю дымку, потому что воздух был напоен весной и сыростью. Высунувшись из окна, она чувствовала запах весны, брачного сезона, сезона плодородия. Когда поезд на минуту остановился между станциями, ей показалось, что она слышит пение птиц; оно было очень тихим, но настойчивым — да, конечно же, это было пение птиц…

3

Рафтери привезли на перевозке из лечебницы Грейт-Мэлверна, чтобы избавить его от тягот пути. Эту ночь он провел в собственном просторном стойле, и верный Джим не покидал его этой ночью; он сидел и смотрел, как Рафтери спал на глубоком ложе из золотистой соломы, что она была ему почти по колено, когда он стоял. Последняя безмолвная почесть самому отважному и самому учтивому коню, что когда-либо выходил из конюшни.

Но, когда солнце поднялось над Бредоном, затопляя всю долину Северна, касаясь уступов холмов Мэлверна, стоявших на той стороне долины напротив Бредона, позолотив старые красные кирпичи Мортона и флюгер на его тихих конюшнях, Стивен пришла в кабинет отца и зарядила его тяжелый револьвер.

Тогда Рафтери вывели наружу, навстречу утру; его осторожно привели в большой северный загон и остановили рядом с могучей изгородью, что когда-то стала свидетельством его юной доблести. Очень тихо стоял он, солнце блестело на его боках, а конюх Джим держал уздечку.

Стивен сказала: «Я отправлю тебя в путь, в дальний путь — а ведь я никогда не покидала тебя надолго, с тех пор, как ты появился здесь, когда я была ребенком, а ты был молодым — но я отправлю тебя в дальний путь, потому что тебе больно. Это смерть, Рафтери; и за ее порогом, говорят, нет больше страданий, — она помолчала, потом сказала так тихо, что конюх не слышал ее: — Прости меня, Рафтери».

И Рафтери стоял, глядя на Стивен, и его глаза были нежными, как ирландское утро, но такими же смелыми, как те глаза, что смотрели на него. Потом Стивен показалось, что он заговорил, и он сказал: «Ведь ты бог для меня — так что мне прощать тебе, Стивен?»

Она подошла на шаг ближе и прижала револьвер к гладкому серому лбу Рафтери. Она выстрелила, и он камнем упал на землю, застыв рядом с могучей изгородью, что когда-то стала свидетельством его юной доблести.

И вдруг послышался громкий плач и крик:

— Ох, господи, господи! Рафтери убивают! Что за стыд, позор той руке, что это сделала, ведь он не простой конь, он христианин…

И громкий плач, как будто маленький ребенок упал и сильно расшибся. Там в маленьком скрипучем плетеном кресле сидел Вильямс, его толкала вдоль загона молодая племянница, которая приехала в Мортон, чтобы позаботиться о старых ослабевших супругах; ведь под Рождество у Вильямса случился первый удар, а вдобавок он уже почти впал в детство. Один Бог знает, кто мог рассказать ему; Стивен очень старалась сохранить это в тайне, ведь она знала его любовь к этому коню и очень хотела пощадить его. Но вот он был здесь, с лицом, перекошенным после удара, и плач его все усиливался. Он пытался поднять наполовину парализованную руку, которая свешивалась через ручку кресла; он пытался выбраться из кресла и побежать туда, где лежал Рафтери, простертый под солнцем; он пытался заговорить, но его голос стал невнятным, и никто не мог понять его. Стивен подумала, что его ум начал блуждать, ведь теперь он всхлипывал не о Рафтери, но в потоке его слов слышалось: «Хозяин! — и снова: — Ох, хозяин, хозяин!»

Она сказала:

— Отвезите его домой, — ведь он не узнавал ее. — Отвезите его домой. Вам совсем не следовало привозить его сюда, я же приказывала этого не делать. Кто ему рассказал?

И девушка ответила:

— Да он, видно, сам узнал — не иначе, Рафтери ему подсказал…

Вильямс поднял мутные встревоженные глаза:

— Вы кто? — спросил он. Потом вдруг улыбнулся сквозь слезы: — Как я рад вас видеть, хозяйка — столько не виделись…

Его голос был теперь чистым, но таким слабым, слабым и далеким. Если бы кукла заговорила, ее голос, наверное, был бы похожим на голос старика в эту минуту.

Стивен наклонилась к нему:

— Вильямс, я Стивен — ты не узнаешь меня? Это мисс Стивен. Ты должен идти домой в постель, весенним утром бывает очень холодно. Сделай мне приятное, Вильямс, ступай прямо домой. У тебя все руки замерзли!

Но Вильямс потряс головой и стал вспоминать.

— Рафтери, — бормотал он, — что-то стряслось с Рафтери.

И слезы его хлынули с новой силой, так, что его испуганная племянница пыталась остановить его:

— Тише, дядюшка, прошу тебя! Уж так с ним тяжко, когда на него находит. Что тетушка скажет, когда увидит, что он весь зареванный, и нос у него красный и мокрый? Я отвезу тебя домой, как мисс Стивен сказала. Ну, дядюшка, милый, ну успокойся!

Она развернула кресло и с трудом покатила его к коттеджу. Весь обратный путь к северному загону Вильямс плакал, стонал и пытался выйти, но племянница держала крепкую молодую руку у него на плече, а другой вела шатающееся кресло.

Стивен смотрела, как они уходили, потом повернулась к конюху.

— Похорони его здесь, — коротко сказала она.

4

Прежде чем она, в тот же день, покинула Мортон, она еще раз пришла в огромные пустые конюшни. Теперь они были совсем пусты, потому что Анна переместила лошадей для своей кареты на новые квартиры рядом с коттеджем кучера.

Над одним стойлом была покоробившаяся дубовая дощечка с официальной кличкой Коллинса, «Маркус», красными и синими буквами; но краска выцвела и стала серой, пострадав от плесени, и паук сплел большую замысловатую паутину в углу кормушки Коллинса. На полу лежала треснутая липкая винная бутылка; несомненно, когда-то из нее поили Коллинса, который умер от страшных колик через несколько месяцев после того, как Стивен покинула Мортон. На подоконнике самого дальнего стойла лежал гребешок и пара скребков; гребешок заржавел, скребки лишились нескольких пучков щетины. Мазь для копыт в горшке затвердела, как камень, и упрямо облипала небольшую деревянную палочку, тоже окаменевшую. Но в стойле Рафтери приятно пахло свежестью, сухим и чистым запахом свежей соломы. Глубокая вмятина посередине показывала, где его тело лежало во сне, и, увидев ее, Стивен наклонилась и прикоснулась к ней. Потом она прошептала: «Спи спокойно, Рафтери».

Она не могла плакать, потому что тоска в ее душе была слишком глубокой для слез — великая тоска о том, что проходит, что уходит прочь из нашей жизни. И что пользы, в конце концов, от наших слез, ведь они не могут остановить этот уход ни на одну минуту? Она огляделась, видя пустые конюшни, никому не нужные, заброшенные конюшни Мортона. Такими горделивыми были они когда-то, а теперь пребывали в таком запустении; и в них ощущалось то же, что и во всех заброшенных местах, которые когда-то кипели жизнью — жалкое одиночество. Она закрыла глаза, чтобы не видеть их. Потом к Стивен пришла мысль, что это конец — покончено с ее смелостью и терпеливой выносливостью, и в чем-то для нее покончено с Мортоном. Она больше не может видеть эти места; она должна уйти отсюда в дальний путь, и она уйдет. Рафтери ушел в свой дальний путь — она сама послала его и не может надеяться позвать его обратно — но она не может последовать за ним к этому милосердному пределу, потому что ее Бог более суров, чем бог Рафтери; и все же она должна бежать от своей любви к Мортону. Она повернулась и поскорее оставила конюшню.

5

Анна стояла у подножия лестницы.

— Ты уже уезжаешь, Стивен?

— Да, я уезжаю, мама.

— Ты так недолго была здесь!

— Да, я должна вернуться к работе.

— Понимаю… — потом, после долгой неловкой паузы: — Где ты хотела бы, чтобы его похоронили?

— В большом северном загоне, где он умер — я уже сказала Джиму.

— Хорошо, я прослежу, чтобы они выполнили твой приказ. — Она помедлила, как будто снова стесняясь перед Стивен, как когда-то в прошлом; но вскоре она быстро заговорила снова: — Я думала… не знаю, может, ты хочешь как-нибудь отметить это место, скажем, камнем с его именем и с какой-нибудь надписью на нем?

— Если тебе это нужно… Мне не нужен никакой камень, чтобы помнить.

Карета ждала, чтобы отвезти ее в Мэлверн.

— До свидания, мама.

— До свидания. Я все же поставлю там камень.

— Спасибо, это очень хорошо с твоей стороны.

Анна сказала:

— Мне так жаль, Стивен.

Но Стивен спешила сесть в карету — дверца закрылась, и она не услышала слов матери.

Глава тридцатая

1

На старомодном обеде в Кенсингтоне, через некоторое время после смерти Рафтери, Стивен возобновила свое знакомство с Джонатаном Брокеттом, драматургом, встретив его там. Его мать хотела, чтобы она пришла на этот обед, потому что Кэррингтоны были старыми друзьями семьи, и Анна настаивала, чтобы время от времени ее дочь принимала их приглашения. Именно в их доме Стивен впервые увидела этого молодого человека, около года назад. Брокетт был знаком с Кэррингтонами; если бы он не был их знакомым, Стивен, возможно, никогда не встретила бы его, ведь подобные собрания нагоняли на него невыносимую скуку, и не в его привычках было посещать их. Но на сей раз он не скучал, потому что его зоркие серые глаза загорелись при виде Стивен; и, едва он только смог подойти к ней, он оказался рядом. Она обнаружила, что с ним исключительно легко говорить, ведь ему очень хотелось, чтобы она это обнаружила.

После этой первой встречи они раз или два вместе прогулялись верхом по Роу, потому что оба рано выезжали. Брокетт довольно непринужденно присоединился к ней однажды утром; после этого он зашел к ней и заговорил с Паддл, как будто пришел к ней и только к ней — у него было очаровательно заботливое отношение ко всем пожилым людям. Паддл принимала его, хотя ей и не нравилось, как он одевался, всегда чересчур тщательно; к тому же она не одобряла его платиновые запонки, усыпанные маленькими бриллиантами. Но все равно она заставила его чувствовать, что ему здесь рады, потому что для нее тогда это было нечто вроде укрытия от бури — она бы встретила с распростертыми объятиями самого дьявола, если бы сочла, что он способен расшевелить Стивен.

Но Стивен никак не могла решить, привлекает ее Джонатан Брокетт или отталкивает. Иногда он бывал блестящим, но иногда — на удивление глупым и ребячливым; и руки его были белыми и мягкими, как у женщины; ее охватывало какое-то странное возмущение, когда она смотрела на эти руки. Ведь они так не шли ему; он был высоким, широкоплечим и удивительно худым. Его гладко выбритое лицо было отмечено чуть сардоническим выражением, и в нем читался ум, способный смутить, а также любопытство — очевидно, он проникал в чужие секреты без стыда и без пощады. Может быть, подлинная симпатия, а может быть, и простое любопытство с его стороны заставляли его упорно навязывать свою дружбу Стивен. Но, что бы это ни было, однажды это приняло такую форму, что он звонил ей почти ежедневно; заставлял ее пообедать или поужинать с ним, или вынуждал ее приглашать его к себе на квартиру в Челси, или, хуже того, появлялся там, когда ему это взбредало в голову. Его работа, казалось, вовсе не заботила его, и Стивен часто дивилась, когда же он пишет свои прекрасные пьесы, ведь Брокетт редко обсуждал их, если вообще обсуждал, и явно писал их тоже редко; но они всегда появлялись в критический момент, когда у автора заканчивались деньги.

Однажды, чтобы отделаться от него, она поужинала с ним в каком-то прославленном погребке. Он только что открыл это странное место в Семи Циферблатах и очень гордился им; действительно, он, можно сказать, ввел его в моду среди некоторых литераторов. Он приложил все усилия, чтобы Стивен ощущала, что принадлежит к этим людям по праву своего таланта, и представил ее: «Стивен Гордон, автор «Борозды». Но все время он втайне наблюдал за ней своими зоркими любопытными глазами. Она чувствовала себя очень легко с Брокеттом, когда они сидели за столиком в мутном свете, может быть, потому, что инстинкт подсказывал ей: этот мужчина никогда не потребует от нее больше, чем она сможет дать — самое большее, что он когда-либо попросит от нее, это дружба.

Потом однажды он так же непринужденно исчез, и она слышала, что он на несколько месяцев отправился в Париж, как всегда делал, если лондонский климат начинал действовать ему на нервы. Он укатился прочь, как перекати-поле, не предупредив ни одним словом. Он не попрощался и не написал, и Стивен чувствовала себя так, будто никогда не была с ним знакома, настолько он ушел из ее жизни во время своего пребывания в Париже. Потом, когда она узнала его лучше, она поняла, что подобные перебои в заинтересованности, хоть и доходившие до пренебрежения хорошими манерами, были в натуре этого человека, и кто мирился с Джонатаном Брокеттом в целом, тот должен был смириться и с ними.

И вот он снова был в Англии, он сидел рядом со Стивен на обеде у Кэррингтонов, как будто они разлучались всего на несколько часов, и он спокойно встретил ее там же, где оставил.

— Можно зайти к вам завтра?

— Ну… я ужасно занята.

— Но я хочу зайти, прошу вас; я могу поговорить с Паддл.

— Боюсь, ее не будет.

— Тогда просто посижу и подожду, пока она придет; я посижу тихо, как мышка.

— О, нет, Брокетт, пожалуйста, не надо; я буду знать, что вы здесь, и это будет меня отвлекать.

— Понятно. Новая книга?

— Ну, нет… я пытаюсь написать несколько рассказов; я получила заказ от «Доброй хозяйки».

— Звучит расчетливо. Надеюсь, вам хорошо заплатят, — и, после довольно долгой паузы: — Как там Рафтери?

Она замешкалась с ответом, и Брокетт, обладавший стремительной интуицией, пожалел о своем вопросе.

— Он ведь не… — произнес он.

— Да, — медленно сказала она. — Рафтери умер. Он охромел, и я пристрелила его.

Он молчал. Потом вдруг он взял ее руку, и, все ее не говоря ни слова, сжал ее. Подняв глаза, она была удивлена его взглядом, таким печальным и таким понимающим. Ему нравился старый конь, как нравились все бессловесные создания. Но смерть Рафтери ничего не могла значить для него; и все же его зоркие серые глаза теперь смягчились жалостью, из-за того, что ей пришлось пристрелить Рафтери.

Она думала: «Какой он интересный человек. В эту минуту, похоже, он действительно чувствует какое-то горе — он проникается моим горем — а завтра, конечно же, позабудет о нем».

Это было в значительной степени правдой. Брокетт мог сосредотачивать довольно много эмоций в невероятно коротком промежутке времени; он извлекал нечто вроде эмоционального бульона из всех, с кем сводила его жизнь — крепкое варево, которым питалось его вдохновение.

2

Десять дней Стивен больше не слышала о Брокетте; потом он позвонил и объявил, что придет на ужин в ее квартиру этим же вечером.

— У вас будет ужасно мало еды, — предупредила Стивен, которая устала до смерти и не хотела, чтобы он приходил.

— Да ничего, я принесу ужин с собой, — беспечно сказал он, и на том повесил трубку.

В четверть девятого, довольно поздно для ужина, он прибыл, нагруженный, как мул, пакетами из коричневой бумаги. У него был сердитый вид: он испортил новые перчатки из кожи северного оленя майонезом, сочившимся из коробки с салатом из омаров.

Он всучил эту коробку Стивен.

— Вот, забери, отсюда капает. Можно взять тряпку? — Но уже через минуту он позабыл о своих перчатках: — Я произвел набег на Фортнэма и Мейсона — так забавно — люблю еду из коробок. Привет, Паддл, милая! Я послал тебе растение. Ты его получила? Хорошенькое маленькое растение с коричневыми шишечками. У него чудный аромат, и оно как-то смешно называется, «итальянская вдова», или что-то в этом роде. Подождите — как же оно называется? Ах да, барония — такое скромное, и с таким помпезным именем! Стивен, осторожнее, не размахивай салатом из омаров — я же говорил, оттуда капает…

Он свалил свои пакеты на стол в гостиной.

— Я отнесу их на кухню, — улыбнулась Паддл.

— Нет, я отнесу, — сказал Брокетт, собирая их снова, — я все сделаю, положитесь на меня. Обожаю чужие кухни.

Он был в самом дурацком и утомительном своем настроении, когда его белые руки делали странные жесты, его смех был слишком высоким, а движения слишком суетливыми для его широкоплечего, довольно поджарого тела. Стивен опасалась его, когда он бывал таким; в нем было что-то почти агрессивное; ей казалось, что он навязывается ей, хвастаясь, как ребенок на рождественском празднике.

Она резко сказала:

— Если вы подождете, я позвоню служанке.

Но Брокетт уже вторгся на кухню. Она последовала за ним и обнаружила повариху, у которой был оскорбленный вид.

— Мне нужно много-много тарелок, — заявил Брокетт. Потом, к несчастью, он заметил наряд горничной, только что прибывший из стирки.

— Брокетт, ну что вы делаете?

Он надел чепчик горничной, украшенный оборками, и уже пытался завязать на себе ее передник. На секунду он остановился:

— Как я выгляжу? Что за миленький передничек!

Горничная захихикала, и Стивен рассмеялась. Это было самое худшее в Джонатане Брокетте — над ним можно было рассмеяться даже против воли, и, когда вы не одобряли его больше всего, вдруг оказывалось, что вы уже смеетесь.

Еда, которую он принес, была очень странной мешаниной: омары, карамель, паштет из гусиной печени, оливки, жестяная банка с печеньем-ассорти и сильно пахнущий камамбер. А еще — бутылка лаймового сока «Роуз» и бутылка готового коктейля. Он начал распаковывать один пакет за другим, требуя тарелок и блюд. При этом он навел огромный беспорядок на столе, опрокинув большую часть салата из омаров. Он выругался:

— Черт возьми, что за мерзостная штуковина! Погубила мои перчатки, а теперь поглядите на стол!

В мрачном молчании повариха стала поправлять ущерб. Этот случай, очевидно, пригасил его рвение, он вздохнул и снял чепчик и передник.

— Кто-нибудь может открыть эту бутылку с оливками? И коктейли? Вот, Стивен, держи этот сыр; он, кажется, довольно застенчивый, не хочет покидать свою конуру.

В итоге Стивен и поварихе пришлось делать всю работу, а Брокетт сидел на полу и раздавал им нелепые указания.

3

Брокетт и съел большую часть ужина, потому что Стивен слишком устала, чтобы чувствовать голод; а Паддл, у которой пищеварение было уже не то, пришлось удовольствоваться котлетой. Но Брокетт ел много, и, набивая рот, хвалил себя и кушанья:

— Я такой молодец, что отыскал этот паштет — но так жаль этих гусей, не правда ли, Стивен? Самое ужасное, что он такой вкусный… если бы знать, что за эзотерический смысл в этих смешанных чувствах! — и он зарывался ложкой в паштет, туда, где было побольше трюфелей.

Время от времени он останавливался, чтобы затянуться толстой сигаретой, которые обожал. Они были с черным табаком, обернутым в желтую бумагу, и их привозили с какого-то злополучного острова, на котором, как заявлял Брокетт, жители каждый год кучами умирали от тропической лихорадки. Он пил много лаймового сока, потому что от этого крепкого табака ему всегда хотелось пить. Виски ударял ему в голову, а вино — по печени, так что в целом ему приходилось быть умеренным; но, когда он оказывался дома, то варил себе кофе, такое же отчаянно черный, как его табак.

Наконец он сказал с довольным вздохом:

— Ну что ж, я закончил — пойдемте в кабинет.

Когда они выходили из-за стола, он прихватил с собой печенье и карамельки, потому что очень любил сладости. Он часто выходил и покупал себе сладости на Бонд-стрит, чтобы съесть их в одиночестве.

В кабинете он рухнул на диван.

— Паддл, дорогая, не возражаешь, если я вытяну ноги? Этот мой новый сапожник обеспечил мне мозоль на правом мизинце. Ужасная мука. Такой красивый был палец, — проворчал он, — без единого изъяна!

После этого он, очевидно, потерял всякую склонность к разговорам. Он устроился, как в гнезде, между подушками, курил, жевал печенье, выискивая в жестянке свои любимые сорта. Но его взгляд все время бродил вокруг Стивен, и этот взгляд был озадаченным и довольно встревоженным.

Наконец она спросила:

— В чем дело, Брокетт? У меня галстук покосился?

— Нет… галстук тут ни при чем; здесь другое, — он резко выпрямился. — Раз уж я сюда пришел, чтобы сказать это, я перейду к делу!

— Давай, Брокетт, открывай огонь.

— Ведь ты не возненавидишь меня, если я буду откровенным?

— Конечно, нет. С чего бы мне тебя ненавидеть?

— Ну хорошо, тогда слушай, — теперь его голос был таким серьезным, что Паддл отложила вышивание. — Так вот, послушай ты меня, Стивен Гордон. Твоя последняя книга была непростительно плоха. Она до такой же степени не похожа на то, чего мы все ждали, чего мы имели право ждать от тебя после «Борозды», как то растение, что я послал Паддл, не похоже на дуб. Я даже зря сравнил ее с этим растением, оно-то живое, а книга твоя — нет. Не хочу сказать, что она плохо написана; она хорошо написана, потому что ты прирожденная писательница — ты чувствуешь слово, у тебя великолепный слух, ты вдоль и поперек знаешь английский язык. Но этого недостаточно, совсем недостаточно; все это — лишь приличное платье, в которое одевают тело. А ты повесила это платье на манекен. Манекен не может расшевелить чувства, Стивен. Я только прошлым вечером говорил с Огилви. Он дал тебе хорошую рецензию, по его словам, потому что так уважает твой талант, что не хочет его погасить. Вот такой он — слишком жалостливый, как я всегда считал — все они слишком жалостливы к тебе, моя дорогая. Они должны были буквально стереть тебя в порошок, чтобы ты поняла, в какой опасности увязла. Господи, и это ты написала «Борозду»! Что случилось? Что портит твою работу? Ведь что бы это ни было, это просто ужас! Это какая-то кошмарная сухая дрянь. Нет уж, это слишком, так дальше не пойдет — нам надо что-нибудь с этим сделать, и поскорее.

Он остановился, и она глядела на него в изумлении. До этих пор она не была знакома с этой стороной Брокетта, с той стороной, что принадлежала его искусству, всякому искусству — единственному, что он уважал в этой жизни.

Она спросила:

— Ты действительно так считаешь?

— Подтверждаю каждое слово, — ответил он.

Тогда она спросила его, довольно смиренно:

— Что мне делать, чтобы спасти свою работу?

Ведь она понимала, что это голая правда, горькая правда; ей совсем не нужно было, чтобы кто-то открыл ей глаза на то, что ее последняя книга никуда не годится — плохая, безжизненная, лишенная здоровья. Брокетт задумался.

— Трудный это вопрос, Стивен. Твой собственный темперамент очень мешает тебе. В некоторых отношениях ты такая сильная и все же такая робкая — вот ведь какая мешанина — и ты ужасно пугаешься жизни. Ну почему? Хватит пугаться, перестань прятать голову в песок. Тебе нужна жизнь, нужны люди. Люди — это та пища, которой мы, писатели, живем; иди и поглощай их, выжми их досуха, Стивен!

— Мой отец когда-то сказал мне что-то подобное… не совсем так, но очень похоже.

— Тогда твой отец, вероятно, был разумным человеком, — улыбнулся Брокетт. — Мой был настоящим чудовищем. Ну что ж, Стивен, вот что я тебе посоветую, если хочешь совета — тебе нужны перемены. Почему бы не съездить куда-нибудь за границу? Уберись ненадолго из этой своей Англии. Может быть, ты лучше ее разглядишь, когда отойдешь настолько, чтобы увидеть ее в перспективе. Начни с Парижа, это прекрасный трамплин для прыжка. А потом поезжай в Италию, в Испанию — куда угодно, только шевелись! Неудивительно, что ты здесь, в Лондоне, атрофировалась. Я познакомлю тебя кое с кем в Париже. Например, ты должна познакомиться с Валери Сеймур. Она удивительно хорошая и абсолютно милая; уверен, что она тебе понравится, она всем нравится. Ее приемы — это сущий пирог с отрубями, только засунь туда руку, и посмотришь, что случится. Можешь вытянуть приз, а можешь и ничего не вытянуть, но на ее приемах стоит побывать. Ох, Господи, в Париже столько всего вдохновляющего!

Он еще немного поговорил о Париже, потом встал, собираясь идти:

— Ну что ж, прощайте, мои дорогие, я откланиваюсь. Несварение мне обеспечено. И присматривай за Паддл, она ослеплена гневом; по-моему, она собирается лишить меня рукопожатия! Не сердись, Паддл, я же от чистого сердца.

— Да, конечно, — ответила Паддл, но ее голос казался холодным.

4

После того, как он ушел, они переглянулись, и Стивен сказала:

— Какое странное открытие. Кто бы мог подумать, что Брокетт может быть таким настойчивым? Его настроения — сущий калейдоскоп.

Она намеренно заставляла себя говорить непринужденно.

Но Паддл была рассержена и раздосадована. Ее гордость была чувствительно задета из-за Стивен.

— Он круглый дурак! — ворчливо сказала она. — И я не согласна ни с одним его словом. Мне кажется, он завидует твоей работе, они все такие. Эти писатели — подлый народ.

И, глядя на нее, Стивен печально думала: «Она устала… Я совсем изматываю ее на своей службе. Несколько лет назад она никогда бы не попыталась так меня обманывать… в ней иссякает смелость». Вслух она сказала:

— Не злись на Брокетта, он ведь говорил как друг, я уверена. Моя работа еще оживет… в последнее время я была какой-то вялой, и это сказалось на моем письме, наверное, не могло не сказаться, — и затем ложь во спасение: — Но я ни капли не боюсь!

5

Стивен, подперев голову рукой, сидела за столом — было уже далеко за полночь. Душа ее болела, как может болеть душа лишь у писателя, чей день прошел в бесплодных трудах. Все, что она написала за этот день, она собиралась уничтожить, а ведь было уже далеко за полночь. Она повернулась, устало оглядывая кабинет, и с легким потрясением к ней пришла мысль, что она видит его в первый раз, и что все в нем удивительно безобразно. Квартира обставлялась, когда ее ум был слишком перегружен, чтобы хоть как-то заботиться о том, что она покупала, и теперь все ее имущество казалось неуклюжим или нелепым — от маленьких глупых стульчиков до большого бюро со шторкой, в этих вещах не было ничего личного. Как она могла выдерживать в этой комнате так долго? Неужели она действительно написала в ней хорошую книгу? Неужели она сидела в ней вечер за вечером и возвращалась в нее утро за утром? Тогда она и впрямь ослепла: что это за место для писательского труда? Она ничего не взяла с собой из Мортона, кроме книг, спрятанных в кабинете отца; их она взяла, как будто они каким-то образом принадлежали ей, по какому-то невыносимому врожденному праву; а в остальном она не могла лишать этот дом его старинного почтенного имущества.

Мортон… Он был исполнен такого покоя и совершенства, но именно оттуда она должна бежать, должна забыть его; и все же она не могла забыть его среди этих вещей; они напоминали о нем самой своей непохожестью. Интересно, что сказал Брокетт этим вечером — оставить море между собой и Англией… На фоне ее собственных планов, наполовину уже оформившихся, его слова прозвучали эхом ее мыслей; как будто он подглядел в какую-то замочную скважину за ее мыслями, выведал ее трудности. По какому праву этот любопытный человек шпионил за ней — этот мужчина с мягкими белыми руками женщины, с движениями, подходящими к этим мягким белым рукам, но так не подходящими ко всему его телу? У него не было никакого права; а сколько уже успел он выследить через эту скважину? Брокетт был дьявольски умен — все его капризы и слабости не могли это скрыть. Лицо выдавало его, твердое, умное лицо с зоркими глазами, которые так и липли к чужим замочным скважинам. Вот почему Брокетт писал такие великолепные и такие беспощадные пьесы; он кормил свой гений живой плотью и кровью. Гений-хищник, Молох, живущий плотью и кровью! Но она, Стивен, старалась питать свое вдохновение травой — доброй, зеленой травой Мортона. На некоторое время этой пищи хватило, но теперь ее талант ослабевал, возможно, умирал — или она тоже подпитывала его кровью, кровью своего сердца, пока писала «Борозду». Если так, то ее сердце больше не станет кровоточить — больше не может — может быть, она высохло. Оно сухое и истрепанное; ведь она теперь даже не чувствует любви, когда думает об Анджеле Кросби — а значит, сердце в ней умерло. Грустный спутник в жизни — мертвое сердце.

Анджела Кросби… бывали все же времена, когда она страстно жаждала увидеть эту женщину, услышать, как она говорит, протянуть свои руки и сжать в них ее тело — не так нежно и не так терпеливо, как в прошлом, но крепко, даже грубо. Гадко… это было так гадко! Она чувствовала себя униженной. Она не могла теперь предложить Анджеле Кросби любовь — только то, что когда-то лежало пятном на красоте ее любви. Даже это воспоминание было запятнано и осквернено, скорее с ее стороны, чем со стороны Анджелы.

Ей вспомнилась та незабываемая сцена между ней и матерью. «Я скорее готова была бы увидеть тебя мертвой у своих ног». О да, так просто говорить о смерти, но непросто ее устроить. «Нам двоим не место в Мортоне… Одна из нас должна уйти — кто это будет?» Такой тонкий, такой изощренный вопрос, на который из чистого приличия не могло быть двух ответов! Что ж, она ушла, и она уйдет еще дальше. Рафтери умер, больше ее ничто не держит, она свободна — как ужасна бывает свобода! Деревья свободны, когда ветер вырвал их с корнем; корабли свободны, когда их срывает с якоря; люди свободны, когда они выброшены из своего дома — свободны бедствовать, свободны пропадать от холода и голода.

В Мортоне жила стареющая женщина с печальными глазами, теперь чуть затуманенными, потому что слишком далеко пришлось ей смотреть вдаль. Только однажды с тех пор, как ее глаза остановились на умирающем, эта женщина обратила их на свою дочь; и тогда эти глаза были обвиняющими, безжалостными, отвратительно жестокими. Глядя на то, что было отвратительно им, они сами стали отвратительными. Ужасно! И все же, как они смели обвинять? Какое право есть у матери питать отвращение к ребенку, который появился благодаря ее собственным тайным мгновениям страсти? Она, почтенная, счастливая, плодовитая, любимая и любящая, презирала плод своей любви. Ее плод? Нет, скорее жертву.

Она думала о защищенной жизни своей матери, которой никогда не приходилось вставать лицом к лицу с такой ужасной свободой. Как лоза, оплетающая теплую стену с южной стороны, она цеплялась за ее отца — и все еще цеплялась за Мортон. Весной приходили благодатные, живительные дожди, летом — сильное солнце, несущее силу, зимой — глубокое мягкое одеяло снега, холодное, но защищающее нежные завитки лозы. Все, все было у нее. Она никогда не была лишена любви в пылкие дни своей юности; никогда не знала в своей любви тоски, стыда, унижения — только великую радость и великую гордость. Ее любовь была чиста в глазах мира, потому что она могла позволить ее себе с достоинством. И, все еще с достоинством, она понесла ребенка от своего супруга — но ее ребенок, в отличие от нее, должен был жить или без единого счастливого дня, или в низком бесчестии. О, сколько жестокости, беспощадности должно быть в матери, несмотря на всю ее мягкую красоту, если ей не стыдно стыдиться своего отпрыска! «Я скорее готова была бы увидеть тебя мертвой у своих ног…» «Поздно, слишком поздно, твоя любовь уже дала мне жизнь. Вот я, существо, которое ты создала своей любовью; своей страстью ты создала то, чем являюсь я. Кто ты, чтобы лишать меня права любить? Если бы не ты, я никогда не появилась бы на свет».

Теперь ум Стивен охватывала самая тяжкая мука — сомнение в своем отце. Он все знал, и, зная все, ничего не сказал ей; он жалел, и, жалея, не защитил; он страшился, и, устрашившись, спасал лишь себя. Неужели ее отец был трусом? Она вскочила с места и стала расхаживать по комнате. Нет, только не это — она не могла выдержать этой новой муки. Она запятнала свою любовь, ту, какой любят влюбленные — она не смела запятнать единственного, что ей оставалось, той любви, какой ребенок любит отца. Если погаснет этот свет, тьма сомкнется и поглотит ее, разрушит ее полностью. Человек не может жить одной тьмой, хоть один проблеск света нужен, чтобы спасти его — всего один проблеск света. Самое совершенное существо из всех — даже Он возопил о свете среди Своей тьмы — даже Он, самый совершенный из всех. И тогда, как будто отвечая на молитву, ту молитву, которую не произносили ее дрожащие губы, пришло воспоминание о терпеливой, защищающей спине, склоненной, как будто под чьей-то чужой ношей. Пришло воспоминание об ужасной, надрывающей душу боли: «Нет… только не это… я хочу… сказать… кое-что важное. Не надо лекарств… я знаю, я… умираю, Эванс». И снова героическое, мучительное усилие: «Анна… послушай… это про Стивен!» Стивен вдруг протянула руки к этому человеку, который, хоть и мертвый, оставался ее отцом.

Но даже в этот благословенный момент облегчения ее сердце снова ожесточилось от мысли об ее матери. Новая волна горечи затопила ее душу, так, что этот огонек чуть не погас; он светился едва-едва, как маленький фонарик на бакене, который раскачивает буря. Она села за стол, взяла ручку и бумагу и начала письмо:

«Мама, скоро я поеду за границу, но я не приеду попрощаться с тобой, потому что не хочу возвращаться в Мортон. Эти мои визиты всегда были болезненными, и теперь от этого начинает страдать моя работа — я не могу позволить это себе; я живу только своей работой, и поэтому собираюсь сохранить ее в будущем. Теперь не может стоять вопроса о сплетнях или скандале, ведь каждый знает, что я писатель, и я могу иметь повод для путешествий. Но, в любом случае, теперь мне мало дела до соседских сплетен. Почти три года я несла твое бремя — я пыталась быть терпеливой и понимающей. Я пыталась думать, что это бремя — справедливое наказание, может быть, за то, что я такая, как есть, что я — то создание, которое сотворили ты и мой отец; но теперь я не собираюсь нести его дальше. Если бы мой отец был жив, он проявил бы жалость, в то время как ты этого не делаешь, а ведь ты моя мать. В час моей беды ты совершенно отвергла меня; ты отшвырнула меня, как что-то грязное, чему больше не место в Мортоне. Ты оскорбила то, что было для меня естественным и священным. Я ушла, но больше я не вернусь — ни к тебе, ни в Мортон. Паддл будет со мной, потому что любит меня; если я спаслась, то спасла меня она, и, пока она желает разделять свой жребий со мной, я не буду ей мешать. Только одно еще; время от времени она будет посылать тебе наш адрес, но не надо писать мне, мама, я уезжаю, чтобы забыть, а твои письма будут только напоминать мне о Мортоне».

Она перечла написанное три раза, не нашла ничего, чтобы добавить, ни слова нежности и ни слова сожаления. Она чувствовала себя окоченевшей и невероятно одинокой, но она надписала адрес твердым почерком: «Леди Анне Гордон», — написала она, — «Мортон-Холл, рядом с Аптоном-на-Северне». А потом она расплакалась, закрывая глаза крупными загорелыми ладонями, потому что должна была это сделать, и ее душе не становилось легче от этих слез, потому что эти слезы, горячие и гневные, только опаляли ее. Так Анна Гордон была крещена огнем, ее дитя крестило ее огнем, чтобы они не могли спасти друг друга.

Глава тридцать первая

1

Джонатан Брокетт порекомендовал небольшой отель на улице Святого Рока, и, когда Стивен и Паддл прибыли туда июньским вечером, довольно усталые и удрученные, они обнаружили в своем номере яркие розы для Паддл и две коробки турецких сигарет на столике для Стивен. Брокетт, как они узнали, специально выписал все это из Лондона.

Не успели они пробыть в Париже и недели, как Джонатан Брокетт объявился самолично:

— Привет, дорогие мои, я пришел с вами повидаться. Все у вас в порядке? За вами приглядывают?

Он сел на единственный удобный стул и продолжал вести приятную беседу с Паддл. Очевидно, его квартира в Париже была покинута, и он пытался получить комнату в их отеле, но ему не удалось, так что он отправился в «Ле Мерис».

— Но я не собираюсь звать вас туда на обед, — сказал он им, — погода слишком хороша, мы отправимся в Версаль. Стивен, позвони и закажи свою машину, будь умницей! Между прочим, как там поживает Бертон? Он помнит, что надо держаться правой стороны и пропускать левую? — Его голос казался беспокойным. Стивен добродушно успокоила его, она знала, что в машине он склонен нервничать.

Они пообедали в отеле «Резервуар», Брокетт позаботился о том, чтобы заказать особые блюда. Официанты были ретивыми и очевидно знали его: «Oui, monsieur, tout de suite — a l'instant, monsieur!^[23] » Другие клиенты ждали, пока они обслуживали Брокетта, и Стивен видела, что это доставляло ему удовольствие. В продолжение всего обеда он говорил о Париже так горячо, как лишь влюбленный может говорить о своей любовнице.

— Стивен, я не собираюсь возвращаться целые годы. Я заставлю тебя обожать французскую столицу. Ты так ее полюбишь, что начнешь писать, как гений, рожденный на небесах. Нет ничего более вдохновляющего, чем любовь — вы с ней обязательно должны завести роман! — Он многозначительно поглядел на Стивен: — Ведь ты, вероятно, способна влюбиться?

Она пожала плечами, пропустив его вопрос мимо ушей, но подумала: «Он уже припал глазом к замочной скважине. Его любопытство иногда совсем как у ребенка», — ведь она увидела его расстроенное лицо.

— Ну что ж, если не хочешь мне говорить… — буркнул он.

— Не глупи! Здесь не о чем говорить, — улыбнулась Стивен. Но про себя она отметила, что надо быть осторожной. Любопытство Брокетта всегда бывало самым опасным, когда казалось совсем детским.

Он мгновенно все понял и отказался от личных вопросов. Без толку пытаться вынудить у нее признание, решил он, она чертовски умна и не собирается выдавать себя, особенно перед зоркой старой Паддл. Он послал за счетом, и, когда его доставили, перебирал пункт за пунктом, хмурясь.

— Maitre d'hôtel!

— Oui, monsieur^[24]?

— Вы допустили ошибку; был только один коньячный ликер — и вот еще ошибка, я заказывал две порции картофеля, а не три; Бога ради, надо бы вам быть повнимательнее! — когда Брокетт сердился, он всегда становился мелочным. — Исправьте сейчас же, это отвратительно! — грубо распорядился он. Стивен вздохнула, и, услышав ее, Брокетт взглянул на нее без стеснения: — Зачем же платить за то, что мы не заказывали?

После этого он внезапно снова пришел в хорошее настроение и оставил официанту очень щедрые чаевые.

2

Ничто не достигается труднее, чем мастерство идеального проводника. Для этого нужен подлинный артистизм, чтобы остро ощущать контрасты, и глаз, настроенный скорее на крупные эффекты, чем на детали, а прежде всего — воображение; и Брокетт, когда ему было это угодно, умел быть таким проводником.

Отмахнувшись от профессиональных гидов, он сам провел их по дворцовой части, и его ум вновь населял для Стивен это место, и она, казалось, видела танцоров, движущихся вслед за молодым Королем-Солнцем; слышала ритмы скрипок и мерный топот танцующих ног, отзывавшийся по всей Зеркальной Галерее; видела других таинственных танцоров, которые следовали друг за другом, шаг за шагом, в длинной череде зеркал. Но больше всего мастерства он проявил, воссоздавая перед ней образ несчастной королевы, пришедшей после них; как будто по какой-то причине эта несчастная женщина должна была тронуть Стивен чем-то личным. И правда, маленькие скромные комнаты, которые королева выбрала во всем этом обширном дворце, глубоко тронули Стивен — они казались такими одинокими, полными таких горьких мыслей и чувств, которые даже сейчас забылись лишь наполовину.

Брокетт показал на простой гарнитур на вешалке в маленьком салоне, потом взглянул на Стивен:

— Его подарила королеве мадам де Ламбаль, — тихо прошептал он.

Она кивнула, лишь смутно догадываясь, что он имеет в виду.

Наконец они последовали за ним в сады и стояли, глядя на Tapis Vert^[25], что тянется на четверть мили зелени к прямой красивой линии воды.

Брокетт сказал, очень тихо, чтобы Паддл не слышала:

— Они вдвоем часто приходили сюда на закате. Иногда они на закате катались в лодке по каналу — представляешь себе, Стивен? Они часто чувствовали себя довольно несчастными, бедные; до смерти уставшими от ухищрений и притворства. Ты когда-нибудь уставала от всего этого? Ей-Богу, я — да!

Но она не отвечала, потому что теперь в значении его слов нельзя было ошибиться.

Под конец он сводил их в Temple d’Amour^[26], стоявший среди обширной тишины тех лет, что давно уже пролегли над мертвыми сердцами его влюбленых; и оттуда — в Хамо, деревню с фермой, построенную по капризу королевы; бестактный и глупый каприз бестактной и глупой, но любящей женщины, королевы, игравшей в крестьянку, когда ее угнетенные крестьяне голодали. Домики очень нуждались в ремонте; грустное это было место, Хамо, несмотря на птиц, что пели на деревьях, и на золотое сияние полуденного солнца.

По пути назад в Париж все они молчали. Паддл слишком устала, чтобы говорить, а Стивен была охвачена печалью — широкой и прекрасной печалью, что сходит на нас, когда мы смотрим на красоту, печалью, что отзывается в страдающем сердце Версаля. Брокетт был доволен, что сидит рядом со Стивен на жестком маленьком откидном сиденье автомобиля. Ему, возможно, было бы удобнее рядом с водителем, но вместо этого он предпочел сидеть напротив Стивен, и он тоже молчал, украдкой поглядывая на выражение ее лица в сгущающихся сумерках.

Покидая их, он сказал со своей холодной улыбкой:

— Завтра, пока вы не забыли Версаль, я хочу, чтобы вы побывали в Консьержери. Очень познавательно — причина и следствие.

В эту минуту Стивен он очень не нравился. И все равно, он расшевелил ее воображение.

3

За следующие недели Брокетт показал Стивен столько Парижа, сколько хотел ей показать, и главным образом это был туристический Париж. По более замысловатым местам он собирался провести ее позже, при условии, что его интерес сохранился бы. В настоящем, однако, он считал, что лучше ступать осторожно, подобно Агагу. Мысль об этой девушке начинала осаждать его до необычайной степени. Он, гордившийся своим мастерством вынюхивать чужие секреты, был совершенно разбит этой молодой женщиной, отступающей от нормы. В том, что она отступает от нормы, он совершенно не сомневался, но был очень заинтересован в том, чтобы разведать, как именно ее аномалия ударила по ней — он был практически уверен, что это ее тревожит. И она действительно ему понравилась. Он бывал бесцеремонным в своей вивисекции над мужчинами и женщинами; он бывал циничным, когда доходило дело до его удовольствий; он сам был инвертом, втайне ненавидевшим мир, который, как он знал, втайне ненавидел его; и все же по-своему он сочувствовал Стивен, и это удивляло его, потому что Джонатан Брокетт считал, что уже давно покончил с жалостью. Но жалость его была в лучшем случае скудной, она никогда не защищала и не оберегала ее; всегда отступая перед его новым капризом, и в данный момент его каприз был в том, чтобы удерживать ее в Париже.

Бессознательно Стивен играла ему на руку, хотя и не испытывала иллюзий на его счет. Он представлял собой желанное развлечение, которое помогало держать ее мысли подальше от Англии. И, поскольку под умелым руководством Брокетта в ней развилась нежность к этому прекрасному городу, иногда она чувствовала к Брокетту терпимость, почти благодарность, и благодарность к Парижу. И Паддл тоже была благодарна.

Потрясение от внезапного полного разрыва с Мортоном сказалось на преданной маленькой женщине в сером. Она вряд ли могла бы утешить Стивен, если бы девушка пришла к ней за утешением. Иногда она лежала без сна ночами, думая об ее стареющей и несчастной матери в огромном безмолвном доме, и к ней приходила жалость, давняя жалость, которая приходила когда-то к Анне — она жалела Стивен с тех пор, как помнила ее. Потом Паддл пыталась мыслить спокойно, сохранять в сердце храбрость, которая никогда ее не подводила, хранить крепкую веру в будущее Стивен… но теперь бывали дни, когда она чувствовала себя почти старой, когда она понимала, что действительно стареет. Когда Анна писала ей спокойное, дружеское письмо, но ни разу не упоминала о Стивен, она испытывала страх, да, страх перед этой женщиной, и иногда почти страх перед Стивен. Ведь никто не мог узнать из этих сдержанных писем, какие чувства были в сердцах тех, кто их писал; и никто не мог узнать по напряженному лицу Стивен, когда она узнавала почерк в письмах к Паддл, что было у нее на душе. Она отворачивалась, не спрашивая о Мортоне.

О да, Паддл чувствовала себя старой и действительно испуганной, и оба эти чувства она глубоко отвергала; будучи такой, какова она была — неукротимым бойцом — Паддл поднимала голову и заказывала тоник. Она пробиралась по лабиринтам Парижа рядом с неутомимыми Стивен и Брокеттом; через Люксембургскую галерею и Лувр; на Эйфелеву башню — слава небесам, на лифте; вниз, по улице Мира, вверх, на Монмартр — иногда на машине, но довольно часто и пешком, потому что Брокетт хотел, чтобы Стивен как следует изучила свой Париж — и нередко все это заканчивалось обильной пищей, которая никак не шла на пользу уставшей Паддл. В ресторанах люди глазели на Стивен и, хотя девушка притворялась, что не замечает, Паддл знала, что, несмотря на свое спокойствие, в душе Стивен возмущена, сконфужена и чувствует себя неловко. И Паддл — ведь она была уставшей — тоже чувствовала неловкость, когда замечала эти взгляды.

Иногда Паддл действительно сдавалась и отдыхала, несмотря на решительно поднятый подбородок и тоник. Когда она оставалась совсем одна в парижском отеле, то вдруг начинала тосковать по Англии — конечно, это было нелепо, и все же это было так: ее тянуло в Англию. В такие минуты ей не хватало каких-то смешных мелочей — булочек за пенни в доверском поезде; добрых румяных лиц английских носильщиков, пожилых, с маленькими щетинистыми баками; настоящих мягких кресел; яичницы с беконом; морского побережья в Брайтоне. Сидя в одиночестве, Паддл тосковала по всем этим смешным мелочам, они манили ее в Англию.

Однажды вечером ее усталый ум унесся далеко, к самым первым дням ее дружбы со Стивен. Казалось, это было целую жизнь назад — когда худенькая девочка четырнадцати лет, похожая на жеребенка, начинала формироваться в классной комнате Мортона. Она слышала свои слова: «Вы кое о чем забыли, Стивен; и, поскольку учебники не способны ходить, а вы на это способны, мне кажется, что вам следует их принести»; и еще: «Даже мой мозг не выдержит вашего полного недостатка методичности». Стивен было четырнадцать лет… это было двенадцать лет назад. За эти годы она, Паддл, очень устала, устала от поисков выхода, побега, счастья для Стивен. Казалось, они вдвоем вечно пробирались по бесконечной дороге без единого поворота; она, стареющая женщина, сама не познавшая полноты счастья; Стивен, еще молодая и пока еще смелая — но придет день, когда юность покинет ее, и смелость вместе с ней, из-за этого бесконечного трудного пути.

Она думала о Брокетте, Джонатане Брокетте, без сомнения, недостойном компаньоне для Стивен; он был весьма порочным и циничным, опасным, потому что был блестящим. Но она, Паддл, действительно была благодарна этому человеку; они были в таком бедственном положении, что она была благодарна Брокетту. Потом пришло воспоминание о другом мужчине, Мартине Холлэме… она питала такие надежды! Он был очень простым, честным и хорошим — Паддл чувствовала, что он был хорошим. Но для таких, как Стивен, такие мужчины, как Мартин Холлэм, существуют редко; они не могут быть ей друзьями, а она не может быть им любовницей. Тогда что остается? Джонатан Брокетт? Подобное к подобному? Нет, нет, нестерпимое чувство! Такая мысль была оскорблением для Стивен. Стивен была исполнена чести и храбрости; она была верной в дружбе и бескорыстной в любви; невыносимо думать, что ее единственными компаньонами будут мужчины и женщины, похожие на Джонатана Брокетта — и все же, в конце концов, что остается еще? Что? Одиночество, или еще хуже, куда хуже, глубокое унижение для души — жизнь среди вечных ухищрений, необходимость сдерживать свои слова, сдерживать поступки, лгать с помощью умолчаний, если не слов, быть в союзниках у мировой несправедливости, всегда поддерживать несправедливое молчание, чтобы приобретать и сохранять друзей, которых ты уважаешь, не имея на эту дружбу никакого права — ведь если они узнают, то они отвернутся, даже те друзья, которых ты уважаешь.

Паддл резко оборвала поток своих мыслей; все это не поможет Стивен. Пока что на сегодня хватает плохого. Она встала и пошла в свою спальню, умылась и пригладила волосы.

«Я уже на человека не похожа», — уныло подумала она, глядя на свое отражение в зеркале; и действительно, в эту минуту она выглядела старше на много лет.

4

До самой середины июля Брокетт не приводил Стивен к Валери Сеймур. Валери пока что была в отъезде, и даже теперь остановилась в Париже лишь проездом, по пути к своей вилле в Сан-Тропе.

Когда они подъехали к ее квартире на набережной Вольтера, Брокетт начал превозносить хозяйку дома, восхваляя ее остроумие и литературный талант. Она писала тонкие сатиры и очаровательные сцены греческих moeurs^[27]. Последние были весьма откровенными, но и вся жизнь Валерии была весьма откровенной — она была, по словам Брокетта, кем-то вроде первопроходца, из тех, кто способен войти в историю. Большинство ее сочинений были написаны на французском, ведь, помимо прочего, Валери равным образом владела обоими языками; к тому же она была богата — американский дядюшка прозорливо оставил ей состояние; она была достаточно молода, чуть за тридцать, и, по словам Брокетта, красива. Она проводила свою жизнь в душевном спокойствии, потому что ее ничто не тревожило и мало что раздражало. Она была твердо убеждена, что в этот безобразный век следует изо всех сил стремиться к красоте. Но ее поведение Стивен может найти несколько вольным, она была libre penseuse^[28], когда доходило до сердечных дел; ее романы могли бы наполнить три тома даже после проверки цензурой. Ее любили великие люди, о ней писали великие писатели, один из них, как говорили, даже умер, потому что она отказала ему, но Валери не привлекали мужчины — и все же, как Стивен увидит, если придет к ней на прием, у нее множество преданных друзей среди мужчин. В этом отношении она была почти уникальной, будучи тем, кем она была, потому что мужчины не отвергали ее. Но, конечно же, все интеллигентные люди понимали, что она особое существо, как поймет и Стивен, когда только ее встретит.

Брокетт продолжал болтать, и в его голосе появились те женственные нотки, которые Стивен всегда ненавидела и боялась:

— Ах, моя дорогая! — воскликнул он с высоким смешком. — Я так волнуюсь перед вашей встречей, чувствую, она может стать исторической. Что за радость! — и его мягкие белые руки не могли задержаться на месте, производя эти дурацкие жесты.

Она холодно смотрела на него, удивляясь, как она может выносить этого молодого человека и почему она вообще его терпит.

5

Первое, что поразило Стивен в квартире Валери — огромный и довольно великолепный беспорядок. Была в этой квартире какая-то блаженная небрежность, как будто ее хозяйка была слишком поглощена другими делами, чтобы следить за ее убранством. Ничего не лежало на своих местах, и многое лежало не на своих местах, и все это было покрыто легким слоем пыли — даже в просторной гостиной. Запах какого-то восточного благовония мешался с запахом тубероз, стоявших в кубке шестнадцатого века. На диване, истинно королевские размеры которого занимали большую часть затененного алькова, лежала коробка мятных конфет от Фуллера и лютня, но струны лютни были порваны.

Валери вышла с радушной улыбкой. Она не отличалась выдающейся красотой, но была пропорционально сложена, от чего казалась высокой. Она двигалась красиво, со спокойной бессознательной грацией, исходившей от этих совершенных пропорций. Ее лицо было улыбчивым, спокойным и мудрым; ее глаза были очень добрыми, очень голубыми, очень яркими. Она была одета вся в белое, и большая белая лисья шкура охватывала ее стройные красивые плечи. Кроме того, она обладала пышными светлыми волосами, которые так и норовили избавиться от шпилек; сразу было видно, что эти волосы отличаются непокорством и, как ее квартира, они были в великолепном беспорядке.

Она сказала:

— Я так рада наконец встретить вас, мисс Гордон, проходите же и садитесь. И, пожалуйста, курите, если захотите, — быстро добавила она, взглянув на красноречивые следы на пальцах Стивен.

Брокетт сказал:

— Определенно, это слишком прекрасно! Я чувствую, вы отлично подружитесь.

Стивен подумала: «Значит, вот она — Валери Сеймур».

Не успели они сесть, как Брокетт стал осаждать хозяйку дома личными вопросами. Настроение, до которого он дозрел в автомобиле, стало теперь исключительно настойчивым, так что он ерзал на стуле, нелепо жестикулируя:

— Дорогая, ты выглядишь абсолютно замечательно! Но скажи мне, что ты сделала с Полинской? Неужели утопила ее в голубом гроте на Капри? Очень надеюсь, моя дорогая, она была такая скучная и неопрятная! Ну, расскажи мне о Полинской. Как она вела себя, когда ты увезла ее на Капри? Она укусила кого-нибудь, прежде чем ты ее утопила? Я всегда пугался; ненавижу, когда меня кусают!

Валерии нахмурилась:

— По-моему, с ней все хорошо.

— Значит, ты ее утопила, дорогая! — пронзительно воскликнул Брокетт. Потом он взялся за весла и поплыл по течению сплетен о людях, о которых Стивен даже не слышала:

— Пат бросили — ты слышала об этом, дорогая? Как ты думаешь, она найдет утешение в кокаине или в чем-то подобном? Никогда не знаешь, что может случиться при таком эмоциональном темпераменте, правда? Арабелла уплыла на Лидо с Джейн Григг. На Григг недавно свалилась куча денег, так что, надеюсь, они будут безумно счастливы и глупы, пока это продлится — я имею в виду деньги… А слышала ты про Рэчел Моррис? Говорят… — он разливался, как весенний ручей, а Валери зевала и со скучающим видом давала односложные ответы.

А Стивен сидела рядом и молчаливо курила, мрачно думая: «Все это говорится из-за меня. Брокетт хочет, чтобы я видела — он знает, кто я есть, и хочет, чтобы Валери Сеймур это тоже знала — видимо, это сделает меня желанной гостьей».

Она не знала, чувствовать гнев или облегчение от того, что здесь, по крайней мере, не нужно притворяться.

Но через некоторое время в глазах Валери ей почудилось некое одобрение. Эти глаза изучили ее и втайне одобряли результат, как ей показалось. Ее охватывал медленный гнев. Валери Сеймур чувствовала это тайное одобрение не потому, что ее гостья была порядочным человеком, обладала волей к работе, дисциплинированным умом, тем, что когда-нибудь должно было стать талантом, но скорее потому, что она видела перед собой все внешние стигмы аномальности — поистине, раны Распятого — вот почему Валери сидела здесь и одобряла ее.

И тогда, как будто эти горькие мысли передались Валери, та внезапно улыбнулась Стивен. Повернувшись спиной к Брокетту с его болтовней, она довольно серьезно заговорила со своей гостьей об ее работе, о книгах, о жизни; и, пока она говорила, Стивен начала лучше понимать то очарование, которое многие чувствовали в этой женщине; очарование, обязанное собой не столько физической привлекательности, сколько огромному такту и пониманию, стремлению доставлять удовольствие, стремлению к красоте во всех ее формах — да, отсюда исходило ее очарование. И во время этого разговора Стивен осознавала, что она была не просто либертинкой в садах любви, но скорее существом, рожденным не в ту эпоху, язычницей, прикованной к христианскому веку, она, несомненно, могла бы сказать вместе с Пьером Луисом: «Le monde moderne succombe sous un envahissement de laideur^[29] ». Ей казалось, что она угадывает в этих лучистых глазах бледный, но неистовый огонь фанатика.

Наконец Валери Сеймур спросила, сколько времени она еще собирается пробыть в Париже.

И Стивен ответила:

— Я собираюсь здесь жить, — удивляясь своим словам, потому что до этой минуты она еще не принимала такого решения.

Это, казалось, было приятно Валери:

— Если вам нужен дом, я знаю один на улице Жакоб; он довольно заброшенный, но там прекрасный сад. Почему бы вам не посмотреть на него? Можете отправиться завтра. Конечно, вам придется жить на этом берегу, Рив Гош — единственно возможный Париж.

— Я хотела бы посмотреть старый дом, — сказала Стивен.

Тогда Валери сразу же отошла к телефону и стала звонить хозяину дома. Встреча была назначена на следующее утро, в одиннадцать часов.

— Это довольно печальный старый дом, — предупредила она, — долгое время никто не заботился о том, чтобы придать ему уют, но если вы его купите, то все измените, ведь я думаю, что он станет вашим домом.

Стивен вспыхнула:

— Мой дом в Англии, — выпалила она, потому что ее мысли сразу улетели в Мортон.

Но Валери ответила:

— У человека может быть два дома — может быть много домов. Окажите любезность нашему милому Парижу и подарите ему привилегию стать вашим вторым домом — для него это будет большая честь, мисс Гордон. — Иногда она говорила церемонно, как сейчас, и в ее устах эти речи казались странно старомодными.

Брокетт, довольно сникший и явно задумчивый, как иногда случалось, когда Валери осаживала его, пожаловался на боль над правым глазом:

— Надо бы мне принять фенацетин, — грустно сказал он, — у меня всегда эта странная боль над правым глазом — вам не кажется, что это синусит?

Он терпеть не мог малейшей боли.

Хозяйка послала за фенацетином, и Брокетт проглотил пару таблеток:

— Валери меня больше не любит, — вздохнул он, с горестным видом глядя на Стивен. — По-моему, это жестоко, но так всегда и бывает, когда я представляю своих лучших друзей друг другу — они сразу объединяются, а меня оставляют за дверьми; но я, слава небесам, умею прощать.

Они рассмеялись, и Валери заставила его переместиться на диван, где он приземлился прямо на лютню.

— О Господи, — простонал он, — теперь я повредил позвоночник! Далеко не мягкая посадка, — и начал что-то тренькать на единственной струне лютни.

Валерии подошла к своему столу, пребывавшему в беспорядке, и начала писать список адресов:

— Они могут пригодиться вам, мисс Гордон.

— Стивен! — воскликнул Брокетт. — Называй бедняжку Стивен.

— Можно?

Стивен кивнула:

— Да, прошу вас.

— Хорошо, тогда я Валери. Договорились?

— Договор скреплен, — объявил Брокетт. С изумительным мастерством он наигрывал «О Sole Mio^[30] » на одной струне, потом вдруг остановился: — Я знаю, о чем я забыл — фехтование, Стивен, ты забыла о своем фехтовании! Мы собирались спросить у Валери адрес Бюиссона; говорят, он лучший учитель в Европе.

Валери подняла глаза:

— Так Стивен занимается фехтованием?

— Занимается! Она чудесно фехтует, настоящий чемпион.

— Он никогда не видел меня за фехтованием, — объяснила Стивен, — и я вовсе не чемпион.

— Не верь ей, она пытается проявлять скромность. Я слышал, что она фехтует так же прекрасно, как пишет, — настаивал Брокетт. И внезапно Стивен почувствовала, что тронута — Брокетт пытался хвастаться ее талантами.

Наконец она предложила подвезти его на машине, но он покачал головой:

— Нет, уж спасибо, дорогая, я остаюсь.

Она попрощалась с ними; но, уходя, она слышала, как Брокетт шепчется с Валери Сеймур, и была почти уверена, что услышала свое имя.

6

— Ну и как тебе мисс Сеймур? — поинтересовалась Паддл, когда через двадцать минут Стивен вернулась домой.

Стивен колебалась.

— Не могу понять. Она была очень дружелюбной, но я не могу отделаться от мысли, что я понравилась ей, потому что она считает меня… ну, считает меня тем, что я есть, Паддл. Но, может быть, я и неправа — она была ужасно дружелюбной. Брокетт был несносен как никогда, бедняга! Кажется, его окружение ударяет ему в голову, — она устало опустилась на стул: — Ох, Паддл, Паддл, адское это занятие!

Паддл кивнула.

Потом Стивен довольно резко сказала:

— Все равно, мы собираемся жить здесь, в Париже. Завтра мы пойдем смотреть дом, старый дом с садом на улице Жакоб.

С минуту Паддл раздумывала, потом сказала:

— Надо подумать только об одном. По-твоему, ты сможешь когда-нибудь быть счастливой в большом городе? Ты так любишь жизнь в сельской местности.

Стивен покачала головой:

— Теперь это все в прошлом, моя дорогая; вдали от Мортона для меня нет сельской местности. Но в Париже я должна найти какой-нибудь дом, я могла бы работать здесь, и потом, здесь ведь люди…

Что-то молотом застучало в голове Паддл: «Подобное к подобному! Подобное к подобному!»

Глава тридцать вторая

1

Стивен купила дом на улице Жакоб, потому что, когда она вошла через мрачную серую арку, ведущую с улицы на дворик, вымощенный камнем, и увидела покинутый дом, стоявший перед ней, она сразу же поняла, что здесь она будет жить. Такое бывает иногда — мы инстинктивно чувствуем симпатию к некоторым жилищам.

Дворик был заполнен солнцем и окружен стенами. Справа железные ворота вели в просторный запущенный сад, и, хотя им, к несчастью, долго пренебрегали, деревья, что все еще в нем оставались, были прекрасны. Мраморный фонтан, давно заглушенный сорняками, стоял в центре того, что когда-то было газоном. В дальнем уголке сада чья-то рука воздвигла полукруглый храм, но это было давно, и теперь он был почти разрушен.

Сам дом нуждался в бесконечных починках, но его комнаты были спланированы аккуратными и покойными. Прекрасная комната с окном в сад стала бы кабинетом Стивен; там она могла спокойно писать; на другой стороне коридора, вымощенного камнем, была маленькая, но удобная salle à manger^[31]; а за каменной лестницей — небольшая круглая комнатка в башенке, будто нарочно предназначенная, чтобы стать кабинетом Паддл. Над ними были спальни, их было более чем достаточно: и еще оставалось место для пары ванных комнат. Назавтра после того, как Стивен осмотрела дом, она написала о согласии на покупку.

Валери позвонила, прежде чем уехать из Парижа, чтобы расспросить, как понравился Стивен старый дом, и, услышав, что она его купила, выразила свое восхищение.

— Мы теперь будем довольно близкими соседями, — заметила она, — но я не собираюсь беспокоить тебя без спроса, даже когда я вернусь осенью. Я знаю, ты будешь целые месяцы буквально замурована вместе с рабочими. Бедняжка, мне так тебя жаль! Но, когда сможешь, позволь мне навестить тебя — а пока, если я могу тебе чем-нибудь помочь … — и она дала ей адрес в Сан-Тропе.

И теперь, впервые после отъезда из Мортона, Стивен обратила все свои мысли на заведение своего дома. Через Брокетта она нашла молодого архитектора, который очень тщательно выполнял все ее инструкции. Он был один из тех редких архитекторов, которые воздерживаются от того, чтобы навязывать клиентам свои взгляды. И вот в старый покинутый дом на улице Жакоб потекла армия рабочих, они стучали молотками, все ломали, поднимали тучи пыли, каждый день, с раннего утра до вечера; они курили грубый «капорал», перешучивались, ссорились, отдыхали, плевались, мурлыкали обрывки песен. Вскоре нельзя уже было пройти, чтобы не наступить на мокрый цемент или на сухие шершавые кучи кирпичной пыли и камня, и Паддл жаловалась, что перепортила все свои туфли, а плечи синего аккуратного костюма Стивен были довольно серыми, и даже ее волосы были густо припорошены пылью.

Иногда по вечерам архитектор приходил в отель, и за этим следовали долгие дискуссии. Склонившись над столиком красного дерева, они со Стивен внимательно изучали планы, потому что она хотела сохранить дух этого места нетронутым, несмотря на изменения. Она решила сделать кабинет в стиле ампир с серыми стенами и серовато-зелеными занавесками, потому что ей понравились обширные письменные столы, которые появились на свете вместе с первым Наполеоном. Стены salle à manger следовало сделать белыми, а занавески — коричневыми, а стены круглой комнатки Паддл в башенке нужно было покрасить желтым лаком, чтобы создать иллюзию солнечного света. Стивен была так поглощена всем этим, что у нее вряд ли было время заметить резкий отъезд Джонатана Брокетта к горным вершинам австрийского Тироля. Внезапно исчерпав свои финансы, он должен был спешно написать пару пьес, чтобы поставить их в Лондоне этой зимой. Он послал ей три-четыре открытки с ледниками, после чего она больше о нем не слышала.

В конце августа, когда работа почти близилась к концу, они с Паддл поехали на автомобиле по деревням и городам на поиски старинной мебели, и Стивен была удивлена, как это ей нравилось. Она ловила себя на том, что насвистывает, ведя машину, и, когда они останавливались вечером в каком-нибудь скромном auberge^[32], ей хотелось съесть огромный ужин. Каждое утро она прилежно упражнялась с гантелями; она приходила в форму, чтобы вернуться к фехтованию. Она совсем не занималась фехтованием с тех пор, как покинула Мортон, слишком поглощенная своей работой в Лондоне; но теперь она собиралась фехтовать перед Бюиссоном, так что прилежно упражнялась со своими гантелями. За эти два месяца каникул она привязалась к радушной, плодородной французской деревне, даже после того, как успела привязаться к Парижу. Она никогда не могла полюбить ее так, как холмы и просторные долины, окружавшие Мортон, так, чтобы эта любовь была частью ее существа; но она испытывала к этой Франции, предоставившей ей дом, спокойную и очень искреннюю привязанность. Ее сердце с каждой милей наполнялось все большей благодарностью, ведь это чувство главенствовало в ее натуре.

Они вернулись в Париж в конце октября. Теперь надо было отбирать ковры и занавески; замечательные одеяла из магазина Блана — искусно выкрашенные так, чтобы подходить к любой спальне — тонкое полотно и другие дорогие вещи, включая медную batterie de cuisine^[33], которая потом, однако, была отдана в распоряжение Паддл. Наконец армия рабочих удалилась, ее место заняла бретонская прислуга — загорелые, сильные и ловкие на вид — мать, отец и дочь. Пьер, дворецкий, когда-то был рыбаком, но суровое море состарило его до срока. Теперь он уже несколько лет состоял на службе, подверженный ревматической лихорадке, которая ослабила его сердце и сделала его непригодным к тяжелой жизни рыбака. Полина, его жена, была значительно моложе, и она заправляла на кухне, а их дочь Адель, девушка восемнадцати лет, помогала обоим родителям и следила за работой по дому.

Адель была веселой, как весенний дрозд; казалось, она вот-вот зальется песней. Но Полина когда-то стояла и глядела на страшные бури, собиравшиеся над морем, когда ее мужчины выходили на лов; ее отец потерял жизнь в море, и ее брат тоже, поэтому Полина улыбалась редко. Печальной она была, и имела склонность перебирать людские несчастья в деталях. Что до Пьера, тот был невозмутимым, добрым и благочестивым, с глазами человека, повидавшего широкие просторы. Его седые щетинистые волосы были коротко обрезаны en brosse^[34], и у него была неуклюжая фигура. Когда он шел, то чуть раскачивался, как будто не мог поверить, что пол в доме не ходит ходуном, как палуба. Ему сразу понравилась Стивен, что было очень лестно, ведь привязанность бретонца нельзя купить.

Так постепенно хаос уступил место порядку, и утром в свой двадцать седьмой день рождения, в канун Рождества, Стивен вселилась в свой дом на улице Жакоб, на старом Рив Гош, чтобы начать новую жизнь в Париже.

2

Сидя вдвоем в коричневой с белым salle à manger, Стивен и Паддл съели рождественский обед. Паддл купила маленькую елку и украсила ее, потом увешала цветными свечами. Маленький Христос-младенец из воска свешивался вниз и набок со Своей ветки, как будто разглядывал Свои подарки — только теперь не было никаких подарков. Довольно неуклюже Стивен зажгла свечи, когда дневной свет почти померк. Потом они с Паддл стояли и смотрели на дерево, но в молчании, потому что обе предавались воспоминаниям. Но Пьер, который, как все, познавшие море, душою был дитя, разразился громкими восклицаниями. «Oh, comme c'est beau, l'arbre de Noёl!^[35] » — воскликнул он и позвал с кухни грустную Полину, и она воскликнула то же самое; потом они вдвоем позвали Адель, и все втроем восклицали: «Сomme c'est beau, l'arbre de Noёl!» Так что, в конце концов, маленький восковой Христос-младенец не очень тосковал по Своим подаркам.

Этим вечером прибыли два брата Полины — они были Poilus^[36], расквартированные рядом с Парижем, и привели с собой еще одного молодого человека по имени Жан, который пылко ухаживал за Аделью. Очень скоро с кухни послышались песни и смех, и, когда Стивен пошла в спальню, чтобы поискать себе книгу, она увидела там раскрасневшуюся Адель, ее глаза сияли из-за этого Жана — в большой спешке та расстелила ей постель и упорхнула в кухню на крыльях любви.

Но Стивен медленно спустилась вниз, в кабинет, где у огня сидела Паддл, и она подумала, что Паддл выглядит усталой; ее руки были довольно праздными, и через мгновение Стивен заметила, что та дремлет. Очень тихо Стивен открыла книгу, не желая будить маленькую женщину в сером, такую маленькую в этом огромном кожаном кресле, сонно клевавшую носом. Но читать эту книгу явно не стоило труда, так что наконец Стивен отложила ее и сидела, глядя на поленья, которые сыпали искры, трещали и вспыхивали синим пламенем, потому что было морозно. Наверное, на холмах Мэлверна уже лежал снег; глубокий снег лежал шапкой на Вустерском маяке. Воздух на вершинах Британского лагеря был сладким от запаха зимы и простора, а далеко внизу, в долине, сияли огоньки. Озера в Мортоне замерзли и покрылись льдом, и лебедь Питер, должно быть, был дружелюбным — зимой его всегда можно было кормить с руки — наверное, он теперь был старым, лебедь по имени Питер. «Сюда, сюда!» — и Питер ковылял к ней. Он, с такой грацией скользивший по воде, неуклюже ковылял к ее руке за горбушкой сухого хлеба, которую она держала в пальцах. Жан со своей Аделью на кухне — пригожий парень, она видела его — они были молоды и оба счастливы превыше всякой меры, ведь родители одобряли их, и однажды они должны были пожениться. Потом пойдут дети, слишком много, без сомнения, для тощего кошелька Жана, но ведь в этой жизни надо платить за свои удовольствия — они заплатят своими детьми, и это казалось Стивен честным. Она подумала, что прошло так много времени с тех пор, когда она сама была маленьким ребенком, который топал по полу вместе со своим отцом, надоедал Вильямсу в конюшнях, переодевался молодым Нельсоном и хвастался перед Коллинс, которая иногда была сурова с этим молодым Нельсоном. Ей было уже почти тридцать, и что она сделала в жизни? Написала один хороший роман, один никуда не годный, и в промежутке — несколько посредственных рассказов. Ну что ж, она скоро начнет писать снова — у нее уже есть идея для романа. Но она вздохнула, и Паддл резко проснулась.

— Это ты, дорогая моя? Я что, заснула?

— Только на несколько минут, Паддл.

Паддл взглянула на новые золотые часы на запястье; это был рождественский подарок от Стивен.

— Уже позже десяти — наверное, я пойду.

— Иди. Почему бы нет? Надеюсь, Адель наполнила тебе грелку; она совсем потеряла голову из-за своего Жана.

— Ничего, я могу и сама наполнить, — улыбнулась Паддл.

Она ушла, и Стивен сидела у огня, прикрыв глаза и крепко сжав губы. Она должна гнать все эти мысли о прошлом и заставить себя думать о будущем. Напрасны эти мрачные размышления над тем, что было в прошлом; они тщетные, слабые и нездоровые. У нее есть работа, и она требует, чтобы ее сделали, но недостойные книги больше не должны появляться на свет. Она должна доказать, что, будучи тем, кто она есть, она может добиться успеха, несмотря на все преграды, добиться успеха, несмотря на то, что мир только и ждет, чтобы потопить ее. Ее губы сжались; чувственные губы, которые по праву принадлежат мечтателям и влюбленным, сложились в гневную, горькую линию, которая меняла все ее лицо, лишая его привлекательности. В такие минуты поразительное сходство с ее отцом, казалось, уходило с ее лица.

Да, мир стремится потопить ее, этот мир с его могучим самодовольством, с чопорными правилами поведения, выдуманными, чтобы их могли нарушать те, кто расхаживает, похваляясь собой, потому что представляют собой то, что считается нормальным. Они идут по головам тысяч других, которые, Бог весть почему, созданы не так, как они; они гордятся собой из-за их униженности, и основывают это на том, что объявляют своими справедливыми суждениями. Они тяжко грешат, иногда даже подло грешат, как похотливые животные — но все же они нормальны! Самые подлые из них могут презрительно указывать на нее пальцами, и им будут громко аплодировать.

«К черту их всех!» — прошептала она.

На кухне снова началось пение. Голоса молодых людей поднимались, звучные и счастливые, и с ними мешался юный голос Адель, в котором пока не было признаков пола, как в голосе мальчика-хориста. Стивен встала и открыла дверь, потом замерла на месте и внимательно прислушалась. Пение, что изливалось из сердец этих простых людей, утешало ее перенапряженные нервы. Ведь она не завидовала их счастью; она не отвергала молодого Жана с его Аделью, или Пьера, который исполнил свой мужской труд, или Полину, которая часто бывала настойчиво женственной. За эти годы вдали от Мортона в ней поселилась горечь, но не в такой степени, чтобы отрицать простоту. И, пока она слушала, они вдруг ненадолго остановились, а потом запели снова, и эта мелодия была печальна, той печалью, что живет в душе у большинства людей, и прежде всего — в терпеливой крестьянской душе.

— Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Ma Doué?

Она могла довольно ясно расслышать мягкую бретонскую речь.

— Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Pour nous dire la Messe?

— Quand la nuit sera bien tombée

Je tiendrai ma promesse.

— Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Ma Doué,

Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Sans nappe de fine toile?

— Notre Doux Seigneur poserai

Sur un morceau de voile.

— Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Ma Doué,

Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Sans chandelle et sans cierge?

— Les astres seront allumés

Par Madame la Vierge.

— Mais comment ferez vous, l'Abbe,

Ma Doué,

Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Sans orgue résonnante?

— Jesus touchera le clavier

Des vagues mugissantes.

— Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Ma Doué,

Mais comment ferez vous, l'Abbé,

Si l'Ennemi nous trouble?

— Une seule fois je vous bénirai,

Les Bleus bénirai double! ^[37]

Закрыв за собой дверь кабинета, Стивен задумчиво направилась вверх по ступенькам к своей спальне.

Глава тридцать третья

1

К Новому году пришли цветы от Валери Сеймур и маленькое письмо с поздравлениями. Затем она нанесла довольно церемонный визит, и Стивен с Паддл развлекали ее. Перед уходом она пригласила их на обед, но Стивен отказалась под предлогом работы.

— Я снова вся в трудах.

На что Валери улыбнулась:

— Ну что ж, прекрасно, a bientôt^[38]. Вы знаете, где найти меня, звоните, когда освободитесь, надеюсь, это будет скоро, — после чего она удалилась.

Но Стивен довольно долго не суждено было увидеться с ней. Валери тоже была занятой женщиной — есть и другие дела, кроме написания романов.

Брокетт был в Лондоне из-за постановки своих пьес. Он писал редко, хотя, когда это случалось, его письма были сердечными, даже любящими; но теперь он был поглощен своими успехами и сбором звонкой монеты. Он не потерял интереса к Стивен, но в данный момент она не входила в его блестящие и полноводные жизненные планы.

Поэтому снова они вместе с Паддл жили той жизнью, в которой странным образом отсутствовали другие люди, почти в полной изоляции, и Паддл не могла понять, облегчение или сожаление это приносит ей. За себя она вовсе не беспокоилась, ее тревожные мысли были, как всегда, сосредоточены на Стивен. Однако Стивен выглядела вполне довольной — она начала новую книгу, и ей нравилось, как она пишет. Париж вдохновил ее на хорошую работу, а в качестве отдыха у нее теперь было фехтование — теперь дважды в неделю она фехтовала с Бюиссоном, строгим, но несравненным учителем.

Бюиссон сначала бывал суровым: «Кошмарно, affreux, horriblement^[39] по-английски!» — кричал он, разъяренный стилем Стивен. Но все равно она была ему очень интересна.

— Вы пишете книги; как жаль! Я мог бы сделать из вас прекрасного фехтовальщика. У вас мужские мускулы и длинный, грациозный выпад, когда вы не помните, что вы из Британии и не становитесь — как это у вас говорят? а, mais oui^[40], застенчивой. Хотел бы я встретиться с вами раньше… но ваши мускулы еще молодые и гибкие.

Однажды он сказал:

— Дайте посмотреть мускулы, — потом провел руками по ее бедрам и сильной пояснице: — Tiens, tiens^[41]! — пробормотал он.

После этого он иногда серьезно смотрел на нее, задаваясь каким-то вопросом; но она не отторгала его, ни его грубость, ни его технический интерес к ее мускулам. На самом деле ей нравился этот сердитый человечек с щетинистой черной бородой и взрывным темпераментом, она не стеснялась и не сердилась, когда он замечал без всякого повода:

— Мы все большие дураки перед природой. Мы придумываем свои правила и зовем их la nature^[42]; мы говорим — она делает то, она делает это. Дураки! Она делает то, что хочет, а нам она делает длинный нос.

Эти уроки были большим облегчением от работы, и благодаря им ее здоровье сильно поправлялось. Ее тело, привыкшее к суровым упражнениям, отвергало сидячую жизнь в Лондоне. Теперь, однако, она стала заботиться о своем здоровье, гуляя пару часов каждый день в Булонском лесу или исследуя крутые узкие улочки вокруг ее дома в квартале. Небо казалось ясным в конце этих улочек, по контрасту, как будто увиденное из туннеля. Иногда она стояла, разглядывая витрины магазинов на более широкой и преуспевающей улице Святых Отцов; старые мебельные магазины; магазин распятий с дюжинами распятых Христов в окне — такое множество распятых Христов из слоновой кости! Ей казалось, что здесь есть по одному распятию на каждый грех, совершаемый в Париже. А иногда она ходила на реку через Мост Искусств. И однажды утром, придя на улицу Пти-Шан, она вдруг обнаружила пассаж Шуазель, когда зашла внутрь в поисках укрытия от дождя.

Ах, блеск пассажа Шуазель, странная и довольно нелепая его притягательность! Без сомнения, самое безобразное место во всем Париже, с крышей из голых деревянных ребер и стеклянных рам — крыша, похожая на позвоночник какого-то доисторического чудовища. Запах шоколада из кондитерской — грандиозной кондитерской, куда ходят люди с деньгами. Более скромный, ученый запах магазина «Лаврут», где продаются по граммам ленты серой резинки, известные как «каучуковые браслеты». Там можно купить промокашку première qualité^[43] густо-ржавого цвета, или плотный картон, или тонкие, но вдохновляющие книги для записей, переплетенные в черное, с ярко-синими крапчатыми полями. Там стоят легионы карандашей и ручек, от всех производителей, всех фасонов, всех цветов, всех ценовых категорий; там за пределами надежных подносов Пассажа живет Gomme Onyx^[44], притворяясь мрамором, и так же, как мрамор, не прочь проделать дыру в бумаге. Для тех, кто предпочитает читать книги, а не писать, всегда есть «Лемерр» с его великолепным зрелищем желтых переплетов. А для тех, кого не тревожит воображение — прямо за углом лавка таксидермиста, где можно поглядеть на печального, изъеденного молью фламинго, двух белок, трех попугаев и пыльную канарейку. Некоторых искушает дешевый вельвет в лавке драпировщика, где он стоит скатанным в рулон, как ковер. Кто-то проходит мимо, к маленькому торговцу марками, а немногие бесстрашные души даже заходят в аптеку — бесстыдно анатомическую аптеку, чьи товары не фигурируют в школьных руководствах по использованию резины.

Вверх и вниз по пассажу Шуазель, мимо бесчисленных праздных и занятых людей, приносящих грязь и дождь зимой, приносящих пыль и жару летом, приносящих Бог знает сколько мыслей, многие из которых остаются в пассаже после своих владельцев. Самый его воздух, кажется, отягощен всеми этими пленными мыслями.

Мысли Стивен наталкивались на чужие мысли, но в эту минуту они казались мыслями школьницы, потому что ее глаза вдруг зажигались при виде «Лаврута», привлеченные подносами с разукрашенными индийскими ластиками. И, зайдя внутрь, она не могла устоять перед «каучуковыми браслетами», или промокашкой, красной, как роза, или книгами для записей с синими крапчатыми полями. Зажигаясь, она заказывала множество вещей просто потому, что они выглядели по-разному. В конце она уносила с собой одну из вдохновляющих книг для записей, а потом ехала домой на такси, чтобы как можно скорее начать ее заполнять.

2

Той же весной в вестибюле «Комеди Франсэз» Стивен встретилась с прошлым в образе женщины средних лет. Эта женщина была дородной и носила пенсне; ее редкие каштановые волосы уже седели; длинное лицо обладало двойным подбородком, и это лицо показалось Стивен смутно знакомым. Потом внезапно Стивен схватили за обе руки, и ладони этой женщины средних лет крепко сжимали их, а голос, переполненный восторгом, говорил:

— Mais oui, c'est ma petite Stévenne^[45]!

Перед глазами Стивен снова встала классная комната в Мортоне, потрепанные красные книжки из «Розовой библиотеки» на столе, испачканном чернилами — «Les Petites Filles Modeles», «Les Bons Enfants» — и мадемуазель Дюфо.

Стивен сказала:

— Подумать только… после стольких лет!

— Ah, quelle joie! Quelle joie^[46]! — лепетала мадемуазель Дюфо.

Теперь Стивен была расцелована в обе щеки, потом отодвинута на расстояние вытянутой руки, чтобы лучше рассмотреть.

— Но какая же вы высокая, какая сильная, ma petite Stévenne! Помните, что я сказать, что мы встретятся в Париже? Я сказать, когда я уходить: «Но ты приедет в Париж, когда вырастет большой, моя бедная маленькая дитя!» Я все ждать и ждать, но я сразу тебя узнать. Я сказать: «Oui certainement^[47], это ma petite Stévenne, ни у кого не есть такое другое лицо, какое я люблю, оно может быть только у Stévenne», так я сказать. И voila^[48]! Я права, и я находить тебя.

Стивен высвободилась, твердо, но нежно, отвечая по-французски, чтобы успокоить мадемуазель, лингвистические мучения которой возрастали с каждой минутой.

— Я живу теперь в Париже, — сказала она: — ты должна навестить меня. Приходи завтра на обед; 35, улица Жакоб.

Потом она познакомила мадемуазель Дюфо с Паддл, которая была изумленной свидетельницей этой сцены. Две женщины, что когда-то были хранительницами молодого разума Стивен, очень вежливо обменялись рукопожатиями, и они составляли такую странно контрастную пару, что Стивен не могла не улыбнуться, видя их вместе. Одна была такой маленькой, такой тихой и такой английской; другая — такой полной, такой слезливой, такой французской и такой щедрой на чувства, что это иногда смущало.

Когда мадемуазель пришла в себя, Стивен смогла разглядеть ее пристальнее, и увидела, что ее лицо было совсем детским — когда она сама была ребенком, она этого не замечала. Это было лицо скорее жеребенка, чем лошади, невинного, новорожденного жеребенка.

Мадемуазель сказала, довольно печально:

— Я пообедаю с большим удовольствием завтра вечером, но когда же вы придете повидаться со мной в моем доме? Он на проспекте Великой Армии, маленькая комната, такая маленькая, но такая хорошенькая — приятно, когда вокруг твои сокровища. Bon Dieu^[49] был очень добрым ко мне, Stévenne — моя тетя Клотильда оставила мне немного денег, когда она умирала; это было такое утешение!

— Я приду очень скоро, — пообещала Стивен.

Тогда мадемуазель пустилась в пространные рассказы о своей тетушке, и о Maman, которая тоже отошла уже в лучший мир; Maman, у которой до самого последнего дня была курица по воскресеньям, Dieu merci^[50]! Даже когда зубы у нее стали шататься, Maman просила по воскресеньям курицу. Но увы, бедная сестра, которая когда-то делала бисерные сумочки для магазинов на улице Мира, и у которой был такой жестокий, недальновидный муж — бедная сестра была теперь совсем слепа и полностью осталась на попечении мадемуазель Дюфо. Итак, мадемуазель Дюфо все еще работала, давала уроки французского живущим здесь англичанам, а иногда учила американских детей, посещавших Париж с родителями. Но работать — это, конечно же, лучше; если оставаться в праздности, можно и растолстеть.

Она смотрела на Стивен своими нежными карими сияющими глазами.

— Они не такие, как ты была, ma chère petite Stévenne^[51], не такие умные и понятливые, о нет; и иногда я почти в отчаянии от их акцента. Однако меня совсем не надо жалеть, благодаря тете Клотильде и миленьким святым, которые, конечно, внушили ей оставить мне эти деньги.

Когда Стивен и Паддл вернулись на свои кресла, мадемуазель забралась на свое скромное место где-то на галерке, и, уходя, она помахала Стивен пухлой рукой.

Стивен сказала:

— Она так изменилась, что я сначала ее не узнала, а может быть, это я забыла. Я чувствовала себя ужасно виноватой, потому что после того, как ты приехала, я, кажется, даже не отвечала на ее письма. Тринадцать лет прошло с тех пор, как она уехала…

Паддл кивнула:

— Да, прошло тринадцать лет с тех пор, как я заняла ее место и заставила тебя убраться в этой ужасающей классной комнате! — она рассмеялась. — И все равно она мне понравилась.

3

Мадемуазель Дюфо пришла в восторг от дома на улице Жакоб и съела немалую долю богатого и прекрасного ужина. Не заботясь о своих растущих объемах, она, казалось, питала склонность к тому, что полнит.

— Не могу устоять, — замечала она с улыбкой, потянувшись за пятым marron glace^[52].

Они говорили о Париже, о его красоте и очаровании. Потом мадемуазель снова заговорила о своей Maman, и о тете Клотильде, которая оставила им деньги, и о Жюли, своей слепой сестре.

Но после еды она внезапно залилась краской.

— О, Stévenne, я ведь даже не спросила о твоих родителях! Что ты, наверное, думаешь о такой невежливости! Я совсем потеряла голову, когда увидела тебя, и я стала такой эгоисткой! Я хочу, чтобы ты все знала обо мне и моей Maman, и болтаю про свои дела. Что ты думаешь обо мне! Как поживает добрый и красивый сэр Филип? А твоя матушка, дорогая моя — как поживает леди Анна?

Теперь Стивен пришла очередь покраснеть.

— Мой отец умер… — она помедлила, потом резко договорила: — Я не живу больше с матерью, не живу в Мортоне.

Мадемуазель ахнула:

— Ты больше не живешь… — начала она, потом что-то в лице Стивен удержало добрую, но изумленную гостью от расспросов. — Мне очень горестно слышать о смерти твоего отца, моя дорогая, — очень мягко сказала она.

Стивен ответила:

— Да… мне всегда будет его не хватать.

Последовала долгая, довольно мучительная пауза, во время которой мадемуазель Дюфо чувствовала неловкость. Что случилось между матерью и дочерью? Все это было очень странно, очень тревожило. И Стивен, почему она была изгнана из Мортона? Но мадемуазель не могла решить эти вопросы, она только знала, что хочет, чтобы Стивен была счастлива, и в ее добрых карих глазах была тревога, потому что она не чувствовала уверенности в том, что Стивен счастлива. Но она не смела расспрашивать, и вместо этого неловко сменила предмет беседы.

— Когда вы вдвоем придете на чай ко мне, Stévenne?

— Мы придем завтра, если можно, — сказала Стивен.

Мадемуазель Дюфо ушла довольно рано; и всю дорогу домой она ломала голову над Стивен.

Она думала: «Она всегда была странным ребенком, но таким милым! Я помню, как она, когда была маленькой, ездила на своем пони, как мальчик; и как он гордился, этот красивый сэр Филип — они были похожи на отца и сына, эти двое. А теперь… разве она не осталась немножко странной?»

Но эти мысли никуда ее не приводили, потому что мадемуазель Дюфо была незнакома с окольными путями природы. Ее невинный ум был неискушенным и доверчивым; она верила в легенду об Адаме и Еве, и в их саду не было никаких безрассудных ошибок!

4

В квартире на проспекте Великой Армии царил такой же порядок, какой беспорядок был в квартире Валери. От миниатюрной кухоньки до миниатюрной гостиной, все сияло, как только что начищенное, потому что, несмотря на скромные финансы, ни одной пылинке не позволялось тут осесть.

Мадемуазель Дюфо просияла, когда сама открыла дверь, чтобы приветствовать гостей.

— Для меня это подлинная радость, — объявила она. Потом она представила их своей сестре Жюли, глаза которой прятались за темными очками.

Гостиная была буквально набита тем, что мадемуазель упомянула как свои «сокровища». На столах было несметное число безделушек, которые в большинстве случаев хранились как память. Цветные репродукции Бужеро висели на стенах, а стулья были обиты таким жестким бархатом, что сидеть было довольно скользко, и на ощупь он казался грубым. Деревянная часть этих негостеприимных стульев была так покрыта лаком, что стала липкой. Над маленьким нелепым камином улыбалась с портрета Maman — тогда она еще была молодой. Она была почему-то одета в шотландку, не имевшую ни малейшего отношения к Шотландии — этот портрет был подарком от кузена, который хотел стать художником.

Жюли вслепую протянула белую руку. Она была похожа на сестру, только значительно тоньше, и на ее лице было довольно пустое выражение, которое иногда сопутствует слепоте.

— Кто из вас Stévenne? — спросила она взволнованно. — Я так много слышала о Stévenne!

Стивен сказала:

— Вот я, — и сжала руку, жалея о несчастье этой женщины.

Но Жюли широко улыбнулась.

— Да, я знаю, что это вы, на ощупь, — она погладила рукав пальто Стивен, — мои глаза теперь переместились на пальцы. Странно, но я, кажется, вижу своими пальцами. — Потом она повернулась и обнаружила Паддл, которую тоже ощупала. — Теперь мы с вами знакомы, — объявила Жюли.

Чай, когда его подали, был жидким, соломенного цвета, какой и сейчас подают в Париже.

— Английский чай, куплен специально для вас, моя Stévenne, — гордо заметила мадемуазель. — Мы пьем только кофе, но я сказала моей сестре: Stévenne любит хороший чай, и мадемуазель Паддл, несомненно, тоже. В четыре часа дня они не захотят кофе — видите, как я хорошо помню вашу Англию!

Однако пирожные оказались достойными Франции, и мадемуазель Дюфо ела их с наслаждением. Жюли очень мало ела и немного говорила. Она просто сидела и слушала, тихо улыбаясь; и, пока она слушала, она плела кружева, как будто действительно могла видеть своими пальцами. Потом мадемуазель Дюфо объясняла, как эти нежные руки стали такими умелыми, заменив глаза, когда беспрестанный труд оставил их без блаженной возможности видеть — так просто и вместе с тем так убежденно, что Стивен дивилась, слушая ее:

— Это все наша малютка Тереза, — сказала она Стивен. — Ты слышала о ней? Ах, какая жалость! Наша Тереза была монашкой в Лизье, и она сказала: «Прольется дождь из роз, когда я умру». Она умерла не так давно, но ее дело уже было представлено в Риме, самим преподобным отцом Родриго! Это так чудесно, не правда ли, Stévenne? Но она не ждала, пока станет святой; ах, нет, она молодая и нетерпеливая. Она не может ждать, она уже начала творить чудеса всем, кто ее просит. Я просила, чтобы Жюли не была несчастной из-за того, что потеряла глаза — ведь, когда она ничего не делает, она всегда несчастна — и вот наша малютка Тереза подарила ей пару новеньких глаз на пальцах.

Жюли кивнула:

— Это правда, — серьезно сказала она, — раньше я была такой глупой из-за этой слепоты. Все было таким чужим, и я спотыкалась, как старая слепая лошадь. Я была ужасно глупой, куда глупее многих. Потом однажды вечером Вероника попросила Терезу мне помочь, и на следующий день я смогла пройти по комнате. С этих пор мои пальцы видели все, что трогали, и теперь я даже могу неплохо плести кружева из-за этого зрения на пальцах. — Потом, повернувшись к улыбающейся мадемуазель Дюфо: — Но почему ты не покажешь Stévenne ее портрет?

И вот мадемуазель Дюфо пошла и принесла маленький портрет Терезы, который Стивен, как положено, осмотрела, и лицо, которое она увидела, было до смешного юным — все еще по-детски круглым, и все же очень решительным. Тереза выглядела так, как будто действительно собиралась стать святой, и самому дьяволу было бы не под силу ее остановить. Потом Паддл тоже осмотрела портрет, а Стивен были показаны несколько реликвий, кусок одежды и другие вещи, какие собирают при пробуждении святости.

Когда они уходили, Жюли просила их заходить еще; она сказала:

— Приходите почаще, это доставит нам такое удовольствие, — и чуть ли не всучила своим гостям двенадцать ярдов грубо сплетенного кружева, за которое ни от одной из них не хотела принимать платы.

Мадемуазель прошептала:

— Наш дом такой скромный для Stévenne; мы очень мало можем ей предложить, — она думала о доме на улице Жакоб, великолепном доме, а потом вспомнила Мортон.

Но Жюли, со странной прозорливостью слепой, или, может быть, из-за того, что у нее были глаза на пальцах, сразу ответила:

— Для нее это неважно, Вероника, я не чувствую в твоей Stévenne никакого чванства.

5

После этого первого визита они очень часто приходили в их скромную квартирку; мадемуазель Дюфо и ее тихая слепая сестра теперь действительно были их единственными друзьями в Париже, ведь Брокетт был в Америке по делам, и Стивен все еще не звонила Валери Сеймур.

Иногда, когда Стивен была занята работой, Паддл ходила туда одна. Тогда они с мадемуазель разговаривали о детстве Стивен, о ее будущем — но осторожно, ведь Паддл должна была быть осмотрительной, чтобы ничего не выдать этой доброй, простой женщине. Что до мадемуазель, она тоже старалась принимать все как есть и не задавать вопросов. Но, несмотря на эти неизбежные пробелы и умолчания, между ними родилась подлинная симпатия, ведь каждая из них чувствовала в другой ценного союзника, который вступит в бой на стороне Стивен. И теперь Стивен довольно часто посылала машину за слепой Жюли, чтобы та проехалась по окрестностям Парижа. Жюли вдыхала воздух и говорила Бертону, что, чувствуя запах зелени, она видит деревья; он слушал ее сбивчивый английский с улыбкой — странные они, эти французы! Или, бывало, он отвозил другую мадемуазель на Монмартр, к ранней воскресной мессе. Там что-то было вроде как про сердце; все это казалось Бертону довольно мрачным. Он вспоминал викария, который так хорошо играл в крикет, и внезапно его охватывала тоска по Мортону. В маленькую комнатку поступали фрукты, пирожные и большие marron glacés. Мадемуазель Дюфо превратилась в откровенную лакомку, она ела сладости в постели, просматривая буклеты о святой Терезе, которая отличалась аскетизмом и уж наверняка не ела marron glacés.

Потом весна, нежная, но роковая весна 1914 года, перешла в лето. Среди расцветающих цветов и птичьих песен время тихо шло к великой катастрофе; а Стивен, чья книга теперь близилась к завершению, трудилась упорнее, чем когда-либо трудилась в Париже.

Глава тридцать четвертая

1

Война. Невероятное, но давно предсказанное должно было произойти. Люди просыпались по утрам с сознанием бедствия, но это были старые люди, которые познали войну на своем веку и могли вспоминать. Молодые люди Франции, Германии, России, целого мира оглядывались вокруг, удивленные и озадаченные; но что-то проникало в их кровь, терзая их и вызывая странное возбуждение — горькая и беспощадная отрава войны пришпоривала и подхлестывала их мужество.

Они спешили по улицам Парижа, эти молодые люди; они собирались в барах и кафе; они стояли, глядя на зловещие правительственные плакаты, призывающие их молодость и цветущую силу на службу своему знамени.

Они говорили быстро, очень быстро, жестикулируя: «C'est la guerre! C'est la guerre!^[53] » — то и дело повторяли они. И отвечали друг другу: «Oui, c'est la guerre^[54] ».

И, верная своим традициям, прекрасная столица Франции старалась укрыть безобразие под красотой, и наряжалась, как на свадьбу; ее флаги тысячами развевались на ветру. Под атрибутикой и язычеством славы она старалась скрыть подлинное значение войны.

Но там, где несколько дней назад играли дети, теперь на Елисейских полях были размещены войска. Их лошади глодали кору с деревьев и били копытами по земле, оставляя маленькие вмятины; они переговаривались тихим ржанием в своем ночном дозоре, будто охваченные боязливым предчувствием. В переулках нерассуждающий дух войны вырывался на свободу сердитыми и бесполезными поступками; на магазины нападали, потому что на вывесках были немецкие имена, и разбросанные товары валялись в канавах. Казалось, на каждом углу маячили воображаемые шпионы, и люди прятались в тень.

«C'est la guerre», — шептали женщины, думая о своих сыновьях. И отвечали друг другу: «Oui, c'est la guerre».

Пьер сказал Стивен:

— Они не берут меня из-за моего сердца! — и его голос дрожал от гнева, и гневные слезы капали на его изящный жилет в тонкую полоску.

Полина сказала:

— Я отдала морю отца, я отдала морю старшего брата. У меня еще есть два молодых брата, только они остались у меня, и я отдаю их Франции. Bon Dieu! Так ужасно быть женщиной, приходится отдавать все! — но Стивен слышала в ее голосе, что Полина гордится быть женщиной.

Адель сказала:

— Жан уверен, что получит повышение, он говорит, что недолго еще пробудет Poilu. Когда он вернется, то, может быть, уже будет капитаном — это будет чудесно. Я выйду замуж за капитана! Он говорит, воевать — это куда лучше, чем настраивать пианино, хотя я говорю ему, что у него отличный слух. Но если бы мадемуазель видела его в форме! Мы все считаем, что он выглядит великолепно.

Паддл сказала:

— Конечно же, Англия должна была вступить в войну, и, слава Богу, мы не слишком запоздали!

Стивен сказала:

— Все молодые люди в Мортоне пойдут на войну — каждый порядочный человек в стране пойдет на войну.

Потом она отложила неоконченный роман и сидела, молча глядя на Паддл.

2

Англия, страна обильных пастбищ, покоя и уюта, родных холмов, Англия боролась за свое право на существование. Наконец она встала лицом к лицу с ужасной реальностью, и она посылала своих мужчин в бой, ее армия уже шагала через Францию. Раз-два, раз-два — это была поступь Англии, чьи мужчины шли защищать ее право на существование.

Анна написала из Мортона. Она писала Паддл, но сейчас Стивен взяла эти письма и читала их. Ее поверенный завербовался, и управляющий тоже, поэтому старый мистер Персиваль, когда-то поверенный сэра Филипа, приехал, чтобы помогать в делах Мортона. Конюх Джим, который остался под началом кучера после смерти Рафтери, теперь говорил, что пойдет на войну; он, конечно же, собирался поступить в кавалерию, и Анна помогала ему своими связями. Шестеро из садовников уже завербовались, но Хопкинс уже перешел возрастной предел; он должен был вносить свою лепту, присматривая за своими виноградниками — виноград посылался раненым в Лондон. Теперь в доме не осталось слуг-мужчин, и на ферме дорога была каждая пара рук. Анна писала, что гордится своими людьми, и собирается платить тем, кто завербовался, половинное жалованье. Они будут сражаться за Англию, но она не могла не думать, что в своем роде они будут сражаться и за Мортон. Анна сразу же предоставила Мортон Красному кресту, и ей пообещали посылать туда выздоравливающих. Для больницы это место находилось довольно далеко, но для выздоравливающих годилось. Викарий собирался идти в армию капелланом; муж Вайолет, Алек, поступил в авиацию; Роджер Энтрим уже был где-то во Франции; полковник Энтрим получил работу в казармах Вустера.

Пришло нацарапанное сердитым почерком письмо от Джонатана Брокетта, который примчался в Англию прямо из Штатов: «Знаешь ли ты что-нибудь глупее, чем эта война? Она расстроила мне все планы — я ведь не умею писать ура-патриотические пьесы про святого Георгия и дракона, и меня тошнит от слов: «Это обычное дело!» Никакого тут дела не будет, дорогая моя, будут только убийства, а я всегда падаю в обморок при виде крови». И постскриптум: «Ну вот, пошел, пришел и сделал! Пожалуйста, присылай мне сладости, когда я буду сидеть в окопе; я люблю конфеты с кремом и, конечно же, печенье-ассорти». Да, Джонатан Брокетт и тот шел на войну — было что-то прекрасное в том, что и он должен был завербоваться.

Мортон лишался своих молодых людей, которые могли, в свою очередь, лишиться жизни за Мортон. Поверенный и управляющий уже проходят обучение. Конюх Джим, неразговорчивый, туповатый, собирается в кавалерию — Джим, который с детских лет был в Мортоне. Садовники, добрые, пропахшие землей, мирные люди, занятые мирным делом; шестеро из этих садовников уже ушли, вместе с парой молодых людей с фермы. В доме не осталось слуг-мужчин. Казалось, старые традиции еще держались, традиции Англии, традиции Мортона.

Викарий скоро приступит к более суровой игре, чем крикет, а Алеку придется забросить свои юридические книги и принять пару крыльев — забавно представлять Алека с крыльями. Полковник Энтрим поспешно надел форму цвета хаки и теперь, без сомнения, сквернословит на всю казарму. А Роджер — Роджер уже где-то во Франции, оправдывая свою принадлежность к мужскому роду, Роджер Энтрим, который когда-то так заносчиво ею гордился — ну что ж, теперь у него есть шанс доказать ее!

Но Джонатан Брокетт, со своими белыми нежными руками, дурацкими жестами и высоким смешком — даже он мог оправдать свое существование, ведь его не отвергли, когда он пришел, чтобы завербоваться. Стивен никогда не думала, что будет завидовать такому человеку, как Джонатан Брокетт.

Она сидела и курила, развернув его письмо на столе, нелепое, но смелое письмо, и оно каким-то образом обращало ее гордость в пыль, потому что она не могла оправдать свое существование подобным образом. Все побуждения, дарованные мужчинам ее народа, все смелые побуждения порядочных людей теперь были насмешкой над ней, и потому все мужское, что было в ее внешности, казалось, стало еще более агрессивным, возможно, агрессивным как никогда, из-за этого нового крушения. Она с негодованием осознавала свою нелепость; она была всего лишь выродком, покинутым на ничейной земле, в эту минуту великого устремления всего народа. Англия призывала своих мужчин в бой, а своих женщин — к постелям раненых и умирающих, и между двумя этими рыцарственными силами, поднявшимися на поверхность, она, Стивен, была вычеркнута из жизни — даже Брокетт был полезнее своей стране, чем она. Она глядела на свои худые мужские руки, которые никогда не были ловки в обращении с больными; они могли быть сильными, но довольно неумелыми; это были не те руки, что выхаживают раненых. Нет, определенно ее работа, если она найдет работу, не будет проходить у их постели. И все же, о Господи, надо что-то делать!

Она подошла к двери и позвала слуг.

— Через несколько дней я уезжаю в Англию, — сказала она им, — и, пока я буду в отъезде, позаботьтесь об этом доме. Я полностью доверяю вам.

Пьер сказал:

— Все будет сделано, как вы пожелаете, мадемуазель, — и она знала, что так и будет.

Тем же вечером она рассказала Паддл о своем решении, и лицо Паддл просияло:

— Я так рада, моя дорогая; когда приходит война, надо быть в своей стране.

— Боюсь, что им не нужны будут такие, как я, — произнесла Стивен.

Паддл положила маленькую твердую ладонь поверх ее ладони:

— Я бы не была так уверена в том, что война отвергнет таких женщин, как ты. Мне кажется, ты почувствуешь себя нужной, Стивен.

3

В Париже не с кем было прощаться, кроме Бюиссона и мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель Дюфо пролила несколько слезинок:

— Я нашла тебя лишь затем, чтобы потерять тебя, Stévenne. Ах, сколько друзей расстанутся, может быть, навсегда, из-за этой ужасной войны — и что же мы можем поделать? Это не наша вина!

В Берлине люди тоже говорили: «Что же мы можем поделать? Это не наша вина».

Ладонь Жюли задержалась на плече Стивен:

— Ты такая сильная на ощупь, — сказала она с легким вздохом, — хорошо быть сильным и смелым в эти дни, и иметь глаза — увы, я довольно бесполезна.

— Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя, — почти сурово упрекнула ее мадемуазель Дюфо.

И в самом деле, многие думали так же, как она, и церкви были переполнены по всей Франции. Огромная волна благочестия затопила Париж, наполняя темные исповедальни, поэтому священникам пришлось теперь потрудиться, справляясь с массами кающихся — тем более что каждый священник, годный к строевой службе, был призван в армию. На Монмартре церковь Святого Сердца вся гудела от молитв верующих, а ведь эти молитвы произносили шепотом, в слезах, тайно, и они висели незримым облаком вокруг алтарей: «Спаси нас, священное Сердце Христово. Смилуйся над нами, смилуйся над Францией. Спаси нас, о Сердце Христово!»

Так весь день напролет сидели священники и слушали о застарелых грехах плоти и духа; однообразные речи, ведь эти грехи были одинаковыми, ибо ничто не ново под солнцем, тем более — наша склонность грешить. Мужчины, что не бывали на мессе годами, теперь вспоминали свое первое причастие; потому много было закоренелых богохульников, ставших внезапно косноязычными и довольно робкими, которые после смущенной исповеди топали к алтарю в новых армейских ботинках.

Молодые священники переоделись в форму и маршировали бок о бок с самыми стойкими Poilus, чтобы разделить их трудности, их надежды, их ужасы, их самые славные подвиги. Старики склоняли головы и отдавали ту силу, которая больше не оживляла их тела, через тела своих сыновей, которые бросались в бой с криком и песней. Женщины всех возрастов преклоняли колени и молились, ведь молитва долгое время была убежищем женщин. «Никто не бесполезен, если может молиться, сестра моя». Женщины Франции говорили устами скромной мадемуазель Дюфо.

Стивен и Паддл попрощались с сестрами, потом отправились в Академию фехтования Бюиссона, где нашли его за смазыванием рапир.

Он поднял глаза:

— А, вот и вы. Я должен смазать рапиры. Бог знает, когда я возьму их в руки еще раз, завтра я отправляюсь в полк. — Но он вытер руки о грязный комбинезон и сел, после того, как расчистил стул для Паддл. — Это будет совсем не благородная война, — ворчливо сказал он. — Разве я поведу своих людей со шпагой в руке? Да нет же! Я поведу своих людей с грязным револьвером в руке. Parbleu^[55]! Вот современная война! Машина может лучше делать эту проклятую работу — в этой войне мы все будем только машинами, и ничем иным. Однако я молюсь о том, чтобы мы убили много немцев.

Стивен зажгла сигарету, и учитель сверкнул глазами, очевидно не в духе:

— Давайте, давайте, прокурите к дьяволу ваше сердце, а потом придете и будете просить, чтобы я учил вас фехтовать! Еще и зажигаете одну от другой, вы мне напоминаете ваши ужасные бирмингемские трубы — но, конечно, у женщин всегда все чересчур, — заключил он, с явным желанием позлить ее.

Потом он сделал несколько познавательных замечаний насчет немцев в целом, их внешности, морали, и прежде всего личных привычек — эти замечания выглядели более приличными на французском, чем выглядели бы на английском. Ведь, подобно Валери Сеймур, этот человек был исполнен отвращения к безобразию своей эпохи, безобразию, в которое, по его мнению, немцы постарались внести самый крупный вклад. Но сердце Бюиссона покоилось не в Митилене, а скорее в славе давно ушедшего Парижа, где дворянин жил мастерством своей рапиры и грациозной отвагой, стоявшей за этим мастерством.

— В прежние дни мы убивали с изяществом, — вздохнул Бюиссон, — а теперь как на бойне, или же вовсе не убиваем, каким бы ни было оскорбление.

Однако, когда они встали, чтобы уходить, он несколько успокоился.

— Война — необходимое зло, оно уменьшает глупое население, которое уничтожило самые эффективные свои микробы. Люди не желают умирать — прекрасно, война тут как тут, она будет косить их десятками тысяч. По крайней мере, для тех из нас, кто выживет, останется больше простора благодаря немцам — может быть, они тоже необходимое зло.

У двери Стивен оглянулась назад. Бюиссон снова смазывал свои рапиры, и его пальцы двигались медленно, но с большой аккуратностью — он казался почти косметологом, массирующим женские лица.

Приготовления к отъезду не заняли много времени, и меньше чем через неделю Стивен и Паддл пожали руки слугам-бретонцам и на всех парах ехали в Гавр, где пересекли море и добрались до Англии.

4

Пророчество Паддл оказалось верным — для Стивен очень скоро нашлась работа. Она вступила в Лондонскую медицинскую колонну, которую полным ходом формировали этой осенью; и даже Паддл наконец получила работу в одном из правительственных департаментов. Они со Стивен получили небольшую служебную квартиру в квартале Виктория и встречались там вне службы. Но Стивен преследовала мысль во что бы то ни стало попасть на фронт, и множество разнообразных планов и дискуссий было выслушано сочувствующей Паддл. Скорую помощь перевели на некоторое время в Бельгию, и там она сослужила неплохую службу. Стивен посетила похожая идея, но у нее не было такого влияния, которое требовалось для этого. Напрасно предлагала она сформировать отряд за собственный счет; ответ был вежливым, но всегда одним и тем же, всегда одинаковым: Англия не посылает женщин на передовую. Ей не нравилась мысль о том, чтобы присоединиться к толпе, мучающей терпеливых паспортистов требованиями сейчас же послать их во Францию, под самыми незначительными предлогами. Что толку будет, если она поедет во Францию и не найдет там работы, которая ей нужна? Она предпочитала оставаться работать в Англии.

И теперь довольно часто, ожидая на станциях раненых, она безошибочно видела фигуры — безошибочно, с первого взгляда, она выделяла их из толпы, как будто инстинктивно. Словно набравшись смелости на фоне ужасов войны, многие даже из таких, как Стивен, выползли на свет из своих нор, вышли на дневной свет и предстали перед своей страной: «Что ж, вот я — примешь ты меня или отвергнешь?» И Англия приняла их, не задавая вопросов: они были сильными и умелыми, они могли занять место мужчин, они могли быть организаторами, если бы их способностям дали развернуться. Англия сказала: «Большое спасибо. Вы — то, что как раз нам нужно… в данный момент».

Итак, рядом с более удачливыми женщинами работала мисс Смит, что разводила в деревне собак; или мисс Олифант, что отроду ничего не разводила, кроме тяжелого груза комплексов; или мисс Тринг, что жила вместе с милой подругой на скромной окраине Челси. Признаться, у них у всех была одна большая слабость, слабость к униформе — но почему бы нет? Хороший работник достоин своего солдатского ремня. И потом, у них были далеко не слабые нервы, пульс их бился ровно во время самых жестоких бомбежек, ведь не бомбы тревожат нервы инверта, а скорее молчаливая безмолвная бомбардировка со стороны благонамеренных людей.

Но теперь даже по-настоящему милые женщины, те, что носили заколки в волосах, часто находили полезными своих менее ортодоксальных сестер. «Мисс Смит, заведите мне, пожалуйста, машину — двигатель так замерз, что я не могу заставить его работать». «Мисс Олифант, взгляните, пожалуйста, на эти счета — я так плохо управляюсь с цифрами». «Мисс Тринг, можно на время взять у вас шинель? Сегодня утром в кабинете просто арктический мороз!»

Не то чтобы эти женщины, всецело женственные, были меньше достойны похвал; может быть, даже больше, ведь они отдавали все, что могли, ничем не ограниченные — им не надо было смывать с себя никакого клейма на войне, им не было нужды защищать свое право на уважение. Они благородно откликнулись на зов своей страны, и пусть Англия этого не забудет. Но другие, те, которые тоже отдали все, что могли — пусть их не забудут тоже. Возможно, они выглядели несколько странно, а некоторые так наверняка, и все же на них редко глазели на улицах, хотя они шли довольно широким шагом — может быть, от застенчивости, а может быть, от смущенного желания заявить о себе, ведь часто это одно и то же. Они были частью вселенского потрясения, и потому их принимали. И, хотя на их солдатских ремнях не было мечей, на их шляпах и фуражках не было уставных кокард, в эти страшные годы был сформирован тот батальон, который никогда потом не был расформирован полностью. Война и смерть дали им право на жизнь, и жизнь казалась им сладкой, такой сладкой. Позже придут горечь и разочарование, но никогда больше эти женщины не согласятся отступить в тень, в свои углы и норы. Они нашли себя — так водоворот войны принес с собой внезапную месть.

5

Время шло; за первым годом враждебности последовал второй, а Стивен все надеялась, хотя не приблизилась к осуществлению своих желаний. Как она ни старалась, она не могла попасть на фронт; там не ожидалось никакой работы для женщин.

Брокетт писал удивительно бодрые письма. В каждом был аккуратный списочек того, что он хотел бы получить от Стивен; но сладости, которые он любил, стали редкими, теперь непросто было их раздобыть. И еще он просил мыло «Убиган» для своих посылок: «Только не клади их рядом с кофейной помадкой, а то она будет на запах и на вкус как мыло, — предупреждал он, — и постарайся послать мне две бутылки шампуня «Eau Athénienne^[56] », я когда-то покупал их у Трюфитта». Он был действительно на проклятом фронте — его послали в Месопотамию.

Вайолет Пикок, которая теперь служила в добровольческом отделе и носила на переднике внушительный красный крест, иногда заставала Стивен дома, и тогда изливала на нее потоки утомительных сплетен. Бывало, она приносила своих перекормленных детей — она пичкала их едой, как каплунов. Всеми правдами и неправдами Вайолет всегда удавалось добывать из-под прилавка сливки для своей детской — она была из тех матерей, что реагировали на войну желанием перебить всех стариков за их бесполезность.

— Что с них толку? Они объедают народ! — говорила она. — Я бы все отдавала молодым, их требуется растить.

Она была склонна к крайностям, воздушные налеты сильно повлияли на ее отношение к миру. Бомбежки пугали ее так же, как и мысль о голоде, а когда она была напугана, то могла быть довольно жестокой, поэтому она была бы не прочь переворошить все развалины в поисках того, что оставили там немецкие мародеры. И она первой аплодировала ужасному падению подбитого «цеппелина».

Она очень утомляла Стивен своей беспрестанной болтовней об Алеке, который был в числе защитников Лондона, о Роджере, который получил Военный крест, и ему оставалось чуть-чуть, чтобы стать майором, о раненых, лица которых она протирала губкой каждое утро, и на этих лицах была написана такая жалкая благодарность.

Из Мортона иногда приходили письма для Паддл; они скорее были похожи на отчеты, чем на письма. У Анны было столько-то больных; садовников заменили молодые женщины; мистер Персиваль оказался очень преданным, они с Анной хорошо управляются с поместьем; Вильямс серьезно болен пневмонией. Потом — длинный список скромных имен с ферм, из прислуги Анны или из коттеджей, ведь смерть объединяет богатых и бедных. Стивен читала этот длинный список имен, многие из которых были знакомы ей с детства, и понимала, что леденящая рука войны глубоко погрузилась в тихое сердце Мидлендов.

Книга четвертая

Глава тридцать пятая

1

Огарок свечи в горлышке бутылки вспыхнул раз или два и собирался угаснуть. Стивен встала, нашла новую свечу и зажгла ее, а потом вернулась к своему чемодану, лежавшему под останками стула, у которого не было подлокотников и ножек.

Комната когда-то была дорогим салоном крупной и благополучной виллы в Компьене, но теперь в окнах не было стекол; оставались только побитые и расщепленные ставни, которые зловеще скрипели на резком ветру мартовской ночи 1918 года. Стенам салона повезло не больше, чем окнам, парчовые обои оторвались и висели клочьями, а от недавней бури с дождем, хлеставшей по крыше, на тонкой ткани остались безобразные кляксы — темное пятно на потолке, с которого вечно капало. Останки того, что когда-то было домом, сломанные столики, старая фотография в потускневшей рамке, деревянная детская лошадка вносили свою долю в безмерное запустение этой виллы, где сейчас разместился отряд Брейкспир — отряд, составленный из англичанок, которые служили во Франции всего шесть месяцев, прикрепленный к Медицинскому корпусу французской армии.

Это место, казалось, было заполнено огромными гротескными тенями, которые отбрасывали фигуры, сидевшие или растянувшиеся на полу. Мисс Пил в своем егерском спальном мешке громко храпела и задыхалась во сне, потому что была простужена. Мисс Дельме-Ховард была всецело занята непростой процедурой — расчесывала свои великолепные волосы, блестевшие в свете свечи. Мисс Блесс пришивала пуговицу к своему кителю; мисс Терлоу вглядывалась в недописанное письмо; но большинство женщин, которые сгрудились здесь, в самом спокойном, хотя и не таком уж спокойном, уголке этой виллы, явно спали, и довольно крепко. Зловещая тишина сошла на город; после многих часов упорной бомбардировки немцы дали ему передохнуть, прежде чем еще раз испытать на Компьене свои батареи.

Стивен посмотрела вниз, на девушку, что лежала у ее ног, завернувшись в армейское одеяло. Девушка спала так, как спят после полного изнеможения, тяжело дыша, склонив голову на руку; ее бледное, слегка треугольное лицо было совсем еще юным, на вид ей было не больше девятнадцати или двадцати. Бледность ее кожи была подчеркнута короткими черными ресницами, которые резко загибались вверх, черными выгнутыми бровями и темно-каштановыми волосами, которые на лбу росли мыском и были недавно подстрижены для удобства. Нос у нее был слегка курносым, а рот, учитывая ее молодость, решительным; губы красивой формы и текстуры, с глубоко вдавленными уголками. Не меньше минуты Стивен разглядывала несформировавшуюся фигурку Мэри Ллевеллин. Эта девушка, вступившая в отряд Брейкспир последней, присоединилась к нему лишь пять недель назад, чтобы заменить одну из участниц, пострадавшую от контузии. Миссис Брейкспир покачала головой, увидев Мэри, но в беспокойные дни немецкого наступления она не могла допустить, чтобы в отряде не хватало рук, и, несмотря на свои опасения, она оставила ее.

Все еще качая головой, она сказала Стивен:

— Всех приходится брать, когда в отряде столько работы, мисс Гордон! Приглядывайте за ней, прошу вас. Она, может быть, и неплохо выдержит, но, между нами говоря, очень сомневаюсь. Можете попробовать ее как сменного водителя.

И пока что Мэри Ллевеллин держалась.

Стивен снова отвела в сторону глаза, давая им отдохнуть, и скоро уже забыла о Мэри. События, которые разворачивались до ее отъезда во Францию, снова проходили чередой через ее мысли. Ее начальница в Лондонской медицинской колонне, через которую она впервые встретилась с миссис Клод Брейкспир — хорошая начальница и верный друг. Великое известие, что она, Стивен, принята и поедет на фронт водителем машины скорой помощи. Серьезное лицо Паддл: «Я должна написать твоей матери, ведь ты будешь в настоящей опасности». Короткое письмо матери: «Прежде чем ты уедешь, мне очень хотелось бы, чтобы ты приехала повидаться со мной», а дальше простые, ничего не значащие слова вежливости. Стремление устоять, желание поехать, и в результате — поспешный визит в Мортон. Мортон так изменился и все же не менялся. Изменился из-за фигур, одетых в голубое, хромых, ковыляющих, полуослепших, которые нуждались в его покое и доброй защите. Не менялся, потому что защита и покой составляли самую суть Мортона. Миссис Вильямс — уже вдова; ее племянница грустит с тех пор, как конюх Джим был ранен и пропал без вести — они поженились, когда он был дома на побывке, и теперь бедняжка ждет ребенка. Вильямс уже умер от третьего и последнего удара, пережив пневмонию. Лебедь по имени Питер больше не скользит по озеру рядом со своим белым отражением, и вместо него появился его неучтивый отпрыск, который, растопырив крылья, все пытался клюнуть Стивен. Семейный склеп, где похоронен ее отец — этот склеп так нуждается в починке… «Больше нет людей, мисс Стивен, нам так не хватает каменщиков; ее светлость уже жаловалась, но в такие времена что толку жаловаться». Могила Рафтери с плитой из грубого гранита: «В память о нежном и смелом друге, которого звали Рафтери, в честь поэта». Мох на граните почти скрывает слова; плотная изгородь растет как попало и нуждается в стрижке. И ее мать — женщина с белыми, как снег, волосами, с таким изнуренным, почти призрачным лицом; ее спокойные, но неуверенные движения, недавно возникшая привычка теребить кольца на своих пальцах. «Ты хорошо сделала, что приехала». «Ведь ты посылала за мной, мама». Долгие паузы, наполненные осознанием того, что они не могут надеяться на большее, чем мир между ними… слишком поздно идти назад, они не могут обратить свои стопы обратно, даже если теперь между ними мир. Потом мучительные последние минуты в кабинете, вдвоем… память, прочно поселившаяся в старой комнате — мужчина, что умирает, и в глазах у него бессмертная любовь… женщина, что сжимает его в объятиях, с теми словами, что всегда говорят влюбленные. Память — это единственное, что есть у меня хорошего. «Стивен, обещай писать, когда будешь во Франции, я хочу получать весточки от тебя». «Обещаю, мама». Возвращение в Лондон; тревожный голос Паддл: «Ну, как она?» «Очень слаба. Ты должна поехать в Мортон». Внезапный, почти яростный протест Паддл: «Я предпочла бы не ездить; я сделала свой выбор, Стивен». «Но я прошу ради себя. Я беспокоюсь о ней — даже если я не уезжала бы, я не могла бы теперь вернуться и жить в Мортоне — живя вместе, мы все время будем это помнить». «Я тоже помню, Стивен, и то, что я помню, трудно простить. Трудно простить зло, сделанное тому, кого любишь…» Лицо Паддл, такое бледное и суровое — странно, что такие слова срываются с добрых губ Паддл. «Я знаю, знаю, но она ужасно одинока, и я не могу забыть, что мой отец любил ее». Долгое молчание, и затем: «Я никогда не подводила тебя… и ты права, я должна поехать в Мортон».

Мысли Стивен резко остановились. Кто-то вошел и протопал по комнате в скрипучих армейских ботинках. Это была Блэкни, с расписанием в руке — смешная старая Блэкни с отрывистой, односложной речью, ее кудрявые седые волосы были подстрижены, как у улана, и лицо напоминало умную обезьянью мордочку.

— На задание, Гордон; разбудите этого ребенка! Говард, Терлоу, готовы?

Они поднялись и втиснулись в шинели, разыскали свои противогазы, а потом надели шлемы.

Потом Стивен мягко потрясла Мэри Ллевеллин за плечо:

— Пора.

Мэри открыла ясные серые глаза.

— Кто? Что? — пробормотала она.

— Пора. Вставай, Мэри.

Девушка с трудом поднялась на ноги, все еще осовелая от усталости. Сквозь трещины в ставнях едва брезжил рассвет.

2

Серое, горькое, голодное утро. Город похож на смертельно раненое существо, изорванное снарядами, развороченное бомбами. Мертвые улицы — улицы смерти — смерть на улицах и в домах; но люди все еще могут спать и все еще спят.

— Стивен!

— Да, Мэри?

— Сколько еще до поста?

— Кажется, километров тридцать; а что?

— Да ничего, просто интересно.

Долгая дорога в открытой сельской местности. С каждой стороны от дороги — колючая проволока, увешанная клочками грубо окрашенных тряпок — камуфляж, представляющий листья. Дорога, окаймленная тряпичными листьями на высоких проволочных изгородях. Через каждые несколько ярдов — глубокая воронка от снаряда.

— Они едут за нами, Мэри? С Говард все в порядке?

Девушка оглянулась назад:

— Да, все в порядке, она едет.

Пару миль они проехали в молчании. Утро было ужасно холодным; Мэри дрожала.

— Что это? — довольно глупый вопрос, ведь она знала, что это, слишком хорошо знала!

— Снова начали, — пробормотала Стивен.

В загоне взорвался снаряд, вырвав с корнем несколько деревьев.

— Все хорошо, Мэри?

— Да… берегись! Мы едем прямо на воронку!

Они обогнули ее почти на дюйм и помчались дальше, Мэри внезапно придвинулась поближе к Стивен.

— Не дергай мою руку, Бога ради, детка!

— Извини, я не заметила.

— Больше не надо так делать.

Снова они ехали вперед в молчании. Дальше по дороге им преградила путь телега фермера.

— Militaires! Militaires! Militaires^[57]! — закричала Стивен.

Довольно лениво фермер слез с телеги и подошел к своим тощим, хромающим лошадям.

— Il faut vivre^[58], — объяснил он, указав на телегу, в которой оказалось полно картошки.

Справа на поле работали три очень старые женщины; они мотыжили землю с усердным терпением, покорным судьбе. В любой момент мог упасть шальной снаряд, и мало что осталось бы тогда от старушек. Но что тут поделаешь? Это война — война идет уже так давно — а есть-то надо, даже под носом у немцев; bon Dieu это знает. Он один может защитить, а пока что просто надо мотыжить усерднее. Дрозд пел свою песенку на дереве, а это дерево было ужасно искалечено; но все равно, он знал его прошлой весной, и теперь, несмотря на его раны, разыскал его. Когда наступила внезапная тишина, они ясно услышали его. И Мэри его увидела:

— Смотри, дрозд! — сказала она. На мгновение она забыла о войне.

Но Стивен редко могла забыться, потому что эта девушка была рядом с ней. Странное чувство крепко сжало ей сердце, теперь она познала страх, который может идти рука об руку со смелостью — страх за другого.

Но сейчас она подняла глаза и улыбнулась:

— Спасибо этому дрозду, что он позволил тебе увидеть его, Мэри, — она знала, что Мэри любила диких птичек, как любила все скромные создания.

Они повернули на тропинку и были в сравнительной безопасности, но грохот пушек стал настойчивее. Должно быть, они приближались к Poste de Secours^[59], поэтому говорили мало — из-за этих пушек, а вскоре и из-за раненых.

3

Poste de Secours был в разрушенном auberge на перекрестке дорог, около пятидесяти ярдов за траншеями. Из того, что когда-то было просторным погребом, поспешно выносили раненых, покалеченных и изрубленных, которые несколько часов назад были молодыми, полными сил мужчинами. Без особой нежности носилки опускали на землю рядом с двумя ожидающими машинами — без нежности, потому что их было так много, и потому, что на войне всегда приходит время, когда привычка притупляет даже сострадание.

Раненые были терпеливы и покорны судьбе, как те старушки на поле. Единственной разницей между ними было то, что эти мужчины сами стали обнаженным полем перед беспощадной кровавой мотыгой. У некоторых из них не было даже одеяла, чтобы защитить их от кусачего ледяного ветра. Один Poilu, сильно раненый в живот, лежал в крови, запекшейся на бинтах. Рядом с ним лежал человек, у которого была снесена половина лица, и, Бог знает почему, он оставался в сознании. Ранения в живот требовали первой помощи, Стивен сама помогала поднимать носилки. Он, вероятно, умирал, но он не столько жаловался, сколько звал свою мать. Голос, который рвался из его хриплого бородатого горла, был голосом ребенка, зовущего маму. Человек с ужасным лицом пытался заговорить, но, когда ему это удавалось, это не был человеческий голос. Его бинты немного покосились, Стивен пришлось встать между ним и Мэри, чтобы торопливо поправить его бинты.

— Возвращайся в машину! Надо, чтобы ты повела.

Мэри молчаливо послушалась.

И вот началось первое из бесконечных путешествий между Poste de Secours и военно-полевым госпиталем. Двадцать четыре часа они курсировали вперед и назад на своих легких медицинских «фордах». Они ехали быстро, ведь жизнь раненых могла зависеть от их скорости, но все их нервы были напряжены, они старались не попадать в ямы, насколько это было возможно на рискованных дорогах, полных канав и воронок от снарядов.

Человек с разбитым лицом снова начал стонать, они слышали его сквозь рев мотора. Они остановились, Стивен прислушалась, но его губы были не на месте… нестерпимый звук.

— Быстрее, Мэри, веди быстрее!

Бледная, но с решительно сжатыми губами, Мэри Ллевеллин вела быстрее.

Когда наконец они добрались до военно-полевого госпиталя, бородатый солдат с раной в животе очень тихо лежал на носилках; его заросший подбородок был направлен прямо вверх. Он перестал звать маму, как ребенок — может быть, в конце концов он нашел ее.

День все длился, и солнце светило ярко, раздражая усталые глаза водителей. Наступили сумерки, и дороги стали ненадежными и туманными. Пришла ночь — они не смели зажечь фары, и только вглядывались, все вглядывались в темноту. Где-то вдали небо стало зловеще-красным: от шальных снарядов, должно быть, в деревне случился пожар, и высокий столб пламени, возможно, был церковью; а боши снова терзали Компьень, судя по звукам плотной бомбежки. Но теперь в мире не было ничего реального, кроме этой густой, почти непроницаемой тьмы и боли в глазах, которым приходилось все всматриваться, и ужасной, терпеливой боли раненых — ничего не было больше, кроме черной ночи, простреленной болью раненых.

4

На следующее утро две медицинские машины снова двинулись на базу, на виллу в Компьене. Это была тяжкая работа, долгие часы напряжения, и, хуже того, подкрепление опоздало, а одна машина сломалась. Неловко двигаясь, с красными слезящимися глазами, четыре женщины большими чашками глотали кофе; потом, не раздеваясь, легли на пол, завернувшись в шинели и армейские одеяла. Не прошло и четверти часа, как они уже спали, хотя вся вилла тряслась и шаталась от взрывов.

Глава тридцать шестая

1

Есть то, что человечество никогда не может разрушить, несмотря на неразумную волю к разрушению, и это — его собственный идеализм, составная часть его существа. Стареющие циники могут развязывать войны, но молодым идеалистам приходится на них сражаться, и потому они обречены на быстрые реакции, слепые порывы, не всегда осознаваемые. Мужчины убивают с ругательствами, но совершают самопожертвование, отдавая свою жизнь за других; поэты пишут, окунув перья в кровь, но пишут не о смерти, но о жизни вечной; крепкая и уважительная дружба зарождается, чтобы выжить перед лицом враждебности и разрушения. И так настойчив в этих порывах идеал, возвышающийся над всем в присутствии великого несчастья, что человечеству, своевольному разрушителю красоты, требуется сразу же создавать новые красоты, чтобы не погибнуть от собственной опустошенности; и этот порыв затронул кельтскую душу Мэри.

Ведь кельтская душа — твердыня мечтаний и стремлений, сходящих к ней по вековым туманным тропам; и в ней живет смутная неудовлетворенность, поэтому она всегда находится в поисках. И теперь, будто увлеченная каким-то скрытым притяжением, будто растревоженная порывом, перед которым невозможно было бы устоять, даже сама не понимая этого, Мэри всей своей доверчивостью и всей своей невинностью устремилась к Стивен. Кто может претендовать на то, чтобы толковать судьбу, свою собственную или чужую? Почему эта девушка оказалась на пути Стивен, или, скорее, Стивен на ее пути? Разве не был мир достаточно велик для них обеих? Может быть, и нет — а может быть, их встреча уже была предначертана на каменных скрижалях некоей мудрой, хотя и неумолимой рукой.

Осиротевшая с раннего детства, Мэри жила у женатого кузена на просторах Уэльса, не слишком желанная в не слишком процветающем хозяйстве. Она получила довольно мало образования — разве что маленькая частная школа в соседней деревне. Она ничего не знала о жизни, о мужчинах и женщинах; а о себе, о своей пылкой, смелой, порывистой натуре знала и того меньше. Благодаря тому, что ее кузен был врачом, и разбросанная по окрестностям практика вынуждала его ездить на машине, она научилась водить его машину и смотреть за ней, заняв место бесплатного шофера — в своем роде она была хорошим механиком. Но война вселила в нее недовольство этой ограниченной жизнью, и чуть ли не в самом ее начале Мэри, которой еще не было восемнадцати, почувствовала огромное желание быть независимой, и этому желанию никто не препятствовал. Однако валлийская деревушка не дает простора для подвигов, и ничего не происходило, пока она случайно не услышала об отряде Брейкспир от местного священника, старого друга его основательницы; он сам написал рекомендательное письмо для Мэри. И вот, прямо из тихого уединения Уэльса, эта девушка отправилась в трудный путь, который наконец привел ее во Францию и вел теперь по разоренной, опустошенной войной стране. Мэри была вовсе не такой хрупкой и не такой робкой, какой считала ее миссис Брейкспир.

Стивен сначала было тоскливо от мысли о том, что ей придется преподавать новенькой ее обязанности, но вскоре она уже тосковала по самой девушке, когда ее не было рядом. А еще через некоторое время Стивен ловила себя на том, что наблюдала за тем, как низко на лбу растут волосы Мэри, за ее широко поставленными, чуть с косинкой, серыми глазами, за резким изгибом тяжелых ресниц; и все это трогало Стивен, так, что она на мгновение прикасалась пальцами к волосам девушки. Судьба все время сводила их вместе, в минуты отдыха и в минуты опасности; они не могли бы избежать этого, даже если бы хотели, а они вовсе не хотели этого избегать. Они были пешками в беспощадной и сложной игре жизни, и их все двигала и двигала по доске невидимая рука, но двигала их рядом, так, что они уже стали поджидать друг друга. «Мэри, ты здесь?» Лишний вопрос — ответ всегда был один и тот же: «Я здесь, Стивен».

Иногда Мэри заговаривала о своих планах на будущее, а Стивен с улыбкой слушала ее.

— Я пойду в какую-нибудь контору, хочу быть свободной.

— Ты такая маленькая — тебя в конторе будут обижать.

— Я ростом в пять футов и пять дюймов!

— Неужели правда, Мэри? Ты почему-то выглядишь маленькой.

— Это потому, что ты такая высокая. Я хотела бы немножко подрасти!

— Нет, не надо, ты хороша такой, как есть; ведь ты — это ты, Мэри.

Мэри всегда охотно слушала рассказы о Мортоне, ей никогда не надоедало их слушать. Она заставляла Стивен вынимать фотографии отца, матери, которую Мэри считала красивой, Паддл и особенно Рафтери. Потом Стивен рассказывала ей о своей лондонской жизни, а потом — о новом парижском доме; о своей карьере и амбициях, хотя Мэри не читала ни одного из ее романов, ведь в их округе никогда не было библиотеки.

Но иногда лицо Стивен затуманивалось из-за того, что она не могла ей рассказать; из-за маленьких обманов и умолчаний, которые должны были заполнять провалы в ее странной биографии. Глядя в ясные серые глаза Мэри, она внезапно вспыхивала, даже сквозь загар, и чувствовала себя виноватой; и это чувство передавалось девушке и тревожило ее, тогда она сжимала руку Стивен.

Однажды она вдруг спросила:

— Ты несчастна?

— Почему это я должна быть несчастной? — улыбнулась Стивен.

И все равно, теперь бывали ночи, когда Стивен лежала без сна даже после самых напряженных часов на службе, она слышала приближающийся грохот пушек, но думала не о них, а только о Мэри. Огромная нежность постепенно затопляла ее, как мягкий морской туман, скрывающий рифы и мысы. Казалось, ее тихо и спокойно относит к какой-то благословенной мирной гавани. Протянув руку туда, где лежала девушка, она гладила ее плечо, но осторожно, чтобы не разбудить. Потом туман рассеивался: «Господи! Что я делаю?» — она резко садилась, потревожив спящую.

— Это ты, Стивен?

— Да, моя дорогая, спи.

Потом ворчливый, раздраженный голос:

— Заткнитесь вы обе! Что за свинство, я почти уже заснула! Вам лишь бы поболтать!

Стивен ложилась снова и думала: «Я глупая, я отвлекаюсь и ищу себе трудностей. Конечно, мне нравится это дитя, она такая отважная, почти каждому понравилась бы Мэри. Почему у меня не может быть привязанности и дружбы? Почему у меня не должно быть человеческого интереса? Я могу помочь ей встать на ноги после войны, если мы обе переживем ее — я могу купить ей собственное дело». Этот мягкий туман, скрывающий как рифы, так и мысы, сгущался, размывая восприятие, уничтожая безобразные, грубые контуры прошлого. «В конце концов, что за беда в том, что это дитя привязалось ко мне?» Это было так хорошо — завоевать привязанность этого юного создания.

2

Немцы подошли к Компьеню на опасно близкое расстояние, и отряду Брейкспир было приказано отступить. Его базой теперь стал разрушенный chateau^[60] на окраине незначительной деревушки, но теперь не такой уж незначительной — она вся была забита боеприпасами. Почти каждый час, проходивший вне службы, заставал их в мрачных, пахнувших сыростью бомбоубежищах, в которые были превращены погреба, частично разрушенные, но защищенные мешками с песком на тяжелых брусьях. Как лисы, выползающие из своих нор, участницы отряда выползали на свет, форма их была покрыта ржавчиной и угольной пылью, глаза моргали, руки были холодными и одеревеневшими от сырости, так что заводить машину часто бывало по-настоящему трудно.

В это время случились одно-два небольших происшествия; Блесс сломала запястье, заводя двигатель; Блэкни и трое других на Poste de Secours попали под сильную бомбежку и укрылись там, где когда-то был кирпичный завод, забравшись в заброшенную печь. Там они просидели на корточках часов восемь, а немецкие артиллеристы раз за разом попадали в высокую, приметную трубу завода. Когда наконец они вылезли, задыхаясь от кирпичной пыли, Блэкни что-то попало в глаз, и она вытерла его; результатом стало острое воспаление.

Говард начала становиться несносной из-за этой страсти ухаживать за своими прекрасными волосами. Она, бывало, сидела в углу бомбоубежища, спокойно, будто у парикмахера на Бонд-стрит, и, завершив ритуальное расчесывание, глядела на себя в карманное зеркальце. С повязкой на своем несчастном глазу Блэкни еще больше, чем когда-либо, напоминала обезьянку, больную обезьянку, и ее строгая, краткая речь не была рассчитана на то, чтобы развеселить отряд. Она, казалось, почти потеряла дар речи в те дни, как будто вернувшись к истокам своего вида. Ее единственным комментарием к жизни были слова: «Ох, не знаю…», которые всегда говорились с беспечной восходящей интонацией. Это могло означать все или ничего, на выбор, и долгое время было панацеей от того зла, которым она считала этот дурацкий мир. «Ох, не знаю…» И она действительно не знала, бедная, старая, чувствительная, односложная Блэкни. Poilu, который приносил отряду паек — холодное мясо, сардины, хлеб и кислый красный «Пинар» — был обнаружен Стивен при попытке разрядить воздушную бомбу. Он с улыбкой объяснил, что немцы хитро их заряжают: «Не могу разобраться, как тут это сделано». Потом он показал ей свою левую руку — на ней не хватало пальца: «Вот это, — сказал он ей, все еще улыбаясь, — из-за снаряда, довольно маленького снаряда, который я тоже разряжал». И, когда она не слишком любезно разбранила его, он надулся: «Но я же хочу подарить его Maman!»

Все начали чувствовать нервное напряжение, может быть, кроме Блэкни, которая покончила со всеми чувствами. Лишившись двоих человек, оставшиеся участницы отряда должны были работать как негры — однажды Стивен и Мэри трудились семьдесят часов, едва успевая перевести дух. За напряжением нервов неизменно следовало напряжение в отношениях, и горячие ссоры внезапно разражались из-за пустяков. Блесс и Говард два дня не переносили друг друга, потом их снова сдружила та неприязнь, которая недавно поднялась против Стивен. Ведь каждый знал, что Стивен и Блэкни были значительно лучше других водителей в отряде Брейкспир, и как таковые должны были ездить со всеми по очереди; но бедная Блэкни лечила свой больной глаз, а Стивен все еще продолжала ездить только с Мэри. Они были прекрасными и великодушными женщинами, каждая из них, как правило, была рада помочь другой, подставить плечо под ее ношу, быть терпимой и доброй, когда доходило до дружбы. Они пестовали свою младшую соратницу и восхищались ей, большинство из них любило и уважало Стивен, но все равно теперь они стали по-детски завистливыми, и эта зависть достигла чутких ушей миссис Брейкспир.

Однажды утром миссис Брейкспир послала за Стивен; она сидела за письменным столом в стиле Людовика Пятнадцатого, который каким-то образом пережил разрушение замка и теперь находился в ее мрачном официальном бомбоубежище. Ее правая рука покоилась на подробной карте местности, она выглядела как генерал, весьма похожий на мать. Вдова офицера, погибшего на войне, мать двух взрослых сыновей и трех дочерей, она вела ограниченную, благопристойную жизнь, обычную для женщин на военных станциях. Но все время она, должно быть, наполняла скрытый в ее уме резервуар познаниями, потому что внезапно расцвела как командир, прекрасно понимающий человеческую натуру. И вот поверх своей обширной груди она глядела на Стивен, взгляд ее был не лишенным доброты, но довольно задумчивым.

— Сядьте, мисс Гордон. Надо поговорить о Ллевеллин, которую я просила вас взять сменным водителем. Я думаю, что настало время, когда она должна быть более самостоятельной в отряде. Она должна рисковать наравне с другими, а не держаться слишком близко к вам… не поймите меня превратно, я очень благодарна за то, что вы сделали для девушки — но вы ведь одна из самых лучших наших водителей, а хорошее вождение дорого стоит в эти дни, оно может означать жизнь или смерть, как вы сами знаете. Так вот… кажется, это не совсем справедливо по отношению к другим то, что Мэри всегда ездит с вами. Нет, это явно несправедливо.

Стивен спросила:

— Вы имеете в виду, что она должна ездить с каждой по очереди — например, с Терлоу? — и, хотя она пыталась сохранить равнодушный вид, ее голос невольно дрогнул.

Миссис Брейкспир кивнула:

— Именно это я и имею в виду. — Потом она добавила, довольно медленно: — Это напряженные времена, и такие времена порождают надуманные эмоции, которые вырастают, как грибы по ночам, и лишены корней, разве что в нашем воображении. Но я уверена, вы согласитесь, мисс Гордон, что наш долг — не поощрять ничего подобного той эмоциональной дружбе, какую, мне кажется, Мэри Ллевеллин начинает испытывать к вам. Это довольно естественно, разумеется, это некая реакция, но это неразумно… нет, я не считаю это разумным. Это слишком отдает классной комнатой и может повести к смехотворным вещам в отряде. У вас для этого слишком значительное положение; я смотрю на вас как на своего заместителя.

Стивен тихо сказала:

— Я понимаю. Я сейчас же пойду и поговорю с Блэкни, чтобы расписание Мэри Ллевеллин изменили.

— Да, прошу вас, — согласилась миссис Блэкспир; потом она наклонилась над своей картой, больше не глядя на Стивен.

3

Если раньше Стивен волновалась за безопасность Мэри, то теперь она волновалась в десять раз сильнее. Фронт был в постоянном движении, и Postes de Secours то и дело перемещались. В водителей медицинских машин союзников стреляли немцы, когда прибывали на место, где лишь прошлым вечером был их пост. В каждом секторе шли упорные бои; удивительно, что в отряде еще не было жертв. Ведь теперь союзники начали медленно продвигаться вперед, ярд за ярдом, миля за милей, очень медленно, но верно; переливание крови из юных вен придавало сил огромному народу-ребенку.

Из всех поводов для волнения за Мэри, которые теперь одолевали Стивен, самым серьезным была Терлоу; потому что Терлоу была одним из самых неудобных водителей, она слишком высоко ставила свои нелепые суждения. Она была храброй до неразумия, но склонной выставляться напоказ, когда доходило до настоящей опасности. Долгими часами Стивен не могла узнать, что происходило, и часто ей приходилось покидать базу до возвращения Мэри, все еще не зная, что с ней.

Мрачно, но с непреклонной смелостью и преданностью Стивен теперь исполняла свой долг. Каждый день риск, которому все они подвергались, возрастал, ведь враг, близящийся к поражению, уважал чужую личность меньше, чем когда-либо. Единственными минутами сравнительного покоя были для Стивен те минуты, когда она ездила с Мэри. И, как будто девушке не хватало какой-то живительной силы, которую она могла черпать раньше, она сникала, и Стивен видела ее поникшей в то краткое время, когда они вместе находились вне службы; она знала, что лишь кельтская отвага удерживала Мэри Ллевеллин от срыва. И теперь, поскольку они так часто расставались, каждая случайная встреча приобретала значение. Они встречались, когда утром возились со своими машинами, и если получалось, то они ставили машины рядом, как будто ища утешения в этой близости.

Стивен присылали письма из дома, и она старалась прочесть их Мэри. В дополнение к письмам Паддл присылала еду, а иногда даже довоенные деликатесы. Чтобы приобрести их, она, видимо, давала взятки, ведь в Англии стала скудной всякая пища. У Паддл была громадная военная карта, к которой она прикалывала булавки с веселыми маленькими флажками. Каждый раз, когда линия фронта сдвигалась хоть на ярд, сдвигались на новые места и эти булавки; ведь с тех пор, как Стивен покинула ее и ушла на фронт, война стала для Паддл очень личным делом.

Анна тоже писала ей, и от нее Стивен узнала о гибели Роджера Энтрима. Он был убит пулей, совершая поступок, достойный Креста Виктории — спасая жизнь раненому капитану. В одиночку он отправился на нейтральную полосу и спас друга, лежавшего без сознания; в ту самую минуту, когда он доволок раненого до безопасного места, он получил пулю в голову. Роджер — такой черствый, незрелый, жестокий, бесстыдный, склонный мучить других — этот Роджер изменился в мгновение ока, он стал высшим существом, потому что был совершенно бескорыстен. Вот так порыв к идеалу, не умирающий в человечестве, сошел на Роджера. Стивен сидела и читала о его гибели, и она вдруг поняла, что желает ему добра, что его смелость навсегда уничтожила огромную горечь в ее сердце и в ее жизни. И вот, умерев такой смертью, Роджер, сам того не зная, исполнил тот закон, что простирается на врага и на друга — неизменный закон служения.

4

События развивались. В июне этого года семьсот тысяч солдат из Соединенных Штатов, сильных и привлекательных мужчин, оторванных от родных прерий, от полей высокой кукурузы, от ферм и больших городов, отдавали свои жизни, защищая свободу на пропитанных кровью полях Франции. Они мало что приобретали и многое могли потерять; это была не их война, но они помогали в ней, потому что они были молоды, и их народ был молодым, а идеалы юности полны вечной надежды.

В июле союзники перешли в контрнаступление, и теперь, приближаясь к победе, Франция полностью познала то огромное запустение, что остается после отступающих армий. Ведь теперь были разрушены не только домашние хозяйства, но вся местность была усеяна убитыми деревьями, срубленными в тот час, когда пышнее всего зеленела их листва; целые сады были повалены на землю в неистовстве разрушения, как будто мощные войска катились волной, отшатываясь от самих себя — не веря себе, изумленные, обезумевшие в бесчинствах грядущего бедствия. Они, должно быть, действительно обезумели, ведь никто не любит деревья больше, чем немцы.

Когда Стивен ехала через эту опустошенную местность, она ловила себя на мысли о Мартине Холлэме — о Мартине, которые прикасался пальцами к старым кустам терновника на холмах с таким уважением и состраданием: «Ты когда-нибудь думала, какой огромной смелостью обладают деревья? Я об этом думал, и это так удивляет меня. Бог швыряет их вниз, и им приходится просто держаться, что бы ни случилось — для этого нужна смелость!» Мартин верил в рай для деревьев, в лесной рай для всех верующих; и глядя на эти несчастные трупы, обросшие листвой, Стивен тоже хотела верить в этот рай. До последнего времени она годами не думала о Мартине, он принадлежал прошлому, о котором лучше забыть, но теперь иногда она задавалась вопросом, что с ним. Возможно, он уже умер, сраженный там, где стояла она, ведь многие погибли там, где они стояли, как эти сады. Странно было думать, что он, возможно, был здесь, во Франции, сражался и погиб совсем рядом с ней. Но, может быть, он вовсе не погиб… Она никогда не рассказывала Мэри о Мартине Холлэме.

Все дороги, казалось, приводили ее мысли к Мэри; и в эти дни к страху за ее безопасность добавилась нарастающая тревога за то, что ей приходилось видеть — куда более ужасные зрелища, чем раненые пациенты. Ведь теперь всюду лежали обломки войны, выброшенные волной ядовитого океана — они разлагались и источали зловоние на солнце; прорастало порочное семя безумия, посеянное человеком. Два раза в последнее время, когда они ездили вместе, они видели то, от чего Стивен хотела бы уберечь Мэри. Это была разбитая немецкая повозка с пушками, рядом лежали застывшие мертвые лошади и три мертвых артиллериста — ужасная смерть, лица людей были черными, как у негров, черными и распухшими — от газа, или от разложения? Там оставался раненый конь, его передняя нога висела, как тряпка. Около него лежал мертвый молодой улан, и Стивен пристрелила животное из револьвера. Но Мэри вдруг начала всхлипывать:

— Господи, Господи! Он был немым… он не мог говорить. Ужасно, когда видишь, как кто-то страдает, и не может спросить тебя, почему!

Она долго еще плакала, и Стивен не знала, как утешить ее.

Теперь отряд медленно продвигался вперед, следуя за упорно наступавшими союзниками. Места их дислокации менялись, когда база медленно перемещалась от одной разоренной деревни к другой. Немногие из этих домов сохранили крышу или какую-нибудь обстановку в своих четырех стенах, и довольно часто приходилось лежать, глядя на звезды, а звезды глядели на них, отстраненные и безмятежные. К этому времени стало не хватать воды, ведь большинство колодцев, как говорили, было отравлено; и этот недостаток воды стал настоящей пыткой, потому что мытье стало роскошью, строго ограниченной. А потом Блесс была ранена, когда разыскивала позицию Poste de Secours, который незаметно исчез. В нее стреляли, как во всех водителей союзников, но на этот раз попали — это было лишь поверхностное ранение в плечо, но достаточное, чтобы на время вывести ее из строя. Ее пришлось послать в госпиталь, и опять в отряде не хватало рук.

Становилось жарко, и вместо сырости и холода пришли душные дни и ночи; дни, когда раненым приходилось лежать на солнце, осаждаемым мухами, пока они ждали своей очереди, чтобы их подняли и погрузили в машины. И, как будто несчастья притягивали друг друга, как будто беда действительно никогда не приходит одна, лицо Стивен задел осколок снаряда, и ее правая щека была разорвана довольно сильно. Ее аккуратно зашил маленький французский доктор на Poste de Secours. Зашив и перевязав рану, он очень серьезно поклонился: «Мадемуазель будет носить этот почетный шрам как знак своей смелости», — и снова поклонился, так что Стивен пришлось серьезно поклониться в ответ. Но, к счастью, она могла продолжать работу, что было благом для отряда, где не хватало рук.

5

Осенним вечером, когда солнце сияло в голубом небе, седовласый генерал с белыми усами приколол на грудь Стивен Croix de Guerre^[61]. Первой стояла с материнским видом миссис Клод Брейкспир, мундир которой казался слишком тесным для ее груди, потом Стивен, а потом — еще одна или двое из их отважного неутомимого отряда. Генерал расцеловал каждую по очереди в обе щеки, а над головой реяли летчики-асы из воздушного флота; войска поднимали оружие на караул, войска ветеранов, испытанных в боях, с твердым взглядом военных — ведь у Франции есть вкус в подобных вещах. На ленточке бронзового креста Стивен были три миниатюрные звезды, и каждая звездочка равнялась упоминанию в рапорте.

Тем вечером они с Мэри шли через поле в маленький городок, неподалеку от места их размещения. Они остановились, чтобы посмотреть на закат, и Мэри погладила ее новенький крест; потом она взглянула прямо в глаза Стивен, ее губы задрожали, и Стивен увидела, что она плачет. Потом они некоторое время шли рука об руку. Почему бы нет? Ведь там не было никого, кто мог бы их увидеть.

Мэри сказала:

— Всю свою жизнь я чего-то ждала.

— Чего же, моя дорогая? — мягко спросила ее Стивен.

И Мэри ответила:

— Я ждала тебя, и это время было чудовищно долгим, Стивен.

Едва начавший затягиваться рубец поперек щеки Стивен побагровел, ведь что она могла ответить?

— Меня? — переспросила она.

Мэри серьезно кивнула:

— Да, тебя. Я всегда ждала тебя; а после войны ты меня прогонишь. — Вдруг она схватилась за рукав Стивен: — Позволь мне быть с тобой… не прогоняй меня, я хочу быть рядом с тобой… Я не могу объяснить… но я только хочу быть рядом, Стивен. Стивен, скажи мне, что ты меня не прогонишь…

Рука Стивен сжала ее военный крест, но металл чести казался холодным для ее пальцев; сейчас он был мертвым и холодным, как та смелость, благодаря которой он оказался на ее груди. Она глядела вдаль, на закат, содрогаясь перед тем, что она ответит.

Потом она сказала очень медленно:

— После войны… нет, я не прогоню тебя, Мэри.

Глава тридцать седьмая

1

Самое великое и душераздирающее безумие наших времен пришло к своему внезапному завершению. В ноябре отряд был расквартирован в Сен-Кантене, в маленьком отеле, который, хотя и был скромным, казался раем после бомбоубежищ.

Однажды утром горстка членов отряда находилась в кофейне, сгрудившись у огня, разведенного в основном на сыром хворосте. Когда уже можно было ясно различить звук пушечной стрельбы, случилось что-то почти неестественное — наступила тишина, как будто явилась сама смерть, положив конец собственным разрушениям. Никто не разговаривал, они только сидели и смотрели друг на друга, и лица их были совсем лишены эмоций; эти лица выглядели пустыми, как маски, с которых было стерто всякое выражение — и они ждали, слушая эту тишину.

Дверь открылась, и вошел неопрятный Poilu; с небрежным видом он бесстрастно сказал:

— Eh bien, mesdames, c'est l'Armistice^[62]. — Но его сияющие карие глаза вовсе не были бесстрастными. — Oui, c'est l'Armistice^[63], — холодно повторил он и пожал плечами, как будто говоря: «А мне-то что с того?» После чего он невольно улыбнулся во весь рот, ведь он был еще таким молодым, и, развернувшись кругом, он удалился.

Стивен сказала:

— Вот и все, — и посмотрела на Мэри. Та вскочила и в свою очередь посмотрела на Стивен.

Мэри сказала:

— Значит… — но резко остановилась.

Блесс сказала:

— Спичка есть у кого-нибудь? Вот спасибо! — и потянулась за своим стальным портсигаром.

Говард сказала:

— Что ж, первое, что я собираюсь сделать — как следует вымыть голову с шампунем в Париже.

Терлоу пронзительно рассмеялась, потом засвистела, шевеля неохотно разгоравшийся огонь.

Но Блэкни, смешная старая односложная Блэкни, с кудрявыми белыми волосами, подстриженными под улана, Блэкни, которая давно покончила с эмоциями — она вдруг уронила руки на стол, уронила голову на руки, и все плакала, все плакала.

2

Стивен оставалась с отрядом, пока его не направили в Германию, и на этом рассталась с ним, взяв с собой Мэри Ллевеллин. Их работа была закончена; оставалось лишь почетное право следовать триумфальным путем армии, но Мэри Ллевеллин была совсем измождена, а Стивен не думала ни о чем, кроме Мэри.

Они распрощались с миссис Клод Брейкспир, с Говард и Блэкни, и с остальными боевыми подругами. И Стивен знала, как знали и они, что великое событие отошло в прошлое, ушло от них во владения истории — нечто ужасное, но великолепное, единство с жизнью в ее титанической битве против смерти. Ни одна из них не могла отделаться от смутного сожаления, несмотря на бесконечное блаженство мирной жизни, потому что ни одна не могла знать, что из этого сохранит будущее в обыденности, наполненной обыденными делами. За великими войнами следует великое недовольство — нож отсекает ветки дерева, и уже не так сильно струится сок по его обезображенным ветвям.

3

Дом на улице Жакоб был en fete^[64] в честь прибытия Стивен. Пьер выставил внушительный шест, на котором реял новенький триколор, заказанный Полиной у соседа-пекаря; в кабинете стояли цветы в вазах, а Адель в качестве piece de resistance^[65] выложила бессмертниками слова «добро пожаловать» и повесила их над дверью.

Стивен обменялась рукопожатиями со всеми по очереди и представила им Мэри, которая тоже пожала всем руки. Потом Адель начала болтать о Жане, с которым все было хорошо, хоть он и не стал капитаном; а Полина перебила ее, чтобы рассказать о соседе-пекаре, который потерял четырех сыновей, и об одном из своих братьев, потерявшем правую ногу — ее лицо было очень грустным, а голос — очень бодрым, как всегда бывало, когда она говорила о несчастьях. Потам она оплакала и длинный прямой шрам на щеке Стивен:

— Oh, la pauvre! Pour une dame c'est un vrai désastre^[66]!

Но Пьер показал на красно-зеленую ленточку на лацкане Стивен:

— C'est la Croix de Guerre^[67]! — и вот они все собрались вокруг, чтобы восхищаться этим полудюймом чести и славы.

О да, это возвращение домой прошло в таком дружелюбии и радости, на какие только способна доброжелательность и тепло бретонских сердец. Но над Стивен тяготело смущение, когда она провела Мэри наверх, в очаровательную спальню с окнами в сад, и вдруг сказала:

— Это будет твоя комната.

— Прекрасная комната, Стивен.

После этого они долго молчали, может быть, потому, что так много слов не могли быть сказаны между ними.

Ужин подал сияющий Пьер, отличный ужин, более чем достойный Полины; но ни одна из них не могла съесть много — они слишком остро сознавали присутствие друг друга. Когда они покончили с ужином, то прошли в кабинет, где, несмотря на необычайный дефицит топлива, Адели удалось развести огромный огонь, безрассудно поднимавшийся до половины трубы. В комнате стоял легкий запах оранжерейных цветов, кожи, старого дерева и ушедших лет, а вскоре запахло сигаретным дымом.

Стивен старалась говорить непринужденно:

— Иди, сядь у огня, — сказала она с улыбкой.

И Мэри послушалась, села рядом с ней и положила руку на колено Стивен; но Стивен, казалось, не заметила этой руки и не убрала ее, а продолжала говорить:

— Я думала, Мэри, и перебирала все возможные планы. Мне хотелось бы увезти тебя немедленно, погода в Париже кажется совершенно ужасной. Паддл как-то рассказывала мне о Тенерифе, она много лет назад ездила туда с ученицей. Они останавливались в месте под названием Оротава; по-моему, там хорошо — как ты думаешь, тебе понравится? Я могу нанять виллу с садом, и ты сможешь там нежиться на солнышке.

Мэри сказала, слишком хорошо сознавая, что ее рука не была замечена:

— Ты правда хочешь уехать, Стивен? Это не помешает твоей работе? — ее голос показался Стивен напряженным и несчастным.

— Конечно же, хочу, — заверила ее Стивен, — я еще лучше буду работать, если отдохну. В любом случае, я должна присмотреть, чтобы ты как следует поправилась, — и внезапно она положила свою руку поверх руки Мэри.

Странное притяжение, которое иногда существует между двумя человеческими телами, так, что простое прикосновение может расшевелить много тайных и опасных чувств, близилось к ним в это мгновение, и они сидели, неестественно застыв у огня, чувствуя, что в этой неподвижности их безопасность. Но вот Стивен заговорила снова, и теперь она говорила о чисто практических вещах. Мэри должна на две недели поехать к своим родственникам, чем раньше, тем лучше, и оставаться там, пока сама Стивен съездит в Мортон. Наконец они встретятся в Лондоне и прямо оттуда поедут в Саутгемптон, ведь Стивен должна взять билеты и, если возможно, найти виллу с мебелью, прежде чем отправится в Мортон. Она все говорила и говорила, и ее пальцы все это время то сжимались, то разжимались, все еще держа руку Мэри, и Мэри заключила эти нервные пальцы в свою ладонь, и Стивен не сопротивлялась.

Тогда Мэри, как многие до нее, стала так же счастлива, как раньше была подавлена; ведь часто достаточно малейших мелочей, чтобы изменить направление подвижных, как ртуть, эмоций, которым подвержено юное сердце; и она посмотрела на Стивен с благодарностью и с чем-то более глубоким, чего сама не сознавала. И она заговорила, в свою очередь. Она умеет неплохо печатать, хорошо владеет правописанием; она может печатать книги Стивен, разбирать ее бумаги, отвечать на письма, смотреть за домом, а на кухне она даже может соперничать с погруженной в печаль Полиной. Следующей осенью она выпишет из Голландии тюльпаны — в их городском саду должно быть множество тюльпанов, а летом надо приобрести розы, ведь Париж не так жесток к цветам, как Лондон. А можно здесь завести голубей с широкими белыми хвостами? Они так подойдут к старинному мраморному фонтану.

Стивен слушала, время от времени кивая. Конечно же, у нее будут белые голуби с хвостами, похожими на веера, и тюльпаны, и розы, все, что ей будет угодно, если только ей будет хорошо, и она будет счастлива.

На что Мэри рассмеялась:

— Ах, Стивен, дорогая моя — разве ты не знаешь, что я и сейчас ужасно счастлива?

Пришел Пьер с вечерней почтой; одно письмо было от Анны, другое от Паддл. Кроме того, пришло пространное послание от Брокетта, который явно уже молился о демобилизации. Как только его отпустят, он на несколько недель поедет в Англию, но после этого отправится в Париж.

Он писал: «Жду не дождусь снова увидеть тебя и Валери Сеймур. Между прочим, как оно там? Валери пишет, что ты ей никогда не звонила. Жаль, что ты такая необщительная, Стивен; по-моему, ничего хорошего нет в том, чтобы запираться в свою раковину, подобно раку-отшельнику — еще отрастишь себе там щетину на подбородке, или бородавку на носу, или, того хуже, какой-нибудь комплекс. Ты можешь даже приобрести скверную привычку к заурядной жизни — почитай Ференци! Почему ты так ведешь себя с Валери, хотелось бы мне знать? Она такая милочка, и ты ей так нравишься, только недавно она написала: «Когда увидишь Стивен Гордон, передай ей от меня привет, и скажи ей, что почти все улицы в Париже рано или поздно ведут к Валери Сеймур». Черкнула бы ты ей пару строк, да и мне тоже — я уже нахожу твое молчание подозрительным. Ты, часом, не влюбилась? Мне до смерти хочется об этом узнать, так что не отказывай мне в этом невинном удовольствии. В конце концов, нам сказано, чтобы мы возрадовались вместе с теми, кто радуется — могу ли я тебя поздравить? Смутные, но волнующие слухи добираются до меня. Между прочим, Валери не злопамятна, поэтому не смущайся тем, что ты ей не звонила. Она — одна из тех высокоразвитых душ, кто спокойно выскакивают снова после того, как их стукнут по носу, как и я, преданный тебе Брокетт».

Стивен взглянула на Мэри, складывая письмо:

— Разве тебе не пора в постель?

— Не прогоняй меня.

— Я должна это сделать, ведь ты такая усталая. Давай, будь хорошей девочкой, ты выглядишь усталой и сонной.

— Вовсе я не сонная!

— Все равно, уже поздно.

— Ты идешь?

— Еще нет, я должна ответить на письма.

Мэри встала, и на мгновение их глаза встретились, тогда Стивен быстро отвела взгляд:

— Доброй ночи, Мэри.

— Стивен… ты не поцелуешь меня на ночь? Это наша первая ночь вместе в твоем доме. Стивен, а ты знаешь, что никогда меня не целовала?

Часы пробили десять, роза заката уже разлеталась на части, ее разметавшиеся лепестки тревожило почти неуловимое дуновение. Сердце Стивен тяжело билось.

— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

— Больше всего на свете, — сказала Мэри.

Тогда Стивен внезапно опомнилась и выдавила из себя улыбку:

— Очень хорошо, дорогая моя, — она спокойно поцеловала девушку в щеку. — А теперь и правда иди в постель, Мэри.

После того, как Мэри ушла, Стивен попыталась написать письма; несколько строчек Анне, предупреждая о своем визите; несколько строчек Паддл и мадемуазель Дюфо — последней, как она чувствовала, она непростительно пренебрегала. Но ни в одном из этих писем она не упоминала Мэри. Излияния Брокетта она оставила без ответа. Потом она вынула неоконченный роман из ящика стола, но он казался ей таким скучным и ничтожным, она снова со вздохом отложила его в сторону и, заперев ящик, положила ключ в карман.

Теперь она больше не могла удерживать в рамках великую радость и великую боль в своем сердце, которую представляла собой Мэри. Ей достаточно было позвать, и Мэри пришла бы, принесла бы ей всю свою доверчивость, всю свою юность и свою пылкость. Да, ей достаточно лишь позвать, и все же… хватит ли у нее жестокости, чтобы позвать? Ее ум отшатнулся от этого слова: почему жестокости? Они с Мэри любили друг друга, они были нужны друг другу. Она могла подарить девушке роскошь, обеспечить ее безопасность, чтобы ей никогда не пришлось бороться за свое существование; у нее было бы все, что можно купить за деньги. Мэри не была достаточно сильной, чтобы бороться за существование. И она, Стивен, уже не была ребенком, чтобы пугаться и робеть в этой ситуации. Было множество других, таких, как она, даже в этом городе, и в любом городе; и не все они жили, как распятые на крестах, отрицая свои тела, притупляя свои умы, становясь жертвами собственной неудовлетворенности. Наоборот, они жили естественной жизнью — той жизнью, что была совершенно естественной для них. У них были свои страсти, как у всех, и почему бы нет? Разве у них не было права на страсти? Они были привлекательными, в этом была вся ирония, она и сама привлекала Мэри Ллевеллин — девушка была откровенно и явно влюблена. «Всю свою жизнь я чего-то ждала…» — Мэри говорила это, она говорила: «Всю свою жизнь я чего-то ждала… Я ждала тебя».

Мужчины… они были эгоистичными, высокомерными, они были собственниками. Что они могли сделать для Мэри Ллевеллин? Что мог бы дать мужчина такого, чего не могла дать она? Ребенка? Но она подарит Мэри такую любовь, что она будет полной сама по себе, без детей. У Мэри не останется места в сердце и в жизни для ребенка, если она придет к Стивен. Всем, чем могут быть друг для друга люди, станет она для нее в этом безграничном родстве — отцом, матерью, другом, любовником, всем — в этом будет удивительная полнота; и Мэри будет ребенком, другом и возлюбленной. Страшными узами своей двойной природы она крепко опутает Мэри, и эта боль будет сладостью, и девушка только еще больше будет просить этой сладости, лишь крепче прижимая к груди свои цепи. Мир обвинит их, но они будут радоваться; достойные, отверженные, неустыженные, торжествующие!

Она начала беспокойно ходить взад-вперед по комнате, как бывало с ней в моменты сильных чувств. Ее лицо стало зловещим, тяжелым и задумчивым; прекрасная линия ее губ стала мрачнее, глаза перестали быть ясными, они были сейчас не служителями ее души, а рабами ее беспокойного, страстного тела; красный шрам на щеке казался открытой раной. Потом вдруг она открыла дверь, глядя на слабо освещенную лестницу. Она шагнула вперед, затем остановилась; в отвращении, изумляясь себе и тому, что она делает. И, стоя там, будто обратившись в камень, она вспомнила другой просторный кабинет, вспомнила долговязую девочку, похожую на жеребенка, рассеянно глядевшую в окно; вспомнила мужчину, протянувшего ей руку: «Стивен, подойди сюда… Ты знаешь, что такое честь, дочь моя?»

Честь, Господи Боже! Разве в этом была ее честь? Мэри… ее нервы уже были на грани срыва! Что за скотство — увлекать ее в этот лабиринт страсти, ни словом не предупредив! Разве ей не следовало ничего знать о том, что ждет ее впереди, о той цене, что она должна заплатить за такую любовь? Она была молода и совсем не знала жизни; она знала лишь то, что любит, а молодые всегда пылки. Она отдаст все, что Стивен попросит у нее, и даже больше, ведь молодые не только пылки, но и щедры. И, отдав все, она останется беззащитной, не предупрежденная и не вооруженная против мира, который обратится в безжалостное чудовище и разорвет ее. Это ужасно! Нет, Мэри не должна ничего отдавать, пока она не взвесит цену этого дара, пока она не поправится телом и душой и не будет способна к суждениям.

Тогда Стивен придется рассказать ей жестокую правду. Она скажет: «Я одна из тех, кого Бог отметил клеймом на лбу. Подобно Каину, я отмечена и запятнана. Если ты придешь ко мне, Мэри, мир будет избегать тебя, будет преследовать тебя, назовет тебя нечистой. Наша любовь может быть преданной до смерти и после смерти — но мир назовет ее нечистой. Мы, возможно, не причиним вреда своей любовью ни одному живому существу; но все это не спасет тебя от плетей мира, который отвернется от самых благородных твоих поступков и будет находить в тебе лишь развращенность и подлость. Ты увидишь, как мужчины и женщины умеют унижать друг друга, возлагая ношу своих грехов на своих детей. Ты увидишь неверность, ложь и обман среди тех, на кого мир взирает с одобрением. Ты обнаружишь, что многие из них очерствели душой, стали жадными, себялюбивыми, жестокими и похотливыми; и тогда ты обернешься ко мне и скажешь: «Ты и я больше достойны уважения, чем эти люди. Почему мир преследует нас, Стивен?» И я отвечу: «Потому что в этом мире существует терпимость лишь к так называемым нормальным». И когда ты придешь ко мне за защитой, я скажу: «Я не могу защитить тебя, Мэри, мир лишил меня права защищать тебя; я совсем беспомощна, я могу только любить тебя».

Теперь Стивен дрожала. Несмотря на свою силу и прекрасные физические данные, она стояла на месте и дрожала. Она чувствовала смертельный холод, ее зубы стучали от холода, и, когда она двинулась, ее шаги были нетвердыми. Она взобралась по широким ступеням с бесконечной осторожностью, чтобы случайно не споткнуться; она медленно поднимала ноги, очень осторожно, ведь, если она споткнулась бы, она могла разбудить Мэри.

4

Десять дней спустя Стивен говорила матери:

— Мне понадобится перемена обстановки, и надолго. Мне повезло, что девушка, которую я встретила в отряде, свободна и может поехать со мной. Мы наймем виллу в Оротаве, там остается мебель и слуги, но Бог знает, что это будет за дом, он принадлежит какому-то испанцу; во всяком случае, там будет солнечно.

— Наверное, в Оротаве чудесно, — сказала Анна.

Но Паддл, глядя на Стивен, не сказала ничего.

Этим вечером Стивен постучалась к Паддл:

— Можно войти?

— Да, заходи, моя милая. Иди, сядь у огня — сделать тебе какао?

— Нет, спасибо.

Долгая пауза, пока Паддл сидела, завернувшись в мягкий серый шерстяной халат. Тогда она тоже поставила стул к огню и через некоторое время сказала:

— Приятно тебя видеть… твоя старая учительница по тебе скучала.

— Не больше, чем я скучала по ней, Паддл.

Было ли это правдой? Стивен вдруг покраснела, и обе надолго замолчали.

Паддл довольно хорошо понимала, что Стивен была несчастлива. Они не жили бок о бок все эти годы, но Паддл хватало чутья; она чувствовала, что случилось что-то серьезное, и инстинкт предупреждал ее, что это могло быть, и внутри она втайне содрогалась. Ведь перед ней сидела не молодая неопытная девушка, но женщина почти тридцати двух лет, далеко вышедшая за пределы ее руководства. Эта женщина будет решать свои проблемы сама и по-своему — как делала всегда. Паддл приходилось быть тактичной в своих расспросах.

Она мягко сказала:

— Расскажи мне о своей новой подруге. Ты встретила ее в отряде?

— Да, мы встретились в отряде, я говорила тебе этим вечером — ее зовут Мэри Ллевеллин.

— Сколько ей лет, Стивен?

— Еще нет двадцати двух.

Паддл сказала:

— Нет двадцати двух… такая молодая… — поглядела на Стивен и замолчала.

Но теперь заговорила Стивен, очень быстро:

— Я рада, что ты спросила меня о ней, Паддл, ведь я собираюсь обеспечить ей дом. У нее нет никого, кроме каких-то дальних родственников, и, насколько я понимаю, она им не нужна. Я попробую пристроить ее к тому, чтобы печатать мои книги, как она просила, тогда она будет чувствовать себя независимой; конечно же, она будет совершенно свободна — если не получится, она всегда может меня покинуть… но я надеюсь, что все получится. Она общительная, мы любим одно и то же, во всяком случае, она подарит мне интерес к жизни…

Паддл думала: «Она не расскажет мне».

Стивен вынула портсигар, из которого извлекла аккуратную маленькую фотографию:

— Не очень хороший снимок, сделан на фронте…

Но Паддл поглядела на Мэри Ллевеллин. Потом она резко подняла глаза и встретилась взглядом со Стивен — не говоря ни слова, она вернула фотографию.

Стивен сказала:

— Теперь я хочу поговорить о тебе. Ты уедешь в Париж сразу же или останешься здесь, пока мы не приедем из Оротавы? Делай, как пожелаешь, дом уже готов, тебе нужно будет лишь послать Полине открытку; они ждут тебя в любой момент.

Она ждала ответа Паддл.

И Паддл, маленький, но неукротимый боец, вступила в битву против самой себя, чтобы подавить внезапную горячую ревность, внезапную, почти яростную обиду. Она видела себя, изнуренную старую женщину, которая стала уже скучной и усталой из-за своей долгой службы; которая уже пережила смысл своей жизни, ее общество было теперь бесполезно для Стивен. Зимой ее мучил ревматизм, летом — вялость; когда она была молода, она не знала молодости, разве что ее молодость была кнутом для ее чувствительной совести. Теперь она была стара, и какая жизнь ей оставалась? Ей не оставалось даже привилегии охранять свою подругу — ведь Паддл хорошо знала, что ее присутствие в Париже будет только смущать их, хотя и не сможет им помешать. Невозможно противостоять судьбе, если пробил час; и все же в глубине души она опасалась того, что этот час пробил для Стивен. И — кто станет ее обвинять? — она действительно молилась, чтобы Стивен досталась ее доля счастья, какое-нибудь средство от житейских ран: «Только не так, как я… пусть она не состарится так, как состарилась я». Потом она вдруг вспомнила, что Стивен ждет ответа.

Она тихо сказала:

— Послушай, милая моя, сейчас я размышляла; мне кажется, я не должна покидать твою мать, у нее слабое сердце… ничего серьезного, конечно, но она не должна жить в Мортоне в полном одиночестве; и, если даже не говорить о здоровье, грустное это дело — жить в одиночестве. Есть и еще кое-что. Я стала усталой и ленивой, и не хочу отрываться от корней. Когда приходят годы, начинаешь укореняться в своих привычках, а мне как раз подходит жизнь здесь, в Мортоне. Я не хотела приезжать сюда, Стивен, об этом я говорила, но я была неправа, ведь я нужна твоей матери — теперь нужна даже больше, чем во время войны, потому что во время войны у нее было чем заняться. Господи! Я глупая старая женщина — знаешь, ведь в Париже я тосковала по Англии! Мне не хватало булочек за пенни. Представляешь? А ведь я жила в Париже! Только… — ее голос чуть дрогнул, — только если ты когда-нибудь почувствуешь, что нуждаешься во мне, если тебе когда-нибудь понадобится мой совет или помощь — ты ведь пошлешь за мной, правда, моя милая? Я хоть и старая, но сразу прибегу к тебе, если ты почувствуешь, что я действительно нужна тебе, Стивен.

Стивен протянула руку, и Паддл сжала ее.

— Я не все могу выразить, — медленно сказала Стивен. — Я не могу выразить тебе свою благодарность за все, что ты сделала — не могу найти слов. Но… я хочу, чтобы ты знала, что я стараюсь играть в открытую.

— Рано или поздно всегда начинаешь играть в открытую, — сказала Паддл.

И вот, после почти восемнадцати лет совместной жизни, близкие подруги и компаньонки теперь практически расстались.

Глава тридцать восьмая

1

Вилла «Кипарис» в Оротаве была построена на мысе над Пуэрто. Она называлась так из-за прекрасных кипарисов, которых было много в просторном саду. В Пуэрто были смех, крики и пение, когда телеги, запряженные быками, наполненные ящиками бананов, скрипя и спотыкаясь, ехали вниз, на пристань. В Пуэрто, можно сказать, вечно шла торговля, потому что за пирсом ждали грязные пароходы, увозившие фрукты; но вилла «Кипарис» стояла в гордом одиночестве, как испанский гранд, видевший лучшие дни — чувствовалось, что здесь терпеть не могут торговлю.

Вилла была старше, чем улицы Пуэрто, хотя ее почтенные камни заросли травой. Она была старше, чем самые старые виллы на холме, известном как старая Оротава, хотя ее ставни с зелеными решетками выгорели добела на солнце за долгие годы в тропическом климате. Она была такой старой, что ни один крестьянин не мог сказать точно, когда она появилась; записи об этом были утрачены, если когда-либо существовали — ведь ее история интересовала лишь ее владельца. А ее владелец всегда был в Испании, и его управляющий, отвечавший за ремонт, был слишком ленивым, чтобы беспокоиться из-за мелочей. Какая разница, когда был заложен первый камень, или кто его заложил? Ведь вилла всегда хорошо сдавалась… он зевал, сворачивал сигарету, зализывая бумагу кончиком толстого красного языка, и наконец отправлялся поспать на солнышке, чтобы увидеть во сне приличные комиссионные.

Вилла «Кипарис» была низким каменным домом, который когда-то был окрашен в лимонный цвет. Его ставни были зеленее, чем холм, ведь каждые лет десять или около того их перекрашивали. Все его главные окна смотрели на море, лежавшее у подножия небольшого мыса. В доме были большие мрачные комнаты с грубыми мозаичными полами и стенами, покрытыми древними фресками. Некоторые из этих фресок были примитивными, но священными, другие — примитивными, но куда менее священными; однако все они так сильно стерлись, что это уберегало арендаторов от шокирующего контраста. Мебель, хотя и хорошая в своем роде, была мрачной, и, более того, ее было ужасно мало, ведь владелец был слишком занят делами в Севилье, чтобы посещать свою виллу в Оротаве. Но одним достоинством старый дом обладал несомненно: его сад был настоящим Эдемом, где царило первобытное стремление к продолжению рода. Там было жарко от солнца и от текущего древесного сока, и даже тень удерживала жар среди его зелени, а мужественное произрастание цветов и деревьев придавало ему странный, волнующий аромат. Эти деревья долгое время были убежищем для птиц, от удодов в гнездах до диких канареек, которые пели хором в ветвях.

2

Стивен и Мэри прибыли на виллу «Кипарис» вскоре после Рождества. Они провели Рождество на борту корабля, и, высадившись, остались на неделю в Санта-Крус, прежде чем проделать долгий, трудный путь в Оротаву. И, как будто судьба была к ним благосклонна — а может, и неблагосклонна, кто может сказать? — сад выглядел на закате краше обычного, почти как в мелодраме. Мэри глядела вокруг, распахнув глаза от удовольствия, но через некоторое время ее глаза, как всегда в последнее время, остановились на Стивен; а неуверенные, грустные глаза Стивен отвернулись, скрывая в своей глубине любовь к Мэри.

Вместе они обошли виллу, и, когда закончили, Стивен засмеялась:

— Не так уж много здесь вещей, правда, Мэри?

— Да, но этого достаточно. Кому нужны столы и стулья?

— Ну, если ты довольна, то и я тоже, — сказала ей Стивен. И действительно, пока что они обе были очень довольны виллой «Кипарис».

Они обнаружили, что домашняя прислуга состоит из двух крестьянок; полная улыбчивая женщина по имени Конча, которая, согласно давней традиции острова, повязывала голову белым полотняным платком, и девушка, чьи черные волосы были тщательно уложены, а щеки явно напудрены — это была племянница Кончи, Эсмеральда. Эсмеральда выглядела сердитой, но, может быть, потому что глаза ее очень сильно косили.

В саду работал красивый мужчина по имени Рамон вместе с Педро, шестнадцатилетним юнцом. Педро был беспечным, не по годам развитым и прыщавым. Он ненавидел простую работу в саду; что он любил, по словам Рамона — это катать туристов на отцовских мулах. Рамон довольно прилично говорил по-английски; он нахватался слов от приезжих съемщиков и гордился этим, поэтому, занося багаж, он то и дело останавливался, чтобы делиться сведениями. Мулов и ослов лучше нанимать у отца Педро — у него прекрасные мулы и ослы. Брать в проводники лучше Педро, а не кого-то еще, потому что не будет никаких неприятностей. Конча пусть все закупает — она честная и мудрая, как Пречистая Дева. И лучше никогда не ругать Эсмеральду, она ведь обидчивая из-за своего косоглазия, и ее легко задеть. Если задеть сердце Эсмеральды, она уйдет из этого дома, и Конча вместе с ней. На островах женщины часто бывают такими — стоит только огорчить их, и, per Dios^[68], ваш обед сгорел! Они уйдут, даже не досмотрев за вашим обедом.

— Вы приходите домой, — улыбался Рамон, — и вы говорите: «Что горит? На моей вилле пожар?» Потом вы зовете и зовете, нет ответа, все ушли! — и он широко разводил руками.

Рамон сказал, что цветы лучше покупать у него:

— Я срежу свежих цветов из сада, когда хотите, — мягко уговаривал он. Даже на своем ломаном английском он говорил с мягким, довольно певучим акцентом местных крестьян.

— Но разве это не наши цветы? — спросила удивленная Мэри.

Рамон покачал головой:

— Ваши, чтобы смотреть, ваши, чтобы трогать, но не ваши, чтобы срезать, только мои, чтобы срезать — я продаю их, как часть моей маленькой платы. Но вам я продам очень дешево, сеньорита, ведь вы похожи на santa noche^[69], от которой наши сады так сладко пахнут ночью. Я покажу вам нашу прекрасную santa noche.

Он был худой, как щепка, и смуглый, как каштан, и его рубашка была невероятно грязной, но он шел с королевским видом, ступая своими босыми загрубевшими ступнями со сломанными ногтями.

— Этим вечером я сделаю вам подарок из моих цветов; я принесу большой букет tabachero^[70], — заметил он.

— О, вам не нужно это делать, — возразила Мэри, доставая кошелек. Но Рамона это явно задело:

— Я сказал. Я дарю вам tabachero.

3

Ужин состоял из местной рыбы, жареной в масле — у рыбы были довольно странные очертания, и масло, как показалось Стивен, было слегка прогорклым; еще был маленький, но довольно мускулистый цыпленок. Но Конча принесла большие корзины фруктов; мушмулу, еще теплую, прямо с дерева, маленькие и душистые местные бананы, апельсины, настолько сладкие, что с них будто капал мед, черимойи и гуавы — все это принесла Конча, а еще бутылку мягкого желтого вина, которое так любят островные испанцы.

Снаружи, в саду, была сияющая темнота. Ночь была в какой-то дымке, голубой дымке, характерной для Африки, которую редко можно увидеть в более спокойном климате, если вообще можно увидеть. Теплый бриз ерошил эвкалиптовые деревья, и их острый запах настойчиво мешался с густым ароматом гелиотропа и дурмана, со сладким, но грустным ароматом жасмина, со слабым, безошибочно различимым запахом кипариса. Стивен зажгла сигарету:

— Выйдем наружу, Мэри?

Они постояли с минуту, глядя на звезды, что были намного крупнее и ярче, чем звезды в Англии. С пруда на дальней стороне виллы слышалось странное хриплое пение бесчисленных лягушек, которые пели свои доисторические любовные песни. Упала звезда, прочертив темноту до самой земли.

Потом сладость, которой была наполнена Мэри, казалось, растворилась и смешалась с этой настойчивой сладостью сада, со смутным голубым ореолом африканской ночи и со всеми звездами на их бесконечных орбитах, и Стивен готова была заплакать из-за тех слов, которые не следовало говорить. Ведь теперь, когда здоровье этой девушки начало поправляться, ее молодость становилась даже более явной, и что-то в этой юности Мэри, страшной и беспощадной, как обнаженный меч, вставало в такие минуты между ними.

Маленькая холодная ладонь Мэри скользнула в ладонь Стивен, и они вместе пошли до края мыса. Долго они глядели вдаль, поверх моря, и мысли их были друг о друге, как всегда. Но мысли Мэри были нечеткими, и из-за странной неудовлетворенности, которой она была наполнена, она вздохнула и придвинулась ближе к Стивен, которая вдруг обняла ее за плечи.

Стивен спросила:

— Ты устала, моя маленькая? — и ее хриплый голос был бесконечно нежным, так, что слезы навернулись на глаза Мэри.

Та ответила:

— Я ждала так долго, так долго, всю свою жизнь — и теперь, когда я наконец нашла тебя, я не могу приблизиться к тебе. Почему? Скажи мне.

— Разве ты не близко ко мне? Кажется, достаточно близко! — Стивен против воли улыбнулась.

— Да, но кажется, что ты так далеко.

— Это потому, что ты не только усталая, но и глупенькая!

Но они медлили; ведь, вернувшись на виллу, они должны были расстаться, и они страшились этих минут расставания. Иногда они внезапно вспоминали вечер, пока ночь еще не спустилась, и в такие минуты каждая узнавала ту печаль, что их сердца угадывали друг в друге.

Но вот Стивен взяла Мэри за руку:

— Кажется, эта большая звезда сдвинулась уже дюймов на шесть. Уже поздно — мы так долго простояли здесь.

И она медленно повела девушку назад на виллу.

4

Дни заскользили дальше, прекрасные, солнечные дни, дарившие телу Мэри здоровье и силу. Ее бледная кожа приобрела здоровый загар, и глаза больше не выглядели изнуренными — правда, теперь их выражение редко бывало счастливым.

Они со Стивен заезжали далеко в поля на мулах; часто они ездили в горы, забираясь на холм старой Оротавы, где сидели женщины за зелеными postigos^[71], коротая до вечера долгие, спокойные часы своих праздных дней. Стены города покрывали цветы — жасмин, свинчатка и бугенвиллия. Но они недолго задерживались на старой Оротаве; продвигаясь дальше, они забирались выше, выше, туда, где был вереск и вьющиеся плети земляничного дерева, а затем — снова вверх, к самым высоким уступам, где когда-то росли могучие леса. Теперь оставалось лишь несколько испанских каштанов, признак упадка этих лесов.

Иногда они брали с собой обед, и тогда молодой Педро отправлялся с ними, ведь это он вел мула, нагруженного полной корзиной с обедом, который собирала Конча. Педро обожал эти импровизированные экскурсии, они давали ему повод избавиться от работы в саду. Он бродил вокруг, жуя стебли травы или какого-нибудь цветка, сорванного со стены; а то и напевал вполголоса, потому что знал много песен своего родного острова. Но если мул по имени Селестино упирался, или, в свою очередь, собирался сорвать цветок со стены, тогда Педро, вдруг перестав напевать, гортанным голосом кричал старому мулу: «Vaya, burro! Celestino, arre! Arre-boo^[72]!» — кричал он, раздавая удары, и Селестино одним махом сердито проглатывал цветы, прежде чем получить ловкий пинок от Педро.

Обедали они на холодном горном воздухе, а животные стояли рядом и мирно паслись. Рядом с невероятно голубым небом пик сиял, как будто припорошенный хрусталем — Тейде, могучая снежная гора с огненным сердцем и хрустальным лбом. Вниз по извилистым тропинкам шли стада коз, звон их колокольчиков нарушал тишину. И, поскольку долгими столетиями все это казалось чудесным для влюбленных, это казалось чудесным и Мэри со Стивен.

Бывали дни, когда, покинув высокогорья ради долин, они ехали мимо обширных банановых плантаций и блестящих созревающих томатов, занимавших целые акры. Герань и агава росли бок о бок среди черной вулканической пыли. Из просторной долины Оротавы они видели извилистую линию гор. Горы казались синими, как африканская ночь, все, кроме Тейде, одетой в хрустальную белизну.

И теперь, когда они по вечерам вместе сидели в саду, иногда приходили нищие и пели; оборванные люди, которые ловко играли на гитарах и пели песни, старинные мелодии которых вели свое начало из Испании, но слова их шли прямо из сердца этого острова:

«Ай! Пока я не увидел тебя, я знал покой.

Но теперь я измучен, потому что увидел тебя.

Вырви мне глаза, о мой неприятель, о любимая моя!

Вырви мне глаза, ведь они обратили меня в пламя.

Моя кровь — как пламя в сердце Тейде.

Ай! Пока я не увидел тебя, я знал покой».

Странные минорные мелодии с волнующим ритмом, они внушали сильное очарование, и сердце билось быстрее, заслышав их, и ум застилала дымка запретных мыслей, и душу наполняла бесконечная печаль удовлетворенного желания; но тело знало лишь стремление к полному удовлетворению…

«Ай! Пока я не увидел тебя, я знал покой».

Они не понимали нежных испанских слов, и все же, сидя в саду, они угадывали их значение, ведь любовь не находится в рабстве у языка. Мэри хотелось, чтобы Стивен сжала ее в объятиях, хотелось прильнуть щекой к плечу Стивен, как будто у них двоих было право на эту музыку, было право на свою долю в любовных песнях мира. Но Стивен всегда поспешно отодвигалась.

— Пойдем в дом, — говорила она; и ее голос казался грубым, потому что юность Мэри, как сверкающий меч, вставала между ними.

5

Настали дни, когда они намеренно начали избегать друг друга, пытаясь найти покой в разлуке. Стивен одна отправлялась в долгие поездки, оставляя Мэри в праздности на вилле; и, когда она возвращалась, Мэри ничего не говорила, но бродила по саду в одиночестве. Стивен по временам была почти грубой, одержимой чем-то вроде ужаса, ведь ей казалось — то, что она должна сказать любимому существу, должно стать для него смертельным ударом, который погубит в Мэри всю ее молодость и радость.

Терзаемая телом, разумом и духом, она резко отталкивала девушку:

— Оставь меня в покое, я больше не могу!

— Стивен, я не понимаю. Ты ненавидишь меня?

— Ненавижу тебя! Ты ничего не понимаешь… просто, говорю тебе, я не могу это выносить.

Они глядели друг на друга, бледные и потрясенные.

Долгие ночи было даже труднее выносить, ведь теперь они чувствовали себя так страшно разделенными. Их дни были отягощены непониманием, а ночи заполнены сомнениями, тревогой и желанием. Они часто расставались врагами, и в этом была огромная опустошенность.

С течением времени они пришли в глубокое уныние, и оно лишало для них солнце его сияния, лишало колокольчики на шеях коз их музыки, лишало темноту ее сияющего ореола. Песни нищих, которые пели в саду, когда слаще всего пахла santa noche — эти песни жестоко терзали их.

«Ай! Пока я не увидел тебя, я знал покой.

Но теперь я измучен, потому что увидел тебя».

Все это становилось для них не таким прекрасным, не таким совершенным, потому что сами они были неудовлетворены.

6

Но Мэри Ллевеллин не была ни трусливой, ни слабой, и однажды вечером гордость наконец пришла ей на помощь. Она сказала:

— Я хочу поговорить с тобой, Стивен.

— Не сейчас. Уже так поздно — поговорим завтра утром.

— Нет, сейчас.

И она прошла вслед за Стивен в ее спальню.

Сначала они не смотрели друг другу в глаза, потом Мэри заговорила, довольно быстро:

— Я не могу оставаться здесь. Все это было ужасной ошибкой. Я думала, что нужна тебе, потому что ты неравнодушна ко мне. Я думала… не знаю, что я думала, но жалости от тебя я не приму, Стивен, особенно сейчас, когда ты стала ненавидеть меня. Я возвращаюсь домой, в Англию. Я навязалась тебе, просила взять меня с собой. Должно быть, я сошла с ума; ты приняла меня только из жалости; ты считала, что я больна, и жалела меня. Ну что ж, теперь я не больная и не сумасшедшая, и я ухожу. Каждый раз, когда я подхожу к тебе, ты шарахаешься от меня или отталкиваешь, будто я внушаю тебе отвращение. Но я хочу, чтобы мы поскорее расстались, потому что… — ее голос дрогнул, — потому что это мучительно для меня — всегда быть рядом с тобой и чувствовать, что ты буквально ненавидишь меня. Я не могу так; лучше я совсем не буду видеться с тобой, Стивен.

Стивен глядела на нее, бледная и ошеломленная. В одно мгновение вся сдержанность, скопившаяся в ней за годы, была разрушена одним мощным ударом. Она ничего не помнила, ничего не понимала, кроме того, что любимое существо собирается уйти от нее.

— Девочка, — выдохнула она, — ты не понимаешь, ты не можешь понять… Господи, я же люблю тебя! — и вот она уже держала девушку в объятиях, целуя ее глаза, целуя губы: — Мэри, Мэри…

Они стояли, утратив чувство времени, утратив разум, забыв обо всем, кроме друг друга, охваченные самым неумолимым из человеческих чувств.

Потом руки Стивен вдруг упали:

— Хватит, хватит, ради Бога. Ты должна выслушать меня.

Итак, теперь ей придется расплатиться до последнего гроша за то безумие, которое оставляло эти слова невысказанными — так, как расплатился до этого ее отец. Поцелуи Мэри еще не остыли на ее губах, а она уже должна была расплачиваться. И от своей невыносимой боли она говорила грубо; ее слова, когда пришлось их высказать, были жестокими. Она не щадила ни девушку, вынужденную слушать их, ни себя, вынужденную заставлять ее слушать.

— Ты все поняла? Ты сознаешь, что это будет означать, если ты отдашься мне?

Она вдруг замолчала… Мэри плакала. Стивен сказала безо всякого выражения в голосе:

— Я слишком много прошу, ты права. Это слишком. Мне пришлось высказать все это тебе — прости меня, Мэри.

Но Мэри повернулась к ней, глаза ее горели:

— И ты можешь так говорить — ты, когда только что сказала, что любишь меня? Какое мне дело до того, что ты сейчас мне рассказала? Какое мне дело до того, что думает мир? Какое дело мне до всего на свете, кроме тебя, такой, как ты есть — я люблю тебя такой, какая ты есть! Неужели ты думаешь, что я плачу из-за того, что ты мне рассказала? Я плачу, потому что вижу твое милое лицо со шрамом… вижу, какое оно несчастное… Разве ты не понимаешь, что я принадлежу тебе, Стивен, вся как есть?

Стивен наклонилась и стала робко целовать руки Мэри, потому что больше она не могла найти слов… и этой ночью они не были разделены.

Глава тридцать девятая

1

Странным, хотя и совершенно естественным для них казалось это новое, пылкое счастье; в нем было что-то прекрасное и настоятельное, что лежало почти за пределами их воли. Чем-то первобытным и извечным, как сама Природа, казалась Мэри и Стивен их любовь. Ведь теперь они находились в хватке Творения, его всепоглощающего стремления творить; стремления, которое иногда слепо рвется вперед, как по плодородным, так и по бесплодным каналам. Эта почти невыносимая жизненная сила, не подверженная воле, схватила их и сделала частью своего существования; и те, кто никогда не создали бы новую жизнь, все же были в эти минуты одним целым с потоком жизни… О, великое и непостижимое неразумие!

Но за пределами этой бурной реки лежали нежные, тихие бухты отдохновения, где тело могло покоиться в довольстве, а губы шептали праздные слова, а взгляды подергивались золотой дымкой, которая ослепляла их, раскрывая им всю красоту. Тогда Стивен протягивала руку и притрагивалась к лежавшей рядом Мэри, счастливая лишь от того, что чувствовала ее рядом. Часы текли к рассвету или закату; цветы открывались и засыпали в изобильном саду; и иногда, если это был вечер, нищие с песнями приходили в сад; оборванные люди, которые ловко играли на гитарах и пели песни, старинные мелодии которых вели свое начало из Испании, но слова их шли прямо из сердца этого острова:

«О ты, любимая моя, ты маленькая и простодушная;

Твои губы прохладны, как море на восходе луны.

Но за луной всегда приходит солнце,

За вечером всегда приходит утро;

Море согревается под поцелуями солнца,

Пусть так же мои поцелуи согреют твои губы,

О любимая моя, маленькая и простодушная!»

И теперь Мэри больше не приходилось беспокойно вздыхать, ей не хотелось больше прильнуть щекой к плечу Стивен; ведь ее законное место было в объятьях Стивен, и там была она, сраженная покоем, который нисходит в такие минуты на всех счастливых влюбленных. Они сидели вместе в маленькой бухте, из которой были видны долгие мили океана. Вода вспыхивала закатным светом, потом приобретала нежный, почти неразличимый пурпурный оттенок; потом, вновь зажженная африканской ночью, она сияла в странном темно-синем ореоле, прежде чем поднималась луна.

«Твои губы прохладны, как море на восходе луны.

Но за луной всегда приходит солнце».

И Стивен, держа девушку в своих объятьях, чувствовала, что она действительно была для Мэри всем — отцом, матерью, другом и любовником, всем; и Мэри тоже была всем для ней — ребенком, другом и возлюбленной, всем. Но Мэри, поскольку она была женщиной с головы до ног, отдыхала без мыслей, без экзальтации, без вопросов; ей не нужны были вопросы, ведь теперь у нее было лишь одно — Стивен.

2

Время, самый беспощадный противник влюбленных, равнодушно шло к весне. Был март, и внизу, в шумном Пуэрто, вовсю цвели бугенвиллии, а в старом городе Оротава зацветали огромные кусты, тяжелые от белых камелий. В саду виллы зацвели апельсиновые деревья, а маленькая бухта, откуда было видно море, была покрыта старыми глициниями, мощные стволы которых были втрое толще, чем их поросль. Но, несмотря на преследовавшую их тень сожаления при мысли о том, чтобы покинуть Оротаву, Стивен была глубоко и благодатно счастлива. Такого счастья она никогда не достигала, и оно принадлежало ей, завладев ее телом и душой — и Мэри тоже была счастлива.

Стивен, бывало, спрашивала ее: «Я делаю все, чтобы ты была довольна? Скажи мне, есть что-нибудь на свете, что тебе нужно?» И Мэри всегда отвечала одно и тоже — она серьезно говорила: «Только ты, Стивен».

Рамон начал размышлять о них, этих двух англичанках, которые так преданы друг другу. Он пожимал плечами: Dios^[73]! Что в том за важность? Они любезны с ним и исключительно щедры. Если у старшей безобразный красный шрам через всю щеку, то младшая, кажется, не замечает его. Зато младшая прекрасна, она прекрасна, как santa noche… однажды она найдет себе настоящего мужчину, который полюбит ее.

Что до Кончи и Эсмеральды с сердитыми глазами, их языки были связаны неправедными доходами. Они богатели благодаря полному равнодушию Стивен к таким мелочам, как цены на сахар и свечи. Косые глаза Эсмеральды были довольно зоркими, но она говорила Конче: «Ничего я не вижу». И Конча отвечала: «Да и я ничего не вижу; лучше считать, что здесь не на что смотреть. Они богаты, и старшая очень беспечна — она мне полностью доверяет, а я делаю, что могу. Она так захвачена своей amighita^[74], что я, кажется, могла бы ее совсем ограбить! Quien saber^[75]! Конечно, чудные они, эти двое — но я слепая, и лучше оставаться слепой; как бы то ни было, они всего лишь англичанки!»

Но Педро был сильно задет, ведь Педро влюбился в Мэри, и теперь ему приходилось оставаться в саду, когда они со Стивен ездили в горы. Теперь они явно хотели оставаться наедине, а еду, которую брали с собой, набивая в карманы. Была весна, и Педро был глубоко влюблен, и потому он вздыхал, ухаживая за розами, вздыхал и топал башмаками по твердой земле, и строил непочтительные гримасы добродушному Рамону, и убивал мух с мрачным отчаянием, и пел вполголоса томительные песни:

«Ай! Ты как гора рядом со мною.

Если бы растопить твои девственные снега…»

— Если бы наподдать тебе пониже спины! — усмехался Рамон.

Однажды вечером Мэри на своем ломаном испанском попросила Педро спеть. И вот Педро пошел и принес гитару; но, когда он стал петь перед Мэри, то мог выдавить из себя лишь старую детскую песенку, в которой ничего не было ни о желании, ни о страсти:

«Я родился на рифе, который омывает море;

Это часть Испании, под названием Тенерифе.

Я родился на рифе»,

— пел несчастный Педро.

Стивен жалела долговязого парня с глазами, больными от любви, и, чтобы утешить его, предложила ему деньги, десять песет — ведь она знала, что эти люди придавали большую важность деньгам. Но Педро, казалось, даже стал выше ростом, когда мягко, но непреклонно отказался от этого утешения. Потом он вдруг разразился слезами и убежал, забыв свою маленькую гитару.

3

Дни были слишком короткими, и ночи теперь тоже были короткими — весенние ночи, полные нежного тепла и невероятного сияния луны. И, поскольку они обе чувствовали, как что-то уходит прочь, они обратили свои мысли к будущему. Будущее подходило совсем близко; меньше чем через три недели они должны были выехать в Париж.

Мэри вдруг прижималась к Стивен:

— Скажи, что ты никогда не покинешь меня, любовь моя!

— Как я могу жить дальше, если покину тебя?

Так их разговоры о будущем часто переходили в разговоры о любви, которая не знает о времени. На их губах, как в их сердцах, были слова, которые раньше говорили друг другу бесчисленные влюбленные, ведь любовь — самое сладкое из тех повторений, что когда-либо замыслил Творец.

— Обещай, что никогда не перестанешь любить меня, Стивен.

— Никогда. Ты ведь знаешь, что я не смогу, Мэри.

Даже им самим эти клятвы казались глупыми, такими несоразмерными с их значением. Язык иногда слишком мал, чтобы вместить чувства души и ума, которые каким-то образом пробуждают ответ в наших душах.

И теперь, когда они взбирались по высокому холму к старому городу Оротава по пути в горы, они останавливались, чтобы до мелочей рассмотреть какие-нибудь цветы или чтобы взглянуть вниз, на узкие тенистые переулки. И, когда они добирались до прохладных высокогорий и отпускали своих мулов мирно пастись, они сидели, рука в руке, глядя вниз с пика, пытаясь запечатлеть эти картины в своем уме, потому что все проходит, а они хотели это запомнить. Колокольчики на шеях коз нарушали сладкую тишину и еще более глубокую тишину их мечтаний. Но звук этих колокольчиков тоже был сладостью, частью их мечтаний, частью тишины; ведь все, казалось, было сплавлено в одно целое, как были единым целым эти двое.

Они больше не чувствовали себя покинутыми, голодными, отверженными; нелюбимыми и нежеланными, презренными всем миром. Они были влюбленными, вошедшими в виноградник жизни, они срывали теплые, сладкие плоды этого виноградника. Любовь вознесла их на огненных крыльях, сделала их смелыми, неукротимыми, выносливыми. Те, кто любит, ни в чем не испытывают нужды — сама земля отдает им все свое изобилие. Земля, казалось, оживала в ответ на прикосновение их здоровых, активных тел — ведь любящие ни в чем не испытывают нужды.

Так, в ореоле иллюзий, прошли последние волшебные дни в Оротаве.

Книга пятая

Глава сороковая

1

В начале апреля Стивен и Мэри вернулись в парижский дом. Это второе возвращение домой казалось чудесно сладким из-за его мирной и счастливой полноты, поэтому они обернулись с улыбкой друг к другу и прошли через дверь, и Стивен очень мягко сказала:

— Добро пожаловать домой, Мэри.

Так в первый раз это старое жилище стало домом. Мэри быстро проходила из комнаты в комнату, мурлыча какую-то мелодию, чувствуя, что она по-новому видит неодушевленные предметы, наполняющие эти комнаты — разве они не принадлежат Стивен? То и дело она останавливалась, чтобы дотронуться до них, потому что они принадлежали Стивен. Затем она повернулась и прошла в спальню Стивен; без робости, без страха, что она будет незваной гостьей, но смело, без напряжения и стыдливости, и это зажгло в ней теплое удовлетворение.

Стивен была занята тем, что расчесывала волосы парой щеток, смоченных водой. От воды ее волосы местами потемнели, зато широкие завитки над ее лбом стали заметнее. Увидев Мэри в зеркале, она не обернулась, но лишь улыбнулась на миг их отражениям. Мэри села в кресло и наблюдала за ней, отмечая сильную, тонкую линию ее бедер, отмечая изгиб ее грудей — маленьких и компактных, не лишенных красоты. Она сняла жакет и выглядела очень высокой в мягкой шелковой рубашке и юбке из темной саржи.

— Устала? — спросила она, бросив взгляд на девушку.

— Нет, ни капли, — улыбнулась Мэри.

Стивен прошла к умывальнику и начала мыть руки под краном, брызгая водой на белые шелковые манжеты. Подойдя к шкафчику, она достала чистую рубашку, надела пару простых золотых запонок и переоделась; после этого она надела новый галстук.

Мэри спросила:

— Кто смотрит за твоей одеждой — пришивает пуговицы, и тому подобное?

— Точно не знаю — Паддл или Адель. А что?

— То, что я собираюсь это теперь делать. Ты увидишь, что у меня есть один подлинный талант, и это штопка. Когда я что-нибудь штопаю, это место выглядит как корзинка, крест-накрест. И я знаю, как подтянуть петлю на чулке, не хуже домовых-мастеров! Очень важно, чтобы штопка была гладкой, иначе, когда ты начнешь фехтовать, то натрешь волдыри.

Губы Стивен слегка дрогнули, но она сказала довольно серьезно:

— Я ужасно тебе благодарна, милая, мы проследим за моими чулками.

Из соседней гостиной послышался топот; Пьер разбирал багаж Стивен. Мэри встала, открыла гардероб и увидела длинный аккуратный ряд костюмов, висевших на тяжелых плечиках из красного дерева — она изучила каждый по очереди с большим интересом. Наконец она подошла к шкафу в стене; он был оборудован подвижными полками, и она осторожно выдвигала одну за другой. На полках были аккуратные стопки рубашек, пижамы из крепдешина — довольно внушительный ассортимент, и тяжелое шелковое мужское белье, которое уже несколько лет носила Стивен. Наконец она обнаружила чулки, которые лежали отдельно в одном длинном шкафчике, и начала ловко разворачивать их, быстрыми и едва заметными движениями. С помощью кулака она просматривала, есть ли дыры на пятках и носках, но их не было.

— Ты, должно быть, много заплатила за эти чулки, они шелковые и связаны вручную, — серьезно проговорила Мэри.

— Я забыла, сколько заплатила. Паддл достала их из Англии.

— Откуда она заказывала их, ты знаешь?

— Не помню; у какой-то женщины.

Но Мэри настаивала:

— Мне понадобится ее адрес.

Стивен улыбнулась:

— Зачем? Ты собираешься заказывать мне чулки?

— Милая моя! А ты думаешь, я позволю тебе ходить босиком? Конечно же, я собираюсь заказывать тебе чулки.

Стивен положила локоть на каминную доску и стояла, глядя на Мэри, подперев рукой подбородок. Ее снова поразил юный облик, присущий Мэри. Она выглядела значительно моложе своих двадцати двух лет в своем простом платье с кожаным поясом — она была почти как школьница. И все же в ее лице появилось какое-то новое, нежное и мудрое выражение, которым она была обязана Стивен, поэтому Стивен вдруг почувствовала жалость к ней, такой молодой и уже исполненной мудрости; ведь иногда приход страсти к юности, несмотря на его блеск, внушает странное сострадание.

Мэри свернула чулки со вздохом сожаления; увы, они не требовали штопки. Она была на той стадии любви, когда стремилась делать женскую работу для Стивен. Но вся одежда Стивен была, к сожалению, опрятной; Мэри подумала, что ей, должно быть, очень хорошо служат, и это было правдой — слуги ей служили, как служат некоторым мужчинам, с большой деликатностью и заботой.

И вот Стивен заполняла свой портсигар из большого ящика, обосновавшегося на ее туалетном столике; потом застегивала золотые часы на запястье; смахивала пыль с пиджака; хмурилась, глядя на себя в зеркало, поправляя свой незапятнанный галстук. Мэри видела, как она все это делает раньше, много раз, но сегодня почему-то все было иным, ведь сегодня они были вместе в их собственном доме, и все эти интимные мелочи казались дороже, чем в Оротаве. Эта спальня могла принадлежать только Стивен; большая, просторная комната, очень просто убранная — белые стены, старый дуб и широкий кирпичный очаг, в котором горели крупные добрые поленья. Кровать могла принадлежать только Стивен; она была тяжелой и довольно суровой в оформлении. У нее был серьезный вид, какой иногда Мэри замечала у Стивен, и она была накрыта покрывалом из старинной синей парчи, а в остальном была чуждой прикрас. Стулья могли принадлежать только Стивен; несколько сдержанные, не располагающие к тому, чтобы нежиться на них. Туалетный столик тоже мог принадлежать только ей, с высоким серебряным зеркалом и щетками из слоновой кости. И все это приобретало некую жизнь, почерпнутую от владелицы, до того, что они, казалось, думали о Стивен, безмолвно, что делало их мысли более настойчивыми, и эти мысли обретали силу, и мешались с мыслями Мэри, так, что она услышала, как вскрикнула: «Стивен!» — почти в слезах, от радости, которую она чувствовала от этого имени.

И Стивен ответила ей: «Мэри!»

Они стояли, замерев, внезапно став молчаливыми. И каждая из них чувствовала некоторый страх, ведь осознание огромной взаимной любви может иногда быть таким оглушительным, что даже самые храбрые сердца чувствуют страх. И, хотя они не могли выразить это в словах, не могли объяснить ни себе, ни друг другу, в эту минуту казалось, что они находились за пределами бурного потока земной страсти; они глядели прямо в глаза любви, которая изменилась — любви, ставшей совершенной, бесплотной.

Но эта минута прошла, и они прижались друг к другу…

2

Весна, которую они оставили за спиной в Оротаве, нагнала их довольно скоро, и вот она уже мягко веяла среди старых улочек их квартала — улица Сены, улица Святых Отцов, улица Бонапарта и их собственная улица Жакоб. И кто может устоять перед первыми весенними днями в Париже? Ярче обычного выглядели промежутки неба, которые показывались между рядами высоких домов с плоскими крышами. С Моста Искусств можно было увидеть реку — широкую, благодарную солнечную улыбку; а за улицей Пти-Шан весна прогуливалась по пассажу Шуазель, бросая золотые лучи на его грязную стеклянную крышу — крышу, похожую на позвоночник какого-нибудь доисторического монстра.

По всему Булонскому лесу завязывались почки — настоящее буйство роста и зелени. Миниатюрный водопад возвышал свой голос, пытаясь реветь, как Ниагара. Птицы пели. Собаки лаяли, тявкали или рявкали, сообразно своим размерам и вкусам своих хозяев. Дети появились на Елисейских полях с яркими воздушными шарами, что все время пытались улететь и при малейшей возможности улетали. В саду Тюильри мальчики с загорелыми ногами и в невинных носочках арендовали игрушечные кораблики у человека, который обеспечивал Bateaux de Location^[76]. Фонтаны вздымали в воздух облака водяной пыли, и для забавы иногда играли радугой; тогда Триумфальная арка виднелась сквозь еще одну арку, даже более триумфальную, благодаря солнцу. А старенькая дама в киоске, которая продавала bocks^[77] смородинового сиропа и лимонада, а также простенькую еду, вроде бриошей и круассанов — она в одно памятное воскресенье появилась в новой шляпке с оборками и в тонкой шерстяной шали. Она улыбалась до ушей, несмотря на то, что у нее не осталось зубов, ведь об этом она помнила лишь зимой, когда от восточного ветра страдали ее беззубые десны.

Под тихими серыми крыльями «Мадлен» прилавки с цветами сияли во всей Божьей славе — анемоны, желтые и белые нарциссы, тюльпаны; мимоза, оставлявшая золотую пыль на пальцах, скромная белая сирень со слабым запахом, которую доставляли на поезде с Ривьеры. Еще там были гиацинты, розовые, красные и синие, и много крепких азалиевых деревец.

О, весна шумела по всему Парижу! Она была в сердцах и в глазах людей. Даже лошади в повозках звенели колокольчиками громче, потому что их кучерами завладела весна. Разбитые старые такси гудели клаксонами и сворачивали за угол, как будто участвуя в гонках. Даже прозрачные, как стекло, бриллианты на улице Мира становились сродни огню, когда солнце пронизывало их поверхность до глубины; а сапфиры горели, как африканские ночи в саду Оротавы.

Могла ли Стивен закончить свою книгу — ведь у нее был Париж, и весна, и Мэри? Могла ли Мэри торопить ее — ведь у нее был Париж, и весна, и Стивен? Столько необходимо было увидеть, столько показать Мэри, столько нового открыть вместе. И теперь Стивен чувствовала себя благодарной Джонатану Брокетту, который так старался преподать ей ее Париж.

Она пребывала в праздности, не станем отрицать, в праздности, счастье и полной беззаботности. Влюбленная, как многие влюбленные до нее, она была зачарована существованием своей возлюбленной. Она просыпалась утром, обнаруживая Мэри рядом, и весь день она держалась рядом с Мэри, и ночами они лежали в объятиях друг друга — один Бог знает, кто смеет судить о таких делах; в любом случае, Стивен была слишком околдована, чтобы беспокоиться сейчас о пустяковых проблемах.

Жизнь стала новым открытием. Самые обыденные вещи были исполнены прелести; ходить по магазинам вместе с Мэри, которой нужно было множество платьев, вместе принимать пищу, тщательно изучая винную карту и меню. Они обедали или ужинали в «Лаперузе»; определенно это был самый эпикурейский ресторан во всем этом эпикурейском городе. Он выглядел таким скромным со своим неприметным входом с набережной Августинцев; таким скромным, что чужой прошел бы мимо, не заметив его, но только не Стивен, которая бывала здесь с Брокеттом.

Мэри полюбила ресторан «Прюнье» на улице Дюфо, потому что в нем была целая галактика морских чудищ. Целый прилавок был заполнен невероятными существами — oursins^[78] в черной броне и покрытые колючками, bigornaux^[79], anguilles fumées^[80], похожие на змей, и множество других увлекательных вещей, которые Стивен не доверяла английским желудкам. Они сидели за своим особым столиком, наверху, у окна, потому что управляющий довольно быстро с ними познакомился, и теперь с важным видом улыбался и кланялся: «Bon jour, Mesdames^[81] ». Когда они уходили, служитель, державший корзину с цветами, давал Мэри аккуратный маленький букетик роз: «Au revoir, mesdames. Merci bien — à bientôt^[82]!» У всех в «Прюнье» были прекрасные манеры.

Некоторые бросали взгляды на высокую женщину со шрамом в хорошо пошитом костюме и низко надвинутой черной шляпе. Сначала они глядели на нее, а потом на ее спутницу: «Mais regardez moi ça! Elle est belle, la petite; comme c'est rigolo^[83]!» Появлялось несколько улыбок, но в целом они привлекали мало внимания — ils en ont vu bien d'autres^[84] — это же был послевоенный Париж.

Иногда после ужина они прогуливались домой по улицам, заполненным другими гуляющими — мужчинами и женщинами, или парами женщин, всегда по двое — чудесные вечера, казалось, порождали множество пар. В воздухе витало непоследовательное чувство, принадлежащее ночной жизни большинства крупных городов, а прежде всего — беспечной ночной жизни Парижа, где проблемы умеют исчезать с заходом солнца. Соблазны ярко освещенных бульваров, соблазны смутных и таинственных переулков так захватывали их, что они долго не поворачивали домой, они все шли и шли. Луна, не такая ясная, как в Оротаве, и, без сомнения, не такая невинная, но едва ли менее привлекательная, выплывала из-за площади Согласия, глядя сверху вниз на дюжины других белых лун, которые удалось поймать в канделябры. В кафе были толпы праздных людей, потому что французы, которые умеют тяжело работать, прекрасно умеют и бездельничать; и из кафе пахло горячим кофе и опилками, грубым крепким табаком, мужчинами и женщинами. Под аркадами были витрины магазинов, освещенные и яркие, заманчивые. Но Мэри обычно останавливались у «Салка», выбирая шарфы и галстуки для Стивен. «Вот этот! Зайдем, купим его завтра. Ой, Стивен, подожди — смотри, какой пеньюар!» И Стивен смеялась и притворялась, что ей скучно, хотя втайне питала слабость к «Салка».

Вниз по улице Риволи шли они, рука об руку, пока не доходили до поворота и не проходили старую церковь Сен-Жермен — церковь, с чьей готической башни прозвучал первый призыв к кровавой резне. Но теперь эта башня стояла в мрачном молчании, видя сложные сны о Париже — сны, заполненные кровью и красотой, невинностью и похотью, радостью и отчаянием, жизнью и смертью, раем и адом; все эти странные, сложные парижские сны.

Потом, перейдя через реку, они добирались до квартала и до своего дома, и Стивен, скользнув ключом в замочную скважину, чувствовала тепло, исходящее от союза между дверью и ключом. С довольным вздохом они снова обнаруживали себя дома, на тихой старой улице Жакоб.

3

Они пришли навестить добрую мадемуазель Дюфо, и этот визит казался Мэри историческим. Она не без трепета глядела на женщину, которая была учительницей Стивен.

— О, да, — улыбнулась мадемуазель Дюфо, — я обучала ее. Она была ужасно непослушная в своих dictées; она писала заметки на полях о бедном Анри — très impertinente^[85] она была с Анри! Stévenne была странная дитя, и непослушная — но такая милая, такая милая — я никогда не могла ее ругай. Она делала со мной все, что хотела.

— Пожалуйста, расскажите мне о тех временах, — упрашивала ее Мэри.

И мадемуазель Дюфо села рядом с Мэри и похлопала ее по руке:

— Вы любите ее совсем как я. Ну что ж, дайте вспомнить — она иногда бывала сердитая, очень сердитая, и тогда она приходит в конюшню и говорит со своим конем. Но когда она фехтует, это было чудесно — она фехтует, как мужчина, и она была только дитя, но extrêmement^[86] сильная. А еще…

Воспоминания текли рекой, такими их запасами она обладала, добрая мадемуазель Дюфо.

Пока она говорила, ее сердце склонялось к девушке, ведь она чувствовала огромную нежность ко всему юному:

— Я рада, что вы приедет жить с нашей Stévenne, когда мадемуазель Паддл в Мортоне. Stévenne было бы одиноко в большом доме. Очаровательно для вас обеих — это новое соглашение. Пока она работает, вы будете следить за ménage^[87], разве не так? Вы заботится о Stévenne, она заботится о вас. Oui, oui^[88], я рада, что вы приедет в Париж.

Жюли погладила молодую нежную щеку Мэри, потом ее плечо, ведь она хотела разглядеть ее своими пальцами. Она улыбнулась:

— Очень молодая и очень добрая. Мне так нравится чувствовать вашу доброту — от нее так тепло и так радостно, потому что доброта — это всегда очень хорошо.

Разве она была слепой, бедная Жюли?

И, слушая ее, Стивен зарделась от удовольствия, и ее глаза, которые оглядывались на Мэри с нежным и очень глубоким выражением — сейчас они были спокойно-задумчивыми, как будто размышляли над загадкой жизни; можно было назвать эти глаза материнскими.

Это была счастливая и приятная встреча; они весь вечер говорили о ней.

Глава сорок первая

1

Бертон, записавшийся в полк вустерцев вскоре после того, как Стивен нашла работу в Лондоне, теперь был снова в Париже и громко требовал новенького автомобиля.

— Эта машина выглядит ужасно! Она курносая и дурацкая — вся сдвинута складками к капоту, — заявлял он.

И вот Стивен купила туристический «рено» и маленький изящный ландолет для Мэри. Выбирать машины было очень весело; Мэри залезала на свою раз шесть, пока та стояла в зале магазина.

— Тебе удобно? — все время спрашивала Стивен. — Не хочешь еще поднять подушку на заднем сиденье? Ты уверена, что тебе нравятся чехлы из серого текстиля? Ведь если нет, то можно все переделать.

Мэри засмеялась:

— Я лазаю туда-сюда из чистой похвальбы, просто чтобы показать, что она моя. Ее скоро пришлют?

— Надеюсь, почти сразу же, — улыбнулась Стивен.

Ей теперь казалось, что это так великолепно — иметь деньги, ведь эти деньги способны столько всего сделать для Мэри; в магазинах они иногда вели себя как двое детей, вытаскивая и разглядывая бесконечное число вещей. Они съездили в Версаль на новой туристической машине и часами бродили по прекрасным садам. Хамо больше не казалось Стивен грустным, ведь они с Мэри снова вернули туда любовь. Потом они поехали в лес Фонтенбло, и, когда они были там, вокруг слышалось пение птиц — вызывающее, торжествующее, волнующее: «Посмотри на нас, посмотри на нас! Мы счастливы, Стивен!» И сердце Стивен кричало в ответ: «И мы счастливы. Посмотрите на нас, посмотрите на нас! Мы счастливы!»

Когда они не ездили за город или не развлекались, изучая Париж, Стивен занималась фехтованием, чтобы поддерживать себя в форме — она фехтовала с Бюиссоном, как никогда раньше, так что тот иногда говорил ей с усмешкой:

— Mais voyons, voyons^[89]! Я не сделал вам никакого зла, но всегда кажется, что вы хотите убить меня!

Отложив рапиры, он, бывало, оборачивался к Мэри, все еще усмехаясь:

— Она фехтует очень хорошо, ваша подруга, а? У нее выпад, как у мужчины, такой сильный и такой грациозный, — что, в конечном счете, было великодушно со стороны Бюиссона.

Но внезапно Бюиссон становился сердитым:

— Больше семидесяти франков я плачу своей кухарке — и за что? Bon Dieu! Разве это называется победа? Мы голодаем, нам не хватает масла и кур, и, пока не станет лучше, без сомнения, будет еще хуже. Все мы дураки, мы, добродушные французы; мы голодаем, а немцы жиреют. И они благодарны? Sacré Nom! Mais oui^[90], они благодарны — они так нас любят, что плюют нам в лицо! — и довольно часто такое настроение оборачивалось против Стивен.

Однако с Мэри он обычно бывал вежливым:

— Вам нравится наш Париж? Я рад — это хорошо. Вы завели хозяйство с мадемуазель Гордон; надеюсь, вы помешаете ей губить себя курением.

И, несмотря на его вспышки, Мэри обожала его, потому что он интересовался фехтованием Стивен.

2

Однажды вечером, в конце июня, в дом спокойно вошел Джонатан Брокетт:

— Привет, Стивен! Вот и я, снова объявился — и я не люблю тебя, а положительно ненавижу. Я целыми неделями держался в стороне. Почему ты никогда не отвечаешь на мои письма? Ни одной строчки, ни одной открытки! Что-то в этом кроется. А где Паддл? Она когда-то была добра ко мне — склоню голову ей на грудь и разрыдаюсь… — он резко остановился, увидев Мэри Ллевеллин, которая встала из своего глубокого кресла в углу.

Стивен сказала:

— Мэри, это Джонатан Брокетт, мой старый друг; мы с ним собратья по перу. Брокетт, это Мэри Ллевеллин.

Брокетт кинул быстрый взгляд в направлении Стивен, потом поклонился и обменялся с Мэри торжественным рукопожатием.

Теперь Стивен увидела еще одну сторону в этом странном, непредсказуемом существе. С бесконечной любезностью и тактом он сделал все, чтобы быть очаровательным. Ни словом, ни взглядом он не позволил себе намекнуть, что его быстрый ум сделал выводы из положения дел. Манеры Брокетта предполагали невинность, которой он вовсе не обладал.

Стивен начала изучать его с интересом; они не встречались с начала войны. Он пополнел, его фигура стала более крепкой, на широких прямых плечах прибавилось мускулов и жирка. Она видела, что его лицо явно состарилось; под глазами стали обозначаться мешки, и в уголках рта появились довольно глубокие морщины — война оставила свой след на Брокетте. Только руки его оставались неизменными, белые и нежные руки женщины.

Он говорил:

— Значит, вы были в одном отряде. Это большая удача для Стивен; то есть, она была бы ужасно одинока, раз старушка Паддл уехала назад в Англию. Стивен отличилась, как я погляжу — Croix de Guerre и шрам, который ей очень к лицу. Не возражай, дорогая Стивен, я же знаю, что он тебе к лицу. А все, что пришлось на мою долю — лишь растянутая лодыжка, — он рассмеялся, — представьте себе: отправиться в Месопотамию, чтобы поскользнуться на апельсиновой корке! С таким же успехом я мог бы это проделать в Париже. Между прочим, я опять на своей квартире, надеюсь, ты приведешь мисс Ллевеллин на обед.

Он не задержался неприлично поздно и не ушел подозрительно рано; он поднялся с места в самый подходящий момент. Но, когда Мэри вышла из комнаты, чтобы позвать Пьера, он внезапно взял Стивен за руку:

— Удачи тебе, моя дорогая, ты это заслужила, — прошептал он, и его острые серые глаза стали почти нежными: — Надеюсь, ты будешь очень, очень счастлива.

Стивен спокойно отняла руку с удивленным видом:

— Счастлива? Спасибо, Брокетт, — улыбнулась она, зажигая сигарету.

3

Они не могли оторваться от своего дома, и этим летом они остались в Париже. Было столько разных дел, например, заново обставить спальню Мэри — она жила в бывшей комнате Паддл с окнами в сад. Когда в городе стало душно, они с радостью выезжали за город, проводя пару ночей в auberge, ведь во Франции есть множество приятных зеленых мест. Раз или два они обедали с Джонатаном Брокеттом в его квартире на проспекте Виктора Гюго, прекрасная квартира, поскольку у него был отличный вкус, и он ужинал с ними, перед тем, как уехать в Довилль — его манеры продолжали быть старательно-сдержанными. Сестры Дюфо отправились на каникулы, а Бюиссон уехал на месяц в Испанию — но что им было до людей этим летом? Вечерами, когда они не выезжали за город, Стивен теперь вслух читала Мэри, направляя гибкий ум девушки к новым, пока еще неизведанным тропам; она учила ее, какая радость может скрываться в книгах, так же, как сэр Филип когда-то учил свою дочь. Мэри читала в своей жизни так мало, что выбор книг казался практически бесконечным, но Стивен начала с чтения бессмертной классики об их собственном Париже, с «Питера Иббетсона», и Мэри говорила:

— Стивен… если мы когда-то не были вместе, тебе не кажется, что это был сон наяву?

И Стивен отвечала:

— Я часто задаюсь вопросом, не видим ли мы все время сон наяву — и не является ли сон единственной правдой.

И они говорили дальше о таких смутных вещах, как сны, которые кажутся влюбленным такими конкретными.

Иногда Стивен читала вслух по-французски, ведь она хотела, чтобы девушка лучше познакомилась с обаянием этого чарующего языка. И так, постепенно, с бесконечной заботой, она старалась заполнить самые очевидные провалы в неполном образовании Мэри. И Мэри, слушая голос Стивен, довольно низкий и всегда чуть хрипловатый, думала, что эти слова звучнее, чем музыка, и больше вдохновляют, когда их произносит Стивен.

В это время благодаря присутствию Мэри вокруг них стало появляться много нежного и дружелюбного. В тихом старом саду, например, появились цветы, в пруду при фонтане — большой красный карп, и две супружеские пары голубей, белых, с хвостами как веера, жили теперь в домике на длинном деревянном шесте и оживленно ворковали. Эти голуби не питали никакого уважения к Стивен; в августе они залетали к ней в окно и с мягким, но тяжелым звуком приземлялись на ее столе, расхаживая там, пока она не насыпала им зерна. И поскольку они принадлежали Мэри, и поскольку Мэри любила их, Стивен смеялась над их невозмутимостью, и терпеливо выманивала их обратно в сад, задабривая подачками их пышные круглые животы. В башенке, где когда-то был кабинет Паддл, теперь стояли три клетки с питомцами Мэри — это были крошечные яркие птички с потрепанными перьями и в глазами, подернутыми пленкой от недостатка солнца. Мэри всегда приносила их домой из ужасных магазинов на реке, торгующих птицами, потому что ее любовь к беззащитным страдающим созданиям была так велика, что она страдала вместе с ними. Мысли о птичке, с которой плохо обращались, преследовали ее целыми днями, и Стивен наконец полушутя восклицала: «Можешь идти и скупить хоть все зоомагазины в Париже — все, что угодно, милая, только не ходи такой грустной!»

Некоторые яркие птички выживали благодаря умелому уходу Мэри; но, поскольку она всегда покупала самых больных, немало из них оставило этот мир разочарований и переселилось в тот, что, как мы должны надеяться, будет теплым раем для вольных существ — в саду уже появилось несколько могилок.

Потом, однажды утром, когда Мэри пошла гулять одна, потому что Стивен надо было написать письма в Мортон, она наткнулась на еще одно бесприютное существо, которое последовало за ней на улицу Жакоб, прямо в чистый кабинет Стивен. Оно было большое, неуклюжее и ужасно тощее; оно было покрыто грязью, которая засохла на его носе, спине, ногах и по всему животу. У него были тяжелые лапы, длинные уши, и хвост выглядел голым, как крысиный, но на конце завивался маленьким колечком. Его морда была гладкой, будто плюшевой, и лучистые глаза были янтарного цвета.

Мэри сказала:

— Ах, Стивен, он захотел прийти сюда. У него больная лапка; посмотри, он хромает!

Бродячий пес приковылял к столу и стоял там, безмолвно глядя на Стивен, и та погладила его беспокойную взъерошенную голову:

— Видимо, это значит, что мы оставим его здесь.

— Милая, я ужасно боюсь, что это так — он очень извиняется, что он такой беспородный.

— Ему не нужно извиняться, — улыбнулась Стивен, — с его родословной все в порядке, это ирландский водяной спаниель, хотя что он здесь делает, один Бог знает; я никогда не видела в Париже ни одного.

Они накормили его, и в середине дня помыли его в ванной Стивен. Результаты этой ванны, устрашающие в том, что касалось комнаты, они оставили Адели. Комната превратилась в болото, зато у существа, спасенного Мэри, появилась масса шоколадных кудряшек, везде, кроме очаровательной плюшевой мордочки и забавного хвоста, завивающегося колечком. Потом они перевязали больную лапу и доставили его вниз; после этого Мэри захотела узнать о нем все, и Стивен добыла иллюстрированную книгу о собаках из шкафа в кабинете.

— Посмотри, — воскликнула Мэри, заглядывая ей через плечо, — он вовсе не ирландец, он, оказывается, валлиец! «Первое упоминание об этом умном спаниеле мы находим в валлийских законах Хоуэлл Дда. Иберийцы привезли эту породу в Ирландию…» Ну конечно же, вот почему он пошел за мной; как только меня увидел — сразу понял, что я тоже из Уэльса!

Стивен рассмеялась:

— Да, у него волосы растут мыском, как у тебя — должно быть, это национальный недостаток. Ну и как мы его назовем? Это важно; имя должно быть не слишком длинным.

— Дэвид, — сказала Мэри.

Пес серьезно поглядел на одну и на другую, потом лег у ног Мэри, положив голову на свою перевязанную лапу, и с довольным вздохом прикрыв глаза. Вот так случилось, что раньше их было двое, а стало трое. Раньше были Стивен и Мэри — теперь был еще и Дэвид.

Глава сорок вторая

1

В этом году, в октябре, пришла первая темная туча. Она приплыла в Париж из Англии, потому что Анна в письме приглашала Стивен в Мортон, но не упоминала о Мэри Ллевеллин. Она никогда не упоминала об их дружбе в своих письмах, не уделяла ей никакого внимания; но это приглашение, исключавшее девушку, казалось Стивен намеренным принижением Мэри. Горячий гневный румянец разлился по ее лицу, когда она читала и перечитывала краткое письмо матери: «Я хочу обсудить несколько важных вопросов относительно управления поместьем. Поскольку это место в конечном счете перейдет к тебе, я думаю, мы должны чаще поддерживать связь…» Затем — перечень пунктов, которые Анна хотела обсудить; и они показались Стивен очень мелкими.

Она положила письмо в ящик и сидела, мрачно глядя в окно. В саду Мэри разговаривала с Дэвидом, убеждая его не охотиться за голубями.

— Если бы моя мать десять раз ее пригласила, я бы никогда не взяла ее в Мортон, — пробормотала Стивен.

О да, она знала, слишком хорошо знала, что это будет значить, если они появятся там вместе; ложь, презренные увертки, как будто они все равно что преступники. «Мэри, не вертись в моей спальне… будь осторожна… конечно, когда мы здесь, в Мортоне… моя мать не понимает таких вещей; ей они кажутся вопиющим оскорблением…» А потом — следить за глазами и губами; чувствовать вину, едва прикоснувшись друг к другу; разыгрывать беспечную, самую обычную дружбу: «Мэри, не смотри на меня так, как будто ты ко мне неравнодушна! Этим вечером ты так посмотрела… помни, что здесь моя мать».

Нестерпимая трясина лжи и обмана! Унизительно по отношению ко всему святому для них — грубое унижение любви, и через эту любовь — грубое унижение Мэри, такой преданной и такой отважной, но, увы, такой неопытной в борьбе за существование. Ее предупреждали только слова, слова влюбленной, а что значат слова, когда доходит до действий? И стареющая женщина с отрешенными глазами, которые бывают такими жестокими, такими обвиняющими — они ведь могут обернуться на Мэри и задержаться на ней с отвращением, так, как однажды обернулись на Стивен: «Я готова была бы скорее увидеть тебя мертвой у своих ног…» Ужасные слова, и все же она говорила то, что думала, эта стареющая женщина с отрешенными глазами, она произнесла их, зная, что она — мать. Но, по крайней мере, это не должна была знать Мэри.

Она начала понимать стареющую женщину, которая терзала ее, но которую она так глубоко ранила, и глубина этой раны заставила ее содрогнуться, несмотря на ее горький гнев, и постепенно гнев уступил место медленной, почти неохотной жалости. Бедная, несведущая, слепая, неразумная женщина; она сама была жертвой, отдавшая свое тело ради необъяснимого каприза Природы. Да, уже было две жертвы — неужели должна была появиться третья, и ей должна была стать Мэри? Стивен вздрогнула. Сейчас она не могла встать с этим лицом к лицу, она ослабла, она была почти уничтожена любовью. Она стала жадной до счастья, до той радости и покоя, которые принес ей их союз. Она постарается приуменьшить все это; она скажет: «Это всего лишь на десять дней; я просто должна разобраться с делами», — тогда Мэри, возможно, сочтет естественным, что ее не приглашают в Мортон, и не будет задавать вопросов — она же никогда не задавала вопросов. Но разве Мэри сочтет такое унижение естественным? Страх овладел Стивен; она сидела, ужасно боясь этой тучи, которое вдруг грозно поднялась на горизонте — боялась, но была полна решимости не сдаваться, не дать ей обрести силу в ее непротивлении.

Было лишь одно оружие, чтобы удержать эту тучу. Она встала и открыла окно:

— Мэри!

Девушка невольно заторопилась в дом вместе с Дэвидом:

— Ты меня звала?

— Да. Подойди поближе. Ближе, милая, ближе…

2

Потрясенная и оробевшая, Мэри отпустила Стивен в Мортон. Ее не обманули беззаботные слова Стивен, и у нее не было иллюзий по поводу Анны Гордон. Леди Анна, подозревая правду о них, не хотела с ней встречаться. Во всем этом была ясность, жестокая ясность — но эти мысли она милосердно прятала от Стивен.

Она с улыбкой провожала Стивен на станцию:

— Я буду писать каждый день. Надевай пальто, дорогая; ты же не хочешь приехать в Мортон с простудой. И не забудь телеграфировать, когда доберешься до Дувра.

Но теперь, когда она сидела в пустом кабинете, она закрыла лицо ладонями и немного всплакнула, потому что она была здесь, а Стивен в Англии… и потом, конечно, это была их первая настоящая разлука.

Дэвид сидел, глядя блестящими глазами, в которых отражались ее тайные горести; потом он встал и положил лапу на книгу, считая, что пора бы уже ей закончить чтение. Ему не хватало того языка, который знал Рафтери, состоявшего из множества звуков и движений — он был неуклюжим и неразговорчивым, но безгранично любящим существом. Его сердце чуть не разрывалось между любовью и глубокой благодарностью, которую он чувствовал к Мэри. В эту минуту он хотел прижать уши и завыть, видя, как она несчастна. Он хотел завыть так, чтобы произвести ужасающий шум, как его дикие собратья в джунглях — львы, тигры и другой дикий народ, о котором Дэвид слышал от своей матери, что когда-то бывала в Африке вместе со старым французским полковником. Но вместо этого он резко лизнул Мэри в щеку — она была странной на вкус, подумал он, как морская вода. «Хочешь погулять, Дэвид?» — мягко спросила она. И, насколько мог, Дэвид выразил согласие, виляя хвостом, закругленным, как колечко. Потом он заскакал, топая по земле лапами; дважды залаял, пытаясь позабавить ее, ведь такие вещи казались ей смешными в прошлом, но теперь она явно не замечала его штучек. Однако она надела шляпу и пальто; и он, все еще с лаем, последовал за ней по двору.

Они бродили вдоль набережной Вольтера, и Мэри остановилась, чтобы поглядеть на туманную реку. «Может быть, нырнуть и принести тебе крысу?» — спросил ее Дэвид, изо всех сил бегая взад-вперед. Она покачала головой: «Хватит, Дэвид, будь умницей!» — потом она снова вздохнула и стала глядеть на реку; и Дэвид тоже глядел, но на Мэри.

Неожиданно Париж потерял для нее свое очарование. В конце концов, что такое Париж? Просто большой иностранный город — город, принадлежащий чужим людям, которым нет дела ни до Стивен, ни до Мэри. Они были изгнанниками. Она вертела это слово в уме — изгнанники; оно казалось нежеланным, одиноким. Но почему Стивен стала изгнанницей? Почему она ушла в изгнание из Мортона? Странно, что она, Мэри, никогда не спрашивала ее — никогда не хотела спросить до этой минуты.

Она все шла, не заботясь, куда идет. Стало заходить солнце, и закат принес с собой великую тоску — желание видеть, слышать, трогать — это была почти физическая боль, желание ощутить близость Стивен. Но Стивен покинула ее, чтобы ехать в Мортон… Мортон был, конечно же, настоящим домом Стивен, и в этом настоящем доме не было места для Мэри.

Она не чувствовала обиды. Она не винила ни мир, ни себя, ни Стивен, не собиралась сражаться с трудностями, требовать справедливости или объяснения; она лишь знала, что ее сердце саднит, потому что такие мелочи причиняют ей боль. Ей было больно думать о том, что Стивен сейчас окружена предметами, которых она никогда не видела — столы, стулья, картины, все они — старые друзья Стивен, все милые и знакомые ей, но чужие Мэри. Ей было больно думать о незнакомой спальне, в которой спала Стивен со времен детства; о неизвестной классной комнате, где Стивен когда-то работала, о конюшнях, озерах и садах Мортона. Ей было больно думать о двух незнакомых женщинах, которые, должно быть, теперь ждали приезда Стивен — Паддл, которую Стивен любила и уважала; леди Анна, о которой она говорила очень редко, и которая, как чувствовала Мэри, возможно, никогда ее не любила. И Мэри с некоторым потрясением осознала, что долгий период жизни Стивен был скрыт от нее; долгие годы этой жизни шли и уходили, прежде чем они обе наконец нашли друг друга. Как она могла надеяться обрести связь с прошлым, принадлежавшим дому, в который она не могла войти? Тогда — ведь она была женщиной — она вдруг затосковала по всему тихому и приятному, для чего существует дом: безопасность, мир, уважение и честь, доброта родителей, благожелательность соседей; счастье, которое можно разделить с друзьями, любовь, которая гордится тем, что заявляет о своем существовании. Все, чего Стивен больше всего желала для любимого существа — тоска по всему этому вдруг охватила это существо.

И, как будто между ними была натянута таинственная нить, сердце Стивен было встревожено в эту самую минуту; нестерпимо встревожено из-за Мортона, ее настоящего дома, который ей нельзя было разделить с Мэри. Стыдясь, потому что стыд выпал на долю другой, сострадая и страдая из-за своего сострадания, она думала о девушке, которая осталась в Париже одна — о девушке, которая должна была поехать с ней в Англию, которую Мортон должен быть приветить и почтить. Тогда она вдруг вспомнила слова из прошлого, ужасные слова: «Ты могла бы жениться на мне, Стивен?»

Мэри повернулась и пошла обратно на улицу Жакоб. Подавленный и встревоженный, Дэвид плелся за ней. Он сделал все, что мог, чтобы отвлечь ее от той тяжелой ноши, что она несла. Он притворялся, что гоняется за голубем, он хрипло лаял на испуганного нищего, он принес ей палку и уговаривал бросить ее, он вцепился в ее юбку и вежливо потянул ее; под конец он чуть не попал под такси в отчаянных усилиях привлечь ее внимание. Эта последняя попытка явно возмутила ее: она надела на него поводок. Бедный, непонятый Дэвид!

3

Мэри прошла в кабинет Стивен и села за просторный письменный стол, потому что теперь вдруг ее охватила боль, и это была боль за ее любовь к Стивен. И, побуждаемая любовью, она жаждала утешать, ведь в каждой влюбленной женщине так много от матери. Это письмо было переполнено всем, что менее привилегированное перо оставило бы ненаписанным — преданностью, верой, утешением, верностью; все это и много больше было в ее письме к Стивен. Она сидела на месте, и ее сердце переполнялось, как будто отвечая на некий сильный зов.

Так Мэри встретила первую, пробную атаку мира на них и уступила ей.

Глава сорок третья

1

Во всех страстных привязанностях приходит время, когда жизнь, реальная жизнь, требует, чтобы ее снова встретили лицом к лицу, с ее разнообразными и бесконечными обязанностями, когда влюбленный узнает в самой глубине своего сердца, что безмятежные дни прошли. Он может сожалеть об этом вторжении прозы жизни, но обычно ему это кажется довольно естественным, и вот, не любя ни на йоту меньше, он склоняет шею под ярмо существования. Но женщинам, для которых любовь — самоцель, труднее спокойно подчиниться ему. К каждой преданной и пылкой женщине приходит этот момент острого сожаления; и ей приходится бороться, чтобы сдерживать его. «Еще не время, не время… еще чуть-чуть!» — пока Природа, опасаясь ее праздности, не требует от нее трудов продолжения рода.

Но в таких отношениях, как у Мэри и Стивен, Природе приходится платить за свои эксперименты; она может иногда расплачиваться очень дорого — это очень зависит от смешения полов. Чуть больше мужского в любовнице, и тогда крупными бывают разрушения. И все же бывают случаи — такие, как Стивен — в которых мужская сторона поднимается, торжествуя; в которых страсть соединяется с подлинной преданностью и скорее пришпоривает, чем удерживает; в которых любовь и предприимчивость бок о бок сражаются в отчаянных попытках найти решение.

Таким образом, когда Стивен вернулась из Мортона, Мэри инстинктивно угадала, что время мечтаний закончилось и ушло; и она прижималась к ней крепко, целуя множество раз:

— Ты любишь меня так же, как до того, как уезжала? Ты любишь меня? — вечный вопрос женщины.

И Стивен, которая, если это было возможно, любила ее даже больше, отвечала почти резко:

— Конечно же, я люблю тебя.

Ее мысли были все еще тяжелыми, из-за горечи, которая появилась после этой поездки в Мортон и которую во что бы то ни стало надо было скрыть от Мэри.

В поведении ее матери не произошло заметных перемен. Анна была очень спокойна и вежлива. Вместе они расспросили управляющего и поверенного, как всегда, строя планы по благополучию Мортона; но одну тему Анна обходила стороной, отказывалась обсуждать, и этой темой была Мэри. С внезапностью, порожденной отчаянием, Стивен заговорила с ней однажды вечером:

— Я хочу, чтобы Мэри Ллевеллин познакомилась с моим настоящим домом; однажды я должна привезти ее с собой в Мортон.

Она остановилась, увидев предупреждающее лицо Анны — лишенное выражения, закрытое; это был более красноречивый ответ, чем слова — неловкое, недвусмысленное молчание. И Стивен, если раньше испытывала хоть какие-то сомнения, поняла в эту минуту, что всякие надежды бесполезны, что умолчание ее матери о том, чтобы пригласить девушку, действительно было оскорблением для Мэри. Она встала и ушла в кабинет отца.

Паддл, которая оберегала ее покой в это время, заговорила незадолго до отъезда Стивен.

— Моя дорогая, я знаю, это ужасно тяжело, по поводу Мортона, и по поводу… — она помедлила.

И Стивен подумала с обновленной горечью: «Даже она, кажется, запинается, когда говорит о Мэри». Она ответила:

— Если ты говоришь о Мэри Ллевеллин, я, конечно, никогда не привезу ее в Мортон, пока моя мать жива — я не допущу, чтобы ее оскорбляли.

Тогда Паддл серьезно поглядела на Стивен.

— Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие. Заставь мир уважать тебя, ты можешь сделать это благодаря своей работе; это самое надежное убежище для твоей подруги, единственное убежище, помни это, и твоя задача — обеспечить его, Стивен.

У Стивен слишком болело сердце, чтобы отвечать; но весь долгий путь от Мортона до Парижа слова Паддл молотом бились в ее уме: «Ты не работаешь, а ведь работа — твое единственное оружие».

Поэтому, когда Мэри спала в объятиях Стивен в первую блаженную ночь их воссоединения, ее возлюбленная лежала, раскрыв глаза, и бодрствовала, планируя работу, которую она должна была сделать на завтра, проклиная свою праздность и безумие, иллюзию своей безопасности, которой на самом деле не существовало.

2

Скоро они обосновались в прозаических буднях, так же, как делают самые обычные люди. У каждой из них теперь были свои задачи — Стивен писала, а Мэри вела хозяйство, оплачивала счета, заполняла квитанции, отвечала на незначительные письма. Но у нее оставались долгие часы праздности, ведь Полина и Пьер были почти слишком хороши — они, улыбаясь, вели хозяйство на свой лад, и, следует признать, делали это лучше, чем Мэри. Что до писем, их было не слишком много; а что касается счетов, денег было полно — освобожденная от труда сводить концы с концами, она при этом была лишена невинного удовольствия устраивать маленькие сюрпризы, маленькие дополнительные удобства для любимого существа, что в юности может добавить в жизнь настоящей остроты. Потом, Стивен находила, что она печатает слишком медленно, и стала посылать работу какой-то женщине в Пасси; одержимая стремлением закончить свою книгу, она не терпела ни задержек, ни помех. И из-за их странной изоляции бывали времена, когда Мэри чувствовала себя очень одинокой. Ведь с кем она была знакома? У нее не было друзей в Париже, кроме доброй мадемуазель Дюфо и Жюли. Раз в неделю, это правда, она могла повидаться с Бюиссоном, ведь Стивен продолжала заниматься фехтованием; и иногда заходил Брокетт, но его интерес полностью был сосредоточен на Стивен; если она была за работой, что бывало часто, он не тратил слишком много времени на Мэри.

Стивен часто звала ее в кабинет, ее успокаивало присутствие любящей девушки. «Сядь, посиди со мной, любимая, мне нравится, когда ты здесь». Но довольно скоро она, казалось, вовсе забывала о ней: «Что… что? — спрашивала она, чуть нахмурившись. — Помолчи немножко, Мэри. Иди пообедай, будь умницей; я приду, когда закончу этот кусок — а ты иди!» Но Мэри приходилось доедать обед в одиночестве, ведь еда была сейчас для Стивен досадной помехой.

Конечно, рядом был Дэвид, благодарный и преданный. Мэри могла всегда поговорить с Дэвидом, но, поскольку он не мог ответить ей, беседа получалась довольно односторонняя. А потом, он не скрывал, что ему тоже, в свою очередь, не хватало Стивен; он слонялся по углам с недовольным видом, когда ее звали, а она все не выходила. Ведь, хотя его сердце было предано Мэри, нежной дарительнице всех благ, но инстинкт, обитающий в мужской душе чуть ли не с тех времен, как Адам покинул Эдемский сад, инстинкт, который виден за окнами клубов и других мест, где собираются мужчины, заставлял его тосковать по дружеским прогулкам, которые иногда проходили без Мэри. Прежде всего, он тосковал по сильным рукам и целеустремленному шагу Стивен; в ней было что-то странное и неосязаемое, что привлекало его собачью мужественность. Она всегда позволяла ему бегать самому по себе, не опекала его; одним словом, с ней Дэвиду было спокойно.

Мэри бесшумно выскальзывала из кабинета, прошептав: «Мы пойдем в сад Тюильри». Но когда они приходили туда, что им было делать? Ведь, разумеется, пес не должен был нырять за золотыми рыбками — Дэвид понимал это, ведь дома у них были золотые рыбки; он не должен был плескаться в прудах, где были скучные каменные ограды и дурацкие фонтаны. Они с Мэри бродили по дорожкам из гравия, среди людей, которые глазели на Дэвида и высмеивали его: «Quel drôle de chien, mais regardez sa queue^[91]!» Все они такие, эти французы — они и над его матерью смеялись. Она никогда не отвечала им, разве что говорила: «Гав!» Ведь что они значили? Но все же это расстраивало. И, хотя он всю жизнь прожил во Франции и не знал другой страны, когда он шел по чинным садам Тюильри, его кельтская кровь иногда пробуждала в нем видения: огромные, нависающие над землей горы с извилистыми тропками, вниз по этим горам сбегали реки, которые зимой громко ревели; запах земли, запах росы, запах диких животных, на которых собака имеет право охотиться, оставаясь в рамках закона — обо всем этом и о многом другом рассказывала ему старая мать. Именно эти видения сбили его с пути, предательски довели его до полуголодной жизни в Париже; и даже в эти мирные дни они иногда возвращались, когда он гулял по садам Тюильри. Но теперь его сердце должно было отвергать их — теперь он был пленником благодаря любви Мэри.

Но перед Мэри вставало лишь одно видение — сад на Оротаве; сад, подсвеченный сияющей тьмой и заполненный беспокойными ритмами песен.

3

Прошла осень, уступая место зиме с ее короткими, скучными днями, наполненными туманом и дождем. Мало красоты теперь осталось в Париже. Серое небо висело над старыми улицами квартала, теперь оно не выглядело ярким, как свет в конце туннеля. Стивен работала как одержимая, полностью переписывая свой довоенный роман. Он был хорош, но недостаточно хорош, ведь теперь она видела жизнь шире; и более того, она писала эту книгу ради Мэри. Вспоминая Мэри, вспоминая Мортон, она покрывала буквами лист за листом бумаги; она писала с быстротой истинного вдохновения, и иногда ее работа была на грани величия. Она не пренебрегала девушкой, ради которой совершала этот могучий труд — она не могла бы этого сделать, даже если бы хотела, потому что любовь была истинным источником ее труда. Но довольно скоро наступили дни, когда она не выходила на улицу, или, если и выходила, казалась такой рассеянной, что Мэри приходилось переспрашивать ее дважды — и получать, как правило, неопределенный ответ. Скоро настали дни, когда все, что она делала, кроме ее работы, делалось с усилием, с очевидным усилием быть тактичной. «Ты пойдешь вечером в театр, Мэри?» Если Мэри соглашалась и доставала билеты, обычно они опаздывали, потому что Стивен работала до последней минуты.

Иногда были острые, хоть и маленькие, разочарования, когда Стивен не удавалось сдержать обещания. «Послушай, Мэри, милая — ты простишь меня, если я не пойду с тобой за этими мехами? У меня кое-какая работа, которую я должна закончить. Понимаешь?» «Конечно же». Но Мэри, которой оставалось выбирать себе новые меха в одиночку, внезапно чувствовала, что не нужны ей никакие меха.

И такие вещи стали случаться часто.

Если бы только Стивен доверилась ей, если бы сказала: «Я пытаюсь построить тебе убежище; вспомни, что я говорила тебе на Оротаве!» Но нет, она избегала того, чтобы напомнить девушке о том мраке, что окружал это маленькое солнечное пятно. Если бы только она проявила чуть больше терпения по отношению к аккуратной, хоть и довольно медленной машинописи Мэри и дала ей настоящее занятие — но нет, она должна отсылать работу в Пасси, ведь чем скорее выйдет книга, тем лучше будет для будущего Мэри. И так, ослепленная любовью и желанием защитить любимую, она делала ошибки по отношению к Мэри.

Когда она заканчивала работу на день, она часто читала написанное вслух по вечерам. И, хотя Мэри знала, что пишет она прекрасно, но ее мысли уходили от книги к самой Стивен. Низкий, хрипловатый голос все читал и читал, в нем было что-то настойчивое, пугающее, и Мэри внезапно целовала руку Стивен или шрам на ее щеке, скорее из-за этого голоса, чем из-за того, что читалось.

И вот бывали времена, когда, служа двум господам — страсти к этой девушке и решимости защитить ее — Стивен разрывалась между противоречивыми желаниями, между противоположными духовными и физическими чувствами. Она хотела сохранить себя для работы и хотела всецело отдать себя Мэри.

Довольно часто она работала далеко за полночь.

— Я приду поздно — иди в кровать, любимая.

И, когда она наконец устало поднималась наверх, то прокрадывалась, как вор, мимо спальни Мэри, хотя Мэри почти всегда слышала ее.

— Это ты, Стивен?

— Да. Почему ты не спишь? Ты знаешь, что уже три часа утра?

— Правда? Ты ведь не сердишься, милая, нет? Я думала о тебе, когда была одна в кабинете. Подойди сюда, скажи, что ты на меня не сердишься, хоть уже и три часа утра!

Тогда Стивен снимала старый твидовый пиджак и бросалась на кровать рядом с Мэри, слишком измотанная, чтобы сделать что-нибудь, только принимала девушку в объятия и позволяла ей лежать рядом, положив голову ей на плечо.

Но Мэри думала обо всем том, что она находила таким глубоко привлекательным в Стивен — шрам на ее щеке, выражение ее глаз, силу и странную, застенчивую нежность — эта сила иногда не умела быть нежной. И, когда они лежали, Стивен могла заснуть, изнуренная напряжением долгих часов работы. Но Мэри не спала, а если засыпала, то за окнами уже рассветало.

4

Однажды утром Стивен пристально посмотрела на Мэри:

— Подойди сюда. Тебе нехорошо? Что с тобой? Расскажи мне. — Ей показалось, что девушка необычно бледна, и что уголки ее губ опущены вниз; страх внезапно сжал ее сердце. — Расскажи сейчас же, что с тобой! — ее голос стал грубым от беспокойства, и она повелительно положила свою ладонь поверх ладони Мэри.

Мэри возразила:

— Не глупи; ничего со мной нет, со мной все прекрасно — ты что-то себе вообразила.

И в самом деле, что с ней было такого? Разве она не была в Париже со Стивен? Но ее глаза наполнились слезами, и она быстро отвернулась, чтобы скрыть их, стыдясь своего неразумия.

Стивен не отступала:

— Ты выглядишь вовсе не прекрасно. Не надо было нам оставаться в Париже этим летом. — И, потому что ее собственные нервы были в тот день на пределе, она нахмурилась. — Это все из-за того, что ты не ешь, когда я не прихожу есть. Я знаю, что ты не ешь — Пьер мне все рассказал. Не веди себя как маленький ребенок, Мэри! Я не смогу написать ни строчки, если буду чувствовать, что ты больна, потому что ничего не ешь, — от страха она начала терять голову. — Я пошлю за доктором, — резко закончила она.

Мэри отказалась от доктора наотрез. Что ей рассказывать ему? У нее нет никаких симптомов. Пьер все преувеличивает. Она довольно хорошо ест — она никогда много не ела. Пусть лучше Стивен продолжает работу и не терзает себя из-за ерунды.

Но Стивен, как ни старалась, не могла продолжать — весь остаток дня работа продвигалась очень плохо.

После этого она часто покидала свой стол и шла на поиски Мэри.

— Милая, где ты?

— Наверху, в моей спальне.

— Сойди вниз; я хочу, чтобы ты пришла в кабинет, — и, когда Мэри устраивалась там у огня: — Теперь расскажи мне точно, как ты себя чувствуешь — все в порядке?

И Мэри с улыбкой отвечала:

— Да, все со мной в порядке; клянусь тебе, Стивен!

Это была не идеальная атмосфера для работы, но книга к этому времени продвинулась настолько, что ничто, кроме бедствия, не могло остановить ее — это была одна из тех книг, которые твердо намерены появиться на свет и зреют вопреки своим авторам. В состоянии здоровья Мэри действительно не было ничего по-настоящему тревожащего. Она неважно выглядела, только и всего; и иногда она казалась какой-то поникшей, так что Стивен приходилось отрывать несколько часов от работы, чтобы они могли вместе прогуляться. Иногда они обедали в ресторане или выезжали за город, к бурной радости Дэвида; или просто бродили по улицам рука об руку, как когда впервые вернулись в Париж. И Мэри, чувствуя себя счастливой, оживала на эти несколько часов, как по волшебству. Но, когда она снова оказывалась в одиночестве, когда ей было некуда идти и не с кем поговорить, потому что Стивен снова была за столом, тогда она становилась вялой, что не было под стать ни ее возрасту, ни положению.

5

В канун Рождества прибыл Брокетт и принес цветы. Мэри ушла гулять с Дэвидом, и Стивен пришлось со вздохом покинуть свой стол.

— Заходи, Брокетт. Надо же, какая чудесная сирень!

Он сел и зажег сигарету.

— Да, разве она не прекрасна? Я купил ее для Мэри. Как она поживает?

Стивен помедлила.

— Не очень хорошо… Мне тревожно за нее.

Брокетт нахмурился и стал задумчиво смотреть на огонь. Он кое-что хотел сказать Стивен; хотел предупредить ее, но не был уверен, как она примет это предупреждение — неудивительно, что бедная девочка не в форме, ведь ей приходится вести смертельно скучное существование! Если Стивен позволила бы ему, он хотел бы дать совет, предостеречь, быть честным до грубости, если понадобится. Однажды он уже был честным до грубости по поводу ее работы, но это было не такое деликатное дело.

Он начал суетливо двигать своими мягкими белыми руками, постукивая пальцами по ручке кресла.

— Стивен, я собирался поговорить с тобой о Мэри. Она поразила меня своим откровенно угнетенным видом в последний раз, когда я видел ее — когда это было, в понедельник? Да, она поразила меня своим угнетенным видом.

— Ну конечно же, ты ошибся… — прервала его Стивен.

— Нет, я совершенно уверен, что не ошибся, — настаивал он. Потом сказал: — Я собираюсь сделать кое-что очень рискованное — я рискую потерять твою дружбу.

В его голосе слышалось такое сожаление, что Стивен спросила:

— И в чем же дело, Брокетт?

— В тебе, дорогая моя. Ты ведешь нечестную игру с этой девушкой; жизнь, которую она ведет, подходит скорее матери-аббатисе. От такого у кого угодно вырастет горб, а Мэри, похоже, заработает неврастению!

— Да что ты имеешь в виду?

— Если не будешь дуться, тогда скажу. Послушай, я больше не собираюсь притворяться. Конечно же, все мы знаем, что вы с ней любовницы. Вы постепенно становитесь чем-то вроде легенды — все позабыто ради любви, и тому подобное… Но Мэри слишком молода, чтобы становиться легендой; да и ты, дорогая моя, тоже. У тебя-то есть твоя работа, а у Мэри ничего нет — бедная девочка ни души не знает в Париже. Пожалуйста, не перебивай. Я вовсе не закончил; мне придется выложить все начистоту, и я это сделаю. Вы с ней решили жить одним домом — по мне, так это ничем не лучше брака! Но, будь ты мужчиной, все было бы по-другому; у вас, конечно же, была бы куча друзей, а Мэри могла бы завести ребенка. Ах, Бога ради, Стивен, не делай такие большие глаза. Мэри совершенно нормальная молодая женщина; она не может жить одной любовью, все это чушь — особенно, как подсказывает мне моя проницательность, когда ты работаешь, ведь тогда эта диета довольно скудная. Бога ради, отпусти ее немножко погулять! Почему, например, ты не приведешь ее к Валери Сеймур? У Валери она встретит множество людей, и что в этом плохого, я тебя спрашиваю? Ты бегаешь от себе подобных, как черт от ладана! Мэри ужасно нужны друзья, и ей нужно развлекаться. Только поостерегись так называемых нормальных, — голос Брокетта стал горьким и агрессивным, — я не пытался бы навязываться им в друзья; я думаю не столько о тебе, сколько о Мэри; она молодая, а молодые легко ранимы…

Он был совершенно искренен. Он пытался помочь, подстегнутый своей занятной привязанностью к Стивен. В эту минуту он был по-дружески заботливым; ни капли цинизма не оставалось в нем — в эту минуту. Он дал честный совет, подсказанный его умственными способностями, возможно, единственным, что оставил ему мир.

И Стивен практически ничем не могла ответить. Она была по горло сыта отрицаниями и увертками, сыта молчаливой ложью, которая раздражала ее собственные инстинкты и казалась оскорблением для Мэри; поэтому она оставила дерзкие заявления Брокетта без ответа. В остальном она слегка опасалась, все еще чувствуя смутное недоверие к Валери Сеймур. Но она довольно хорошо понимала, что Брокетт был прав — сейчас Мэри часто бывало одиноко. Почему она никогда не думала об этом раньше? Она проклинала себя за свою нечуткость.

Потом Брокетт тактично сменил тему; он был слишком мудрым, чтобы не понимать, где следует остановиться. И вот он рассказывал ей о своей новой пьесе, которая для него была довольно необычным предприятием. Пока он говорил, Стивен охватило странное чувство облегчения от мысли, что он все знает… Да, она действительно чувствовала облегчение, потому что этот человек знал об ее отношениях с Мэри; потому что больше не было нужды вести себя так, как будто эти отношения были постыдными — по крайней мере, в присутствии Брокетта. В броне мира наконец отыскалась щель.

6

— Мы как-нибудь должны сходить навестить Валери Сеймур, — довольно небрежно заметила Стивен тем же вечером. — Она очень известна в Париже. Кажется, она устраивает довольно веселые приемы. По-моему, пора бы тебе завести нескольких друзей.

— Как весело! Пойдем, я бы так этого хотела! — воскликнула Мэри.

Стивен подумала, что ее голос звучал радостно и взволнованно, и она невольно вздохнула. Но, в конце концов, важно лишь то, чтобы Мэри было хорошо, чтобы она была счастлива. Конечно же, она возьмет ее к Валери Сеймур — почему бы нет? Видимо, она была очень глупой. И эгоистичной — жертвовала девушкой ради своих капризов…

— Милая, конечно же, мы пойдем, — быстро сказала она. — По-моему, там будет ужасно интересно.

7

Три дня спустя Валери, повидавшись с Брокеттом, написала короткое, но радушное приглашение: «Приходите в среду, если сможете — вдвоем, разумеется. Обещал прийти Брокетт и еще пара-тройка интересных людей. Я жду не дождусь возобновить наше знакомство после такого долгого времени и познакомиться с Мэри Ллевеллин. Ну почему вы никогда не заходите? По-моему, это не по-дружески! Однако вы можете загладить свое пренебрежение, если придете на мой прием в среду вечером…»

Стивен бросила письмо Мэри.

— Ну вот!

— Как великолепно… но ты пойдешь?

— А ты бы хотела?

— Да, конечно. Но как же твоя работа?

— За один день ничего с ней не случится.

— Ты уверена?

Стивен улыбнулась.

— Да, милая, совершенно уверена.

Глава сорок четвертая

1

В комнатах Валери было уже людно, когда Стивен и Мэри прибыли в ее переднюю, до того людно, что сначала они не могли увидеть хозяйку дома, и им пришлось довольно неловко стоять у дверей — о них не объявили; почему-то у Валери Сеймур не объявляли о посетителях. Люди с любопытством глядели на Стивен; ее рост, ее одежда, шрам на ее лице немедленно приковывали их внимание.

— Quel type^[92]! — прошептал Дюпон, скульптор, своей соседке, и сразу же решил, что хочет изобразить Стивен. — Чудесная голова; я восхищен этой сильной шеей. А губы — целомудренные они или пылкие? Я хотел бы это знать. Как лепить такие загадочные губы? — и Дюпон, для которого все было позволено ради искусства, придвинулся на шаг ближе и глядел с восхищением, внушающим неловкость, пощипывая пальцами седоватую бородку.

Его соседка, она же его последняя по времени любовница, маленькая светловолосая девушка, красивая, как куколка, пожала плечами.

— Я не очень довольна вами, Дюпон. Ваш вкус становится своеобразным, mon ami^[93] — а вы ведь еще достаточно мужественны…

Он рассмеялся.

— Будь спокойна, курочка моя, я не собираюсь приводить тебе соперницу, — потом он начал дразнить ее: — А как насчет тебя? Не нравятся мне рожки на голове, покрытые мхом, даже если они не больше наперстков. Ужасно раздражают эти рожки, и растут довольно болезненно — как зубы мудрости, только еще глупее. О да, у меня тоже есть свои воспоминания. С чем едят гусыню, с тем едят и гусака, так говорят англичане, а они такой практичный народ!

— Ты грезишь наяву, mon pauvre bougre^[94], — отрезала дама.

И вот уже Валери шла к дверям:

— Мисс Гордон! Я ужасно рада видеть вас и мисс Ллевеллин. Вы уже пили чай? Конечно же, нет — я отвратительная хозяйка! Идите к столу… где этот никчемный Брокетт? А, вот он. Брокетт, пожалуйста, будь мужчиной и принеси чаю мисс Ллевеллин и мисс Гордон.

Брокетт вздохнул:

— Сначала ты, дорогая Стивен, ведь ты куда полезнее меня, — и он положил нежную белую руку ей на плечо, мягко, но уверенно подталкивая вперед. Когда они дошли до буфета, он спокойно остановился: — Принесете мне ванильный со льдом? — промурлыкал он.

Казалось, все здесь друг друга знали, атмосфера была задушевной и легкой. Люди здоровались, как близкие друзья, и довольно скоро они становились очаровательными со Стивен и такими же очаровательными и добрыми с Мэри.

Валери представляла своих новых гостей, тактично намекая на талант Стивен:

— Это Стивен Гордон — вы знаете ее, она писательница; и мисс Ллевеллин.

Она вела себя естественно, и все же Стивен не могла отделаться от чувства, что каждый здесь знает о них с Мэри, а если и не знает, то догадывается, и потому старается показаться дружелюбным.

Она подумала: «Что ж, почему бы нет? Я по горло сыта ложью».

Ее былая неприязнь к Валери Сеймур совершенно померкла. Так приятно было чувствовать себя желанным гостем среди всех этих умных и интересных людей — а то, что они были умны, нельзя было отрицать; в салоне Валери процентная доля мозгов была значительно выше среднего. Ведь вместе с теми, кто, сами будучи нормальными, давно поставили интеллект выше тела, были писатели, художники, музыканты и ученые, мужчины и женщины, которые, с рождения отодвинутые в сторону, решили прорубить свою нишу в жизни. Многие из них уже достигли цели, а некоторые все еще мучительно прорубали ее; правда и то, что многие пали по пути, но, когда они падали, другие занимали их места. Перед телами распростертых сотоварищей эти другие должны были пасть в свою очередь или продолжать свой труд — ибо для них не было компромисса с жизнью, их подстегивал инстинкт самосохранения. Там была Пат, которая потеряла свою Арабеллу из-за золотого колдовства Григг и Лидо. Пат, которая была родом из Бостона, и в которой все еще смутно отзывалась сельская учительница из Новой Англии. Пат, чье либидо, не считая влечений плоти, устремлялось по путям энтомологии — и далеко не с первого взгляда становилось ясно, что ее лодыжки слишком сильные и слишком тяжелые для женщины.

Там была Джейми, куда более знаменитая; Джейми, приехавшая в Париж из горной Шотландии; слегка неуравновешенная, потому что музыка осаждала ее душу и требовала выражения в ее жестких, научных сочинениях. Неловкой была она, костлявой и близорукой, а поскольку редко она могла позволить себе новые очки, ее глаза были обведены красной каймой и напряжены, и она далеко вытягивала шею вперед, все время вглядываясь. Копну ее волос цвета пакли подруга стригла ей под боб, и эти волосы слишком часто бывали спутанными.

Там была Ванда, пробивающаяся польская художница; довольно темноволосая для польки, с короткими, жесткими черными волосами, со смуглой кожей, с бесцветными губами; и все же она не лишена была привлекательности, эта Ванда. У нее были чудесные глаза, в глубине которых таился огонь, иногда — адский огонь, когда она выпивала, но в другие времена более нежный, хотя с этим огнем всегда было небезопасно играть. Ванда мыслила широко. Все, что виделось ей, было огромным: ее картины, ее страсти, ее раскаяние. Когда ее охватывало желание, оно становилось ненасытным, когда охватывал страх — он становился нестерпимым; не перед дьяволом, она была храброй с ним, особенно в подпитии, но перед Богом в образе Христа-Искупителя. Как дворняжка, которую избили кнутом, она ползла к подножию Креста, без смелости, без веры, без надежды на милость. Раздосадованная своим телом, она безжалостно истязала его — но без толку, ее выдавала похоть глаз. Видя, что она желает, и ее желают, она пила, пытаясь утопить одно желание в другом. И тогда она вставала во весь рост перед своим высоким мольбертом, чуть шатаясь, но рука ее всегда была тверда. Коньяк ударял ей по ногам, но не по рукам; ее рука оставалась настолько твердой, что это приводило в замешательство. Она рисовала какими-то гигантскими, душераздирающими мазками, стремясь затеряться в своей картине, стремясь облегчить муку своей страсти, пятная спокойную белую поверхность полотна неловкими, но странно притягательными очертаниями — по словам Дюпона, Ванда была гениальна. Она не ела и не спала, сильно худела, поэтому каждый знал, что случилось. Они видели это раньше — о, много раз — и для них это уже было не такой трагедией. «Ванда снова пустилась во все тяжкие! — говорил кто-нибудь с усмешкой. — Сегодня утром она была под мухой; ну и кто же на этот раз?»

Но Валери, ненавидевшая пьянство хуже чумы, становилась сердитой; ее приводила в ярость эта Ванда.

Там была Ортанс, графиня Кергелен; полная достоинства и сдержанная гранд-дама, исполненная спокойной, довольно старомодной красоты. Когда Валери представила ее Стивен, та вдруг подумала о Мортоне. И все же она бросила все ради Валери Сеймур; мужа, детей и дом — все оставила она и встала лицом к лицу со скандалом, бесчестьем, преследованием. Любовь этой женщины к Валери Сеймур перевесила для нее все жизненно необходимое. Эта любовь казалась загадкой, которую долго пришлось бы объяснять. А теперь место этой незаконной любви заняла дружба; они были близкими друзьями, эти былые любовницы.

Там была Маргарет Роланд, поэтесса, женщина, чьи труды кипели талантом. Самая верная из союзниц и самая непостоянная из любовниц, она, вероятно, могла бы закончить жизнь в работном доме из-за своих щедрых финансовых извинений, которые иногда проделывали крупные дыры в ее сбережениях. Было почти невозможно не любить ее, потому что единственным ее недостатком была чрезмерная серьезность; каждый новый роман был для нее последним, пока он длился, хотя, конечно, это было совсем не так. Все это стоило больших денег и больших слез; она действительно страдала сердцем и карманом. Во внешности Маргарет не было ничего, что притягивало бы взгляд, иногда она хорошо одевалась, иногда плохо, под влиянием минуты. Но она всегда надевала более чем женственные туфли и часто покупала модные наряды, когда была в Париже. Можно было сказать, что эта женщина очень женственна, но натренированное ухо становилось подозрительным, слыша ее голос, в котором было что-то особенное. Он был похож на голос мальчика, который скоро должен был сломаться.

И там был Брокетт со своими мягкими белыми руками; и несколько других, очень похожих на него. Еще там был Адольф Блан, дизайнер — мастер цвета, чьи первозданные оттенки практически совершили революцию во вкусах, вернув глазу радость простоты. Блан стоял в одиночестве в маленькой нише, и по временам, вероятно, там бывало очень одиноко. Спокойный смуглый человек с еврейскими глазами, в юности он был глубоко несчастен. Он проводил свои дни, переходя от врача к врачу и спрашивая: «Что я такое?» Они говорили ему и клали в карман гонорары; многие елейными голосами предлагали вылечить его. Вылечить, Господи Боже! Для Блана не было лекарства, он был самым нормальным из всех аномальных мужчин. Он познал мятеж, отвергнув своего Бога; он познал отчаяние, отчаяние безбожника; он познал дикие минуты разгула; он познал долгие месяцы острого самоуничижения. А потом он внезапно обрел свою душу, и эта находка принесла с собой смирение, поэтому теперь он мог стоять здесь, в нише, сам по себе, сострадательный зритель того, что часто казалось ему диковинным замыслом Творца. Чтобы заработать на жизнь, он создавал много прекрасных вещей: мебель, костюмы и декорации для балета, даже женские платья, если на него находило настроение — но это все было ради физической жизни. Чтобы поддержать жизнь в своей отчаянной, многострадальной душе, он запасал в своем уме множество глубоких познаний. Поэтому многие несчастные теперь приходили к нему за советом, в котором он никогда не отказывал, хотя давал его с грустью. Совет всегда был один: «Делайте все, что можете, ни один не может сделать больше — но никогда не прекращайте борьбу. Ведь для нас нет греха тяжелее отчаяния, и, может быть, нет добродетели важнее смелости». Да, действительно, к этому мягкому ученому еврею приходило много несчастных крещеных христиан.

И такие люди посещали Валери Сеймур, мужчины и женщины, несущие на лбу печать Бога. Ведь Валери, спокойная и уверенная, создавала атмосферу смелости, каждый чувствовал себя таким нормальным и смелым, когда они собирались вместе у Валери Сеймур. Там была она, очаровательная и культурная женщина, маяк в бурном океане. Напрасно волны бились о его подножие, ветры завывали, облака изрыгали гром и молнию, течения подмывали, но не разрушали этот маяк. Бури, собираясь с силами, налетали и уходили прочь, оставляя за собой обломки кораблекрушений и тонущих людей. Но, когда те поднимали взгляд, бедные жертвы, которые барахтались в воде, кого же они видели, как не Валери Сеймур? И тогда некоторые смело устремлялись к берегу, видя это непоколебимое создание.

Она не делала ничего и всегда говорила очень мало, не чувствуя порывов к филантропии. Но вот что она отдавала своим собратьям — свободу своего салона, защиту своей дружбы; если им приносило облегчение приходить на ее собрания раз в месяц, они всегда были желанными гостями, если только были трезвыми. Выпивки и наркотиков она сторонилась из-за их безобразия — в этой знаменитой квартире на набережной Вольтера пили чай, оранжад и кофейные сиропы со льдом.

О да, очень странная компания, если анализировать ее, выискивая ту или иную стигму! Их степени были так многочисленны и так детальны, что часто ставили в тупик самого пристального наблюдателя. Тембр голоса, сложение лодыжек, текстура руки, движение, жест — ведь мало у кого была столь откровенная внешность, как у Стивен Гордон, не считая Ванды, польской художницы. Она, бедная, никогда не знала, как лучше одеться. Если она одевалась как женщина, то выглядела как мужчина, а если одевалась как мужчина, то выглядела как женщина!

2

А их романы, такие странные, такие озадачивающие — как трудно классифицировать степени притяжения! Ведь не всегда они притягивали себе подобных, довольно часто — самых обычных людей. Так Арабелла, что была с Пат, внезапно вышла замуж, ей надоела Григг, как и ее предшественница. Ходили слухи, что теперь она безумно счастлива, потому что вскоре собирается стать матерью. И еще была Барбара, подруга Джейми, тоненькая девушка, очень верная и любящая, но до мозга костей женщина, каких поискать, и так по-женски привязанная к Джейми.

Они любили друг друга с детских лет, с тех лет, когда в горной шотландской деревушке более сильный ребенок защищал более слабого в школе и в игре среди шумных товарищей. Они росли вместе, как два молодых деревца, открытых всем ветрам, среди тусклых гор Шотландии, где так не хватает солнечного света. В поисках тепла и защиты они склонялись друг к другу, и вот как-то весной, в брачный сезон, их ветви тихо переплелись. Вот так это случилось — они сплелись, как два молодых деревца, это было очень просто и драгоценно для них, в этом не было ничего таинственного или странного, за исключением того, что всякая любовь таинственна.

Сами себе они казались такими же, как другие влюбленные, для которых рассветы становятся ярче и сумерки нежнее. Рука об руку они ходили по деревенским улицам, вечером останавливаясь послушать волынку. И что-то в этой печальной, неземной музыке пробуждало музыкальную душу Джейми, так, что некие аккорды отзывались в ней, непохожие на плач волынки, но рожденные той же таинственной природой шотландских гор.

Счастливые дни; счастливые вечера, когда летняя жара в течение долгих часов лежала над мрачными холмами, еще долго после того, как мигающие лампы зажигались в окнах коттеджей деревушки Бидлс. Волынщик наконец собирался домой, но они вдвоем бродили по болотистым низинам, чтобы лечь на просторе рядом друг с другом среди ломкого, упругого торфа и вереска.

Они были детьми, они мало разбирались в словах, и в жизни, и в самой любви. Хрупкая Барбара, которой едва минуло девятнадцать; угловатая Джейми, которой еще не было двадцати. Они разговаривали, поскольку слова облегчают душу; разговаривали отрывистыми, довольно застенчивыми фразами. Они любили, потому что любовь пришла к ним естественно, на мягком упругом торфе и вереске. Но через некоторое время их мечты были разбиты, потому что такие мечты, как у них, казались в деревне странными. Умом они тронулись, говорили люди, бродят вдвоем целыми часами, словно влюбленная парочка.

Бабушка Барбары, суровая старая женщина, с которой она жила с раннего детства — бабушка Барбары не доверяла этой дружбе. «Не понимаю я ее чего-то, — хмурилась она, — какая-то она не такая, да и Джейми эта тоже. Девицам такое не под стать, и против всяких приличий!» И, поскольку она говорила с авторитетных позиций, ведь несколько лет она была в деревне начальницей почты, соседи кивали головами и соглашались: «Не под стать, так оно и есть, миссис Макдональд!»

Сплетни достигли ушей церковного служки, седовласого, мягкосердечного старого отца Джейми. Он смотрел на девушку изумленными глазами — он всегда изумлялся своей дочери. Плохой хозяйкой она была и большой неряхой; если она стряпала, то забрызгивала и посуду, и кухню, а ее руки на редкость неловко обращались с иглой; это он знал, потому что его пятки страдали от ее штопки. Вспоминая ее мать, он качал головой и вздыхал не раз, когда глядел на Джейми. Ведь ее мать была нежной, боязливой женщиной, и сам он был очень застенчивым, но их Джейми любила шагать по холмам против ветра, неловкое создание, похожее на мальчишку. Ребенком она охотилась на кроликов с хорьками; скакала на соседской рабочей лошадке, сидя верхом по-мужски, без стремян, без седла и уздечки; разные неслыханные вещи совершала она. И он, бедный, одинокий, озадаченный, все еще скорбевший по жене, не мог с ней справиться.

Но даже ребенком она, бывало, сидела за пианино и подбирала мелодии собственного сочинения. Он сделал все, что мог; ее учила играть мисс Моррисон из соседней деревни, потому что, казалось, лишь музыка могла укротить ее. И, когда Джейми выросла, ее мелодии выросли вместе с ней, обретая целеустремленность и силу вместе с ее телом. Она могла часами импровизировать зимними вечерами, если Барбара сидела в их гостиной и слушала. Он всегда привечал Барбару в пасторском доме; они были такими неразлучными, эти двое, с самого детства — и что же теперь? Он хмурился, вспоминая сплетни.

Довольно робко он заговорил с Джейми.

— Послушай, милая моя, когда вы все время вместе, у парней нет возможности ухаживать за вами, а бабушка Барбары хочет, чтобы девушка вышла замуж. Пусть она гуляет с каким-нибудь парнем по субботним дням; вот молодой Макгрегор — прекрасный, надежный малый, и говорят, что он влюблен в малышку…

Джейми взглянула на него, мрачно нахмурившись:

— Не хочет она гулять ни с каким Макгрегором!

Церковный служка опять покачал головой. В руках собственного ребенка он был полностью беспомощен.

Потом Джейми отправилась в Инвернесс, чтобы лучше изучать музыку, но каждые выходные она проводила в доме пастора, и их дружба с Барбарой вовсе не прервалась; казалось, теперь они были преданы друг другу как никогда, несомненно, из-за вынужденных расставаний. Через два года служка внезапно умер, оставив Джейми все немногое, что он имел. Она ушла из старого серого дома и сняла комнату в деревне рядом с Барбарой. Но антагонизм окружающих, больше не сдерживаемый уважением к мягкому, похожему на ребенка пастору, проявился очень остро — эти добрые люди стали враждебными к Джейми.

Барбара плакала.

— Джейми, давай уедем… они нас ненавидят. Уедем туда, где никто нас не знает. Мне уже двадцать один, я могу идти куда хочу, меня не смогут остановить. Забери меня от них, Джейми!

Несчастная, сердитая, не знающая, что поделать, Джейми обнимала девушку:

— Куда я могу забрать тебя, маленькая моя? Ты слабая, а я ужасно бедная, вспомни об этом.

Но Барбара продолжала умолять:

— Я буду работать, я полы буду мыть, я что угодно буду делать, Джейми, только давай уедем туда, где нас никто не знает!

И вот Джейми обратилась к своему учителю музыки в Инвернессе, умоляя помочь ей. Что она могла бы делать, чтобы заработать на жизнь? И, поскольку этот человек верил в ее талант, он помог ей советом и одолжил ей денег, настаивая, чтобы она уехала в Париж учиться и завершила свое композиторское образование.

— Ты действительно слишком хороша для меня, — сказал он ей, — и там жизнь будет для тебя значительно дешевле. Сама перемена обстановки уже пойдет тебе на пользу. Я напишу этим же вечером начальнику Консерватории.

Это было вскоре после окончания войны, и теперь они вместе были в Париже.

Что до Пат, она собирала своих мотыльков и жуков, и, когда ей благоприятствовала судьба, случайных женщин. Но судьба так редко благоприятствовала Пат — после Арабеллы коллекция ограничивалась одними жуками. Бедная Пат, ставшая с недавних пор довольно мрачной, пристрастилась к цитатам из американской истории, мрачно говоря о кровавых следах на снегу, оставленных тем, что она окрестила «армией презренных». Она, казалось, была одержима генералом Кастером, отважным и очень невезучим героем. «Все время одно — последняя скачка Кастера, — говорила она. — Нет толку говорить, весь этот проклятый мир собирается снять с нас скальпы!»

Что до Маргарет Роланд, ее никогда не привлекали молодые, чьи сердца были цельными и свободными — по натуре она была браконьером. А что до Ванды, ее возлюбленные были так разнообразны, что никакого правила нельзя было найти для суждения о них. Она любила напропалую, без карты и без компаса. Эмоции Ванды были лодкой без руля, и эту лодку сбивал то туда, то сюда изменчивый ветер, сначала к нормальным, потом к аномальным; лодка с порванными парусами и обломанными мачтами, которая никогда не видела гавани.

3

Итак, это были те люди, к которым наконец обратилась Стивен в страхе перед одиночеством Мэри; она обратилась к себе подобным и была принята очень радушно, ведь ни одни узы не связывают так, как узы общего несчастья. Но она прозревала впереди тот день, когда и более счастливые люди примут ее, а через нее — и эту девушку, за счастье которой в ответе она и только она; день, когда с помощью неустанных подвигов она построит бухту, которая укроет Мэри.

И вот они вошли в ту реку, что проходит, безмолвная и глубокая, через все большие города, скользя между обрывистыми скалами, прочь, прочь, к ничейной земле — самой одинокой местности во всем мироздании. Но, когда они добрались домой, то не чувствовали опасений, даже сомнения Стивен на некоторое время притупились, потому что в первый раз эта странная река обрела свойства целебных вод Леты.

Стивен спросила Мэри:

— Хороший был прием, как думаешь?

И Мэри наивно ответила:

— Мне понравилось, потому что они были такие милые с тобой. Брокетт сказал мне, что считают тебя восходящей звездой среди писателей. Он сказал, что ты лев Валери Сеймур; я была сама не своя от гордости — это сделало меня такой счастливой!

Вместо ответа Стивен наклонилась и поцеловала ее.

Глава сорок пятая

1

К февралю книга Стивен была переписана и находилась в руках ее издателя в Англии. Это вселяло в нее мирное, но воодушевляющее чувство, приходящее к писателю, когда он отдал все лучшее, что у него было, и знает, что это не лишено достоинства. Со вздохом облегчения она, образно говоря, потянулась, протерла глаза и оглянулась вокруг. Она была в том настроении, которое приходит как реакция после усилий, и рада была развлечься; к тому же снова в воздухе была весна, год повернулся вокруг своей оси, и внезапно настали ясные дни, когда солнце приносило в Париж несколько часов тепла.

Теперь они не были лишены друзей, больше не зависели всецело от Брокетта и от мадемуазель Дюфо; телефон Стивен звонил довольно часто. Теперь Мэри всегда было куда пойти; всегда были люди, которые хотели повидаться с ней и со Стивен, люди, с которыми можно было сблизиться быстро, без множества ненужных трудностей. Из всех них, однако, настоящую привязанность Мэри испытывала лишь к Барбаре и Джейми; они с Барбарой сформировали безобидный союз, который по временам бывал даже трогательным. Одна говорила о Джейми, другая о Стивен, и они серьезно склоняли друг к другу свои юные головы: «Тебе не кажется, что Джейми перестает есть, когда работает?» «Тебе не кажется, что Стивен плохо спит? Может быть, она безразлична к своему здоровью? Джейми иногда ужасно беспокоится».

А иногда они бывали в более легкомысленном настроении, сидели и со смехом перешептывались; они нежно посмеивались над теми, кого любили, к чему склонны женщины с тех пор, как было взято ребро у Адама. Тогда Джейми и Стивен притворялись, что обижаются, заявляли, что им тоже придется держаться вместе, обороняясь против женских интриг. О да, все это было не лишено трогательности.

Джейми и ее Барбара были так бедны, что почти голодали, до того бедны, что простая еда была для них манной небесной. Стивен часто стыдилась своего богатства и, как и Мэри, всегда старалась их подкормить. Так как сейчас она была свободна, Стивен настаивала на том, чтобы регулярно приглашать их на ужин, и заказывала дорогие кушанья — медно-зеленые устрицы прямо из Марены, икру и другие дорогие вещи, а за ними следовали еще более пышные блюда — и, поскольку большинство дней в неделю они постились, их желудки нередко бунтовали и огорчали их. Двух бокалов вина Джейми хватало, чтобы раскраснеться, ведь она никогда не обладала крепкой головой, привычной к этому золотому нектару. Обычно она пила creme-de-menthe^[95], потому что зимой он прогонял холод и напоминал ей своим сладким мятным вкусом драже из лавки в деревне Бидлс.

Им нелегко было помочь, этим двоим, ведь Джейми была гордой и исключительно ранимой. Она никогда не принимала подарков в виде денег или одежды и изо всех сил старалась выплатить долг своему учителю. Даже угощение была для нее оскорблением, если оно не разделялось с тем, кто угощал, и это, хотя было очень похвально, было и безрассудно. Но это было так — нужно было принять ее как есть или покинуть, с Джейми были невозможны компромиссы.

После ужина они возвращались в жилище Джейми, студию на старой улице Висконти. Они взбирались по бесчисленным грязным каменным ступенькам на верхний этаж дома, который был когда-то прекрасен, но теперь предоставлен таким же бедолагам, как Джейми. Неприятного вида консьержка, вечно кислая из-за пустых студенческих карманов, щурилась на них из темной каморки на нижнем этаже, скептически огладывая их. «Bon soir, Madame Lambert». «Bon soir, mesdames^[96] », — нелюбезно ворчала она.

Студия Джейми была большой, голой и продуваемой сквозняком. Печь была слишком маленькой и иногда дурно пахла. Серые стены, выкрашенные клеевой краской, были все сплошь в пятнах, потому что когда шел град, дождь или снег, с окон и застекленной крыши всегда капало. Мебель состояла из нескольких шатких стульев, стола, дивана и большого пианино, взятого напрокат. Почти все усаживались на полу, стаскивая с дивана изъеденные молью подушки. Из студии вела крошечная комната с продолговатым окном, которое не открывалось. В этой комнате была узкая раскладушка, куда удалялась Джейми, когда ей не спалось. Еще там была раковина с протекающим краном; шкаф, в котором держали creme-de-menthe и то, что на данный момент оставалось из еды, тапочки и джинсовый синий жакет Джейми — без которых она не могла сочинить ни одной ноты — помойное ведро, одежду и щетки, с помощью которых Барбара героически пыталась убрать накопившуюся пыль и беспорядок. Ведь Джейми, чья голова со спутанными, как пакля, волосами вечно витала в облаках, была не только близорукой, но исключительно неряшливой. Пыль имела для нее мало значения, потому что она редко ее видела, а опрятность была полностью исключена из ее внешности; учитывая, как ограниченны были их с Барбарой владения, хаос, который они создавали, был удивителен. Барбара вздыхала и довольно часто ругалась — тогда она напоминала маленькую птичку-королька, которая пытается призвать к порядку крупную кукушку. «Джейми, дай мне свою грязную рубашку, с чего это ты бросила ее на пианино!» Или: «Джейми, иди сюда, погляди на свою расческу; ты ушла и положила ее прямо рядом с маслом!» Тогда Джейми приглядывалась напряженными красными глазами и ворчала: «Ну оставь ты меня в покое, девочка!»

А когда Барбара смеялась, что ей часто приходилось делать из-за экстраординарных привычек этого крупного неуклюжего существа, тогда она, как правило, закашливалась, и когда она начинала кашлять, то долго не мола остановиться. Они ходили к доктору, который говорил об ее легких и качал головой; слабые легкие, сказал он им. Но ни одна из них не поняла его как следует, ведь их французский оставался в зачаточном состоянии, а толкового английского доктора они не могли себе позволить. И все равно, когда Барбара кашляла, Джейми бросало в пот, и от страха она сердилась: «Ну-ка выпей воды! Не надо тут сидеть и на куски рассыпаться, это мне на нервы действует! Иди закажи еще бутылку этой микстуры. Господи, как же я могу работать, если ты все время кашляешь?» Но когда она переставала кашлять, Джейми чувствовала глубокие угрызения совести. Она, сутулясь, подходила к пианино и извлекала из него мощные аккорды, вдавливая педаль, чтобы заглушить этот кашель. «Ох, Барбара, маленькая моя… прости меня. Это все я виновата, что привезла тебя сюда, ты недостаточно сильна для этой проклятой жизни, ты и пищи нормальной не получаешь, и вообще ничего приличного». И под конец уже Барбара утешала ее: «Мы еще станем богатыми, когда ты закончишь свою оперу — в любом случае, мой кашель не опасен, Джейми».

Иногда музыка не давалась Джейми, опера наотрез отказывалась писаться дальше. Тогда в Консератории Джейми становилась глупой, а когда добиралась домой, все молчала, хмуро отодвигая тарелку с ужином, потому что, поднимаясь по лестнице, она слышала этот кашель. А Барбара чувствовала еще большую усталость и слабость, чем прежде, но прятала свою слабость от Джейми. После ужина они раздевались возле печки, если погода была холодной, раздевались, не говоря ни слова. Барбара довольно скоро и аккуратно выпутывалась из одежды, но Джейми всегда мешкала, роняя на пол то одно, то другое, или останавливаясь, чтобы набить свою маленькую черную трубку и зажечь ее, еще не надев пижамы.

Барбара опускалась на колени рядом с диваном и начинала молиться, просто, как дитя. Она читала «Отче наш» и другие молитвы, и всегда заканчивала словами: «Прошу тебя, Господи, благослови Джейми». Ведь, раз она верила в Джейми, она должна была верить и в Бога, и, раз она любила Джейми, она должна была любить и Бога — так было издавна, с тех пор, как они были детьми. Но иногда она дрожала в своей аккуратной хлопчатобумажной ночной рубашке, и встревоженная Джейми резко говорила ей: «Ну хватит тебе молиться! Все ты со своими молитвами. С ума ты сошла — стоять на коленях, когда в комнате такая холодина? Вот так ты и простываешь, и теперь будешь кашлять всю ночь!»

Но Барбара даже не оборачивалась; она спокойно и серьезно продолжала молиться. Ее шея казалась такой тонкой рядом с пышной косой, аккуратно висевшей между ее склоненными плечами; и руки, закрывавшие ее лицо, выглядели тонкими — тонкими и прозрачными, как руки чахоточной. В приступе гнева Джейми тяжелыми шагами уходила с кровати в маленькую комнату с продолговатым окном, и там она сама бормотала молитвы, особенно когда слышала, что Барбара кашляет.

Иногда Джейми охватывала глубокая депрессия, ненависть к прекрасному городу ее изгнания. Она вдруг начинала смертельно тосковать по дому, по суровой деревушке Бидлс в шотландских горах. Даже больше, чем по ее скучным кирпичным зданиям, она тосковала по ее скучному и респектабельному духу, по чувству уверенности, общему для субботних дней, по шотландской церкви с ее скучными и респектабельными людьми. Она с нежностью думала о том, как ей не хватает лавки зеленщика, стоявшей на углу, где рядом с капустой и луком продавали аккуратные пучки шотландского вереска и маленькие глиняные плошки с прозрачным вересковым медом. Она думала о широких, просторных, извилистых торфяниках; о том, как пахнет земля летом после дождя; о волынщике с проворными обветренными пальцами, о том, как рыдала его грустная неземная музыка; о Барбаре, той, какой она была в те дни, когда они шли рядом по узкой крутой улочке. А потом она сидела, обхватив голову руками, и ненавидела звуки и запахи Парижа, ненавидела скептический взгляд консьержки, ненавидела эту голую студию, совсем не похожую на дом. Слезы капали, порожденные бездной полуосознанного отчаяния, известного одному Богу, они падали на ее твидовую юбку или стекали по ее красным рукам, пока манжеты из обтрепанной фланели не становились мокрыми. Такой иногда заставала ее Барбара, возвращаясь домой с ужином в пакете.

2

Джейми не всегда была исполнена такого отчаяния; бывали дни, когда она, казалось, пребывала в отличном настроении, и в один из таких дней она позвонила Стивен и попросила ее привести Мэри после ужина. Должны прийти все — Ванда и Пат, Брокетт, и даже Валери Сеймур — потому что она, Джейми, убедила двух негров, которые учатся в Консерватории, прийти и спеть для них этим вечером; они обещали спеть негритянские спиричуэлс, старинные песни рабов с южных плантаций. Эти негры очень милые, их фамилия Джонс — Линкольн и Генри Джонс, они братья. Линкольн и Джейми очень сдружились; он интересовался ее оперой. А Ванда принесет свою мандолину — но вечер будет испорчен без Мэри и Стивен.

Мэри быстро надела шляпку; она решила пойти и заказать им какой-нибудь ужин. Раз они со Стивен будут там и его разделят, чувствительная гордость Джейми будет успокоена. Она пошлет им много еды, чтобы они могли есть и есть.

Стивен кивнула:

— Да, пришли им целые тонны еды!

3

В десять часов они прибыли в студию; в десять тридцать пришла Ванда вместе с Брокеттом, потом Блан вместе с Валери Сеймур, потом Пат в практичных галошах, надетых на туфли, потому что шел дождь, потом три или четыре студента, учившихся вместе с Джейми, и наконец, два брата-негра.

Они были очень непохожи друг на друга, эти негры; Линкольн, старший, был бледнее кожей. Он был невысоким и довольно крепко сбитым, с массивным, но умным лицом — сильное лицо, и слишком много морщин для тридцатилетнего. В его глазах было терпеливое, вопрошающее выражение, общее для глаз большинства животных и всех медленно развивающихся рас. Он очень спокойно пожал руку Стивен и Мэри. Генри был высоким и черным, как уголь, молодым негром, с великолепно прямой осанкой, но с жесткими губами, с бесцельно блуждающим взглядом и самоуверенными манерами.

Он заметил:

— Рад вас встретить, мисс Гордон, мисс Ллевеллин, — он двинулся поближе к Мэри и не без развязности попытался завести беседу.

Валери Сеймур вскоре уже беседовала с Линкольном, с той дружелюбностью, от которой он чувствовал себя легко — хотя сначала, казалось, немного стеснялся. Но Пат, родом из аболиционистского Бостона, была куда более сдержанной в своих манерах.

Ванда резко спросила:

— Я могу выпить, Джейми?

Брокетт налил ей крепкого бренди с содовой.

Адольф Блан сидел на полу, обхватив свои колени; и вот вошел Дюпон, скульптор — поскольку отсутствовала его любовница, он переместился поближе к Стивен.

Потом Линкольн уселся за пианино, прикоснулся к клавишам твердыми опытными пальцами, а Генри встал рядом с ним, очень прямой и высокий, и возвысил свой голос, гладкий и бархатный, но приятный и настойчивый, как звук рожка:

«Глубока река, дом мой за Иорданом.

Глубока река — Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,

Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,

Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,

Господи, я хочу переправиться в свой лагерь…»

И вся надежда тех, кто совершенно лишен надежды в этом мире, кто должен жить стремлением к своему последнему спасению, вся страшная, болезненная, тоскующая надежда, порожденная бесконечным страданием духа, казалось, рвалась из этого человека, потрясая слушателей, и они сидели, склонив головы и сжав руки, пока слушали… Даже Валери Сеймур забыла о своем язычестве.

Он не был образцовым молодым негром; на самом деле, он часто бывал совсем не образцовым. Незрелым животным, вот кем бывал Генри по временам, со своей страстью к выпивке и к женщинам — грубая, примитивная сила, которую выпивка делала опасной, а цивилизованность — агрессивной. Но когда он пел, его грехи, казалось, спадали с него, оставляя его чистым, неустыженным, торжествующим. Он пел своему Богу, Богу своей души, что однажды смоет все грехи с этого мира и щедро возместит всякую несправедливость:

«Дом мой за Иорданом, Господи, я хочу переправиться в свой лагерь».

В глубоком басе Линкольна скрывалось глухое рыдание. Лишь время от времени он переходил на слова; но, пока он играл, тело его раскачивалось:

«Господи, я хочу переправиться в свой лагерь,

Господи, я хочу переправиться в свой лагерь…»

Однажды начав, они, казалось, уже не могли остановиться; прочь унесла их музыка, опьяненных этой отчаянной надеждой безнадежных — куда сильнее, чем Генри мог бы опьянеть от неразбавленного виски. Они переходили от одной песни к другой, а их слушатели сидели неподвижно, едва дыша. И глаза Джейми болели от непролитых слез, а также от неподходящих очков; и Адольф Блан, мягкий и ученый, обхватывал свои колени и глубоко задумывался о многом; и Пат вспоминала свою Арабеллу и находила мало утешения в жуках; и Брокетт думал о нескольких храбрых поступках, которые он, даже он, совершил в Месопотамии — поступках, не записанных в донесениях, разве что если их записывал ангел; и перед Вандой разворачивалось огромное полотно, рисующее горести всего человечества; и Стивен вдруг нашла руку Мэри и сжала ее до боли; и усталые детские карие глаза Барбары обернулись, чтобы с тревогой задержаться на ее Джейми. Не было ни одного среди них, кого не расшевелила бы до глубины души эта странная, наполовину мятежная, наполовину умолящая музыка.

И вот она зазвучала, как вызов; повелительная, громкая, почти устрашающая. Они пели вместе, два черных брата, и за их голосами стоял крик множества людей. Они, казалось, выкрикивали свой вызов миру, от своего имени и от имени всех страждущих:

«Разве Господь мой не спас Даниила,

Спас Даниила, спас Даниила?

Разве Господь мой не спас Даниила —

Тогда почему не каждого?»

Вечный вопрос, на который не было еще ответа для тех, кто сидел здесь, пригвожденный к месту, и слушал…

«Разве Господь мой не спас Даниила —

Тогда почему не каждого?»

Почему?.. Да, но доколе, о Господи, доколе?

Линкольн резко встал из-за пианино и слегка поклонился, что показалось странно нелепым, пробормотав несколько высокопарных слов благодарности от себя и от своего брата Генри:

— Мы очень благодарны вам за ваше терпение; надеемся, что мы доставили вам удовольствие, — проговорил он.

Все кончилось. Остались только два человека с черной кожей и лоснящимися от пота лицами. Генри бочком подбирался поближе к виски, а Линкольн вытирал свои розоватые ладони элегантным платком из белого шелка. Все сразу заговорили, стали зажигать сигареты, двигаться по студии.

Джейми сказала:

— Пойдемте, люди, пора ужинать, — и залпом выпила небольшой бокал creme-de-menthe; но Ванда налила себе еще бренди.

Ни с того ни с сего они все вдруг развеселились, смеясь над пустяками, поддразнивая друг друга; даже Валери забросила свою привычную церемонность и не выглядела скучающей, когда Брокетт подтрунивал над ней. Воздух становился тяжелым и душным от дыма; печь выгорела, но они едва это заметили.

Генри Джонс потерял голову и ущипнул Пат за костлявое плечо, потом поднял глаза к небу:

— Ну и ну! Вот так сборище! Слушайте, ребятки, разве не жаркий у нас вечерок? Когда кто-нибудь из вас решит добраться до моего маленького старого Нью-Йорка, уж я вам его покажу. Городок что надо! — и он отхлебнул большой глоток виски.

После ужина Джейми сыграла увертюру к своей опере, и они громко аплодировали довольно скучной музыке — такой ученой, такой сухой, такой болезненно жесткой, настолько непохожей на Джейми. Потом Ванда извлекла свою мандолину и настояла на том, чтобы спеть несколько польских любовных песен; она пела густым контральто, явно дрожавшим из-за бренди. Она мастерски обращалась со звякающим инструментом, извлекая довольно приличные звуки, но ее взгляд был неистовым, и ее жесты тоже, и вот лопнула струна со звуком, который, казалось, совершенно вывел ее из равновесия. Она откинулась назад и растянулась на полу, и ее снова подняли Дюпон и Брокетт.

У Барбары снова начался тяжелый приступ кашля:

— Это ничего, — она хватала воздух ртом, — просто поперхнулась; не суетись, Джейми… милая… я же тебе говорю… это ничего.

Джейми, уже раскрасневшаяся, выпила еще creme-de-menthe. На этот раз она налила его в бокал без ножки и опрокинула одним махом вместе с содовой. Но Адольф Блан серьезно смотрел на Барбару.

Они не расходились до утра; еще в четыре часа они никак не могли решиться пойти по домам. Все оставались до последней минуты, все, кроме Валери Сеймур — она ушла сразу после ужина. Брокетт, как обычно, был бесстыдно трезв, но Джейми моргала, как сова, а Пат спотыкалась о свои галоши. Что до Генри Джонса, он начал петь во все горло высоким фальцетом:

«Ох, кто меня спасет? Чей же я на свете?

Ох, горе мне, беда, я ничей на свете».

— Заткнись ты, остолоп! — скомандовал ему брат, но Генри продолжал голосить:

«Ох, горе, ох, беда, я ничей на свете».

Ванду оставили спать на куче подушек — она, вероятно, не смогла бы проснуться раньше полудня.

Глава сорок шестая

1

Книга Стивен, которая вышла в этом мае, встретила сенсационный успех в Англии и Соединенных Штатах, даже более примечательный успех, чем «Борозда». Ее продажи были неожиданно крупными, учитывая ее выдающиеся литературные достоинства; критики обеих стран не скупились на громкие похвалы, и старые фотографии Стивен можно было увидеть в газетах с очень лестными подзаголовками. Одним словом, однажды она проснулась в Париже довольно знаменитой.

Валери, Брокетт, да и все друзья от всей души поздравляли ее; а Дэвид изо всех сил вилял хвостом. Он прекрасно знал, что случилось что-то приятное: вся атмосфера дома подсказывала это такому проницательному существу, как Дэвид. Даже яркие птички Мэри, казалось, стали крепче цепляться за жизнь; а в саду устраивали немалый переполох голуби, ставшие гордыми родителями — едва оперившиеся птенцы с огромными головами и близорукими глазами внесли свой вклад в общее торжество. Адель пела за работой, потому что Жан недавно получил повышение по службе, а это значило, что его сбережения, возможно, уже через год могли вырасти настолько, чтобы они могли пожениться.

Пьер хвастался своему другу, соседу-пекарю, высоким положением Стивен как писательницы, и даже Полина немножко приободрилась. Когда Мэри с выразительным видом обсуждала обед, заказывая тот или этот деликатес для Стивен, Полина с улыбкой говорила: «Mais oui, un grand genie doit nourrir le cerveau^[97]!»

Мадемуазель Дюфо на некоторое время стала важной персоной в глазах своих учеников, ведь это она учила Стивен. Она кивала головой и с умудренным видом замечала: «Я всегда говорила, что она станет великой писательницей». А потом, поскольку она была правдивой, поспешно добавляла: «То есть я знала, что она — нечто особенное».

Бюиссон признал — возможно, в конечном счете и хорошо, что Стивен продолжала писать. На книгу приобрели права перевода на французский, и это произвело на месье Бюиссона глубокое впечатление.

От Паддл пришло длинное торжествующее письмо: «Что я тебе говорила? Я знала, что у тебя получится!»

Анна тоже написала некоторое время спустя. И, чудо из чудес, прибыло послание от Вайолет Пикок с излияниями, внушающими неловкость. Она навестит Стивен, когда в следующий раз будет в Париже; она жаждет, по ее словам, возобновить их старую дружбу — в конце концов, они же вместе росли.

Глядя на Мэри прояснившимися глазами, Стивен гнала свои мысли вперед, в будущее. Паддл была права, только работа идет в счет — умная, упрямая, все понимающая старая Паддл!

Потом она обвила рукой плечи Мэри: «Ничто не причинит тебе боль», — обещала она, чувствуя великолепную независимость, уверенность, силу, способность защитить.

2

Этим летом они поехали в Италию и взяли с собой Дэвида, который гордо восседал рядом с Бертоном. Дэвид лаял на крестьян, задирал других собак и в целом приобрел чрезвычайно важный вид. Они решили провести два месяца на озере Комо и отправились в отель «Флоренция» в Белладжио. Сады отеля спускались вниз к озеру — вокруг было солнечно, спокойно и мирно. Днем они были заняты экскурсиями, вечерами плавали по воде в лодочке с навесом в веселую полоску, что доставляло Дэвиду необычайные удовольствие. Многие из гостей во «Флоренции» были англичанами, и немало из них навязывались в знакомые к Стивен, потому что нет ничего успешнее, чем успех, в том мире, который большей частью состоит из поражений. Вид ее книги, которую оставили в холле, или в которую погрузился с головой какой-нибудь читатель, внушал Стивен почти детскую радость; она указывала Мэри на этот феномен: «Смотри, — шептала она, — этот человек читает мою книгу!» Ведь в писателе никогда не приходится долго искать ребенка.

Некоторые их знакомые были из сельской местности, и она обнаруживала, что симпатизирует им. Их спокойный и рачительный взгляд на жизнь, их любовь к земле, их забота о своих домах, их традиции были, в конце концов, частью ее самой, завещанные ей основателями Мортона. Это внушало ей очень глубокое удовлетворение — видеть, что они принимают Мэри, что она — желанный гость для этих седовласых женщин и для мужчин с джентльменскими манерами; это казалось Стивен очень приличным и достойным.

И вот, поскольку каждому из нас известны минуты передышки, когда ум отказывается вставать лицом к лицу с трудностями, она решительно отбросила свои опасения, те опасения, которые шептали: «Представь, что они все узнали бы — неужели ты думаешь, что они были бы дружелюбными с Мэри?»

Из всех, кто искал их общества тем летом, самыми дружелюбными были леди Мэсси и ее дочь. Леди Мэсси была хрупкой пожилой женщиной, которая, несмотря на плохое здоровье и посягающие на нее годы, была неутомима в поиске развлечений — ее развлекала дружба со знаменитыми людьми. Она была неуемной, склонной потворствовать себе и не вполне искренней, созданной из капризов и эфемерных фантазий; но она демонстрировала по отношению к Стивен и Мэри слишком большую симпатию, чтобы она казалась поверхностной. Она приглашала их в свою гостиную, хотела, чтобы они посидели с ней в саду, и иногда настаивала на том, чтобы разделить с ними трапезу, приглашая их отужинать за свой столик. Агнес, ее дочь, веселая рыжая девушка, сразу же прониклась симпатией к Мэри, и их дружба созрела стремительно, как часто бывает во время праздного лета. Что до леди Мэсси, она пестовала Мэри, как свою питомицу, и опекала ее, как мать опекает ребенка, а вскоре так же начала опекать и Стивен.

Она говорила: «Кажется, я нашла двух новых детей», и Стивен, которую в это время нетрудно было растрогать, привязалась к этой стареющей женщине. Агнес была помолвлена с полковником Фицморисом, который мог бы даже присоединиться к ним этой осенью в Париже. Если так, настаивала леди Мэсси, то все они должны собраться вместе — он очень восхищался книгой Стивен и написал, что ждет не дождется увидеть ее. Но леди Мэсси заходила еще дальше в своих восторженных предложениях дружбы — Стивен и Мэри должны остановиться у нее в Чешире; она собирается на Рождество устроить вечеринку в своем доме на Брэнскомб-корт; и, конечно же, они должны приехать к ней на Рождество.

Мэри, которую явно воодушевила эта перспектива, все время обсуждала этот визит со Стивен: «Какая одежда мне понадобится, как ты думаешь? Агнес говорит, что это будет довольно большой прием. Наверное, мне нужно будет несколько вечерних платьев?» А однажды она спросила: «Стивен, когда ты была моложе, ты когда-нибудь ездила в Аскот или Гудвуд?»

Аскот и Гудвуд, просто названия для Стивен; названия, которые она в юности презирала, но теперь они казались не лишенными значения, потому что за ними что-то стояло, они имели какое-то отношение к Мэри. Она брала номер «Татлера» или «Скетча», которые леди Мэсси получала из Англии, и, переворачивая страницы, глядела на фотографии людей, занимающих прочное положение, удовлетворенных собой — мисс Та или мисс Эта, сидящая на трости-кресле, а рядом с ней — мужчина, за которого она вскоре должна выйти замуж; леди Такая-то с последним из своих отпрысков; или, может быть, некая компания в сельском доме. И внезапно Стивен чувствовала меньше уверенности, потому что в душе она завидовала этим людям. Завидовала этим банальным мужчинам и женщинам с их довольно смешными тростями-креслами; их улыбающимся нареченным; их мужьям; их женам; их поместьям и ухоженным, спокойным детям.

Мэри иногда заглядывала ей через плечо с новым, и, возможно, несколько завистливым интересом. Тогда Стивен резко закрывала журнал: «Пойдем прогуляемся на озеро, — говорила она, — не стоит тратить зря такой славный вечер».

Но потом она вспоминала приглашение провести Рождество с леди Мэсси в Чешире, и внезапно начинала строить воздушные замки; представляла, что она сама купит небольшое поместье рядом с Брэнскомб-корт — рядом с этими добрыми новыми друзьями, которые, очевидно, так полюбили Мэри. У Мэри тоже были свои мысли, она думала о таких девушках, как Агнес Мэсси, для которых жизнь была спокойной, легкой и безопасной; о девушках, к которым мир казался благосклонным. А потом, как болезненный укол, она вдруг вспоминала собственное изгнание из Мортона. После таких мыслей ей приходилось брать Стивен за руку и садиться к ней чуть ближе.

3

Этой осенью они часто виделись с семейством Мэсси, которые сняли свой обычный номер в отеле «Риц» и часто приглашали Мэри и Стивен на обед. Леди Мэсси, Агнес и полковник Фицморис, довольно приятный человек, приходили и несколько раз ужинали в тихом старом доме на улице Жакоб, и эти вечера всегда проходили в исключительном дружелюбии. Стивен говорила о книгах с полковником Фицморисом, а леди Мэсси распространялась о Брэнкомбе и ее планах на наступающий рождественский прием. Иногда Стивен и Мэри посылали в отель цветы, оранжерейные растения или большую коробку особого сорта роз — леди Мэсси нравилось видеть свою комнату полной цветов, присланных друзьями, это увеличивало ее значимость в собственных глазах. В ответ приходили сердечные письма с благодарностями; она писала: «Благодарю вас, мои дорогие дети».

В ноябре они с Агнес вернулись в Англию, но их дружба поддерживалась перепиской, ведь перо леди Мэсси было плодовитым, она была всего счастливее, когда писала. И вот Мэри купила новые вечерние платья и тащила Стивен в магазины, чтобы та выбрала несколько новых галстуков. Чем ближе был визит в Брэнкомб-корт, тем реже он покидал их мысли; для Стивен он казался первым плодом ее трудов, а для Мэри — воротами в безмятежное и спокойное существование.

4

Стивен так и не узнала, что за враг подготовил удар, нанесенный им леди Мэсси. Может быть, это был полковник Фицморис, который мог все это время скрывать свои подозрения; он почти наверняка много знал о Стивен — некоторые из его друзей жили по соседству с Мортоном. Может быть, это были просто недобрые сплетни, связанные с Брокеттом и Валери Сеймур, с которыми были знакомы Мэри и Стивен, хотя леди Мэсси так и не случилось их встретить. Но, в конце концов, это имело мало значения; что за важность, почему это произошло? По сравнению с самим оскорблением его источник казался незначительным.

Это письмо прибыло в декабре, всего за неделю до того, как они собирались выехать в Англию. Длинное, болтливое, мучительно бестактное письмо, полное неуклюжих и глубоко задевающих извинений:

«Если бы я так не полюбила вас обеих, — писала леди Мэсси, — это было бы куда менее мучительно — а теперь из-за всего этого я даже нездорова, но я должна считаться со своим положением в округе. Видите ли, я занимаю в глазах общества ведущее положение — и прежде всего я должна помнить о своей дочери. Слухи, которые дошли до меня о вас с Мэри — нечто такое, в подробности чего я не хочу вдаваться — буквально заставили меня прервать нашу дружбу и сказать вам, что мне придется просить вас не приезжать сюда на Рождество. Конечно, женщина моего положения, на которую смотрят все, должна быть крайне осторожной. Это так огорчительно и печально для меня; если бы я так не полюбила вас обеих — но вы знаете, как я привязалась к Мэри…» — и так далее; поток причитаний, полных самолюбия и жалости к себе.

Пока Стивен читала, она вся побледнела, и губы ее побелели, и Мэри вскочила на ноги.

— Что это за письмо ты читаешь?

— Это от леди Мэсси. Здесь написано… написано… — голос ее сорвался.

— Покажи мне, — настаивала Мэри.

Стивен покачала головой:

— Нет… лучше не надо.

Тогда Мэри спросила:

— Это о нашем приезде?

Стивен кивнула.

— Мы не поедем на Рождество в Брэнскомб. Милая, все в порядке — не смотри на меня так…

— Но я хочу знать, почему мы не поедем в Брэнскомб, — Мэри протянула руку и выхватила письмо.

Она прочла его до последнего слова, потом резко села и расплакалась. Она плакала, долго и мучительно, как ребенок, которого кто-то ударил ни с того ни с сего:

— Ох… а я думала, они так любят нас… — всхлипывала она, — я думала, может быть… может быть, они поймут, Стивен.

А Стивен понимала, что вся та боль, которую прежде обрушивала на нее жизнь, была ничтожной перед той нестерпимой болью, что выносила она сейчас, слушая эти рыдания, видя Мэри, раненую, совершенно сломленную, устыженную и униженную из-за своей любви, лишенную из-за нее всякого достоинства и защиты.

Она чувствовала странную беспомощность:

— Не надо, не надо, — умоляла она; а слезы жалости застилали глаза ей самой и медленно стекали по ее лицу со шрамом. Она потеряла в эту минуту всякое чувство соразмерности, видя в тщеславной бестактной женщине какого-то гигантского ангела-разрушителя; какую-то плеть, поднявшуюся против нее и Мэри. Конечно же, никогда леди Мэсси не вырастала до таких масштабов, как в этот час для Стивен.

Рыдания Мэри постепенно сошли на нет. Она откинулась на спинку стула, маленькая фигурка, полная отчаяния, ее дыхание время от времени прерывалось, пока Стивен не подошла к ней и не взяла ее за руку, и она гладила ее холодными дрожащими пальцами — но не могла найти слов утешения.

5

Этой ночью Стивен крепко сжимала девушку в объятиях.

— Я люблю тебя… я так тебя люблю… — прерывисто говорила она; и много раз целовала Мэри в губы, но так жестоко, что ее поцелуи причиняли боль — боль ее сердца срывалась с ее губ: — Господи! Это ужасно — так любить, это ад… иногда я не могу этого вынести!

Она была охвачена сильным нервным возбуждением; ничто не могло теперь успокоить ее. Казалось, она стремилась уничтожить не только саму себя, но и весь враждебный мир, этим странным и мучительным слиянием с Мэри. Это было действительно ужасно, так похоже на смерть, и они обе были совершенно обессилены.

Мир одержал над ними свою первую настоящую победу.

Глава сорок седьмая

1

Рождество для них было, разумеется, омрачено, и тогда, повинуясь простому побуждению, они обернулись к таким людям, как Барбара и Джейми, которые не стали бы ни презирать, ни оскорблять их. Именно Мэри предложила пригласить Барбару и Джейми разделить с ними рождественский ужин, а Стивен, которая внезапно пожалела Ванду за ее неправильно осужденный и очень неудачливый гений, пригласила ее тоже — в конце концов, почему бы нет? Другие грешили против Ванды больше, чем грешила она сама. Она пила — о да, Ванда топила свои горести в выпивке; все это знали, и, подобно Валери Сеймур, Стивен страшилась выпивки, как чумы — но все равно она пригласила Ванду.

Дурной ветер никому не навевает добра. Барбара и Джейми приняли приглашение с восторгом; если бы не своевременное приглашение Мэри, им пришлось бы обходиться без рождественского обеда, потому что их средства иссякли к концу года. Ванда тоже была рада прийти, чтобы сменить свое огромное бурное полотно на порядок и покой теплого дома с удобными комнатами и дружелюбными слугами. Все трое прибыли за час до обеда, который на этот раз должен был состояться вечером.

Ванда побывала уже на полуночной мессе в Сакре-Кёр, о чем торжественно сообщила; и Стивен, которой это напомнило о мадемуазель Дюфо, пожалела, что не предложила ей автомобиль. Несомненно, она тоже поднималась на Монмартр к полуночной мессе — как странно, она вместе с Вандой… Ванда была тихая, подавленная и довольно трезвая; она надела прямое, простое черное платье, чем-то похожее на сутану. И, как часто случалось, когда Ванда была трезвой, она заговаривалась чаще, чем когда была пьяна.

— Я была в Сакре-Кёр, — повторила она, — на Messe de Minuit^[98]; там было очень мило.

Но она не рассказала о том трагическом факте, что, когда она приблизилась к перилам алтаря, ее внезапно охватил страх, и она поспешила обратно на свою скамейку, в страхе перед рождественским причастием. Даже мучительно подробная исповедь о неумеренности, о грехах глаз и ума, и о совсем нечастых грехах тела; даже отпущение грехов, полученное от седовласого старого священника, который мягко и с жалостью говорил с кающейся, направляя ее молитвы к Святому Сердцу, из которого ее собственное сердце черпало сострадание — даже все это не придало Ванде смелости, когда дошло до рождественского причастия. И теперь, сидя за столом у Стивен, она ела мало и выпила не больше трех бокалов вина; и не просила коньяка, когда потом они ушли в кабинет пить кофе, но говорила о могучем храме своей веры, который днем и ночью, ночью и днем возвышался над Парижем.

Она говорила на очень правильном английском:

— Разве это не великая вещь, которую создала Франция? Из каждого города и деревни во Франции пришли деньги, чтобы построить эту церковь на Монмартре. Многие люди приобрели камни церкви, и их имена вырезаны на этих камнях навеки. Я слишком нуждаюсь, чтобы это сделать — и все же я хотела бы владеть маленьким камешком. Я бы просто сказала им: «От Ванды», потому что, конечно же, на фамилию не стоит обращать внимания; у меня такая длинная фамилия, ее очень трудно писать — да, я бы попросила их написать: «От Ванды».

Джейми и Барбара слушали вежливо, но без симпатии и без понимания; а Мэри даже немножко улыбалась над тем, что казалось ей простым суеверием. Но воображение Стивен было тронуто, и она расспрашивала Ванду об ее религии. Тогда Ванда обратила благодарные глаза на Стивен, внезапно ей захотелось завоевать ее дружбу — она выглядела такой уверенной и спокойной, когда сидела здесь, в этом мирном кабинете, наполненном книгами, что стояли в ряд. Она была великой писательницей, разве об этом не говорили все вокруг? И все же она, без сомнения, была такой же, как Ванда… О, только Стивен лучше справилась со своей судьбой, она боролась с ней так, что теперь судьба служила ей; это было прекрасно, в этом действительно была подлинная смелость, подлинное величие! Ведь в это Рождество никто, кроме Мэри, не ведал о горечи в сердце Стивен, тем более — импульсивная, переменчивая Ванда.

Ванду не пришлось два раза просить, чтобы она начала рассказ, и скоро ее глаза уже загорелись огнем прирожденного религиозного фанатика, когда она говорила о маленьком польском городке, с его церквами, с его колоколами, которые всегда звонили — рано утром, на рассвете, начиналась месса, потом «Ангел господень» и вечерня — они все звонили и звонили, говорила Ванда. В годы преследований и распрей, войн и бесконечных слухов о войнах, которые грабили ее несчастную страну, ее жители держались своей древней веры, как подлинные дети матери-церкви, говорила Ванда. У нее самой было три брата, и все были священниками; ее родители были благочестивыми людьми, теперь они оба умерли, уже несколько лет как умерли; и Ванда вздыхала полной грудью, на которой висел крестик, тревожась о душах своих родителей. Потом она пыталась объяснить значение своей веры, но это ей никак не удавалось, ведь не всегда легко найти слова, выражающие духовную жизнь, то, что сама она знала инстинктивно; а потом, в эти дни ее ум был не совсем ясным из-за бренди, даже если сейчас она была трезвой. Подробности своего приезда в Париж она пропустила, но Стивен подумала, что о них легко догадаться, ведь Ванда заявляла, с забавной гордостью, что ее братья были созданы из камня и железа. Это были святые, по словам Ванды, бескомпромиссные, суровые и непреклонные, они видели перед собой лишь прямой и узкий путь, по каждую сторону от которого зияла огненная пропасть.

— Я была не такой, как они — ах, нет! — заявляла она. — И не такой я была, как мои отец и мать; я была… была… — она резко остановилась, глядя на Стивен горящим взглядом, который довольно ясно говорил: «Ты знаешь, какой я была, ты меня поймешь». И Стивен кивнула, угадывая причину изгнания Ванды.

Но вдруг Мэри, которой не сиделось на месте, положила конец этим рассуждениям, когда завела большой новый граммофон, подаренный ей Стивен на Рождество. Граммофон разразился новеньким фокстротом и, вскочив на ноги, Барбара и Джейми стали танцевать, а Стивен и Ванда — отодвигать столы и стулья, скатывать ковер и объяснять залаявшему Дэвиду, что он не может присоединиться к танцам, но может, если захочет, посидеть на диване и посмотреть на них. Потом Ванда обвила рукой Мэри, и они заскользили; несочетаемая пара, одна одета мрачно, как священник, а другая в мягком вечернем платье из синего шифона. Мэри нежно опиралась на руку Ванды, и Стивен осознала, что она отлично танцует, когда, закурив сигарету, наблюдала за ними. Когда танец закончился, Мэри поставила новую пластинку; она раскраснелась, и ее глаза явно загорелись.

— Почему ты никогда мне не говорила? — прошептала Стивен.

— О чем не говорила?

— Что ты так хорошо танцуешь.

Мэри помедлила, потом прошептала в ответ:

— Ведь ты не танцуешь, так зачем это было бы нужно?

— Ванда, ты должна научить меня фокстроту, — улыбнулась Стивен.

Джейми кружила по комнате с Барбарой, которую прижимала к своей неопрятной груди; потом они с Барбарой начали подпевать безобидным, но глупым словам фокстрота — если слуги и пели сейчас в кухне свои старинные бретонские гимны, никто из них не заботился о том, чтобы слушать. Развеселившись, Джейми запела громче, бешено кружась вместе с Барбарой, пока Барбара, то ли со смехом, то ли с кашлем, не взмолилась о пощаде, упрашивая остановиться.

Ванда сказала:

— Можешь получить урок хоть сейчас, Стивен.

Положив руки на плечи Стивен, она стала объяснять самые простые шаги, которые совсем не показались Стивен трудными. Музыка, казалось, была у нее в ногах, а ноги просто должны были следовать за ритмом. Она обнаружила, к своему большому удивлению, что ей нравятся эти современные танцы, не такие церемонные, и через некоторое время она довольно твердо повела Мэри, и они двигались вместе, а Ванда стояла рядом, выкрикивая указания:

— Шаги должны быть длиннее! Колени прямо — еще прямее! Не сбивайся так в сторону — смотри, вот сюда — веди ее вот сюда; всегда оставайся прямо перед партнершей.

Урок продолжался добрых два часа, пока даже Мэри слегка не утомилась. Она вдруг позвонила, вызывая Пьера, который появился с простым ужином на подносе. Тогда Мэри совершила необычный поступок: она налила себе виски с содовой.

— Я устала, — довольно раздраженно объяснила она в ответ на удивленный взгляд Стивен; и, нахмурившись, резко повернулась спиной. Но Ванда отшатнулась от бренди, как испуганная лошадь от огня; она выпила два больших бокала лимонада — во всем она доходила до крайностей, эта Ванда. Довольно скоро она объявила, что должна идти домой в постель, потому что последняя картина требовала всех ее сил до последней унции; но, прежде чем уйти, она пылко сказала Стивен:

— Можно, я покажу тебе Сакре-Кёр? Ты, конечно, видела его, но только как турист; а это значит, ничего не видела, ты должна сходить туда со мной.

— Хорошо, — согласилась Стивен.

Когда Джейми и Барбара, в свою очередь, удалились, Стивен обняла Мэри:

— Дорогая моя… разве это было не милое Рождество, в конце концов? — спросила она довольно робко.

Мэри поцеловала ее:

— Конечно же, это было милое Рождество. — Потом ее юное лицо вдруг изменилось, серые глаза стали жесткими, а губы обиженно сжались: — Будь проклята эта женщина за то, что она с нами сделала, Стивен… за это чванство! Но я выучила свой урок; у нас полно друзей без леди Мэсси и без Агнес, друзей, для которых мы не стоим наравне с прокаженными. — И она засмеялась, странным, безрадостным смешком.

Стивен вздрогнула, вспоминая предупреждение Брокетта.

2

Скромное, умеренное настроение Ванды держалось несколько недель, и тогда она, как утопающая, цеплялась за Стивен: она обитала в их доме с утра до ночи, опасаясь остаться одна хоть на мгновение. Нельзя было сказать, чтобы Стивен это приносило радость, потому что под Новый Год она много работала над серией статей и рассказов; не желая смириться с поражением, она снова начала точить свое оружие. Но что-то в жалких попытках Ванды оставаться трезвой, в самой ее зависимости, было глубоко трогательное, и Стивен откладывала свою работу, ей было отвратительно бросить это несчастное создание.

Несколько раз они предпринимали долгое пешее паломничество в церковь Сакре-Кёр; только вдвоем, потому что Мэри никогда не шла с ними; у нее было предубеждение против религии Ванды. Они взбирались по крутым улицам через пролеты лестниц — серые улицы, серые ступеньки, ведущие вверх из города. Глаза Ванды были всегда сосредоточены на их цели — они часто казались Стивен глазами паломника. Добравшись до церкви, они с Вандой стояли между высокими, массивными колоннами портика, глядя вниз, на Париж куполов и туманов, лишь наполовину открытый переменчивому солнечному свету. Воздух казался чистым здесь, на высоте, чистым и хрупким, как все духовное. И иногда этот могучий храм веры, этот удивительный рывок ввысь, этот молчаливый, но отчетливый призыв народа к его Богу пробуждал ответ в душе Стивен, и она, казалось, подходила к краю вековой и довольно страшной тайны — вечной мистерии добра и зла.

Внутри церкви был задумчивый полумрак, не считая широких озер янтарного огня, распространяемого бесконечными свечами, поставленными по обетам. Над высоким алтарем сияла дароносица с гостией, удивительно белая в свете свечей. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом, весь день и всю ночь, за грехи Парижа.

Ванда подходила к статуе серебряного Христа, приложившего руку к Своему сердцу, а другую руку протянувшего в мольбе. Преклонив колени, она осеняла себя Его крестом, потом закрывала глаза и забывала о Стивен. Тихо стоя позади нее, Стивен гадала, что говорит сейчас Ванда серебряному Христу, и что серебряный Христос говорит Ванде. Она думала, что Он выглядит очень усталым, этот Христос, Кому приходится слушать столько молений. Странные, бессвязные мысли приходили к ней в такие минуты; этот Человек был Богом, Богом, Который ждал — мог ли Он ответить на загадку существования Ванды, ее собственного существования? Если бы она спросила, мог ли Он ответить? Что, если она вдруг громко крикнет: «Посмотри на нас, нас здесь двое, но мы стоим за многих. Имя наше легион, и мы тоже ждем, мы тоже устали, о, как ужасно мы устали… Дашь ли Ты нам какую-нибудь надежду на последнее освобождение? Расскажешь ли Ты нам тайну нашего спасения?»

Ванда, закончив молитву, довольно неловко поднималась с колен, приобретала пару свечей и, когда она ставила их на подсвечник, то прикасалась к подошве ноги серебряного Христа, прощаясь с ним — обычай, освященный временем. Потом они со Стивен снова возвращались к озеру огней, распространявшемуся вокруг дароносицы.

Но однажды утром, когда они прибыли в церковь, над высоким алтарем дароносицы не было. Алтарь только что убрали и вымели, и Святые Дары были еще в часовне Пречистой Девы. И, пока они стояли там и смотрели на Святые Дары, подошел священник, и с ним — седой служка; они отнесли своего Бога снова в Его дом, в драгоценное святилище Его бесконечного бдения. Служка первым делом должен был зажечь Его маленький фонарь, подвешенный на колышке, а потом взять Его колокольчик. Священник поднял своего Господа из дароносицы и положил Его на шелковое покрывало, и понес Его так, как мужчина несет ребенка — бережно, нежно, но все же сильно, будто какой-то подавленный родительский инстинкт обнаружился здесь, по отношению к Богу. Фонарь ритмично качался взад-вперед, колокольчик вызванивал свое настоятельное предупреждение; потом священник осторожно последовал за служкой, который расчистил ему путь к огромному высокому алтарю. И, как в давние времена, когда такой колокольчик был вестником смерти в руке, изъеденной проказой: «Нечист! Нечист!» — вестник смерти и разложения, предупреждающий колокольчик в ужасной руке, которая никогда больше не узнает пожатия здоровой руки — теперь колокольчик вещал о приближении высшей чистоты, об Исцелителе проказы, прикованном к земле состраданием; но состраданием таким обширным, таким настойчивым, что маленький белый круг облатки содержал в себе всю страдающую вселенную. Так Узник любви, Кому никогда не вырваться на свободу, если останется хоть один прокаженный духом, нуждающийся в исцелении, проходил Свой терпеливый путь со Своей тяжкой ношей.

Ванда вдруг упала на колени и стала бить в свою тощую, бесплодную грудь, ведь, как всегда, она стыдилась и боялась, и ее страх был горьким, самым тяжелым оскорблением. Потупив глаза, с дрожащими руками, она простиралась при виде собственного спасения. Но Стивен стояла прямо, удивительно застывшая, глядя на пустую часовню Пречистой Девы.

Глава сорок восьмая

1

Той весной они впервые по-настоящему познакомились с ослепительной и трагической ночной жизнью Парижа, которая открыта перед такими людьми, как Стивен Гордон.

До этих пор они мало куда выходили по вечерам, не считая случайных вечеринок в студии или походов в кафе мягкого варианта на чашечку кофе с Барбарой и Джейми; но той весной Мэри, похоже, фанатично стремилась заявить свою принадлежность к армии презренных, к которой принадлежала Пат. Лишенная того общения, что было бы для нее и естественным, и желанным, теперь она старалась показать враждебному миру, что она могла обойтись и без него. Дух приключений, что увлек ее во Францию, отвага, что поддерживала ее в отряде, ее эмоциональная, пылкая кельтская натура — теперь все это объединилось в Мэри, чтобы вселить в нее огромное смятение, побудить к жалкому бунту против несправедливости жизни. Удар, нанесенный слабой и легкомысленной рукой, был даже более опасным, чем казалось Стивен; более опасным для них обеих, потому что этот мгновенный удар пришел во времена явного успеха и разорвал в клочья все их иллюзии.

Стивен, видевшую, что девушке не по себе, охватывало что-то вроде дурного предчувствия, тошнотворной муки из-за ее собственной неспособности обеспечить более нормальное и полное существование. Столько невинных развлечений, столько безобидных радостей общения пришлось забросить Мэри ради их союза — а она была еще молода, ей еще далеко было до тридцати. И теперь Стивен оказалась на краю той пропасти, что пролегает между предупреждением и осознанием — всех ее мучительных предупреждений об этом мире не хватило, чтобы уменьшить удар, настигший Мэри, чтобы смягчить этот удар. Глубоко униженной чувствовала себя Стивен, когда она думала об изгнании Мэри из Мортона, думала об оскорблениях, которые девушка должна была выносить из-за своей преданности и веры — все, что теряла Мэри, и что принадлежало ее юности, теперь обвиняло и терзало Стивен. Ее смелость колебалась, как огонек лампы на ветру, и почти иссякала; она чувствовала себя не такой стойкой, неспособной с прежней силой продолжать свою войну, эту беспрестанную войну за право на существование. Тогда перо выскальзывало из ее вялых пальцев, и оно не было больше острым оружием, бьющим в цель. Да, в эту весну Стивен сама познала слабость — она чувствовала себя усталой, иногда очень старой для своих лет, несмотря на свой энергичный ум и тело.

Она звала Мэри и нуждалась в том, чтобы та ее успокоила; и однажды спросила ее:

— Насколько ты меня любишь?

Мэри ответила:

— Настолько, что начинаю учиться ненавидеть… — горькие слова из таких молодых уст, как у Мэри.

И теперь были дни, когда и Стивен жаждала чего-нибудь, что могло бы отвлечь их от всех этих страданий; а ее былой успех казался ей плодом Мертвого моря, сплошными химерами. Кто она такая, чтобы устоять против всего мира, против этих беспощадных миллионов, ополчившихся, чтобы погубить ее и всех похожих на нее? Она — лишь одинокое, несчастное и нелепое создание. Она мерила шагами свой кабинет; взад-вперед, взад-вперед, отчаянными шагами; когда-то ее отец так же расхаживал по своему тихому кабинету в Мортоне. Потом предательские нервы подводили ее, и, когда Мэри приходила с Дэвидом — он был несколько подавлен, чувствуя, что здесь что-то не так — она часто оборачивалась к девушке и резко говорила:

— Ты где была?

— Просто гуляла. Я зашла к Джейми, Барбаре не очень хорошо; принесла им несколько банок мармелада «Брэнд».

— У тебя нет никакого права уходить и не ставить меня в известность, куда ты идешь — я же говорила тебе, что этого не потерплю!

Ее голос был грубым, и Мэри вспыхивала, не зная, что ее нервы напряжены до предела.

Как будто хватаясь за что-то, что оставалось безопасным, они ходили навещать добрую мадемуазель Дюфо, но реже, чем делали это в прошлом, потому что чувство вины добралось до Стивен. Глядя на мягкое лошадиное лицо с невинными глазами за толстыми стеклами очков, она думала: «Мы здесь не по праву. Если бы она знала, что мы представляем собой, она тоже не потерпела бы здесь ни одну из нас. Брокетт был прав, мы должны держаться себе подобных». И вот они все реже и реже заходили к мадемуазель Дюфо.

Мадемуазель говорила с мягким смирением:

— Разумеется, ведь теперь наша Stévenne знаменита. Зачем ей тратить свое время на нас? Я довольствуюсь тем, что была ее учительницей.

Но слепая Жюли печально качала головой:

— Все это не так; ты ошибаешься, сестра. Я чувствую в Stévenne огромное отчаяние — и от Мэри ушла частица молодости. Что это может быть? Мои пальцы слепнут, когда я спрашиваю у них причину этого отчаяния.

— Я буду молиться за них двоих Святому Сердцу, которое все понимает, — говорила мадемуазель Дюфо.

В самом деле, ее собственное сердце попыталось бы понять — но Стивен переполняло горькое недоверие.

И вот теперь они всерьез обратились к обществу таких, как они, ведь, как прозорливо угадывала когда-то Паддл, для таких людей, как Стивен, «подобное тянется к подобному». Итак, когда Пат однажды неожиданно зашла к ним, чтобы пригласить на вечеринку в баре «Идеал», Стивен не стала спорить с быстрым и слишком охотным согласием Мэри.

Пат сказала, что они собираются пройтись по барам. Ждали Ванду и, возможно, Брокетта. Дикки Вест, американская летчица, была в Париже, и она тоже обещала присоединиться к ним. О да, а еще была Валери Сеймур — Валери вытащила из ее угла Жанна Морель, ее последнее завоевание. Пат предполагала, что Валери будет пить лимонный сок с мякотью и служить для всех холодным душем; она, разумеется, или уснет, или начнет фырчать — для таких вечеринок она не особое приобретение. Но могут ли они рассчитывать на автомобиль Стивен? В холодных серых утренних сумерках такси на Монмартре иногда не хватало. Стивен кивнула, думая, с каким нелепым недовольством Пат говорила о холодных серых рассветах и обо всем, что нравилось им на Монмартре. После того, как она ушла, Стивен слегка нахмурилась.

2

Пять женщин сидели за столиком у двери, когда Мэри и Стивен наконец присоединились к ним. Пат с мрачным видом потягивала легкое пиво. Ванда, с адским огоньком в глазах и в адском же настроении, пила бренди. Она снова довольно крепко запила и поэтому в последнее время избегала Стивен. Лишь два новых лица были за столом — Жанна Морель и Дикки Вест, женщина-летчица, которая была у всех на устах.

Дикки была маленькая, пухленькая и очень молоденькая; ей не могло быть больше двадцати одного года, а на вид ей было существенно за двадцать. На ней был маленький темно-синий берет; шея была обернута шарфом-апаш; что до остального, то она была одета в аккуратный саржевый костюм с очень хорошо пошитым двубортным жакетом. У нее было честное лицо, довольно большие зубы, потрескавшиеся губы и сильно обветренная кожа. Она выглядела как симпатичный и милый мальчишка-школьник, которого отмыли с мылом и причесали ради праздника. Когда она говорила, ее голос был несколько чересчур энергичным. Она принадлежала к молодому и потому более безрассудному, более агрессивному и самоуверенному поколению; к тому поколению, которое шагало в бой с важным видом, с барабанами и трубами, которое пришло после войны, чтобы развязать еще одну войну против враждебного мироздания. Будучи хорошо одетыми и обутыми в том, что касалось души, они еще не оставляли за собой кровавый след; они еще питали надежды, категорически отказываясь верить в существование армии презренных. Они говорили: «Мы — то, что мы есть; ну и что? Да плевать нам, и вообще, мы этому только рады!» И, поскольку они были тем, чем они были, им приходилось стремиться за предел, довольно часто они старались перещеголять мужчин в своих грехах; но их грехи были грехами молодости, грехами непокорности, порожденной угнетением. И все же Дикки ни в коем случае не была порочной — она жила своей жизнью, как жил бы своей жизнью мужчина. И ее сердце было таким преданным, таким доверчивым, таким добрым, что ей часто приходилось стыдиться и часто втайне краснеть. Щедрая в любви, она была даже щедрее, когда о любви не было и речи. Ее подруги, подобно дочерям ненасытимости, кричали: «Давай! Давай!» — и Дикки давала щедро, ни о чем не спрашивая. Когда к ней взывали, это не могло оставить ее равнодушной, и, подозревая об этом, большинство людей продолжало взывать к ней. Она пила вино умеренно, курила сигареты «Кэмел», пока ее пальцы не становились коричневыми, и восхищалась театральными красотками. Ее величайшим недостатком были розыгрыши — такого рода, что выходили за все рамки приличия. Ее шутки были опасными, даже по временам жестокими: в шутках Дикки явно не хватало воображения.

Жанна Морель была высокой, почти такой же высокой, как Стивен. Элегантная, с жемчужным ожерельем вокруг шеи над низким вырезом белого атласного жилета, она была безукоризненно одета и безукоризненно причесана; ее темные волосы с суровой итонской стрижкой плотно прилегали к голове. У нее был греческий профиль и ярко-голубые глаза — очень привлекательная молодая женщина. До этих пор она жила очень занятой жизнью, занимаясь ничем в отдельности и всем в целом. Но теперь она была любовницей Валери Сеймур, так что наконец хоть с чем-то определилась.

А Валери сидела рядом, спокойная и отстраненная, ее взгляд непринужденно блуждал по кафе, не слишком критичный, но как будто сообщавший: «Enfin^[99], весь мир стал таким безобразным, но для некоторых это, несомненно, и есть наслаждение».

Из-за неопрятной стойки бара в конце комнаты слышался громкий смех месье Пужоля. Месье Пужоль питал слабость к своим клиентам, о, даже чересчур — он питал к ним почти отеческие чувства. Но ничто не укрывалось от его холодных черных глаз — в своем роде он был большим экспертом, этот месье Пужоль. Есть множество разновидностей коллекционирования, которому могут предаваться мужчины: старинный фарфор, стекло, картины, часы и миниатюрные книжечки; редкие издания, коврики, бесценные украшения. Месье Пужоль пренебрегал подобными вещами, ведь им недоставало жизни — месье Пужоль коллекционировал инвертов. Удивительно нездорово это было со стороны месье Пужоля с его лицом стареющего драгуна, и он недавно женился en secondes noces^[100], и у него уже было шесть законных детей. Он был и оставался прекрасным и предприимчивым господином, и его молодая жена вскоре ожидала ребенка. О да, более чем нормальный мужчина, и никто не знал этого лучше, чем бедная мадам Пужоль. Но за баром была маленькая душная комнатка, где этот странный человек вел каталог своей коллекции. Стены этой комнатки были густо увешаны подписанными фотографиями и несколькими хорошими эскизами. На обратной стороне каждой рамки был аккуратный маленький номер, записанный также в кожаной книжечке с застежкой — в его обычаях было записывать свои заметки, прежде чем утром, в час молочниц, уйти домой. Люди видели свои лица, но не свои номера — ни один клиент не подозревал об этой кожаной книжечке с застежкой.

В эту комнату приходили старые приятели месье Пужоля на bock^[101] или petit verre^[102] до начала работы; и иногда, как многие другие коллекционеры, месье Пужоль позволял себе разговориться. Его друзья знали большинство картинок; знали и их истории почти наизусть, не хуже его самого; но, несмотря на это, он нередко утомлял своих гостей, повторяя эти истории, шитые белыми нитками.

«Прекрасная компания, n'est-ce pas^[103]? — говорил он с усмешкой. — Видите этого человека? О да — по-настоящему великий поэт. Он сгубил себя выпивкой. В те дни это был абсент — они любили абсент, потому что он придавал им храбрости. Когда он приходил сюда, то был похож на испуганную белую крысу, но, Crénom^[104]! — когда он уходил, то ревел, как буйвол. Конечно же, все это абсент — он придавал им большую храбрость».

Или: «Вот эта женщина — такая интересная голова! Я очень хорошо ее помню, она была немкой. Эльза Вайнинг, вот как ее звали — перед войной она приходила сюда с девушкой, которую подобрала здесь, в Париже. Та была обычной проституткой… занятно это все было. Они были глубоко влюблены друг в друга. Они сидели за столиком в углу — я могу показать вам, за каким столиком они сидели. Они никогда много не говорили и пили очень мало; что касается выпивки, они обе были плохими клиентами, но такими занятными, что я не возражал — я почти привязался к Эльзе Вайнинг. Иногда она приходила одна, приходила рано. «Пу, — говорила она на своем жутком французском, — Пу, она никогда не должна возвращаться в этот ад». Ад! Sacrénom^[105], она звала это адом! Чудные они, скажу я вам, эти люди. Что ж, девушка вернулась обратно, конечно же, она вернулась, а Эльза утопилась в Сене. Чудные они, ces invertis^[106], скажу я вам!»

Но не все истории были такими трагичными, как эта; некоторые из них месье Пужоль находил забавными. У него была в запасе уйма рассказов о ссорах, и дюжины — о легких изменах. Он подражал манере речи, жестам, походке — он действительно неплохо умел подражать — и, когда он это делал, его друзья не скучали; они сидели и покатывались со смеху.

И вот месье Пужоль сам смеялся, отпуская шутки, когда тайно наблюдал за своими клиентами. Насколько они с Мэри могли видеть от дверей, Стивен слышала его громкий жизнерадостный смех.

— Господи, — вздохнула Пат, которую не расшевелило даже пиво, — некоторые, кажется, действительно развлекаются этим вечером.

Ванда, которая недолюбливала вкрадчивого Пужоля, и чьи нервы были на пределе, начала злиться. Она услышала особенно грубую божбу, грубую даже для этой эпохи дурацкой божбы.

— Le salaud^[107]! — прокричала она, а потом, разгоряченная выпивкой, добавила и еще более нелестный эпитет.

— Тише! — воскликнула шокированная Пат, торопливо хватая Ванду за плечо.

Но Ванда выступила на защиту своей веры, и в весьма своеобразных выражениях.

Люди начали оборачиваться и глазеть; Ванда была для них немалым развлечением. Дикки усмехалась и ловко провоцировала ее, не сознавая, сколько трагичности было в Ванде. Ведь несмотря на свое нежное и щедрое сердце, Дикки была еще незрелым юным существом, еще не научившимся страху и трепету, и поэтому оставалась лишь юным и незрелым существом. Стивен метнула тревожный взгляд на Мэри, почти собираясь уйти с этой бурной вечеринки; но Мэри сидела, подперев голову рукой, на вид совсем не встревоженная вспышкой Ванды. Когда ее взгляд встретился со взглядом Стивен, она даже улыбнулась, потом взяла сигарету, предложенную Жанной Морель; и что-то в этом спокойном, уверенном безразличии так не шло к ее молодости, что это озадачило Стивен. Ей, в свою очередь, тоже пришлось поскорее зажечь сигарету, а Пат все еще пыталась утихомирить Ванду.

Валери сказала со своей загадочной улыбкой:

— Не перейти ли нам к следующему развлечению?

Они оплатили счет и убедили Ванду отложить свою расправу над вкрадчивым Пужолем. Стивен взяла ее за одну руку, Дикки Вест за другую, и вместе они завлекли ее в машину; после чего втиснулись все остальные — кроме Дикки, которая села рядом с шофером, чтобы указывать путь неосведомленному Бертону.

3

В «Нарциссе» они были удивлены тем, что на первый взгляд казалось самой прозаической семейной вечеринкой. Было поздно, но середина зала была пуста, потому что «Нарцисс» редко открывал глаза, пока в церквах Парижа не било полночь. За столом, покрытым красно-белой скатертью, сидели патрон и титулованная дама — ее называли «мадам». А с ними была девушка и красивый молодой человек с безжалостно выщипанными бровями. Их отношения друг с другом были… что ж, во всяком случае, эта вечеринка действительно была семейной. Когда Стивен толкнула потрепанную вращающуюся дверь, они мирно развлекались игрой в белот.

Стены комнаты были увешаны зеркалами, которые были густо разукрашены купидонами и густо облеплены мухами. Слабое смешение запахов струилось с кухни, находившейся поблизости от туалета. Хозяин сразу поднялся и пожал руки гостям. В каждом баре, похоже, были свои обычаи. В «Идеале» нужно было разделять с месье Пужолем сальные шуточки; в «Нарциссе» требовалось обменяться торжественным рукопожатием с патроном.

Патрон был высоким и исключительно худым — гладко выбритым, с губами аскета. Его щеки были деликатно тронуты румянами, веки деликатно затенены сурьмой; но сами глаза были по-детски голубыми, укоризненными и довольно удивленными.

В честь этого дома Дикки заказала шампанское; оно было теплым, сладким и неприятно кружило голову. Только Жанне, Мэри и самой Дикки хватило храбрости попробовать этот забавный напиток. Ванда держалась своего бренди, а Пат — своего пива, в то время как Стивен пила кофе; но Валери Сеймур произвела некоторый переполох, мягко настаивая на лимонном соке с мякотью, да еще из свежих лимонов. Наконец гости начали прибывать парами. Усаживаясь за столики, они быстро забывали о мире, занимаясь лишь приторным шампанским и друг другом. Из скрытого уголка появлялась женщина с корзиной, полной вызывающих роз. Одинокая vendeuse^[108] носила широкое обручальное кольцо — и разве она не была самой добродетельной из людей? Но ее взгляд был расчетливым и проницательным, когда она подходила к самым очевидным парочкам; и Стивен, наблюдая, как она идет через комнату, вдруг устыдилась за ее розы. И вот по кивку хозяина заиграла музыка; под шум оркестра начались танцы. Дикки и Ванда открыли бал — Дикки грузным и твердым шагом, Ванда довольно нетвердым. За ними последовали другие. Потом Мэри наклонилась через стол и прошептала:

— Ты потанцуешь со мной, Стивен?

Стивен заколебалась, но лишь на мгновение. Потом она резко встала и пошла танцевать с Мэри.

Красивый молодой человек с беспощадно выщипанными бровями вежливо склонился перед Валери Сеймур. Получив от нее отказ, он перешел к Пат, и, к величайшему удивлению Жанны, вскоре получил согласие.

Прибыл Брокетт и сел за стол. Он был в самом пытливом и циничном своем настроении. Он смотрел на Стивен с холодной наблюдательностью, смотрел, как Дикки ведет пошатывающуюся Ванду, смотрел на Пат в объятиях красивого молодого человека, смотрел на всю толпу танцоров, которые толкались и налетали друг на друга.

Смешанные запахи стали еще явственнее. Брокетт зажег сигарету.

— Ну что ж, дорогая Валери? Ты выглядишь, как разгневанная статуя из коллекции Элджина. Будь добрее, милая, будь добрее; живи и жить давай другим, это и есть жизнь… — и он взмахнул своими мягкими белыми руками. — Наблюдай — это чудесно, милая. Это жизнь, любовь, мятеж, независимость!

И Валери сказала со своей спокойной улыбочкой:

— Кажется, я предпочитаю те времена, когда все мы были мучениками.

Танцоры вернулись на свои места, и Брокетту путем хитрых маневров удалось сесть рядом со Стивен.

— Вы с Мэри хорошо танцуете вместе, — прошептал он. — Вы счастливы? Вы получаете удовольстивие?

Стивен, которая ненавидела эти расспросы, это настроение, которое питалось ее эмоциями, отвернулась и ответила довольно холодно:

— Да, спасибо — мы неплохо проводим вечер.

И вот патрон встал за своим столом; слегка поклонившись Брокетту, он начал петь. У него был высокий приятный баритон; песня была о любви, которая слишком скоро должна закончиться, о любви, которая смертью мстит за свое окончание. Необычайная песня для такого места — грустная и очень сентиментальная. У некоторых пар были слезы на глазах — слезы, которые, возможно, появились не столько от грустной песни, сколько от шампанского. Брокетт заказал еще бутылку, чтобы утешить патрона. Потом он отмахнулся от него нетерпеливым жестом.

Продолжались танцы, продолжали заказывать выпивку, продолжали флиртовать влюбленные парочки. Настроение патрона изменилось, и теперь он пел песни о самых низких boites^[109] Парижа. Когда он пел, то подпрыгивал, как ученая собака, гримасничал, отбивал такт ладонями, дирижировал хором, поднимавшимся из-за столиков.

Брокетт вздохнул и с отвращением пожал плечами, и снова Стивен взглянула на Мэри; но Мэри, как она видела, не поняла этой песни с ее непростительным значением. Валери говорила с Жанной Морель, говорила о своей вилле в Сан-Тропе; говорила о саде, о море, о небе, о задуманном ею фонтане из зеленого мрамора. Стивен слышала ее очаровательный голос, такой культурный, такой прохладный — он сам был прохладным, как фонтан; и она дивилась совершенному стилю этой женщины, ее умению полностью отрешиться от окружающего; Валери закрыла уши перед этой песней, и не только уши, но и свой ум, и свой дух.

Становилось нестерпимо жарко, комната была слишком переполненной для танцев. Веки сникали, губы обвисали, головы падали на плечи — много, много целовались за угловыми столиками. Воздух был пропитан выпивкой и всем остальным; Стивен едва могла дышать. Дикки зевнула, всласть, не прикрывая рта; она была еще достаточно молода, чтобы чувствовать себя сонной. Но Ванду соблазняли ее глаза, похоть глаз охватывала ее, поэтому Пат пришлось тряхнуть своей печальной головой и заговорить о генерале Кастере.

Брокетт встал и оплатил счет; он казался унылым из-за того, что Стивен не уделяла ему внимания. Он за полчаса не сказал ни слова и категорически отказался сопровождать их дальше.

— Я пойду домой в постель, спасибо и доброе утро, — сказал он сердито, когда они набились в машину.

Они съездили еще в несколько баров, но задерживались там всего на несколько минут. Дикки сказала, что там скучно, и Жанна Морель согласилась — они предложили пойти в бар «У Алека».

Валери подняла бровь и вздохнула. Ей было ужасно скучно, и она была ужасно голодна.

— Хотелось бы где-нибудь раздобыть холодного цыпленка, — пробормотала она.

4

До конца своей жизни Стивен не забыла своих первых впечатлений от бара, известного как «У Алека» — место встречи самых презренных из всех, кто составлял армию презренных. Этот безжалостный приют, где торговали наркотиками, где торговали смертью, куда прибивались разбитые остатки людей, которых их собратья наконец втоптали в землю; презренные миром, они, казалось, презирали себя, не питая никакой надежды на спасение. Там сидели они, сбившись поближе друг к другу за столиками, потрепанные, но обладающие дешевым шиком, робкие, но непокорные создания — и их глаза, Стивен никогда не забывала их глаз, затравленных, измученных глаз инвертов.

Всех возрастов, всех степеней отчаяния, всех степеней душевного и физического нездоровья, они все же время от времени пронзительно смеялись, еще притопывали ногами в такт музыке, еще танцевали вместе под звуки оркестра, и этот танец казался Стивен пляской смерти. Не на одной руке было массивное вычурное кольцо, не на одном запястье — бросавшийся в глаза браслет; они носили эти украшения, которые могли носить эти люди лишь тогда, когда собирались вместе. «У Алека» они могли осмелиться проявить такой вкус — тем, что осталось от их личностей, они становились «У Алека».

Лишенные всякого социального достоинства, всяких ориентиров, которые общество придумывает, чтобы не дать людям потеряться, всякого товарищества, которое по божественному праву должно принадлежать всякому, кто живет и дышит; те, от кого шарахаются, те, кого оплевывают, с первых дней своих добыча непрестанных гонений, теперь они пали даже ниже, чем знали их враги, и безнадежнее, чем самое низкое отребье этого мира. Ведь чем больше все то, что многим из них казалось прекрасным, бескорыстным и иногда даже благородным чувством, было покрыто стыдом, считалось нечестивым и подлым, тем больше они сами постепенно погружались на тот уровень, куда мир поставил их чувства. И с ужасом глядя на этих людей, пропитых, накачанных наркотиками, как были слишком многие здесь, Стивен все же чувствовала, как что-то пугающее шествовало по этой несчастной комнате «У Алека»; пугающее, потому что, если Бог существовал, Его гнев должен был подняться против такой огромной несправедливости. Их жребий был еще более жалким, чем ее жребий, и за них миру когда-нибудь предстояло держать ответ.

Алек, искуситель, продавец снов, даритель белоснежных иллюзий; Алек, продававший маленькие пакетики кокаина за большие пачки банкнот, сейчас открывал вино с улыбкой и с шиком перед соседним столом.

Он поставил на стол бутылку:

— Et voilà, mes filles^[110]!

Стивен посмотрела на мужчин за столом; они казались вполне довольными.

Напротив стены сидел лысый дряблый человек, чьи пальцы теребили янтарные четки. Его губы двигались; один Бог знает, кому он молился, и один Бог знает, какие молитвы он произносил — ужасен он был, сидя там в одиночестве с этими приметными четками в пальцах.

Оркестр заиграл уанстеп. Дикки все еще танцевала, но с Пат, потому что Ванде уже далеко было до танцев. Но Стивен не танцевала — только не среди этих людей, и жестом она удержала Мэри. Несмотря на свою ужасную печаль, она не могла танцевать в этом месте с Мэри.

Какой-то юноша проходил мимо вместе с другом, и их паре преградила путь толпа танцоров перед ее столом. Он наклонился вперед, этот юноша, почти приблизив свое лицо к лицу Стивен — серое, тусклое от наркотиков лицо с непрерывно дрожащими губами.

— Ma soeur^[111], — прошептал он.

На мгновение ей захотелось ударить в это лицо кулаком, уничтожить его. Потом вдруг она заметила его взгляд, и ей пришло воспоминание о злосчастном существе, растерянном, хватающем воздух окровавленными легкими, безнадежно преследуемом, которое бросало взгляды то туда, то сюда, как будто искало что-то, какое-нибудь убежище, какую-нибудь надежду — и она подумала: «Он ищет Бога, который сотворил его».

Стивен вздрогнула и посмотрела на свои сжатые руки; от впившихся в ладони ногтей побелела ее кожа.

— Mon frère^[112], — произнесла она.

И вот кто-то уже пробивался через толпу, спокойный смуглый человек с еврейскими глазами; Адольф Блан, мягкий и ученый еврей, сел рядом со Стивен на место Дикки. И он похлопал ее по колену, как будто она была молодой, очень молодой и очень нуждалась в утешении.

— Я смотрел на вас уже довольно долго, мисс Гордон. Я сидел прямо здесь, у окна. — Потом он приветствовал остальных, но после этого, казалось, он забыл об их существовании; казалось, он пришел только затем, чтобы поговорить со Стивен.

Он сказал:

— Это место… эти бедные люди — они поразили вас. Я смотрел на вас между танцами. Они ужасны, мисс Гордон, потому что это те, кто пал, но не поднялся вновь — безусловно, нет для них греха тяжелее, греха непростительнее, чем грех отчаяния; но, безусловно, мы ведь с вами умеем прощать…

Она молчала, не зная, что ответить.

Но он продолжал, вовсе не обескураженный ее молчанием. Он говорил тихо, как будто исключительно для ее ушей, и все же так, как говорит тот, кого снедает пламя спешной и отчаянной миссии.

— Я рад, что вы пришли в это место, ведь у кого есть смелость, у тех есть также и долг.

Она кивнула, не понимая, что он имеет в виду.

— Да, я рад, что вы пришли сюда, — повторил он. —  Эта маленькая комната сегодня ночью, каждой ночью вмещает столько горя, столько отчаяния, что стены кажутся слишком узкими, чтобы вместить его — многие стали черствыми, многие стали низкими, но это сами по себе черты отчаяния, мисс Гордон. А там, снаружи, счастливые люди, спящие сном так называемых праведных. И они проснутся затем, чтобы преследовать тех, кто, не имея за собой никакой вины, с рождения отставлен в сторону, лишен всякой симпатии, всякого понимания. Они не задумываются, эти счастливые спящие люди — и кто заставит их задуматься, мисс Гордон?

— Они могут читать, — заикнулась она, — есть много книг…

Но он покачал головой.

— Вы думаете, эти люди — ученые? О нет, они не станут читать медицинские книги; что за дело таким людям до врачей? И разве врач может знать полную правду? Множество раз они встречали одних неврастеников, тех из нас, для кого жизнь оказалась слишком горькой. Они хорошие, эти доктора — некоторые из них очень хорошие; они упорно трудятся, стараясь разрешить нашу проблему, но их труд наполовину проходит в темноте — полная правда известна лишь нормальному инверту. Врачи не могут заставить невежественных задуматься, они не могут надеяться принести к себе домой страдания миллионов; лишь один из нас когда-нибудь сможет это сделать… На это потребуется великая смелость, но это будет сделано, потому что все живое должно трудиться, стремясь к торжеству добра; нет истинной погибели и нет разрушения. — Он зажег сигарету и задумчиво смотрел на нее несколько мгновений. Потом он притронулся к ее руке: — Вы понимаете? Погибели нет.

Она сказала:

— Когда приходишь в такие места, то чувствуешь ужасную грусть и унижение. Чувствуешь, что слишком мало шансов на подлинную победу, на хоть какие-нибудь настоящие свершения. Там, где пали столь многие, кто может надеяться преуспеть? Возможно, это конец.

Адольф Блан встретил ее взгляд.

— Вы неправы, вы совершенно неправы — это только начало. Многие умрут, многие сгубят свои тела и души, но они не смогут убить справедливость Бога, они даже не смогут убить бессмертный дух. Из самого этого унижения поднимется этот дух, чтобы требовать у мира сострадания и справедливости.

Странно — этот человек действительно высказывал ее мысли, но снова она молчала, не в состоянии ответить.

Дикки и Пат вернулись за стол, и Адольф Блан тихо ускользнул прочь; когда Стивен огляделась, его место было пустым, и она не смогла обнаружить, как он перешел комнату, сквозь толкотню этих ужасающих танцоров.

5

Дикки крепко заснула в машине, склонив голову на неприветливое плечо Пат. Когда они добрались до отеля, она извернулась и потянулась.

— Что… что, пора вставать? — пробормотала она.

Потом вышли Валери Сеймур и Жанна Морель, их высадили у квартиры на набережной Вольтера; потом Пат, которая жила через несколько улиц отсюда, и последней, хотя и не по значению — пьяная Ванда. Стивен пришлось поднять ее из машины и втащить наверх по лестнице, насколько можно было, при помощи Бертона, а за ними следовала Мэри. Это заняло довольно много времени, и, добравшись до двери, Стивен долго пыталась нащупать ключом замочную скважину.

Когда они наконец доехали домой, Стивен рухнула на стул.

— Господи, что за ночь… это было ужасно.

Ее заполняла глубокая тоска и отвращение, которые часто бывают результатом подобных экскурсий.

Но Мэри разыгрывала равнодушие, которого на самом деле вовсе не чувствовала, ведь жизнь еще не притупила в ней тонкие инстинкты; пока что она только вызвала в ней гнев. Она зевнула.

— Что ж, по крайней мере, мы могли вместе танцевать, и никто не считал нас ненормальными; в этом что-то есть. Нищим в этом мире выбирать не приходится, Стивен!

Глава сорок девятая

1

Прекрасным июньским днем Адель вышла замуж за своего Жана в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар — святилище с бесчисленными свечами и молитвами, со всещедрой Святой Девой, что дарит многие милости. С самого рассвета тихий старый дом на улице Жакоб был взбудоражен — Полина готовила déjeuner de noces^[113], Пьер украшал и подметал гостиную, и оба иногда останавливались, чтобы поцеловать в раскрасневшуюся щеку свою счастливую дочь.

Стивен подарила свадебное платье, свадебный завтрак и некоторую сумму денег; Мэри подарила невесте кружевную фату, белые атласные туфли и белые шелковые чулки; Дэвид подарил большие позолоченные часы, приобретенные от его имени в Пале-Рояль; а Бертон обязался довезти невесту в церковь, а новобрачную пару — на вокзал.

К девяти часам вся улица сгорала от предвкушения, ведь соседи любили Полину и Пьера; кроме того, как заметил пекарь своей жене, в таком грандиозном доме свадьба должна быть прекрасной.

— В конце концов, они щедрые, эти англичанки, — сказал он, — и если мадемуазель Гордон странно выглядит, не стоит забывать, что она служила la France^[114] и может теперь носить шрам рядом с орденской ленточкой. — Потом, вспомнив своих четырех сыновей, погибших на войне, он вздохнул: ведь сыновья есть сыновья, что для короля, что для пекаря.

Взбудораженный Дэвид носился по лестнице вверх и вниз, предлагая свою помощь, которая никому не требовалась, и меньше всего — взволнованной и беспокойной невесте, когда она надевала узкие атласные туфли.

— Va donc! Tu ne peux pas m'aider, mon chou, veux tu taire, alors^[115]! — умоляла Адель.

В конце концов Мэри пришлось найти ошейник с поводком и привязать Дэвида к столу в кабинете, где он сидел мрачный, мусоля свой бантик из белого атласа и размышляя о том, что лишь четвероногим свойственна благодарность. Но наконец Адель нарядилась к свадьбе и смущенно показалась Мэри и Стивен. Она выглядела очень привлекательной, у нее было доброе честное лицо и круглые ясные глаза, как у дрозда. Стивен всей душой желала ей добра, этой девушке, которая так долго ждала своего супруга — ждала так преданно и верно.

2

В церкви было множество друзей и родственников; а также тех, кто готов пройти много миль, чтобы попасть на похороны или на свадьбу. Бедный Жан выглядел хуже обычного в дешевом костюме, и Стивен слышала запах помады на его волосах; этот жирный теплый запах почти напоминал духи. Но его рука дрожала, когда он потянулся за кольцом, потому что он чувствовал гордость и робость одновременно; потому что он много любил, а собирался любить еще больше, считая себя совершенно недостойным. И что-то в этой неловкой, дрожащей руке, в этих лоснящихся, напомаженных волосах и несуразном костюме тронуло Стивен, и ей захотелось утешить его, рассказать ему, какой огромный дар он предлагает ей — безопасность, покой и любовь, достойную почитания.

Молодой священник серьезно повторил молитвы — древние, примитивные молитвы, которые обычай все же смягчил. Одетая в лиловое шелковое платье, Полина плакала, стоя на коленях; но носовой платок Пьера был развернут на стуле, чтобы уберечь его новые серые брюки. Рядом со Стивен сидели два брата Полины, один в форме, другой отставной, в штатском, но оба с медалями на груди и потому достойно представляющие армию. Там был пекарь с женой и тремя дочерьми, и, поскольку последние не были еще замужем, их глаза чаще останавливались на Жане в его потрепанном костюме, чем на их молитвенниках. Зеленщик сопровождал даму, у которой Полина обычно брала цыплят для жарки на вертеле; а сапожник, который чинил сапоги и ботинки Пьера, сидел, не отрывая влюбленного взгляда от полногрудой, миловидной молодой прачки.

Месса близилась к завершению. Священник просил, чтобы благословение снизошло на пару; просил, чтобы эти двое жили всем на загляденье, не только сами они, но и дети их детей, даже в третьем и четвертом колене. Потом он говорил об их долге перед Богом и друг перед другом, и наконец увлажнил их склоненные юные головы щедрыми брызгами святой воды. Так в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар — всещедрой Святой Девы, что дарит многие милости — Жан и его Адель стали единой плотью в глазах своей церкви, в глазах своего Бога, и как одно целое могли, не дрогнув, противостоять миру.

Рука об руку они прошли через тяжелые двери в автомобиль Стивен, который ждал их. Бертон улыбался поверх белой розетки на своем пальто; толпа, вытягивая шеи, тоже улыбалась. Прибыв обратно в дом, Стивен, Мэри и Бертон выпили за здоровье невесты и жениха. Потом Пьер поблагодарил свою нанимательницу за все, что она сделала, чтобы свадьба его дочери была такой великолепной. Но, когда этой нанимательницы больше не было рядом, когда Мэри последовала за ней в кабинет, жена пекаря вопросительно подняла брови.

— Quel type! On dirait plutôt un homme; ce n'est pas celle-là qui trouvera un mari^[116]!

Гости засмеялись:

— Mais oui, elle est joliment bizarre^[117]! — и они начали отпускать шуточки на счет Стивен.

Пьер вспыхнул и встал на защиту Стивен.

— Она хорошая, она добрая, и я очень уважаю ее, и моя жена тоже — а что до нашей дочери, то Адель в таком большом долгу перед ней. К тому же она заслужила Croix de Guerre, когда служила нашим раненым в окопах.

Пекарь кивнул.

— Ты прав, мой друг — это же самое я сказал сегодня утром.

Но внешность Стивен была скоро забыта среди веселья этого прекрасного пира — пира, оплаченного ее деньгами и организованного ее заботами. Были и шутки, но они больше не были направлены против нее — они отпускались на счет смущенного жениха, безобидные и добродушные, если немного и вольные. Потом, когда даже Полина еще не успела осознать, который час, в кухню вошел Бертон, Адель убежала сменить платье, а Жану пришлось переодеться в кладовке.

Бертон взглянул на часы.

— Faut dépêcher vous^[118] — пошевелитесь, если хотите попасть на chemin de fer^[119], — объявил он, как лицо, облеченное властью. — До Лионского вокзала еще ехать и ехать.

3

Тем вечером старый дом выглядел на удивление задумчивым и на удивление печальным после всего этого веселья. Второй белый бантик Дэвида так и не развязали, и две ленточки свисали с его ошейника. Полина ушла в церковь, чтобы поставить свечи; Пьер вместе с племянницей Полины, которая должна была занять место Адели, готовили ужин. И печаль этого дома растекалась, как ручей, чтобы смешаться с печалью Стивен. Адель и Жан, все так просто… они любили, они поженились, и через некоторое время они снова и снова будут заботиться друг о друге, обновляя свою юность и свою любовь в своих детях. Таким упорядоченным, мирным и безопасным казалось все это, социальная схема, выросшая из самого творения; это попечение о двух юных и пылких жизнях ради тех жизней, что последуют за ними. Это была плодотворная и мирная дорога. Та же дорога была выбрана основателями Мортона, которые воспитывали детей от отца к сыну, от отца к сыну, до пришествия Стивен; и их кровь была ее кровью — то, что они находили хорошим в свое время, казалось таким же хорошим той, что произошла от них. Действительно, среди тех, кто остался вне закона, не было более законопослушного в душе, чем она, последняя из Гордонов.

Поэтому теперь огромная печаль завладела ею, ведь она воспринимала достоинство и красоту соединения Адели и Жана, такого простого и согласного обычаю. И эта печаль мешалась в ней с печалью дома, расширялась, как река, и окружала Мэри, и через нее — Дэвида, и оба они сели поближе к Стивен на диване в кабинете. Пока сумерки медленно сгущались на закате, все трое прижались друг к другу — Дэвид положил голову на колени Мэри, а Мэри — на плечо Стивен.

Глава пятидесятая

1

Стивен требовалось съездить в Англию этим летом; в Мортоне сменился поверенный, и снова были подняты некоторые вопросы, которые требовали ее пристального личного внимания. Но время не смягчило отношения Анны к Мэри, и время не уменьшило возмущения Стивен — тем более что Мэри теперь не прятала свою горечь из-за всего этого. Поэтому Стивен взялась за дело, она писала множество длинных и утомительных писем, не желая ступить на порог того дома, где Мэри Ллевеллин не будет принята. Но, как всегда при мыслях об Англии, она чувствовала боль, знакомую тоску — она тосковала по дому, когда сидела за столом и писала эти утомительные деловые письма. Ведь так же, как Джейми нужны были серые, выметенные ветром улицы и высокогорья Бидлса, так Стивен нужны были покатые холмы, длинные зеленые изгороди и пастбища Мортона. Джейми открыто плакала, когда на нее находило такое настроение, но такое облегчение, как слезы, было закрыто для Стивен.

В августе Джейми и Барбара присоединились к ним на вилле, которую Стивен сняла в Ульгате. Мэри надеялась, что от купаний Барбаре будет лучше; она была совсем нездорова. Джейми беспокоилась за нее. Действительно, девушка стала очень слабой, такой слабой, что работа по дому теперь ее утомляла; оставаясь одна, она садилась и держалась за бок от боли, но никогда не упоминала об этом при Джейми. Да и все у них было нехорошо в эти дни; нищета, иногда даже голод, чувство своей бесприютности и нежеланности, знание о том, что те, к чьему кругу они принадлежали, добрые и честные люди, шарахались от них и презирали их — все это плохие спутники для чувствительных душ, подобных Барбаре и Джейми.

Крупная, беспомощная, неопрятная и совсем растерянная, Джейми билась изо всех сил, чтобы закончить свою оперу; но довольно часто теперь она рвала написанное, зная, что оно было недостойным. Когда это случалось, она вздыхала и оглядывала студию, смутно сознавая, что в ней что-то идет не так, как раньше, смутно угнетенная грязью в комнате, в которую она сама внесла свою долю — Джейми, которая раньше никогда не замечала грязи, чувствовала огорчение от ее пагубного присутствия. Она вставала и протирала клавиши фортепиано единственным чистым полотенцем Барбары, смоченным водой.

— Не могу играть, — ворчала она, — все клавиши липкие.

— Джейми, мое полотенце! Сходила бы ты за тряпкой!

Ссоры, которые следовали за этим, вызывали у Барбары кашель, от которого, в свою очередь, дрожали нервы Джейми. Это сострадание, вместе с неразумным гневом и внезапным нарастанием сексуальной неудовлетворенности, почти заставляло ее выходить из себя — потому что из-за шаткого здоровья Барбары они были теперь любовницами только по названию. И это вынужденное воздержание сказывалось на работе Джейми так же, как на ее нервах, губило ее музыку, ведь те, кто считает шотландский север холодным, должен также согласиться с тем, что в аду стоят морозы. Но она старалась изо всех сил, бедное неловкое создание, чтобы подавить плотскую любовь ради чистой и более бескорыстной любви духовной — Джейми не всегда была во власти плоти.

Этим летом она предприняла попытку поговорить со Стивен, снять груз с души; и Стивен очень старалась утешить ее и дать ей совет, зная, что мало чем может помочь. Все предложения денег, чтобы облегчить их жизнь, получали бесповоротный отказ, иногда почти грубый — она действительно очень тревожилась за Джейми.

Мэри, в свою очередь, была глубоко озабочена; ее привязанность к Барбаре никогда не ослабевала, и она сидела долгими часами в саду с девушкой, которая казалась слишком слабой, чтобы купаться, а прогулки изнуряли ее.

— Позволь нам помочь, — умоляла она, гладя тонкую руку Барбары, — в конце концов, мы ведь более зажиточны, чем вы. Разве вы двое — не такие, как мы? Тогда почему мы не можем помочь?

Барбара медленно качала головой:

— Со мной все хорошо — пожалуйста, не говорите о деньгах с Джейми.

Но Мэри видела, что с ней далеко не все было хорошо; теплая погода приносила мало пользы, даже забота, хорошее питание, солнце и отдых, казалось, не могли остановить этот непрерывный кашель.

— Ты должна сейчас же сходить к специалисту, — довольно резко сказала она Барбаре однажды утром.

Но Барбара снова покачала головой:

— Не надо, Мэри… пожалуйста, не надо… ты напугаешь Джейми.

2

После того, как осенью они вернулись в Париж, Джейми иногда присоединялась к ночным похождениям; довольно мрачно переходила из бара в бар и пила слишком много crême-de-menthe, который напоминал ей драже из лавки Бидлса. Она никогда раньше не обращала внимания на эти вечеринки, но теперь она неуклюже пыталась хотя бы на несколько часов скрыться от мучений своей жизни. Барбара обычно оставалась дома или проводила вечера со Стивен и Мэри. Но Стивен и Мэри не всегда были рядом, ведь теперь они тоже довольно часто выходили; и куда им было идти, кроме баров? Нигде больше не могут две женщины танцевать вместе, не вызывая комментариев и насмешек, чтобы на них не глядели, как на ненормальных, по словам Мэри. И вот, чтобы не отпускать девушку одну, Стивен откладывала свою работу — она недавно начала писать четвертый роман.

Иногда, это правда, их друзья приходили к ним, что было менее грязно и куда менее утомительно; но даже в их собственном доме слишком свободно пили: «Мы не можем быть единственной парой, которая отказывается угостить людей бренди с содовой, — говорила Мэри. — У Валери вечера ужасно скучные; это потому, что она позволяет себе все эти странности!»

И так, вначале очень постепенно, тонкие чувства Мэри стали огрубевать.

3

Шли месяцы, и теперь уже пролетело больше года, но роман Стивен оставался неоконченным; ведь лицо Мэри стояло между ней и ее работой — разве ее глаза и губы не стали жестче?

Все еще не желая отпускать Мэри одну, она устало плелась по барам и кафе, наблюдая с возрастающей тревогой, что Мэри теперь пила, как все остальные — возможно, не слишком много, но достаточно, чтобы сообщить ей бодрый взгляд на жизнь.

На следующее утро она часто бывала глубоко подавленной, подверженная довольно жалкому похмелью:

— Это слишком мерзко… почему мы это делаем? — спрашивала она.

И Стивен отвечала:

— Бог свидетель, я этого не хочу, но я не позволю тебе ходить в такие места без меня. Неужели мы не можем все это бросить? Это отвратительно грязно!

Тогда Мэри загоралась внезапным гневом, ее настроение менялось, когда она чувствовала малейшее натяжение узды. Разве им нельзя иметь друзей? — спрашивала она. Разве они обречены сидеть смирно и ждать, когда мир их раздавит? Если они ограничены парижскими барами, чья это вина? Не ее вина и не Стивен. О, нет, это вина таких, как леди Анна и леди Мэсси, которые закрыли перед ними двери, как перед заразными.

Стивен сидела, подперев голову, и искала в своем смятенном уме какой-нибудь светлый луч, какой-нибудь подходящий ответ.

4

Этой зимой Барбара сильно заболела. Джейми однажды утром примчалась к ним в дом, с непокрытой головой и с измученными глазами:

— Мэри, пожалуйста, приходи — Барбара не может встать, у нее боль в боку. О Господи… мы поссорились… — ее голос сорвался, и она быстро заговорила: — Послушай… прошлой ночью — на земле лежал снег, так было холодно… Я была сердита… не могу вспомнить… но я помню, что была сердита, со мной такое бывает. Она ушла… она была на улице часа два, и, когда она вернулась, то так дрожала. О Господи, но почему же мы поссорились? Она не может двинуться; эта ужасная боль у нее в боку…

Стивен спокойно сказала:

— Мы придем сейчас же, но сначала я позвоню своему врачу.

5

Барбара лежала в крохотной комнате с продолговатым окном, которое не открывалось. Печь была передвинута в студию, и воздух был тяжелым от холода и сырости. На пианино лежали какие-то обрывки нотной рукописи, которую Джейми порвала прошлым вечером.

Барбара открыла глаза:

— Это ты, детонька моя?

Они никогда не слышали, чтобы Барбара прежде звала ее так — крупную, громоздкую, широкую в кости, длинноногую Джейми.

— Да, это я.

— Иди сюда, поближе… — голос ее сорвался.

— Я здесь… здесь! Я держу твою руку. Погляди на меня, открой глаза еще раз — Барбара, послушай, я же здесь… разве ты не чувствуешь?

Стивен попыталась успокоить пронзительный голос, охваченный смертельной мукой:

— Не говори так громко, Джейми, может быть, она спит, — но она слишком хорошо знала, что это было не так; девушка не спала, она была без сознания.

Мэри нашла немного топлива и зажгла печь, потом начала прибирать беспорядок в студии. Хлопья пыли лежали по всему полу; толстый слой пыли покрывал верхушку пианино. Барбара вела заранее проигранную войну — странно, что такая подлая вещь, как пыль, в конечном счете одерживала победу. Еды здесь не было, и, надев пальто, Мэри в конце концов вышла на поиски молока и чего-нибудь еще полезного. У подножия лестницы ее встретила консьержка; женщина выглядела хмурой, как будто глубоко огорченная этой внезапной необъяснимой болезнью. Мэри сунула деньги ей в руку, потом поспешила прочь, собираясь по магазинам.

Когда она вернулась, там был врач; он очень серьезно говорил со Стивен:

— Двухстороннее воспаление легких, довольно тяжелый случай — у девушки такое слабое сердце. Я пришлю сиделку. Как подруга, от нее может быть польза?

— Я помогу с уходом, если она не сможет, — сказала Мэри.

Стивен сказала:

— Вы все поняли по поводу счетов — за сиделку и за все остальное?

Врач кивнул.

Они заставили Джейми поесть:

— Ради Барбары… Джейми, мы здесь, с тобой, ты не одна, Джейми.

Она щурила свои красные близорукие глаза, лишь наполовину понимая их, но слушалась. Потом она встала, не сказав ни слова, и ушла обратно в комнату с продолговатым окном. Все еще молча, она села на полу у кровати, как немая преданная собака, которая все сносит без слов. И они оставили ее в покое, оставили ее делать то немногое, что она могла делать, ведь это было не их Голгофа, а Джейми.

Пришла сиделка, спокойная практичная женщина:

— Вы бы лучше полежали, — сказала она Джейми, и та молча легла на пол. — Нет, моя дорогая, пожалуйста, идите и лягте в студии.

Джейми медленно встала, повинуясь этому новому голосу, и легла, отвернувшись к стене, на диван.

Сиделка повернулась к Стивен:

— Это родственница?

Стивен замешкалась, потом покачала головой.

— Жаль. В таком серьезном случае я хотела бы связаться с каким-нибудь родственником, с кем-то, кто имеет право что-нибудь решать. Вы понимаете, что я имею в виду? Это ведь двухстороннее воспаление легких.

Стивен тупо сказала:

— Нет, она не родственница.

— Просто подруга? — спросила сиделка.

— Просто подруга, — тихо сказала Стивен.

6

Они вернулись туда вечером и остались на ночь. Мэри помогала ухаживать за больной; Стивен смотрела за Джейми.

— Может быть, она немного… в смысле, эта подруга… она вообще в здравом уме, вы не знаете? — прошептала сиделка. — Я не могу заставить ее говорить — она, конечно, тревожится; и все же это не кажется естественным.

Стивен сказала:

— Да, вам это не кажется естественным. —  И вдруг покраснела до корней волос. Господи, какое оскорбление для Джейми!

Но Джейми, казалось, не сознавала оскорблений. Время от времени она стояла в дверях, пытаясь увидеть изможденное лицо Барбары, слушая ее болезненное дыхание, а потом оборачивала свой изумленный взгляд на сиделку, на Мэри, но прежде всего — на Стивен.

— Джейми, иди назад и сядь у печки; Мэри здесь, все хорошо.

Послышался странный, запинающийся голос, который с трудом выговорил:

— Но… Стивен… мы были в ссоре…

— Иди и сядь у печки — Мэри с ней, моя дорогая.

— Тише, пожалуйста, — сказала сиделка, — вы тревожите мою больную.

6

Сражение Барбары со смертью было таким коротким, что это вряд ли был настоящий бой. Жизнь не оставила ей сил против этого последнего неприятеля — а может быть, ей он казался другом. Перед самой смертью она поцеловала руку Джейми и попыталась заговорить, но слова не приходили к ней — слова прощения и любви для Джейми.

Тогда Джейми бросилась к кровати и застыла там, все еще в неловкой тишине. Стивен не знала, как они увели ее, когда сиделка исполняла последний долг милосердия.

Но, когда цветы вложили в ладони Барбары, и Мэри зажгла пару свечей, тогда Джейми вернулась и спокойно глядела на маленькое восковое лицо, лежавшее на подушке; она обернулась к сиделке:

— Спасибо вам большое, — сказала она, — я думаю, вы сделали все возможное… а теперь, может быть, вы хотите уйти?

Сиделка взглянула на Стивен.

— Ничего, мы останемся. Я думаю, возможно… если вы не возражаете, сестра…

— Хорошо, как пожелаете, мисс Гордон.

Когда она ушла, Джейми резко развернулась и прошла назад в пустую студию. Тогда в одно мгновение шлюзы открылись, и она все плакала и плакала, как будто была не в своем уме. Оплакивала жизнь среди тягот изгнания, которая подточила силы Барбары и ослабила ее дух; оплакивала жестокую несправедливость судьбы, которая заставила их оставить свой дом в горной Шотландии; оплакивала ужас смерти для тех, кто любит и все же обречен глядеть на смерть. Но вся изощренная мука их расставания казалась ничтожной перед другой, более тонкой:

— Я не могу горевать по ней, чтобы не опозорить ее имя, не могу вернуться домой и оплакивать ее, — рыдала Джейми, — а я ведь так хочу вернуться в Бидлс, я хочу домой, к нашим — я хочу, чтобы они знали, как я ее любила. Господи, Господи! Я даже не могу оплакивать ее, а я хочу горевать по ней дома, в Бидлсе.

Что они могли ответить, кроме неловких слов?

— Джейми, не надо, не надо! Вы любили друг друга — разве это ничего не значит? Помни об этом, Джейми, — они могли только говорить неловкие слова, что даны людям для таких случаев.

Но через некоторое время буря, казалось, утихла. Джейми вдруг стала спокойной и собранной:

— Я хочу поблагодарить вас обеих, — серьезно сказала она, — за все, чем вы были для Барбары и для меня.

Мэри заплакала.

— Не плачь, — сказала Джейми.

Наступил вечер. Стивен зажгла лампу, потом разогрела печь, пока Мэри накрывала стол к ужину. Джейми немного поела, и даже улыбнулась, когда Стивен налила ей сильно разбавленного виски.

— Выпей, Джейми — может быть, это поможет тебе заснуть.

Джейми покачала головой:

— Я засну и без этого — но я хочу этой ночью побыть одна, Стивен.

Мэри стала возражать, но Джейми твердо стояла на своем:

— Я хочу побыть с ней наедине, прошу вас — ты ведь поймешь, Стивен, правда?

Стивен колебалась, но она видела лицо Джейми; в нем была новая спокойная решимость.

— Это мое право, — говорила она. — У меня есть право побыть наедине с женщиной, которой я люблю, прежде чем… ее заберут.

Джейми держала лампу, чтобы осветить им путь вниз по ступенькам — ее рука, подумалось Стивен, казалась удивительно твердой.

7

На следующее утро, когда они пришли в студию, довольно рано, они услышали голоса из-под самой крыши. Под дверью Джейми стояла консьержка, а с ней был молодой человек, один из постояльцев. Консьержка дергала дверь; она была закрыта, и никто не отвечал на ее стук. Она принесла Джейми чашку горячего кофе — Стивен видела это, кофе уже забрызгал блюдце. То ли жалость, то ли память о щедрых чаевых Мэри явно тронула сердце этой женщины.

Стивен громко заколотила в дверь:

— Джейми! — позвала она, и потом снова и снова: — Джейми! Джейми!

Молодой человек ударил плечом в дверь, и заговорил, навалившись на нее. Он жил этажом ниже, но прошлым вечером он выходил и не возвращался почти до шести утра. Он слышал, что одна из девушек умерла — та, что была поменьше — она всегда выглядела такой хрупкой.

Стивен объединила с ним свои усилия; дерево было сырым и гнилым от старости, замок вдруг поддался, и дверь распахнулась внутрь.

Тогда Стивен увидела все.

— Не заходи сюда… назад, Мэри!

Но Мэри вошла в студию вслед за ней.

Так аккуратно, так удивительно аккуратно для Джейми, которая всегда была такой неряшливой, которая всегда загромождала любое место своей крупной неуклюжей персоной и потрепанными вещами, которая всегда приводила Барбару в отчаяние… Несколько капель крови на полу, такое аккуратное отверстие в левом боку. Должно быть, она выстрелила, направив ствол вверх, с большой прозорливостью и мастерством — а они даже не знали, что у нее был револьвер!

И вот Джейми, которая не смела отправиться домой в Бидлс, боясь покрыть позором имя женщины, которую любила, Джейми, которая не смела открыто оплакивать ее, чтобы имя Барбары не было унижено ее скорбью, Джейми осмелилась отправиться домой к Богу — чтобы вверить себя более совершенному Его милосердию, потому что Барбара отправилась домой раньше нее.

Глава пятьдесят первая

1

Трагическая смерть Барбары и Джейми погрузила во мрак всех, кто знал их, но особенно Мэри и Стивен. Снова и снова Стивен винила себя, что покинула Джейми в тот роковой вечер; если бы она только настояла на том, чтобы остаться, трагедии могло бы не случиться никогда, она могла бы как-нибудь поделиться с девушкой смелостью и силой, чтобы та продолжала жить. Но, как ни велико было потрясение для Стивен, для Мэри оно было еще больше, ведь рядом с ее вполне естественным горем было новое и довольно неожиданное чувство — чувство страха. Она вдруг была напугана, и теперь этот страх показывался в ее глазах и проникал в ее голос, когда она говорила о Джейми.

«Такой конец — убить себя; Стивен, это так ужасно, что так бывает… они были такими же, как мы с тобой». И потом она перебирала все печальные подробности последней болезни Барбары, все подробности того, как они нашли тело Джейми. «Как ты думаешь, ей было больно, когда она застрелилась? Когда ты пристрелила того раненого коня на фронте, он так дергался, я никогда этого не забуду — а Джейми была совсем одна в ту ночь, не было никого, кто помог бы ей в ее мучениях. Все это так жутко; представляешь, как ей было больно!»

Напрасно Стивен ссылалась на врача, который сказал, что смерть была мгновенной; Мэри преследовал ужас, и не только физический ужас, но и умственное, духовное страдание, которое, должно быть, усилило ее тягу к разрушению. «Такое отчаяние, — говорила она, — такое беспросветное отчаяние… и вот чем кончилась вся их любовь… Я не могу это вынести!» И она прижималась лицом к сильному, защищающему плечу Стивен.

О да, не приходилось сомневаться, что все это плохо сказалось на Мэри.

Иногда странное любовное настроение охватывало ее, и она в каком-то безумии целовала Стивен. «Не оставляй меня, любимая — никогда не оставляй. Мне страшно; наверное, это из-за того, что случилось».

Ее поцелуи пробуждали быстрый ответ, и так в эти дни, под сенью смерти, они отчаянно цеплялись за жизнь, со страстью, которую чувствовали, когда впервые стали любовницами, как будто лишь постоянно подпитывая это пламя, они могли отогнать некую незримую беду.

2

В это время потрясений, тревоги и напряжения Стивен обернулась к Валери Сеймур, как многие другие делали до нее. Великое спокойствие этой женщины посреди бурь не только утешало Стивен, но и помогало ей, так что она часто приходила в квартиру на набережной Вольтера; часто приходила одна, потому что Мэри редко сопровождала ее — почему-то она недолюбливала Валери Сеймур. Но, несмотря на эту нелюбовь, Стивен должна была идти, потому что теперь ей владело настоятельное побуждение — снять груз со своего усталого ума, озадаченного многими вопросами, окружающими инверсию. Как большинство инвертов, она находила мимолетное облегчение в обсуждении невыносимой ситуации, в беспощадном разборе ее на составляющие, даже если не приходила ни к какому решению; но после смерти Джейми казалось неразумным останавливаться на этом предмете в беседах с Мэри. С другой стороны, Валери сейчас была довольно свободна, ей внезапно наскучила Жанна Морель, и, более того, она была готова слушать. Так между ними возникла настоящая дружба — дружба, основанная на взаимном уважении, если не всегда на взаимном понимании.

Стивен снова и снова возвращалась к этим душераздирающим дням с Барбарой и Джейми, обрушиваясь на возмутительную несправедливость, которая привела их к трагическому и жалкому концу. Она гневно стискивала руки. Доколе будет продолжаться это преследование? Доколе Бог будет сидеть и терпеть это оскорбление, наносимое Его творению? Доколе придется смиряться со скоропалительным утверждением, что инверсия не является частью природы? Ведь, поскольку она существует, то что она такое? Все существующее — часть природы!

Но с той же горечью она говорила о растраченных жизнях таких созданий, как Ванда, которые, загнанные в глубины мира, давали миру тот предлог, который он искал, чтобы указать на них обвиняющим пальцем. Это были дурные примеры, многие из них, и все же, если бы не непредвиденная случайность при рождении, Ванда могла бы стать великой художницей.

А потом она говорила о таких разных людях, существование которых стала со временем признавать; трудолюбивые, достойные мужчины и женщины, многие из них обладали прекрасным умом, но не обладали смелостью, чтобы признать свою инверсию. Достойными они казались во всем, кроме того, что навязал им мир — этой недостойной лжи, которая единственная могла дать им надежду на покой, позволить им право на существование. И эти люди всегда должны были носить с собой эту ложь, как ядовитого аспида, прижатого к груди; подло скрывать и отрицать свою любовь, которая могла бы стать в них самым лучшим.

А женщины, которые трудились на войне — эти тихие, сухопарые женщины, которых она видела в Лондоне? Англия призвала их, и они пришли; единственный раз они выглянули на свет без стыда. А теперь, поскольку они не были готовы снова ускользнуть прочь, скрыться по своим углам и норам, то же общество, которому они служили, первым обернулось и плюнуло в их сторону; оно кричало: «Прочь с глаз наших эту язву, это гнездо неправедности и разврата!» Вот какова была благодарность за тот труд, что они совершили из любви к Англии!

А это удивительное стремление к религии, которое часто идет рука об руку с инверсией? Многие из таких людей были глубоко религиозными, и это, без сомнения, была одна из самых горьких их проблем. Они веровали, и, веруя, они жаждали благословения тому, что для некоторых из них казалось священным — верному и глубоко любящему союзу. Но благословение церкви было не для них. Они могли быть верны друг другу, жить упорядоченной жизнью, никому не приносить зла, и все же церковь отворачивалась от них; ее благословения были предназначены лишь для нормальных.

Тогда Стивен переходила к тому, что из всех вопросов было для нее самым мучительным. Юность — как быть с юностью? Куда она может обернуться за развлечениями, естественными для нее и безобидными? Была Дикки Вест и многие похожие на нее, энергичные, храбрые и добродушные подростки; но они были отгорожены от столь многих удовольствий, что принадлежат по праву каждому юному существу — и еще более жалким был жребий девушки, которая, будучи сама нормальной, отдала свою любовь инверту. У молодых есть право на свои невинные удовольствия, право на общение и компанию; они по праву отвергают изоляцию. Но здесь, как и во всех крупных городах мира, им приходилось оставаться в изоляции либо пасть на дно; пока что, в своем неведении и в своем бунте, они обращались к единственному общению, которое мир, снисходя к их увечью, оставил им — они обращались к худшим из себе подобных, к тем, кто обитал в барах Парижа. Те, кто их любил, были беспомощны, ведь что они могли сделать? Руки их были пусты, им нечего было предложить. И даже те нормальные, что были терпимыми, были беспомощны — те, кто приходил на приемы Валери, например. Если у них были сыновья и дочери, они оставляли их дома; и, учитывая все это, кто мог винить их? А сами они были слишком старыми — и терпимыми, без сомнения, лишь потому, что они состарились. Им недоставало беспечности, к которой естественным образом тянется юность.

Голос Стивен невольно дрожал, и Валери понимала, что она думает о Мэри.

Валери действительно хотела помочь, но ей было мало что сказать в утешение. Молодым трудно, она и сама так считает, и все же некоторые держатся, хотя кто-то способен пасть на дно. Природа пытается сделать все, на что способна; инвертов рождается все больше, и через некоторое время их число будет доказательством даже для тех глупцов, которые еще игнорируют Природу. Они должны только подождать — признание придет к ним. Но тем временем они должны вырастить в себе больше гордости, научиться гордиться своей изоляцией. Она находила мало оправдания для несчастных глупцов, подобных Пат, и еще меньше — для пьяниц, подобных Ванде.

Что до тех, кто стыдился заявить о себе, прячась, чтобы обеспечить себе мирное существование, она от души презирала тех, кто из них обладал интеллектом; они предавали себя и своих собратьев, считала она. Ведь чем скорее мир поймет, что хороший интеллект часто сопутствует инверсии, тем скорее ему придется отозвать свой запрет, и тем скорее прекратится это преследование. Преследование всегда ужасно, оно растит ужасные мысли — и такие мысли опасны.

Что до женщин, которые трудились на войне, они подали пример следующему поколению, и это само по себе должно быть наградой. Она слышала, что в Англии многие из таких женщин занялись разведением собак в сельской местности. Почему бы нет? Собаки — хороший народ, и их стоит разводить. «Plus je connus les hommes, plus j'aime les chiens^[120] ». Бывает удел и хуже, чем разводить собак в сельской местности.

То, что инверты часто религиозны — это правда, но ходить в церковь для них — форма слабости; у них должна быть собственная религия, если они чувствуют, что по-настоящему нуждаются в религии. Что до благословений, то, несомненно, церковь получает с них доход, а в остальном это чистый предрассудок. Но, разумеется, сама она язычница и признает лишь божество красоты; и, поскольку весь мир стал таким безобразным, она лишь благодарна ему за то, что он игнорирует ее. Может быть, это лень — она ведь довольно ленива. Она никогда не достигала всего, на что была способна, в своих письменных трудах. Но человечество делится на две группы — те, кто действует, и те, кто смотрит, как они действуют. Стивен принадлежит к тем, кто действует — если бы она родилась в другой среде и в других условиях, она вполне могла бы стать реформатором.

Они спорили часами, эти удивительные подруги с такими разными точками зрения, и хотя они редко соглашались друг с другом, если вообще соглашались, им удавалось оставаться учтивыми и дружелюбными.

Валери иногда казалась почти лишенной человечности, полностью отстраненной от какого-нибудь личного интереса. Но однажды она резко заметила Стивен:

— Я и в самом деле знаю о тебе очень мало, но я знаю одно — ты здесь залетная птица, ты не принадлежишь парижской жизни. — И, поскольку Стивен молчала, она продолжила серьезнее: — Ты представляешь собой довольно страшное сочетание; у тебя нервы инверта, со всеми их особенностями, и ты пугающе сверхчувствительна, Стивен. А вот и le revers de la médaille^[121] — ты обладаешь всеми инстинктами респектабельного сельского мужчины, который растит детей и возделывает землю. Каждая брешь в твоей ограде тебя тревожит; в твоей душе есть сторона, которая настойчиво стремится к чистоте. Я не могу увидеть твое будущее, но я чувствую, что ты добьешься успеха; хотя я должна сказать, из всех невероятных людей… Но если ты сможешь привести обе стороны твоей натуры в некое дружеское единство и призвать их к себе на службу, а через твое посредство — и на службу твоему делу… тогда я действительно не знаю, что сможет тебя остановить. Вопрос один: сможешь ли ты когда-нибудь соединить их? — она улыбнулась. — Если ты взберешься на самую высокую вершину, там не будет Валери Сеймур, чтобы встретить тебя. Между нами очаровательная дружба, но она мимолетна, как часто бывает все очаровательное; однако, моя дорогая, будем наслаждаться ею, пока она длится, и… вспоминай меня, когда вступишь в свое королевство.

Стивен сказала:

— Когда мы впервые встретились, ты мне почти не понравилась. Я думала, что твой интерес — чисто научный или чисто извращенный. Я сказала это Паддл… ты помнишь Паддл, кажется, ты однажды ее встречала. Теперь я хочу извиниться перед тобой и сказать, как я благодарна за твою доброту. Ты так терпелива, когда я прихожу сюда и разговариваю с тобой часами, и это такое облегчение: ты никогда не узнаешь, насколько легче становится, когда есть с кем поговорить. — Она помолчала. — Видишь ли, это ведь нечестно — заставлять Мэри Ллевеллин слушать обо всех моих тревогах… она еще довольно молода, а эта дорога ужасно трудна… и теперь — это страшное дело с Джейми.

— Приходи, когда только пожелаешь, — сказала ей Валери, — и если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь или совет, я здесь. Но попытайся запомнить: даже этот мир не так черен, как его рисуют.

Глава пятьдесят вторая

1

Однажды утром молоденькое вишневое деревце, которое Мэри сама посадила в саду, совершило восхитительный поступок — оно выбросило листья и тугие розоватые бутоны по всей длине своих юных веточек. Стивен записала в своем дневнике: «Сегодня зацвело вишневое деревце Мэри». Поэтому она никогда не забывала тот день, когда получила письмо от Мартина Холлэма.

Письмо было переправлено из Мортона; она узнала учительский почерк Паддл. И другой почерк — крупный, довольно небрежный, но с сильными черными росчерками и твердыми перекладинами через букву «т» — она задумчиво разглядывала его, нахмурив брови. Ведь этот почерк, кажется, тоже ей знаком? Потом она заметила парижский штемпель в углу — это было странно. Она разорвала конверт.

Мартин писал очень просто:

«Дорогая моя Стивен! Через столько лет я посылаю тебе письмо, просто на тот случай, если ты не совсем забыла о существовании человека по имени Мартин Холлэм.

Я пробыл в Париже последние два месяца. Мне пришлось сюда приехать, чтобы лечить мой глаз; здесь, во Франции, с моей головой повстречалась пуля — она довольно сильно повредила зрительный нерв. Но дело вот в чем: если я слетаю в Англию, как собираюсь, можно мне приехать повидаться с тобой? Я очень плохо умею выражаться — совсем не умею, если беру перо и бумагу — и вдобавок так нервничаю, ведь ты стала такой чудесной писательницей. Но я правда хочу попытаться заставить тебя понять, как отчаянно я жалею о нашей дружбе — о той прежней замечательной дружбе, которая теперь кажется мне достойной сожаления. Верь не верь, я годами о ней думал; и вся вина была на мне за то, что я ничего не понял. Я был тогда невежественным щенком. Как бы там ни было — пожалуйста, давай увидимся с тобой, Стивен! Я человек одинокий, поэтому, если у тебя доброе сердце, ты пригласишь меня съездить в Мортон, если будешь там; а потом, если я тебе понравлюсь, мы продолжим нашу дружбу с того места, где остановились. Представим, что мы снова молодые, будем гулять по холмам и трепаться о жизни. Господи, какими отличными товарищами мы были в те дни — совсем как два брата!

Ты думаешь, странно, что я это все пишу? Это и правда кажется странным, но я написал бы раньше, если бы когда-нибудь приезжал в Англию; но, не считая того времени, когда я примчался, чтобы завербоваться, все это время я держался в Британской Колумбии. Я даже точно не знаю, где ты, ведь я за целую вечность не встречал ни души, что знала бы тебя. Я слышал, конечно, что твой отец умер, и был ужасно огорчен — а помимо этого, я ничего не слышал; и все же мне кажется, я наверняка могу послать это письмо в Мортон.

Я остановился у своей тети, графини де Мирак; она англичанка, дважды выходила замуж и теперь снова стала вдовой. Со мной она сущий ангел. Я останавливаюсь у нее каждый раз, когда приезжаю в Париж. Что ж, моя дорогая, если ты простила мою ошибку — и пожалуйста, скажи, что простила, мы ведь оба были такие молодые — тогда напиши мне на адрес тети Сары, а если напишешь, не забудь приписать «Пасси». Почта во Франции такая безалаберная, и я даже думать не могу о том, что они потеряют твое письмо. Твой искренний друг, Мартин Холлэм».

Стивен поглядела в окно. Мэри была в саду, она все еще восхищалась своим маленьким храбрым деревцем; минуту или две она еще будет кормить голубей — да, она уже начинает переходить через газон к сараю, где держала корм — но все-таки она придет. Стивен села и стала быстро размышлять.

Мартин Холлэм… ему уже должно быть около тридцати девяти. Он сражался на войне и был тяжело ранен — она думала о нем во время этой ужасной атаки, сраженные деревья напоминали о нем… Он, должно быть, часто бывал совсем рядом с ними; он был сейчас рядом, всего лишь в Пасси, и он хотел видеть ее; он предлагал свою дружбу.

Она закрыла глаза, чтобы лучше вдуматься, но теперь ее ум рисовал перед ней картины. Совсем молодой человек на танцах у Энтримов — такой молодой — с худым лицом, которое загоралось, когда он говорил о красоте деревьев, об их доброте… высокий и нескладный молодой человек, который сутулился при ходьбе, как будто много ездил верхом. Холмы… зимние холмы, красные от вереска … Мартин трогает старый терновник своей доброй рукой. «Посмотри, Стивен — какая смелость у этих стариков!» Как ясно она помнила его слова через все эти годы, и вспоминала свои слова: «Ты единственный настоящий друг, который у меня когда-нибудь был, кроме отца — наша дружба почему-то так чудесна …» И его ответ: «Я знаю, чудесная дружба». Огромное чувство товарищества, покоя — было так хорошо, что он был рядом; ей нравился его тихий заботливый голос и задумчивые голубые глаза, которые двигались довольно медленно. Благодаря ему осуществлялось ее стремление, которое было в ней всегда и еще оставалось, стремление к дружбе мужчин — оно полностью осуществлялось благодаря Мартину, пока… Но она решительно закрыла свой ум, отказываясь представлять последнюю картину. Теперь он знал, что это было ужасной ошибкой — он все понимал, он практически так и сказал. Могут ли они возобновить свою дружбу с того места, где остановились? Если бы только смогли…

Она резко встала и подошла к телефону на столе. Взглянув на его письмо, она набрала номер.

— Алло… да?

Она узнала его голос сразу.

— Это ты, Мартин? Говорит Стивен.

— Стивен… о, я так рад! Но где ты?

— В моем парижском доме, улица Жакоб, 35.

— Но я не понимаю… я думал…

— Да, я знаю, но я живу здесь уже давно — поселилась еще до войны. Я только что получила твое письмо, его переслали из Англии. Смешно, правда? Почему бы тебе не прийти на ужин сегодня вечером, если ты свободен — в восемь часов?

— Надо же! Правда, можно?

— Конечно… поужинай с моей подругой и со мной.

— Какой дом?

— Тридцать пять… улица Жакоб, 35.

— Я буду там, едва пробьет восемь!

— Вот и хорошо. До свидания, Мартин.

— До свидания и спасибо, Стивен.

Она повесила трубку и открыла окно.

Мэри увидела ее и позвала:

— Стивен, пожалуйста, поговори с Дэвидом. Он только что откусил и проглотил крокус! И иди сюда: сциллы уже расцвели, я никогда раньше не видела такой синевы. Наверное, мне надо сходить за своими птичками — здесь, на солнышке у стены, довольно тепло. Дэвид, прекрати; сейчас же сойди с бордюра!

Дэвид вилял голым хвостом, пытаясь подольститься к хозяйке. Потом он высунул нос и принюхался к голубям. Да что же это творится на свете, почему приход весны — это сплошные запахи искушений! И почему спаниель не может заняться хоть чем-нибудь интересным, не нарушая никаких законов?

Со вздохом он поднял янтарные умоляющие глаза сначала на Стивен, потом на свою богиню, Мэри.

Она простила ему крокус и потрепала по голове.

— Милый мой, тебе досталось на обед больше фунта сырого мяса; не надо притворяться. Ведь ты совсем не голоден — это была просто шалость.

Он лаял, отчаянно пытаясь объяснить ей: «Это весна; она у меня в крови, о моя богиня! О, нежная подательница всех благ, позволь мне рыться в земле, пока я не выкопаю каждый из этих проклятых крокусов; всего лишь раз, позволь мне согрешить, ради радости жизни, ради древней, изысканной радости грешить!»

Но Мэри покачала головой.

— Ты должен быть хорошей собакой; а хорошие собаки никогда не обращают внимания на белых голубей с хвостами, как веера, и не ходят по бордюрам, и не жуют цветы — правда, Стивен?

Стивен улыбнулась.

— Боюсь, что правда, Дэвид. — Потом она сказала: — Мэри, послушай… это насчет сегодняшнего вечера. Я только что получила весточку от очень старинного друга, его фамилия Холлэм, я знала его в Англии. Он в Париже; все это так странно. Он написал в Мортон, и его письмо переслала Паддл. Я позвонила ему, и он придет на ужин. Лучше сказать Полине сразу… ты скажешь, милая?

Мэри, естественно, стала задавать вопросы. Какой он? Где Стивен с ним познакомилась? Она никогда не упоминала ни о каком Холлэме. Где же они познакомились, в Лондоне или в Мортоне? И, наконец:

— Сколько тебе было лет, когда ты знала его?

— Дай подумать… мне, кажется, было всего восемнадцать.

— А ему сколько?

— Двадцать два… очень молод… я знала его довольно недолго; потом он уехал в Британскую Колумбию. Но он так мне нравился — мы были большими друзьями — и я надеюсь, тебе он тоже понравится, милая.

— Стивен, ты странная. Почему ты не сказала мне, что у тебя когда-то был друг, мужчина? Я всегда думала, что тебе не нравятся мужчины.

— Напротив, очень нравятся. Но я много лет не видела Мартина. Я даже почти не думала о нем, пока сегодня утром не получила его письмо. Теперь, милая, мы же не хотим, чтобы бедняга голодал — ты должна пойти поискать Полину.

Когда она ушла, Стивен поскребла подбородок, задумчивым и достаточно неуверенным жестом.

2

Он пришел. Удивительно, как мало он изменился. Он был все тем же Мартином, гладко выбритым, с худым лицом, с медлительными голубыми глазами и очаровательным выражением лица, с нескладной фигурой, сутулой после верховой езды; только теперь вокруг его глаз расходились тонкие морщинки, и волосы у него на висках стали белыми, как снег. Рядом с правым виском был маленький, но глубокий шрам — эта пуля, должно быть, прошла совсем близко.

Он сказал:

— Дорогая моя, как я рад тебя видеть! — и задержал руку Стивен в своих худых загорелых руках.

Она ощутила теплое, дружеское пожатие его пальцев, и годы улетели прочь.

— Я так рада, что ты написал, Мартин.

— Я тоже. Не могу сказать, как я рад. И все это время мы оба были в Париже, сами того не зная! Ну что ж, наконец я нашел тебя, и теперь мы будем не разлей вода, если ты не возражаешь, Стивен.

Когда Мэри вошла в комнату, они смеялись.

Она выглядела не такой усталой, с удовлетворением подумала Стивен, или, может быть, ей просто шло это платье — она всегда принаряжалась вечером.

Стивен сказала довольно просто:

— Это Мартин, Мэри.

Они пожали друг другу руки, улыбаясь. Потом они почти с торжественным видом переглянулись.

С Мартином оказалось удивительно легко разговаривать. Казалось, он не был удивлен, что Мэри Ллевеллин обосновалась в доме Стивен как хозяйка; он просто принял все как есть. Но он, не говоря ни слова, дал понять, что уяснил себе положение дел.

После ужина Стивен спросила, как его глаза, сильно ли они пострадали? Они выглядели вполне нормальными. Тогда он рассказал им историю своего ранения, во всех подробностях, с той доверительностью, которая отличает большинство детей и одиноких людей.

Он получил ранение в 1918 году. Пуля задела зрительный нерв. Сначала его отправили в госпиталь на базе, но, когда он смог приехать в Париж, то начал лечиться у большого светила. Ему грозила слепота на правый глаз; это пугало его до смерти, сказал он. Но через три месяца ему пришлось вернуться домой; на одной из его ферм что-то пошло не так из-за промахов управляющего. Окулист предупредил его, что проблемы могут начаться снова, что он должен оставаться под наблюдением. И проблемы вернулись около четырех месяцев назад. Он струхнул и бросился назад в Париж. Три недели он пролежал в темной комнате, не смея даже думать о возможном приговоре. Глаза обычно так некстати подражают друг другу: за одним легко последовал бы другой. Но, слава Богу, это оказалось не так серьезно, как опасался окулист. Его зрение сохранилось, но ему приходилось ходить медленно, и он все еще лечился. Глаз должен был некоторое время находиться под наблюдением; итак, он жил здесь, у тети Сары в Пасси.

— Вы обе должны увидеться с моей тетей Сарой; она прелесть. Это сестра моего отца. Я знаю, она вам понравится. Она очень офранцузилась после своего второго брака, возможно, это слишком отдает Сен-Жерменским предместьем, но она такая добрая — я хочу, чтобы вы как можно скорее с ней встретились. Она довольно известна в Пасси как хозяйка.

Они проговорили до двенадцати ночи — так счастливы они были вместе этим вечером, и он уходил, обещая позвонить им на следующее утро насчет обеда у тети Сары.

— Ну что, — спросила Стивен, — что ты думаешь о моем друге?

— Я думаю, он ужасно милый, — сказала Мэри.

3

Тетя Сара жила в доме, похожем на дворец, который оставил ей благодарный второй муж. Годами она терпела его грешки, удерживала себя в рамках и не устраивала скандалов. В результате все, чем он владел, исключая то, что перешло к его пасынку — а граф де Мирак был очень богат — попало к терпеливой тете Саре. Она была одной из тех, кто дожил до наших дней, рассматривая мужчин как особо привилегированную расу. Ее суждение о женщинах было более суровым, несомненно, на него оказал влияние ancien régime^[122], ибо теперь она была даже больше француженкой, чем сами французы, на языке которых она говорила, как прирожденная парижанка.

Ей было шестьдесят пять, она была высокая, обладала орлиным носом, и ее волосы серо-стального цвета были идеально подстрижены; еще у нее были такие же медлительные голубые глаза, как у Мартина, и худое лицо, хотя на нем не хватало очаровательного выражения ее племянника. Она разводила японских спаниелей, была добра к молодым девушкам, которые во всем повиновались воле своих родителей, особенно милостива была к красивым мужчинам и обожала своего единственного уцелевшего племянника. По ее мнению, он не мог сделать ничего дурного, правда, ей бы хотелось, чтобы он обосновался в Париже. Поскольку Стивен и Мэри были в дружбе с его племянником, она была предрасположена считать их очаровательными, тем более что сведения о прошлом Стивен были благоприятными, а ее родители проявили большую доброту к Мартину. Он рассказал своей тете все, что хотел, чтобы она узнала о прежних днях в Мортоне, и больше ни слова. Поэтому она не совсем была готова встретить Стивен.

Тетя Сара была очень учтивой пожилой дамой, и те, кто преломил хлеб за ее столом, становились для нее священными, во всяком случае, пока оставались ее гостями. Но Стивен была, увы, наделена чутьем, и за déjeuner^[123] наполовину осознала глубокую неприязнь, которую вызывала в тете Саре. Ни словом, ни взглядом графиня де Мирак не выдавала своих чувств; она была серьезной и вежливой, она обсуждала литературу в качестве предположительно общей темы, хвалила книги Стивен и не задавала вопросов о том, почему она не живет вместе со своей матерью. Мартин мог бы поклясться, что эти двое почти подружились — но хорошие манеры больше не обманывали Стивен.

И действительно, графиня де Мирак увидела в Стивен тот тип, которому она больше всего не доверяла, увидела лишь бесполое существо с претензиями, чьи стриженые волосы и одежда были чистой аффектацией; существо, которое, подражая мужчинам и добиваясь их прерогатив, растеряло все очарование и красоту женщины. Интеллигентная почти во всем остальном, графиня никогда не признавала инверсию как факт природы. Она слышала, как об этом шептались, это правда, но едва ли сознавала полностью значение этого понятия. Она была несведущей и упрямой; и, будучи таковой, ставила под подозрение не мораль Стивен, но ее очевидное желание строить из себя то, что она собой не представляла — система ценностей графини, как общество на сельских ужинах, твердо настаивала на половых различиях.

С другой стороны, она очень близко заинтересовалась Мэри, быстро обнаружив, что она сирота. За очень короткое время она узнала довольно много о жизни Мэри до войны и об ее встрече со Стивен в отряде; также узнала, что та не владеет ничем — ведь Мэри хотела, чтобы все знали, что своим благополучием она всецело обязана Стивен.

Тетя Сара втайне жалела девушку: разумеется, она ведет скучное существование, и, без сомнения, связана с этой странноватой и властной на вид женщиной ложно понятым чувством благодарности — хорошенькие девушки должны находить мужей и заводить собственный дом, а эту девушку она считала исключительно хорошенькой. Итак, пока Мэри со всей своей верностью и любовью делала все, чтобы возвеличить достоинства Стивен, внушить, как она счастлива, как она гордится служить такой великой писательнице, заботиться об ее доме и личных нуждах — она вызывала в графине лишь нарастающую жалость. Но, по счастью, она пребывала в блаженном неведении о том, какое сострадание к ней вызывали ее слова; она и в самом деле находила очень приятным гостеприимный дом тети Сары в Пасси.

Что до Мартина, он никогда не отличался чрезмерной тонкостью, и сейчас он радовался возобновлению утраченной дружбы — для него это был восхитительный обед. Даже после того, как гости распрощались, он оставался в прекрасном настроении, потому что графиня проявила неожиданный такт, и, похвалив красоту и очарование Мэри, постаралась ни в коем случае не умалять Стивен.

— О да, несомненно, блестящая писательница, я согласна с тобой, Мартин.

Это было правдой. Но книги — это одно, а те, кто их пишет — другое; у нее не было причин изменить свое мнение о неприятных претензиях этой писательницы, но у нее были причины вести себя тактично со своим племянником.

4

По дороге домой Мэри взяла Стивен за руку.

— Я ужасно хорошо провела время, а ты? Только… — и она нахмурилась, — только останется ли это так, как есть? Я имею в виду, что мы не должны забывать о леди Мэсси. Но он так мил, и старая тетя мне понравилась…

Стивен твердо сказала:

— Конечно, это так и останется. — И неискренне прибавила: — Я тоже очень хорошо провела время.

И, когда она говорила эту ложь, она пришла к решению, которое казалось таким странным, что она слегка вздрогнула, ведь никогда с тех пор, как они стали любовницами, она не думала об этой девушке отдельно от себя. Но теперь она решила, что Мэри должна поехать в Пасси снова — но поехать без нее. Сидя в машине, она прикрыла глаза; в эту минуту она не хотела говорить, чтобы голос не дрогнул и не выдал ее перед Мэри.

Глава пятьдесят третья

1

С возвращением Мартина Стивен осознала, как глубоко ей не хватало его; как она все еще нуждалась в том, что теперь предложил он, как же долго, в самом деле, она жаждала именно этого — дружбы нормального и симпатичного мужчины, чья ментальность была очень похожа на ее собственную, эта дружба была не только желанна ей, но и вселяла в нее уверенность. Да, как ни странно, с этим нормальным мужчиной ей было куда легче, чем с Джонатаном Брокеттом, их мысли были в значительно большем согласии, и иногда она даже меньше сознавала свою собственную инверсию; хотя Мартин очевидно не только читал, но и много думал об этом предмете. Однако он говорил о своих исследованиях очень мало, просто принимал ее теперь такой, какой она была, без вопросов, и относился к большинству ее друзей с вежливостью, не принимая снисходительный вид и не вызывая подозрений в нездоровой заинтересованности. Так было в те первые дни, когда они, казалось, полностью возобновили свою дружбу. Только иногда, когда Мэри откровенно говорила ему, а это бывало довольно часто, о таких людях, как Ванда, о ночной жизни кафе и баров Парижа — в большинстве которых он, как оказалось, побывал сам — о трагедии Барбары и Джейми, которая никогда не покидала ее мыслей надолго, даже сейчас, когда великолепная весна спешила перейти в лето, Мартин бросал довольно серьезный взгляд на Стивен.

Но теперь они редко ходили в бары, потому что Мартин обеспечивал им развлечения, которые действительно были больше по душе Мэри. У Мартина, добродушного и полностью нормального, казалось, не иссякали идеи, чем им заняться и куда пойти на поиски развлечений. Сейчас он уже очень хорошо знал Париж, и тот Париж, который он показал им этой весной, стал для Мэри полным открытием. Он часто возил их на обед в «Булонский лес». За соседними столиками сидели мужчины и женщины; опрятные мужчины в хорошо пошитых костюмах; хорошенькие, мило одетые женщины, которые смеялись и разговаривали, сознавая свой пол и его важное значение — одним словом, нормальные женщины. Или, бывало, они отправлялись к Клэриджу на чай или к Сиро на обед, а потом на ужин в такой же модный ресторан, которых, как обнаружила Мэри, много было в Париже. И, хотя люди все равно поглядывали на Стивен, Мэри казалось, что все же меньше, благодаря присутствию Мартина.

В таких местах, конечно, не было и речи о том, чтобы две женщины танцевали вместе, но танцевали там все, так что в конце концов Мэри вставала и танцевала с Мартином.

Он однажды спросил:

— Ты ведь не возражаешь, правда, Стивен?

Она покачала головой:

— Нет, конечно же, я не возражаю, — и действительно, ее так радовало, что у Мэри появился хороший партнер для танцев.

Но теперь, когда она сидела в одиночестве за их столиком, зажигая одну сигарету от другой, с неловкостью сознавая интерес, который она возбуждала из-за своей одежды и своего одиночества — когда она замечала девушку в объятиях Мартина и слышала ее смех, если они оказывались близко, сердце Стивен странно сжималось, как будто рука в железной перчатке охватывала его. Что это было? Господи, неужели обида? Она чувствовала ужас перед этим возможным предательством дружбы, ее прекрасной, честной дружбы с Мартином. И, когда он возвращался с Мэри, улыбавшейся, раскрасневшейся, Стивен заставляла себя улыбаться тоже.

Она говорила:

— Я думала о том, как хорошо вы оба танцуете…

И однажды Мэри спросила довольно робко:

— Ты уверена, что тебе не скучно, когда ты сидишь тут одна?

Стивен ответила:

— Не глупи, дорогая; конечно, мне не скучно — иди танцуй с Мартином.

Но той ночью она сжимала Мэри в своих объятиях, беспощадных, подчиняющих любовных объятиях.

В теплые дни они вместе выезжали за город, как часто они с Мэри делали в их первые весенние месяцы в Париже. Теперь они часто ездили в Барбизон, потому что Мартин любил ходить по лесу. И там он останавливался, чтобы поговорить о деревьях, его лицо сияло удивительным внутренним светом, а Мэри слушала, наполовину зачарованная.

Однажды вечером она сказала:

— Но эти деревья такие маленькие… ты вселяешь в меня желание увидеть настоящие леса, Мартин.

Дэвид любил эти экскурсии — он тоже любил Мартина, не изменяя Стивен в прямом смысле слова, но угадывая в мужчине нечто более совершенное, спутника, приносящего ему более полное счастье. И это маленькое предательство, хотя и незначительное само по себе, ранило сверх меры, Стивен чувствовала почти то же самое, что много лет назад ей пришлось стерпеть от лебедя по имени Питер. Тогда она думала: «Может быть, он считает меня выродком», и теперь она иногда думала то же самое, когда наблюдала, как Мартин швыряет палку Дэвиду — странно, сколько смешных мелочей в последнее время стали способны ранить ее. И все же она отчаянно держалась за дружбу Мартина, чувствуя, что окажется совсем недостойной, если хоть на миг позволит сомнению овладеть собой; действительно, они оба крепко держались за свою дружбу.

Он просил, чтобы она принимала приглашения ее тети и сопровождала Мэри, когда она ездила в Пасси:

— Разве старушка тебе не понравилась? Мэри она так нравится. Почему бы тебе не приехать? Это нехорошо с твоей стороны, Стивен. Если бы ты там была, было бы раза в два веселее.

Он честно думал, что говорит правду, потому что прием, обед и что бы то ни было становились для него раза в два веселее, если там была Стивен.

Но Стивен всегда оправдывалась своей работой:

— Друг мой, я пытаюсь закончить роман. Мне кажется, я работаю над ним уже долгие годы; он становится дряхлым, как Рип ван Винкль.

2

Бывали времена, когда их дружба казалась почти совершенной, тем совершенством, которого они желали, и в один из таких дней полного взаимопонимания, Стивен вдруг заговорила с Мартином о Мортоне.

Они остались вдвоем в ее кабинете, и она сказала:

— Я кое-что хочу рассказать тебе… наверное, ты часто задавался вопросом, почему я покинула дом.

Он кивнул:

— Я не хотел спрашивать, ведь я знаю, как ты любила это место, как ты его любишь до сих пор…

— Да, я люблю его, — ответила она.

И она обрушила все преграды, с блаженным осознанием того, что делала. С тех пор, как Паддл покинула ее, она не была способна ни с кем поговорить без умолчаний о своем изгнании. И, когда она начала, то не имела ни малейшего желания остановиться, она рассказала ему все, не опуская ни одной подробности, кроме той, что запрещала ей честь — она скрыла имя Анджелы Кросби.

— Это так жестоко по отношению к Мэри, — сказала она под конец, — подумай только, Мэри никогда не видела Мортона; за все эти годы она даже не встречала Паддл! Конечно, Паддл не может приехать и остаться здесь — как она тогда вернется в Мортон? И потом, я хочу, чтобы она жила вместе с моей матерью… Но все это кажется таким возмутительным по отношению к Мэри.

Она продолжала говорить с ним о своем отце:

— Если бы мой отец был жив, я знаю, он помог бы мне. Он так любил меня, и он понимал… я обнаружила, что мой отец знал все обо мне, только… — она замешкалась, потом договорила: — Возможно, он слишком любил меня, чтобы мне рассказать.

Мартин довольно долго молчал, и, когда он заговорил, то его голос был очень серьезным:

— Мэри… насколько ей известно обо всем этом?

— Я старалась ей сказать как можно меньше. Она знает, что я не могу больше жить с моей матерью, и что моя мать не пригласит ее в Мортон; но она не знает, что мне пришлось покинуть дом из-за женщины, что меня выгнали — я хотела пощадить ее, насколько могла.

— Ты считаешь, что была права?

— Да, тысячу раз.

— Что ж, только ты можешь судить об этом, Стивен, — он посмотрел на ковер, потом резко спросил: — Она знает о тебе и обо мне, о…

Стивен покачала головой:

— Нет, понятия не имеет. Она думает, ты просто был моим хорошим другом, как сейчас. Я не хочу, чтобы она знала.

— Ради меня? — спросил он.

И она медленно ответила:

— Ну да, я думаю… ради тебя, Мартин.

Потом случилось нечто неожиданное и очень растрогавшее ее; его глаза наполнились слезами сочувствия:

— Господи, — произнес он, — почему все это должно было навалиться на тебя… этот немыслимый промысел Божий? От такого можно веру в Бога потерять!

Она ощутила огромную потребность утешить его. В эту минуту он казался настолько моложе, чем она, когда стоял со слезами сочувствия на глазах, усомнившийся в Боге из-за своего человеческого сострадания:

— Ведь есть еще деревья. Не забудь о деревьях, Мартин — ты же верил в Бога благодаря им.

— И ты стала верить в Бога? — спросил он.

— Да, — сказала она ему, — это странно, но теперь я знаю, что должна верить — многие из нас чувствуют это, в конечном счете. Я не религиозна по-настоящему, как некоторые другие, но я стала признавать существование Бога, хотя иногда все еще думаю: «Неужели Он может действительно существовать?» От этого никуда не денешься, когда увидишь то, что я видела в Париже. Но, если нет Бога, то где некоторые из нас находят даже ту небольшую смелость, которой мы обладаем?

Мартин молча глядел в окно.

3

Мэри снова становилась нежной; теперь она по временам бывала бесконечно нежной, ведь счастье способствует нежности, а в эти дни Мэри была странно счастливой. Утешенная присутствием Мартина Холлэма, вновь утвержденная в гордости и самоуважении, она могла созерцать мир без прежнего чувства отдаленности, могла на некоторое время вложить в ножны свой меч, и эта передышка принесла ей благополучие. Она обнаружила, что в глубине души не была ни такой храброй, ни такой мятежной, как представляла себе, что, как многие другие женщины до нее, она радовалась тому, что чувствует себя защищенной; и постепенно, пока шли недели, она начинала забывать свою горькую обиду.

Только одно угнетало ее — то, что Стивен отказывалась сопровождать ее, когда она ездила в Пасси; она не могла понять этого, и ей приходилось относить это на счет влияния Валери Сеймур, которая встречала когда-то тетю Мартина, та не понравилась ей, и, похоже, это было взаимно. Так смутная неприязнь, которую Валери внушала девушке, начала становиться менее смутной, и вот Стивен с удивлением и потрясением осознала, что Мэри ревнует ее к Валери Сеймур. Но это казалось таким нелепым и преждевременным, и Стивен решила, что это чувство могло быть лишь мимолетным, и оно не было настолько значительным, чтобы омрачить эти дни, заполненные Мартином. Ведь теперь, когда его зрение почти восстановилось, он говорил, что собирается осенью отправиться домой, и каждую свободную минуту, которую он мог урвать у своей тети, ему хотелось проводить вместе со Стивен и Мэри. Когда он говорил о своем отъезде, Стивен иногда казалось, что тень проходила по лицу Мэри, и сердце выдавало ее, хотя она говорила себе, что, разумеется, обе они будут скучать по Мартину. К тому же и Мэри никогда не была с ней такой верной и преданной, она так явно старалась доказать свою любовь в тысячах ее маленьких проявлений. Бывало даже, что ее манеры по контрасту казались резкими и недружелюбными по отношению к Мартину, когда она спорила с ним из-за каждой мелочи, подкрепляя свое мнение ссылками на Стивен — да, несмотря на свою вновь обретенную нежность, иногда она не бывала нежной с Мартином. И эти внезапные, непредвиденные перемены настроения оставляли у Стивен чувство неловкости и удивления, так что однажды ночью она заговорила, довольно тревожно:

— Почему ты так вела себя с Мартином сегодня вечером?

Но Мэри притворилась, что не понимает ее:

— Как я себя вела? Я вела себя, как обычно. — И, когда Стивен стала настаивать, Мэри поцеловала шрам на ее щеке: — Милая, не начинай сейчас работу, уже так поздно, и потом…

Стивен отложила работу, потом вдруг сильно прижала к себе девушку:

— Ты очень меня любишь? Скажи мне скорее, скорее! —  ее голос дрожал от чего-то, очень похожего на страх.

— Стивен, мне больно… не надо, мне больно! Ты знаешь, что я больше жизни тебя люблю.

— Ты моя жизнь… вся моя жизнь, — прошептала Стивен.

Глава пятьдесят четвертая

1

Судьба, которая теперь крепко держала их всех в своих руках, начала быстрее разыгрывать свои карты. Этим летом они отправились в Понтрезину, потому что Мэри никогда не видела Швейцарии; но графиня должна была лечиться, сначала в Виши, потом в Баньоль де л'Орн, и это позволяло Мартину присоединиться к ним. И вот Стивен впервые заметила, что с Мартином Холлэмом что-то не так.

Как он ни старался, он не мог обмануть ее, ведь этот человек был почти болезненно честным, и любой обман так был ему не к лицу, что, казалось, бросался в глаза. Но теперь бывали времена, когда он избегал ее взгляда, когда становился очень молчаливым и неловким со Стивен, как будто что-то неизбежное и злополучное вмешалось в их дружбу; более того, такого рода, что он боялся сказать ей об этом. И однажды, как ослепительная вспышка, к ней пришло озарение — дело было в Мэри.

Это ошеломило ее, как удар между глаз, так что сначала она не могла ничего видеть вокруг. Мартин, ее друг… Но что это значит? И Мэри… Такое невероятное несчастье, если это правда! Но правда ли, что Мартин Холлэм полюбил Мэри? И другая мысль, еще более невероятная — полюбила ли Мэри, в свою очередь, Мартина?

Туман постепенно рассеялся; Стивен была холодна, как сталь, ее восприятие стало острым, как кинжал, что вонзился в ее душу, впивая кровь из самой ее глубины. И она стала присматриваться. Ей казалось, она вся превратилась в слух и зрение — это было чудовищно, совершенно унизительно, и все же в ней появилось почти невыносимое мастерство, тонкость, превосходящая ее собственное понимание.

И Мартин не мог сравняться с такой Стивен. Влюбленный, он не мог прятать свои предательские глаза от ее глаз, ведь они тоже были глазами влюбленной; он не мог скрыть некоторые нотки в своем голосе, когда он говорил с Мэри. Ведь все, что он чувствовал, уже давно стало частью Стивен, как он мог надеяться скрыть это от нее? И он знал, что она раскрыла правду, а она, в свою очередь, ощущала, что он это знает, но никто из них не заговаривал — в мертвенной тишине она следила за ним, и в тишине он выдерживал ее слежку.

Это было ужасное лето для всех троих, тем ужаснее, что они были окружены красотой и великим покоем, когда вечер сходил на снега, превращая нетронутые белые вершины в сапфировые, а потом в темно-пурпурные; вывешивая невероятные крупные звезды над широкими уступами ледника Розег. Ведь их сердца были полны невысказанного страха, бурных страстей, потрясений, которые никак не шли к этому блаженному покою, к мирному, улыбающемуся довольству природы — и Мэри была потрясена не меньше. Передышка, наступившая для нее, теперь казалось жалкой и мимолетной; теперь ее разрывали противоборствующие эмоции; она была испугана и удивлена пониманием, что Мартин значит для нее больше, чем друг, но меньше, о, конечно же, намного меньше, чем Стивен. Страсть к этой женщине запылала в ней, как огненное кольцо, ограждая ее от любви к этому мужчине; ведь не меньше, чем тайна самой девственности, велика власть того, кто разрушил ее, и эта власть все еще принадлежала Стивен.

Один в своей маленькой, скромной гостиничной спальне, Мартин боролся с удручавшей его проблемой; в душе он был убежден, что, если бы не Стивен, Мэри Ллевеллин полюбила бы его, нет, больше — что она уже его полюбила. Но Стивен была его другом, это он разыскал ее, чуть ли не навязал ей свою дружбу; самовольно вошел в ее жизнь, в ее дом, в ее доверие; она доверяла его чести. И теперь он должен был или предать ее, или, оставаясь верным дружбе, предать Мэри.

Ему казалось, он знал, слишком хорошо знал, что сделает жизнь с Мэри Ллевеллин, что она уже сделала с ней; ведь разве он не видел в ней горечь и обиду, способные привести лишь к отчаянию, мятежность, способную привести лишь к беде? Она, в своей слабости, стоит против всего мира, и медленно, но верно, мир смыкается вокруг нее, пока в конечном счете не раздавит. Сама ее нормальность опасна для нее. Мэри, всецело женщина, не может так сражаться с жизнью, как сражалась бы, будь она похожей на Стивен. О, достойный сожаления союз, такой сильный и все же такой беззащитный; такой плодородный страстью, но так горько бесплодный; приносящий отчаяние, разрывающий сердце, но отважный союз, который даже сейчас безжалостно удерживает их вместе! Но если Мартин должен разорвать его, увести девушку прочь, к покою и безопасности, завоевать для нее одобрение мира, чтобы ей никогда больше не чувствовать его плетей, чтобы ее сердце не ослабло от боли — если он, Мартин Холлэм, должен сделать это, что будет со Стивен в день его победы? Хватит ли у нее смелости продолжать бой? Или она, в свою очередь, будет вынуждена сдаться? Господи, он не может так предать ее, не может привести ее к погибели… и все же, если он пощадит ее, тогда он может погубить Мэри.

Ночь за ночью, один в своей спальне, пока шли недели этого несчастного лета, Мартин пытался отыскать какой-нибудь луч надежды в том, что казалось почти безнадежным положением. И ночь за ночью властные руки Стивен обхватывали теплое, нежное тело Мэри, и она дрожала, как от страшного холода. Она лежала, содрогаясь от ужаса и любви, и ее муки передавались Мэри, так, что иногда она плакала от боли, но никогда не могла дать ей имени. «Стивен, почему ты дрожишь?» «Я не знаю, любимая». «Мэри, почему ты плачешь?» «Я не знаю, Стивен».

Так горькие ночи переходили в дни, а тревожные дни снова переходили в ночи, и не приносили этой удивительной троице ни света, ни утешения.

2

Только после того, как они вернулись в Париж, однажды утром Мартин застал Стивен одну.

Он сказал:

— Я хочу поговорить с тобой. Я должен.

Она отложила ручку и посмотрела ему в глаза:

— Итак, Мартин, в чем дело? — но она уже знала это.

Он очень просто ответил ей:

— Дело в Мэри. — Потом он добавил: — Я ухожу, потому что я твой друг, и я люблю ее… Я должен уйти ради нашей дружбы, и еще потому, что, мне кажется, Мэри становится неравнодушна ко мне.

Он думает, что Мэри к нему неравнодушна… Стивен медленно поднялась с места, и вдруг она перестала быть просто Стивен — она олицетворяла всех себе подобных, и все они вступали в схватку с этим мужчиной, чтобы требовать своих прав, чтобы доказать, что их смелость непоколебима, что они не признают и не страшатся никаких соперников.

Она холодно сказала:

— Если ты уходишь из-за меня, потому что воображаешь, что я испугалась — тогда оставайся. Уверяю тебя, я нисколько не боюсь; здесь и сейчас, я заявляю, что ты не отнимешь ее у меня! — И, сказав это, она удивилась сама себе, ведь она боялась, ужасно боялась Мартина.

Он вспыхнул, услышав спокойное пренебрежение в ее голосе, задевшее все, что было в нем мужского и соревновательного.

— Ты думаешь, что Мэри не любит меня, но ты неправа.

— Очень хорошо: докажи, что я неправа! — сказала она ему.

Они поглядели друг на друга с холодной враждебностью, потом Стивен сказала мягче:

— Ты не хотел оскорбить меня своим предложением, но я не согласна с тем, чтобы ты уходил, Мартин. Тебе кажется, что я не могу удержать от тебя женщину, которую люблю, потому что у тебя есть преимущество передо мной и перед всеми мне подобными. Я принимаю этот вызов. Я должна принять его, если хочу остаться достойной Мэри.

Он склонил голову:

— Пусть будет так, как ты пожелаешь, — и вдруг он быстро заговорил: — Стивен, послушай, мне так не хочется это говорить, но, ей-Богу, тебе нужно это сказать! Ты смелая и прекрасная, и у тебя добрые намерения, но жизнь с тобой духовно убивает Мэри. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь: ей нужно все то, что ты не властна ей дать? Дети, защита, друзья, которых она сможет уважать, и которые будут уважать ее — разве ты не понимаешь, Стивен? Есть немногие, кто способен пережить такие отношения, как ваши, но Мэри Ллевеллин не из их числа. Она недостаточно сильна, чтобы сражаться со всем миром, чтобы выстоять против преследований и оскорблений; это приведет ее на дно, и уже приводит, она уже вынуждена обернуться к таким людям, как Ванда. Я знаю, что говорю, я видел все это — бары, выпивка, жалкий бунт, ужасная, бесполезная растрата жизни — говорю тебе, это духовно убивает Мэри. Я ушел бы в сторону, потому что я твой друг, но перед этим я все равно сказал бы тебе все это: я умолял бы и заклинал, чтобы ты освободила Мэри, если любишь ее. Я встал бы на колени, Стивен…

Он остановился, и она услышала свою речь, довольно спокойную:

— Ты ничего не понимаешь. Я верю в свой труд, очень верю; однажды я доберусь до самой вершины, и это заставит мир принимать меня такой, как есть. Это вопрос времени, но ради Мэри я собираюсь добиться успеха.

— Пусть Господь сжалится над тобой! — вдруг выпалил он. — Если твоя победа и придет, она придет слишком поздно для Мэри.

Она уставилась на него, ошеломленная:

— Как ты смеешь? — запинаясь, проговорила она. — Как ты можешь подрывать мою смелость? Ты называешь себя моим другом и говоришь такие вещи…

— Я обращаюсь именно к твоей смелости, — ответил он. И снова тихо заговорил: — Стивен, если я останусь, я начну сражаться с тобой. Понимаешь? Мы будем сражаться, пока один из нас не признает свое поражение. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы отнять Мэри у тебя — конечно, все, что остается в рамках чести, — ведь я собираюсь играть в открытую, и, что бы ты ни думала, я друг тебе, только, видишь ли… я люблю Мэри Ллевеллин.

И она нанесла ответный удар. Довольно медленно, глядя в его чувствительное лицо, она заговорила:

— Видно, ты как следует все обдумал, хотя, конечно же, наша дружба дала тебе время на это… — он вздрогнул, и она улыбнулась, зная, что способна ранить его: — Может быть, — продолжала она, — ты расскажешь мне о своих планах? Предположим, ты одержишь победу… могу ли я выдать Мэри замуж за тебя? Может ли она уйти к тебе из моего дома, или это будет тяжким прегрешением против общества? Предположим, она вскоре захочет покинуть меня ради любви к тебе — куда ты отведешь ее, Мартин? В дом твоей тетушки, ради приличия?

— Не надо, Стивен!

— Но почему? У меня есть право знать — видишь ли, я тоже люблю Мэри, и я тоже беспокоюсь об ее репутации. Да, я считаю, мы должны обсудить твои планы.

— Ее всегда радушно примут у моей тети, — твердо сказал он.

— И ты приведешь ее туда, если она убежит к тебе? Ведь кто знает, что может случиться — ты говоришь, она уже к тебе неравнодушна…

Взгляд его стал твердым:

— Если Мэри согласится жить со мной, Стивен, я первым делом устрою ее в доме моей тети в Пасси.

— А потом? — с насмешкой спросила она.

— Там я женюсь на ней.

— А потом?

— Я приведу ее в свой дом.

— В Канаду… ну да, конечно, это довольно безопасное расстояние.

Он протянул к ней руку:

— Ради Бога, не надо! Почему-то это так ужасно… Будь милосердной, Стивен.

Она горько рассмеялась:

— Почему я должна быть милосердной к тебе? Разве не достаточно, что я принимаю твой вызов, что я свободно приму тебя в своем доме, что я не прогоняю тебя и не запрещаю сюда приходить? Приходи, когда тебе угодно. Ты даже можешь пересказать наш разговор Мэри; я не стану этого делать, но пусть тебя это не остановит, если ты считаешь, что это может дать тебе преимущество.

Он покачал головой:

— Нет. Я не буду пересказывать его.

— Что ж, вероятно, ты делаешь то, что считаешь нужным. Я предлагаю вести себя так, как будто ничего не случилось — а теперь я должна вернуться к своей работе.

Он помедлил:

— Разве мы не пожмем друг другу руки?

— Конечно, — улыбнулась она, — разве ты не мой добрый друг? Но, знаешь, теперь ты действительно должен оставить меня одну, Мартин.

3

После того, как он ушел, она зажгла сигарету; это был чисто машинальный жест. Она была охвачена странным волнением и странным оцепенением — удивительно причудливое смешение чувств; потом у нее вдруг страшно закружилась голова, и ей стало дурно. Она ушла в спальню, умылась, села на кровать и пыталась собраться с мыслями, сознавая, что ее мысли совершенно пусты. Она не думала ни о чем — даже о Мэри.

Глава пятьдесят пятая

1

Горькой и необычайной была война, которая теперь велась между Мартином и Стивен, но втайне, чтобы тому созданию, которое они любили, не приходилось страдать; одной из самых странных сторон в этой войне было то, что им часто приходилось старательно защищать друг друга, следить за своими глазами и словами, когда оказывались рядом с Мэри. Ради девушки, которую оба стремились защитить, им часто приходилось защищать друг друга. Ни один не унизился бы до клеветы или злобы; хотя сражались они втайне, они сражались с честью. И все равно их сердца изнывали от этой жестокой и коварной войны, наложившей руку на их обреченную дружбу — действительно, горькой и необычайной была эта война.

Теперь Стивен, вдруг оказавшись лицом к лицу с угрозой бесконечного одиночества, призывала себе на помощь все оружие, что было в ее распоряжении, чтобы утвердить свое право на обладание. Каждое звено в той цепи, которой годы сковали их с Мэри, каждое нежное и страстное воспоминание, что привязывало их прошлое к их пылкому настоящему, каждаую минуту радости и даже печали — все это она использовала в своей защите против Мартина. И среди ее оружия не самым слабым было совершенное товарищество и понимание, великая сила таких союзов. Она была хорошо вооружена, ее оружием было настоящее и прошлое — но единственным оружием Мартина было будущее.

С тонкостью, которую пробудила в нем любовь, он очень мягко направлял мысли девушки к безопасной и мирной жизни, которую сулил ей брак с ним. Он находил тысячи мелких способов, чтобы стать необходимым ей, окружить ее теплой, радостной защищенностью, которая заставляла даже враждебный мир казаться приветливым. И, хотя он еще воздерживался говорить открыто, разыгрывая свою партию с большим мастерством и терпением — хотя, прежде чем заговорить, он хотел быть уверен в том, что Мэри Ллевеллин по своей свободной воле пойдет с ним, когда он позовет ее, потому что любит его — но все же она угадывала его любовь, ведь мужчины не могут скрывать такие вещи от женщин.

Мэри достойна была жалости в эти дни, разрываясь между двумя враждующими силами; ее преследовало ощущение неверности, если она думала о том, какое это несчастье — расстаться с Мартином, она ненавидела себя за трусость и измену, если иногда тосковала по той жизни, которую он мог бы ей предложить, а прежде всего — мучительно боялась этого человека, который втиснулся между ней и Стивен. И самый этот страх заставлял ее отдаваться этой женщине с новой, более отчаянной пылкостью, так что узы между ними были крепки как никогда — возможно, дни принадлежали Мартину, но Стивен принадлежали ночи. И все же, когда Стивен лежала без сна в рассветных сумерках, победа казалась ей похожей на поражение и обращалась в прах перед словами Мартина: «Если твоя победа и придет, она придет слишком поздно для Мэри». Утром она шла за свой стол и писала, работая лихорадочно, как будто теперь шло жестокое состязание между этим миром и ее окончательной победой. Никогда прежде она не работала так; она чувствовала, что окунает в кровь свое перо, и каждое ее слово писалось кровью!

2

Рождество пришло и ушло, уступило место новому году, и Мартин продолжал борьбу, но с большей мрачностью. В эти дни его осаждал призрак поражения, болезненного сознания: что бы он ни делал, почти все преимущества были на стороне Стивен. Все то, что он любил в Мэри и чем восхищался в ней больше всего — ее открытость, ее нежная и преданная душа, ее сострадание к любым мучениям — все это обращалось против него и лишь крепче привязывало ее к тому существу, которому она была предана. Лишь одно все это время поддерживало его — убеждение, что, несмотря ни на что, Мэри Ллевеллин его полюбила.

Она была так осторожна, когда они бывали вместе, так следила за собой, чтобы не выдать свои чувства, таким жалким образом настаивала на том, что все идет хорошо и что жизнь вовсе не убавила в ней смелости. Но Мартина не обманывали эти протесты, он знал, как она стремилась к тому, что он мог ей предложить, с какой радостью она тянулась к тем простым вещам, которые сами собой приходят к тем, кто нормален. За всей ее демонстративной храбростью он угадывал огромную усталость души, огромное стремление быть в согласии с этим миром, встречать других людей с утешающим сознанием, что ей не нужно их бояться, что их дружба будет на ее стороне, стоит лишь попросить о ней, что все их законы и обычаи встанут на ее защиту. Все это чувствовал Мартин; но Стивен чувствовала еще вернее и глубже, ведь к ней пришло отчаяние от сознания, что ее любимая глубоко несчастна. Сначала она закрывала глаза на эту правду, ее поддерживало страстное напряжение битвы, стремление противостоять этому мужчине. Но пришел день, когда она уже не могла быть слепой, когда ничто на свете не имело значения, кроме этого горестного страдания, которое молчаливо сносила Мэри.

Если бы Мартин жаждал мести, сейчас он мог бы черпать ее полной мерой. Он почти не видел, как Мэри уступает свои линии обороны, одну за другой; как постепенно слабеет ее воля, ее суровая решимость держаться, ее непокорство, обязанное собой мужской стороне ее натуры. Об этом он не мог узнать никогда; это была тайна Стивен, и она умела хранить ее. Но однажды ночью она вдруг оттолкнула Мэри, вслепую, едва понимая, что она делает, и сознавая лишь то, что оружие, которое она сейчас отбрасывает, стало совершенно недостойным, оно оскорбляет ее любовь к этой девушке. И в эту ночь к ней пришла ужасная мысль, что ее любовь — сама по себе оскорбление.

Теперь ей пришлось дорого расплатиться за свое врожденное уважение к нормальным, которое не могли разрушить даже долгие годы преследования — эту добавочную ношу возложили на нее безмолвные, но зоркие основатели Мортона. Ей пришлось расплачиваться за тот инстинкт, который в самом раннем детстве заставлял ее почти благоговеть перед тем совершенством, что она угадывала в любви между своими родителями. Никогда прежде она с такой ясностью не видела все то, чего не хватало Мэри Ллевеллин, все, что с уходом Мартина утекло бы сквозь ее пальцы, может быть, безвозвратно: дети, дом, который этот мир будет уважать, узы привязанности, которые этот мир будет почитать священными, блаженная безопасность и покой, свобода от преследований. Мартин вдруг показался Стивен бесконечно щедрым существом, в его руках были все те бесценные дары, которых ее любовь-обманщица никогда не могла предложить. Только один дар Стивен могла предложить своей Мэри — и этим даром был Мартин.

Она ощущала все это, как во сне. Теперь она жила и двигалась, как во сне, едва сознавая, к чему приведет этот сон, и все же ее восприятие стало ярче. Этот сон был бесконечно убедительным, все, что она делала, казалось ясно предопределенным; она не могла бы поступить иначе и не могла бы сделать ложного шага, хотя и жила во сне. Как те, кто, пребывая во сне, без колебаний идут по краю пропасти, лишенные всякого чувства опасности, так Стивен шла по кромке своей судьбы, зная лишь один страх — ужасный страх перед тем, что она должна сделать, чтобы подарить Мэри свободу.

Повинуясь могучей, но незримой воле, которая овладела ей в этом сне наяву, она больше не отвечала на нежность девушки и не соглашалась на их любовную связь. Безжалостной, как сам этот мир, была она, и почти такой же жестокой, способной непрестанно ранить. Ведь, несмотря на очевидные опасения Мэри, она все чаще и чаще заходила к Валери Сеймур, и с течением дней Мэри охватывали подозрения. Но Стивен снова и снова наносила ей удары, и при этом отчаянно ранила себя, хотя она почти не чувствовала боли рядом с тем горем, что она приносила Мэри. Но, даже когда она наносила удары, казалось, узы между ними лишь крепли, с каждым новым ударом они связывали их все надежнее. Теперь Мэри всеми фибрами своей расстроенной и оскорбленной души цеплялась за каждое воспоминание, которое разворошила Стивен; за ту страсть, что питала к ней Стивен; за свою инстинктивную верность, которая была союзницей Стивен в битве с Мартином. Та рука, что сковала Мэри этими узами, казалось, была бессильна их снять.

Пришел день, когда Мэри отказалась встретиться с Мартином, она обернулась к Стивен, бледная и обвиняющая:

— Разве ты не понимаешь? Ты что, совсем слепая — или глаза нужны тебе лишь для того, чтобы смотреть на Валери Сеймур?

И губы Стивен оставались сомкнутыми, как будто она вдруг онемела, и она ничего не отвечала.

Тогда Мэри заплакала и крикнула ей:

— Я не отпущу тебя, не отпущу, говорю тебе! Это твоя вина, что я так тебя люблю. Я не могу без тебя, ты приучила меня нуждаться в тебе, а теперь… — ее словам, порожденным наполовину стыдом, наполовину дерзостью, приходилось молить о том, что не давала ей Стивен, и Стивен приходилось выслушивать эти мольбы от Мэри. Потом, не успев осознать своих слов, девушка добавила: — Если бы не ты, я могла бы полюбить Мартина Холлэма!

Стивен, как издали, услышала свой голос:

— Если бы не я, ты могла бы полюбить Мартина Холлэма.

Мэри в отчаянии обвила руками ее шею:

— Нет, нет! Все это не так… я сама не знаю, что говорю.

3

Первое слабое дыхание весны возникло в воздухе и принесло нарциссы на прилавки парижских цветочниц. Молодое вишневое деревце Мэри в саду снова выбросило листья и тугие розоватые бутоны по всей длине своих юных веточек.

Тогда Мартин написал: «Стивен, где я могу с тобой встретиться? Только наедине. Лучше не в твоем доме, если не возражаешь — это из-за Мэри».

Она назначила место. Они должны встретиться в Auberge du Vieux Logis^[124] на улице Лепик. Они встретятся завтра же вечером. Когда она покидала дом, не сказав ни слова, Мэри думала, что она идет к Валери Сеймур.

Стивен села за угловой столик, чтобы ждать, когда придет Мартин — она пришла слишком рано. Столик оживляла новая скатерть в шахматную клетку — красный и белый, белый и красный, она считала квадраты, аккуратно следуя за ними пальцем. Женщина за стойкой толкнула в бок своего компаньона:

— En voila une originale — et quelle cicatrice, bon Dieu^[125]!

Шрам, пересекавший бледное лицо Стивен, был почти синим.

Мартин пришел и тихо сел рядом с ней, заказав кофе ради приличия. Ради того же приличия, пока кофе не принесли, они улыбались и беседовали друг с другом. Но когда официант повернулся, чтобы уйти, Мартин сказал:

— Все кончено… ты победила меня, Стивен. Узы были слишком крепки.

Их измученные взгляды встретились, когда она ответила:

— Я старалась их укрепить.

Он кивнул:

— Я знаю… Что ж, моя дорогая, тебе это удалось. — Потом он добавил: — Я покидаю Париж на следующей неделе, — и, несмотря на его попытки быть спокойным, голос его дрогнул: — Стивен… пожалуйста, береги Мэри.

Она обнаружила, что он держит ее руку. Или кто-то другой сидит рядом с ним, глядит в его чувствительное, измученное лицо, говорит эти странные слова?

— Нет, не уезжай — пока что не надо.

— Но я не понимаю…

— Ты должен доверять мне, Мартин, — она слышала свой серьезный голос: — Ты доверишься мне до такой степени, чтобы сделать все, о чем я попрошу, даже если это будет звучать довольно странно? Ты доверишься мне, если я скажу, что прошу об этом ради Мэри, ради ее счастья?

Его пальцы сжались:

— Клянусь перед Богом — да. Ты знаешь, что я тебе доверяю!

— Хорошо, тогда не уезжай из Парижа. Только не сейчас.

— Ты действительно хочешь, чтобы я остался, Стивен?

— Да. Я не могу это объяснить.

Он помедлил, потом, видимо, вдруг решился:

— Хорошо… Я сделаю все, о чем ты ни попросишь.

Они расплатились за кофе и встали, чтобы уходить:

— Позволь мне проводить тебя до дома, — попросил он.

Но она покачала головой:

— Нет, нет, не сейчас. Я напишу тебе… очень скоро… До свидания, Мартин.

Она смотрела, как он спешит вниз по улице, и, когда он наконец затерялся в ее тенях, она медленно повернулась и пошла вверх, мимо крикливых огней Мулен-де-ла-Галетт. Жалкие паруса мельницы, вертевшейся на ветру, вечно перемалывающей жалкие грехи — сухую мякину из сточных канав Парижа. И через некоторое время, взобравшись на холм, она прошла через пыльные пролеты каменных ступеней и медленно открыла тяжелую дверь; дверь могучего храма веры, несущего свой тревожный, но неутомимый дозор.

Она понятия не имела, почему это делает и что она скажет серебряному Христу, приложившему одну руку к сердцу, а другую протянувшему в терпеливой мольбе. Шум молитв, монотонный, тихий, настойчивый, исходил от тех, кто молился, протянув руки или сложив их крестом — как волны океана, он нарастал, утихал и снова нарастал, он бился о берега небес.

Они взывали к Божьей матери: «Sainte Marie, Mere de Dieu, priez pour nous, pauvres pêcheurs, maintenant et à l'heure de notre mort^[126] ».

«Et à l'heure de notre mort^[127] », — услышала Стивен свой голос.

Он выглядел ужасно усталым, этот серебряный Христос; «но Он же всегда выглядит усталым», — как в тумане, подумала она; и она стояла, ничего не в силах сказать, смущенная, как часто чувствуют себя люди перед чужой бедой. По отношению к себе она не чувствовала ничего, ни жалости, ни раскаяния; ее удивительным образом покинули все чувства, и через некоторое время она вышла из церкви и пошла дальше через выметенные ветром улицы Монмартра.

Глава пятьдесят шестая

1

Валери удивленно поглядела на Стивен:

— Но… твоя просьба неслыханна! Ты уверена, что права, собираясь сделать подобный шаг? Мне-то все равно; почему бы нет? Если ты хочешь притворяться моей любовницей, что ж, моя дорогая, откровенно говоря, мне хотелось бы, чтобы это было правдой — я уверена, из тебя получилась бы очаровательная любовница. И все же, — теперь в ее голосе слышалась тревога, — подобные вещи так легко не делаются, Стивен. Разве ты не приносишь себя в жертву самым нелепым образом? Ты можешь очень много дать этой девушке.

Стивен покачала головой:

— Я не могу дать ей ни защиты, ни счастья, и все же она меня не покинет. Это единственный способ…

Тогда Валери Сеймур, которая всегда избегала трагедий, как чумы, чуть не вышла из себя:

— Защита! Защита! Меня тошнит от этого слова. Обойдется она без защиты; разве ей недостаточно тебя? Господи, да ты стоишь двадцати таких Мэри Ллевеллин! Стивен, подумай, прежде чем решать — мне это кажется безумием. Бога ради, удержи эту девушку и берите все счастье, которого сможете добиться от жизни!

— Нет, я так не могу, — мрачно сказала Стивен.

Валери поднялась с места:

— Видно, такая, как ты есть, ты и вправду не можешь — ты из тех, кто становится мучениками! Хорошо, я согласна, — резко заключила она, — хотя из всех удивительных ситуаций, в которые я когда-либо попадала, это превосходит все!

Этим вечером Стивен написала Мартину Холлэму.

2

Два дня спустя, когда она переходила улицу, направляясь домой, Стивен увидела Мартина в тени под аркой. Он сделал шаг вперед, и они поглядели друг на друга, стоя на мостовой. Он сдержал свое слово; было ровно десять.

Он сказал:

— Я пришел. Почему ты посылала за мной, Стивен?

Она веско ответила:

— Ради Мэри.

И что-то в ее лице было такое, от чего у него захватило дух, и вопросы угасли на его губах:

— Я сделаю все, что ты хочешь, — прошептал он.

— Это очень просто, — сказала она ему, — все это совершенно просто. Я хочу, чтобы ты ждал, вот под этой аркой, вот здесь, где из дома тебя не будет видно. Я хочу, чтобы ты подождал, когда ты будешь нужен Мэри, а я думаю, ты будешь ей нужен… это недолго… Могу ли я рассчитывать на то, что ты будешь здесь, когда она будет нуждаться в тебе?

Он кивнул:

— Да, да!

Он был совершенно обескуражен и слишком испуган ее непостижимым взглядом; но он дал ей пройти мимо него и войти во двор.

3

Она вставила ключ в скважину и вошла в дом. Это место, казалось, было наполнено тишиной, способной говорить, выскакивать с криком из каждого угла — упрямой, кривляющейся, мстительной тишиной. Она оттолкнула ее, взмахнув рукой, как будто эта тишина была чем-то осязаемым.

Но кто оттолкнул прочь эту тишину? Это была не Стивен Гордон… о, нет, конечно же, нет… Стивен Гордон была мертва; она умерла прошлым вечером: «A l'heure de notre mort…» Совсем недавно многие повторяли эти пророческие слова — возможно, они думали о Стивен Гордон.

Но кто-то же сейчас медленно поднимался по лестнице, кто-то задержался на площадке, чтобы прислушаться, открыл дверь в спальню Мэри, замер на месте и глядел на Мэри. Это был человек, которого Дэвид знал и любил, он ринулся вперед, приветствуя его коротким лаем. Но Мэри отшатнулась, как будто ее ударили — Мэри, бледная, с красными глазами, потому что она так мало спала, или потому что так много плакала.

Когда она заговорила, ее голос казался незнакомым:

— Где ты была прошлой ночью?

— С Валери Сеймур. Я думала, ты все равно узнаешь… Лучше быть честными… мы обе ненавидим ложь…

Чужой голос раздался снова:

— Господи Боже… а я так старалась не верить! Скажи мне, что ты лжешь; скажи, Стивен!

Стивен… значит, она не умерла? Или все же умерла? Но Мэри крепко вцепилась в нее:

— Стивен, я не могу поверить… Валери! Это из-за нее ты всегда меня отталкиваешь? Из-за нее ты даже не подходишь ко мне в последнее время? Стивен, ответь; ты ее любовница? Скажи что-нибудь, ради Христа! Не стой, как немая…

Туман сгущается, плотный, черный туман. Кто-то отталкивает девушку прочь, не говоря ни слова. Чужой голос Мэри слышится из мрака, приглушенный складками плотного черного тумана, только отдельные слова прорываются сквозь него: «Всю свою жизнь я отдала… ты убила… я любила тебя… Жестоко, как это жестоко! Ты немыслимо жестока…» И потом звуки безобразных, жалких рыданий.

Нет, конечно же, это не Стивен Гордон стояла, совсем не тронутая этими жалкими рыданиями. Но что делала эта фигура в тумане? Она двигалась, рассеянно, бессмысленно, не переставая плакать: «Я ухожу…»

Уходит? Но куда она может уйти? Прочь из тумана, куда-то на свет? Кто-то сказал… да, что это были за слова? «Дать свет тем, кто пребывает во мраке…»

Никто больше не двигался рядом с ней — там был только пес по имени Дэвид. Надо было что-то сделать. Пройти в спальню, в спальню Стивен Гордон, с окнами во двор… несколько коротких шагов, и вот уже окно. Девушка с непокрытой головой, солнце падает на ее волосы… она почти бежит… она слегка спотыкается. Но вот уже в саду двое — руки мужчины лежат на поникших плечах девушки. Он расспрашивает ее, да, конечно, расспрашивает; и девушка рассказывает ему, почему она здесь, почему она бежала из этой густой, страшной тьмы. Он смотрит на этот дом в изумлении, сам не веря; он колеблется, будто хочет войти; но девушка уходит дальше, и мужчина поворачивается, чтобы следовать за ней… Они идут рядом, он сжимает ее руку… Они ушли; они прошли через арку.

Вдруг тишину разбивает крик:

— Мэри, вернись! Вернись ко мне, Мэри!

Дэвид дрожал, сжавшись в комок. Он подполз к кровати и лежал там, наблюдая своими янтарными глазами; он дрожал, потому что это страдание настигло его, как удар хлыста, и что он мог сделать, бедное бессловесное животное?

Она обернулась и увидела его, но лишь на мгновение, потому что ей показалось, что комната полна людей. Кто они, эти незнакомцы с несчастными глазами? Но разве это незнакомцы? Ведь это, конечно же, Ванда? И еще кто-то, с аккуратным отверстием в боку — Джейми, она сжимает руку Барбары; Барбара, с белыми цветами смерти на груди. О, как их много, этих незваных гостей, и они зовут, сначала тихо, потом все громче. Они зовут ее по имени: «Стивен, Стивен!» Живые, мертвые и еще не рожденные, они зовут ее по имени, сначала тихо, потом все громче. Да, и эти пропащие люди, ужасные братья из бара «У Алека», они тоже здесь, и тоже зовут: «Стивен, Стивен, поговори со своим Богом, спроси Его, почему Он оставил нас брошенными?» Она видит их омраченные лица, полные упрека, с загнанными, печальными глазами инвертов — глазами, что слишком долго смотрели на мир, в котором не было для них ни жалости, ни понимания: «Стивен, Стивен, поговори со своим Богом, спроси Его, почему Он оставил нас брошенными?» И эти ужасные мужчины, показывающие на нее дрожащими, белыми, изнеженными пальцами: «Ты и тебе подобные украли наше врожденное право; ты отняла у нас нашу силу и отдала нам свою слабость!» Они показывали на нее дрожащими пальцами.

Ракеты, горящие ракеты боли — их боли, ее боли, всей боли, сплавленной в одно огромное, всепоглощающее страдание. Ракеты боли, которые стреляют и взрываются, роняя на душу жгучие слезы огня… ее боль, их боль… все злополучие, обитающее «У Алека». Толкотня и шум этих бессчетных людей… они боролись, они затаптывали ее, они погребали ее под собой. В своем безумном стремлении обрести речь через ее посредство они рвали ее на части, погребая под собой. Теперь они были повсюду, они преграждали ей путь к отступлению; ни запоры, ни решетки не могли бы спасти ее. Стены падали и крошились перед ними; от криков их страдания падали и крошились стены: «Мы идем, Стивен, мы все еще идем, и имя нам легион — ты не смеешь отрекаться от нас!» Она подняла руки, пытаясь отразить их удары, но они обступали ее все теснее и теснее: «Ты не смеешь отрекаться от нас!»

Они завладели ею. Ее пустое чрево стало плодотворным — оно болело от своей страшной и бесплодной ноши. Яростные, но беспомощные дети ее чрева тщетно взывали о своем праве на спасение. Они обращались сначала к Богу, потом — к миру, и теперь — к ней. Они кричали и обвиняли: «Мы просили хлеба; дашь ли ты нам камень? Ответь нам, дашь ли ты нам камень? Ты, Бог, в Кого мы, отверженные, веруем; ты, мир, в который нас безжалостно бросили; ты, Стивен, что осушила нашу чашу до дна — мы просили хлеба; дадите ли вы нам камень?»

И вот остался лишь один голос, один призыв; ее собственный голос, в который слились эти миллионы. Голос, похожий на страшные, глубокие раскаты грома; призыв, подобный великим водам, собранным вместе. Ужасающий голос, от которого бился пульс в ее ушах, бился в горле, бился во всем ее существе, пока она не зашаталась, чуть не падая под этой пугающей ношей звуков, которые душили ее, стремясь вырваться наружу.

— Боже, — выдохнула она, — мы веруем; мы говорили Тебе, что веруем… Мы не отрицали Тебя, так поднимись и защити нас. Признай нас, о Боже, перед всем миром. Дай и нам право на существование!